П. Ф. Якубович. Стихотворения
Библиотека поэта. Большая серия.
Л., «Советский писатель», 1960
НА РОДНОМ РУБЕЖЕ
правитьНа родном рубеже
В деревне
«Поэтов нет… Не стало светлых песен…»
«Оборван у музы цветущий венок…»
«Долга, упорна ночь! Угрюмое сомненье…»
Поздняя радость
«Не в шуме гроз, не в красоте стыдливой…»
«Волна упала, прошумев…»
Святая
Памяти Белинского (К 50-летней годовщине смерти)
Песня труда (Из Бланчарда)
Сон на чужбине
К молодости
Апрельская песня
Городок
«Он выстрелил в сердце с рассветом дневным…»
«Ветку сирени ты держишь в руке…»
Тишина
«В чужбину мне пишут друзья: „Не мечтай…“»
«Радость, влюбленная в солнце и смех…»
На празднике Пушкина
НА РОДНОМ РУБЕЖЕ
правитьЕдва вступил я в свежий мрак долины,
Где темный бор в затишье полдня спал,
Встревожились могучие вершины —
По соснам шум невнятный пробежал.
И был ли то отчизны зов приветный,
Укор ли в чем, иль только ветра стон, —
Меня восторг наполнил беззаветный,
Далеких лет восстал прекрасный сон!
И всё, чем грудь в разлуке наболела, —
Волна надежд, проклятий, жалоб, слез,
Всё, что навек, казалось, догорело
И, как струна, в тиши оборвалась, —
В немой душе всё зазвучало снова:
К корням стволов-гигантов я припал
И, не таясь от полдня голубого,
Седой их мох со страстью целовал.
«Привет тебе, о лес широкошумный,
Привет тебе, рубеж полей родных!
Свершился сон несбыточно-безумный:
Отчизна-мать, я вновь у ног твоих!
Возьми ж меня — всего, со всею кровью,
Всем пылом дум и волею моей!
Пока дышу, клянусь я петь с любовью
Твою лишь скорбь и скорбь твоих друзей!
Томясь вдали, в краю чужом, угрюмом,
В любви к тебе мой стих я закалял…»
И лес, в ответ, с печально-кротким шумом
Мой путь дождем колючим осыпал.
1895
Курган
В ДЕРЕВНЕ
правитьКак в сказке я живу… Чуть утро зарумянит
Верхи сосновых рощ и в окна солнце взглянет,
Меня уж будит рог призывный пастуха.
Поклясться бы я мог, не побоясь греха,
Что в жизни не слыхал таких я звуков странных —
Из детских грез они и снов благоуханных!
И долго чудный рог не устает звучать.
Но мне, ленивцу, глаз не хочется разжать:
Мне снится, что колдун, завидев стан враждебный,
С угрозою летит, трубя в свой рог волшебный…
Мой день еще велик, и много в нем чудес.
Вхожу ли в полдень я в пышно-кудрявый лес —
Дивит меня его торжественная дума,
За мигом тишины волна глухого шума.
А под вечер — как свеж берез оживших лист!
Каких тут звуков хор, веселый треск и свист!
Протяжно вдалеке кукушка прокричала,
Проплакал ястребок, телега простучала…
И вот по просеке, наезженным путем,
Трусит себе рысцой с понурым мужичком
Нехитрая на вид, мохнатая клячонка.
Замедлен .ход колес; кургузая шляпенка
С затылка падает в почтении немом.
(Родной, забытый вид, он кажется мне сном!)
Немудрый разговор: «Куда, да кто? откуда?»
И сам себе кажусь я чем-то вроде чуда,
Скиталец сумрачный, отверженец людской,
Обнявший вновь порог отчизны дорогой,
Готовый вновь мечтать о близком царстве света,
Печальной родине слагая гимн привета…
1896
Курган, дер. Крюково
Поэтов нет… Не стало светлых песен,
Будивших мир как предрассветный звон!
Так горизонт невыносимо-тесен
И так уныл тягучий жизни сон!
И граждан нет… Потоки благородных,
Красивых слов, но… лишь бесплодных слов:
В ненастный день не больше волн холодных
Рокочет у скалистых берегов!
А между тем — всё так же небо сине,
Душисты рощи, радужны цветы;
В пучинах звезд, в толпе людской, в пустыне
Всё столько же бессмертной красоты.
И так же скорбь безмерна, скорбь людская…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
30 августа 1896
Оборван у музы цветущий венок,
И звучные песни допеты!
Зловеще молчанье, и сумрак глубок…
— О гений поэзии, где ты?
Где голос твой прежний, что юность зажечь
Умел вдохновеньем и страстью, —
Свободная, смелая, честная речь
С ее обаяньем и властью?
Ужели навек ты от нас отвратил
Свой лик лучезарно-прекрасный
И свет твой не утра предвестником был,
А ночи тревожно-ненастной?
Нет, нет! эти тучи бессилья и сна
Промчатся над родиной бедной,
И снова придешь ты, как жизни весна,
В сиянии власти победной.
И песня, поникшая грустно челом,
Как птица в предчувствии бури,
Очнется внезапно, ударит крылом —
И гордо взовьется к лазури!
14 августа 1896
Долга, упорна ночь! Угрюмое сомненье
Растет в душе моей давно:
Он будет, красный день, но наше поколенье
Его увидеть не должно!
Так старый Моисей, один, вдали от стана
И шума воинских тревог,
Скорбя, глядел с горы в долину Ханаана,
Войти в которую не мог.
Август 1896
ПОЗДНЯЯ РАДОСТЬ
правитьЛес увядает, и падает
Листьев шумливый поток.
Поздняя радость не радует:
Вот ароматный цветок
Выглянул… Счастьем сияющий,
Синий смеется глазок…
Грустно гигант умирающий
Смотрит на бледный цветок!
Поздняя радость не радует —
Тайный лишь будит укор.
Годы промчались — и падает
Тяжкий тюремный затвор.
Света поток ослепительный
Вспыхнул на мрачных стенах,
Воздух ворвался живительный…
Узник выходит в слезах.
Что ему солнце веселое,
Краски и запах цветов?
Сброшены цепи тяжелые —
Сбросишь ли тяжесть годов?
Скроешь ли волосы белые,
Силу воротишь ли вновь?
