На озере Лоч (Богораз)

На озере Лоч : Повесть из жизни первобытного человечества
автор Владимир Германович Богораз

Опубл.: 1914. Источник: Богораз В. Г. На озере Лоч. — М.: Издание торгового дома С. Курнин и К°, 1914.

Посвящается моему другу С. В. Кур-ну

Вместо предисловия

Как жили на Земле первобытные люди за много тысяч или десятков тысяч лет назад? Какие у них были обычаи и страсти, семейное устройство и войны, религия и сказки и игры?

Нам остались от них только немногие обломки оружия и утвари: каменные топоры, костяные стрелы, глиняные черепки, бусы, рисунки животных и другие подобные вещи, добытые в раскопках и собранные в музеях. По этим скудным остаткам было бы трудно и почти невозможно восстановить картину древней человеческой жизни, наивной и свежей и пёстрой.

Однако, помимо копий и стрел, на Земле уцелели другие обломки ранних веков, живые, облечённые плотью и кровью. Это — осколки весьма первобытных племён, самые дикие из диких, оттеснённые в разные глухие углы земного шара, в дальние горы, в полярные страны, на группы островов, затерянных в океане. Таковы в Азии — чукчи и юкагиры, гиляки и айны, андаманезцы и ведды, в Америке — эскимосы и печереги, в Африке — бушмены и акка, и сотни других.

Они весьма малочисленны и быстро вымирают, однако, ещё не вымерли до конца как дронт и морская корова. Их утварь и оружие, украшения и рисунки представляют поразительное сходство с остатками пещерной эпохи французской, английской и бельгийской или времени свайных построек на швейцарских озёрах. По их быту, их страстям, их верованиям можно с большой вероятностью восстановить раннюю жизнь человечества и облечь её красками.

Именно этим методом я руководствовался, подбирая материалы для моей повести.

Она относится к эпохе свайных построек. Действие её происходит приблизительно на севере Италии, на одном из озёр. Два племени приходят в столкновение. Одно принадлежит к смуглой и темноволосой расе ранних обитателей Европы. Самое имя его «селоны» имеет отношение к группе племенных имён, наиболее древних в Италии: сикулы, сиканы (также валлийские силуры). Имя это было упомянуто раньше в моём романе «Жертвы дракона», который относится к более ранней эпохе.

Другое, белокурое племя явилось с востока и принесло с собою бронзу и домашний скот, верховых лошадей и телеги. Его имя — мидийского корня, подобно многим другим именам восточной Европы, известным из древних эпох.

Для быта приозёрных рыбаков мне служили образцом юкагиры, чукчи и иные туземцы Берингова моря, по личным наблюдениям, также и другие племена по литературным источникам. Для быта скотоводов я старался использовать то, что нам известно о древних германцах, и гуннах, и скифах, и индийских арийцах ведической эпохи.

Воинские игры и пляски, легенды, колдовство и заклинания, всё это заимствовано из действительной жизни различных племён. В частности, рыбьи пляски и насмешливые песни девушек взяты у центральных эскимосов, заклинания Низеи и её галлюцинации и весь ход оживления оглушённого Аслана составляют только вариант шаманских заклинаний, весьма распространённых среди множества племён. Полёт Низеи в загробное царство в порыве шаманского экстаза и битва её с Крылатою бабой из-за маленькой душки Аслана взяты почти буквально из «Рассказа о безруком шамане», очень известного на крайнем северо-востоке Азии.

Страсти и чувства героев моей повести, несмотря на всю простоту их быта, в общем похожи на наши. Ибо это всё-таки люди, такие же как мы. Мало того, это люди уже совершившие в прошлом сложную и своеобразную культурную работу. Ибо добывание огня, рыболовство и охота, выделка оружия и платья, постройка жилищ, даже весьма первобытных, всё это предполагает множество изобретений и технических приспособлений, уже известных и испробованных в деле, и требует огромного духовного труда, о котором мы слишком часто забываем в своей городской кичливости.

Если, в виде примера, взять рассказы миссионеров и поверхностных туристов о таких племенах, чей язык будто бы состоит всего из нескольких сотен слов, и которые поэтому не могут разговаривать в темноте без пояснительных жестов, — то эти рассказы почти всегда основаны на недоразумении. При более тщательном изучении сотни слов разрастаются в десятки тысяч.

Нам нечем особенно гордиться перед дикарями. Мы тоже достаточно дики и грубы, хотя и летаем на аэроплане. Все мы, земные люди, более или менее дикие, сделали только несколько первых шагов по дороге прогресса. Но путь перед нами широко открыт и далёк бесконечно.

Глава I

Был ход лосося. Уже третий день он шёл несчётными стадами из озера Большого по переузьям и затонам и по извилистому руслу реки Юрата, направляясь в озеро Лоч.

Он двигался плотными рядами как живая стена и гнал перед собой воду на ленивой реке, обмелевшей от летнего зноя. Мутные волны пополам с рыбой хлынули через плотины и заколы, издавна забитые селонами в песчаное дно наперерез желанной добыче, и прорвались вперёд.

Селоны, впрочем, не гнались за передовым отрядом. Ивовые верши и широкие мерёжи, искусно связанные из лыка, во всех рыбных плотинах были набиты битком. Одна за другой на Юрате стояли четыре плотины, в каждой плотине было по двадцать ворот, и перед каждыми воротами лежала, разинув широкую пасть, западня. Рыба входила как будто по приказу. Она не искала еды и не боялась препятствий и лезла вперёд, обезумев от жажды нереста^[1]. Иногда, если мерёжи оставались слишком долго без высмотра, они наполнялись лососем до самого верхнего обруча, и новые ряды, не зная, куда деваться от напиравшего сзади руна, вымётывались из воды, вспрыгивали на верхние жерди и на дерновые закраины и шлёпались в вольную воду по ту сторону плотины вниз головою как утки. Отдельные отряды заходили в боковые ручьи, ничтожные, почти сухие, перебирались с камня на камень боком как светлые плитки, скользили брюхом в траве, густой и чуть влажной, и всё-таки лезли, сами не зная куда, на верную гибель.

У селонов было присловье: «Лосось как камень с горы назад не вернётся».

Ход рыбы был для племени селонов великою страдою. Они покидали огулом «Гнездо», раскидистый улей, висевший на тысячах свай как остров среди озера Лоч, над тёмной и сонной водой. Они приходили сюда с грудными детьми и собаками, с жертвенным камнем и круглым широким ножом, сиявшим как пламя и никогда не тускневшим, и о котором старухи говорили, что он упал сверху, с самого солнца. Они приносили с собой старого Деда, у которого волосы были белы как перья у лебедя и ноги не разгибались уже двадцать зим. Его несли на плечах юноши, сменяя друг друга, поочерёдно. Дед считался отцом и хранителем племени, загонщиком дичи, подателем охотничьего счастья.

Кроме Деда у селонов был ещё Прадед или Предок. Он был сделан из человеческих костей и обёрнут шкурами. Предок обитал в тёмной закрытой каморке над тремя средними сваями большого помоста и остался стеречь покинутый дом и имение. Вместе с ним остался и Помощник, каменный идол, привязанный сверху у дымовой трубы.

На левом берегу Юраты раскинулся лагерь, широкий и весёлый, засыпанный крупною рыбой. Мужчины подтаскивали к берегу мерёжи как полные мешки и вываливали рыбу на песок. Девочки и мальчики длинной вереницей таскали её в корзинах, по двое, на круглую площадь, где женщины, сидя на земле, пластали её круглыми, острыми кремневыми ножами. На чёрной сушильне рядами висели тысячи распластанных спин. Повсюду валялись головы, кишки, хвосты, — лакомый корм для собак. Но собаки их не ели. Они убежали вверх по реке и там, забредая в Юрату по брюхо, веди рыбную ловлю на собственный страх просто зубами в воде. Они выедали у пойманной рыбы жирную спинку, а голову с костью бросали на песок. Всё это после должны были подобрать лисицы, и шакалы, и хорьки, которые являлись сюда как в свой осенний склад. И осенью здесь у селонов было лучшее место для добычи пушного зверя.

Грудами лежала неубранная рыба. Её попросту сваливали в глубокие ямы и сверху прикрывали дёрном и засыпали землёй. Рыба бродила в земле и обращалась в бурую кашу. Из каши мяли колобки и пекли на горячих углях в скудное зимнее время.

Малт и Низея медленно тянулись в гору, сгибаясь под общею ношей. Их обгоняли мальчишки, которым не хватало корзин. Вместо того, они задевали за жабры по рыбине на каждый палец обеих рук и быстро бежали вверх, отставив кисти будто два странных чешуйчатых опахала.

— Го-го! — кричали они, пробегая мимо, словно щёлкая бичом на ходу.

— Го! — отзывалось за ними и катилось по всей веренице носильщиков рыбы.

И все торопились ускорить шаги и вползти на крутой косогор в такт этим задорным отрывистым крикам:

— Го-го!..

Корзина качалась на ходу, коромысло гнулось, скользило у Малта из рук и впивалось Низее в её молодое плечо. Малт был приземистый, чёрный, как всё племя селонов. Щёки его уже опушились первым пухом расцветающей юности. Спина его была покрыта потёртой козьей шкурой, и в волосах был ввязан крошечный коралловый рожок в защиту от духов болезни и заразы. Издали этот рожок походил на крупную ягоду брусники в чёрном засохшем мху.

У Низеи было худое личико и глаза огромные, чёрные, словно озёра. Её волосы вились и стояли над головой как дымное облако. На ней была рубаха без рукавов, из жёлтой циновки, искусно сплетённой из стеблей травы руками матери её Хаваны. Ноги её были босы, и вокруг лодыжек нататуированы широкие синие браслеты. На смуглой шее лежала нитка кораллов, таких же красных, рогатых и твёрдых, как красная капля на темени чёрного Малта.

Малт и Низея родились от двух сестёр и тоже могли называть друг друга брат и сестрица, ибо у селонов родство считалось только по матери. И коралловый рожок юноши был выдернут из того же ожерелья, которое старая Гина, общая бабушка, повесила перед смертью на шею любимой внучке от младшей дочери Хаваны.

— Го-го!..

Когда они проходили мимо старого Деда, Низея споткнулась. Корзина качнулась сильнее, и одна из верхних рыб скользнула в сторону и упала вниз. Малт быстро обернулся, сбросил с плеча коромысло, и рыбья ноша мягко опустилась на землю.

— Устала, Низея, — оказал он заботливо.

Девочка не отвечала. Она стояла на месте, и ноги её тряслись от усталости.

— С дороги! — кричали задние. — Не стойте на дороге!..

— Что, распустили икру? — сказала насмешливо толстая Карна, обходя по тропинке.

Она одна, без посторонней помощи, несла на голове плоскую корзину, наполненную рыбой.

— Брось её, Малт.

— Низея! — позвал старик.

Девочка послушно подошла.

— Сядь здесь.

Он указал ей место на шкуре рядом с собой.

Малт немного подождал, потом перехватил на дороге мальчика Ганка, маленького и совсем голого, бежавшего сзади вприпрыжку, и они потащили вдвоём кое-как рыбную ношу на площадь уборки.

Девочка осталась на месте, возле старого Деда.

— Зачем надрываться, Низея? — ворчал старик.

— Девушки смеются, — сказала угрюмо Низея. — «Есть, — говорят, — ты умеешь, а таскать не умеешь»…

— Брось их, — буркнул старик.

