— Волжскій
На могилу Антона Павловича Чехова.
править1906
правитьУмеръ Чеховъ… Вотъ и для него, вчера еще живого творца «Вишневаго сада», — открылась исторія. Одной «великой могилой» стало больше на Руси; еще сиротливѣе сдѣлалось въ литературѣ. Со смертью Чехова ушло дарованіе первой величины современной литературы. Умолкъ пѣвецъ «лишнихъ людей», пѣвецъ тоски по недосягаемомъ идеалѣ, по Богѣ живомъ человѣка.
Плачь, родная страна, объ угасшемъ пѣвцѣ!
Чеховъ ушелъ отъ насъ, но осталось его огромное литературное наслѣдство. Оно крупнымъ слагаемымъ войдетъ въ общую сумму вѣчныхъ цѣнностей духовнаго богатства русской литературы. Драгоцѣнная сокровищница его творчества еще при жизни великаго писателя много разсматривалась и оцѣнивалась; критическая литература, посвященная произведеніямъ Чехова, давно уже разраслась до огромныхъ размѣровъ, разраслась, если не вглубь, такъ вширь, но для разработки и оцѣнки его литературнаго наслѣдія остается все еще широкое поле. И чѣмъ дальше вглубь грядущаго, тѣмъ больше будетъ вырастать величіе Чехова, какъ истинно художественнаго творца. Еще при жизни Чеховъ занялъ свое почетное мѣсто въ славномъ пантеонѣ классиковъ русскаго слова; яркимъ свѣтиломъ вошелъ онъ въ великое созвѣздіе первоклассныхъ силъ русской художественной литературы. И чѣмъ дальше, тѣмъ замѣтнѣе, неоспоримѣе будетъ представляться огромное значеніе Чехова въ исторіи русской литературы; чѣмъ дальше, тѣмъ рельефнѣе будетъ выдѣляться сіяніе его художественнаго генія. И тѣхъ, кого еще не убѣдила или не вполнѣ убѣдила въ величіи Чехова — жизнь, тѣхъ убѣдитъ смерть. Смерть здѣсь, какъ въ судьбѣ многихъ великихъ людей, сдѣлаетъ то, чего не сдѣлала жизнь, — она побѣдитъ косность сужденій, побѣдитъ нашу вѣковѣчную робость въ признаніяхъ величія вблизи…
Впрочемъ, по общему признанію почти всей критики послѣдняго времени, Чеховъ ставился обычно на второе мѣсто въ современной художественной литературѣ, тотчасъ за Толстымъ. Во многихъ отношеніяхъ онъ долженъ быть поставленъ даже выше Толстого; изящество художественной формы поднимаетъ его здѣсь безусловно на первое мѣсто. Нѣкоторыми основными моментами своего творчества Чеховъ восходитъ къ Тургеневу, но и Тургенева онъ превзошелъ красотой формы и тонкостью художественнаго рисунка. Теперь, когда для Чехова въ нѣкоторомъ смыслѣ уже открылась исторія, когда мы смотримъ на него, взятаго во весь ростъ, огромнаго и цѣльнаго, — явственно, чувствуется какъ выросла, какъ утончилась русская художественная литература за послѣднюю четверть вѣка. Часто говорятъ, что Чеховъ заключительное звено, послѣднее слово той школы русской литературы, которая беретъ свое начало въ Гоголѣ, что въ Чеховѣ замыкается кругъ литературнаго развитія, зачатый въ Гоголѣ. Но Чеховъ не только заключительная точка, но и исходная. «Чеховъ не только конецъ, но и начало», пишетъ одинъ изъ недавнихъ его критиковъ, возражая другому, который, ища новыхъ путей, захотѣлъ ликвидировать счеты съ Чеховымъ. Да, Чеховъ не только конецъ, но и начало. Въ немъ русская классическая художественная литература, органически развиваясь, поднимается на новую, высшую ступень; старое Гоголевское преображается въ новое Чеховское; реализмъ незамѣтно, чудодѣйствіемъ творческаго генія, претворяется въ импрессіонизмъ.
Какъ всѣ творцы нашей классической художественной литературы, Чеховъ, помимо всѣхъ другихъ квалификацій, — художникъ-философъ.