Сгибли товарищи смелые,
Юность, отвага, любовь!
1897
Не в шуме гроз, не в красоте стыдливой
Румяных зорь мне снится край родной,
Не в блеске дня над опаленной нивой, —
Он снится мне под утреннею мглой.
Густой туман клубится над полями;
Как призрак бор синеет вдалеке;
Едва блестит за влажными кустами
Отсвет зари в извилистой реке.
Вот сонный пахарь едет в отдаленьи, —
Поник Гнедко, чуть дребезжит соха…
Вот каркнул грач… И мертвое селенье
Рог огласил тревожный пастуха.
Промчался вдаль работы зов бодрящий,
Но солнца лик еще в туманной мгле.
И столько грусти кроткой и щемящей
Везде, во всем — на небе, на земле!
14 января 1898
Курган
Волна упала, прошумев,
Блеснув как дивное виденье…
Погибло наше поколенье —
Любовь угасла, замер гнев!
Но так был грозен этот блеск,
Что полночь дрогнула пугливо…
И до поры иной, счастливой
Дойдет волны погибшей плеск!
И волны новые придут
На берег, сумраком повитый,
И жизни острые граниты
Усилий их не разобьют!
18 октября 1898
СВЯТАЯ
правитьКогда, опустив малодушные руки,
Я с болью в душе помышляю о том,
Что жизнь оборвется — и все мои муки
Потонут бесследно в забвеньи немом, —
Страдалица скромная! Образ твой чистый
Вдали мне сияет укором живым:
Без жалоб идешь ты дорогой тернистой,
Награды не требуя мукам своим.
— Награды? — Но ты удивиться готова:
За что? Разве сердце справлялось с ценой?
Без сладости жертвы, без счастья чужого
Ты вкус бы утратила жизни самой,
Той жизни, что учит одним лишь изменам,
Расчетам корысти и мелких обид,
И трауром нас облекает бессменным,
И сердце отравою злобы поит.
Любя, ты другим отдалась — и забыла,
Что также могла бы любимою быть!
О, где же ты мужество жить находила,
Где черпала силы, чтоб греть и светить?
Ты светишь — и так колебанья постыдны,
Так хочется бодрым пребыть до конца!
Что властное, гордое зло, если видны
Во мраке подобные звезды-сердца?
Незримая миру, стезею суровой
Идешь ты, и долга сознанье — твой щит.
Святая! Венок твой колючий терновый
Светлей диадемы алмазной горит!
8 октября 1898
ПАМЯТИ БЕЛИНСКОГО
правитьЯ помню этот сон прекрасных юных дней,
Я уберег его под вихрем непогоды:
Могучий храм стоит в родной земле моей, —
И ночь, и день горит в нем жертвенник свободы.
Каким величием и помыслов, и дел
Я наделял жрецов, — там, на горе, стоящих!
Звук каждый слова их в душе моей горел,
Как отблеск их сердец, на высоте парящих.
Мне говорила жизнь: «Не верь! Смотри — твой жрец
И силе гимн поет, и злу кадит свободно,
А над свободою глумится всенародно…
Ему ль пристал из терниев венец?»
Не раз я унывал, лица поднять не смея!
Но греза юных дней с победным торжеством
Вновь пела мне:
«Пускай порой и фарисея
Курится фимиам на алтаре святом,
И волки хищные под видом агнцев бродят…
Забвенье — их удел за жизненной чертой!
В святилище сердец лишь те, как боги, входят,
Чьи думы далеки от пошлости мирской! —
Они — избранники, с душой неоскверненной,
Любовь свою чужим отдавшие скорбям, —
Чьим мукам чистым и слезам
Поклонится потомок отдаленный!..»
1898
ПЕСНЯ ТРУДА
правитьБратья, нет силы терпеть! Мы устали
Биться за жизнь, эту жизнь нищеты и печали!
Красного солнца хотим мы, душистых цветов, —
Да, это богу угодно, — мы требуем: «Восемь часов!»
Всюду — на фабриках, в доках, в собраньях взывайте народных:
«Восемь часов для труда! Восемь для сна! Восемь — свободных!»
Наши волы, что пасутся, покончивши труд,
Птицы небесные, звери — счастливей живут.
О, если так… для чего же душа в нас живая?
Сдвинемся, братья, сомкнёмся! Всюду, от края до края!
Если молчать будет голос нужды и труда,
Камни немые начнут вопиять от стыда!
Верьте: не темная сила — дух правды и света
Нас призывает стоять, не страшась перед богом ответа.
Тот, кому образ свой вечный с любовью он мог даровать,
В прахе, как червь бессловесный, не должен лежать!
Пусть же звучит и в полях, и в собраньях народных:
«Восемь часов для труда! Восемь для сна! Восемь — свободных!..»
16 января 1896
СОН НА ЧУЖБИНЕ
правитьНа чужбине далекой тоскуя вдвоем,
Мы, как дети, однажды тихонько болтали
В полумраке вечернем о горьком былом
(Нашей старой, но всё еще свежей печали!).
«Нет, тех дней я забыть не могу никогда,
Никогда не прощу! — ты, бледнея, шептала. —
Ни одна впереди не мерцала звезда,
Ум мешался, душа умирала…
Днем и ночью шумела река под окном,
Шевелясь, точно лапы чудовищ враждебных…
Рек таких мы в краю не видали родном,
Разве — в грезах иль сказках волшебных.
Величавый, холодный, безлюдный простор…
Наша лодка, да влажные черные бездны,
Да по берегу стены отвесные гор…
О возврате мечты бесполезны!
За утесом-гигантом вздымался утес,
Всё безмолвней, угрюмей, печальней…
Всё на север поток нас безжалостный нес,
Дальше, дальше от родины дальней!
Раз, я помню, под гнетом безумной тоски,
Вся пронизана влагой холодной,
Я заснула под мерные всплески реки,
И приснилось мне: вновь я свободна!..
Я лечу, будто птица… Мелькают вокруг
Занесенные снегом равнины…
Я лечу на желанный сверкающий юг
Из холодного мрака чужбины.
Ближе, ближе родная страна —
Небо блещет лазурью и светом —
Сердце чует: весна, золотая весна!
Пахнет белой акации цветом.