Солнце садилось за рекой Юрата. Его огромное красное око глядело на белого Деда и на его молодую соседку. Дед тоже глядел на солнце, но глаза у него были слепые, белые, как будто затянутые кожей. Он долго смотрел на закат и потом покачал головой.

— Низея, ты видишь? — окликнул он девочку.

— Не вижу, — отозвалась Низея вялым голосом. — В глазах рябит.

Старик пошарил руками перед собой и подал ей большого лосося, свежего, сейчас из воды. Ребята натаскали старику свежинки.

— На, проясни свои глазки…

Низея привычным жестом поднесла рыбу ко рту и выкусила хрящ головы, вместе с глазами, как чайка выклюнула. Селоны в минуту усталости глотали свежие рыбьи глаза, чтобы прояснить свои собственные.

Она опять подняла лицо и посмотрела на солнце. Оно опустилось ниже, и его блеск стал гуще и темнее и не так больно резал глаза.

— Ты видишь, Низея? — спросил старик.

— Краба вижу, — сказала девочка и вдруг усмехнулась.

В старой легенде селонов солнце — это яркий щиток огромного светлого краба.

— Ты видишь, Низея? — повторил старик бесстрастно и настойчиво.

— Постой-ка, постой, — отозвалась девочка живее, чем прежде.

Она тряхнула головой, и перед её глазами побежали яркие цветные кружки.

— Солнцевы люди, — забормотала она быстро и невнятно.

— Какие люди? — так же быстро переспросил старик.

— Идут… люди, — говорила Низея. — Вон, в облаках, в пламени, волосы красные. Много их…

Она встала с места и хотела вернуться на берег.

— Не надо, — сказал старик. — Пусть сами кончают.

— Придут когда-нибудь, — ворчал он про себя, кивая головой. — Так старики говорили.

Он думал о Солнцевых людях. В этой упрямой седой голове жила неотступная грёза. У селонов было древнее и странное предание, что с неба должны спуститься на землю Солнцевы люди, одетые блеском и пламенем. То будут блаженные и кроткие люди. От них прозреют слепые, и встанут с постели больные и даже мёртвые. И смерти больше не будет. Старый Дед со слепыми глазами не думал о смерти. Но он желал ещё раз прозреть и увидеть зелёную землю. Ему не на что было надеяться. Он надеялся на Солнцевых людей.

— Придут, придут, — ворчал он настойчиво и тряс головой.

Низея с минуту постояла, потом повернулась и пошла вдоль берега, направляясь к лесу. Она зашла за мысок, села на камень и задумчиво стала болтать ногой в нагретой воде. Здесь не было людей, но новые рыбьи стада подходили сзади. И за ними летели крылатые хищники: чайки, бакланы и даже вороны и орлы. Чайки поминутно спускались к реке и таскали добычу как будто из ящика. А чёрный поморник, который не любит мокнуть в воде, бросался налету и отнимал у чайки добычу. В воздухе носились птичьи крики и клёкот, и писк, и галдёж, шумнее, чем у селонов на кругу. На берегу было потише, и шагах в десяти от себя Низея увидела новое диво. Крошечная ласка, серый зверёк с подпалинами по брюху, который боится воды хуже, чем соболь, умудрилась как-то ухватить зубами за хвост большого лосося и тащила его на берег. Лосось не шёл и тянул в воду. Ласка выгнула спину дугой и упёрлась в песок всеми четырьмя лапами. Она боялась замочить в воде даже коготки, но ей крепко не хотелось упустить жирную добычу. И так они боролись и колебались над краем воды как живые качели.

Сумрак сгущался. Мелькнула летучая мышь.

— Сестричка моя, — вздохнула Низея и кивнула головой.

Лунда, сестричка Низеи, умерла три года тому назад, и все селоны знали, что мёртвые дети вылетают с того света в сумерки, крылатыми мышами, и прилетают к живущим.

Дрёма-богиня заткала в темноте свою серенькую паутину, и сверчки завели ей в траве тихую вечернюю службу. Они стучали в травяной барабан зубчатою заднею голенью и пускали скрипучую трель: «Тр… тр… тр»…, будто кололи иглой ореховую скорлупу. Под этот тоненький треск Низея внезапно забылась, уронив голову на руки.

— Сидишь, Низея?

Девочка вздрогнула и проснулась. Чёрный Малт подкрался неслышно как чёрный кот.

— Всё перетаскали, — молвил Малт, вытягивая свои длинные руки.

Низея ничего не сказала.

— Уже зажигают костры, — возбуждённо продолжал Малт, — плясуны сходятся… Будешь со мной плясать кругом огонька, а, Низея?

— С Карной пляши, — капризно сказала Низея.

— Под Карной трясётся земля, — возразил Малт презрительно, — а ты — как пушинка. Пойдём, потопочем!..

Он положил руку на плечо девочки, но Низея сердито отряхнулась.

— Один топочи, как лошади топочут…

Летучая мышь снова метнулась, сделала в воздухе круг и опять пролетела над Низеей.

— Есть хочешь, — тотчас же сказала Низея, — душка маленькая?.. Я дам тебе крошек.

— Лучше бы я стала вон с теми порхать, — сказала она, откидывая голову, — чем с вами топотать…

Малт замолчал и со страхом смотрел на Низею. Он словно ожидал, что и она вспорхнёт на кожистых крылышках и умчится во мрак.

— Вот это для тебя, — сказал он, наконец, доставая маленький комочек из поясного мешочка.

Он развернул лоскуток, и что-то блеснуло зелёным лучом, повисло на нитке и закачалось в стороны.

— Возьми, Низея, — предложил Малт несмело, — «ночной глаз». Я для тебя поймал…

То был зелёный светящийся жук, какие сверкали в кустах на берегу тихой Юраты. Малт изловил его по дороге и, крепко обвязав кругом тела тоненькой прядкой воловьей жилы, превратил его в живую подвеску.

— Бедный глазок!..

Девочка взяла этот скромный лесной подарок, быстро развязала жильную нить и освободила жука, потом тихонько подняла руку и посадила его на свою голову. Жук блеснул ярче прежнего, будто радуясь свободе, однако, не улетел и остался на том же месте, быть может, запутавшись в тонких завитках волос своей избавительницы.

— Сестричка моя, — шепнул Малт в тихом восторге.

Он не нашёл другого слова, чтобы выразить обуревавшее его чувство. Низея стояла перед ним как будто живая Девица-звезда из старой легенды.

— Ступай, братец, — отозвалась Низея ласково.

Но вместо того, чтобы тоже направиться вместе с Малтом обратно к лагерю, она пошла по лесной тропе, уводившей налево, наперерез широкого прибрежного мыса.

Малт сделал шаг в ту же сторону, потом остановился. Она тотчас же исчезла, растаяла в сумраке. Только зелёный «ночной глазок» раз или два сверкнул сквозь чёрные листья как летучий лесной огонёк. Зелёный жук светил своей новой хозяйке дрожащим факелом и словно манил её куда-то, в лесную глубину, по тёмной и загадочной тропе.

Малт тихонько вздохнул, махнул рукой и вернулся на стойбище.

Глава II

Как только солнце село, работа окончилась. Рыба засыпала в темноте и стояла неподвижными стадами там, где её заставали, падая на воду, тёмные лучи густеющего мрака.

Селоны быстро забросали груды неубранной рыбы зелёными ветвями, в защиту от чаек, и стали разводить костры. Женщины готовили пищу, но юноши и девушки уже взялись за руки и, нетерпеливые, несмотря на усталость, завивали вечерний хоровод. Ловля лосося была для селонов не только страдою, но праздником и пиром. Правило лова гласило: «Лови до отказу, а ешь до отвалу, пляши до упаду. Где упадёшь, там и спи».

На круглой площадке, где только что убирали рыбу, костёр горел выше и ярче всего. Девушки и парни топали ногами по земле и часто попадали на скользкие рыбьи остатки, сами скользили и падали, увлекая за собой других. Но рыбью пляску следовало плясать в самом центре рыбного обилия.

— Го-го!.. — кричали плясуны. — Саун, выходи, Карна, торопись!.. Пойте, пора. Рыбы не услышат.

Саун и Карна вышли на середину хоровода. У Сауна в руках была маленькая камышовая свирель. Он приложил её к губам и извлёк из неё напевную тихую жалобу, которая родилась в вечерней унылости меж ивами лочских берегов, под тихий плеск набегающих волн. Потом он опустил свирель и запел вполголоса:

«Саун ходит у озера Большого
С унылым сердцем и смутными очами.
В доме у Сауна нет пищи для маленьких братьев…
Выйди из озера, Дева-лосось,
Погляди ты на Сауна, помоги ты Сауну»…

И Карна вышла вперёд и прошла перед Сауном, потом сделала несколько странных прыжков, изгибая в стороны своё крепкое, упитанное тело. Это был крупный лосось на сухом берегу. Карна запела:

«Вышла из озера Карна-лосось,
Брызнула икрою на мокрый песок.
Сколько песчинок, столько икринок,
Сколько икринок, столько и рыбы…
Что дашь в уплату, Саун?»

Они взялись за руки и прыгнули вверх и крикнули сразу:

— Эгой!..

«Плодитеся, рыбы,
Большие и малые, — запел хоровод. —
Сколько песчинок, столько икринок,
Сколько икринок, столько и рыбы».

У другого костра начинались воинские игры. Трое мальчишек, сидя на корточках, усердно подбрасывали в огонь смолистые ветви и шишки, и пламя поднималось высоким столбом, и чёрные деревья выступали отчётливо и резко как будто на лесном пожаре.

Воин Меза шагнул вперёд и сбросил меховой кафтан. Лицо его было мрачно и всё заросло короткой густой бородой словно у барсука. Тело его было сухое как дерево, а руки и ноги — как тонкие твёрдые корни. На смуглом плече белелся извилистый шрам. Дети Мезы давно бегали на собственных ногах и таскали рыбу с берега, а Меза всё ещё был самым ловким из всего племени, и ни один молодой стрелок не мог сравниться с ним на состязании.

— Начинай! — кричала толпа.

Хенний, Ясан и Калеб вышли из рядов. У них были короткие луки и стрелы с тупыми концами, которыми глушат мелкого зверя, чтобы не испортить шкурки.

Эти трое юношей дерзали состязаться с угрюмым Мезою, хотя и без особой надежды на победу.

Меза обошёл костёр и встал позади, шагов на тридцать от стрелков, потом повернулся боком, чтобы представить меньшую мишень для выстрелов, чуть-чуть присел, как будто попробовал сгибы своих упругих голеней, насторожился и ждал. В ярком и неверном пламени костра он был похож на крупную птицу, которая к чему-то прислушивается и готовится взлететь.

— Начинай!..

Хенний спустил тетиву.

«Дынг!» — звякнула тонко и жалобно тройная тетива, и стрела запела в воздухе. И в то же самое мгновение Меза сделал огромный прыжок вверх, как будто действительно у него были крылья. Но как только ноги его снова коснулись земли, звякнула вторая тетива. Он прыгнул в сторону и так же счастливо избежал выстрела.

Калеб тоже натянул тетиву и долго приноравливался и метился сквозь мелькающее пламя. Меза присел пониже на своих упругих ногах. Его лицо разгорелось и окрасилось тёмным румянцем, или, быть может, это было зарево костра. И на его тонких губах играла улыбка.

«Дынг!» — зазвенела тетива. Меза прыгнул вперёд и выбросил правую руку как будто пращу.

