Кнут Гамсун
На почтовой тележке
править
Я уселся как следует в почтовой тележке, взял вожжи в руки и ждал только возницу. Вверху, в окне третьего этажа, стояла молодая белокурая девушка и смотрела на меня; мне было тепло под её взглядом, и я важно, как вице-консул, восседал на своём сиденье. Я старался произвести впечатление очень юного и потихоньку смахнул пенсне. Меня сердило только, что я не расписался лейтенантом в книге для проезжающих.
В последнюю минуту на лестницу выходит хозяин и говорит, что мой возница как раз уехал вперёд с толпой англичан и чтобы я потрудился доехать один до следующей станции. Это совершенно безопасно, Йенс знает дорогу, на него можно положиться.
Йенс — это так звали лошадь.
Собственно, было бы более изящно, если бы кто-нибудь сидел позади тебя, когда едешь, подумал я; но с этим ничего нельзя было поделать, я должен был ехать без возницы. Я бросил довольно нежный взгляд вверх, в окно третьего этажа, и выехал со двора.
Погода была тёплая. Я расстегнул куртку и дал Йенсу идти как ему хотелось. Непрерывное качанье рессор убаюкивало меня, я наклонил голову, чтобы солнце не сожгло мне нос, и думал о прелестном девичьем лице на третьем этаже. Бог знает, может быть, она уже спустилась вниз и посмотрела книгу для проезжающих. Глупо, что я не наделил себя каким-нибудь чином или титулом. Разве я не мог назваться директором конторы или даже рантье? Вполне мог бы! Излишняя скромность вредна.
Мы отъехали, верно, семь-восемь километров от станции, как вдруг Йенс остановился. Он остановился внезапно, с таким видом, словно что-то забыл. Я не хотел ему мешать; его частные дела касались его одного. Кроме того, и погода была хорошая, и дорога.
Так простояли мы добрых полчаса посреди дороги, не двигаясь; никто из нас не хотел нарушить молчания. Я, как ни в чём не бывало, закурил трубку, посмотрел на часы, принялся чистить штопор, который был у меня в кармане, и убивал время как мог; кнут я тщательно спрятал между колен. Простояв ещё некоторое время, Йенс выставил, наконец, вперёд одну ногу, потом другую и снова пошёл. Мне показалось, что у него более пристыженный вид, чем раньше.
Жара усиливалась; я поник, меня одолевал сон, я стал бессмысленно завязывать узлы на вожжах и начал снова мечтать о девушке со станции. У неё были большие белые руки и странный быстрый взгляд, оживлявший её лицо. Я был совершенно поглощён ею. Зачем она стояла там наверху и смотрела на меня? Я, наверно, возбудил её любопытство. Вполне вероятно, что она в эту минуту стояла и рассматривала книгу для проезжающих, да, не подлежало сомнению, что она торопилась узнать, кто я такой. А я-то не оставил никаких сведений о себе, хотя спокойно мог назваться естествоиспытателем или путешественником-первооткрывателем.
Последнее время я совсем перестал обращать внимание на Йенса. Тяжеловесно и равнодушно ступал он по дороге, тащил ноги по песку и поднимал безо всякой нужды пыль. На одном склоне он вдруг опустил голову, пожевал усиленно удила и снова остановился. Сомнений не могло быть, без малейшего смущения он вновь стал на месте.
Я был так занят своими мыслями о молодой девушке, которую я видел, что прошло немало времени, пока я заметил, что мы стоим. Тут я встрепенулся. «Можешь благодарить Бога и создателя твоего, что я здесь сижу и совсем о другом думаю!» — сказал я ему громко. Я внезапно возмутился и не мог уже скрывать свои чувства. Йенс стоял неподвижно, с опущенной головой, словно задумался. <…> Я потянулся вперёд, чтобы осмотреть дорогу; ведь прямо у него под ногами мог лежать ребёнок, большой камень, корень; я всюду посмотрел, но ничего не увидел. Я поднял кнут и ударил им Йенса. Он не тронулся с места, но вскинул голову, как будто сказал: «Берегись!» Это привело меня в бешенство. «Сам берегись!» — ответил я и ударил его ещё раз. Тогда он упёрся ногами в землю с таким видом, словно имеет честь выступать перед целым собранием, и у него вырвался какой-то звук. Больше он ничего не сказал. Я не хотел отвечать ему, я сказал себе: «Нет, спасибо, спорить с лошадью я не собираюсь». Возмущённый, я молча откинулся на сиденье и стал ждать, что будет дальше. Я выехал из дому не для того, чтобы вступать с кем бы то ни было в пререкания.
Прошёл час, мы всё ещё стояли на месте, и мне стоило большого труда удержаться от насильственных действий. Два раза я привставал в тележке, но оба раза мне удалось убедить себя сесть снова. Йенс вёл себя очень осторожно, он не производил ни малейшего шума, не шевелился и даже дышал совсем тихо. Наконец он поднял одну ногу и поставил опять. Казалось, он устал стоять неподвижно. Он поднял другую ногу и опять поставил. Прежде чем я успел поверить собственным глазам, я почувствовал, что тележка действительно катится вперёд; мы больше не стояли, мы снова ехали.
Я молчал, я утратил дар речи. Тележка катилась всё быстрее и быстрее, я видел, как Йенс делал забавнейшие движения, он скакал. В своём озлоблении я пытался убедить себя, что мы всё ещё стоим. «Мы стоим — конечно же, стоим! — говорил я. — Стоим, чёрт побери!» И я закрыл глаза, чтобы не видеть, что мы действительно двигаемся вперёд.
