На тюленьем промысле (Покровский)

На тюленьем промысле
автор Сергей Викторович Покровский

Опубл.: 1925. Источник: az.lib.ru • Приключения во льдах.

С. Покровский.
На тюленьем промысле

Приключения во льдах

Рисунки В. А. Ватагина

I.
Суматоха на Койде

«Кожа идет»! ["Кожей " зовут поморы стада гренландских тюленей] — Эту жгучую новость принесли разведчики, Петр и Степан, и разом взбудоражили все село.

Сонная до тех пор Койда [Койда — приморское село между Мезенью и Горлом Белого моря] проснулась и зашумела.

Словно электрический ток заставил всех встрепенуться. В каждом доме громко захлопали двери. Всюду начались торопливые сборы. Доставали с поветей [поветь — крытое помещение во втором этаже поморского дома, где хранится всевозможное хозяйственное и промысловое снаряжение, а зимой держат скот] нужный для тюленьего боя снаряд. Ребята чистили ружья, увязывали мешочки с порохом и свинцом. У кого были берданки, те снаряжали ружейные патроны. Крепили на прочные древки «кутила», т.-е. гарпуны, багры на длинных шестах, острые «спицы», похожие на старинные копья. Вязали круги черных от дегтя веревок. Смолили легкие карбаса, поставленные на прочные полозья, сносили на них всевозможную мореходную снасть.

Жёнки жарко топили огромные русские печи, месили тесто, лепешки, масляные шаньги — род сдобных, но тонких ватрушек.

Пекли пироги с рыбой и гречневой кашей. Наскоро достирывали мужьям и сыновьям лишнюю пару белья и портянок. Доставали из кладовых кульки с заранее насушенными сухарями и покупными баранками. Все это укладывалось в узлы, в сумки, в деревянные сундучки, в лубяные «туеса». Бегали в кладовые клети по нескольку раз, доставая оттуда то меховые оленьи «постели», то одежду, то тяжелые теплые овчинные одеяла, которыми во льдах покрываются на ночь поморы.

Даже рослым румяным ковдинским девицам не сиделось. Поминутно сновали они из дому в дом, попросить у соседей то сала, то спичек, то масла, поделиться новостями с подругами и так себе, словно невзначай, перекинуться мимоходом одним словечком с милыми.

II.
Поморское жилье

Беломорские поморы живут не по-нашему. Их жилье не похоже на избы московских крестьян.

Каждый дом их — это своего рода промысловая и хозяйственная коммуна человек в десять, пятнадцать, а то и больше. Живут они в крупных двухэтажных домах, темных, бревенчатых, но с белыми наличниками окон. Большую часть такого дома занимают клети, кладовки, холодные чуланы и поветь — помещение для коров, лошадей и овец.

Поветь находится во втором этаже. Это обширное место, где зимою держат домашних животных. Для них нарочно сделаны пологие бревенчатые сходы на столбах, по задней стороне дома. Летом они живут в нижнем этаже, который представляет не что иное, как скотный двор.

Здесь же хранятся сани, вилы, косы и всевозможная морская снасть.

На улице возле лавки также толкалась говорливая толчея. Поморы торопились забрать все необходимое для похода. Слышался гул мужских голосов и своеобразная северная поморская речь. Деловито обсуждались все обстоятельства предстоящего промысла. Товарищи сговаривались между собой. Составляли артели по 6, по 7 человек. Намечались места, куда двинется каждая из артелей. Кое-кто горячился и спорил. Кое-кто бранился и сводил последние счеты.

Словом, на улице поднялась такая же кутерьма, как и в домах.

III.
Махавка

Ласково поглядывало на всю эту суматоху посветлевшее мартовское солнце.

Красная «махавка» на высокой мачте над домом лоцмана Фомы уже давно трепалась от теплого «русского» ветра. Она хлопала, извивалась змеей и суетливо тыкала острым концом на север.

Но, может быть, вы не знаете, что такое «махавка», и что такое «русский ветер»?

На образном языке северян «махавкой» зовется флажок, привязанный на верхушку мачты. Махавка для помора нужная вещь. Куда машет махавка, туда дует ветер. А ветер и море для поморов это все. «Какой на море ветер живет?» — это спрашивает всякий помор, прежде чем пуститься «в голомя» (в открытое море).

От уменья распорядиться с ветрами зависят его удачи и неудачи, начало промыслов и работ, благосостояние, а часто и самая жизнь поморов.

Тут обходятся без немецких компасных слов. Нордост (С.-В.) у них --«полуношник», нордвест (С.-З.) --«побережник».

А «русский» ветер?

Русский или «летний» — это южный ветер.

Он приносит северянам солнечную погоду. Он несет им свет и тепло и легкий воздух с той стороны, где живет весь прочий русский народ.

IV.
«Припай» и русский ветер

Уж давно южные ветры начали ломать крепкий беломорский «припай». Припай — это широкая полоса береговых льдов, примерзающих зимою к суше. В суровые зимы эти льды достигают большой толщины, но редко бывают гладкими. Зимние штормы все время не дают им покоя. Приливы ломают припай. Волны разбивают его края. Прибой выкидывает на него ледяные обломки. Обломки эти накопляются целыми грудами, смерзаются и образуют длинные береговые валы.

В сильную стужу припай расширяется, море отступает, морские волны набрасывают новые груды осколков. Сильные бури особенно коверкают лед. Часто они раскалывают его на миллионы кусков.

Под напором ветров и течений льдины сталкиваются между собой, лезут одна на другую, громоздятся в несколько слоев, становятся стоймя и в таком виде снова смерзаются от студеного дыхания северных морозов. Такие намерзшие груды зовутся там «торосами», а стоящие льдины «стамухами». Порой они принимают вид причудливых фигур, особенно в весенние дни. Теплые ветры оттаивают их, солнце и дожди раз`едают их спины. Узловатые сосульки хрустальной бахромой повисают на их отвесных краях.

С теплом, когда лед делается рыхлее, а над морем «живут» южные ветры, от припая отрывается кусок за куском. Огромные «тороса» и ледяные поля в несколько тысяч шагов длиной, с гулом, похожим на громовые раскаты, откалываются от припая и степенно уплывают на север.

V.
Лысуны, бельки и утельги

Течением и ветром лед незаметно несет к тому проливу, который соединяет южную закрытую часть Беломорья с его северной океанической частью.

Поморы зовут его горлом. Это полоса воды верст пятьдесят шириной, а местами и больше. Юго-восточный берег его зовется Зимним Берегом, северо-западный — Терским.

Еще в феврале льдины встречают на своем пути большие «юрова кожи» [юрово — стадо морских зверей]. Так величаются стада гренландских тюленей, которые в начале зимы тысячами выгребают из «океяна» в Белое море. Сотни тысяч их с незапамятных времен приплывают оттуда, от долгой полярной ночи, в поисках за удобными стоянками.

Целыми стаями вылезают они на плавающие морские льды и месяца на два превращают их в свое жилье. Эти спокойные жильцы не нуждаются в топливе. Напротив, своими телами и теплым дыханием они протаивают себе глубокие логова. Промышленники говорят, что они продувают себе насквозь сквозные ходы, через которые тюлень всегда может ускользнуть в воду. Эти ходы или отдушины тюлени поддерживают все время и не дают им замерзнуть. Едва вода покроется тонкой ледяной пленкой, они пробивают ее вновь, часто влезают и вылезают через этот лаз и обыкновенно не отходят от него на большое расстояние.

Такие намерзшие груды зовутся "торосами «

Здесь, на льдинах, утельги-самки рожают по-одному, редко по-два маленьких детенышей. Тюленята после рождения обрастают мягкой белой шерстью. В это время они зовутся „бельками“. Бельки не умеют плавать и не идут в море, пока не потеряют длинную шерсть. Двухмесячные делаются серыми или „серками“ и покрываются короткой жесткой щетиной.

Самцы-„лысуны“ стерегут самок и детенышей, в случае опасности делают тревогу, изредка, когда им некуда уйти, пытаются защищаться и даже могут укусить врага. Утельги почти не отходят от детей, ласкают их, лижут и кормят своим молоком. Недели проходят за неделями. Бельки жиреют и растут. Утельги, напротив, худеют и, под конец кормления, совершенно истощаются. Ведь в это время они почти ничего не едят и живут только ранее накопленным подкожным жиром.

Так делают и другие ластоногие: нерпы, морские котики, сивучи. Так делают и медведицы, которые долгое время кормят медвежат, не выходя из своих холодных снеговых берлог.

Льдины, между тем, не спеша, подвигаются течением к выходу из Белого моря. А там, у пустынных берегов, еще загроможденных снегами и льдом, за ними зорко следят тысячи поморов-тюленебойцев, стерегущих желанную добычу.

VI.
На Зимнем Берегу

Дик и безлюден Зимний Берег. Десятисаженной стеной однообразно тянется он к северо-востоку. Кой-где виднеются с моря острые верхушки елей и пихт. Местами белоствольные березы толпою спускаются к самому морю по глубокому руслу какой-нибудь речки.

Особенно пустынным кажется берег к северу от реки Золотницы. Его невозмутимая тишина и угрюмое безлюдье легко наводят жуткое чувство на всякого непривычного человека.

День заметно склонялся к вечеру, когда одинокий путник с узелком за спиной и легкой берданкой, перекинутой через плечо, показался на опушке хвойного леса.

Теплая заячья шапка с наушниками закутывала его голову. Высокую тонкую фигуру тесно облегала меховая куртка до колен. На ногах были одеты длинные самоедские пимы. — Это теплые и мягкие сапоги из оленьего меха, покрывающие ногу значительно выше колена.

Несмотря на крупный рост путника, что-то почти детское было во всем его долговязом теле. Слишком тонким казался он в поясе.

Лысуны, бельки и утельги

Длинные руки как-то нескладно торчали из коротких рукавов. Раздавшиеся плечи туго натягивали чересчур узкую, расстегнутую на груди куртку. Ноги его казались непомерно долгими, а походка по-детски легка.

Его безусые губы и круглые щеки не позволяли дать ему больше пятнадцати лет. Но глаза его смотрели озабоченно. Брови хмурились, взгляд выдавал в нем человека, который первый раз идет по незнакомой дороге и боится сбиться с пути.

Наконец, он остановился и стал нерешительно оглядывать местность. Казалось, он пристально искал что-то глазами и тревожно всматривался вокруг.

Вдруг легкий шорох заставил его вздрогнуть. Из чащи ельника вышел приземистый мальчик, подросток лет четырнадцати. На нем было меховое самоедское платье, а на спине вязанка сухих веток. Шапки на нем не было. Вместо нее копна черных курчавых волос шершавилась на его висках и макушке. Смуглые щеки его раскраснелись от напряжения. За поясом торчал небольшой топор. Руками он обнимал пучок длинных жердей с оставленными на концах неотру-бленными еловыми верхушками.

Узенькие черные глаза мальчика с любопытством вглядывались в путника.

— „Здравствуй!“ — сказал путник, подходя к мальчику.

— Сам здравствуй! — ответил тот, потупляя по — самоедски глаза.

— „Нельзя ли тут где-нибудь переночевать?“

— Отчего нельзя? Можно переночевать.

— „Проводишь, что ли, меня?“

— Отчего не проводить? Провожу.

— „Ну, пойдем вместе! Ты откуда сам-то?“

— Из становища! С койдинцами я. А ты откуда?

— „Из Архангельска. Это ладно, что с койдинцами, их-то мне и надобно“.

VII.
Необитаемая деревня

Мальчики шли вдоль опушки, почти возле самого обрыва. По дороге они знакомились. Мальчик из Архангельска рассказал, что его зовут Андреем Гусевым. Его отец служил рабочим на лесопильном заводе. Недавно он заболел тифом и умер. Андрей остался в Архангельске один, без родных и близких. Хотел поступить на завод. Там сказали: „Работы нет! Прежних рабочих рассчитываем“.

Андрей взял узелок с хлебом и кое-какой одежкой, вздел отцовское ружье и пошел пешком в Койду.

„Там у меня дядя. Буду ему помогать: он меня не прогонит“…

Самоедский мальчик тоже оказался из Койды и почти ровесник Андрею. В позапрошлом году у него умерли мать и отец. Его взял к себе помор Илья Котов, и вот уже второй год, как он, Якунька Лыжников, ходит с ним на промысел и работает „зуйком“. — Зуйком зовется в артели мальчик-подросток. Он служит и за повара, и за дровосека, исполняет всякие хозяйственные обязанности и те поручения, которые требуют не силы, а быстрых ребячьих ног.

„Здравствуй!“ — сказал путник, подходя к мальчику.

Тропинка, по которой они шли, стала спускаться вниз. Она вела в ущелье, по которому сбегала к морю небольшая речка.

Вдоль речки протянулась вереница избушек. Их было десятка полтора. Все они были маленькие, приземистые, с плоскими дощатыми крышами. Андрей с удивлением смотрел на эту странную деревню. Она совсем была непохожа на высокую стройку поморов и всех архангельских крестьян. Стоя рядом, можно было легко посмотреть сверху-вниз на плоскую крышу такого домика.

Некоторые из них были скорее полуземлянками, и в них надо было влезать сильно согнувшись. Ни на одном доме не было трубы. Зато над притолками дверей и окон стены были копченые. Можно было догадаться, что это „курные избы“, и топятся по-черному.

Что за удивительное жилье!

Нигде ни души! Двери домов занесены снегом. У иных они открыты внутрь, и зимние мятели навеяли туда высокие сугробы.

Деревня была необитаема.

— „Чья же это деревня?“ — с удивлением спросил Андрей.

— Это не деревня; это — становище, — ответил Якунька.

VIII.
Промысловые избушки

Поморы ставят на берегах промысловые избушки.

Сколотят наскоро из старых бревен, из корабельного теса; вырубят низкую дверь и окошки, как дыры; сложат каменку-печку, без трубы и заслонки; по стенам поставят широкие лавки — вот и избушка. Зыряне такие избушки зовут „пывзян“ — баня. Они ставят их в лесу и по берегам озер. У поморов почти каждая промысловая артель имеет такие избы.