Русская философія не богата оригинальными философами. Кромѣ того оригинальный философскій умъ, если онъ не уходитъ весь цѣликомъ на комбинированіе европейскихъ философскихъ системъ, чаще всего прятался у насъ подъ скромнымъ внѣшнимъ покровомъ публицистики, гдѣ исторія философіи, сильно пропитанная духомъ академичности, еще не скоро его отыщетъ, если вообще захочетъ искать. Но небогатая оригинальными философскими системами, русская литература тѣмъ не менѣе очень богата философіей, своеобразной, яркой и сочной. Русская художественная литература — вотъ истинная русская философія, самобытная, блестящая философія въ краскахъ слова, сіяющая радугой мыслей, облеченная въ плоть и кровь живыхъ образовъ художественнаго творчества. Всегда отзывчивая къ настоящему, преходящему, временному, русская художественная литература въ то же время всегда была сильна мыслью о вѣчномъ, непреходящемъ; почти всегда въ глубинѣ ея шла неустанная работа надъ самыми важными, неумирающими, изначальными проблемами человѣческаго духа: съ проклятыми вопросами она никогда почти не разставалась. И какой роскошью линій и красокъ, какой дивной прелестью образовъ и картинъ развертывалась эта работа въ художественно-философскихъ, безсистемныхъ системахъ русскихъ писателей, въ ихъ, казалось бы, такихъ далекихъ отъ философіи, повѣстяхъ, романахъ, поэмахъ, очеркахъ, разсказахъ и стихотвореніяхъ. За послѣднее время многіе стали понимать, что истинную русскую философію слѣдуетъ искать больше всего именно здѣсь. Пушкинъ и Лермонтовъ, Тютчевъ и Баратынскій, Гоголь и Салтыковъ, Тургеневъ и Гончаровъ, Толстой и Достоевскій, Успенскій, Чеховъ — все это подлинная наша философія, философія въ краскахъ и образахъ.
Часто огромная изобразительная сила, мощь бытописательства заслоняетъ отъ вниманія критики художественную философію автора, душу его произведеній. Быть можетъ, всего чаще такъ случалось съ критиками Чехова. Изобразительная сила таланта Чехова, жизненность и яркая бытовая правда его образовъ и картинъ всецѣло поглощали вниманіе критики, всецѣло вовлекая его только въ сферу реальности быта, психологіи образовъ и отвлекая отъ того, самаго важнаго, что скрыто за этой внѣшней реальностью, что таится въ глубинѣ творческаго замысла, въ синтезѣ настроенія, глубже залегаетъ, прячась въ едва замѣтныхъ при бѣгломъ взглядѣ, тонкихъ складкахъ его реалистически-выпуклаго письма.
Конечно, Чеховъ поразительный знатокъ быта различныхъ слоевъ русскаго общества. Всѣ они находятъ свое мѣсто въ его произведеніяхъ, какъ въ огромномъ музеѣ русской современности. Чеховъ, кромѣ того, и историкъ русскаго общества. Въ его произведеніяхъ отразилась цѣлая эпоха жизни русскаго общества. Онъ — историкъ современности, чуткій врачъ-діагностъ, пожалуй, обличитель современныхъ нравовъ, смѣющійся сквозь слезы сатирикъ, хотя непосредственно сфера общественныхъ вопросовъ сегодняшняго дня никогда не была темой его произведеній; онъ не былъ, подобно Тургеневу, улавливателемъ момента, борьба направленій и модныхъ настроеній шла мимо него.
