В начале марта, после нескольких дней оттепели, снова ударил мороз, и снега покрылись настом, крепким и гладким, как стекло. Так всегда бывает в это время года: заулыбается по-весеннему солнце и от его первых теплых лучей рыхлый и порский снег плотно осядет, спрессуется, покроется твердой коркой. Тогда везде охотнику путь: куда хочешь иди по сугробам, как по деревянному помосту, и нигде не проваливаются лыжи. Этой чудесной поры целую зиму ждут зверовые охотники. Наступил наконец такой момент и для нас. В полдень мы отправились на охоту, а к вечеру забрались уже далеко в глушь дремучего леса, легко прокатившись на лыжах километров десять. Нас было трое: Савелий, старый охотник, толстый и круглый, как улей, с походкой, точно он к кому-то крадется; Пыж, длинноухий его пес, понимающий охоту не хуже своего хозяина, и я, в то время еще подросток. Все наше оружие состояло из двух шомпольных одностволок, двух топоров и отточенной рогатины. Для ночевки выбрали мы место под большими лохматыми елями, точно под шатром, и стали снимать с себя все лишнее.
— Не замерзнем? — спросил я.
Воткнув с размаху топор в дерево, Савелий повернул ко мне свое обветренное лицо с вывороченными ноздрями, заросшее черной лохматой бородой, хмуро посмотрел на меня из-под шершавых бровей и прохрипел, точно про себя:
— Будем спать, кал на печке.
И начал отаптывать снег, проваливаясь в него по пояс, а мне приказал:
— Раскидывай лыжей!
А когда оголили довольно большой круг земли, при-нялись запасаться топливом. Вблизи много было сухого валежника. Нам ничего не стоило натаскать большую кучу сухих дров. Савелий наломал охапку сырых еловых ветвей для подстилки, а я тем временем приготовил костер и надрал бересты для разводки огня.
— Запаливай, а я покурю,— грузно усаживаясь на плаху, говорит Савелий.
Пыж, набегавшись, исследовав все вокруг, обнюхав все деревья, уселся на задние лапы и, помахивая хвостом, смотрит, как я развожу огонь.
Кругом ни одного живого звука. Только дует ветер заунывно, шумит лес, загадочно качая высокими вершинами, и скрипит, словно стонет от боли, подгнившая сосна. В сгущающихся сумерках, кружась, точно гоняясь друг за другом, реют снежинки.
Вспыхнув, быстро разгорается береста, свертываясь в трубку, давая копоть, пахнущую дегтем. Затрещали и сухие сучки, — огонь, перебегая змейками от одного к другому, ласково лижет их острыми длинными языками. Над костром вьется, кудрявясь, сизый дым, он становится все гуще, ширится, вырастая в волнующиеся клубы. Через минуту, пробившись сквозь толщу наложенных дров, высоко поднялось дрожащее пламя и весело пылает, раздвигая навалившуюся тьму, щедро разбрасывая вверх золото искр. Словно испуганные, заметались вокруг тени, населяя лес привидениями.
Савелий сосет трубку, широко расставив ноги, обутые в лапти, и щурит зоркие глаза, крякая:
— Благодать!
На его черную бороду падают снежинки, тают, превращаясь в сверкающие капли, мелкие, как бисер. С темного неба между вершин они роем мух опускались, белея над костром, смешиваясь со встречным желтым снопом искр, поднимавшимся от жарко разгоревшихся дров.
Я впервые на охоте с Савелием. О медведе, которого он обложил еще осенью, мне хочется узнать больше, подробнее, но до сих пор я от него почти ничего не добился. Подсев к нему ближе, я пристаю с расспросами:
— А большой твой медведь?
Продолжая сосать трубку, Савелий задумчиво смотрит на костер, который разгорается все сильнее, озаряя лес. Потом сплюнул и, не глядя на меня, в свою очередь, спросил:
— Дьяконова быка знаешь?
— Ну?
— С него будет. Задние лапы — во.
— Ой-ой! — удивился я. — И силен, поди, а?
— С тобой справится.
Но я стал возражать, доказывая, что если не убью сразу медведя из ружья, то доконаю его топором.
Старый охотник, выслушав, недоверчиво посмотрел на меня, скосив темные глаза.
— Ах ты, голова — два уха! — засмеялся он и надвинул мне на глаза шапку.
Это меня обидело,— я насупился.
— Давай-ка, молодец, ужин сварганим, — ласково молвил он и, поднявшись, достал из мешка котелок и стал набивать его снегом.
К полуночи погода улучшилась. Реже налетает ветер, а снеговые тучи, сплошь закрывшие было небо, разрываются на части, и между ними, из глубоких темно-синих озер, кротко мерцают хороводы звезд. Лес замолкает, и в зареве пылающего костра он кажется волшебно-призрачным. Из котелка, стоящего на раскаленных углях, словно на расплавленном золоте, бьет пар, разнося приятный запах супа. Тепло около огня, приятно.