— Есть, есть! — заревела толпа.

В его правой руке, высоко поднятой вверх, была зажата стрела, которую он, Бог знает как, успел ухватить налету.

— Аист! Аист! — заревела толпа в неописуемом восторге.

Селоны говорили, что белый аист, охраняя самку, сидящую в гнезде, перехватывает стрелы налету своим длинным клювом. Впрочем, никто этого не видел на деле, ибо стрелять аистов считалось грехом и оскорблением Белого гуся, бога перелётных птиц.

Но у селонов это уменье уклоняться от стрел и от копий и даже от каменных пуль, летящих из пращи, было главным боевым искусством, не наступательным, а скорее оборонительным. Соседи, однако, боялись селонов и их странной ловкости и говорили, что им помогает уклоняться от стрел дьявол — покойник, живущий в их доме над озером.

Меза гикнул и прыгнул опять, взвился не хуже стрелы и перепрыгнул через костёр.

— Мой черёд, — сказал он насмешливо, хватаясь за собственный лук.

Он имел теперь право на три выстрела. У юношей вытянулись лица, и губы сжались плотнее. Тупоносые стрелы могли наносить страшные удары не только куницам и белкам. Меза к тому же стрелял сквозь горящее пламя так же искусно, как прыгал…

Ван и Мел стали состязаться в метании аркана. Это была весёлая и буйная игра. Ван сперва ловил, а Мел увёртывался. Они бегали по всему стойбищу, набегали на костры, опрокидывали котлы с пищей. Их ругали и бросали в них горящими головнями, а они отвечали смехом и пробегали дальше. Потом Мел стал ловить Вана. Проворный Ван, недолго думая, забежал в девичью толпу. Мел бросил аркан и накинул его на Менту Рябую. Мента рассвирепела. Она уцепилась руками за аркан и стала с неженскою силой тянуть и перехватывать его к себе, добираясь до Мела.

Девушки снова сомкнулись огромным кругом и перебрасывались насмешливыми песнями. Тоненькая задирчивая Луния выскочила на середину и запела пискливым голоском:

«Мента, тяжёлая выдра, рябая форель…
Мента потёрлась о землю лицом, —
Вся земля стала пёстрая».

И Мента швырнула отвоёванный аркан и тоже вскочила в круг и быстро ответила:

«Луния, нос как у дятла,
Хохлатая сойка…
Луния сидела боком над лужей,
Ловила ногтями жуков».

В диком восторге хоровод заплясал и затопал вокруг костра.

— Йо! Йо!.. — кричали девушки.

Было поздно. Большая Палатка^[2] тихо вращалась вверху кругом высокого небесного Гвоздя^[3]. Певицы, одна за другой, отходили и садились у костров. Другие падали тут же на землю и засыпали как подкошенные.

Глава III

Ход рыбы кончился, как будто оборвался. Селоны вернулись в «Гнездо» на озере Лоч, только сушёная рыба осталась над Юратой на длинных вешалах, тщательно укрытая корою в защиту от чаек и ворон. Женщины унесли с собой, сколько могли, на собственных плечах. Теперь они постоянно ходили от Лоча к рыбному стойбищу и всё перетаскивали ноши. В домашнем обиходе селонов женщина была вьючным животным, и переноска запасов с места промысла к дому была её главной и трудной работой.

Мужчины блуждали далеко на поисках зверя. Селоны никогда не меняли жилья, ни зимой, ни летом, но в погоне за добычей они уходили, Бог знает куда, за реку Адара, которая течёт по равнине на севере и достигает моря. По берегам Адары стелются зелёные и пышные луга. Дальше темнеют и белеют высокие горы, куда охотники боятся заходить, ибо в ущельях живут волосатые духи, которые хватают пришельцев и бросают их в пропасть. А на снежных вершинах дремлет огромная птица Раган, чьи перья — облака, чей голос — гром. Горе тому, кто потревожит её покой.

Но до самых предгорьев равнина наполнена дичью. Серые козы и жёлтые лошади пасутся вперемежку, и чёрные быки, и сайги, степные антилопы с тонкими точёными рогами. За ними охотятся бурые злые собаки и страшные волки и более страшные хищники — люди, но их не становится меньше.

Все ушли на охоту, Меза и Хенний, Ясан и Калеб и десятки других. Даже мальчишки забрали игрушечные луки и разбрелись по ближайшим лесам. Лук — главное оружие селона. Он как будто родится с луком и, ложась на отдых, засыпает с рукою на тетиве и с колчаном под локтем.

Девочки рассыпались в зарослях и собирали ягоды. Близилась осень, и все кусты осыпались плодами, красными, янтарными и синими, как будто ожерельями. Старухи ходили с мотыгой по полям и копали коренья.

К югу от озера Лоч лежало ячменное поле. Оно было, пожалуй, не шире домашнего помоста. Каждую весну его вскапывали палкой и в дырочки сажали по зерну. Осенью срывали колосья руками и выбивали зерно. Потом растирали его меж двух плоских камней.

Все жители большого деревянного улья точно настоящие пчёлы собирали запасы и сносили их домой на долгую и скудную зиму.

Низея тоже ушла на луга за реку Адара. Два дня они собирали вместе с чёрным Малтом и другими подростками орехи в лесу и ночевали у общего огня. А на третьем ночлеге она потихоньку встала и ушла, пустилась по козьим тропинкам и дошла до Адары. Горсть спелых ягод служила ей обедом, и травяное ложе на пышных лугах было мягче и душистее, чем дома у лесистого Лоча. С тех пор уже семь дней она не встречала лица человеческого. Солнце ярко светило. Она гуляла по лугам и разговаривала со зверями и птицами, и с камнями, и с травами, с вещами и с духами, с видимыми и невидимыми. И все они отвечали ей беззвучными, таинственными голосами.

Ей встретился пёстрый желтобрюх, змея, большая и мудрая, и кивнул ей своей треугольной головой.

— Других заманивай, ползун, — сказала Низея презрительно. — Я тебе не змеиная невеста…

Ибо желтобрюхи любят заманивать одиноких девушек в поле и в лесу. Они уводят их в своё подземное жилище и там сбрасывают с себя змеиную одежду. Но и без пёстрой одежды их собственное тело пестреет бледными пятнами.

Поздние бабочки низко летали над осенними цветами.

— Мысли мои, идите ко мне, — позвала Низея.

Ибо бабочки — это мысли, которые люди теряют по дороге, но если громко позвать их, они могут вернуться обратно.

Она поднялась на отлогий пригорок, поросший кочкарником. Табун лошадей пасся поодаль на лугу. Их было немного, пять или шесть. Все они были мелкие, жёлтые, косматые, с коротким хвостом и почти без гривы. Только один конёк был крупнее и темнее, и на шее у него стояла дыбом густая чёрная грива. При одной лошади был жеребёнок, подросток с длинными ногами и очень коротким хвостиком. Он был похож на мальчика в короткой рубашонке. Лошади мирно щипали траву, тёмный конёк стоял настороже. Он раздувал ноздри и поводил во все стороны своими большими глазами, пугливыми и дикими.

Налево от конского стада, поближе к Низее, была небольшая каштановая роща. Два десятка деревьев, не больше, но все тенистые, густые. За листьями что-то мелькнуло, и чуткий конёк уже собирался подать сигнал к всеобщему бегству, как вдруг он остановился, раздул ноздри, поднял голову и вызывающе заржал. Из рощи вышел другой конёк, немного поменьше, но такой же палево-жёлтый, с тёмной стоячею гривой.

Пришлец не ответил на вызов, как будто не слышал. Он подвигался тихонько вперёд, часто останавливался, пощипывал травку. Низея заметила с некоторым удивлением, что он шагает обеими передними ногами вместе как будто связанный. Новый конёк делал вид, что совсем не замечает табуна, но всё приближался помаленьку к жёлтым лошадям. Хозяин табуна рассердился. Он распустил трубою свой жидкий хвост и с угрожающим видом обскакал по широкой дуге кругом табуна.

Пришлец подвигался вперёд. Глава табуна круто повернулся на месте и с решительным видом поскакал навстречу незваному гостю. Лошади щипали траву, не поднимая головы, как будто всё это их нисколько не касалось. Но Низея смотрела, заинтересованная. Новый конёк, наконец, остановился и повернулся к сопернику. Потом, предупреждая нападение, он поднялся на дыбы и с минуту продержался в странной, неестественной позе как будто человек. Что-то мелькнуло в воздухе. И набегавший противник вздрогнул, сделал скачок в сторону и рухнул как подкошенный. Всё это произошло так быстро, что Низея не разобрала в чём дело. Ей показалось, что его укусила змея. Лошади, всё-таки следившие исподтишка за поединком соперников, тоже изумились и, видимо, испугались. Они перестали есть и отбежали в сторону, сгрудившись вместе и не зная, на что решиться. Конёк-победитель стоял перед рощей и ждал. И только слегка царапал землю передним копытом в знак одержанной победы.

В это время передняя лошадь с жеребёнком, самая чуткая изо всех, вздрогнула и подняла голову. Она посмотрела вдаль совсем в другую, в восточную сторону, понюхала воздух и вдруг сорвалась с места и помчалась как ветер. Весь табун умчался за нею и через две минуты уже превратился в шесть желтоватых точек на зелёном травяном море. Но конёк-победитель выдержал характер и не двинулся с места, стоя над телом побеждённого врага. Он, видимо, ждал, что табун вернётся.

Низея прикрыла глаза рукой и тоже посмотрела вдаль, стараясь разглядеть, что испугало табун. Там, на востоке что-то рождалось и реяло и волновалось в нагретом воздухе словно песчаная буря.

И в смутном испуге Низея взглянула кругом, отыскивая убежище. Вблизи не было деревьев, только налево кудрявая купа каштанов с загадочным жёлтым конём. И, вспоминая степные уловки, Низея нагнулась к земле и вырвала крупную кочку на склоне пригорка. Потом нарвала охапку травы и связала сноп и надела на голову. После того она уселась в ямку на место кочки. Даже за десять шагов она была совершенно похожа на кочку. Она сидела неподвижно и, раздвинув перед лицом травяные стебли, осторожно смотрела вдаль. Там двигалось что-то большое как будто табун или стадо. Столб пыли поднялся с земли под копытами стада и плыл вперёд как облако. И в облаке сверкали порою какие-то искры или яркие полосы.

«Так сверкает вода», — подумала Низея. Но этот блеск был теплее и ярче и гуще.

«Или огонь», — подумала она снова. Но эти яркие искры были желтее и твёрже огня.

«Твёрдое пламя, — подумала Низея с растущим изумлением, — встало как копья, а блещет как жёлтое солнце».

Облако пыли выросло и разделилось. И перед глазами Низеи выплыл как марево небольшой караван, кочевье или племя в походе…

Но до сих пор она никогда не видала таких людей и такого похода. Живая толпа катилась по ровному полю как будто река, прямо к пригорку Низеи. И впереди всех степенно шагала огромная лошадь. Она была не жёлтая как степные коньки, а белая как лебедь, с длинным хвостом и пушистой расчёсанной гривой. Она шла вместе с людьми, вольная, не раненая, без аркана и без всякой привязи и не уходила ни на шаг. Была как будто начальник похода и вождь племени. И правда, в середине толпы шёл человек, прямой как дуб и косматый как старый медведь, в яркой шапке с белыми крыльями и нёс на шесте белую циновку или кожу. — Низея в первый раз увидала белёную ткань. — И на белом была намалёвана такая же лошадь с огромной веющей гривой, но только красная как кровь.