Конечно, Чеховъ былъ и глубокій психологъ: въ его произведеніяхъ отразилась кристально-чистая дѣтская душа, живутъ сильно написанные, мягкіе, нѣжно ласкающіе взоръ, образы русскихъ дѣвушекъ и женщинъ, этихъ достойныхъ дочерей и внучекъ тургеневскихъ женщинъ. Но самое видное мѣсто въ произведеніяхъ Чехова занимаетъ до высшей степени осложнившаяся психологія лишняго человѣка. Какъ живые встаютъ передъ нами всѣ эти протестующіе, мятущіеся люди, безспокойные, нудные, полные тоскливаго исканія и безсильнаго моленія своему непризнанному, осмѣянному далекому Богу, Богу русскаго лишняго человѣка. Они томятся среди тусклой пошлости обыденной жизни, скучаютъ среди сѣренькихъ житейскихъ буденъ, съ мучительной болью и тоской мечтая о иной жизни «свѣтлой, прекрасной, изящной». Чеховъ сумѣлъ пригрѣть, приласкать ихъ, замученныхъ, изстрадавшихся, безнадежно уставшихъ; онъ нашелъ для нихъ тепло и ласку въ своей поэзіи великаго, безсильнаго Бога. Въ освѣщеніи конфликта идеала и дѣйствительности, Бога и міра, они озарены сильнымъ идеалистическимъ свѣтомъ. Передъ лицомъ страшной власти безмысленнаго стихійнаго начала жизни — они только «недотени»; но въ Чеховской картинѣ жизни на нихъ падаетъ отраженный свѣтъ идеала, манящаго туда, — на неприступныя высоты. Психологія людей безпокойнаго исканія у Чехова еще рельефнѣе оттѣняется сосѣдствомъ цѣлыхъ сонмовъ людей успокоенныхъ, цинически оравнодушѣвшихъ, утратившихъ Бога жива въ душѣ своей. Психологія равнодушія сплошнымъ, удушливымъ кольцомъ замыкаетъ со всѣхъ сторонъ психологію безпокойныхъ.
Да, Чеховъ — знатокъ быта, историкъ, психологъ, но при всей реальности своихъ образовъ и картинъ, при всей несомнѣнной объективности ихъ, онъ только наполовину реалистъ, только кажущійся объективистъ. Внутри его реализма родился и выросъ импрессіонистскій символизмъ, въ его объективизмѣ свила себѣ прочное гнѣздо лирика субъективныхъ настроеній. Она незамѣтно обволакиваетъ внѣшнюю правду разсказа легкой дымкой настроенія; сквозь опредѣленность объективной реальности рисунка проступаетъ расплывающаяся неопредѣленность субъективнаго художественнаго синтеза. Фокусъ лучей находится здѣсь всегда не на поверхности разсказовъ. Реализмъ переходитъ въ импрессіонизмъ, дѣйствительное содержаніе граничитъ съ символами. Картина быта и психологія образовъ, углубляясь и освѣщаясь внутреннимъ свѣтомъ, переходятъ въ художественную философію господствующаго настроенія.
Много различныхъ нитей сплетается въ творчествѣ Чехова. Я не имѣю въ виду дать въ настоящей замѣткѣ полной характеристики Чехова, не буду разсматривать здѣсь и тѣхъ элементовъ, изъ которыхъ слагается сложный переплетъ его художественной работы. Это дѣло послѣдующей обстоятельной критики, которую, конечно, нужно ждать не теперь въ бѣглыхъ статьяхъ и замѣткахъ, вызванныхъ страшной вѣстью кончины великаго писателя. Но она, несомнѣнно, явится, — слишкомъ всколыхнула нашу литературу эта утрата… Во мнѣ же эта свѣжая, еще незакрывшаяся могила будитъ все тѣ же думы и чувства, которыя издавна рождались у меня за чтеніемъ Чехова, тѣ же мысли и настроенія, которыя уносилъ я съ собой всякій разъ послѣ постановки его драмъ на сценѣ московскаго художественнаго театра, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше, тѣмъ острѣе…