Обычай позволяет пользоваться и чужими избами, если они свободны. На Севере борьба с природой — трудна. Каждый человек окружен опасностями. Взаимная помощь — главное условие успеха в этих пустынных и суровых краях. Каждый по опыту знает, что он не может обойтись без содействия других людей. Вот почему каждый считает нужным оказывать помощь и гостеприимство всякому, кто в нем нуждается.

Когда помор покидает такой временный дом, он оставляет в углу под лавкой мешочек с мукой, немного пороху, зарядов, спичек, соли, сухарей. Спросите его, зачем он это делает? Он ответит:

— А как же! Пригодится, если кто-нибудь зайдет переночевать. Иной раз человек все теряет, доберется до становища чуть жив. Ну, вот ему и будет чем поддержать себя.

В удобных местах, куда собирается много поморов, промышляющих за навагой, треской, сельдью или тюленем, таких избушек нередко поставлено рядом очень много. Издали можно подумать, что это село или деревня. Вот это и называется становищем. Пока длится промысел, жизнь в становище кипит недели две-три, месяц. Кончится промысел, все уезжают. Становище остается мертвым и пустым. Только мусор, щепки, копоть да угольки говорят о том, что здесь еще недавно жили люди.

IX.
Встреча

В становище, куда привел Андрея Якунька, только в одном доме оказались люди.

Чтобы влезть в избу, Андрею пришлось сильно согнуться между притолкой и высоким порогом.

На лавках сидели люди. В полумраке избы они казались ему темными, почти черными. На черной копоти стен только с трудом можно было различить их.

Из печки выходил дым. Он еще более мешал видеть. Он ел глаза, щипал ноздри.

С Андреем поздоровались, расспросили откуда и куда. Посадили за стол, предложили поужинать вместе. Якунька вынул из печки черный котел с горячей похлебкой. Все уселись вокруг котла, взялись за ложки и медленно, и степенно, соблюдая строгую очередь, стали зачерпывать „горячее“.

За ужином и в разговорах прошло незаметно время.

Андрей повторил еще раз свою печальную историю, которая вызвала в слушателях большое участие. Но особенно все заинтересовались, когда узнали, что мальчик пробирается в Койду.

— В Койду? И мы из Койды! Да ты чей будешь-то?

— „Андрей Гусев, Осипа Гусева сын. А дядя мой Степан Гусев в Койде живет“.

Если на всем побережье от Архангельска до Мезени назвать имя Степана Гусева, всякий местный помор непременно улыбнется и скажет:

— Степан Гусев? Степан Гусев — хороший человек.

На Севере много земли.

На сотни верст тянутся еловые леса. На сотни верст пролегли реки и морские берега. А людское жилье попадается редко. От иного села до другого летом даже нет сухопутной дороги. Да и зимой приходится ехать десятки, а то и сотни верст прежде чем доберешься до „соседей“.

Но людей там так мало, что каждый человек на виду. Поморы почти все знают друг друга. Все встречаются то в море, то на берегу, то в Архангельской гавани, куда приезжают сдавать рыбу и другой промысловый товар. Встречаются на Мурманских Становищах, на Новой Земле, на устьях Канинских рек, куда ходят ловить навагу.

Многих знают по имени. Знают кому какая была удача, с кем приключилась беда, с кем сыграли плохую шутку грозное море да злая непогодушка.

А Степан Гусев был смелый помор, моряк, каких мало. Притом же приветливый и гостеприимный человек, готовый каждому оказать услугу и помощь.

Скоро Андрею собравшиеся в избе поморы стали казаться своими людьми. Будто он вырос среди них и знал их давным-давно.

X.
Артель Ильи Котова

Вся артель вместе с зуйком Якунькой была из семи человек. Во главе ее стоял Илья Котов. Это был опытный „коршик“. — Так зовут на Белом море старшего на судне и старшего по артели. Название это взялось вероятно от слова „кормчий“, который, согласно поморскому обычаю, правит не только рулем, но и всем задуманным предприятием. Коршиком становится человек опытный в морских и охотничьих делах, обыкновенно с детства привыкший к морю, видевший на своем веку и бури, и беды, и лишения, и тысячи опасностей, неразлучных с морским ремеслом. Таким именно коршиком и был Илья Котов.

В этом году все Койдинские артели двинулись в Мезенскую губу, где разведчики усмотрели многочисленные стада кожи.

Одна артель Ильи Котова отправилась на „Зимний Берег Горла“ по настоянию своего коршика.

Расчет у него был такой. Правда, что тюленей очень много в Мезенской губе, но зато и артелей должно было собраться там также очень много.

Кроме Койды, все промысловые люди Мезени, Семжи, Долгой Щели, Неси и др. сел снарядились походом на злополучную кожу Мезенских берегов. Илья выждал время, прикинул сколько десятков карбасов собирается отвалить от устьев рек Кулоя, Мезени и Неси, и решил поступить по-своему.

Последним выступил он в путь. До зари покинула его артель Койду, и тут, за околицей, Илья об’явил товарищам, что думает итти к Зимнему Берегу.

— Там прибыльней будет и просторней! А кожи на нас хватит с избытком.

Илья не ошибся. В становище не было никого. Артель Котова была единственной, которая явилась сюда. Простору, значит, будет довольно. Только бы добраться до кожи, а там только знай свое дело.

XI.
Неожиданное приглашение

Ночь надвинулась незаметно. Артель поужинала и стала укладываться спать. Одни устраивались на лавках, которые окружали по стенам всю избу. Другие ложились на пол. Андрей лег поближе, к теплой еще печке.

— Вот что, паренек, — обратился вдруг Илья к мальчику. — Оставайся-ка с нами! Степана Гусева теперь тебе не найти. Он, верно, уж в море. До Койды еще далеко! А у нас будешь сыт и накормлен, да и ремеслу поучишься. Вперед пригодится, когда придется этим делом жить. А дядя Степан спасибо скажет.

Андрей думал недолго. Поморы, которых он встретил, ему нравились. Кроме того, ему пришло в голову, что гораздо лучше притти в Койду уже с некоторым морским опытом.

Андрей был парень неробкого десятка. Иначе бы он не отважился пуститься один в такую дальнюю дорогу. Ведь от Архангельска до Койды больше двухсот верст по прямой линии, как птицы летят. А по берегу, как он шел, должно было быть не меньше трехсот. Итти нужно было все безлюдными местами, ночевать, где придется, а питаться только тем запасом сухарей, который был у нега за спиной. На все это ему хватило смелости. Хватит и на то, чтобы пойти с поморами в море. К этим людям, обвеянным морскими ветрами, он чувствовал невольное уважение. Он радовался, что они берут его в свое общество, зовут с собой на опасную работу. Заслужить их одобрение, не ударить перед ними лицом в грязь, казалось ему высшим счастьем. Самая возможность такого необыкновенного и рискованного предприятия восхищала его. А те трудности и опасности, которые были впереди, не пугали, а только еще более манили его воображение.

Андрей дал свое согласие и уснул крепким здоровым сном.

XII.
Выступление

Пришло утро. Илья поднял артель до зари. Выступать надо было пораньше. Труда впереди было много.

Между берегом и открытой водой лежала широкая полоса береговых льдов; через нее надо было перебраться.

Андрей не знал, как это можно сделать. Но когда артель спустилась к самому льду, он увидел небольшой, одномачтовый карбас [Карбасом на Белом море называют и простую парусную лодку, и судно более крупное, с двумя, а то и тремя мачтами. На тюленьем промысле употребляют легкие карбаса. Их ставят на полозья, чтобы легче было вытаскивать из воды и волочить по льду], поставленный на полозьях. Он был уже вполне готов к походу. Карбас здесь был оставлен еще с осени и заранее вытащен на берег. Много было потрачено артелью труда, чтобы откопать судно, высоко занесенное снегом. Особенно трудно было освободить примерзшие полозья и сдвинуть их с места. Но это было еще до прихода Андрея. Теперь карбас был поставлен на удобном спуске. На него уже были снесены все снаряжение, весь скарб, погружены дрова и сухие сучья для топлива. Теперь оставалось только тронуться в путь.

Андрею Илья дал запасную малицу и велел обрядить немедленно поверх куртки.

— На море, брат, теплей одеваться надо. Ветер-то просвищет за милую душу. До самого нутра ознобит. Это тебе не лес, а вольное море!

Что такое малица?

Это меховое платье, которое носят на всем Севере, от Беломорья до Восточной Сибири. Это род мехового халата, без пол и застежек. Она надевается через воротник, как рубашка или мешок. Когда малица туго перетянута поясом, ветер ниоткуда не может под нее пробраться. Самоеды пришивают к рукавам рукавицы. Когда самоед стаскивает варежку, она болтается тут же, под рукавом. Он никак не может ни потерять, ни забыть ее.

Зимой поверх малицы надевается еще „совик“. Он шьется так же, как малица, только мехом наружу. В таком платье северянин не боится никаких морозов. В нем он даже рискует спать прямо на снегу.

Товарищи подошли к карбасу и взялись за лямки. — Это веревки, привязанные с обоих бортов, с широкими петлями по концам. Каждый надел петлю себе через плечо. Илья махнул рукой, все налегли на лямки, и карбас двинулся к морю.

По пологому склону лодка скользила сама, пока не скатилась на самый припай. На припай карбас нужно было втаскивать. Приливной волной два раза в сутки припай надвигается на береговую полосу. В это время бывает момент, когда он поднимается над ней ледяным валом, на который надо взобраться.

На льдах лодка пошла не так легко. Этой зимой январь и февраль были богаты бурями, которые сильно исковеркали лед и сделали его очень неровным. Он был покрыт буграми, торосами и стамухами. Их приходилось обходить, а через небольшие бугры с усилием перетаскивать карбас.

Припай в этом месте имел ширину около десяти верст. Сколько времени надо, чтобы пройти такое расстояние?

Не больше двух с половиной часов неторопливого шага. Не правда ли? — А Андрею с товарищами удалось это сделать только на вторые сутки.

По бугристому и шершавому льду лодку можно было тащить только очень медленно. Кроме походного снаряжения, двухмесячных запасов, большой бочки с пресной водой, она была еще тяжело загружена дровами, которых также надо было захватить с таким расчетом, чтобы хватило по крайней мере на месяц. Но это все было бы ничего, если бы можно было итти напрямик.

На самом деле, постоянно встречались такие места, которые нужно было далеко обходить. То это были скопления торосов и стамух, то трещины, через которые неудобно было переправляться, то широкие полыньи морской воды, с массой ледяных обломков, по которым нельзя было ни плыть, ни итти.

XIII.
Ночевка на льду

К вечеру все устали так, как будто прошли верст сорок, а до моря было все еще не близко. Впрочем, со всеми поворотами, обходами и возвращениями, ноги товарищей отмерили, пожалуй, не менее шестнадцати или восемнадцати верст.

Но устали не одни только ноги. Устали спина, грудь, плечи и поясница.

День был по-весеннему теплый. Ветра не было вовсе. Поморы поснимали шапки, рукавицы и даже малицы и оставались в одних толстых фуфайках или ватных поддевках. Пот градом катился у них со лба. Лица разрумянились, как маков цвет.

Все были рады, когда Илья скомандовал, наконец, ночевку.

Якунька вытащил из лодки большой железный лист, который поморы величают своей „печкой“. Ловко соорудил из бересты, чурок и поленьев великолепный костер, воткнул по бокам две развилки, и на крепкой перекладинке подвесил над огнем котелок с крупой и большой железный чайник с пресной водой.

Поморы опять понадевали шапки и малицы, разобрали вокруг костра теплые оленьи „постели“ и с удовольствием растянулись на них в ожидании скорого ужина.

После ужина стали устраиваться на ночлег. В карбасе поверх слоя дров были положены доски, а на них мягкие оленьи меха. Положили под головы кто что имел, закутались ватными одеялами. Поверх еще натянули большие артельные покрывала, сшитые из многих овчин. Ими укрываются сразу три-четыре человека, лежащих рядом.

Когда Андрей улегся между Якунькой и Ильей, он был удивлен, как тепло ему стало. Никогда бы он раньше не мог поверить, что так хорошо будет спать зимой на открытом море, вдали от берега, среди снежной пустыни и морских льдов.

К ночи небо сделалось ясным. Заискрились яркие звезды и месяц засветил среди них тонкий серебреный серп.

— „Что это там все шипит?“, — спросил Андрей.

— Это море слышно. Бурун дышит. Теперь уж не так далеко от воды. Завтра доберемся, — сказал Илья и, повернувшись на бок, задышал так же ровно, как морской прибой.

XIV.
Первая добыча

На другой день только к полудню удалось дотащить лодку до моря.

После обеда тотчас решили осмотреть ближайшие окрестности.

Якуньку и Андрея оставили смотреть за лодкой.

Взрослые разделились на два отряда. Илья с двумя товарищами отправился на север, Семен — лучший стрелок в артели — с Иваном и Петром на юг.

И минут через сорок глухой стук выстрела долетел до ушей мальчиков.

— Стреляют! — сказал Якунька. — Семен стреляет!

— „Ты почему знаешь, что Семен?“

— С той стороны слышно. Там Семен!

Он ткнул пальцем на полдень. Узкие глазки его щурились. Широкий рот улыбался.

Все затихло. Время бежало монотонно, но Андрею не было скучно. Он прислушивался к шуму набегающих волн, смотрел, как пенился и сердился неугомонный бурун у самого края льдов.

„Чего он сердится? — думал он. — Ветра нет. И солнце светит“.

Кругом было так тихо и так необыкновенно. Синело небо вверху. Снег ослепительно сиял от радостного мартовского дня.

Сзади него вдруг что-то засопело.

Андрей оглянулся. Возле потухшей печки прямо на снегу, подложив под голову шапку, сладко дремал Якунька. — „Словно котенок“.

К вечеру обе партии вернулись к лодке. Их ждала горячая похлебка и кипяток в железном чайнике над огнем.

Илья не нашел ничего. Семен стрелял двух зайцев. Одного убил. Другой успел уйти и нырнуть в воду.

— Как же так? — удивился Андрей, — Неужели заяц может нырять?

Долго смеялись над ним поморы. Шуткам и остротам не было конца.

Андрей родился и вырос на заводе. Море и язык моряков мало были ему знакомы. Он не знал, что „зайцем“ поморы зовут бородатого тюленя, самого крупного из тех, которые попадаются у берегов Белого моря.