За лошадью шёл высокий старик в белом балахоне до пят, с белыми кудрями и бородой до пояса. Низея угадала в нём жреца по кистям на плечах и по круглой трещотке, искусно вырезанной из дубового наплыва как будто живое лицо.

В толпе были ещё лошади, тоже большие и разных цветов, рыжие и серые и вороные, всё больше по краям каравана.

«Как воины на страже», — подумала Низея, но тотчас же разглядела, что на спинах лошадей сидели люди с копьями в руках. Лошади шли смирно, подчиняясь всадникам.

«Вот это воины», — подумала Низея. Сзади двигались палатки или подвижные шалаши на круглых катках с оглушительным скрипом. — Низея в первый раз увидела телеги. — И новое диво: их тащили большие быки и чёрные буйволы, такие же смирные как лошади воинов.

«Видно, всё колдуны, — подумала Низея со страхом, — приколдовали диких и буйных скотов. Вдохнули им рабскую душу и пользуются, ездят»…

Телеги были наполнены скарбом и кишели детьми. Рядом шли женщины, старые и молодые, весело и вольно, без всякой ноши, ибо ноши были сложены в телегах. Впрочем, старых было немного. Больше шла молодёжь, юноши и девушки, резвые и сильные, не хуже своих лошадей. Как будто это был общий табун, недавно вскормленный и ушедший гурьбою на дальние пастбища, в чужую, неведомую землю.

Эти люди не были похожи на чёрных, приземистых селонов. Они были крупнее и крепче, с кирпичным румянцем на светлых щеках. Волосы у них были таких же разных мастей как гривы у коней, жёлтые и рыжие, светлые и русые. Головы воинов были гладко обстрижены, и только на темени был оставлен широкий клок, висевший назад или закрученный за ухо. Этот косматый хохол придавал их лицам какую-то птичью свирепость как у красного кречета или у белоголового орла. У девушек были длинные светлые косы, заплетённые туго и висевшие сзади.

«А копья какие у них, — подумала Низея, — как будто осколки от солнца»…

Копья у конных и у пеших, действительно, блестели солнечным блеском, ясным и твёрдым как жертвенный нож, святыня селонов. У многих были такие же твёрдые яркие шапки как будто горшки и тоже с хохлом на темени сверху или с крыльями по сторонам, и даже коробки во всю грудь и спину, будто у черепах, и рубахи из твёрдых лучей, связанных вместе хитрее, чем лочские циновки, с воротом и рукавами.

Сзади погонщики, тоже верхами, гнали стадо коров и коней, неосёдланных и вольных, бежали большие собаки и подгоняли телят, но ни разу не укусили, хотя бы одного.

Впереди отряда, рядом с жрецом, но немного поодаль, ехал всадник, с ног до головы закованный в блеск. Лошадь его была тоже подстать, цветом как спелая солома. Его грудь и руки и ноги были прикрыты яркой и твёрдой оболочкой как у Солнечного краба. Только на голове его не было шапки, и вместо неё по плечам рассыпались яркие нестриженые кудри. А лицо у него было молодое, безбородое, как будто у девушки.

Он ехал вперёд, не глядя на дорогу, и пел громким голосом ликующую песню. А в правой руке у него был странный топорик с десятком лезвий, режущих, звонких, пригнанных вместе под общую рукоять. И в такт песне своей он подбрасывал топорик изо всех сил вверх к сияющему небу и тотчас же ловил налету, и ехал дальше и пел, и снова кидал, как будто старался забросить топорик на самое солнце.

«Луры идут,
Конные и бронные,
На дальние, зелёные поля…
Идут звеня,
Под знаками коня,
Дети золотого, круглого бога-огня».

Луры шли от великой реки Борион на дальнем востоке. Там в широкой травяной степи паслись несчётные стада, и стоял над рекою рубленный город Велун старого князя Асмерда из рода Ассиев «Светлых». А за лурами в Горбатых горах гнездились жёлтые карлики, которые плавили медь и ковали из бронзы мечи и давали их лурам в обмен за овчину.

И размножились луры. И лурские парни поднялись и взяли у князя младшего сына Аслана, собрали стада свои и двинулись на запад. Жрец Гарт привёл из святых табунов белую лошадь Ишвану, без пятна, без всякого порока. Уде-со-знаменем вёл поход от имени юного князя. Ибо Аслан вырос под щитом косматого Уде и первое детское копьё получил из рук степного борионского медведя.

Уде был опытный воин. Его походам не было счёта, и копья врагов начертали на его груди почётный узор, несмываемый и вечный.

Луры шли уже четыре месяца, почти не останавливаясь, проходили высокие горы и узкие ущелья и вышли, наконец, на цветущую Адарскую долину. И по нраву пришлись пастухам тучные пастбища и мирные воды Адары, и теперь они ждали, чтобы белая Ишвана, топнув копытом о землю, указала им место для нового Велуна…

— Луры идут, луры идут!.. — звенело над полями до самой Адары.

«Солнцевы люди», — подумала восхищённая Низея. Яркий всадник на золотом коне показался ей богом, сошедшим с неба. Об этом боге она мечтала в долгие летние ночи, глядя на тёмное небо. Белая лошадь была небесная лошадь. Эти люди сошли с неба со своими волшебными стадами, как обещала старая вещая сказка, и пришли на Адару в гости к селонам, чёрным и бедным и тусклым.

Караван был совсем близок. Низея была готова выскочить из своего прикрытия и бежать навстречу живым богам, сошедшим на землю.

Глава IV

Низея совсем забыла о битве лошадей и о коньке-победителе. Он долго стоял и всё дожидался табуна. Даже ноги у него застыли как деревянные и будто не гнулись в суставах. Караван шёл против ветра, и запах относило назад от жёлтого конька. Впрочем, всё-таки было трудно понять, как это он не замечает ни пыли, ни движения и, вместо диких лошадей, подпускает к себе всё ближе и ближе всадников с луками и копьями. Наконец, когда голова подходившего отряда уже поравнялась с пригорком Низеи, конёк взволновался. Он встал на дыбы и резко откинул голову назад, и, о великое чудо, — лошадиная голова отвалилась прочь вместе с кожей и передними копытами, и конь стал человеком. Ноги его ещё оставались затянутыми в конскую шкуру, и сзади болтался смешной, короткий и более не нужный хвост. Но плечи были открыты и даже разрисованы красным охотничьим узором из глины, смешанной с жиром. Он держал в руках короткий лук, какие бывают у селонов, а за плечами у него висел колчан, наполненный мелкими, почти игрушечными стрелами. То был Меза. Его игрушечные стрелки были намазаны страшным ядом «Девичьего пальчика», маленького жёлтенького корня, с виду такого невинного, который селоны копали на болотах за Адарой, и который убивает мгновенно как молния.

Одна из этих стрел поразила коня в табуне. Другие предназначались его быстроногим подругам. Селоны охотно пускали в дело всякие охотничьи уловки: лук-самострел, и коварную петлю, и яму, и падающие брёвна и не гнушались также отравленных стрел. Кстати же, и мясо зверя, убитого «Девичьим пальчиком», можно было есть совсем безопасно. Яд исчезал неизвестно куда, и даже в свежей крови не было заметно отравы. Впрочем, в эту минуту коварный Меза сам рисковал стать из охотника дичью. Огромная конская морда, нахлобученная на его голову как огромная шапка, помешала ему смотреть, как следует. Он видел только добычу, а врага не заметил. А между тем, злые собаки пришельцев, которые гнали стада вместе с пастухами, уже взяли дух и бросились вперёд целою стаею с тихим зловещим визгом.

— Го, го! — гневно закричали пастухи.

Полстаи вернулось, но штук пять или шесть самых ретивых продолжали мчаться вперёд с горящими глазами и оскаленными мордами.

Меза быстро сбросил с себя остаток своего маскарада и секунду ещё простоял, словно колеблясь, — ему не хотелось бросать прекрасную добычу, поимка которой стоила стольких трудов. Потом он решился и ринулся вперёд и помчался как олень, который убегает от волков. Ноги у Мезы были такие, что, пожалуй, он мог бы уйти от собак. Но в отряде тоже заметили его. Два всадника отделились от толпы и стали обскакивать новую дичь, чтобы отрезать ей путь на север, к высоким холмам. Лошади вместе с людьми, быстрые копыта в союзе с острыми копьями, — Меза не знал, как бороться с такого рода врагами. Лошади ему показались страшнее собачьих зубов. Он быстро переменил решение и, повернув под острым углом, побежал почти навстречу собакам. Они набегали, вытянувшись в линию, одна за другой…

Меза, покажи свою удаль. Врагов — много, а ты — один. Сможешь ли от всех увернуться?..

Меза внезапно замедлил бег, вскинул лук и рукою, не знающей промаха, спустил стрелку. Передняя собака подпрыгнула вверх и упала мёртвая, так же точно как недавний конёк. Ещё стрела — и ещё собака упала. Другие замялись, не понимая причин этой внезапной, безмолвной и верной гибели. Но всадники уже наезжали. Меза свернул вправо и помчался к предгорьям. Всадники спутались и тоже замялись. Весь отряд шёл слева направо, и Мезе пришлось бы пробегать почти перед носом белой лошади и седого жреца.

Всадники опять разделились и стали заскакивать: один — справа, другой — слева, рассчитывая совсем окружить человеческую дичь. Но совершенно неожиданно Меза ещё раз повернул и помчался назад. Его внезапные петли были как петли лисицы, уже окружённой, но ещё не затравленной. Он летел как ветер прямо в разрыв между своими преследователями. Когда он пробегал мимо левого всадника, свистнуло копьё, но Меза подпрыгнул как мяч и избежал удара. Страшная стрелка его запела в ответ, но попала не в человека, а в лошадь. Ибо, в своей простоте, Меза считал её более опасным врагом. Лошадь упала, но всадник вскочил на ноги и взбросил на руку огромный лук, длиннее человеческого роста, который, конечно, посылал стрелы много дальше короткого лука селонов. Мезе пришлось снова повернуть к наступающему отряду. Ещё один всадник выскочил из рядов и помчался к Мезе. Он потрясал на скаку длинным арканом, свёрнутым в кольца. Петля взвилась. Меза не успел уклониться в сторону. Всадник дёрнул аркан налету. Но Меза скользнул вперёд и проскользнул сквозь петлю как рыба сквозь дырявую сеть, и длинный ремень вернулся обратно пустой. Они как будто ловили не человека, а тень или солнечный луч, и никаким оружием не могли хоть бы задеть его.

Ещё раз мелькнула предательская стрелка и на этот раз попала не в коня, а во всадника. Это была четвёртая жертва проворного Мезы. Но уже целый десяток новых врагов мчался с разных сторон на смену двух первых. Впереди всех скакал юноша с топориком в руке. Он нёсся прямо на Мезу, не думая о его стрелах. Меза ещё раз повернул в сторону, но юный лур на всём скаку осадил коня, поднял его на задние ноги и повернул им в воздухе будто волчком. Собака не могла бы повернуться быстрее и легче. Он теперь уже нагонял Мезу и высоко потрясал блестящим топориком, примеривая удар.