Въ той огромной картинѣ жизни, которая развертывается въ творчествѣ Чехова, взятомъ въ цѣломъ, законченномъ видѣ, — съ тоской и болью ощущается омертвѣніе процесса жизни; холодомъ и пустотой вѣетъ отовсюду, словно огромное мертвое тѣло, широко распластавшись и страшно вытянувшись, полегло на поверхность жизни, или сама она, опустѣлая и страшная, похолодѣла и обмерла въ своихъ проявленіяхъ, и всюду пахнетъ тлѣніемъ… Не названный, но оголенный ужасъ глядитъ отовсюду. «Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно». Вся дѣйствительность жизни различныхъ слоевъ русскаго общества сплошь подернута холоднымъ дыханіемъ омертвѣнія, она кажется трупомъ, отъ котораго отлетѣла одухотворявшая его жизнь, трепетъ божественнаго огня. Страшная сила какой-то безсмысленной, безликой случайности властвуетъ здѣсь безконтрольно; власть мертвой дѣйствительности, темныхъ стихій, цѣпкая и липкая, грозная своей невидимостью, неуяснимостью — страшной тяжестью давитъ отовсюду. Это — футляръ, это — пошлость, это — обыденщина, сумеречность, обывательщина — все равно, какъ не назвать эту власть, но она тутъ, подлѣ насъ и, притаившись, ждетъ мгновенія, чтобы ворваться въ нашу жизнь въ видѣ какихъ-нибудь безмысленныхъ мелочей и, опрокинувъ все, страшно испугать насъ. Чеховъ постоянно чувствовалъ ее подлѣ себя и, какъ постоянное слагаемое, она входила во всѣ его произведенія, прочно всосавшись въ самую глубь его настроеній. Но съ нею онъ и боролся всегда… И такъ сильно чувствовалъ, такъ глубоко и тонко понималъ ее Чеховъ потому, что носилъ въ себѣ, въ глубинѣ глубинъ своихъ настроеній, Чеховскихъ настроеній, — безусловное отрицаніе ея, брезгливость и отвращеніе къ ней. Отсюда то изнуряющее противорѣчіе страшнаго конфликта идеала и дѣйствительности, которые всегда жило въ творчествѣ Чехова, сказываясь то благороднымъ возмущеніемъ идеалистическихъ порывовъ («Нѣтъ, дальше такъ жить нельзя»), то безсильными попытками примириться со страшной властью обыденщины, съ жизнью такой, какова она есть, попытками заговорить ужасъ жизни, ужасъ омертвѣнія, истолковать его, какъ всеообщую жизнь, объявивъ безсмыслицу логикой высшаго смысла. Здѣсь поднималъ голосъ въ творчествѣ Чехова безкровный, безрадостный, надуманный, всеоправдывающій пантеизмъ. Изнуренный конфликтомъ, художникъ хотѣлъ заставить себя обрадоваться… Но радости, полной радости, примиряющей съ жизнью и оправдывающей ее всю, — не приходило; примиряющіе мотивы постоянно срывались жалобными, печальными, безутѣшно тоскующими звуками… Улыбка выходила грустной, точно сквозь слезы, словно лучъ осенняго солнца изъ-за тучъ…
Идеализмъ живого Бога Чехова, что бы ни говорили, въ концѣ концовъ чуждъ боготворящихъ жизнь мотивовъ. Какъ и Лермонтовскій «Ангелъ» —
О Богѣ великомъ онъ пѣлъ — и хвала
Его непритворна была.
Онъ душу младую въ объятіяхъ несъ
Для міра печали и слезъ,
И звукъ его пѣсни въ душѣ молодой
Остался безъ словъ, но живой.
И долго на свѣтѣ томилась она,
Желаніемъ чуднымъ полна,
И звуковъ небесъ замѣнить не могли
Ей скучныя пѣсни земли.
Эта «младая душа» представлена въ мірѣ Чеховскихъ сумерекъ и хмурыхъ людей безпокойнымъ томленіемъ лишнихъ людей. «Желаніемъ чуднымъ полна» томится она въ «мірѣ печали и слезъ», на опустѣвшихъ равнинахъ обыденщины. Гдѣ-то высоко-высоко, въ надзвѣздныхъ краяхъ недосягаемаго идеала услышанные, «звуки небесъ» отравляютъ въ безпокойной душѣ лишняго человѣка обаяніе «скучныхъ пѣсенъ земли». Незаглушимая въ творчествѣ Чехова, тоскливая греза о иной жизни, «чистой, изящной, поэтической», высоко поднимаетъ его надъ уровнемъ грубаго пантеизма, молящагося всей и всякой жизни въ ея совокупности. Онъ лелѣялъ въ своихъ поэтическихъ вдохновеніяхъ стыдливую мечту о возможности иныхъ міровъ, о жизни новой, неумѣщающейся на плоскости этой дѣйствительности.