Он не встречается стадами, как „кожа“, т.-е. гренландские тюлени. Зато он много крупнее, и убить зайца считается у поморов большой удачей.

Охотники, конечно, не могли унести зайца с собой. К нему нужно было подойти завтра на лодке.

XV.
„Заяц“

Утром спустили карбас, взялись за весла и стали „выгребать“. Ставить парус было нельзя. Ветер был „противной“.

Илья сел у руля. Четверо гребцов — попарно на двух скамьях. Каждый из них работал одним веслом.

Семен прилег на носу и зорко вглядывался в тороса. Рядом поместились Андрей и Якунька. Андрей любовался причудливыми очертаниями льдов. Море с бегущими грядами волн восхищало его. Мерное покачивание карбаса не было ему противно. Морской болезнью он не страдал. Вдали на воде виднелись плавающие льдины. Иногда мелкие ледяные осколки чиркали об обшивку карбаса.

Против ветра карбас шел медленно. Долго пришлось „угребать“, пока не добрались до места, где был убит „заяц“.

Если бы Семен накануне не поставил заметки, место его вчерашней охоты было бы очень трудно найти.

Тюлень был убит довольно далеко от края льда. Торосы и стамухи загораживали его с моря. Но воткнутая у воды еловая ветка указала, где надо причаливать.

Лодку вытащили на припай. Всем хотелось посмотреть добычу.

Убитый „заяц“ был крупный самец. Андрей смерил его. От задних вытянутых назад ласт до конца морды было около четырех с половиной шагов. Он был покрыт серою и желтоватою шерстью с серебристым отливом. На спине у него было черное пятно. На боках оно продолжалось в виде черных крыльев.

Тюленья отдушина или „продух“ — это что-то в роде проруби. Около своей „лежки“ зверь постоянно поддерживает ее. Через нее он влезает и вылезает из воды. Во время охоты он постоянно возвращается, чтобы высунуться и подышать. Если в сильные морозы все-таки продух успевает покрыться ледяной пленкой, тюлень пробивает ее ластами или головой.

Такие продухи есть везде в тех местах, которые облюбовали себе тюлени.

— Матерой! — сказал Илья.

— „Старик!“ — прибавил Семен. — Серебра на нем парато много.

Помор никогда не употребит слово „очень“. Он всегда вместо него скажет „парато“.

„Заяц“, действительно, сильно серебрился, что вместе с черною мордой служит признаком самцов.

Андрей с интересом осматривал этого большого морского зверя, которого видел первый раз в жизни.

— Ну, что? — улыбнулся Илья. — Долги ли уши у нашего „зайца“? Пожалуй, не уступит вашему „ушкану“?

Все засмеялись.

У морского зайца их не было вовсе.

— „А где же у него, вправду, уши-то? — удивился Андрей.

У него только дырки по бокам!“

— Вот и без ушей, а слышит лучше нашего… Чуть стукнешь издали веслом, чуть плеснешь, он сразу голову вверх и глядит.

— „А почему он без глаз?“

— Это ему Фомка-разбойник выклевал. Я видел, как он поднялся…

Андрей вспомнил, что он также приметил большую черную птицу, которая метнулась в сторону из-за ледяного бугра, когда они подходили. Она широко взмахивала длинными крыльями и быстро унеслась к морю.

Фомкой-вором, разбойником — метко прозывают на Беломорье большого поморника — черную хищную чайку, которая отличается удивительными повадками. Ее часто можно видеть и на берегу в тундре, и над волнами. Над морем любит она гоняться за большими чайками и отнимать у них пойманную рыбу.

— Вот погоди, сколько их тут будет, как мы „зайца“ обдерем. Не сосчитаешь.

Поморы подсунули под тяжелого тюленя два весла и, как рычагами, с усилием перевернули его на спину.

После этого Семен острым ножом распорол ему кожу по средней линии брюха, от головы до задних ног. После этого начали сдирать шкуру вместе с толстым слоем подкожного сала, отделяя его от глубоко лежащего мяса.

Андрею также дали нож и велели делать то же, что и другие.

— „Ну и жирный этот заяц! — удивлялся Андрей. — И накой ему столько сала? Ведь эко страсть!“

— А ты попробуй поплавать в студеной воде! Небось, живо закостенеешь! А ему вот тепло. Никакой холод его не берет сквозь такую шубу, — говорил Илья. — Отчего же их и промышляют? Только из-за сала да из-за кожи.

Ободрать шкуру с такого большого зверя, как морской заяц, снять ее хорошо вместе с салом — это труд, который никому не покажется легким. Он требует не мало времени и искусства.

Когда работа была окончена, оставшаяся обнаженная туша показалась Андрею гораздо менее внушительной по сравнению с нетронутым зверем.

Поморы были довольны.

— Тут одного сала не менее шести пудов будет, — сказал Илья. — Хороший „заяц“ попался!

Теперь оставалось еще доставить снятую шкуру к лодке, до которой было около сотни шагов. Поморы стали закатывать шкуру вместе с жиром и увязывать ее крепкой веревкой. Получилось что-то в роде тюка или свертка, шерстью наружу.

Затянув веревку, поморы сделали на ней две петли. В петли просунули рядом два весла. Четыре человека взялись за концы весел, положили себе на плечи и понесли их таким образом к морю.

Здесь сверток не стали складывать в лодку, а привязали его за бортом у кормы.

После Андрей узнал, почему делают так.

Удачный промысел приносит артели несколько десятков, а то и сотню тюленьих шкур. Если бы их всех стали грузить в карбас, в нем не осталось бы места для людей. А за бортом они никому не мешают. Кроме того, холодная и соленая морская вода хорошо сохраняет шкуру и сало.

XVI.
Охота на нерп

Почин, который сделал Семен, товарищи считали хорошим. „Заяц“ встречается реже других беломорских тюленей, а выгоды от него больше. Одного сала дает он около пяти или шести пудов. Да и кожа его ценится дороже. Она и больше, и толще, и прочнее, чем у обыкновенного тюленя…

В следующие дни удалось добыть три или четыре шкуры той породы тюленей, которых зовут нерпой.

Один раз Семен сказал Андрею:

— Вот что, товарищ! Завтра пойдем-ка со мной. Пора тебе к делу приучаться! Заприметил я тут тройку „нерпей“. Только к ним не с моря подходить надо. На гладком месте лежат, и возле отдушины. К ним со щитом подползать придется. Так ты у меня „зазывалой“ будешь!

Андрей не знал, что такое зазывала. Якунька обещал пойти вместе.

Семен острым ножом распорол кожу тюленя

— Хитрости тут нет. Что я буду делать, то и ты!

Утром чуть свет стали собираться.

Семен одел поверх малицы длинную белую рубаху. В руки взял свою тяжелую шомпольную „пищаль“. На пояс прицепил сумку с порохом, пыжами и свинцом. На шею, на крепком ремешке повесил свою верную „матку“.

Маткой поморы зовут компас, с которым никогда не расстаются на промыслах и охоте. Такой компас, грубой кустарной работы, в деревянной оправе обшивается, обыкновенно, самодельным кожаным чехлом. На ременной петле вешают его на грудь, как медальон.

Самое название „матка“ показывает, какое нежное чувство, питает помор к своей верной руководительнице — магнитной игле, на которую крепко надеется.

Уж она не выдаст! Уж она выведет, куда нужно, если потеряется путь!

Якуньке было поручено тащить пучок вешек, на случай, если придется поставить приметы.

Андрею на спину повесили мешок с хлебом и дали тот самый „щит“, который был необходим для того, чтобы подкрасться к тюленям.

„Щит“ — это деревянная доска, поставленная ребром на полозья. Ее обшивают белой оленьей шкурой. Она должна служить декорацией, за которой прячется охотник, когда, припав к земле, подползает к намеченной жертве.

Тронулись в путь молча. Впереди огромный Семен, за ним Якунька, сзади Андрей.

Итти было не очень легко. Лед в этом месте был на редкость неровен.

Постоянно попадались высокие тороса и стамухи. Приходилось их обходить. Чтобы не сбиться, Семен то-и-дело поглядывал на матку.

XVII.
Три нерпы

Дорога к тюленям оказалась гораздо труднее, чем можно было ожидать. Наконец они добрались до высокой ледяной гряды и стали перелезать ее. Вдруг Семен остановился и поднял кверху палец. Осторожно выглянули охотники из-за вершины. Перед ними открылось довольно ровное белое поле. В расстоянии не менее полуверсты видна была фигура тюленя. Он лежал, очевидно, около „продуха“, потому что до моря было довольно далеко.

— Стойте здесь! — сказал Семен. — Ближе спугнуть можно! А я зайду с той стороны. Как увидите меня со щитом, так и завывайте. Ревите громче, сколько голосу хватит!

С этими словами Семен спустился назад с ледяной гряды и стал обходить тюленя под прикрытием всяких неровностей льда, таща за собой на веревке салазки со щитом.

Скоро он скрылся из глаз, а мальчики сели на снег и стали дожидаться. Наконец, справа из-за высокой стамухи показалась согнувшаяся фигура Семена. Он полз на четвереньках, толкая перед собой салазки и прикрываясь щитом от взоров тюленя.

Якунька тотчас вскочил на ноги, замахал руками и „заревел“, т.-е. заголосил громким, но заунывным голосом…

— А-оо! А-оо! А-оо!..

Так начал он свое зазыванье.

Потом полились какие-то странные, но звучные слова на непонятном Андрею языке.

Слова эти складывались в размеренные строки.

Получалось что-то в роде монотонной песни. Она то усиливалась, то замирала, то обрывалась на минуту совсем, когда Якунька переводил дух и отдыхал от слишком громкого крика.

Андрей с удивлением посматривал то на Якуньку, то на тюленя. Тюлень был удивлен еще больше и высказывал все признаки самого большого любопытства. Он весь оборотился в сторону мальчиков, вертел головой, поднимался на передние ласты, вытягивал шею и даже, чтобы лучше видеть, взобрался на соседний бугорок. Скоро из ямки, на дне которой была отдушина, показались еще две нерпы. Они также выскочили на бугорки и смешно шевелили своими круглыми головами.

Якунька продолжал зазывать и без конца повторять свою однообразную песенку.

Вдруг он поперхнулся, закашлялся и с досадой сказал Андрею:

— Ты чего мне не помогаешь? Аль у тебя голоса нет?

— „Да я не пойму, чего ты там лопочешь. Я так не умею. Ты по-каковски это голосишь-то?“

— Да по-каковски? По-нашему, по-самоедски. Ну, слушай: я тебе по-вашему спою.

И он снова завел тот же заунывный мотив, приговаривая русские слова:

Лежи, лежи, нерпа!

Лежи, никуда не уходи!

Поднимай повыше голову!

Вот идет мой товарищ.

Ты его не видишь,

А он тебя видит.

Вот он подойдет поближе,

Нацелит свое легкое ружье,

Он выстрелит тебе в голову.

Будешь ты лежать тихо.

Снимет он с тебя кожу,

Возьмет твое сало,

Свезет его в город.

Продаст его в складе.

Дадут ему деньги.

Возьмет эти деньги.

Купит себе водки,

Будет пить веселое вино.

Будет ему радость,

Станет он петь песни.

Пойдет на гулянки.

Вспомнит тебя нерпу…

Лежи, лежи, нерпа!

Лежи, никуда не уходи!

Андрею стало и весело, и смешно. И оба они принялись приплясывать и кричать в два голоса. Они уговаривали глупую нерпу, чтобы она лежала тихо и дожидалась, пока в нее прицелится охотник.

А Семен подползал все ближе и ближе. Когда его прикрывали бугры, он двигался быстрее. На открытом месте крался медленно и осторожно. Андрею казалось, что Семен сам похож на какого-то большого белого зверя.

Картина этого медленного приближения охотника странно волновала обоих мальчиков. Сердца их начинали стучать сильнее. Часто вместо того, чтобы кричать и отвлекать внимание нерпы, они останавливались и, затаив дух, следили за каждым движением Семена.

Вот он уж близко. Вот уже прилег за бугром. Вот понемногу выставляет свой щит. Вот целится.

Что же он так долго не стреляет! Вдруг тюлени заметят его. Вдруг нырнут в продух. Вдруг вся охота будет напрасна.

Они уж не могут кричать, а только сжимают кулаки и трясут ими.

Вот оно. Белое облачко выпрыгнуло вдруг из-за пищали, и только позднее ударил выстрел. За ним прыгнул второй клуб дыма и раздался второй удар.

Семен выскочил из-за щита и бегом бросился к тюленям с поднятым кверху прикладом.

Мальчики кубарем скатились с холма и, что было духу, побежали к Семену.

XVIII.
Возвращение

Семен сидел на льдине посреди трех убитых нерп. Двух он уложил из ружья. Третью, молодую — прикладом у самой отдушины.

Нерпа много меньше „зайца“. Длиной она не больше полутора метров. И весом гораздо легче.

Андрей с любопытством рассматривал убитых зверей.

— „Ишь ты какая малая, — сказал он, вымеряя нерпу шагами. — Два шага всего длиной!“

Якунька замахал руками и „заревел“

— Да, это тебе не заяц! Ну да зато ее добывать легче, — сказал Семен. — Мы зайца, можно сказать, счастьем добыли. Да больше, пожалуй, и не добудем. А нерпей вот уже семь шкур имеем.

— „А вот этот словно немного больше“, — сказал Андрей, толкая сапогом другого зверя.

— Это утельга — самка. Вот заметь хорошенько. У всех других тюленей утельга меньше самца. У „кожи“ меньше, у „зайца“ меньше. А у нерпей утельга больше. Премудрость!

— „В чем же тут премудрость-то?“

— А вот в том, что не поймешь, почему. Раз не понимаем, стало быть премудрость!

— Ну вот что, ребята. Время у нас еще есть. Давайте сейчас пожуем мало-мало, отдохнем, да и за работу. Покуда они парные, мы с них шкуру и сдерем.

После завтрака достали ножи и принялись обдирать зверей. Андрей учился управляться сам, хотя дело у него шло не шибко. Семен уже покончил со своей утельгой, а Андрей еще не снял и половины молодой нерпы.

