Алексей Будищев
правитьНа палубе
правитьЧеловек с бледным лицом и резкими, порывистыми движениями говорил мне на тихой палубе парохода, в теплом мраке летней ночи, у берегов Кавказа.
Я внимательно слушал его, а он говорил, резко жестикулируя.
— Здесь, на земле, на этой планете, все нелепость, случайность и кавардак. При чем наша воля, наши желания? Разве жизнь не вертит нами и нашею волей по своему произволу, как водоворот вешнего оврага вертит беспомощной соломинкой? Часто ли наши намерения оправдываются? Как мы хотим жить, и как мы живем, несмотря на всю искренность этих наших желаний? Но вы хотите примера? Извольте! Я вам буду говорить о себе.
Я всегда мечтал самым искренним образом жить тихо и смирно, не обижая моих ближних слишком грубо, а между тем посмотрите, в какую нелепую кашу толкнула меня судьба, несмотря на все мои благие намерения. Посмотрите, как ужасно устроили мою жизнь самые неожиданные случайности.
Сейчас я изложу вам все.
Я убил на поединке моего искренно любимого мною друга, человека нежной души и голубиной кротости, и убил за то, что сам же был кругом виноват перед ним жестоко. Убил, не имея ни малейшего желания убивать. Я — великолепный стрелок — не был хозяином моего выстрела, когда того захотела случайность. А между тем, повторяю, я кругом был виноват перед моим бедным другом. Я полюбил его жену.
Вы хотите знать, как произошло это? Как я мог полюбить ту женщину? Как смел? Как, как! Да разве же можно рассказать об этом словами? Разве же любовь не тайна для всех нас? Что мы знаем о ней?
Встретил, увидел, не хотел любить, и все-таки полюбил!
Что тут еще можно добавить? Почему свет светел, а мрак темен? Как и почему зарождается в сердце страсть? Разве кто-нибудь сумеет ответить нам на это? Почему лепестки вот того цветка фиолетового цвета, а этого — огненно-красны, как пламя? Не на одной ли почве выросли они? Не одну ли влагу пили их корни? И разве же химический состав семечек, из которых они вылупились, не одинаков до тождества? Что же мы знаем о всем этом в таком случае?
Я ее полюбил; полюбил, — вот и все! Впрочем, буду придерживаться в моем рассказе хотя какого-нибудь порядка.
Моего друга я не видел перед тем около двух лет, ибо я бесцельно скитался все это время, спасаясь от тоски и скуки. Но когда я вновь вернулся, наконец, в мое захолустное поместье, в наше дикое родовое гнездо, я неожиданно встретился с ним на другой же день в окрестностях усадьбы, так как мы были самыми близкими соседями. И я и он горячо обрадовались этой встрече, и мой друг сообщил мне, что он даже успел жениться за это время нашей продолжительной разлуки. Его лицо все словно светилось, когда он передавал мне о том и, видимо, он был бесконечно счастлив своим первым счастьем. А я хмуро размышлял:
«Женился? Зачем? К чему? Какая женщина оценит твою голубиную кротость?»
«Какая женщина», точно я сам ценил кротость друга.
Боже мой, зачем все так ужасно спутано в человеческом сердце!
Повторяю, мне было крайне неприятно известие об его женитьбе, и я точно сердился на что-то, точно что-то предчувствовал сердцем. Между тем, мой друг даже рассмеялся; ему показалось, что я начинаю ревновать его к его жене. И с веселыми шутками он тотчас же радушно потащил меня к себе, несмотря на то, что я сердито отнекивался, ссылаясь на свой полевой костюм, не совсем удобный для визита. Итак, через несколько минут я был представлен его жене. Эта женщина произвела на меня весьма выгодное впечатление, и я стал бывать у них часто, едва ли не каждый день. В беседах с нею я почерпал неиссякаемые удовольствия. Однако, я еще не предвидел того, что случилось затем. Я чувствовал себя хорошо с той женщиной, как с милой и нежной сестрою, как с другом, которому доверил бы все, что угодно. И только. Других чувств еще не было в моем сердце. И мне было сладко в этом тихом потоке светлых и нежных чувств, волновавших мое сердце.
Мог ли я предвидеть опасность?
Между тем, через месяц, как-то после одной из долгих наших бесед с этою женщиной, я внезапно прочел в ее глазах: ты мне нравишься. И тебя-то именно мне и недоставало в этой глуши. Мой муж милый и добрый, но ты видишь, — он ужасно скучен!