Несчастный, затравленный Меза быстро следил за рукою врага, готовый броситься влево или вверх. И топорик полетел как праща, но совсем не на Мезу, а под углом, куда-то в сторону. В первый раз у Мезы упало сердце. Он не понял удара и не мог разобрать, куда это летит странный клуб блестящих и крепких ножей. Он прыгнул слепо, наудалую и прямо наткнулся на клуб, ибо злое оружие свернуло с полдороги и бросилось на Мезу как живое. Топорик впился Мезе в плечо, по старому белому шраму, как связка гадюк. Ещё через минуту Меза лежал на земле, опутанный арканом, в крови, и всадники отгоняли от него собак ударами копейного древка. Другие снимали шкуры с убитых лошадей и в том числе с дикого конька, подстреленного Мезой.

Низея сидела в своей травяной ямке ни живая, ни мёртвая. Она видела травлю, и бег, и выстрелы Мезы, и последний удар. Сам солнечный бог, её солнечный бог, поразил храброго Мезу своим сверкающим клубом. Боги солнца были враждебны бессильным селонам. Низея боялась шевельнуться и всё ожидала, что очередь дойдёт и до неё.

Собаки забирались на пригорок и пробегали совсем близко. И одна из них внезапно наткнулась на живую кочку и замерла как будто над птицей или над зайцем. Низея сидела как зачарованная и пристально смотрела страшному зверю в жёлтые, злые глаза, где в глубине пробегала кровавая искра. И собака смотрела Низее в глаза. Прошла минута тихая, долгая, глухая, и вдруг собака опустила голову и поджала хвост и стала отходить от Низеи, медленно, как будто нехотя. Взгляд Низеи даже в минуту смертельного ужаса был сильнее, чем тупые глаза враждебной ищейки. Девочка подняла голову и вздохнула свободнее.

А в это время в лесных зарослях по ту сторону Адары мчалась людская фигура. Она продиралась сквозь дикие дебри всё прямиком, не разбирая дороги. Руки её были в крови, лицо исцарапано шипами. Это Хенний уже направлялся на озеро Лоч с вестями о нашествии. Ибо юный стрелок шёл по следам охотника Мезы и тоже выслеживал жёлтый табун. И так же как Низея он видел издали и бег, и неравную битву, и падение Мезы. Он слепо ломился вперёд как перепуганный медведь, и его невидящим взорам мерещились яркие копья, твёрдые панцири и страшный клуб, сверкающий и острый, похожий на звезду, и на ежа, и на связку когтей, и на злое, враждебное солнце.

Глава V

Уже десятый день луры стояли над берегом озера Лоч, ведя осаду селонского «Гнезда».

Селоны не были застигнуты врасплох. Вслед за Хеннием вернулись домой по тайным коротким тропинкам один за другим охотники и дети и женщины, собиравшие корни. Только двоих не хватало: сурового Мезы и тоненькой юной Низеи. Напрасно Малт три вечера подряд просидел настороже над озером, каждую минуту ожидая, что на лестнице мелькнёт знакомая фигура. Низея не являлась. Должно быть, её тоже затравили собаками чужие белобрысые черти. И на третий вечер Малт утратил надежду и вместо тёмной воды стал смотреть в тёмное небо, не мелькнёт ли крылатая тень, маленькая душка ею пропавшей сестрички. Ему вспомнились летний вечер над тихой Юратой и серая тень, мелькнувшая во мгле над Низеей. «Есть хочешь, душка маленькая, — словно прозвучало в воздухе. — Я дам тебе крошек». И Малт горько заплакал и укусил себя до крови за большой палец и принёс страшную клятву вырвать сердце у первого убитого лура и напоить его свежею кровью крылатую душку Низеи. А наутро луры добрались до озера и напали на селонов, словно услышали клятву юноши Малта и желали дать ему случай исполнить её поскорей.

Селоны были готовы. Внутренние кладовые были наполнены запасами, а наружные помосты загромождены каменьями, глиняными пулями для пращников и дровами для костров. Все челноки были спрятаны внутрь за сваи, а лестницы убраны наверх. Свайный улей приготовился к защите. Человеческие пчёлы засели внутрь, готовые жалить насмерть, и лучше погибнуть на развалинах родного жилища, чем уступить врагу хоть единую пядь. Каждое утро луры отважно пускались на приступ то на плотах, связанных из прутьев или из пучков камыша, то сидя верхом на надутых мешках, в которых бабы зимою квасили кобылье молоко, приготовляя камасу, — любимый напиток весёлого лура. А к вечеру пять или десять из них являлись назад в виде трупов, выброшенных волнами на илистый берег. Ибо страшные стрелы селонов хоть близко хватали, но несли с собой неизменную смерть. И каждую ночь в лагере луров было погребение, и раздавались женский плач и проклятия мужчин. Селоны молча слушали эти дикие вопли и угрюмо усмехались. Своих мертвецов они спускали в воду с камнем на шее прямо под сваи и не говорили о них.

Ночью и днём по всем углам помоста за каждым выступом сидели часовые и чутко прислушивались к звукам, доходившим через озеро от вражеского стойбища. Они слышали утром мычание скота и ржание лошадей у водопоя, и в их уме эти звуки сплетались с мыслью о вольных стадах и о добыче охотников. И было им так, будто полчища диких животных, убитых на промысле, ожили и явились сюда отомстить истребителям. Они слышали скрип телег, передвигаемых мужчинами, и мерное жужжание ручных жерновов, на которых женщины мололи запасы зерна, лай собак и щёлканье длинных пастушеских кнутов, и белые луры, которые жили среди такой странной обстановки, казались им особенными существами. Они вышли из земли или упали с солнца. Это были не простые люди, а племя колдунов, или оборотней, или духов…

Низея, однако, не сделалась маленькой душкой. Она не попалась в зубы свирепым собакам. Отряд проехал мимо, потом повернул на Адару. Низея стряхнула с себя травяную одежду и снова стала из кочки девочкой и тихо поползла за отрядом, припадая подолгу за каждым камешком и кустиком как лисица на охоте. Луры вышли на берег Адары. Она видела, как всадники въехали в воду, отыскивая брод, и буйволы пялились назад, и рослые женщины толкали их в спину длинными острыми палками. Кобылы с жеребятами входили в воду, повинуясь пастухам. Коровы с телятами грузно плыли, относимые течением вниз. Сзади всех шло стадо мелкого скота, мохнатые козы и кудлатые овцы и маленькие юркие свиньи. Эти свирепые и грязные твари тоже были покорны могущественным лурам. Телеги также везли крупных серых гусей и синеголовых уток. А у иных всадников сидели на сёдлах коричневые соколы в шапочках и путах. И всё это уживалось в мире и согласии, покорное воле человека. Все твари, живущие в лесу и на поле, на суше и на водах, смирились перед лурами, служили им и платили им дань. Теперь луры шли смирять и покорять черноволосых селонов.

Низея искала глазами сверкающего юношу. Он переехал Адару, потом спешился и вошёл обратно в воду, как был, в своей сверкающей одежде и стал помогать телегам переходить через реку. Сила его была как сила юного бога. Стоило ему нажать плечом на колесо — и завязшая телега тотчас же вырывалась из песку и двигалась вперёд как лёгкая щепка.

Под одной из телег, доверху нагруженной малыми ребятами и скарбом, сломалось колесо. Юноша начал хватать и малых и больших и переносить их на берег. Женщины визжали. Здоровый смех катился над Адарой и долетал до деревьев, за которыми пряталась Низея. И сердце её сжалось на минуту чем-то похожим на зависть. Белые боги, сошедшие с неба, жили веселее угрюмых селонов.

Луры перешли через Адару и направились к Лочу, а Низея всё кралась сзади и не решалась ни отстать, ни обогнать их и вернуться в родное «Гнездо» прямиком через лес. И каждый день она видела своего яркого бога хоть издали, хоть на одно мгновение. Был ли он верхом или пеший, в ясных доспехах или в толстой рубахе, которую луры носили под панцирем, с копьём в руках или с бичом пастуха, она следила за ним без устали жадными, внимательными, ничего не пропускающими глазами.

Луры добрались до озера Лоч и напали на селонов. Ещё один день Низея бродила кругом стойбища сверкающих врагов как будто куропатка, потерявшая птенцов. Когда же наступил вечер, она подобралась поближе и залегла в кустах. Стойбище быстро засыпало, костры угасали, бабы закрывали кибитки и одна за другой уходили внутрь. Пастухи отогнали волов и буйволов на дальние луга и увели за собой собак. Было темно и облачно и сыро. Большая Палатка на небе уже повернулась устьем направо. Низея вышла из своего тайника и стала пробираться вперёд, прямо в середину стойбища.

Что было ей нужно, она не знала сама. Быть может, она направлялась к берегу, чтобы броситься в волны и плыть под водою как выдра к свайному дому, родному «Гнезду», осаждённому врагами. Или, напротив, она стремилась быть с лурами хоть тайно, в ночные часы. Или хотела мстить лурам за чёрных селонов, душить в темноте этих суровых воинов, впиться ногтями в здоровую глотку этим белым, полным женщинам. Она скользила неслышно как серая совка, которая ищет в ночной темноте спящих синичек и пеночек. Ни один сучок не хрустнул под её ногой, не шевельнулся упавший листок.

Самая высокая кибитка стояла у воды. Она была обтянута белым. Среди широких приземистых телег она белела как аист среди тетеревов.

Недолго думая, Низея дерзко направилась к полузакрытому входу.

— Низея!..

Девочка вздрогнула и застыла на месте. Она вся подобралась, как будто хотела сжаться в комочек и уйти в землю от страха.

— Ты, Низея?..

Это был голос селона, чуть слышный, осторожный шёпот. Низея повернула голову и увидела направо под деревом смутную фигуру и горящие глаза.

— Это я, Меза…

Это, действительно, был злополучный охотник. Он лежал под деревом как тёмная куча рухляди. Только глаза его светились как красные угли и словно освещали несчастное, тёмное, израненное тело.

Луры не стали добивать раненого Мезу. Напротив того, по знаку Аслана, воины подобрали его и отвезли к отряду. Они положили его на телегу и повезли за собой до самого Лоча. Быть может, они хотели добиться от него указаний для борьбы против селонов или просто пожалели его дикую, беззаветную храбрость. Они не стали вязать ему ног. Он и без того не мог бы сдвинуться с места. Но раны его тоже никто не перевязывал. Его бросили под деревом как ненужную колоду. Женщины швыряли ему куски непеченого теста. Раз или два старый жрец пытался расспрашивать его на языке знаков, который почти одинаков для всякого народа от моря и до моря. Этот язык известен жрецам и вождям и старым охотникам, но хитрый Меза болезненно щурил глаза и мотал головой, а иногда ещё прибавлял на языке селонов: «Я не понимаю».

Однако, на деле раненый воин понимал многое.

— Ты откуда, Низея? — спросил Меза с минутным интересом.

Девочка считалась сестрой и прислужницей духов и попала в чужой лагерь в такое необычайное время, конечно, неспроста.

Низея слегка покраснела в темноте.

— Домой я хочу, к селонам иду, — сказала она.

Меза покачал головой.

— Пропали селоны. Боги ненавидят селонов. Небесные боги сошли на землю, чтобы вырезать селонов…

Низея молчала. Сердце её сжималось тем же зловещим опасением.

— Их бы вырезать, проклятых! — Меза заскрежетал зубами. — Эх, кабы я прежние руки имел…

Низея присмотрелась и увидела, что правая рука охотника была совсем перебита ударом Аслана. Она висела как ненужный обрывок, и даже в темноте можно было разобрать пятна запёкшейся крови, которою была покрыта у Мезы правая часть тела от плеча до колена.