Вот и Днепр, утопая в вишневых садах,
Засверкал бирюзою… Я вся задрожала —
И, на берег родимый упавши в слезах,
Долго, жадно его целовала!..
. . . . . . . . . .. . . . . . . . . . .
Я очнулась на мрачной, холодной реке —
Волны с грозным нахлынули плеском.
Сердце билось в груди, точно птица в силке,
Еще полное радостным блеском.
И казалось в тот миг: если б родину я
Не во сне — наяву увидала,
Я упала б на землю и, слез не тая,
Целовала ее, целовала!»
Милый голос во тьме как струна зазвенел,
Ты внезапно замолкла угрюмо.
И утешить тебя я, мой друг, не умел,
Полон той же мучительной думой!
14 октября 1899
Курган
К МОЛОДОСТИ
правитьС тех пор как жизнь железными сетями
Забот и нужд опутала меня
И бледным сном проходят дни за днями
Без прежних бурь, без прежнего огня;
С тех пор как, стон услышавши страданья,
Уж я не рвусь с отвагою вперед, —
Томит меня тревога ожиданья:
Что юность даст? Что завтра принесет?
Ты, молодость, подвижница святая,
Себе не вьешь уютного гнезда;
О счастье всех болея и мечтая,
Беречь свое не хочешь никогда.
Весь мир — твой храм, где сложены без счета
Твои дары… Скажи: в каких краях
Не пролила ты крови или пота?
Где не лежит твой благородный прах?
Лишь об одном скорбишь ты ежечасно,
Что жизнь пройдет среди тупого сна,
А не в грозе живительно-прекрасной…
— Бокал тревог испить до дна, до дна,
Как бурный вал разбиться в шумном беге —
И чем бы стал наш скучный мир скорбей,
Когда б не вы, зеленые побеги
Поросших мхом, грозой разбитых пней?
К родной стране, к народной лучшей доле
У вас одних живая есть любовь,
Любовь — огонь, который жжет до боли,
Любовь — вампир, сосущий сердца кровь!
Народу в дар, без дум и колебанья,
Свободу, жизнь несете вы, любя,
И впереди не ждете воздаянья…
— О молодость! я верую в тебя!
Один твой взгляд — и громче сердце бьется,
И живы вновь виденья прошлых дней:
Из смолкших уст беседа дружно льется,
Горит огонь потухнувших очей…
Я молод вновь… Забыл, что под грозою
Мой челн погиб среди ревущих вод,
И снова рад бесстрашно мчаться к бою:
— Вперед, друзья! Товарищи, вперед! —
Но есть одно, чего не станет силы
И у тебя, волшебница, затмить,
Что буду чтить я свято до могилы,
Что, как врагов, нас может разделить, —
Героев кровь… те славные скрижали…
Верь в свет иной, мечом иным борись,
Но — кто стезей страданья и печали
Шел до тебя, — пред теми преклонись!
Август 1899
АПРЕЛЬСКАЯ ПЕСНЯ
правитьЗа бедою беда… На чужой стороне
Даже солнышко светит неласково мне!
Люди ль мимо идут, — как под осень волна
Их неласков привет, и рука холодна.
Не заметил в тоске я, поникнув челом,
Как от юга весенним пахнуло теплом
И, апрельской веселой лазури певцы,
Под окошком моим затрещали скворцы.
Дни изгнанья прошли, дни скорбей и тревог —
И вернулись они в свой родной уголок:
Суета, хлопотня, без конца разговор…
Как их песня громка! Труд и весел, и спор!
Звуки счастья гремят, и дразня, и маня,
Но о счастье давно песен нет у меня!
Под окном я стою с приунывшей душой:
Не бывать, видно, мне на сторонке родной!
1899
ГОРОДОК
правитьВспомнился мне мой родной городок:
Церковь убогая, улица сонная,
Уток раздолье — зацветший прудок…
Жизнь там катилась, как мирный поток,
Серая жизнь, монотонная.
С ветхими кровлями карлы-дома,
Радуги стекол оконных с заплатами,
Осени долгой тоскливая тьма…
Всё там давило меня, как тюрьма,
Люди казались врагами заклятыми!
«Дальше скорее! Не нужны вы мне,
Люди смешные, дома кособокие!
Счастье найду я в чужой стороне…»
Счастье, увы, я нашел лишь во сне —
Родины грустной картины далекие…
Сколько в вас прелести горькой, больной,
Как в вас нуждается сердце усталое!
Весь я бледнею при мысли одной,
Что. городок не увижу смешной —
Пруд засоренный, дома обветшалые…
1899
Он выстрелил в сердце с рассветом дневным,
И грустная новость как гром пробежала…
Он не был героем — он был рядовым
В толпе несчастливцев. Его угнетала,
Как многих, тяжелая лямка труда,
Лишений, недугов; он нес молчаливо
Ярмо своей доли года и года.
И если порой монотонно-ворчливо,
Как дождик в осеннюю скучную ночь,
Роптал, уверяя с глухим раздраженьем,
Что дольше терпеть ему стало невмочь, —
Глядели друзья на него с удивленьем.
И думалось каждому: «Это слова!
Терпенье людское — для мудрых задача…
Кнуту покоряясь, не день и не два
Еще проползешь ты, смиренная кляча».
Но мудрость ошиблась — и кляча лежит:
Упала, раздавлена жизненным гнетом!
Приняв виноватый, растерянный вид,
Идем мы к своим повседневным заботам…
И тот, кто вчера был бессильным рабом" —
Как стал вдруг могуч! Непонятная сила
Все мысли, все чувства ему покорила —
И верят ему, и тоскуют о нем--
Что жизнь отнимала, то смерть подарила!
1899
АПРЕЛЬСКАЯ ПЕСНЯ
правитьЗа бедою беда… На чужой стороне
Даже солнышко светит неласково мне!
Люди ль мимо идут, — как под осень волна
Их неласков привет, и рука холодна.
Не заметил в тоске я, поникнув челом,
Как от юга весенним пахнуло теплом
И, апрельской веселой лазури певцы,
Под окошком моим затрещали скворцы.
Дни изгнанья прошли, дни скорбей и тревог —
И вернулись они в свой родной уголок:
Суета, хлопотня, без конца разговор…
Как их песня громка! Труд и весел, и спор!