«Он скучен!» Меня это обожгло пламенем. Весь вечер я носился с этою мыслью. Он скучен, он скучен, он скучен!
Мне было безотчетно весело. Я приехал домой и мне стало ясно, что я люблю ее, эту женщину, безрассудно, нелепо и дико. Впрочем, неделю я не показывался к ней на глаза, слоняясь по моему пустынному дому в тоске и скуке, решившись бороться. Но тогда они приехали ко мне сами — и муж и жена, веселые, беззаботные. Я не вышел к ним, убежал, спрятался, как вор и преступник, выслал сказать, что меня нет дома. А когда они уехали, я готов был рыдать от тоски и злобы, скакать в погоню за ней верхом хотя бы на смерче.
Но я остался дома, кусая от злости губы. Видали ли вы, как носит ветер легкий пух птицы? В его ли власти устоять под напором ветра? А я устоял, остался дома, не поехал к той, куда меня влекло так бурно. Мне было тяжко, конечно.
Но еще через неделю я поехал к ней все же. Я застал ее одну и сказал ей, что уезжаю завтра же и надолго, на очень долго.
Ее милое лицо внезапно изменилось и стало бледными грустным. Она спросила:
— Куда? Зачем? Что с вами?
Я повторил хмуро:
— Надолго. В Египет. В Аравию. Куда-нибудь. Надолго.
Я увидел в ее потемневших глазах грусть.
— Зачем? — повторила она.
— Потому, что я люблю вас, — сказал я вдруг, с трудом преодолевая волнение.
Она точно вся сжалась, как от физической боли, будто мой ответ сбросил на ее голову камни. Я пошел от нее прочь.
Однако, в дверях против воли и желаний я остановился.
— А вы? Вы? Любите ли вы меня? — спросил я все так же сердито и хмуро.
Она с досадой и гневно отвернулась к окну резким движением, в то время как я поджидал ее ответа, весь замирая от мук, от страха.
— А вы? Вы? — повторял я, бесконечно страдая, как в кошмаре.
Она все так же стояла у окна, бледная, с досадой разглядывая сквозь стекло какое-то дерево, куст, цветок.
— Ну, что вам? — наконец, спросила она меня сердито и резко, не оборачиваясь ко мне и словно застыв в небрежной позе. — Ну, да, — добавила она вдруг тихо сорвавшимся голосом.
Я поспешно вышел из комнаты, и через сутки я уже сидел вот так же на тихой палубе парохода. Через год я получил от нее письмо, единственное письмо до востребования. Узнав мой адрес, от моего старосты, вероятно, она писала мне:
«Ну, да. Ну, так что же? Аравия, Египет, бедуины! Вам больно, а мне, вероятно, нет? Конечно, в Аравии много лучше, чем в Коноплянках! Пришлите же мне тех же самых лекарств, но только побольше!»
Но я не вернулся. Еще целый год я проскитался в горячих пустынях Аравии и Египта, как дикарь и авантюрист, старательно выкуривал из моего сердца пленительный образ той женщины. В конце концов мне как будто удалось это. Солнце юга словно выпило из меня всю мою любовь, как хмельную влагу. Я повеселел и направил мой бег из Аравии в Коноплянки.
Когда я вновь приехал, наконец, в дом моего друга, я увидел его сходившим с крыльца. Я облобызал его как брата и весело думал в то же время:
«Той женщины уже нет больше в моем сердце! Как я счастлив, как счастлив!»
Тот тоже обрадовался мне, и, отвечая мне на мои горячие приветствия, он радостно говорил:
— Ну, иди беглым шагом к жене, а я сейчас обратно. Мне нужно кое-что по усадьбе. Как я рад тебе, о, если бы ты знал!
Я двинулся в дом с тою же веселой душой, с беспечной улыбкой.
— Той женщины больше нет в моем сердце.
Если бы я знал, если бы я только знал! Когда, наконец, я вошел к ней, к той женщине, когда я снова увидел ее, почувствовал ее близость, все мои надежды на избавление от ее ига сразу же разлетелись вдребезги, как хрупкое стекло под ударом молота, словно она вышвырнула из моего сердца и Аравию и Египет носком своего башмака. Я бросился к ней как безумный, как дикий и стал осыпать ее поцелуями в губы, в грудь, в глаза, куда попало. А она, вся ласково припадая ко мне, шептала с просветлевшим лицом:
— Ты все еще любишь? Как я рада, какое счастье! А Аравия? А Египет? Какое счастье! А бедуины?