— Слушай, Низея, — внезапно заговорил Меза. — Ты тоже могла бы… У меня и нож есть.

И он достал левой рукой откуда-то из-под себя длинный нож, который сверкнул в темноте тусклым, лоснящимся блеском. Неизвестно, когда и как этот живой полутруп успел стащить его у лурских жён.

— Возьми, — шепнул он повелительно.

И Низея протянула руку и взяла нож. Это было их оружие, принесённое с солнца, и оно сверкало так же как его доспехи.

— Он спит тут же, вон в этой кибитке, — шипел Меза змеиным шёпотом. — Убей его.

— Кого? — спросила тихо Низея.

Она хорошо знала, о ком говорил неукротимый Меза.

— Солнцева сына, — сказал Меза. — Это их князь, а они — его люди. Жрец говорил: род его прямо ведётся от солнца.

Род Ассиев, действительно, вёлся от солнца. Луры верили этому так же твёрдо как Меза и Низея. От солнца до Аслана считалось только двенадцать поколений.

— Если бы он умер, — шептал Меза, — они бы оставили нас.

— А разве боги умирают? — сказала Низея.

— А разве ты не видела? — возразил Меза с оттенком гордости. — Вот эта рука моя, — он указал глазами на свою искалеченную руку, — убила небесного жителя и небесную лошадь. Ты тоже поди и убей.

Низея долго молчала.

— Я не смею, — шепнула тихонько она.

— Не смеешь, да?..

Меза завился на месте как раненый змей.

— Сгорит наше «Гнездо»!.. И Дед, и внуки, и дом, и помост… Они разобьют младенцев о чёрные сваи!.. Исчезнет корень селонов, забудется имя, изгладится след!..

Глаза его метали молнии. Он привстал на колени, истерзанные лурскими собаками, и грозным чудом как-то простёр вперёд свою изувеченную руку, словно творя заклинания, потом со стоном упал вниз.

Низея закрыла руками лицо.

— Не проклинай хоть селонов, — шепнула она. — Я повинуюсь. Пойду, убью…

Как чёрная змея, которая залезла в мышиную норку на поиски добычи, Низея скользнула в кибитку Аслана, лурского князя. Её смуглое лицо как будто выцвело и стало как глина. Но она встала твёрдой ногой на ступицу колеса, согнулась и шагнула через мягкий порог. В руке у неё был острый нож. Она была как дух-истребитель, который в полночное время тоже влезает в людские жилища с ножом и сетью в руках на ловлю душ у сонного народа.

В кибитке слабо горела плошка, налитая жиром. Ибо потомки солнца не спали в темноте. Юный князь спал один в палатке, в знак своего высокого сана.

Он лежал на овечьих шкурах совершенно нагой, прикрытый до пояса пёстрою тканью, с каймой и кистями. Его богатырская грудь светилась белизною, как будто резная из кости, и золотые кудри разметались на чёрной, блестящей овчине. Низея смело подошла и подняла нож, потом ещё раз посмотрела на его прекрасное лицо. Он вздохнул, и губы его слегка раскрылись. Они были похожи на крупный пурпурный цветок. И не ударить хотелось Низее, а смотреть без конца на милого бога, насытить навеки глаза его солнечной красой и вместе с богом стать богиней, дочерью солнца, белою лурской девой, счастливой и сильной.

Аслан ещё раз вздохнул и широко усмехнулся.

— Эх, застряла, — сказал он отчётливо.

Он видел во сне реку Адара и брод и застрявшую телегу. Быть может, яркая память Низеи и жадные мысли её навеяли на него призрак этой картины, общей для них обоих.

И вдруг у Низеи не хватило воздуха в груди. Она бросила нож, схватилась рукою за шею и поймала какую-то петлю или змею с холодным чешуйчатым телом. Это была только нитка кораллов, которая завилась неловко и колола ей шею своими неровными зёрнами. Она дёрнула, и кораллы разорвались. Красные зёрна посыпались прямо на Аслана. Два алых зёрнышка задержались на белой груди как капельки крови.

— Кто тут? — спросил Аслан спросонья и открыл на минуту глаза.

Низея стояла на месте как будто из камня и глядела ему в самую душу своим острым и тёмным взглядом. Глаза у Аслана были большие, синие и заволочённые сонной дымкой, как небо заволакивается лёгким белым туманом.

— Засни, засни!..

Всю свою силу она вложила в этот безмолвный приказ.

И глаза Аслана закрылись, голова опять опустилась на тёмную овчину. В руках у Низеи ещё оставалась нитка кораллов, разорванная надвое. Она отделила одну половину, положила её тихонько на овчину рядом с юношей, взяла свой нож и вышла из кибитки.

Через минуту она снова стояла перед Мезой.

— Вот твой нож, — шепнула она. — Я не убила.

Меза лежал на спине и молчал и смотрел на неё широко открытыми глазами, так же точно как князь Аслан за минуту перед этим.

— Ты, если хочешь, убей меня, — сказала Низея.

Меза молчал. Низея нагнулась ниже. Его глаза были тоже заволочены дымкой как у юного Аслана, но то не была лёгкая дымка сна. То была пелена смерти, холодная как лёд, и серая как пепел, и прочная как вечность.

Глава VI

С раннего утра луры стали собираться на приступ. Они решили, во что бы то ни стало, сегодня захватить это колючее осиное гнездо. Стрелы селонов, обмазанные ядом, приводили их в бешенство. Они хотели растоптать их как змей своими боевыми сапогами, вырвать у них отравленные зубы и сжечь их приют и пепел развеять по ветру.

На этот раз, наученные прежним опытом, они готовились серьёзнее. Из длинных брёвен они сколотили огромную раму и наполнили её связками тростника, туго сплочёнными вместе. На эту основу луры поставили щит, высокий и квадратный, в защиту от вражеских стрел и даже устроили лёгкий навес — против выстрелов сверху. Вышла плавучая крепость, Гуляй-городок, вместо колёс поставленный на плавучие брёвна. Около сотни отборных воинов забрались под навес со страшными длинными луками, с баграми и лестницами, с метательными копьями и факелами для поджогов, намазанными густо смолой. Но бронзовый панцирь Уде-со-знаменем снял и оставил в кибитке. Другие сделали то же. Тяжёлые панцири были бы опасны для битвы над водой.

Князь Аслан проснулся ещё на рассвете, но несколько минут оставался на постели с закрытыми глазами. Он силился припомнить сон, странный и прекрасный. Ему снилось, что он переводил телегу вброд через реку Адара, телега застряла, буйволы пятятся и воротят в сторону. «Эх, застряла», — говорит он с шутливой досадой.

«Что было дальше?» — спрашивал он себя. Дальше явилась русалка из тёмной воды, речная богиня, с пышными кудрями, взбитыми как облако, с огромными чёрными глазами. Эти глаза смотрели ему прямо в душу. А на смуглой груди лежала нитка кораллов, странных, рогатых и алых как отверделая кровь…

«Что было дальше?..» Юноша невольно вздохнул, открыл глаза и присел на постели. Он больше не мог ничего припомнить. И вдруг под руку ему попалось что-то твёрдое, холодное, нанизанное вместе, как зёрна. То были алые кораллы на крепкой вощёной нитке. Нитка была оборвана, и кораллы рассыпались. Они были странные, рогатые, холодные на ощупь. Юноша схватил их пальцами, дрожащими от жадности. Эти кораллы носила ночная богиня. Она приходила к нему в сонной мечте и оставила ему таинственный залог. Князь Аслан ничуть не удивился. Он верил, что люди могут жить во сне совсем как наяву, охотиться, сражаться, беседовать с людьми из иных миров, загробных и надзвёздных, и также с духами.

Он весь наполнился бодростью и свежею силой. У него была богиня-защитница из сонного мира, быть может, невеста. Она была у него ночью и оставила ему на память странные чётки из каменной крови, положерелья с прекрасной груди. Но она явится ещё раз и принесёт другую половину. И князь Аслан поспешно и искусно укрепил кораллы в своих золотых волосах, схватил копьё и побежал на плавучую крепость.

Высокий Гуляй-город с помостом наверху тихо подвигался к широкому «Гнезду». Луры толкались шестами о дно. Селоны увидели щит и помост и сначала растерялись. Племена по Адаре и озёрам не знали осадных ухищрений восточного народа. Хенний и Калеб бросились внутрь, к святилищу племени, и вдруг отступили назад. Старый Дед сидел как собака на корточках перед запертой дверью и плакал беззвучными слезами. Он повернул лицо на шорох шагов, его слепые глаза покраснели от слёз. Им показалось, будто он плачет не слезами, а кровью.

— Что делать, Дед? — спросил неуверенно Хенний. — Они уж подходят…

— Молчи, — отозвался старик, — я знаю и вижу. Видеть хотел, теперь вижу и знаю…

— Селоны боятся, — вымолвил Хенний наивно и просто.

— Красная лошадь, — сказал старик, не слушая, — дом против дома, помост против помоста…

Белоголовый Дед видел духовными очами так же ясно как они телесными.

— Скорее, — заговорил в свою очередь Калеб, — воины ждут.

— Дом против дома, — твердил старик, — красная лошадь…

И вдруг кивнул головой на чёрную дверь и глухо сказал:

— Покажите её Костяному.

Со стеснённым сердцем они вошли в святилище, взяли дрожащими руками костяного Предка и вынесли, и привязали на шест чудовищной длины и выставили его как знамя над соломенной кровлей. Чёрный, лоснящийся череп был обращён к врагам и смотрел пустыми глазами на красную лошадь луров. И селоны опять ободрились.

— Дом против дома, — шептали они как молитву, — помост против помоста, и знамя против знамени…

Увидев этот страшный череп, луры разразились криками бешенства и отвращения. Сами они сжигали покойников в огне, чтобы не осквернить земли их чёрными костями. Посыпались камни и дротики, но страшный череп на длинном шесте был заколдован против ударов и только скалил в ответ свои гнилые зубы.

Изо всей силы упираясь шестами в песчаное дно, луры разогнали свою плавучую крепость и стали приближаться к «Гнезду». Запрыгали мелкие стрелки, но они отскакивали от деревянного навеса, столь же бессильные как маховые перья, которыми воины-чайки обстреливали черепаху из собственных крыльев, — в старинной сказке селонов.

Раз!.. Широкий Гуляй-город пристал с разбегу к наружному помосту, что-то треснуло и с плеском рухнуло в воду. Луры, очевидно, не думали об отступлении и не хотели щадить свой непрочный ковчег. Ещё через минуту они хлынули толпою на крышу навеса и стали перескакивать на плоскую закраину «Гнезда». Теперь стрелять было поздно. Селоны отбросили луки и кинулись навстречу, и завязалась свалка, грудь с грудью, копьё с копьём, кинжал с кинжалом. Луры были сильнее и выше, и их кинжалы и копья были из блистающей меди, а селоны сражались кремневым лезвием и отточенной костью. Но они извивались под ударами как угри и не отступали ни на шаг. Огромное «Гнездо» кишело бойцами и гудело как муравейник. Крупные, рыжие муравьи напали на мелких и чёрных и выбивали их прочь из родного жилища.