Сильны ли въ творчествѣ Чехова мотивы любви къ жизни, любви къ человѣку, о которыхъ много говорили, и я увѣренъ, еще больше будутъ говорить? Да, — Чеховъ любилъ жизнь, любилъ человѣка, но не эту жизнь, мертвымъ, бездыханнымъ трупомъ простертую въ его произведеніяхъ; не того человѣка Чеховъ любилъ, который часто представленъ въ его произведеніяхъ какъ обладатель страшной гипсовой маски вмѣсто живого человѣческаго лица, съ автоматическими движеніями куклы, безъ живой души. Чеховъ любилъ мечту о жизни, «свѣтлой, прекрасной, изящной». «Гдѣ-то на этомъ свѣтѣ есть жизнь чистая, изящная, поэтическая. Но гдѣ же она?» Она — въ сферѣ навсегда разобщеннаго съ міромъ идеала. А то, что называется жизнью, — эти тусклые, сѣренькіе будни безпросвѣтной пошлости, эти сумерки вызываютъ у него только брезгливое чувство, часто страхъ и въ лучшемъ случаѣ скорбную улыбку сожалѣнія. Человѣка онъ любилъ, не того оравнодушѣвшаго манекена, который смотритъ на васъ со страницъ очерковъ и разсказовъ Чехова, какъ живой мертвецъ, безвозвратно поглощенный властью обыденщины, а того, который противится этой власти, протестуетъ и мучается въ страшныхъ мукахъ сопротивленія, того, въ комъ жива еще душа человѣческая, живъ Богъ. Это чаще всего тѣ же лишніе люди различныхъ категорій, никчемные, нудные, безпокойно-ищущіе и протестующіе, — дѣти, взрослые дѣти, дѣвушки и юноши, старики, впавшіе въ невинность дѣтства или, наконецъ, простые люди незлобивой души, голубиной кротости. Они покоряются тяготѣющей надъ міромъ страшной власти пошлости только извнѣ, внутренно не оскверняясь, не вѣдая, что творятъ. Недотепы — всѣ они. Чеховъ понимаетъ это глубокимъ пониманіемъ, а потому жалѣетъ и любитъ ихъ: въ его произведеніяхъ они, дѣйствительно, обвѣяны тепломъ и лаской; имъ онъ чаще всего улыбается своей особенной, задумчиво-грустной улыбкой. Но теплая симпатія къ нимъ, которая дышитъ въ творческихъ вдохновеніяхъ и художественныхъ замыслахъ Чехова, не можетъ примирить его со всей человѣческой жизнью въ ея полномъ мутнаго отстоя цѣломъ, не можетъ эта скорбная улыбка, съ которой онъ любуется, глядя на свѣтлые образы иныхъ своихъ персонажей, согрѣть и освѣтить собой всей, страшно темнѣющей глуби его картинъ жизни. Не можетъ этого сдѣлать и радостная мечта о жизни чистой, поэтической, свѣтлая греза о человѣкѣ, какъ онъ рисуется въ идеальномъ воображеніи. «Принято говорить, — писалъ Чеховъ въ разсказѣ „Крыжовникъ“, — что человѣку нужны три аршина земли. Но вѣдь три аршина земли нужны трупу, а не человѣку… Человѣку нужны не три аршина земли, а весь земной шаръ, вся природа, гдѣ на просторѣ онъ могъ бы проявить всѣ свойства и особенности своего духа».