Семен стал помогать Андрею, и работа вдвоем пошла много скорей. Андрей понял, что для быстроты нужно не очень церемониться, — не столько подсекать ножом, сколько сдирать прямо руками.

Наконец, все три шкуры были сняты и завернуты вместе с салом в виде свертков. Такие свертки называются у поморов „юрками“. Отдельные свертки, туго перевязанные веревками, были сложены вместе и прикрыты ледяной плитой. Можно было бы попытаться дотащить их до карбаса, но день зашел уже далеко к вечеру, до карбаса было не близко. Охотники чувствовали усталость и желание скорее добраться до горячего котелка. Возиться с тяжелыми шкурами им больше не хотелось. Наскоро поставили ветку возле убитых „нерпей“. Другую — Якунька, сбегавши к морю, воткнул на краю припая. Налегке пустились в обратный путь.

Вечером у костра только и разговоров было, что о новой удаче Семена. Остальным товарищам посчастливилось добыть только одну молодую нерпу.

На другое утро ветер заметно усилился. Илья поспешил пройти на веслах до места, где были убиты три нерпы.

Лодку втащили с опаской, как бы ее не ударило волной о лед.

Сейчас же вместе с Семеном отправились за спрятанными юрками. Когда подходили к месту вчерашнего „боя“, из-за ободранных тюленьих туш прыснули стрелами четыре песца.

Андрей первый раз видел их так близко. Они были пушисты и белы, как снег.

Семен невольно взмахнул багром, который был у него в руках. Песцы летели как птицы, едва касаясь земли кончиками своих белоснежных лапок. Скоро они стали похожи на улетающие клубочки белого дыма, едва заметные на белом снегу.

Долго поморы глядели им вслед, жалея, что ни у кого в руках не оказалось заряженного ружья.

Четыре песцовые шкуры не плохая добыча. За тысячу шагов песцы остановились и ловко вскочили на высокие тороса. Насторожили глаза, уши, нос, и стали ждать, когда уйдут двуногие чудовища.

— Погодите! — сказал Семен своим высоким тенорком. — Доберусь еще я до вашей братии!..

Пока вернулись со шкурами, ветер окреп еще больше. На море взводень [Высокая и крутая ветровая зыбь на море и в прибрежье] становился все сердитее. Волны катились, нахлобучив белые гребешки. У краев припая пенился и бесился бурун, хлопал, шумел и кидался тучами брызг.

Песцы остановились и ловко вскочили на высокие тороса…

Карбас оттянули подальше от воды, и все-таки ветер порой забрасывал его дождями соленых капель.

— Придется погодить, — говорил Илья. — Взводня на трое суток хватит…

Махавка на мачте трепалась, извивалась змеей, откидывала хвост к северу. Вдоль по проливу ветер гулял сквозняком и гнал волны и лед из Беломорья в океан.

Поморы не отходили далеко от карбаса. Больше сидели с тихой стороны, прятались от ветра за высоким бортом лодки.

К вечеру махавка повернула прямо на восток. Ветер задул с запада, в воздухе полетели белые мухи и закрутила мятель.

Товарищи поспешили пораньше улечься на меховые постели. Покрылись поверх тяжелого овчинного одеяла еще парусом. Концы его крепко привязали к лавкам, чтобы не унесло ветром.

Не успели уснуть, как глухой гул, похожий на отдаленный удар пушечного выстрела, заставил Андрея испуганно встрепенуться.

— Что такое это, дядя Илья?

— Ничего: лед ломается! Как сильный ветер, он всегда так…

Эту ночь Андрею плохо спалось. Жутко было слышать бурю над самой своей головой. Под овчинным одеялом, правда, было тепло. Но ветер так сердито гудел и стучал парусом, прибой так свирепо шумел где-то очень близко, что невольно закрадывалась тревога и становилось как-то не по себе. То-и-дело раздавался угрожающий грохот. Это трескался припай. Лед под карбасом порой вздрагивал от каких-то отдаленных, но тяжелых ударов.

XIX.
Приходится ждать!

Утром ветер разбушевался еще больше. Поморы долго лежали под теплой овчиной. Никому неохота была вылезать. Да и делать было нечего.

К полудню пожевали всухомятку хлеба. „Зуйки“ попытались развести огонь внутри карбаса, прикрыв „печку“ щитами и шкурами оленей. С большим трудом удалось выкипятить котелок воды. Сидя согнувшись, выпили тюленебойцы чаю, закусили баранками и сухарями и снова заползли под овчину.

Андрей удивлялся, как те самые поморы, которые на работе могли обходиться вовсе без сна, теперь спокойно спали весь день, как ни в чем ни бывало. Никто из них не выражал ни досады, ни нетерпения. Они вели себя так, как-будто время остановилось для них или вообще не имело никакой цены.

На другой день повторилось то же самое. Ветер ревел, а поморы продолжали невозмутимо лежать на дне, сделав короткий перерыв для обеда. Иногда то тот, то другой вылезали из карбаса, чтобы немного размять онемевшие члены. Но ревущая буря вскоре снова загоняла их под овчину.

— „Долго ли будет эта непогода?“ — спросил Андрей Илью, с досадой пожимаясь от ветра.

— А кто знает-то? — последовал спокойный ответ.

— „Да уж очень надоело. Дует да дует, и конца не видать“.

— А ты вот что, паренек; об этом помене разговаривай! Она, непогода, от наших-то разговоров не перестанет. Иной раз и неделю дует, и две дует. Как ты ей запретишь? А придет время и опять тихо станет. Что ты с ней сделаешь? Сколько у ей хватит духу, столько и будет гулять…

Андрей подумал, что морское ремесло видно уж такое. Приучает ждать и не тратить сил на бесполезные жалобы.

Якунька лежал так же равнодушно, как и другие.

От нечего делать Андрей расспрашивал товарищей о тюленьих промыслах. Они рассказывали ему много интересного.

Тюленей промышляют на Белом море несколько тысяч человек. В одной Мезенской губе собирается в иные годы тысячи полторы тюленебойцев. Отправляются на промысел обыкновенно артелями человек в семь. Но иногда двадцать или тридцать лодок соединяются в одну большую артель и охотятся вместе.

В прежние времена во главе артелей часто стояли кулаки-капиталисты. Вся артель была у них в долгу, как в шелку. Такого капиталиста величали „благодетелем“. Он вперед в долг давал деньги, припасы, ружья, сапоги. А когда дело доходило до выручки, тогда большая часть ее доставалась „благодетелю“, а люди, которые рисковали своей жизнью и здоровьем, получали так мало, что часто не могли даже выпутаться из долгов.

Теперь Советская власть решила всех поравнять. Она говорит, чтобы не было богачей, и чтобы каждый имел свою долю целиком.

Только еще многое нужно сделать, чтобы артельное дело пошло хорошо. Нет капиталу, чтобы поставить промыслы на широкую ногу, вот как у норвежцев, например. Нам еще до них далеко!

Оборудования такого нет, как у них. А завести все как следует, сил пока не хватает.

— „А сколько всего добывают тюленей на Белом море?“ — спросил Андрей Илью.

— А кто их знает? Верно-то не могу сказать. А слыхал — тысяч тридцать, а то и пятьдесят в год добывают.

Андрей был сильно удивлен, что такое множество зверей каждый год истребляется человеком.

XX.
Неожиданность

На третий день с Андреем произошел случай, который надолго остался у него в памяти.

Буря все еще бушевала. Мятель крутила, гром от лопающихся льдин продолжал оглашать воздух.

После обеда ветер ослабел, и мятель стала затихать.

Андрей так истомился от неподвижности, что решил выйти побродить вокруг карбаса. Тут он заметил странную вещь… Море три дня назад было совсем близко. Теперь его совсем не было видно. Оно было загромождено белой равниной льдов. Множество торосов и набросанных друг на друга обломков виднелось с той стороны, где раньше расстилалась водная гладь.

Андрей не верил своим глазам. Произошла как-будто волшебная перемена. Незаметно для себя он вступил на вновь принесенные льдины, которые представляли картину дикого беспорядка. Скоро он заметил, что итти дальше и бесполезно, и опасно. Нигде не видно было открытой воды. Зато путь его пересекало множество трещин и того, что зовут полыньями [полынья — непокрытый льдом промежуток среди льдов]. Сначала он пробовал обходить их. Потом увидел, что попадает в настоящий лабиринт торосов, высоких стамух и ледяных гряд.

Он решил было уже вернуться. Вдруг внимание его было остановлено странным явлением. Огромная белая завеса висела в воздухе. Его заинтересовало то, что она двигалась к нему, и притом очень быстро. Тут только он понял, что это густой туман или облако, которое наползает со стороны моря, скользя по самому льду. Фигуры далеких льдин и торосов уже тонули в тумане одни за другими.

Ветер затих, и жуткая тишина охватила притаившиеся льды. Андрей сообразил, что ему грозит опасность потеряться в тумане, если он не успеет во-время добраться до лодки. Он оглянулся, и весь похолодел от страха. Карбаса нигде не было видно. Незаметно для себя он оказался среди целой массы высоких торосов, которые громоздились и загораживали лодку. Оставалось только бежать назад по своему свежему следу. Но ветер, который дул все эти дни, с такой силой сметал снеговую пыль, что поверхность льдов была кое-где совсем обнажена.

Между тем, нельзя было терять ни секунды. Андрей побежал, старался вспомнить извилистый путь, по которому шел от карбаса.

Облако почти уже настигало его. Он заметил, как стали тускнеть ближайшие от него тороса. Когда через несколько времени он оглянулся, ему показалось, что белая, как сметана, стена надвинулась на него почти вплотную. Андрей продолжал бежать и с тоской вглядывался вперед. Лодки все еще не было видно.

Наконец туман охватил его. Сзади, сверху, с боков, спереди все тонуло в мутном сумраке. Уже в нескольких шагах все делалось неясным и расплывчатым. Раза два он чуть не оступился в полынью. Теперь ему приходилось не бежать, а шагать осторожно, чтобы не провалиться в какую-нибудь трещину.

Туман сделался еще гуще. Андрей схватился за голову. Он потерял всякую веру в то, что двигается правильно. Многочисленные повороты, которые он делал, совсем закружили ему голову. Теперь он никак не мог понять, в какой стороне находятся его товарищи. Вот когда пожалел он, что с ним не было „матки“! Она бы подсказала, куда ему итти. И зачем он не захватил с собой ружья? Можно было бы выстрелить и дать знать, что он заблудился.

Но, может быть, они услышат, если он будет кричать? Андрей стал голосить, насколько хватило сил.

Он звал Илью, Якуньку, Семена, всех остальных товарищей; аукал на разные лады и прислушивался, приставляя ладонь к уху. Ледяная пустыня молчала. Никто не откликался.

Андрей почувствовал, как задрожали его колени, а на лбу выступил пот. Что же ему делать? Не может быть, чтобы лодка была очень далеко! Он вовсе не так долго шел. Всего лучше теперь вовсе не трогаться с места. Он все равно не знает куда итти. Быть может товарищи не слышат его только потому, что слишком крепко спят, закутавшись с головой в одеяла. Но, ведь, должны же они, наконец, проснуться! Тогда сами хватятся его и начнут искать. Эта мысль вернула ему немного бодрости, и он снова начал кликать товарищей. Особенно часто — Якуньку.

Он кричал долго, до хрипоты, и снова отчаяние начало овладевать им.

Вдруг глухой гром выстрела заставил его встрепенуться. Наконец-то. Но странно, почему он раздался совсем не с той стороны, где, как ему казалось, должен быть карбас. Неужели мог он ошибиться!

А что, если это не выстрел, а удар треснувшей льдины?

Эта мысль снова заставила его похолодеть. Он начал кричать теперь уже в ту сторону, откуда слышался удар.

Мертвое молчание! Ни одного звука в ответ! Ясно, что это был только треск льда.

Блеснувшие надежды угасли опять, и его отчаяние стало еще более тяжелым.

Вдруг снова ударил выстрел с той же стороны, что и в первый раз. Только как-будто громче и ближе.

— Ого-го-гооо!.. — донеслось до него глухо, сквозь туман, словно через толстую стену.

Не помня себя от радости, Андрей кинулся навстречу этому далекому зову. Он бежал, кричал, задыхался и снова бежал, а возгласы становились все яснее и яснее.

Наконец Андрей услышал какой-то металлический звон, который доносился до него с той же стороны, что и басистый мужской голос, а через несколько минут на вершине тороса тускло выступила гигантская человеческая фигура. Она была какой-то невиданной величины.

— Жив ли? — крикнула она ему, размахивая руками.

— „Жив, жив!“ --кричал Андрей, почти натыкаясь на Семена. В тумане все предметы кажутся гораздо больше потому, что всегда представляются дальше, чем они есть.

— Куда тебя понесло в такую непогодь? Ведь этак не за грош сгинуть можно! В двух шагах пропадешь в таком тумане…

Семен крепко стукнул Андрея по загривку и, схватив его за руку, повел к карбасу…

А звон оттуда раздавался все громче, и ясно раздавался пронзительный и монотонный голос Якуньки.

Когда Андрей с Семеном добрались до карбаса, они увидели на корме маленького Якуньку. Он бил деревянным обрубком по дну медного артельного котла. Зуек приплясывал и тянул свою заунывную самоедскую песню:

Лежи, лежи, нерпа!

Лежи, никуда не уходи!..

XXI.
Новая удача

Все товарищи вышли встретить пропадавшего Андрея. Несколько хороших тумаков по затылку должны были показать ему, какой сильной опасности он подвергался, и как все искренно рады, что он вернулся благополучно. Несколько отборных морских выражений было прибавлено в подкрепление к этим выразительным действиям.

Впрочем, поморы не особенные любители ругаться. — Это не в их характере.

Во всяком случае, Андрей верно понял, что это была скорей ласка, чем наказание. Ведь теперь уже поздно было его учить. Морской туман и морские льды дали ему великолепный урок на будущее время.

На следующий день погода опять переменилась. Начался снова юго-западный ветер, который к вечеру разыгрался в сильный шторм.

Ночью товарищи были разбужены ужасным гулом, похожим на пушечный залп. — Близко трещина прошла, — говорили поморы. Утром оказалось, что огромный участок припая откололся от береговых льдов и вместе с лодкой тюленебойцев стал медленно отплывать в море.