Звуки счастья гремят, и дразня, и маня,
Но о счастье давно песен нет у меня!
Под окном я стою с приунывшей душой:
Не бывать, видно, мне на сторонке родной!
1899
ГОРОДОК
правитьВспомнился мне мой родной городок:
Церковь убогая, улица сонная,
Уток раздолье — зацветший прудок…
Жизнь там катилась, как мирный поток,
Серая жизнь, монотонная.
С ветхими кровлями карлы-дома,
Радуги стекол оконных с заплатами,
Осени долгой тоскливая тьма…
Всё там давило меня, как тюрьма,
Люди казались врагами заклятыми!
«Дальше скорее! Не нужны вы мне,
Люди смешные, дома кособокие!
Счастье найду я в чужой стороне…»
Счастье, увы, я нашел лишь во сне —
Родины грустной картины далекие…
Сколько в вас прелести горькой, больной,
Как в вас нуждается сердце усталое!
Весь я бледнею при мысли одной,
Что. городок не увижу смешной —
Пруд засоренный, дома обветшалые…
1899
Он выстрелил в сердце с рассветом дневным,
И грустная новость как гром пробежала…
Он не был героем — он был рядовым
В толпе несчастливцев. Его угнетала,
Как многих, тяжелая лямка труда,
Лишений, недугов; он нес молчаливо
Ярмо своей доли года и года.
И если порой монотонно-ворчливо,
Как дождик в осеннюю скучную ночь,
Роптал, уверяя с глухим раздраженьем,
Что дольше терпеть ему стало невмочь, —
Глядели друзья на него с удивленьем.
И думалось каждому: «Это слова!
Терпенье людское — для мудрых задача…
Кнуту покоряясь, не день и не два
Еще проползешь ты, смиренная кляча».
Но мудрость ошиблась — и кляча лежит:
Упала, раздавлена жизненным гнетом!
Приняв виноватый, растерянный вид,
Идем мы к своим повседневным заботам…
И тот, кто вчера был бессильным рабом" —
Как стал вдруг могуч! Непонятная сила
Все мысли, все чувства ему покорила —
И верят ему, и тоскуют о нем —
Что жизнь отнимала, то смерть подарила!
1899
Ветку сирени ты держишь в руке,
С грустной улыбкой цветы разбирая;
«Счастья» ты ищешь в бездушном цветке…
— Полно! О, полно, моя дорогая!
Сила и радость повержены в прах…
Нам ли с тобою мечтам предаваться?
Косы твои, точно снег, серебрятся,
Снег и в моих уж блестит волосах.
Только над сердцем, изнывшим в тоске,
Видно, бессильны гроза и ненастье:
Ветку сирени ты держишь в руке —
«Счастья» в ней ищешь, не веруя в счастье!..
14 мая 1899
ТИШИНА
правитьВечер румяный притих, догорая,
Лист не прошепчет в лесной глубине;
Тучек перистых гряда золотая
В недосягаемой спит вышине.
Тихо мелькнула звезда, и другая…
Ночь надевает свой царский венец…
Мука, великая мука людская!
Стихла ли ты наконец?
1899
В чужбину мне пишут друзья: «Не мечтай,
Что родина нежно любимая — рай,
Что в нашей лазури не бродит туман,
Что сердце у нас не изныло от ран!..»
Так дружба мою утешает печаль.
Но сердце всё рвется в заветную даль,
Всё верит — там воздух струится иной,
Там люди добрее и лучше душой…
Там юность, крылатая юность цветет,
О правде мечтает, на жертву идет…
И если не видеть ей красного дня, —
Пусть общая чаша отравит меня!
1899
Радость, влюбленная в солнце и смех,
Льнет к золоченым палатам;
Горе людское, в сторонке от всех,
С видом стоит виноватым.
Радость криклива: ей нужен исход,
Ей в одиночестве тесно.
Мышкой пугливою горе шмыгнет,
Скроется в норке безвестной.
В темных подвалах, в мансардах глухих,
Миру незримые, льются
Слезы несчастных, голодных, больных, —
Силы последние рвутся…
Если же к радости шумной с мольбой,
Полною трепетной муки,
Горе людское протянет порой
Тощие, бледные руки, —
Взгляд ему злобный она подарит,
Оскорблена безгранично:
«Что за навязчивый голос и вид!
Горе должно быть прилично».
1899
НА ПРАЗДНИКЕ ПУШКИНА
правитьВенки, огни, хвалебных гимнов пенье,
Душистый чад бряцающих кадил…
И, вечный сон прервавши на мгновенье,
Свой чуткий слух поэт насторожил.
Его зовут, ему поется слава…
«Но где же тот, чей горестный удел,
Достоинство и попранное право,
В жестокий век в укор я сильным пел?
Народ! Народ! Иль были тщетны годы —
Твой день далек, предела скорби нет?
И где же вы, печальники свободы,
Принявшие мой факел и завет?
Не слышу вас: чужие сердцу звуки…
Враждебный пир… О том ли я мечтал,
Когда в часы душевной горькой муки
В туман времен далеких прозирал?
Иль я забыт? Иль я отвергнут вами?»
И вот, сквозь гул веселых голосов,
Как стон пловца, задушенный волнами,
Доносится чуть внятный, грустный зов:
«Слагать хвалы, когда над головою
Губящий меч с угрозою висит
И новый день не радостью живою —
Обидами нас новыми дарит?
Сплетать венки, когда наш слух терзает
Голодный плач измученных детей
И скорби тень как траур покрывает
Немой простор заброшенных полей?..
Нет, нет, поэт! На оргии лукавой
К лицу лишь им победно ликовать,
Кто над живой глумиться может славой,
Чтоб мертвую цветами убирать!..»
1 июня 1899
Курган
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВ этот раздел входят стихи, написанные в Кургане. Из Кадая Якубович был выслан 13 июня 1895 г., а в Курган прибыл 4 сентября 1895 г. (письмо к С. А. Венгерову от 11 октября 1895 г., ПД). 5 сентября он уже находился под гласным надзором курганской полиции. Еще до прибытия его в Курган, в июне 1895 г., началось «Дело тобольского губернского управления о государственном преступнике Петре Якубовиче…», которое закончилось 25 ноября 1903 г. (Тобольский архив, ф. 152, оп. 15, ед. хр. 29). В Кургане, глухом захолустье, отбывали до Якубовича ссылку декабристы, в частности В. К. Кюхельбекер (М. Д. Янко. Внеклассные занятия литературным краеведением. Курган, 1957, стр. 5—13, о Якубовиче — стр. 25—27).