Так прошло порядочно времени, солнце начинало садиться, и жара спадала; Йенс опять шёл ленивым шагом. Я был возмущён: он уничтожил моё радостное настроение, намеренно заставил потерять время; до следующей станции оставалось ещё добрых полчаса, и я вряд ли успею туда раньше, чем мой возница оттуда уедет. Когда мы достигли вершины холма, я решил хоть немного наверстать потерянное время, я закричал на Йенса и взмахнул кнутом, чтобы привлечь его внимание. Он поднял голову и покосился назад, как будто он меня не понял. «Я могу объяснить понятнее!» — сказал я и хлестнул его по ляжкам.
Он остановился.
Обмануться было совершенно невозможно: Йенс в третий раз стоял неподвижно.
Я крепко обхватил кнутовище и встал в тележке; я твёрдо решил покончить это дело в открытом бою, будь что будет. В последнюю минуту я передумал. В этот момент я не чувствовал ни малейшего страха; я пошёл бы смело даже на льва; но я одумался и выпустил из рук кнут. Не проронив ни слова о своих намерениях, я вылез из тележки; у меня были на этот счёт свои соображения; вне всякого сомнения, что-то лежало у лошади на пути. Я сжал кулаки, готовый к встрече с чем угодно, и пошёл вперёд, к Йенсу. Я не увидел ничего и был почти разочарован; низко наклонившись, я основательно обследовал дорогу. Песок — один песок повсюду; единственное, что я нашёл, была обгорелая спичка. Я вернулся и сел на своё место, — надо было решительно положить этому конец!
Я страшно крикнул на Йенса, взмахнул кнутом и хлестнул его. Йенс вскинул задом, но остался стоять. Так, это не помогло, надо опять слезать. Я подошёл к Йенсу вплотную и заглянул ему в лицо. Продолжая упорствовать, он сделал вид, что не замечает этого. Я встал на колени, посмотрел ему в глаза и проследил направление его взгляда. На что он уставился? Я был поражён — он, в самом деле, стоял и глазел на этот обломок спички!
Мне стало стыдно за него. Можно ли придавать такое значение какой-то спичке! Я обошёл несколько раз вокруг тележки, обдумывая, как к нему обратиться.
И как только в голову ему пришло причинять мне столько затруднений? Разве мы уговаривались заранее, что будем останавливаться перед каждой спичкой, которая нам попадётся на дороге? Считает ли он такое поведение достойным? Где его лошадиная совесть?
Ничто в его лице не дрогнуло.
Я пристал к нему с ножом к горлу, я насмехался над ним, открыто издевался над ним. Спичка, говорил я презрительно, добро, которое я в состоянии раздаривать целыми пачками, понятно ему? Бывали дни, когда у меня все карманы были полны спичек, хоть я и не кажусь богачом. Брось спичку наземь, сказал я, попроси меня поднять её и увидишь, сделаю ли я это!
На него это никак не подействовало, он понурил голову и по-прежнему смотрел перед собой.
Я был раздражён до последней степени, у меня было такое впечатление, что он меня вовсе не слушает и делает вид; что со мной незнаком. Что мне было делать? Я ходил взад и вперёд по дороге, ругался и в бешенстве пожимал плечами. Дрожащим голосом я вновь обратился к нему и пытался сразить его доводами. Разве эта спичка какая-нибудь особенная? Занесена ли она, смею спросить, на карту мира? Не хочет ли он меня уверить, что это необыкновенная спичка, познакомиться с которой — истинное удовольствие?.. Я кричал всё громче и размахивал руками.
Наконец Йенс поднял голову; он понял, что дело пошло всерьёз. Я хотел воспользоваться моментом, схватил вожжи и уселся. Ну вот, наконец, я могу ехать дальше. Важен только первый шаг, подними он одну ногу, за ней пойдут и другие. Конечно, ту ногу, какую он сам пожелает, за ним право выбора. Ну?
Но Йенс не двинулся. Он снова опустил голову и уставился перед собой, Тут я сдался, я бессильно поник. Теперь мне было совсем всё равно, как всё это кончится. Я натянул на себя попону и стал устраиваться на ночь. На Йенса я уже больше не рассчитывал. Кто знает, сколько он ещё простоит здесь? Кто вообще может поручиться, что он двинется вперёд? Сам чёрт не пронюхает, собирается ли он тронуться с места до завтрашнего утра! Во всяком случае, сказал я сам себе, я сделал всё, что мог: моей вины тут нет, я умываю руки.
Тут я вижу у подножья холма почтовую тележку, которая едет нам навстречу; даже Йенс насторожил уши и потихоньку заржал, — это был мой возница, который ехал обратно. Он остановился и удивлённо смотрел на нас, тогда я соскочил с тележки и рассказал ему, что со мной случилось. Парень тотчас же поворотил свою лошадь и предложил, что поедет впереди меня. Йенс упрям, сказал он, Йенса должна, так сказать, вести другая лошадь.
Я опять сел в тележку, Эта выдумка ехать с проводником, с форейтором, была достойна человека с хорошим положением и очень мне понравилась; в сущности, это было всё равно, что ехать на паре лошадей. Я забыл и простил всё то, что раньше произошло между Йенсом и мною, я пришёл в наилучшее настроение и стал напевать песенку.
Деревья, камни и дома проносились в танце перед моими глазами в то время как мы подвигались вперёд. Так, на паре лошадей, я подъехал к станции.
1889