Проворный Хенний выскочил с нефритовым ножом, зелёным и гладким, похожим скорее на плод загадочного дерева, счастливо увернулся от медного копья и бросился на Уде. Но Уде вскинул короткий кожаный щит, висевший у него на руке, и перехватил удар. Твёрдый нефрит скользнул по буйволовой коже, попал в бедро Уде и успел провести глубокую борозду в теле великана. Уде рассвирепел. Он обернул копьё древком вперёд и занёс его как дубину над головой противника. Хенний опять увернулся и с криком пустился бежать по помосту. И Уде отбросил копьё как ненужную палку и погнался за селоном на своих длинных ногах, и схватил его за шиворот рукою.

— Теперь не увернёшься, — ревел он свирепо и радостно.

Одной рукой он поднял вверх тщедушного врага как будто котёнка и вдруг с размаху швырнул его в озеро.

Хлоп… Хенний шлёпнулся в воду как мокрый мешок и исчез в глубине; но через минуту он вынырнул далеко внутри между сваями и стал карабкаться вверх как водяная крыса. Трудно было утопить селона в родном озере.

Два лура, один за другим, тоже упали через край помоста, но больше не выплыли. Грудь одного и шея другого были проколоты страшным, иззубренным кремнем. Целая группа вдруг провалилась сквозь западню, искусно устроенную селонами в самом помосте. Из внутренних входов каждую минуту высыпали новые и новые бойцы, старики, подростки и даже ребятишки, и тоже бросались на луров.

Луры держались только на крайней площадке помоста и никак не могли пробраться внутрь «Гнезда». В это время на помощь оттесняемым лурам явился князь Аслан. Он взлез на помост вместе со всеми, но едва не провалился в опускную ловушку и тотчас же бесстрашно бросился в воду, чтобы помочь утопавшим. Плавать он умел не хуже любого селона и успел одного вытащить на плот. Другие погибли. Теперь он опять взобрался на закраину «Гнезда», мокрый, весёлый и стройный, как водяной царевич. Он был без панциря, в толстой рубахе, рукава засучил до локтей и, вместо копья, взял боевую секиру. Секира была длинней человеческого роста. Рукоять секиры была из червлёного вяза и для крепости обвита толстой бронзовой проволокой. Лезвие имело четыре пяди в длину и три в ширину и было похоже на длинный щит из кованной меди, отточенный остро по краю.

Секира свистнула и описала круг. Как будто буря промчалась над головами испуганных селонов.

Раз, раз!.. В сторону летели отрубленные руки, головы, падали трупы, брызгала кровь. Он был как косец, а они — как живая жатва. От этих ужасных ударов нельзя было уклониться, разве бежать без оглядки в тёмные недра широкого «Гнезда».

С громким криком луры бросились вслед за бегущими селонами. Впереди всех был Аслан с секирой в руке. Но сверху раздались ответные крики, и посыпались крупные камни. То женщины взобрались на кровлю над входом и бросали камнями в луров и пронзительно кричали, возбуждая к борьбе расстроенных селонов. Тут были все вперемежку: старухи и девушки, тоненькая Луния и Мента, похожая на сваю, и старая Хавана, и много других. Но особенно свирепствовала Карна. Её косы растрепались, глаза горели как у кошки.

— Трусы! — кричала она с пеной у рта. — Бессильные мыши! Печень у вас побелела от страха… Зайцы, сверчки…

Осколок гранита упал прямо на секиру Аслана, звякнул по лезвию. Секира загудела от удара, вырвалась у юноши из рук и упала на землю. Несколько луров тоже свалились, сражённые камнями. Один с разбитой головой всё-таки пополз вперёд и добрался до входа, потом переполз через низкий порог, но тотчас же вылетело наружу его кровавое тело, исколотое каменными копьями.

Селоны выскочили снова и напали на луров. Это были самые молодые, лёгкие как пух, вертлявые как белки. Во главе их был Малт. Он держал в руке бронзовый кинжал только что убитого лура. Он всех обогнал и должен был первый убить или первый погибнуть.

Князь Аслан быстро нагнулся, чтобы подобрать своё оружие, и его голова бросилась в глаза проворному селону. Во влажных кудрях, слегка потемневших от воды, сверкала нитка кораллов, рогатых и алых и твёрдых. Юный лур как будто выловил их в озере после своего отважного прыжка. Но Малт узнал эти кораллы. В его волосах тоже алела твёрдая капля из тех же причудливых чёток. То были кораллы Низеи, застывшая кровь его пропавшей сестрички.

Он взвизгнул от ярости и рванулся вперёд, потрясая ножом.

— Убийца! — ревел он в исступлении. — Отдай мою Низею… Я вырву у тебя сердце!..

Аслан поднял секиру, но не успел размахнуться и только подставил её как щит под бешеный натиск врага.

— Пей, душка маленькая! — крикнул Малт, ликуя и всхлипывая и уже предвкушая убийство.

Но он не успел наточить свежей крови из вражеского сердца.

Уде протянул узловатую руку и длинное блестящее копьё и ткнул его сзади, на этот раз удачнее, чем Хенния. Копьё прошло между лопатками и вышло в груди. И свирепый великан сжал древко обеими руками и поднял вверх злополучного селона как рыбу на вертеле.

Малт извивался и хрипел. А сверху раздался пронзительный девичий крик:

— Убили, Малта убили!

Это крикнула Карна.

На кровле не было больше камней. Только остался круглый каменный идол, привязанный под дымовой дырой у ног костяного Прадеда. Вне себя от ярости, Карна схватила идола, дёрнула, сорвала и швырнула вниз.

Князь Аслан, избавившись от Малта, только что поднял секиру и хотел размахнуться, как вдруг тяжёлый каменный идол прилетел сверху и ударил его по голове.

Он зашатался и попятился назад и чуть не свалился с помоста. Потом сделал нечеловеческое усилие и укрепился на ногах. Сердито повёл глазами кругом, отыскивая нового врага. Увидел Карну и над нею смеющийся череп и даже зубами скрипнул от злости. Секира взмахнула ещё раз, вырвалась из рук и полетела как птица на кровлю «Гнезда», сшибла Карну долой как яблоко с ветви и ударила лезвием прямо под корень шеста. Шест треснул и сломился как тростинка. Страшный костяной Прадед качнулся назад, странно взмахнул длинными руками, обмотанными шкурой, и рухнулся в озеро. И князь луров, Аслан, тоже качнулся назад, взмахнул руками и рухнул в озеро.

Два стоголосых вопля вырвались сразу у селонов и у луров. Оба племени утратили святыню: луры — живую, а селоны — мёртвую. Предок людей и потомок богов вместе рухнули в тёмную воду.

Глава VII

Как лисица, которая бродит кругом заячьего логова, так Низея бродила целое утро кругом стойбища луров и озера Лоч. Два раза она огибала лурский стан лесною тропинкой и выходила на берег то слева, то справа, но не видела ни битвы, ни луров, ни селонов, ибо свайное гнездо было видимо только от лурского стана. Чёрная вода тихо колыхалась перед Низеей, и слабо шумел густой островерхий камыш. Утки взлетели, закрякали и сели. И Низея топнула ногой от нетерпения и пригнулась к земле и стала пробираться вдоль берега от дерева к дереву, так же как прошлою ночью направляясь к стойбищу луров.

Каждый пригорок, каждый выступ берега были ей знакомы как свои пять пальцев. Она обогнула Барсучий мысок, потом поползла по густому орешнику к круглому мысу, «Затылку». Под самым «Затылком», в орешнике, у края воды что-то белело как будто берёзовый ствол. Но подобравшись поближе, Низея увидела, что то было мёртвое тело. Ибо мирное озеро Лоч не хотело хранить мертвецов и выносило их на берег в подарок убийце-земле. То был один из лурских воинов, погибший в недавние дни. Он был совсем молодой, красивый и статный. Голова его была гладко обрита по лурскому обычаю, и длинный светлый чуб закручен за ухо. Со стеснённым сердцем Низея смотрела на его окровавленный лоб и бледные щёки. Глаза его были закрыты, но юное лицо было странно похоже на лицо Аслана. Такая же гладкая кожа как будто у девушки, крепкий нос, красивые и тонкие брови.

Низея оторвалась от трупа, обогнула гранитный «Затылок» и вся затрепетала. Орешник сменился опять тростником, и в тростнике лежало ещё одно тело, ноги его были в воде, а грудь — на земле. Пышные кудри упали на плечи как золото. Низея подбежала, схватила тело за плечи и повернула его кверху. То был её собственный бог, молодой князь беловолосых луров. Он лежал перед нею навзничь, так же как в минувшую полночь. Но глаза его были закрыты, и уста не улыбались и не шептали бессвязных слов. Умер солнечный бог, убит чёрным селоном над чёрным озером Лоч…

В светлых волосах краснела нитка кораллов. Низея вспыхнула от гордости и боли и схватилась руками за сердце. То было её ожерелье, брошенный ночью залог. А рядом с каменной кровью были полузастывшие капли другой крови, во стократ более драгоценной. И Низея склонилась лицом на пышные кудри своего безжизненного друга и заплакала жалобно и горько.

Она плакала недолго и через минуту оторвалась от него, присела на землю и, достав из-за пояса бронзовый нож Мезы, стала пробовать рукой лезвие. Брови её нахмурились, и губы сжались в строгую складку. Она не хотела остаться одна на этой земле, без милого бога, и собиралась на поиск в загробное царство по его свежим кровавым следам. И вдруг совершилось неслыханное чудо. Мёртвый князь слабо простонал и слегка шевельнулся на песке. Низея вздрогнула и жадно схватила белую безжизненную руку. Рука была холодная, но, быть может, это был только свежий холод лочской волны. Она разорвала рубаху Аслана и припала ухом к широкой груди и долго слушала, затаив дух и замирая от волнения. Но её собственное сердце стучало неровно и мешало слушать. И то, что стучало в груди Аслана, казалось ей эхом.

Ещё слабый стон, будто задушенный могильною землёю. Она оторвалась, схватила тело юноши и с неженской силой вытащила его совсем из воды и положила на гладкий песок. Вся она будто преобразилась. Каждая жилка в ней напряглась и трепетала новой силой и решимостью бороться до конца за эту дорогую жизнь. Она заботливо осмотрела тело Аслана с ног до головы. На теле не было ран. На темени была широкая рваная рана, но камень соскользнул, и кость осталась цела. Она оторвала кусок от толстой рубахи Аслана и стала растирать грубою тканью руки и плечи юноши. Тёрла усердно и долго. Вся порозовела и согрелась от работы, но Аслан не просыпался и всё оставался таким же холодным и вялым как прежде.

И тогда она села и стала думать. И думала так: «Искра жизни, плотской и грубой, таится и дремлет в теле Аслана и не хочет погаснуть. Но где же душа Аслана? Она ушла и не может вернуться назад. Душа Аслана в плену у богов — хранителей племени селонов, у предков лочского племени, ушедших в загробное царство».

Сердце Низеи наполнилось жутким восторгом, и грудь её расширилась могуществом, таинственным и странным. Она собиралась пуститься в загробное царство на битву с родными богами за пленную душу пришлого бога, златого Аслана.

Она стала собирать волшебные травы: «змеиную росу», и красный горлец, и дурман, и «вечерний корешок». Потом оторвала ветку чёрной омелы — дерева смерти — и ветку белого ясеня — дерева жизни. Из тонкой омелы она согнула обод, а из ясеня сделала трещотку, потом развязала на своём теле под травяной туникой туго стянутый пояс из замши, широкий и мягкий. Пояс был как бы частью её собственной кожи.