На родном рубеже. Впервые — РБ, 1897, № 10, стр. 109. В авт. экз., т. 2, стр. 27, в конце помета: «Курган». Сохранился прозаический набросок стихотворения в записной книжке (ПД): «Возвращение на родину… После долгой и мучит<ельной> разлуки, возвращаясь к тебе, о мать моя, я могу честно сказать, что сберег все лучшие заветы твои, все самые светлые сны своей молодости. Молодость осталась там, позади, схороненная в чужих и далеких снегах; изношено тело, волосы серебр<ятся> в голове… Но душа по-прежнему молода и горяча… И я, как прежде, даю тебе великую клятву: никогда не присоединять своего голоса к темному хору ..». В этом и следующих стихотворениях описана природа окрестностей Кургана, который раскинулся на левом берегу р. Тобол в окружении живописных сосновых и березовых рощ.
В деревне. Впервые — РБ, 1897, № 1, стр. 290. В авт. экз., т. 2, стр. 29, помета: «Курган, дер. Крюково». Якубович сообщал старому другу А. М. Шеталовой: «Лето я провожу, по обыкновению, в деревне Крюкове (18 верст от города)» (письмо от 18 августа 1899 г., приведено в воспоминаниях В. Н. Шеталова, ЦГАЛИ). Как в сказке я живу. Якубович имеет в виду природу, так как жизнь Якубовича в Кургане и в Крюкове была далеко не «сказочной». Тобольский губернатор 15 мая 1898 г. запрашивал, на кого будет возложен надзор за государственным преступником П. Якубовичем «в случае разрешения им жительства в течение лета в дер. Крюкове и можете ли Вы положиться на бдительность надзора, устраняющего возможность как побега, самовольных отлучек, так и вредного влияния на крестьянскую среду». Исправник Трофимов сообщил, что надзор будет поручен «местному сельскому старосте, а также местному земскому заседателю и, кроме сих лиц, нижним чинам полиции… командировать таковых специально». Он обещал также учредить за Якубовичем «более тщательный надзор» (Тобольский архив, лл. 83—84). Обнявший вновь порог отчизны дорогой. Стихотворение дошло до поэта П. А. Грабовского и других ссыльных, которые решили, что Якубовича «уже в Россию перевели». Якубович 22 августа 1897 г. в письме разъяснил Грабовскому: «всего одна строка: „обнявший вновь порог отчизны дорогой“ могла дать повод толкам, но говорится там не об отчизне, а лишь о „пороге“ ее, каким и является град Курган, в 35 верстах от которого находится граница Оренбургской губернии» (РБ, 1912, № 5, стр. 61).
«Поэтов нет… Не стало светлых песен…». Впервые — «Новое слово», 1896, № 2, ноябрь, стр. 177, в цикле «Отклики». Написано в дер. Крюкове. Стихотворением открывался раздел «Жизнь и поэзия» в первом издании 1898 г. Черновой автограф ПД с датой: 30 августа 1896.
«Оборван у музы цветущий венок…». Впервые — «Новое слово», 1896, № 2, ноябрь, стр. 177, в цикле «Отклики». В записной книжке отражен весь процесс работы над стихотворением (шесть вариантов). Первоначальное заглавие — «Поэзия». Одна из последних редакций озаглавлена «Гений поэзии», датирована: «14 августа 96 г. Крюково» (ПД). Сохранился прозаический набросок «мотива» стихотворения в записной книжке: «Гений поэзии отвернул свое светлое лицо от нашей родины, и поэты поют вяло и темно. Но он повернет опять…». Стихотворение было откликом на «предчувствие бури» — массовые стачки ткачей в Петербурге в 1896 г., в которых участвовало свыше 30 тыс. человек. Стачками руководил Петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».
«Долга, упорна ночь! Угрюмое сомненье…». Впервые — изд. 1898 г., стр. 52. С небольшими исправлениями — изд. 1901 г., т. 1, стр. 265. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 33. Черновой автограф — в записной книжке среди вариантов предыдущего стихотворения, что дает основание датировать его августом 1896 г. (ПД). Долина Ханаана — «земля обетованная» в Иудее, упоминаемая в Библии.
Поздняя радость. Впервые — РБ, 1898, № 4, стр. 161. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 34. До 1910 г. посвящение В. Н. Фигнер обозначалось по политическим мотивам инициалами: В. Н. Ф. В заглавии отразилась реакция Якубовича на свое относительное «освобождение». 6 февраля 1900 г. Якубович писал по этому поводу В. Д. Бонч-Бруевичу: "Вы справедливо догадались о том, кому посвящено мое стихотворение «Поздняя радость», но, увы! смысл этого посвящения совсем не тот. «Она <В. Н. Фигнер> все еще там же живет, где и прежде <т. е. в Шлиссельбурге>; но в одном письме была употреблена ею грустная фраза: „Поздняя радость — не радость“. И эта-то фраза дала мне повод написать стихи, выразив в них отчасти собств<енное> настроение. „Сгибли т<Соварищи> смелые, юность, отвага“… этого Вы не отрицаете, но Вас смущает тут же поставленное слово „любовь“. „Не может этого быть!“, думается Вам, а между тем иногда именно так чувствуют себя инвалиды вроде меня: уже нгт в душе того пыла, той беззаветной готовности к жертве, любви к интересам меньшей братии…» (В. Бонч-Бруевич. Моя переписка с народниками. «На литературном посту», 1927, № 24, стр. 40). Фигнер Вера Николаевна (1852—1942) — по характеристике Якубовича, «одна из самых выдающихся женщин, каких дала русская интеллигенция за все время своего существования. В. Н. Фигнер была, как известно, видным вождем партии „Народной воли“. Женская обаятельность и поэтическая душевная чуткость гармонически сочетаются в ней с чисто мужской силой характера и героизмом самоотверженного бойца» («Русская муза», стр. 461). Приговоренная в 1884 г. к смертной казни, она 20 лет провела в одиночном заключении в Шлиссельбургской крепости. В воспоминаниях Е. П. Летковой-Султановой приводится письмо В. Н. Фигнер, написанное по поводу 15-й годовщины со дня смерти Якубовича (март 1926), в котором дана высокая оценка его как революционера и человека: «П. Ф. <Якубович> был самым горячим и преданным другом для всех нас, шлиссельбуржцев» (Е. П. Леткова-Султанова. Из пережитого. Литературные встречи и воспоминания, л. 31. ГПБ). Из переписки Якубовича с Фигнер (26 писем) встает облик Якубовича — чуткого и требовательного редактора ее стихотворений, вышедших в 1906 г., и активного члена «Шлиссельбургского комитета» (ЦГАЛИ).