За ночь он успел отойти на несколько сот шагов. Ветер делался все сильнее, и взводень шумел и пенился около льда так сердито, что спускать лодку в воду нечего было и думать.

Не самое волнение было опасно для карбаса, — это еще не была буря. Но море было полно плавающих больших и маленьких льдин, и о каждую из них ветер и волны могли ударить лодку.

Гораздо спокойнее было оставаться на большой льдине, которая пока являлась хорошим убежищем.

В воздухе сильно потеплело. Была уже первая половина апреля. Апрельское солнце и южный ветер давали себя чувствовать.

Скоро вся артель была взволнована интересным открытием. Множество льдин, которые виднелись в море, были покрыты густыми стадами тюленей. — Это и была, наконец, давно желанная „кожа“, которой пока не удавалось увидеть поморам.

Началось горячее обсуждение, можно ли покинуть льдину и пуститься в плаванье, несмотря на взводень.

В конце концов, дело было решено коршиком. Илья заявил, что плыть можно, только лодку надо спускать с северной стороны, где прибой был менее силен. Перетаскивать карбас на северный край не было никакой нужды. Огромная льдина сама медленно поворачивалась течением. Западный край, на котором они находились, рано или поздно должен был повернуться на север.

Расчеты Ильи оправдались, и карбас был спущен благополучно.

После долгих усилий удалось пристать к огромному ледяному полю. На южном конце его замечено было большое стадо гренландских тюленей. Пристали, конечно, с северной стороны, вытащили карбас на льдину и, отдохнув, приступили к охоте.

Ледяное поле имело в длину несколько тысяч шагов, но было сравнительно гладким. Подкрасться к тюленям было очень трудно. Взрослые накинули белые рубахи и, прикрываясь щитами, поползли по самому краю льдины.

Задача состояла в том, чтобы попытаться отрезать тюленей от моря и не дать взрослой коже спастись в воду. Для того, чтобы отвлекать внимание тюленей, зуйки должны были издали петь свои зазывальные песни. Все-таки большая часть „лысунов“ успела сбежать. Зато несколько десятков почти двухмесячных бельков и довольно много оставшихся при них самок стали добычей тюленебойцев.

Несколько дней после охоты было потрачено на то, чтобы снять кожу и сало с убитых тюленей. Утельги все были очень исхудавшими. За несколько недель после рождения бельков они почти ничего не ели, или ели очень мало. Они жили почти только за счет того запаса жира, который был накоплен под их кожей. Этот жир уже подходил к концу. Как только бельки теряют свой пушистый белый наряд и становятся серками, матери выучивают их плавать, ловить рыбу, и сами покидают свои временные квартиры, чтобы плыть на север.

Несколько штук серок оказалось уже на этой льдине, но их не удалось убить: они успели улизнуть в воду вслед за своими матерями.

XXII.
Трещина

Три недели прошло до этой охоты с того дня, как Семен убил „зайца“. За это время было добыто только восемь нерп и ничего больше. Теперь один удачливый день дал охотникам столько, что их задача была почти достигнута. Борта карбаса были все обвешены свертками тюленьих шкур. Большая часть их принадлежала белькам, которые успели нагулять пуда по полтора сала.

Теперь уже можно было подумывать о возвращении. Но промышленникам хотелось еще увеличить свою добычу. Везде виднелось не мало плывущих льдин с тюленями, до которых так и подмывало добраться.

Еще раз удалось им захватить стадо кожи, в котором добыли одного лысуна, две утельги, восемь бельков и три серки.

Течением и ветром продолжало нести наших тюленебойцев к выходу из Горла.

Теперь было решено спустить карбас, итти с попутным ветром до острова Моржовца и оттуда на веслах на восток, — в Койду.

Все складывалось благоприятно. Товарищи прикладывали в уме общую выручку и производили примерную дележку.

Весело бежал карбас, подгоняемый попутным „шалонником“. Волны мерно качали лодку. Приходилось зорко следить за льдами и лавировать между ними, чтобы не попасть впросак.

Над морем мелькали многочисленные чайки, или садились отдыхать на льдины такие же белые, как их покрытые густым оперением груди.

Вдруг Якунька, который сидел на носу и разглядывал море в небольшую подзорную трубку, поднял неистовый крик.

— Ой кожи-то! Ой кожи-то! Так много, как волос на голове!..

Все бросились к нему, и скоро без помощи трубки стала видна огромная льдина, вся усыпанная кожей.

Трудно удержать тюленебойца на месте, когда он видит большое стадо тюленей. Его промысел не похож на спокойный труд. Это, прежде всего, игра и удача. Азарт развивается тем сильнее, чем больше трудностей и лишений, чем больше опасностей встречается на пути.

Нередко, несмотря ни на какие труды и бедствия, артель возвращается домой почти с пустыми руками. Зато, если выпадет случайный успех, он кружит охотникам головы, заставляет их забывать все на свете.

Подойти к стаду было, однако, не очень легко. Большая льдина оказалась окруженной сотнями более мелких.

На этот раз вытащить карбас на лед было труднее, чем когда-нибудь. Ветер все усиливался, поднимал взводень, крутил ледяные осколки. Большое количество тюленьих шкур и сала было погружено на дно карбаса и увеличивало его вес. С напряжением всех сил, восемь человек с трудом вытащили лодку. Волны несколько раз сильно закидывали их соленым дождем с головы до ног.

Льдина, на которую выбрался карбас, была очень велика, но казалась какой-то рыхлой и сильно из’еденной прибоем. Ее спина была покрыта буграми и торосами. Это была старая глыба в несколько тысяч шагов, сильно потрепанная бурями.

Взрослые товарищи, как только немного отдышались, одели белые рубахи, взялись за ружья и решили итти на разведки. Их разбирало такое нетерпение, что ни усталость, ни голод, ни крепнущий ветер не могли заставить их отложить свое намерение. Зуйков оставили в карбасе, и велели готовить обед.

Через полчаса мальчики услышали выстрел, за ним другой и третий, и заглушаемые ветром крики.

— Неужели захватили уже стадо? — удивился Андрей.

Он влез на корму карбаса и стал смотреть. Издали из-за торосов и бугров виднелись шесть странных человеческих фигур. Все они стояли лицом к лодке и что-то кричали. Они усиленно махали руками. Высокая фигура Семена выделялась особенно резко.

Он нацепил свою верхнюю ситцевую рубаху на конец длинной спицы и размахивал ею как флагом.

— Якунька, зовут нас, бежим скорее! крикнул Андрей и, что было сил, бросился к товарищам.

Скоро он начал понимать, что произошло. Длинное ледяное поле разломилось на две половины. На одной из них остались зуйки вместе с лодкой и всеми припасами, на другой — шесть остальных товарищей.

Начавшийся отлив вызывает усиление течения из Белого коря в океан, а волны и ветер заставляют льды крутиться и сталкиваться между собой.

Когда Андрей добежал до разлома, обе половины разошлись уже сажень на двадцать.

— Спускайте лодку! — кричали одни из них.

— Бегите за баграми!..

Мальчики не знали кого слушать.

Наконец, коршик заставил других замолчать. Он говорил им, что лодку едва ли мальчики благополучно спустят. Если и удастся, то еще труднее будет выгребать в такую волну и против ветра. Он приказывал им сбегать за баграми, потому что льдины могут опять подойти друг к другу и тогда можно будет сцепиться.

Когда мальчики сбегали на карбас и принесли четыре багра, они увидели, что обе половины поля разошлись так далеко, что даже перекинуть тяжелые багры было уже невозможно.

Оставалось одно: спустить карбас, и попытаться подойти к товарищам на веслах.

XXIII.
Во власти волн

Андрей и Якунька начали спихивать карбас. Карбас — ни с места.

Приладили два весла, как рычаги.

Лодка дрогнула. Это прибавило им сил. Наконец лодка стронулась, пошла и стала скользить в воду. Мальчики еле успели вскочить в нее. Два весла остались на льдине.

Не беда! В лодке было несколько запасных.

Волны подхватили карбас, словно скорлупу. Они швыряли и качали ее из стороны в сторону. Мальчики схватили по веслу и начали выгребать среди брызг, пены и ледяных осколков.

Хуже всего, что Якунька был много слабее Андрея. Лодка едва шла. Она вертелась, подставляя ветру и волнам то один бок, то другой.

Вдруг море потемнело еще больше. Неожиданно налетел тяжелый шквал. Огромная волна чуть не опрокинула карбас.

Якунька выпустил весло и кульком покатился на дно лодки. Через минуту за ним последовал и Андрей. Их швыряло вместе с мешками и тюками тюленьих шкур, пока им не удалось уцепиться руками за мачту. В ужасе они думали только о том, чтобы ветер не опрокинул их.

Волны яростно забрасывали их пеной. Море, казалось, хотело поглотить их без остатка.

К счастью, необыкновенная устойчивость широкого, как корыто, карбаса спасала их от этой последней беды.

XXIV.
Крушение

Ничего не могло быть мучительнее этой безумной качки, которой, казалось, не будет конца.

Как долго она продолжалась?

Целую вечность. Во всяком случае оба они совершенно потеряли всякий счет часам. Какое-то оцепенение вместе с тупым отчаянием овладело ими. Они ждали теперь не спасения, а только конца. Пусть будет конец, пусть будет смерть, только прекратила бы она их невыносимые мучения. Когда особенно сильная волна обрушивалась на их злополучный карбас или ударяла в него увесистым ледяным обломком, Андрей думал: „Вот сейчас наступит конец“…

Но конец все не наступал, и страдания не прекращались. Ужасное сотрясение лодки вывело, наконец, их из этого оцепенения Карбас затрещал весь целиком, как ореховая скорлупа между щипцами. Еще миг, — и мальчиков отбросило на борт. Карбас был повален, но, к удивлению, не только никакие волны не думали заливать их, но самая качка вдруг прекратилась, как-будто они были выбро шены на сушу.

Выбравшись из лодки, мальчики поняли, в чем дело. Они оказались между двух огромных ледяных полей. Льдины сдавили карбас, и его выперло из воды. Теперь он лежал на боку на льдине, полураздавленный ужасным ударом. Они вышли на лед и чувствовали только одно: они не потонули, они целы!

Было великолепно, что прекратилась эта мучительная качка.

Между тем, край другой льдины продолжал надвигаться, налезая на ту, где они стояли. Он толкал поваленный на бок карбас, который продолжал трещать и вздрагивать. Верхушка мачты уперлась, было, в ледяной бугор и вдруг переломилась, как тоненькая палочка. Андрей и Якунька в ужасе отбежали подальше.

Напор льдов прекратился, и опрокинутый карбас лежал спокойно.

— „Чего же мы теперь делать-то будем?“ — сказал Андрей.

— Чего делать? Сушиться будем! Замочило совсем. Остудимся парато!..

Мальчики вытащили из карбаса доски, настлали их на лед. Поверх положили все оленьи постели, какие нашли в лодке. Вытащили из кормы свернутое овчинное одеяло, и разостлали его поверх постелей. Нашлись там в деревянном рундуке две малицы и два совика. Они сбросили с себя мокрую одежду и, натянув сухое, спрятались с головой под овчину. Скоро они перестали дрожать и стучать зубами. Приятная теплота начала разливаться по телу. И под свист бури и грохот близких бурунов мальчики уснули таким крепким и счастливым сном, каким, казалось, еще никогда не спали.

Они живы! Им тепло! Их не качает! Что может быть на свете лучше этого?!.

XXV.
Снова на льдине!

Зуйки спали этот день, ночь и половину следующего дня.

Андрей услышал, что кто-то толкает его в бок. Это Якунька стоял на коленях и старался разбудить его.

— „Ну что? Живы мы?“

— Живы-то живы: только вот унесло нас парато в голомя.

— „Где же мы теперь?“

— А кто знает? Далеко унесло: не видать ничего.

Андрей поднялся и внимательно осмотрелся кругом.

Соседнее ледяное поле опять оторвалось, и карбас их лежал на краю, дном к морю…

Куда не поглядишь, видно было только воду. В море кое-где белели отдельные льдины. Ветер ослаб, волнение утихло. Нигде нет берегов и в помине!

— За Моржовец угнало, надо быть, — соображал Якунька. Моржовец — это остров к северу от Горла.

Мальчики стали обдумывать свое положение.

Очень хорошо, что буря не потопила их! Но как же быть дальше?

Ни одного паруса не видно было вокруг. Если бы знать, где они находятся?

Если ветер не переменился, их должно было гнать по прежнему на север.

— „Якунька! Ведь унесет нас совсем! Что с нами будет-то?“

— Ничего, поплаваем! А там, может быть, карбас какой-нибудь попадется.

Молодость не верит в собственную смерть. Она думает только о жизни. Она думает о том, что впереди все будет хорошо.

Друзья только-что спаслись от смертельной опасности. Теперь радость заливала их целиком, несмотря ни на что.

Они хотели жить. Они будут жить, вот и все!

Андрей вынул из карбаса большой компас, поставил махавку на обломке мачты. Махавка попрежнему указывала южный ветер.

— Ну, там будь, что будет, а есть я хочу, как собака, — сказал Андрей.

Ребята достали сухарей и жадно стали уничтожать их. С голода они показались им вкусней всякого лакомства.

XXVI.
Новый дом

Хуже было с питьем. Бочку с пресной водой разбило и опрокинуло. Пришлось развести огонь и в котелке топить снег, собранный на льдине. К счастью, запас дров еще не был истрачен.

Подкрепившись, товарищи по несчастью решили осмотреть лодку и устроиться поудобнее с ночлегом. Один бок карбаса настолько пострадал, что нечего было и думать спускать его в море. Широкие щели зияли в разбитом борту.

Судно больше не годилось для плавания. Ребята решили его запрокинуть в виде навеса, на случай всякой непогоды. Для этого пришлось срубить остаток полусломанной мачты и, при помощи рычагов, завалить лодку еще более дном кверху. Один борт ее вплотную прилегал к льдине. Другой — был приподнят. Из высоких поленьев была устроена опора, которая поддерживала его на такой высоте, что под карбас можно было пролезть на коленях.

Под карбасом настлали пол из выломанных лавок и досок. По бокам разместили сундучки, мешки и сколько осталось тюленьих шкур. Большинство их посрывало бурей с бортов, или было срезано, когда карбас сдавило между льдинами.