Она натянула гибкую кожу на обод и сделала бубен. Деревом жизни она стала стучать в тонкую кожу, растянутую на дереве смерти, и запела, и стала взывать.

Она взывала к солнцу и говорила так: «Солнце-отец, верни душу твоему светлому сыну». Но солнце не отвечало. Она взывала к владычице подземной, которая крепкими бивнями роет утробу земли и заставляет трястись скалы: «Подземная владычица, верни душу из чёрного плена». Но владычица не отвечала. Она призывала духов востока и духов заката, молилась звёздам и ветрам, утренней заре и вечерней, но никто не отзывался.

Тогда она призвала собственных духов, покорных её воле. Эти не смели не откликнуться и явились один за другим. Пёстрый желтобрюх приполз и зашипел в кустах, пролетела крылатая мышь-нетопырь. И серая ласка мелькнула у чёрной воды и стала тащить на берег зубами большого лосося. Но все они были боязливы и бессильны, и мелькнули на минуту, и рассеялись, и исчезли как дым.

Низея вздрогнула и пришла в себя. Аслан лежал перед ней на песке, бледный и вялый как прежде, ни живой и ни мёртвый. Она снова стала растирать ему грудь и плечи и спину. В ноздри ему она положила пахучую иру, коснулась опущенных век пушистой и едкой «оживкой» и натёрла виски крапивой. Аслан не просыпался.

Сильный воин, он лежал перед ней как малый ребёнок. Она трудилась над ним как мать над младенцем. Всем напряжением тела и духа она стремилась родить его снова для нашего мира. Светлый бог, он был в её руках как глина в руках горшечницы. Она хотела вылепить его снова, придать ему новую форму, способную к жизни.

И Низея вся загорелась тёмным и жутким пламенем и запела громче прежнего и застучала трещоткой в бубен. И вот бубен словно расширился и сделался круглой крылатой ладьёй. Лес закружился и поплыл. Тело Низеи сделалось тоньше и легче. Сидя в волшебной ладье, несомая песней, Низея вспорхнула к небесам и помчалась в загробное царство.

Она поднималась вверх как жёлтый листок на крыльях летучего вихря и скоро долетела до твёрдого синего неба. Солнце-пастух пасло в небесах меднорогих быков. И каждая кочка на дальнем болоте горела как медный костёр. Она кивнула солнцу головой и помчалась дальше. В царстве месяца всё было бело и мягко и нежно. Месяц сидел на лебяжьей постели, одетый туманною шубой. Лунные дети играли и катали по белому берестяному полю серебряный жёлудь. Она бросила им большой одуванчик и сама полетела дальше.

Она побывала у Утренней зари и у Вечерней, взбиралась на Гору рассвета, спускалась в Лощину заката, видела тысячу царств и миров, верхних и нижних, подземных и надземных, пересчитывала травки в полях и камни в реках, песчинку за песчинкой в неведомых морях, пересматривала мушек и жучков, и бабочек, и земляных червей. Пленной души молодого Аслана не было нигде.

Устала Низея и вздрогнула и очнулась. Она сидела на песке по-прежнему с бубном в руках. И тело Аслана лежало пред нею неподвижное как камень.

И Низея стиснула зубы и снова рванулась и вдруг раздвоилась. Одна половина осталась внизу на земле пред Асланом как труп перед трупом. Другая вспыхнула как искра и взлетела и помчалась на запад.

И она прилетела на крайний предел всемирного круга, в последнее дальнее царство. Там было темно и страшно. В траурном небе мерцало угрюмое пламя, и мёртвые люди играли в мяч головою медведя. Она разевала пасть налету, и грозно ревела, и старалась каждому прыгнуть в лицо как живая, и впивалась зубами. Кровь лилась, мёртвые люди смеялись. Тут было много народу. Она увидала и старую бабушку Гину, и тётку Манессу, и маленькую Лунию, и множество других. Они сидели молча и грустно. Но когда она пролетала мимо, они узнали её и печально улыбнулись.

В дальнем царстве стояла гора из чёрного камня. В этой горе обитала Крылатая баба, злая богиня селонского народа.

Крылатой бабы не было дома. Она улетела на землю с мешком за плечами за детскими душками. В чёрной горе была спрятана душа молодого Аслана. Она лежала в углу, затиснута в мешок, вместе с обрезками шкуры и прочим домашним хламом. Была она как будто мышонок, маленький, голый, съёжилась вся как вялый лепесточек. Каждый член её был перевязан ниткой, и даже язык её был перевязан особо.

Низея бросилась как коршун на добычу, схватила пленную душу и умчалась обратно. Она летела, обгоняя северный ветер, а Крылатая баба мчалась за нею в погоню. Её крылья застилали полнеба. Голос её был как голос грома: «Отдай мою душку, воровка!» — «Уйди!» — сказала Низея. Крылатая баба яростно затрепыхала крыльями, небо всколебалось как будто палатка от вихря. Вихрь подхватил Низею вместе с добычей и завертел их как пушинку.

«Отдай мою душку, воровка!» — Но Низея простёрла правую руку и пошевелила пальцем. Из пальца вышел огонь и опалил все перья злой и огромной богини. Крылья её загорелись, потом отвалились как красные угли. Крылатая баба упала на землю, но встала на ноги. Ноги у неё были как толстые корни, с крепкими кривыми когтями на орлиных лапах.

«Отдай мою душку, воровка!» — «Не дам», — сказала Низея. Крылатая баба стала грести лапами землю. Она вырывала скалы и целые горы и бросала их вверх. Небо раскололось от ударов и растрескалось звёздами. Тяжёлые обломки сыпались на голову Низеи. «Отдай мою душку, воровка!..» Но Низея простёрла левую руку и пошевелила пальцем, и из пальца вышел огонь и попалил Крылатую бабу всю без остатка. Всё её тело превратилось в уголь.

Низея спустилась на землю у озера Лоч, под Каменным «затылком». Тело Аслана по-прежнему лежало на песке, вялое и сонное, ни живое, ни мёртвое. Она села напротив и метнула в него принесённой душой. Но душа пробила тело насквозь как раскалённая стрела, и вышла наружу, и вонзилась глубоко в песок. Тело было холодно и вяло, а душа пылала как головня. Тогда Низея позвала своих служебных духов, нетопыря и желтобрюха, и серую ласку с лососем, и дала им подержать раскалённую душу. Они держали её дубовыми клещами, как держат раскалённые камни при выварке жира.

Низея стала расти и выросла до неба и стала гигантской совой. Она сделала тело Аслана мелким и тонким, подстать принесённой душе, и вдруг проглотила его целиком, как совы глотают мышей. В собственных недрах она претворила его и сделала свежим и сильным, полным жизни и крови, и выбросила вон. Щёки Аслана сияли румянцем, губы как будто дрожала улыбкой. И она снова швырнула раскалённой душой в новое тело Аслана. Душа вошла и прильнула к телу, и осталась на месте.

Низея очнулась. И села на песке, по-прежнему с бубном в руках. И тотчас же и Аслан вздрогнул и очнулся и тоже сел на песке.

— Где я? — спросил он по-лурски. — Болит голова, — прибавил он, хватаясь за темя.

Низея молчала.

— Как я сюда попал? — продолжал Аслан. — Выплыл на берег?.. Или вынесли меня?.. Не помню я…

Он повернулся и в трёх шагах от себя увидел Низею. Лицо его загорелось радостью и страхом.

— Богиня моя, — шепнул он неуверенно, — ты вынесла меня?

Низея догадалась по жестам и по взглядам и кивнула головой.

Они сидели друг против друга и вели разговор. Аслан говорил наречием луров. А Низея наречием селонов. Ибо они были как дети и не знали языка знаков. Но они не нуждались в условленных знаках.

— Ты — солнечный бог, — говорила Низея.

— Ты — речная богиня, — вторил Аслан.

— Ты с неба спустился, — говорила Низея.

— Ты вышла из синей Адары, — вторил Аслан.

Они не понимали ни единого слова, но сердца их бились согласно и дружно.

— Люблю тебя, — сказал Аслан наречием луров.

— Люблю тебя, — шепнула Низея наречием селонов.

Они взглянули друг другу в лицо и поняли друг друга. Эта двойная фраза была первым началом их общего лексикона, лурско-селонского.

Они взялись за руки, склонились друг к другу и обменялись первым поцелуем.

Заря рассвела на безоблачном небе стыдливо и пышно и нежно. Первые ранние птицы защебетали в ветвях. Вместе с зарёю луры опять собрались на берег и чинили свой плот. Лица их были мрачны. Они потеряли залог своего счастья. Без вождя не будет и города, и новый Велун не встанет на чуждых полях. Одни говорили о том, что надо вернуться домой и привести нового вождя из племени Ассиев, но другие кричали и требовали мести. И они чинили свою плавучую крепость, чтобы снова пуститься к «Гнезду».

Уде-со-знаменем вышел на берег вместе с другими. Его лицо почернело от горя и распухло от слёз. Но даже сквозь слёзы его глаза горели как у волка. Он сам забивал новые стойки под верхний навес, связывал жерди и укреплял закраины. Когда всё было окончено, Уде вернулся в стан и отыскал жреца.

— Иди с нами, Гарт, — сказал он сурово. — Нам нужно живую святыню.

Уде и Гарт взошли на плот последними. Но следом за ними явилась другая чета, помоложе. То были Аслан и Низея… Луры смотрели на них с радостным ужасом, но не сказали ни слова. Они не знали, живой ли это князь или только призрак.

— Мир, — сказал Аслан коротко, и луры повторили послушно:

— Мир, мир!..

Аслан и Низея взобрались на крышу навеса. Плот отчалил и направился к «Гнезду» селонов.

Селоны стояли на помосте, готовые к отпору, но когда они увидели молодую чету на навесе и узнали Низею и лурского князя, убитого в битве вчера, они отложили луки и стали ждать в молчании.

Плот причалил к помосту. И трое перешли на помост от луров к селонам, от плавучих к недвижным. Двое были князь и Низея, и третьим они привели старого Гарта-жреца.

Селоны стояли и ждали развёрнутым кругом. В средине круга, на шкурах, намощённых высоко, сидел белоголовый Дед, верный друг и защитник Низеи. И Низея с Асланом подвели к нему старого Гарта и соединили вместе две десницы обоих жрецов.

— Мир, — сказали Аслан и Низея наречием луров и селонов.

Это было второе общее слово их лексикона.

И на следующее утро мудрая лошадь Ишвана топнула правым копытом о тучную лочскую землю и выбрала место для нового Велуна. И старый Гарт запряг Ишвану в вязовый плуг и обвёл бороздою пригорок, удобный для храма и башни и общих жилищ, охраняемых тыном.

---

На месте лурского стана, напротив «Гнезда», вырос сперва городок, а потом и настоящий город с каменной крепкой оградой. В городе жило смешанное племя из луров и селонов. По преданию, оно вело свой род от солнечного бога Аслана и русалки Низеи, богини текучих вод, живущей в Адаре-реке, прекрасной и бессмертной. Город звался не Новый Велун, а Низея — по имени богини. Впрочем, в ограде, на самом холме, меж храмом и княжеским домом стояла гробница. Эта гробница тоже звалась гробницей Низеи. Гробница Низеи, прекрасной и бессмертной… Она была искусно сложена из неотёсанных камней, ничем не связанных. Это была первая постройка из камня на лочской прекрасной земле.

Примечания

1. Нерест — метание икры.
2. Большая Медведица.
3. Полярная звезда.