К стр. 225—227.
«Не в шуме гроз, не в красоте стыдливой…». Впервые — РБ, 1898, № 5, стр. 81, под заглавием «Пробуждение». С исправлениями — 1902 г., т. 2, стр. 5. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 35. Датируется по автографу ПД.
«Волна упала, прошумев…». Впервые — РБ, 1899, № 3, стр. 60, под заглавием «Волна». Печ. по изд. 1899 г., стр. 84, где было снято заглавие и исправлен последний стих. Черновые автографы с датой: 18 октября 1898 г. — в записной книжке (ПД). Там же сохранился прозаический набросок стихотворения: «Погибло наше поколение — упала волна, разбитая об утесы жизни. Но она не бесследно прошумела, не бесплодно блеснула. Полночь дрогнула от этого блеска… И шум ее дойдет до новых поколений, вызовет к битвам новые волны, более могучие и счастливые». Заглавие «Волна» связано с революционной символикой. Волна упала, прошумев и т. д. В. И. Ленин, характеризуя эпоху после 1 марта 1881 г., писал: «Второй раз, после освобождения крестьян, волна революционного прибоя была отбита, и либеральное движение вслед за этим и вследствие этого второй раз сменилось реакцией…» (В. И. Ленин. Соч., изд. 4-е, т. 5, стр. 41).
Святая. Впервые — РБ, 1897, № 12, стр. 228, без заглавия и подзаголовка. Под заглавием «Святая», но без подзаголовка — изд. 1901 г., т. 2, стр. 8. Печ. по авт. экз., т. 2, стр. 38. В записной книжке — черновые наброски и беловой автограф, датированный 8 октября 1898 г. (ПД). Обращено к сестре поэта — М. Ф. Якубович. Ей же посвящены стихотворения: «Сестре» («В дни, когда была ночь молчаливая…»); «Сестре» («Печально прошла твоя жизнь, моя бедная!..»); «Сестре» («Слез не нужно, моя дорогая…») и др. В. Н. Шеталов вспоминает, что на М. Ф. Якубович «особенно сказались пережитые ею страдания за любимого брата: и без того некрасивое лицо ее было бледно-лимонного цвета, все заплетено морщинами, и в общем она имела вид миниатюрной старушки» (ЦГАЛИ). Требуя запрещения ряда стихотворений Якубовича, цензор В. Канский подчеркнул: «Под видом „святой“ автор представляет доступную (!) революционерку» (ЦГИАЛ, Дело Главного управления по делам печати, 1913, № 384, "О наложении ареста на брошюру под названием «Из стихотворений Л. Мельшина (П. Я.) „Жизнь — борьба, а не рабство…“»). Строфы 6—7 этого стихотворения вписаны автором 21 мая 1900 г. в альбом писательницы М. В. Ватсон с примечанием: «…В минуты унынья, в минуты всякого рода сомнений в людях отрадно вспомнить, что на свете все-таки есть — и не так уж они редки — „звезды сердца“, которые озаряют окружающий мрак своей добротой, любовью, самоотверженностью…» (Архив Академии наук СССР, Москва, ф. 543, оп. 12, № 2, л. 31).
Памяти Белинского. Впервые — «Памяти В. Г. Белинского. Литературный сборник, составленный из трудов русских литераторов». М., 1899, стр. 254, без заглавия (начало: «Я в мире грез не знал прекраснее одной…»), подпись: П. Я. С исправлениями — изд. 1899 г., стр. 10. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 40. В первой публикации ошибочно датировано декабрем 1898 г. Отослано еще весной 1898 г., но сборник вышел с запозданием (письмо Якубовича к П. А. Ефремову от 12 июня 1898 г., ПД). Написано в связи с 50-летней годовщиной со дня смерти Белинского. Об отношении Якубовича к Белинскому см. вступ. статью, стр. 27. Черновой автограф — в записной книжке (ПД). Я наделял жрецов, — там, на горе, стоящих — полемически противопоставлено жрецам чистого искусства в стихотворении А. Н. Майкова «Вопрос» (из цикла «Вечные вопросы»):
Мы все, блюстители огня на алтаре,
Вверху стоящие, что город на горе…
Песня труда. Впервые — изд. 1898 г. (2), стр. 246, под заглавием «Восемь часов (Из Бланчарда, с англ.)», в разделе «Из иностранных поэтов», куда из цензурных соображений были включены и оригинальные стихи. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 42. Оригинал нами не установлен. Бланчард Самуэль (1804—1845) — английский поэт и журналист. Однажды было ошибочно указано, что это "перевод из Уитмана «Песни о 8 часах» («Звезда», 1911, № 14, 19 марта). Д. П. Якубович считал ссылку на иностранный источник цензурным маскировочным приемом (сообщено нам Н. Г. Якубович). Беловой автограф в записной книжке (ПД) датирован 16 января 1896 г., озаглавлен «Восемь часов (Стих. Бланчарда)». В изд. 1910 г. помещено среди оригинальных произведений. В вольной социал-демократической печати (сб. «Перед рассветом») стихотворение печаталось как оригинальное, а не перевод и в другой редакции, усиливающей его революционное звучание. В 1-й строфе последняя строка читалась:
Прямо и смело заявим: мы требуем «Восемь часов!»
В 3-й строфе 3—4-я строки заменены следующими:
С бою возьмем нашу долю, сбросив покорность раба,
Знайте, цари и народы, что не страшна нам борьба!
4-я строфа отсутствовала, и стихотворение заканчивалось:
Грянь же, наш клич боевой, и в полях, и в собраньях народных:
«Восемь часов — для труда, восемь — для сна, восемь — свободных!»
