Публикуется с сокращениями по: Трубецкой С. Собр. соч. Т. 1. М., 1907. С. 458—491.
С. Н. Трубецкой
правитьНа рубеже
правитьПонимать прошлое родной земли, ясно видеть настоящее, предвидеть неизбежное — вот условия здравой политики. Великие задачи поставлены перед Россией, и от разрешения их зависит её судьба, её сила и целость, её преуспеяние. <…> И первым условием духовного и материального подъёма, без которого нам грозит разложение и упадок, является внутреннее обновление и политическое освобождение России, упразднение бюрократическо-полицейского абсолютизма, медленно растлевающего Россию и ведущего её к конечной гибели. Коренная политическая реформа необходима для спасения России <…>
I
правитьВ течение четверти века нас стремились убедить в том, что самодержавие не совместимо с земским самоуправлением, с свободой совести и печати, с свободой общественных собраний, с обеспеченностью личности, с всесословным гражданским порядком, с независимостью и гласностью суда, с автономией университетов. Это доказывали единодушно не только противники самодержавия, но ещё более его призванные охранители. И это было доказано бесспорно и неопровержимо не рассуждениями, не памфлетами или министерскими записками и официальными документами а самыми фактами, самой логикой вещей, ходом событий, законодательными актами, всем развитием русской жизни.
Культурным преуспеянием, общественным развитием России приходилось жертвовать во имя чего-то более важного и значительного. <…> Сильная власть в таком громадном государстве, как России, является необходимым условием правильного неукоснительного действия государственного механизма. <…>
И вот опять-таки не отвлеченные рассуждения, не пустые слова, не заграничные подпольные листки, а та же неумолимая, неподкупная, грозная действительность показала воочию всем русским людям, верным отечеству и престолу, всю внутреннюю и внешнюю слабость самодержавия, всю гибельную опасность его не только для преуспеяния России, но для её целости, мало того — для прочности достоинства и силы самого престола.
<…> В нём указывали гарантию незыблемого порядка — и оно держит страну в осадном положении; оно непрерывно расширяет и усиливает власть администрации, облекая её дискреционными, неограниченными полномочиями; оно создаёт ряд новых административно-полицейских учреждений; формирует целые армии полицейских чинов, на которые тратятся миллионы народных средств: и все эти армии и учреждения, все эти многочисленные престолы, силы, начальства и власти полицейской иерархии не в состоянии водворить в стране не только внутреннего мира, спокойствия, довольства, но даже порядка. Призыв к усилению власти раздаётся тридцать лет, её полномочия непрерывно расширяются, её средства растут, её органы умножаются, и вместе с тем непрерывно усиливается распущенность, умножается смута, растёт беспорядок и общее недовольство. Очевидно, что пагубная слабость власти состоит не в недостатке полномочий, материальных средств или внешней силы, а в каком-то другом, органическом недостатке нашего административного строя <…>
По-видимому, неограниченный произвол при общем бесправии составляет не силу, а слабость правительственной власти; по-видимому, законность и правовой порядок не ослабляют её, а служат непременным условием её силы и авторитета; по-видимому, гласность и ответственность служат гарантией правильного функционирования её органов.
<…> В положении внутреннего врага последовательно оказались вся русская интеллигенция, русское земство, русские университеты, русская печать. Массовые ссылки, систематический разгром земского самоуправления, разгром университетов, тяжкие репрессии и административные кары, экзекуции, реквизиции — всё это происходило в коренной России. He мятежные окраины, а самый центр обратился в завоёванную и всё ещё не замирённую неприятельскую страну, живущую под осадным положением. <…>
Политическое единство заменяется единством полицейским, и русский царь обращается в глазах подданных в какого-то верховного обер-полицмейстера, шефа жандармов Империи. Нравственные и правовые узы, составляющие государство из граждан, расшатываются в корне. Остаётся <…> стихийная, глубоко дезорганизованная масса, лишённая всяких правовых норм, не имеющая даже гражданского права, предоставленная всецело внутренней анархии и полицейскому произволу, угнетаемая, обижаемая, эксплуатируемая, вечно голодная и безземельная, среди необозримых земельных богатств.