Когда под этой новою крышей ребята разложили в порядке свой скарб, свои постели, ватные и овчинные одеяла, повесили на колышек Андрееву берданку, они были очень довольны тем, что устроили себе дом.

Они знали, что им придется жить в нем, быть может, очень долго.

Чтобы не дуло, привалили по краям груды снега. А перед входом повесили одно из ватных одеял, оставшихся им в наследство от товарищей.

— „Где-то они теперь? — говорил Андрей. — Им-то много хуже нашего! У нас и лодка, и постели, и сухари, и дрова. А вот им-то каково?!“

— Ничего, как нибудь обойдутся! — утешал Якунька. Он на все вещи хотел смотреть бодрыми глазами.

Следующий день они потратили на осмотр льдины и на то, чтобы повиднее поставить махавку. К обломку мачты прикрутили веревками самый длинный багор. Махавку нашли побольше, чтобы было заметнее издали. Теперь, ведь, это их самая первая надежда! Авось, кто-нибудь их увидит.

Мачту укрепили у самого карбаса, пристроив ее у кормы.

Когда красный флажок бойко заиграл в воздухе, ребята повеселели. Якунька хлопнул Андрея по спине и бросился от него наутек. Длинноногий Андрей помчался за ним, как ветер. Но не тут-то было! Якунька увертывался, как сверчок. Прыгал в сторону, прятался за торосами, кидался неожиданно наземь и заставлял долговязого товарища промахиваться, спотыкаться и даже раза два растянуться во весь немалый свой рост.

XXVII.
Голоса океана

Для молодых робинзонов потянулись однообразные дни. Положение их было не только опасно, но, казалось бы, почти безнадежно. Но оба они и не думали унывать.

Нередко ради развлечения устраивали они беготню, играли „в салки“, — догоняли друг друга, или принимались лепить болванов из снега.

По целым часам лежали они на разостланных возле карбаса оленьих шкурах и смотрели вдаль. Погода раз’яснилась. Солнце ласково грело. Радостно сверкали разбросанные в море льдины, которые ярко выделялись на серо-голубом стекле морского простора. Было интересно следить за тем, как ледяные поля то сближались между собой, то вновь расходились. По ним можно было догадаться, что море полно разнообразных течений, которые прихотливо изменяли свое направление по трудно понятным причинам.

Андрей заметил также, что более высокие льдины и тороса двигались быстрее. Ветер подгонял их и заставлял опережать плоские и низкие поля.

Всякое море красиво. Своеобразную прелесть имеет и северное море, особенно, когда оно залито потоками весенних лучей. Плавающие льдины придавали ему много удивительной и спокойной красоты, от которой трудно было отвести глаза.

Несмотря на слабый ветер, все кругом было полно множеством тихих шумов и звуков, к которым невольно прислушивалось ухо.

Шумели волны, разбиваясь с брызгами о края льдины и всплескивая порой то сильней, то слабее. Шелестела тихо махавка на высоком шесте, трепеща от порывистой игры шалонника.

Где-то над морем рождались едва слышные голоса, которые потом начинали усиливаться и приближаться: вдруг налетала целая туча нырков — водяных птиц, которые с шумом, свистом, криками проносились над самой льдиной.

Порою над морем появлялись крупные морские чайки. Они то низко носились над самой водой, то присаживались на пловучие льдины, то с криком начинали гоняться друг за другом, оглашая воздух криками, напоминающими громкий хохот.

Но всего удивительнее показались Андрею голоса гагар. Вдруг из морской дали начинали раздаваться громкие стоны, похожие на заунывные крики женщины. Эти печальные стоны сменялись вдруг звонкими воплями такой силы, как-будто целый хор голосов долетал откуда-то из-за льдов.

— „Что это такое?“ — удивился Андрей.

— Ревуха ревет!

Ревухой здесь на Севере называют гагар за их необыкновенно громкие крики.

Самой птицы обыкновенно не было видно, и это придавало особенную таинственность ее стонам. Только один раз удалось увидеть ее вблизи. Она выплыла из-за льдины. Андрей увидел ее длинную шею и на зобе коричневое пятно. Спина у нее была пестрая, как печатный ситец, а ростом она была почти с гуся. Это — краснозобая гагара.

Один раз зуйки были очень удивлены. Им показалось, что откуда-то из-за льдов раздаются тяжелые вздохи. Они прислушались. Вздохи продолжали повторяться. Ребята вскочили на ноги и стали смотреть. Сперва они ничего не замечали. Потом они стали различать вдали множество белых точек, которые то появлялись, то исчезали под водой. По рассказам Семена Андрей догадался, что это „белухи“.

Белухами зовут поморы огромных белых дельфинов, которые целыми стадами встречаются в Ледовитом океане.

Белухи охотились за рыбой. Когда они показывались на поверхность, они выплевывали воду, захлебнутую вместе с добычей. От этого и раздавался тот шум, который издали казался тяжелыми вздохами.

Стадо белух приближалось. Скоро они появились вокруг льдины.

Ребята с удовольствием следили за их странными движениями. На миг появлялась из воды толстая белая голова с тупой мордой и маленькими глазами. Животное выпускало воздух, втягивало — свежий и тотчас вновь кувыркалось в воду. Оно выгибало при этом спину и в этот момент было похоже на огромную круглую глыбу, которая быстро исчезала в воде.

Белух было так много, что всюду, куда ни посмотришь, видно было по нескольку спин. На смену им тотчас же появлялось столько же других, третьих, четвертых…

Льдина со всех сторон была окружена этим белушьим полчищем. В нем, наверное, было несколько сотен голов.

Понадобилось около получаса, пока все оно проплыло мимо. И долго еще смотрели Андрей и Якунька, как удалялось стадо морских зверей, и как поблескивали над темной морской глубиной ослепительно белые спины этих колоссальных северных дельфинов.

XXVIII.
Завтрак Якуньки

Все сухари да сухари!

Это становилось довольно скучно.

Правда, в карбасе был еще запас муки. Но во время бури мука совершенно размокла. Лепешки, которые ребята пробовали из нее печь на железном листе, выходили из рук вон плохо: гораздо хуже сухарей. Запас баранок, пирогов и домашних лепешек пришел к концу. Сухарей оставалось еще два больших мешка. Они, правда, тоже подмокли и отсырели, но пока еще их можно было есть.

Но, все — таки, однообразие пищи начало тяготить молодые желудки.

Андрей жаловался иногда вслух. Якунька по самоедскому обычаю помалкивал, и на его скуластом лице нельзя было ничего разобрать. Но он еще больше Андрея скучал о мясе. Ведь, все самоеды любят мясо больше всего. Они могут совсем обходиться без хлеба и без мучного, только бы вволю было мясной пищи.

Один раз самоед, сидя под лодкой, начал громко смеяться… Андрей в это время стоял и, чтобы убить время, считал виднеющиеся льдины.

— „Ты чего, самодей?“ — крикнул он ему снаружи.

Стадо белух приближалось. Скоро они появились вокруг льдины

„Самодей“ вылез из карбаса с небольшим лубяным коробом в руках и продолжал смеяться. Маленькие глазки его превратились в узенькие щелки, а рот растянулся до самых ушей.

— Гляди, сыты будем, — весело заговорил он, протягивая коробок приятелю. В коробке лежали лёски, бечевки и рыболовные крючки. Крючки были самых разнообразных размеров, от маленьких на небольшую рыбу до самых крупных тресковых и палтусовых крюков.

Товарищи тотчас же принялись мастерить рыболовные снасти, привязывая крючки на бечевки. Для палтусов и трески снарядили особую снасть, состоявшую из длинной веревки, к которой привязали по нескольку тонких бечевок с крючками на конце.

Когда все было готово, мальчики задумались: откуда же взять наживку?

Наживкой зовется мелкая рыбина, которую сажают на крючки для того, чтобы изловить крупных. Но наживку надо еще было поймать. А как же ее поймаешь на голые крючки?

Пробовали они подстерегать рыбу у края льдины с длинным сачком, сделанным из мешка. Пробовали ловить на сухарь. Насаживали на крючки куски тюленьего сала и кожи. Ничего не выходило.

Так пробились они до самого вечера и с досадой отправились спать, не поймав никакой добычи…

Утром Андрей долго не вылезал из-под овчины. Он лежал с открытыми глазами и думал о том, далеко ли занесло их пловучую квартиру.

Вдруг Якунька торопливо влез под лодку, схватил берданку и также торопливо выскочил наружу.

— „Ты чего там затеваешь?“ — крикнул Андрей. Ответа не последовало.

Андрей полежал еще несколько минут и решил пойти посмотреть, что случилось.

Раздался выстрел. В щелку Андрей увидел Якуньку, который нес в одной руке ружье, а в другой — убитую чайку. Это была сибирская хохотунья.

Чайка была очень большая. У нее был желтый клюв и желтые ноги. Якунька тотчас принялся ощипывать и потрошить птицу. В зобу у нее оказалась только-что проглоченная, совсем еще свежая рыба.

— Вот тебе и наживка! — сказал Якунька.

— „Ну, а что с птицей будем делать? Сварить надо?“

— Зачем варить? Так, хорошо!..

С этими словами Якунька отрезал мясистое крыло еще теплой птицы и начал с удовольствием жевать его сырым.

— „Что ты делаешь? Разве можно невареную?“

— Мы, самоеды, всегда так, — ответил Якунька.

Он отрезал другое крыло и протянул Андрею. Андрей решил попробовать самоедского кушанья, но тотчас выплюнул назад. Мясо пахло ворванью, и казалось ему очень противным.

— „Ешь сам! Я не стану!“

Якунька не отказался. Через полчаса от чайки остались только перья да раньше выброшенные потроха.

— Хорошо! — сказал он, покончив свой завтрак и утирая губы, густо смазанные кровью.

— Хорошо! Теперь будем рыбу ловить!..

И он даже крякнул от удовольствия.

XXIX.
Рыбная ловля

Остальной день товарищи употребили на рыбную ловлю.

Они насадили на несколько крючков рыб, вытащенных из чайки, и куски ее потрохов, нарезанных мелко ножом. На этот раз удача была полная. Они наловили довольно много „мойвы“, мелкой рыбы, которую любят и треска и палтус.

Мойва была тотчас насажена на толстые крючки и опущена на длинной веревке в глубину. Это зовется на Мурмане ловля „ярусом“.

Ярус был оставлен в воде на ночь, а на другой день они вытащили одну большую треску, несколько маленьких и одного палтуса.

Вы знаете, что такое палтус?

Это рыба из семейства камбал. Она плоска, как лепешка. Левая сторона у нее беловатая и без глаз. На этом боку она лежит на дне, когда подстерегает добычу. Правый бок у нее, напротив, темный и зрячий; оба глаза помещаются на этой стороне.

Мальчики сделали из палтуса и из молодой трески отличную уху и с наслаждением питались ею целый день. Свежая треска, — это удивительно нежная и жирная рыба; одна из самых вкусных, какие только существуют.

Ребята наградили себя за долгое сухоядение и вдосталь набили животы отменной и питательной пищей.

Палтус

Впрочем, Якунька не утерпел и тут: кроме ухи, ухитрился с’есть одну рыбину сырьем. Только пристукнул ее палкой по голове, чтобы не вертелась.

Удача так развеселила друзей, что им не сиделось на месте, и они устроили такую возню, что две морские чайки издали прилетели посмотреть в чем дело.

— Стой, Андрейка! Давай мы с тобой „болу“ играть будем, — сказал Якунька.

— „Какая такая бола?“…

— А вот: у нас в Койде ребята все играют.

Якунька взял кожаный треух, набил его туго тряпками и кусочками шкур и крепко-накрепко окрутил веревками. Получился шар величиной с голову.

Якунька бросил его наземь и высоко подкинул его ногой.

— Гони его ногой в лодку, а я отбивать буду.

Андрей расхохотался.

— „Так это футбол, а не бола! Дурашка ты, самодей!“…

— Вот это самое! А я лучше его „бола“ зову. А то долго очень.

Андрей удивился, что даже в Койде знают футбол. Его очень потешала Якунькина выдумка, и оба они с жаром принялись загонять самодельный мяч по очереди в низкую дверь своего странного жилья.

После ужина мальчики зарыли крупную треску в снеговой сугроб, про запас, на завтрашний день. Лежа под лодкой, они обсуждали планы новой рыбной ловли и мирно болтали, пока крепкий сон не подкрался и не смежил им глаза.

Ветер затих. Море стало гладким, как желтое стекло, и старалось отразить в себе те разноцветные отблески, какими играла на небе долгая весенняя заря.

К утру начало сильнее холодеть, и густой туман молчаливо опустился на море.

XXX.
В тумане

Туман продолжался трое суток. Море сделалось гладким, как озеро. Медленно плыли часы. Медленно плыли над водой дымные пряди сырого облака, от которого мокрыми становились одежда и волосы. Эта сырость казалась холоднее мороза. Она проникала в рукава, за ворот, собиралась каплями на висках. Чтобы спастись от нее, мальчики старались крепче укутаться в свои одеяла, натягивая сверху теплую овчину. Если бы такая сырость настигла Андрея где-нибудь в городе, наверное он стал бы кашлять, схватил бы насморк, лихорадку или другую хворь.

Янунька с рыбой треской

Но в чистом воздухе морей нет никаких микробов. За те недели, которые Андрей прожил на промысле, под открытым небом, в движении и дыша совершенно чистым воздухом, он сильно окреп и поздоровел. А самоедская натура Якуньки отличалась поистине железной выносливостью. Оба они были здоровы и твердо убеждены в том, что все кончится благополучно.

Андрей заметил, что ночь сделалась очень короткой.

Теперь они были уже далеко, по ту сторону полярного круга. Весенние дни прибывали необыкновенно быстро. Еще заметнее удлинялись утренние и вечерние зори.

Проплывающие мимо мелкие льдины говорили о том, что вода не стоит, а передвигается течением.

Один раз совсем близко из тумана выступило ледяное поле. Оно двигалось медленно. На нем лежало небольшое стадо тюленей. Тут было два-три лысуна. Их можно было узнать по крупному росту и по темной морде. Восемь или девять матерей лежали со своими детенышами. Только два из них были белого цвета. Остальные уже посерели. Андрей заметил, что матери все время облизывают бельков. Одна из тюлених, кроме того, гладила своего детеныша лапой.