На одномъ полюсѣ Чеховскаго настроенія — человѣкъ идеалъ и жизнь-мечта; на другомъ, вмѣсто огромнаго простора земной шири — только давящая тяжесть житейской пошлости, тусклость и скука; вмѣсто грезы о идеальномъ человѣкѣ, на просторѣ огромнаго міра проявляющаго всѣ свойства и особенности своего духа, — только человѣкъ въ футлярѣ, вѣчно съ зонтикомъ и въ старыхъ калошахъ, приниженный, обезличенный… И порою отъ этого становится страшно. Соединительныхъ звеньевъ, моста между идеаломъ и дѣйствительностью Чеховъ не зналъ, не нашелъ, не могъ указать… Отсюда и тотъ холодъ, которымъ вѣетъ отъ жизни въ произведеніяхъ Чехова, специфическій холодъ настроеній; отсюда и страхъ жизни, страхъ обыденщины, «отъ которой никто изъ насъ не можетъ спрятаться», — полное безсиліе попытокъ примиренія съ дѣйствительностью; порою, какъ въ Черномъ монахѣ или въ Палатѣ № 6 — поэтизація иллюзій, заволакивающихъ своей радужной дымкой гнетущую пустоту жизни…
И чѣмъ больше я вдумываюсь, съ своей, конечно, точки зрѣнія, въ смыслъ Чеховскаго творчества, тѣмъ сильнѣе выдѣляются его основные мотивы: поэзія безсильнаго, великаго Бога, тоска и боль изъ-за неосуществимости идеала. Подъ все усиливающимся, все растущимъ впечатлѣніемъ все тѣхъ же философскихъ моментовъ художественнаго творчества Чехова хочется подчеркнуть основные мотивы его настроеній, оттѣнить ихъ, углубить, хочется еще и еще развернуть всю роскошную полноту внутренняго содержанія его творчества. Взоръ невольно устремляется туда, куда ведетъ естественное продолженіе линій художественно-философскихъ узоровъ Чеховскаго рисунка — взоръ притягивается къ зовущему свѣту, въ направленіи котораго открываются далекіе горизонты всеразрѣшающей правды. Изъ-подъ холода и ужаса безсмыслицы жизни, изъ-подъ давящей тяжести мертваго тѣла, все настойчивѣе пробивается жажда иной, лучшей и высшей жизни; за мертвой маской пошлости, за хмурымъ небомъ вѣчныхъ сумерекъ все явственнѣе виднѣется намъ иное небо, все шире раскрывается для насъ путь къ высшимъ прозрѣніямъ, къ глубочайшимъ религіознымъ озареніямъ. Въ глубинѣ Чеховскаго художественнаго прониковенія въ жизнь острота жгучаго сознанія тлѣнности, преходимости человѣческаго существованія, безсмысленной скомканности его, уже близко соприкасается съ чисто религіознымъ чувствомъ. Въ глубокой простотѣ такого созерцанія жизни открывается что-то мистическое, обнажается страшная религіозная жажда Бога. Простота и естественная обнаженность процесса умиранія не примиряетъ съ собой, а, напротивъ, родитъ ощущеніе присутствія страшнаго въ нестрашномъ, таинственнаго и непонятнаго въ простомъ и очевидномъ, — сознаніе тайны: не можетъ же быть, въ самомъ дѣлѣ, такъ просто и такъ безсмысленно жестоко. Здѣсь-то становится хоть сколько-нибудь психологически разъяснимымъ вѣковѣчное безсиліе смерти, безчисленное число разъ повторяющейся въ новыхъ и новыхъ фактахъ, передъ столь же вѣковѣчной, но ни за что не желающей сдаваться, мыслью о безсмертіи.
Но здѣсь мы уже выходимъ далеко за предѣлы непосредственнаго смысла творчества Чехова.
Много тончайшихъ нитей, художественныхъ, психологическихъ, историческихъ, философскихъ, заплетено въ изящной ткани Чеховскаго творчества. Грандіозна данная въ его произведеніяхъ картина жизни, въ основу которой всюду ложится его, Чеховское, настроеніе. Съ какой стороны ни зайти — наслѣдіе, оставленное Чеховымъ, громадно, оно будетъ цѣниться и переоцѣниваться, разрабатываться и изучаться. Кромѣ непосредственнаго вклада въ литературу, наличностью своихъ произведеній, значеніе Чехова должно быть еще усчитано по тому вліянію, которое онъ оказалъ въ томъ или другомъ отношеніи на растущія молодыя силы. Онъ создалъ свою школу, и многіе изъ современныхъ беллетристовъ носятъ ярко выраженную печать Чеховскаго вліянія. Но это еще только первые всходы посѣянныхъ Чеховымъ сѣмянъ; сколько ихъ еще въ процессѣ назрѣванія, сколько ихъ еще въ періодѣ роста…
Чеховъ — эпоха въ исторіи нашей литературы; дѣло, сдѣланное имъ громадно, но сколько бы онъ могъ дать еще, если бы смерть не взяла его изъ литературы такъ рано и такъ безсмысленно жестоко.