Чтобы сохранить всю свою внутреннюю мощь и внешнюю силу, своё великое созидающее и творческое значение в народной жизни, державная власть должна была <…> водворить в России основное начало правовой государственности, без которой предшествовавшие реформы являлись живым противоречием в русской жизни. Отступив перед последним шагом, самодержавие по необходимости должно было обратиться против предшествовавших реформ и вступить на ложный, пагубный путь разрушительной реакции, превращаясь в антиправовое и постольку антигосударственное начало, источник внутренней смуты и распадения, последствия которого сказались не только во внутреннем положении России, но и в тяжком внешнем кризисе, переживаемом ныне.
Четверть века мы наблюдали этот процесс распадения и прогрессирующей смуты. Нам говорили, что ещё не пришло время, что мировые задачи России требуют ещё жертв от нашего патриотизма, что одно самодержавие может служить залогом внешней силы России, её престижа в Европе и Азии и того мира, который царь поддерживает своим миролюбием. Из году в год Россия платила миллиарды на армию, флот и военные дороги. Когда раздавались голоса, указывавшие на другие неотложные культурные нужды России, слышался ответ, что на первом месте стоят нужды армии и флота, национальной обороны. <…>
Но никакие победы русского воинства, никакие геройские подвиги не оправдают политики, которая вызвала эту войну и привела нашу армию на бойню… Победы и поражения и вся русская кровь, проливаемая теперь <…> свидетельствуют против того гибельного режима, который делает честь и целость России и жизнь её сынов игрушкой слепого случая.
Допустим на минуту, что в России существует народное представительство. Ведь несомненно, что при нём вся эта война и вся предшествующая позорная манчжурская [чеченская] эпопея были бы просто немыслимы, так как всем было бы до очевидности ясно, что никаких реальных интересов у нас в Манчжурии нет и что расточать на неё народные средства, столь нужные дома, бессмысленно и преступно. Была ли бы возможна тогда <…> эта наглая вакханалия безнаказанного воровства, стоившая миллиарды и вовлекшая нас в дальнейшие затраты народных средств и народной крови? Руководствовалась ли бы русская политика <…> тёмными происками случайных проходимцев? <…>
II
правитьДля всякого добросовестного, искреннего человека совершенно ясно, что в настоящее время, при современных условиях государственной жизни, самодержавия в России не только нет, но и быть не может. Оно существует лишь номинально и является лишь величайшим обманом или самообманом. Оно становится предметом ложной веры, настоящего культа, как в древнем Египте <…> На деле, однако, весь этот культ, вся эта мифология прикрывает обман: самодержавие есть лишь фирма, гарантирующая безнаказанность, безответственность и неограниченный произвол участников бюрократического предприятия.
