ПАВЕЛ ЯРОВОЙ править
НА ПОСТУ править
Антология крестьянской литературы послеоктябрьской эпохи
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. МОСКВА 1931 ЛЕНИНГРАД
1 править
Николай Петров на посту. Глазами зорко окидывает склады.
Сделает шаг, два — остановится. Мысли, и тревожные и ласковые, бегут через бараки в степь.
Надвигаются сумерки. Серебром рассыпается Млечный Путь, а на севере — Медведица[1] широким ковшом черпает темную синеву, молча играя алмазами.
Знает Петров — если пойти к левому углу ковша Медведицы, то придешь в родную Ветлянку.
Жмутся друг к другу хаты с новой соломой на крыше. Летом они тонут в зное, зимой коченеют от мороза и вздрагивают от воющих метелей.
Сейчас на гумнах идет молотьба. Зерно переливается, Радует глаза мужицкие. Потом будут мужики ссыпать золото в широкие сусеки, глаза мужицкие зацветут радостью и захотят посмотреть дальше Ветлянской околицы, дальше своего загона.
Так-так-так, — мягко выбивает сапог. Летят мысли, перестукивает сердце. А этого могло не быть.
Совсем недавно, весной, враги подходили близко к Ветлянке, хотели истоптать зеленые золотеющие стебли, чтобы летом и осенью потухли мужицкие глаза, чтобы мужицкие сердца застучали от боли и страха. Замахнулся бы многоверстный топор голода над полями, над хатами, потушил бы солнце, звезды. И не стало бы радости на земле.
Этого не случилось, потому что подоспел отряд красноармейцев с пушками и пулеметами. Загрохотал жуткий земной гул.
Иного пути не было и нет сейчас.
Шаг-два-три.
Не было и нет сейчас, потому что много врагов у Советов рассеяно по заморским землям и много таится в городах и селах республики. И враг ветлянский был прогнан свинцом и сталью — тем, что стережет Петров.
Сыреет. Гуще тени. Белей, ниже Млечный Путь; ярче огоньки, непонятной радостью подмигивают. На них смотрит Петров, на минуту забывая Ветлянку с мужицкими вопросительными глазами.
— Устережешь ли?
Сжимает винтовку и зорко смотрит в четыре стороны, как богатырь на узле множества дорог.
— Куда итти? Без смерти бы, мирно, в братской любви… Итти бы к равенству народов… так говорит непонятный, но простой и зовущий Ленин.
— Неверно, неверно, — говорит Ленин, указывая на бараки и жуткие слитки чугуна. — Без этого нельзя…
И опять Ветлянка смотрит умоляющими глазами.
— Стереги. Раз-два-три…
Сначала дует ветерок. Потом слышит Петров, как начинает виться над ним девичий голос. Тянет он издалека, из Ветлянки. Вспыхнуло заревj молодости, запылало сердце, запело иную песню.
И чудится цветная поляна. Кудрями шелестят березы. Обнимает парня краснощекая Марька, целует смачно, голубит сильно. Марька теперь — жена, красноармейка.
Чудится другой голос. Он, как золотой луч, звенит невидимой струной. Голубоглазый мальчик на втором году жизни зовет Петрова из далекой Ветлянки.
— Тя-тя… тя-тя…
И смешно и сладко, и рука крепче сжимает винтовку. Смешно и сладко, — больно было вскидывать Петра Николаича над головой и обещать защиту…
И еще — лица, голоса, а среди них — дед Ефим, единственный на всю волость, не ослепший от революции, а прозревший.
— Чудак старый…
Когда прогнали врагов из Ветлянки, дед Ефим выехал на освобожденную землю и припал к ней… Заплакал от радости… Немножко грустно Петрову.
Шаг-два-три.
Не отходит дед, тенью встает у бараков, И повторяет давно сказанное:
— Жалко мне тебя, Николя… Губится твоя молодость, но, верно, так надо… Смотри на нас с Петькою… Беззащитные мы…
И шепчет Петров:
— Да — беззащитные…
Сыну шлет мысленный приказ — расти! Но какое слово придумать для деда Ефима? «Милый дедушка». Нет. Дедке Ефиму от внука Николая Ивановича Петрова «Красную Звезду» за терпенье. Гуще тишина, а за спиной холодок. Скоро рассвет и смена.
Вдруг мысли разрываются, меркнет серебряный ковш, и в бездну катится Ветлянка, степь с травами и лесами. Не может быть, чтобы солнце поспешило раньше времени выкрасить землю, бараки, забор и тени товарищей. Сердце в набат ударило, тело рванулось… Свистки, крики. И жуткая мысль:
— Пожар…
И вторая, подсказанная мгновеньем…
— Враг подкрался…
Необходимо вызвать помощь. Петров вскидывает винтовку и стреляет.
Раз… Два… Три…
Должен же кто-нибудь притти.
Петров останавливается и ждет.
Дрогнула, разорвалась тишина на клочья, желтый день повис над бараками.
Горело далеко, взять бы огромную пилу и разрезать площадь надвое. Комки чугуна и стали[2] были бы вне опасности.
Мечется Петров один, в безумных поисках огромной пилы… Товарищей нет…
Отчаянно кричит Петров:
— Сюда-а-а-а!.. Сю-да-а-а-а!..
2 править
Желтые, красные, накаленные добела языки пламени дразнили небо. Жутко лизали дощатые стены и крыши. Черный окрашенный дым крутился винтом над пляшущим красным пламенем. Языки ползли все дальше и дальше, ближе к Петрову, к жутким слиткам чугуна и стали.
Страх орет сотней убегающих глоток.
— Спасай-ись… Спасайсь… Ггу-ур-ат-ат-ат…
Ббу… Ббу… Ббу-у-у…
Не понять страшной музыки, грянувшей в шипеньи пламени, отдавшейся в душе Петрова криком безумия.
Ветлянка… Марька — жена-красноармейка… Петька, выговаривающий четко: «тя-тя» — и… дед Ефим, прозревший в последние годы своей каторжной жизни…
Потеряв мысли, живя только ощущением ужаса, бегал Петров взад и вперед, взад и вперед.
Грохот… темно… вздрагивает земля, мечутся волны воздушного пространства. Убегают люди… Где-то далеко в моменты затишья пугающие голоса. А Петров, словно прикован неведомой силой, не может бежать, не Может покинуть поста. Снова стреляет он, ждет и слушает. Кто-то ползет, кто-то, сумасшедший, шепчет:
— Я председатель исполкома… Уходи, уходи немедленно… сейчас взорвется барак снарядов… Уходи же, товарищ!
В голове Петрова слабый проблеск от слова «товарищ», прозвучавшего ласково, мгновенно сорван был порывом безумия. И Петров больше не слышал шопота, Ринулся к опасному бараку.
Ббу-у-у-у…
Земля в смятеньи бросила Петрова вверх и ударила о что-то острое.
Отброшенный, распростерся он у забора, с раздробленным черепом, с последней безумной мыслью о враге…
А враг, может быть, сидел в это время где-нибудь в степи на пригорке, смеялся. Восходящее солнце загорелось огромным всевидящим глазом. И этот глаз круглел, щурился, смеялся, посылал легких гонцов с золотыми факелами неугасимого света.