В Музее Октябрьской революции (Ленинград) нами обнаружен экземпляр изд. 1899 г. с поправками автора к стихотворению (№ 30095). Публикация стихотворения вызвала затруднения. Посылая его в РБ Н. К. Михайловскому 29 мая 1898 г. и опасаясь внутренней народнической цензуры в журнале, Якубович писал: «Не пройдет ли также стих, из Бланчарда „Восемь часов“? Полагаю, что сочувствовать положению рабочих — не значит принадлежать к школе марксистов (это в скобках)» (ПД). Стихотворение не прошло как «марксистское». Комитет по делам печати, накладывая в 1914 г. арест на том 2-й изд. 1910 г., где была напечатана «Песня труда», отнес ее к стихотворениям, в которых автор касается «явлений социально-политической жизни современной России, освещая эти явления с точки зрения самых крайних политических и социальных идей» (ЦГИАЛ, Дело Главного управления по делам печати, 1914, № 1579, «О книге П. Я. (П. Якубович-- Л. Мельшин), т. 2, 5-е изд., 1913 г.»). Большевистская «Звезда» отмечала особенный успех «Песни о 8 часах» (1911, № 14, 19 марта). Под заглавием «Восемь часов» стихотворение нередко как оригинальное за подписью П. Я. входило во многие стихотворные сборники в России и за границей вплоть до 1917 г.: «В грозу»; «Красное знамя. Первомайский сборник» (СПб., 1901); «Песни и стихи революции» (Н. Новгород, 1903); «Эхо народа» (Саратов, 1906); «Песни труда и борьбы» (вып. 1. М., 1917). Социал-демократическая вольная печать дважды напечатала «Восемь часов»: в сб. «Песни борьбы» и «Перед рассветом». «Песня труда» контаминировалась с другими анонимными нелегальными стихотворениями и лозунгами и включалась в 1907 г. в первомайские листовки РСДРП без указания имени автора («Сборник большевистских листовок организаций РСДРП Тамбовской губернии периода первой русской революции (1905—1907 гг.)». Тамбов, 1955, стр. 144). Стихотворение распространялось среди рабочих. Ленинская «Искра» сообщала, что в Керчи в октябре 1902 г. после многочисленных обысков, «из-за которых была поднята на ноги вся полиция и даже присланы жандармы», рабочий Афанасов "был признан неблагонадежным и арестован за найденное у него стихотворение П. Я. «Восемь часов!» (Хроника рабочего движения и письма с фабрик и заводов. «Искра», 1902, № 29, 1 декабря). Современники отмечали, что в период подготовки революции 1905 г. вслед, за «Буревестником» Горького на рабочих концертах «призывно звучало» стихотворение Якубовича «Восьмичасовой рабочий день», «посвященное пропаганде одного из революционных лозунгов, выдвинутых социал-демократической рабочей партией» (Евг. Кузнецов. Из прошлого русской эстрады. М., 1958, стр. 253). Н. А. Смирнова, известная артистка, вспоминает, что на концерте, устроенном в одном из рабочих районов в конце 1904 г., когда она прочла заключительные строки стихотворения Якубовича «Восьмичасовой рабочий день», «то в зале поднялось что-то невообразимое. Все встали с мест, кричали, стучали. Многие подняли над головой стулья и потрясали ими. Порядок водворяли с помощью полиции. Многие из бушевавших в концерте были арестованы» (Воспоминания. М., 1947, стр. 139). Стихотворение вызвало подражания: популярная в 1900-х годах нелегальная «Песня киевских студентов» начиналась: «Братья! довольно терпенья!..» («Песни борьбы». Женева, 1902). Заключительная строка «Восемь часов — для труда, восемь — для сна, восемь — свободных!» стала крылатой и как лозунг была приведена в большевистской «Звезде» (1911, № 14, 19 марта). Эта же строка послужила заглавием для двух сборников: «Восемь часов — для труда, восемь — для сна, восемь — свободных!» М., 1906, и «Восемь часов — для труда… Песни рабочих», М., 1908.,
Сон на чужбине. Впервые — РБ, 1899, № 8 (11), стр. 51, без заглавия. Черновой автограф и наброски — в записной книжка (ПД), датировано 14 октября 1899 г.
К молодости. Впервые — РБ, 1900, № 1, стр. 43, без заглавия. Печ. по изд. 1901 г., т. 2, стр. 60. О молодость! я верую в тебя! Большевистская «Звезда», цитируя строки из стихотворения, указывала на характерный мотив поэзии Якубовича — «его постоянной веры в „молодость“ и любви к ней, — для молодости у него имеется только один эпитет — святая» (1912, № 19, 18 марта). На каторге и в ссылке Якубовича не покидала мысль о революционной смене. В 1897 г. он писал: «Мы и теперь уже со всех сторон слышим об идущем нам на смену молодом поколении — бодром, жизнерадостном, проникнутом живым интересом к вопросам научным и общественным…» («Очерки», стр. 265).
Апрельская песня. Впервые — РБ, 1899, № 8, стр. 180, под заглавием «Весенняя песня». Печ. по изд. 1902 г., т. 2, стр. 25. Черновой автограф (первоначальное заглавие «Песня») и наброски — в записной книжке (ПД). За бедою беда... В феврале 1899 г. у Якубовича в связи с «делом Зобнина», по которому привлекался В. И. Ленин, был сделан обыск вновь прибывшим в Курган «ретивым» жандармом Вонсяцким, были захвачены письма, рукописи и т. д. (см. Ф. Виноградов. Из жизни П. Ф. Якубовича в Кургане. «Каторга и ссылка», 1929, № 6, стр. 143—151). Весной ему запретили выезд в дер. Крюково. 8 и 21 апреля 1899 г. Якубович писал в редакцию РБ, что с «минуты на минуту ждал перерыва», т. е. ареста, «всему городу известно, что уже составлено целое 2-х томное „дело“ с массой якобы солидных „улик“ и т. д.» (ПД). Власти хотели вновь «упечь» Якубовича. Министерство внутренних дел подтвердило в августе 1899 г. тобольскому губернатору, что «квартира названного ссыльного <Якубовича> является местом конспиративных собраний поднадзорных и лиц, привлеченных к дознаниям политического характера», вследствие чего жандармы возбудили ходатайство «об удалении Якубовича из г. Кургана ввиду… данных о политической неблагонадежности Якубовича» (Тобольский архив). Не бывать, видно, мне на сторонке родной! Якубович писал 10 февраля 1899 г. Михайловскому: «Вместо того чтобы мечтать о скором возвращении в Россию, приходится теперь снова глядеть с тоской на далекий Восток и думать о возможности нового путешествия туда» (ПД). Вскоре Якубович серьезно заболел, ему было разрешено в октябре 1899 г. выехать на лечение в Казань. «Дело», раздутое Вонсяцким, заглохло.