Существует самодержавие полицейских чинов, самодержавие земских начальников, губернаторов, столоначальников и министров. Единого царского самодержавия в собственном смысле этого слова не только не существует, но и не может существовать. И если бы русский царь захотел восстановить своё единодержавие, ему пришлось бы начать с того, чтобы низложить бесчисленных самодержцев, узурпирующих его власть, т. е. сделать своё правительство реально ответственным <…>
Бюрократическая организация, которая сама себя контролирует, учитывает, нормирует, является фактически безответственной, бесконтрольной, самодержавной. Бюрократическая организация великой Империи, русское правительство в целом, ответственное пред государём, — это лишь слова, и притом явно лживые слова, прикрывающие фактическую безответственность правительства, поскольку никакой царь, обладай он гением Петра, не в состоянии единолично контролировать, учитывать, нормировать бесконечно сложную деятельность правительства — превратить номинальную ответственность его органов в фактическую. Ему остаётся передать своё право и обязанность верховного контроля самой бюрократии и тем санкционировать её самодержавие, ограничиваясь по необходимости спорадическим и чисто случайным вмешательством; либо же он должен вызвать к жизни орган, стоящий вне правительственной бюрократии, — орган, единственно способный осуществить реальный контроль над нею и нормировать её деятельность путём законодательства, отвечающего потребностям и нуждам страны. <…>
Мы выставляем следующие и бесспорные для нас положения:
1) Помимо народного представительства и без него, бюрократия будет фактически бесконтрольной и безответственной <…> 2) Помимо народного представительства, монарх не может осуществить своё право контроля и не может быть осведомлён истинным образом о народных пользах и нуждах, о состоянии различных отраслей управления, о их действии на страну. 3) Помимо народного представительства, не может быть и сколько-нибудь рациональной, целесообразной, органической законодательной деятельности, соответствующей потребностям страны. Следовательно, не существование народного представительства, а, наоборот, его отсутствие парализует царскую власть и поражает её немощью. <…>
Не царь держит власть, его держит всевластная бюрократия, опутавшая его своими бесчисленными щупальцами. Он не может быть признан державным хозяином страны, которую он не может знать и в которой каждый из его слуг хозяйничает безнаказанно по-своему, прикрываясь его самодержавием. И чем больше кричат они об его самодержавии, об этом чудесном, божественном учреждении, необходимом для России, тем теснее затягивают они мёртвую петлю, связывающую царя и народ. Чем выше превозносят они царскую власть, которую они ложно и кощунственно обоготворяют, тем дальше удаляют они её от народа и от государства. <…> Долг верноподданного состоит не в том, чтобы кадить истукану самодержавия, а в том, чтобы обличать ложь его мнимых жрецов, которые приносят ему в жертву и народ, и живого царя.
Всё это так ясно и просто, так давно сознаётся и понимается мыслящими русскими людьми, так убедительно и грозно доказывается теперь самою действительностью! И неужели же нам это ещё доказывать?
«Самодержавие» есть великая хартия вольностей безответственной и бесконтрольной бюрократии, — хартия, растлившая её сверху до низу. Царь может увольнять отдельных чиновников, заменять одного, фактически бесконтрольного, министра другим — бюрократическая организация, подобно гидре, не боится отсечения отдельных членов, да и что может изменяться от увольнения отдельных лиц? Но безответственность простирается и на них, на отдельных представителей бюрократии, взятой в целом. Общая безнаказанность за преступления по должности, в особенности за превышение власти, вошла в систему государственная управления. Это положение не требует пояснений, до такой степени оно бесспорно и очевидно, возьмём ли мы наиболее вопиющие примеры казнокрадства <…> или примеры прямо преступных действий и бездействий административных властей <…>
И как ни гнусно и опасно безнаказанное воровство, особливо в деле национальной обороны, оно составляет далеко не самый главный и серьёзный порок нашей бюрократии, хотя из году в год люди вполне беспристрастные и осведомленные констатируют быстрый рост и этого наследственного недуга её. Хуже во сто крат общая деморализация и растление, отсутствие элементарного чувства законности, произвол, одинаково развращающий начальствующих и подчинённых, мертвенное бездушие, неизбежная необходимость постоянного попустительства, потворства сделок с совестью, а отсюда — апатия и нередко — преступное нерадение. Хуже всего постоянная атмосфера лжи, возводимой в принцип.
Итак, путём единоличной расправы, если бы даже она могла иметь место, нельзя побороть зла, нельзя водворить в правительственной организации инстинкта законности, влить в неё живую действительную силу и сообщить ей авторитет — поднять её нравственно в глазах страны. Чтобы достигнуть этих результатов, царская власть должна исправить самую организацию, осуществив по отношению к ней свои державные права в полном объёме. Она должна сделать своё правительство реально ответственным перед собою, перед страною, перед тем делом, которое ему вверено <…> А без такой ответственности самое единодержавие мнимо, и законности нет, и не будет. <…>
Без свободы не может быть света и разума, а без света и разума не может быть закона и правды. И отсюда третье наше положение: при полной бесконтрольности и безответственности правительства монарх — не в силах нормировать эту деятельность; при неограниченном полицейско-бюрократическом произволе не может быть прочного закона, устойчивых правовых норм. <…>
И вот, при бесконечном множестве существующих законов и необычайно плодовитом канцелярском сочинительств новых законопроектов, Россия страдает бесплодием законодательства и бессилием закона. <…> Бессилие закона прежде всего проявляется в полном неуважении к нему со стороны правящих и со стороны управляемых <…> Страна управляется не законом, а административным произволом и «временными правилами», нередко, даже почти всегда, идущими вразрез с действующими законами, или же столь же внезаконными и противозаконными министерскими постановлениями и распоряжениями, скреплёнными монаршею подписью. <…> Перед русским законодательством по каждому конкретному вопросу ставится совершенно невозможная и, во всяком случае, неестественная задача согласования противоположных непримиримых требований, юридических и антиюридических — требований правового порядка и антиправовых требований полицейского абсолютизма.