Андрей вспомнил рассказы Ильи. Когда бельку стукнет два месяца, он превращается в серку. Длинная белая шерсть его начинает вылезать. Вместо нее выступает короткая серая и жесткая, как щетина.

В это время мать часто лижет и чешет своего детеныша. Этим она вычесывает из него белые волосы.

Мальчики долго смотрели на эту милую сцену, притаившись за краем карбаса. Якунька, наконец, не утерпел: выскочил на корму, замахал руками и заголосил свою самоедскую песню.

Взрослые тюлени, а с ними и серки быстро побросались в воду. На льдине остались только две утельги с белыми детенышами. Они, видно, были обеспокоены, но не решались покинуть не умеющих плавать бельков.

Впрочем, тюлени не уплыли далеко.

Они все время выставляли из воды свои головы и смотрели на новых соседей большими круглыми глазами.

Понемногу льдина снова стала отодвигаться и, наконец, скрылась в тумане.

XXXI.
Новый сосед

Туман загустел. Воздух вокруг побелел, как молоко. И море, и небо стали невидимы. Но морские голоса глухо доходили до мальчиков. Они говорили о том, что мир еще существует. Слышались печальные крики гагар. Над головой раздавался свист чьих-то крыльев.

Со стороны пловучего острова тюленей раздавались порою тяжелые всплески. Это кто-нибудь из взрослых кидался в воду.

Но вот с юга слегка потянул ветер. Туман поплыл над водой и начал быстро редеть. Стали выступать мутные призраки ледяных глыб и полей.

Заголубело вверху, и скоро открылась морская даль, как-будто умытая сиянием раннего утра. Белые пятна пловучих полей ослепительно светлели под солнцем.

Вдруг Якунька схватил Андрея за рукав и стал показывать на восток, где в отдалении виднелся тот самый „тюлений остров“, который так недавно был гораздо ближе.

— Гляди, гляди! — шептал Якунька. — Гляди, там ошкуй!

— „Где? Я что-то не вижу“.

— Вот он! Смотри! — Вон…

Тюленей не было видно. Но зато посреди двух торосов, спиной к мальчикам, виднелось что-то большое, белое и живое. — Это был огромный белый медведь. Он лежал на снегу и, как видно, лакомился тюленем. И сам он был очень похож на грязноватую снежную глыбу.

Ребята были поражены. Такой страшный сосед! И так близко от них!

— „Откуда он взялся! Его там не было!“

— Приплыл стало быть! У-у! Ошкуй плывет, как лодка. Поперек моря плывет. В голомени плавает.

— „Так это он и до нас доплывет!“

— А мы его из ружья!

— „Его сразу убить надо. А то только хуже будет. Озлится, кожу всю сдерет“.

— А как его сразу убьешь? У него шуба-то вон какая! Пожалуй, шкуру и то не прострелишь.

— „В сердце надо угодить! А сбоку, так под лопатку!“

Мальчики полезли под карбас за ружьем и патронами.

Андрей жалел, что пули в его патронах круглые и свинцовые.

Мягки больно!

Зарядили берданку, и стали ждать. Было и жутко, и вместе с тем хотелось, чтобы медведь сам вздумал на них напасть.

Близость борьбы веселит. И чем смертельней опасность, тем более она захватывает.

Между тем, медведь кончил обед. Он встал и повернулся мордой к мальчикам.

Видимо, что-то зачуял. Приподнялся передними лапами на ледяной бугор, вытянул голову, и пристально разглядывал двух человечьих щенков, которых отделял от него рукав в несколько сот шагов.

— „Пальнуть разве?“ — сказал Андрей.

— Не гоже! — ответил Якунька. — Пуль у тебя мало, и отсюда его все равно не убить. Только раздразнишь зря!

Андрей послушался. Он решил стрелять только тогда, когда медведь начнет подплывать к ним.

Но Мишка и не думал о нападении. Он был сыт по-горло. Медленно повернулся, и, не спеша, пошел вглубь ледяного поля. Скоро тороса и бугры скрыли его от любопытных глаз.

Мальчики долго ждали его с ружьем наготове. Белый великан не показывался.

Спит, должно быть, после обеда!

Мальчики стали заниматься своим делом. — Ловили рыбу, варили обед, и поминутно оглядывались, поджидая, не идет ли медведь.

До поздней ночи сторожили друзья появление неприятеля. Все было напрасно. Зверь как в воду канул.

Впрочем, слова „до поздней ночи“ мало подходили к тому, что было в действительности. Ночи уже не было! Вечерняя заря, не угасая, сливалась с утренней. Солнце садилось не глубоко и ненадолго. Небо расцвечивалось золотыми, розовыми и оранжевыми отблесками. Границы между „сегодня“ и „завтра“ больше не существовало. Мальчики просидели возле карбаса до восхода солнца, не замечая, как идет время. Только когда глаза их стали смыкаться от усталости, они влезли под лодку и прилегли на постелях не для того, чтобы спать, а чтобы дать отдохнуть спине. Не долго они сохраняли бодрость. Через несколько минут оба уже спали мертвым сном.

XXXII.
Незванньтй гость

Проснулись они, когда солнце поднялось высоко и начало пригревать теплыми лучами крышу их дома. Первая мысль их была о медведе, и они почти с испугом выскочили наружу.

Медведя не было видно.

— Уплыл куда-нибудь, — сказал Якунька. — Опять тюленей искать пошел.

Ребята почти успокоились.

Когда Якунька затеплил огонь, мальчики обратили внимание, что дым понесло ветром прямехонько на „тюлений остров“.

Не прошло и нескольких минут, как вдруг из-за торосов показалась толстая спина медведя. Якунька бросил стряпню. Андрей схватился за ружье. Медведь подошел к краю льдины, понюхал воздух, постоял и принялся опять обгладывать кости вчерашнего тюленя. Наевшись, он снова посмотрел на льдину и удалился так же равнодушно, как и вчера.

Мальчики решили сторожить всю ночь и снова под утро уснули мертвецким сном.

Разбудил их шорох и сопение, раздававшиеся возле лодки.

— „Медведь!“

Чуть слышно шевелились губы у Андрея. Якунька стоял на четвереньках с разинутым ртом и широко раскрытыми глазами.

— „Где ружье?“ — шептал Андрей.

Ружья не было. Судорожно шарил он руками вокруг.

Он помнил, что вчера положил его у самого входа.

— „Где же оно?“

— Медведь унес! — шептал Якунька.

Друзья осторожно подползли к щелке и стали смотреть.

Он схватил сверток зубами и потащил к морю

Картина, которую они увидали, их поразила. Шагах в двадцати от лодки стоял огромный ошкуй и сердито возился над чем-то темным. Это был один из тюленьих „юрков“, тот самый, который лежал ближе всего ко входу. Медведь рвал его зубами. Ему хотелось добраться до сала, которое было завернуто внутри, и запах которого он чуял. Но шкура снаружи была крепко стянута веревками, и медведю не удавалось его развернуть. Но всего интереснее было то, что один из веревочных концов зацепился за курок ружья, и медведь действительно вытащил его из-под лодки вместе с тюленьей шкурой.

Зверь разоружил своих врагов. Они были теперь беззащитны. Когда ему придет в голову заглянуть под опрокинутый карбас, — последние минуты жизни мальчиков будут сочтены.

Медведь с ворчаньем тормошил тюленью шкуру и все дальше и дальше отодвигался от лодки.

Вдруг он схватил почему-то сверток зубами и медленно понес к морю. Веревка потащилась за ним, а на веревке поволоклось ружье.

Тут произошло то, чего никак нельзя было ожидать. Якунька с визгом выскочил из карбаса и, махая оленьей шкурой, бросился, за медведем. Ошкуй выронил „юрок“ и, как испуганная собака, пустился наутек. — Таков медвежий характер. Несмотря на свою силу, медведи до смерти пугаются неожиданностей и всяких внезапных звуков.

Якунька добежал до ружья и повалился на него животом, словно боялся, что оно также помчится за медведем. Шагах в сорока медведь оглянулся и увидал, что за ним никто больше не гонится. Он повернулся и стал внимательно смотреть на лежащего на земле Якуньку. Самоед тем временем положил ружье на тюлений тючек и, лежа, стал выцеливать зверя.

Медведь сделал несколько шагов к мальчику и опять остановился.

В это время раздался выстрел, и дым на минуту окутал стрелка беловатым облачком.

Когда он рассеялся, Якунька увидел, что медведь лежит шагах в десяти от него, и тело его вздрагивает от пробегающих судорог.

Андрей был уже рядом и торопливо совал ему в руки новый патрон. Вложить новый заряд в замок берданки было делом немногих секунд.

Казалось, что медведь делает усилия для того, чтобы встать. Он приподнимал голову и пытался подняться сам.

Второй выстрел Якуньки уложил его совсем.

Так кончилось это неожиданное знакомство с медведем.

Мальчики долго смеялись и даже прыгали вокруг поверженного врага.

Якунька сбегал за кружкой, нацедил ее горячей кровью и с наслаждением выпил до дна.

— „Эх ты, кровопийца!“ — дразнил его Андрей.

— Ничего! Самоеды всегда так.

Мальчики сняли с ошкуя мех, а мясо забросали снегом и обломками льда.

Мальчики долго смеялись и даже прыгали вокруг поверженного врага

XXXIII.
Тревожные опасения

Победа над медведем была большой удачей для наших ледяных робинзонов. У них был теперь большой запас медвежатины, которая им показалась вкусной.

Но, в общем, их положение стало внушать им тревогу. Прежде всего вышли все дрова. Правда, у них еще было довольно много досок. Можно было изрубить мачту, лавки карбаса, тяжелый руль, корму и тому подобные вещи. Но ведь и этого должно было хватить не очень надолго. Через два дня удалось подцепить длинным багром большое бревно, приплывшее неизвестно откуда. С трудом вытащили они его на льдину. Это должно было увеличить запас их топлива. А, между тем, дрова были им нужны не только на приготовление пищи. Для того, чтобы иметь воду, они должны были растапливать в котелке собранный с поверхности снег.

Между тем, солнце с каждым днем начинало припекать сильнее. Снег на льдине понемногу стаивал и, наконец, исчез совершенно. Вместо него приходилось употреблять ледяные куски. Вода от этого получалась немного солоноватая и с каким-то неприятным привкусом. Запас соли также подходил к концу.

Ветер переменился и гнал их теперь на северо-восток.

Сперва Андрей обрадовался этому. Он думал, что их должно прибить к берегам Канина. А там можно будет отыскать самоедов, и попросить доставить их в село Несь или Семжу. Но дни мелькали за днями, а на востоке не было никаких признаков земли. Андрей стал думать, что их занесло уже очень далеко на север и Канин остался к югу от того места, где они находились.

Это было плохо тем, что пропадала надежда встретиться здесь с карбасом каких-нибудь тюленебойцев.

Мешки с сухарями опустели. Оставалось всего восемь или десять сухарей, которые они решили брать только по-одному в день. В довершение же всего перестала ловиться рыба, и им предстояло питаться одной медвежатиной.

Но хуже всего было то, что льдина заметно таяла. Высокие тороса обрастали, кругом сосульками, с которых после полудня капали талые капли, намерзавшие на затененной стороне. Поверхность льдины становилась из’еденной и рыхлой, а ее высота над водой уменьшалась.

Как-то, во время сильного волнения, ледяное поле раскололось на две части, и мальчики с лодкой остались на меньшей половине.

„Куда же нас несет? — думал Андрей. — И долго ли устоит наша льдина?“

XXXIV.
Дым и надежда

Через неделю положение ухудшилось еще больше. Не осталось ни соли, ни сухарей. Хуже всего было то, что не было больше огня. Спички вышли давно. Якунька искусно высекал искры кремнем и отлично умел раздувать огонь от тлеющего трута.

Но последнее время кремень совсем искрошился. Мелкие осколки его не годились для добывания пламени. Приходилось утолять жажду маленькими кусочками льда, а питаться сырой медвежатиной, которая без соли казалась противной.

Впервые мальчикам стала изменять их обычная веселость. Молча лежали они на оленьих постелях и смотрели вдаль. Все ждали, не покажется ли где-нибудь белый поморский парус. Но парус не показывался.

Раз утром Андрей был разбужен неистовым криком Якуньки.

— Дым! Дым! Пароход! Дым!

Опрометью бросился Андрей, чтобы убедиться собственными глазами в близком спасении.

Далеко на севере, на самом горизонте, виднелась темная дымовая полоса. Самого парохода не было еще видно, но полоса дыма росла. Значит — пароход приближался.

Как медленно движутся морские суда, когда они еще на горизонте! Целый час уже следили товарищи за дымом, а пароход все еще не показывался. Самый дымок еле переползал.

Вот, наконец, показались труба и две мачты. Судно приближалось не напрямик, а несколько наискось на юго-запад. Долго виднелись одни мачты и труба. Теперь было ясно, что пароход не идет прямо к „пловучему острову“. Вот показалась верхняя часть палубы. Но как все-таки это далеко! Заметят ли с парохода? Повернут ли? Захотят ли взять их с собой?

Мальчики достали из карбаса полосатые фуфайки, нацепили их на багры и начали усердно размахивать ими над головой. Некоторое время им казалось, что пароход приближается. Но вот опять палуба парохода стала опускаться и снова скрылась за „спиной воды“, как говорят самоеды.

Мимо! Он проходит мимо!

Не увидели? Не поняли? Не захотели свернуть с пути? Не все ли равно отчего…

Спасение казалось таким близким!

Впереди опять одиночество, наступающий голод, неумолимая смерть…

Долго еще смотрели ребята на постепенно исчезающий дым. Вот уже потонули верхушки мачт. Вот как-то сразу, гораздо быстрее, чем это можно было ожидать, не стало видно и дыма.

Мрачное молчание воцарилось на льдине.

Мальчики достали из карбаса полосатые фуфайки, нацепили их на багры и начали усердно размахивать ими над головой…

Молча добрели они до своих постелей и лежали без слов, не вспомнив ни о еде, ни о рыбной ловле.

Время остановило для них свой неугомонный полет. Отчаяние погасило все мысли.