Городок. Впервые — изд. 1901 г., т. 2, стр. 25. Черновой автограф — в записной книжке. Там же — прозаический набросок стихотворения: «Родной городок, где все казалось таким скучным. Картины прошлого. А теперь? И уж сам я старик…» (ПД). В стихотворении дана зарисовка Новгорода 1870-х годов, где Якубович учился в гимназии.
«Он выстрелил в сердце с рассветом дневным…». Впервые — РБ, 1899, № 3, стр. 126, под заглавием «Из жизни». С исправлениями и без заглавия — изд. 1901 г., т. 2, стр. 12. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 52. Наброски — в записной книжке (ПД). О ком идет речь в стихотворении, не установлено.
«Ветку сирени ты держишь в руке…». Впервые — РБ, 1899, № 6 (9), стр. 218, под заглавием «Сирень». Печ. по изд. 1901 г., т. 2, стр. 28. Черновой автограф — в записной книжке (ПД).
Тишина. Впервые — РБ, 1899, № 6, стр. 218. Беловой автограф — в ЦГАЛИ. «На эти стихи есть музыка Кашеварова» (прим. Якубовича).
«В чужбину мне пишут друзья: „Не мечтай…“». Впервые — «В память женщины-врача Евгении Павловны Серебренниковой. Литературный сборник». СПб., 1900, стр. 113. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 56. Мне пишут друзья. В 1899 г. Якубович переписывался со «старым другом» А. М. Шеталовой, которая летом 1899 г. проездом из Сибири навестила Якубовича в Кургане. Ее большое письмо о встрече с Якубовичем приводит В. Н. Шеталов в своих воспоминаниях (ЦГАЛИ).
«Радость, влюбленная в солнце и смех…». Впервые — РБ, 1899, № 3, стр. 36 (начало: «Радость, как женщина, — жаждет утех…»). С исправленной 1-й строкой — изд. 1899 г., стр. 83. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 57.
На празднике Пушкина. Впервые — изд. 1899 г.. стр. 20, заглавие по цензурным мотивам изменено: «На празднике». В изд. 1901 г. — под заглавием «На празднике Пушкина (26 мая 1899)». С исправлениями и пропуском 8 стихов после стиха 20 — изд. 1902 г,, т. 2, стр. 17. Печ. по изд. 1910 г., т. 2, стр. 59. Приводим выпущенные стихи:
— Да, наш поэт, наш несравненный гений!
В пылу страстей и шумных битв не раз,
Кипя огнем великих дерзновений,
Твой царский трон шатали мы, глумясь.
Но смял нас вихрь… Увы, разбиты крылья —
Мы пали в прах с надзвездной высоты.
И в эту ночь бесславья и бессилья,
Как встарь, опять горишь и светишь ты…
Черновой автограф и варианты — в записной книжке (ПД). Написано в связи со 100-летием со дня рождения Пушкина. Якубович рассказал 26 мая 1899 г. в письме Михайловскому о возникновении замысла стихотворения: «Был сегодня на панихиде в здешнем соборе. Поп сказал прочувствов<анную> речь: „Был, мол, Пушкин великий грешник… Но он все-таки любил духовенство православное, умер в покаянии и, кроме того, переложил в стихи молитву Ефрема Сирина… Помолимся же, братия, о его многогрешной душе!“. И стали все молиться, в том числе и мои здешние приятели — тов. прокурора и один из преемников графа Бенкендорфа, с особенным умилением стоявший на коленях… Что им Пушкин? Что им вся литература русская? А вот тоже празднуют, т. е. собственно, они-то, главным образом, и празднуют, по крайней мере на все торжества налагают свой отпечаток — казенщины и показного умиления! И так грустно мне стало, нет! этого мало сказать: такое зло взяло! Хотелось бы стихами написать, да вот только удосужиться не могу. Коли напишу что-нибудь цензурное, может быть, пошлю Вам для сборника» (ПД). В набросках резче дана сатирическая характеристика «приятелей»:
Как! Здесь и вы иудиным лобзаньем,
Присутствием своим и мерзостным дыханьем
Хотите омрачить народной славы день?
…Ужель забыли вы, что вашими отцами
Замучен был добра и красоты певец?
16 июня 1899 г. он писал А. И. Иванчину-Писареву из дер. Крюково: «Давно уже написалось у меня одно стихотворение на „злобу дня“ (касательно пушк<инских> торжеств), но в городе не удалось окончательно отделать, а отсюда не было оказии отослать и боюсь, что теперь это — уже запоздалый выстрел… А, признаться, мне оч<ень> бы хотелось его сделать: быть может, Ваш „Сборник“ не совсем еще отпечатан, и в конце его можно уделить страничку для этих стихов? К тому же только для бесцензурного издания они и пригодны, в „Русском же богатстве“ вряд ли пройдут… Если для „Сборника“ стихи уже опоздали, а для „Русского богатства“ не годятся, то не будете ли добры передать их в какое-нибудь подходящее издание? А впрочем, кроме „Вестника Европы“, с которым Вы не имеете сношений, и „Мира божьего“, который держите под сомнением, и изданий-то таких, кажется, нет» (ПД). Н. К. Михайловский стихотворения не напечатал; это огорчило Якубовича; 23 октября 1899 г. он писал Иванчину-Писареву: «Ведь в цензурном отношении они не резче были пешехоновской статьи (на ту же тему)?.. Не думаю, чтобы цензура не пропустила, но цензура самой редакции почему-то немилостиво относится к моим стихам» (ПД). Свое отношение к Пушкину Якубович выразил в большой статье «Певец гуманной красоты» (1899), где развил некоторые мысли Белинского («Очерки», стр. 5—90).