<…> Русский чиновник, заготовляющий законопроект, должен иметь в виду не законодательное установление или формулировку каких-либо объективных и действительных правовых норм, не действительные правопотребности, не те законоположения, которые в данных реальных условиях являются наиболее объективными, целесообразными, справедливыми, юридически верными или естественными, а те, которые соответствуют тенденциозным требованиям полицейского абсолютизма, иногда чисто случайным требованиям невежественной фантазии начальства или влиятельных временщиков. Таким законодателем руководят не интересы права или требования действительности, а ведомственный или служебный интерес и требования службы. Этим и объясняется беспомощность и несостоятельность нашего законодательства по всем сколько-нибудь крупным вопросам. <…> Остаётся изобретать компромиссы и предаваться законодательному лукавству или же обходиться суррогатами законов в виде временных правил и высочайше утверждённых постановлений комитета министров.
Про все институты, составляющие необходимую принадлежность современной государственности, — земское и городское самоуправление, суд присяжных, университеты, можно сказать, <…> что они несовместимы с «бюрократическим абсолютизмом». Вполне упразднить их, однако, не решаются, а признать их право, признать те правовые нормы, без которых они извращаются или упраздняются, — тоже нельзя. И отсюда сизифова работа нашего законодательства, его вечное усилье сесть между двумя стульями. Естественно при этом, что создаваемые им законоположения являются немощными и мертворождёнными, нередко совершенно бессмысленными и уродливыми. Некоторые из них, пройдя все инстанции, так и не вступают в силу; другие не могут родиться на свет; обычны случаи ложной законодательной беременности. <…>
А между тем жизнь не ждёт… Петербургская бюрократия не поняла серьёзного значения волнений, происходивших в последние годы <…> Она не видит и той грозной опасности, которая зреет <…> Близящаяся смута будет для неё такой же неожиданностью, как японский погром, и застанет её столь же постыдно неподготовленной и несостоятельной.
И всё же представители бюрократии не могут не чувствовать, что они сбились с пути и ведут государственный корабль по ложному курсу. Испуг и растерянность сказываются в правительственных мероприятиях, в бессмысленных решениях, во лжи правительственных сообщений, которые ни в ком не находят веры. Они видят смуту и ищут зачинщиков смуты, не понимая, что они сами — главные её зачинщики, что корень её лежит в отсутствии законного правопорядка. Они видят общую неурядицу и прогрессирующую распущенность, и они кричат об усилении власти, не понимая, что сила и полиция не могут заменить права и свободы и что без твёрдой законности власти не существует, что без неё она вырождается в произвол, который плодит беззаконие, сеет смуту и рождает анархию.
Верно, что России нужна сильная правительственная власть, и верно то, что в ней нет такой власти. Её не будет и впредь, пока мы будем заменять её призраком самодержавия.