XXXV.
Судно, или кит?

На другой день друзья выползли из своего жилья, когда голод стал слишком томить их. Нужно было пожевать залежавшейся медвежатины, чтобы хоть немного заморить червячка. Молча уселись они на снег, разрыли снежную кучу, под которой держали мясо, и уселись с ножами друг против друга, отрезав себе по куску холодного, почти ледяного мяса.

Якунька открыл рот и остался так, забыв снова его закрыть. Глаза его смотрели через голову Андрея, а медвежатина торчала между зубами.

Через миг он выплюнул мясо, вскочил и замахал руками.

— Идут! Опять идут! Назад повернули!

На этот раз виден был не только дым, но и весь пароход, который, видимо, шел прямо на них.

Что чувствовали мальчики, трудно, конечно, себе и представить. Радость, восторг и, вместе с тем, смертельный ужас, что их опять не заметят или не захотят взять.

Судно было еще очень далеко.

— Это китобойцы, — сказал Якунька.

— Почему ты знаешь?

— Они бегают за китами. Смотри!

Он указал пальцем немного правее судна.

Андрей увидел китовый фонтан, высоко выброшенный кверху. Скоро он заметил и спину кита, темневшую над водой.

Кит был гораздо ближе парохода, и за ним-то и „бегали“ китобойцы.

Мальчики опять вытащили фуфайки и начали махать ими, нацепив на багры. Китобойцы, однако, были слишком заняты китом. Ничего, кроме кита, для них не существовало. Теперь на пароходе можно было уже различать маленьких людей, которые толпились на передней части судна.

Пароход осторожно, медленным ходом, „подкрадывался“ к самому киту. Мальчики уже различали коренастого гарпунщика. Он стоял впереди всех на носу и целил в кита из гарпунной пушки.

Андрей вспомнил, как они с Якунькой смотрели на Семена, подползавшего к нерпам. Но теперь их занимала не сама охота, а вопрос: „Возьмут ли их, или не возьмут эти люди?“

Облако дыма выпрыгнуло из пушки, и видно было, как большой гарпун полетел прямо в кита. Кит всплеснул тучу пены и брызг и исчез под водой. И только после этого донесся до мальчиков запоздавший гром пушки.

Якунька даже различал веревку, которая тянулась от кита к пароходу.

Охота на кита приходила к концу. Китобойная пушка стреляет гарпуном, который нужен не только для того, чтобы подцепить глупого кита на веревку: он его и убивает. На конец гарпуна навинчивается разрывной снаряд, который взрывается, когда попадает в кита. Часто кита удается убить одним выстрелом. Так было и на этот раз.

Подстреленный кит выплыл в какой-нибудь тысяче шагов от льдины мальчиков.

Пароход следовал за ним.

С капитанского мостика увидали ребят. Высокий человек в треухе и широкой малице махал им рукой, и для большей убедительности, снял шапку и покрутил ее над головой.

XXXVI.
Спасение

С парохода были спущены две шлюпки. Одна из них направилась к убитому киту, другая — причалила к льдине. Мальчики со всеми остатками артельного имущества были взяты на лодку. Они не помнили себя от радости и едва верили своим глазам, когда вступили на палубу парохода.

Это было китоловное судно. Оно принадлежало беломорской промысловой кооперации и было снаряжено по образцу лучших норвежских китобоев.

Шкипер и вся команда ласково встретили мальчуганов, которым довелось испытать так много тяжелого.

Когда они рассказали, что последнее время питались одной медвежатиной, да притом еще сырой, их тотчас отвели к кашевару и велели хорошо накормить.

Пообедав, мальчики снова вернулись наверх.

Там все еще были заняты китом. Матросы обеих шлюпок копошились вокруг огромной туши морского чудовища и увязывали ее прочными связями» Пароход должен был тащить его на буксире.

Мальчики узнали тут, что их встреча с китобоем произошла где-то между Каниным и Новой Землей.

Судно было не только китоловным. Оно было приспособлено также и для звериного промысла. Трюм его был загроможден тысячами пудов сала и шкур тюленей, моржей и белух, и теперь, после добычи кита, ему оставалось только возвращаться домой, чтобы сдать свою добычу на салотопенный и кожевенный заводы.

Как только команда управилась с китом, шкипер скомандовал машинисту. Судно стали неуклюже поворачивать и выбираться из льдин, волоча за собой тяжелую добычу.

Только теперь команда судна могла на свободе заняться мальчиками, спасенными от верной смерти. Им задавали тысячу вопросов, и они должны были несколько раз повторить свою повесть.

Пароход осторожно, медленным ходом, «подкрадывался» к самому киту

Судовая команда состояла из коренных поморов, да и шкипером был опытный бывалый моряк и тюленебоец из Кеми.

Все они видали виды. Многие испытали сами, каково промышлять морского зверя маленькими артелями с лодкой, поставленной на полозья. Вспоминали немало ужасных случаев, которыми так богато опасное ремесло. Называли имена завзятых тюленебойцев, унесенных в океан внезапной бурей и погибших среди плавающих льдов.

— Да, счастливо вы отделались, пареньки! Не попади вы случайно на нас, недолго бы еще вам поплавать. Покормили бы акул! Уж это верно!

Вечером, в большой каюте за общим ужином только и разговору было что о мальчиках и о том, как плохо поставлены еще у нас морские промыслы.

Большая часть той добычи, которая могла бы доставаться трудовым беломорским поморам, попадает на долю богатых норвежцев и англичан. На своих превосходных промысловых суднах они спокойно заходят в наши северные воды, проникают даже в Белое море. Они собирают здесь морскую жатву. А, ведь, вся эта жатва могла бы итти на пользу всего Поморья.

А в это время тысячи наших тюленебойцев копошатся возле самых берегов и подвергают свою жизнь величайшим опасностям на своих жалких карбасах, с первобытным снаряжением, унаследованным от дедов и прадедов.

Особенно горячо говорил об этом сам шкипер.

— Это удивительно, как это у ребят хоть плохенькая берданка оказалась. А ведь большая часть поморов и того не имеет. До сих пор еще допотопными пищалями орудуют с кремневым боем. Давно пора уже всем нам, беломорцам, взяться за ум. Все промыслы надо перестроить по-новому. Завести паровые моторные суда, и оборудовать их так, как у норвежцев.

Конечно, это маленьким артелям не под силу. Ну, а если устроить большие промысловые кооперативы и союзы, — многое можно сделать. И Советская власть поможет, если за дело правильно взяться. В газетах теперь много об этом пишут.

Кооперация, это важная штука! Чего не может один человек, то можно сделать всем большим миром.

Не нужно тогда ни кулаков, ни капиталистов. Сами всего добьемся, если только захотим.

— Вот мы, добились же, наладили дело, — говорил он улыбаясь, показывая рукой на палубу своего прекрасного судна, на борту которого красовалась ярко-красная надпись «Союз».

XXXVII.
На китоловном судне

Андрей с любопытством рассматривал устройство, снаряжение судна и разные приспособления для промыслов морских зверей. Особенно ему понравилась китобойная пушка, из которой стреляли в кита. Ему казалось удивительным, что ее можно так легко вертеть во все стороны и прицеливаться в зверя, как из ружья.

Пушка снаряжается особым зарядом, который кончается не ядром, а огромным гарпуном с остриями, направленными назад.

Гарпун прикреплен к тонкой и длинной веревке, которая соединяет кита с судном, как только гарпун попал в цель. Иногда, впрочем, приходится стрелять еще раз, если гарпун попал неудачно. Случается, выпускают еще разрывной снаряд, но уже без гарпуна.

Китобойная пушка снаряжается особым зарядом, который кончается огромным гарпуном с остриями, направленными назад

На судне было несколько прекрасных белых вельботов, т.-е. шлюпок, которые спускают, когда добыча уже прикончена. Их же отправляют во льды, на которых замечены тюлени или другие морские звери. На такой шлюпке главное действующее лицо также гарпунщик, который должен сперва бросить гарпун в моржа, а потом убить его разрывной пулей из великолепного штуцера. На судне было два гарпунщика — превосходные стрелки и опытные тюленебойцы.

Тюленей также стараются застать на льдине и отрезать от моря, подплывая к ним с величайшей осторожностью. Гарпунщик и все гребцы перед охотой одевают поверх шуб белые балахоны. Даже шапки окутывают белым, чтобы ничем не выделяться посреди снегов и плавающих льдин.

На возвратном пути Андрею пришлось еще быть свидетелем одной такой охоты, которая доставила «Союзу» десятка четыре тюленьих кож.

Охота началась после сигнала, который дал вахтенный [вахтенный — сторожевой, дозорный] матрос с главной мачты. Он сидел там в большой бочке, которая нарочно прикреплена была там для этой цели. Дозорный сидит в ней и смотрит во все стороны в бинокль или подзорную трубку. С высоты мачты видно огромное пространство, и наблюдатель может видеть, благодаря специальному оптическому прибору, так далеко, как и не снится обычному помору-тюленебойцу. Поэтому поиски добычи совершаются куда успешнее при таком способе лова, чем с карбаса.

После охоты доставленная к борту «Союза» добыча поднималась на палубу при помощи особых под’емных машин или кранов и тут же, на палубе, замечательно быстро разделывалась, потрошилась при помощи специальных инструментов. Тюленье мясо не выкидывалось, а рубилось на куски и насаживалось на массивные железные крюки. Крюки эти забрасывались в море на крепких веревках, как удочки. На них попадались огромные прожорливые акулы. Их тут же вытаскивали машиной наверх, глушили ударом по голове и потрошили. У акул брали жир, кожу, а зимою и мясо, которое имело сбыт в больших городах.

Вся эта работа очень интересовала Андрея. Он видел, насколько удачнее идет дело на таком судне, как «Союз». Нельзя и сравнить это с карбасом «на полозьях».

Слова шкипера врезались ему в память, и он твердо решил, что когда-нибудь будет работать именно на таком китоловном пароходе.

XXXVIII.
Возвращение

Когда на ночь ребят заставили вымыться с ног до головы, обрядили в чистую одежду и уложили спать в удобные морские койки, Андрей с Якунькой поняли, что их бедствия остались где-то там, далеко позади.

Шкипер сказал, что по дороге завернет поближе к Койде.

На вторые сутки удалось сдать ребят со всеми их «потрохами» на большой морской карбас, который встретился на пути. Карбас этот, с палубой и даже с каким-то подобием каюты, был гораздо больше того, в котором их унесло в море. На нем было целых три мачты, что, впрочем, было слишком много для такого судна.

Карбас направлялся в Долгую Щель, но по-соседски согласился высадить Андрея и Якуньку в Койде.

Несмотря на то, что это был очень хороший и даже ходкий карбас, это все-таки было только парусное судно, а не пароход.

А потому он еще не мало покрутился и поваландался в море, прежде чем ему удалось причалить, куда надо.

В Койде Андрей разыскал Степана Гусева и рассказал ему о всех своих приключениях.

На крюки попадались огромные прожорливые акулы

Через несколько дней вернулись и его товарищи по артели. Их еле живых сняло со льдины случайное семжинское парусное судно.

Не вернулись только двое: Иван Сычев и сам коршик Илья Котов. Не выдержал старик тяжких лишений, которые пришлось пережить на льдине. Умер от истощения, а может быть и от сердца.

Иван умер в тот же день от застуды.

Пришлось их тела спустить в студеную воду Ледовитого моря на радость зубастым акулам.

Всем им пришлось много хуже, чем их зуйкам. У последних были лодка, меха, одеяла, вдоволь одежи, сухарей и топливо. Товарищи же их остались на льдине, в чем их застала буря. Только два ружья да палки в руках, — вот и все, что они имели. Хорошо еще, что им удалось после бури добыть несколько тюленей. Без этого они погибли бы очень скоро.

Тюленебойцы соорудили себе что-то вроде ледяной хижины для защиты от холодного ветра. С тюленей сняли шкуры — часть их употребили вместо потолка, часть на подстилку, часть — вместо одеял. Спали все в куче, навалившись для тепла друг на друга. Питались сырым тюленьим мясом и салом, чего, конечно, ни один помор не может делать без крайнего омерзения. Но самое тяжкое это было то, что очень долго пришлось обходиться без пресной воды. Сперва утоляли жажду комочками снега, растаивая их во рту. Когда снег исчез, его пришлось заменять кусочками солоноватого льда.

Льдина их оказалась очень рыхлой и раскололась еще два раза при столкновении с другими.

Последний раз трещина опять чуть было не отделила от товарищей Семена. Он едва успел перескочить через широкий уже рукав.

Под конец все они ослабели от тяжелых лишений.

Трое, в том числе Котов и Сычев, заболели цынгой. В последние дни, особенно после смерти двух товарищей, оставшиеся в живых особенно упали духом. Все четверо лежали почти без движений и с тоской поглядывали на стаю акул, которые шныряли вокруг тающей льдины. Невольно им приходило на ум, что эти морские хищники ждут — не дождутся их приближающейся смерти.

Они уже совсем потеряли всякую надежду, когда вдруг увидали семжинский парус.

Койдинцы долго говорили об их бедствиях. Толковали о том, что пора переходить от старых дедовских обычаев к новому способу промышлять зверей. По поводу рассказов Андрея о китоловном судне, много рассуждали о том, как бы наладить кооперацию, завести паровое судно и снарядить его по-норвежски.

Тогда и промысел поднимется, и таких тяжелых несчастий будет случаться меньше.

Якунька и Андрей стали дружными товарищами на всю жизнь.

Раньше Андрей самоедов за настоящих людей не считал. Так — дикари какие-то, с которыми и говорить-то, пожалуй, не о чем.

Теперь общее несчастье и тяжелая жизнь вдвоем на льдине открыли ему, что самоед такой же человек, как и все. Его веселость, выносливость и уживчивый характер сблизили его с Андреем. А неожиданная смелость в приключении с медведем заставила его серьезно уважать Якуньку-самоеда.

Текст издания: Покровский С. В. … На тюленьем промысле : Приключения во льдах / Рис. В. А. Ватагина. — 2-е изд. — Москва : Г. Ф. Мириманов, 1927 (типо-хромо-лит. «Искра революции» Мосполиграф). — 62 с.; ил.; 26х18 см.