Я целовал ее, забыв и всех и все.
Тихий ветер гнет прут, а сильный — ломает дубы. Чем я виноват, скажите мне?
Я жадно осыпал ее поцелуями, и в эту минуту вошел ее муж. С минуту мы глядели друг на друга молча; он — бледный, смущенный, жалкий, словно не веривший своим глазам, я — потерянный не меньше, чем он.
Наконец, тот, мой друг, прошептал:
— Минуту назад ты целовал меня, а теперь… зачем это? Как это подло!
Я сконфуженно прошел мимо него. Я вернулся к себе взволнованный: и думал, что он пришлет секундантов, но он их не прислал. А через день мы встретились с ним в одном знакомом доме лицом к лицу, и когда я протянул ему мою руку, он поспешно отдернул свою. При всех! В целом обществе! Что мне надлежало делать? Ведь нужно же мне было оправдать себя в глазах того общества? Только оправдать себя, поймите меня! Я не желал смерти моего друга. Я послал к нему секундантов, и тот принял вызов. Вместе с тем, я думал:
«Я сам стану под пулю моего друга, а свою я пошлю в пространство Разве же я не хозяин своего выстрела?»
Ведь я же великолепный стрелок! И как же я мог предвидеть все те случайности, которыми мы окружены в этом мире? Мог ли я предвидеть их? Итак, через сутки нас свели в березовой роще в двухстах шагах от усадьбы моего друга. Его выстрел был первым, и он умышленно целил мимо, я это видел очень хорошо. И тогда я стал целиться. Я прицелился в дерево, стоявшее позади, вправо от моего друга. На аршин вправо! Поймите, — на аршин! Но когда отрывисто и резко, наконец, хлопнул в тишине рощи мой выстрел, мой друг быстро перевернулся раз и другой и затем упал как подкошенный. Я подбежал к нему, не веря моим глазам. Я опустился возле него на колени, схватил его за руку, взволнованный и потрясенный случившимся до крайней степени.
Кто виноват в этом? Кто?
А он глядел на меня, бледный, угасавшим взором, пытаясь приподнять свое бессильно распластанное на земле туловище. Я увидел на его губах улыбку, трогательную и нежную, как улыбка опечаленного ребенка. А через минуту он умер. Моя пуля ударила его в гортань, раздробив шейные позвонки.
Его похоронили.
Прошел месяц. Я все еще не показывался на глаза той женщине, весь полный тяжкой таски и мук. По целым дням я угрюмо слонялся у себя по пустынному дому все с одними и теми же мыслями. Угасавший взор моего друга беспрерывно сверлил мое сердце, как пуля, застрявшая там.
А я думал:
«Кто же распорядился моим выстрелом так ужасно? Кто? Кто мог?»
Эти вопросы ходатаи за мной по пятам всегда и всюду, как мои неотлучные спутники. Иногда я повторял вслух:
— Кто распорядился моим выстрелом? Кто?
И пустынные комнаты моего деревенского дома переспрашивали меня таинственным полушепотом:
— Кто?
И вот однажды, когда я сидел подавленный этими вопросами, ко мне заехал один из наших секундантов. Я бросился к нему и стал горько жаловаться на то, что кто-то так ужасно распорядился моим выстрелом против моей воли. Тот слушал меня внимательно и затем взволнованно охватил меня за руки.
— Вы целили мимо? В дерево? Боже мой, если бы мы могли предвидеться это! — вскрикнул он в волнении. — Ведь мы, все секунданты, умышленно и с общего согласия сдвинули на ваших пистолетах мушки. Мы! Чтобы обезвредить ваши выстрелы!
Когда он уехал, я всю ночь бродил вокруг усадьбы той женщины, словно раздавленный, и думал:
«Они не желали смерти моего друга и приняли к тому все меры. Я не желал ее тоже и тоже принял меры. И вот что вышло. Случайность — хозяйка всей нашей жизни и наших поступков».
На рассвете меня подняли в обмороке в окрестностях усадьбы той женщины и принесли к ней в дом. Но на другой же день я уехал. Вот уже два года я не видел ее. Два года я не схожу с палубы. Нет, больше! Три года! Четыре! Я не помню сколько!
А вы, не встречали ли вы ее как-нибудь случайно? Может быть, вы заглядывали в те места, где она живет? Как она поживает теперь? Весела? Грустна? Здорова? Забыла ли она меня? Любит ли?..
Источник текста: Сборник «Бедный паж». 1913 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.