III
правитьИстинный патриотизм одинаково дорожит охранением отечества и его преуспеянием. Истинно консервативная приверженность положительным, созидающим основам государственности и общественности, благоговейное, сыновнее отношение к заветам прошлого, уясняющимся в историческом сознании, не исключает, а, наоборот, предполагает, требует от неё деятельной заботы о культурном росте родной земли, об умножении её духовных и материальных сил, о её политическом и общественном развитии. В искренней и просвещенной любви к отечеству то и другое связано нераздельно, и там, где во имя мнимо консервативных интересов парализуется просвещение, общественная свобода и политическое развитие страны, там нет и не может быть действительного охранения каких-либо созидающих начал. Ибо всё, что угрожает преуспеянию страны, угрожает и её духовному здоровью и крепости, её силе и благосостояние, а постольку и её духовной и материальной целости.
Вот почему современный наш реакционный консерватизм не заслуживает этого названия, являясь мнимым и ложным, разрушительным по своим результатам. Вот почему он так бессилен в деле строения, созидания, воспитания общественного и в борьбе против смуты, которую он усиливает и разжигает, будучи столь же революционным по существу, как и те «беспочвенные течения», который неразрывно с ним связаны и необходимо им вызываются.
Прикрываясь знамёнами православия, самодержавия и народности, этот мнимый консерватизм не только не охраняет, но всего более подкапывает и разрушает те «положительные основы» Церкви и государства, которые он берёт под свою защиту. Он топчет в грязи и свои знамёна, он треплет их, отдаёт на поругание, делая их предметом, достойным ненависти и презрения. Он умаляет и унижает власть престола, противополагая её правовому порядку, гласности, общественной свободе, современной государственности и общественности. Он унижает православие, противополагая его веротерпимости, свободе совести и свободе научного исследования. Он позорит русскую народность, делая её знаменем узкого и бессмысленного национализма. <…>
В этом ложном и лживом консерватизме нет прежде всего веры в то, что он защищает, нет уверенности во внутренней силе и правде охраняемых устоев. Отсюда возмутительный цинизм, постоянная ложь и растерянный испуг мнимых охранителей, вечный страх, заставляющий их видеть смертельную опасность для государства в каждом шорохе гласности, в каждом дуновении свежего воздуха. Если бы они действительно верили в самодержавие, они не боялись бы свободы. Если бы они верили в русский народ, они не хотели бы увековечить его бесправие. И если бы они верили в истину православия, они ужаснулись бы насилиям, чинимым во имя его; <…> они не допустили бы кощунственного превращения самой Церкви в казённое учреждение, подчинённое той же всевластной бюрократии, которая и её делает орудием для своих полицейских целей. Этот грех против Церкви есть самый тяжкий из грехов русского государства — грех против Духа, особенно тягостный для всякого верующего патриота.
<…> Без внутренней независимости Церковь Божья «святотатственной рукою» приковывается к подножию земной, светской власти. Между тем именно в России такое отрицание религиозной и церковно-общественной свободы являлось исторически необходимым. Пленение Церкви было естественным и неизбежным результатом развития ложного начала самодержавия, которое нигде и ни в какой церкви, а тем более в господствующей, не может допустить независимую от себя сферу общественную. Оно посягало на неё уже со времен византийских, стремясь осуществить свой абсолютизм в отношении к ней, и в петербургский период нашей истории эти посягательства приводят к конечному успеху: православная Церковь становится церковью бюрократического цезарепапизма. <…>
Такое положение Церкви являет величайший соблазн для верующих и неверующих, для народа и для интеллигенции. Но вместе с тем, в своём настоящем бессилии, Церковь не может успешно выполнить и ту полицейскую службу, которую ждёт от неё бюрократическое государство: она не может служить ему опорой и сама требует внешней опоры с его стороны.
Что же в конце концов служит действительной опорой, устоем существующего порядка, т. е. бюрократического абсолютизма? Не Церковь, очевидно; не любовь народная, не патриотизм, не здравые инстинкты охранения, ибо, как мы видим, и патриотизм и живая вера, интересы народа и интересы интеллигенции, мало того — интересы самого престола не могут оправдывать этого убийственного порядка вещей и должны требовать его скорейшего упразднения.
Чем же держится он?
Полицией.
Не охранение, а «усиленная охрана», не Церковь, а департамент полиции — вот «положительные основы» государственности и общественности современной России. Надо быть искренними с самими собою и спросить себя по совести: неужели же мы так растленны, что бюрократический абсолютизм под фирмой самодержавия мог бы существовать у нас долее без исключительных мер осадного положенья?
<…> Многие из представителей высшей бюрократии не скрывают от себя того великого зла и опасности, который сопряжены с самым существованием этой «охраны», являющейся каким-то заговором против всего русского общества. <…>
Как ни опасно и постыдно это зло, оно представляется совершенно неизбежным и необходимым в развитии бюрократического абсолютизма. Этого мало, перед царем стоит дилемма — либо перейти к правовому порядку, либо прогрессивно усиливать полицейский деспотизм, усиливать полномочия полиции, уничтожая последние рудименты гласности, самоуправления и действительная правосудия; от режима нагайки придётся перейти к режиму виселицы. «Отец мой бил вас бичами, а я буду бить вас скорпионами» — вот рецепт усиливающейся реакции, рецепт Ровоама, который привёл к разделению его царства. Усиливающаяся реакция, возрастающий полицейский террор до момента катастрофы или переворота — вот политическая программа, которая приходится одинаково на руку крайним элементам и государственным преступникам, находящимся на правительственной службе <…>
Правовой порядок или неограниченная жандармократия со всеми её неизбежными последствиями, с анархией, к которой она ведёт, — другого выбора нет. И напрасно было думать, что здесь можно изменить или исправить что-либо путём паллиативной реформы самой полиции, например, при помощи установления определённого участия прокуратуры в сыске и дознании или судебной власти при наложении административных взысканий. Подобными мерами можно развратить прокуратуру и дискредитировать судебную власть, что отчасти уже достигнуто, но изменить самого существа жандармократии немыслимо. Хорошая полиция столь же несовместима с самодержавием, как самоуправление, гласность, просвещение: развращённая собственным неограниченным самовластьем, полиция лишается всякого авторитета; чуждая законности и ответственности, она сама ускользает из рук правительственной власти и теряет внутреннюю дисциплину — реальная власть переходит в руки подчинённых низших агентов, фактически бесконтрольных и пользующихся отсутствием законной ответственности. Акты беззаконного превышения власти, преступления против лиц якобы неблагонадёжных или хотя бы таких, относительно которых можно высказать предположение в антиправительственном образе мыслей, не только не считаются предосудительными, но нередко покрывают всевозможные другие уголовные преступления. Немудрено, что при таких условиях полиция может нести лишь застеночную службу, а прямые и главный задачи её, состоящие в поддержании общественной безопасности, постоянно уходят на второй план и становятся ей непосильными. <…>
Выход из этого положения один, и возможна лишь одна коренная реформа администрации — уничтожение её самовластия, подчинение её правопорядку и законной ответственности. Все остальные меры суть паллиативы, которые останутся бессильными, пока не тронут корень зла. Надо понять, что бюрократический абсолютизм, противополагающий себя правовому порядку, гласности и свободе общественной и политической, есть не что иное как полицейский деспотизм и ничем иным быть не может. Все остальные органы государственного управления обеззакониваются и проникаются полицейским духом. Суд, школа, самое церковное управление делаются полицейскими; всё подчиняется интересу полиции и притом неизбежно плохой, бесчинной полиции. Нужно ли удивляться, что результатом полицейского деспотизма являются беспорядок, растление, смута, сугубая смута без конца? А между тем неумолимая логика вещей, логика системы, не позволяет остановить развития зла, не изменив коренным образом нашего строя.
Полицейский деспотизм усиливается год от году, и гнёт его всё тяжелее и тяжелее испытывается народом и обществом, отданным его произволу. Только исключительное положение, общественное или служебное, может обеспечить русского человека от грубого насилия, от попрания элементарных человеческих прав, от оскорбления, бесчестия, обысков, ареста, ссылки без суда и возможности оправдания — иногда по недосмотру, извету, ошибке пли прихоти какого-нибудь агента. За исключением немногих избранников, всё русское общество <…> ничем не обеспечено от грубой тирании, от возрастающей наглости полиции и её постоянных вторжений. Вся интеллигенция находится в положении бесправной, поднадзорной. <…>
Разрушительная борьба против всякой общественности принесла свой плод в глубокой нравственной дезорганизации общества, которая представляет одну из самых серьёзных угроз для настоящего и будущего России. Стихийный, безотчётный патриотизм таится в ней, и он-то всего более подаёт надежд и на грядущее возрождение. Но этот патриотизм лишён возможности какого бы то ни было достойного и положительного проявления вне исключительных моментов народных бедствий или катастроф <…> Действительный патриотизм в мирное время имеет случай высказываться почти исключительно в отрицательной форме оппозиции или протеста <…> Тот не достоин быть русским гражданином, кто не чувствует жгучего стыда при мысли о своём бесправии, о бесправии всего русского народа. И это постоянное уязвление и попрание патриотизма, этот стыд и обида за Россию создаёт крайне угнетенную, нездоровую атмосферу, в которой притупляется чувство гражданского долга и в которой легко извращаются элементарные понятия общественной нравственности. <…>
IV
править<…> Мы не порываем связей с историческим прошлым России. Мы не отрекаемся от основ её государственного величия, а хотим их укрепить и сделать незыблемыми. Мы не поднимаем руки против Церкви, когда хотим освобождения её от фарисеев, запечатавших в гробу живое слово. И мы не посягаем против престола, когда мы хотим, чтобы он держался не общим бесправьем и самовластьем опричников, а правовым порядком и любовью подданных. <…>
Ослабится ли механизм государственного управления от правового порядка или уважение к власти оттого, что в основу её деятельности ляжет закон, а не произвол? Подорвётся ли кредит России оттого, что бюджет её будет <…> согласоваться с её действительными нуждами и силами? <…>
В настоящую минуту, в силу исторических условий, в России ещё не видно той общественной политической силы, которая могла бы исторгнуть у верховной власти какие-либо конституционные гарантии помимо её воли. Нравится ли это нам, или нет, но пока это несомненно так <…>
Несмотря на крайнее возрастающее усиление смуты и общего неудовольствия, которое переходит в открытый ропот, ещё нет той силы, которая могла бы вынудить у верховной власти какой-либо акт, ограничивающий её державные права. Но именно по этому самому <…> всякий русский патриот, отдающий себе ясный отчёт в современном положении России, должен желать, чтобы необходимая и в конце концов всё-таки неизбежная реформа шла от престола и совершалась в его утверждение. Эта реформа должна совершиться теперь, пока не поздно — для блага России и престола, пока она ещё может прийти от престола без умаления его значения, пока ложная и безумная политика полицейского деспотизма не привела нас к полной анархии, к полному материальному и нравственному разорению и кровавым смутам.
Первое, что требуется от истинного государственного человека, это ясное сознание настоящего положения и вытекающее отсюда понимание и предвидение неизбежного будущего.
В наши дни всякий русский человек, обладающий не то что государственным, а простым здравым смыслом, не может не видеть, что современное положение вещей продолжаться не может: оно неизбежно должно быстро и прогрессивно ухудшаться, если не произойдёт коренной политической реформы. Полицейский деспотизм и связанная с ним смута и анархия будут идти вперёд рука об руку, а с ними — одичанье, разоренье России и общий упадок. Тот искусственный застой, та «система замороженных нечистот», как называл Вл. Соловьёв режим восьмидесятых годов, могла держаться лишь определённое, короткое время… Надо отдать себе отчёт, что настоящий порядок вещей безусловно не соответствует ничьим законным интересам, <…> и что политическая реформа поздно или рано придёт во всяком случае. Весь вопрос в том, как и когда она придёт — теперь ли по воле монарха, во благо России, или позднее, быть может, слишком поздно, после страшных потрясении и действий, когда надежда России будет обманута и вера её посрамлена… Ясно одно, что откладывать опасно и что настоящий порядок вещей бесконечно опаснее не только для России, но и для самого престола, нежели правовой порядок.