Мы с Пыжом лежим рядом на хвойных ветвях, голова с головою, и слушаем корявую речь Савелия:
— Иногда медведь, даром что тварь, а смекает здорово. Пчеловод Галкин, по прозвищу Зуда, — отсель верст двадцать живет, — мне рассказывал… Повадился к нему медведь на пчельник ходить и самые что ни есть лучшие ульи таскать. Схватит в охапку — и айда, шельма, в лес, к речушке. В воде наперед подержит улей, чтобы пчелы меньше кусали, а потом уже работает — услаждается медком. Обозлился Зуда и решил живьем медведя поймать. Ладно. Вырыл глубокую яму, дёрном прикрыл. Милости просим, господин Топтыгин. Приходит на второй день: дерно провалилось, а в яме огромнейшее бревно торчит. Что за оказия? Смотрит: на дне ямы малые медвежьи следы, а сверху — большие. Значит, вдвоем приходили. Молодой вляпался, а старый выручил. Ведь пришло же в голову косолапому бревно товарищу подать, а?..
Савелий сидит на плахе, привалившись к стволу дерева, расстегнув зипун и полушубок, расчесывая пятерней свою бороду. Рубашка на нем грязная, на портках самотканого сукна заплаты, лицо от огня как красная медь. Если раздается какой-нибудь звук вблизи, то он, как и его Пыж, невольно настораживается.
— А то вот еще случай был, — продолжает Савелий, помолчав немного. — В Сибири я охотился. Медведей там, что у нас зайцев. Однажды иду вдоль реки. Ружье у меня — одностволка шомпольная, дробью заряжено. Вдруг — сам берложный архирей на берегу. Черный, большой, — пудов на двадцать. Я — за дерево. Присел на одно колено, запустил тихонько пулю в дуло. Ну, думаю, сейчас угощу свинцовым орехом. Только начал целиться, норовлю под переднюю лопатку садануть, а медведь— бух в воду! Потом — вынырнул. И хрюкает довольно, как свинья перед жирными помоями. Неужто, думаю, купается? Вытянул я шею, гляжу, — глазам не верю. Насчет рыбы, подлец, промышляет. Как раз кета шла, икру метала. Схватит лапами рыбу, помнет и на берег бросит. А тут, вижу, еще новое дело: за спиною у него лиса шемутится…
— А она что делала? — осведомился я.
— Слух ай дальше. Медведь-то старается, а лиса только готовое добро подбирает. Только он в воду, а она — шасть из-за кустов и обратно. Уж вот до чего продувная рыжая проказница! Мне скорее выстрелить охота, и в то же время любопытство заедает. Оглянулся медведь. Вместо рыбы — рыжий хвост замелькал. Как рявкнул он от злобы! Река, кажись, всколыхнулась. Меня так и затрясло от смеха. Должно быть, невзначай я на спуск нажал. Ружье мое бац в белый свет, как в копеечку. Только зверей даром перепугал…
Слушая Савелия, я не могу удержаться от смеха — в моем возбужденном воображении так ярко рисуется медведь, обманутый лисою. Пыж удивленно косит на меня желтый глаз.
— А вся прочая дичь тоже соображает? — спрашиваю я.
— Чудак! Без соображения не проживешь на свете.
Он рассказывает мне, к какой хитрости, прячась от врагов, прибегают лоси, куницы и другие обитатели леса, и как охотник может перехитрить их повадки.
— Главное — должен знать повадку каждого зверя, каждой птицы.
Налетел ветер, пошарил что-то в густой хвое елей и, шумя, помчался дальше, а встревоженные деревья еще долго о чем-то шептались.
— Нравится мне в лесу!
— Знамо, хорошо, — согласился охотник. — Хоть в рваных штанах, а ходишь себе, будто король. Выше тебя никого нет. Ведь правда, Пыж, а?
Пес вскочил, прыгнул хозяину на грудь и, словно во всем с ним согласившись, громко тявкнул.
Савелий поднялся, достал из кармана ложку и попробовал суп.
— Скоро будет готов.
Я смотрю на его крупную и нескладную фигуру с опущенными плечами и крючковатыми руками, на его неповоротливость, и мне кажется, что в нем самом есть что-то лесное, увесистое, медвежье. Быть с ним наедине, в особенности, когда он угрюмо молчит, неловко, но в то же время он разжигает любопытство. Живет он своей особенной жизнью, не так, как все. Его постоянная стихия — лес, дома у него хозяйничает единственная дочь, курносая полногрудая девка, прижившая трех детей. Но к дочке и внучатам он относится хорошо, оставляя им деньги на жизнь, награждая гостинцами. А когда подвыпьет, он, никого не стесняясь, хвастливо рассказывает о своих внучатах.
— Погоди — дай только им подрасти. Из них выйдет толк. Племенной народ, хороших кровей…
— Это зауголыши-то твои? — смеются мужики.
— Они самые! И зауголыши не лыком шиты…
Говорят, что он не верует в бога, знает какие-то заклинания, что лесника, пропавшего несколько лет тому назад, будто бы он убил и зарыл в лесу. Поэтому и крестьяне и лесники боятся его, избегают с ним ссориться, а он, пользуясь этим, никому не подчиняется, невозбранно охотясь в казенных лесах.
Я спрашиваю Савелия:
— Говорят, ты горячую кровь пьешь, когда убиваешь дичь, — правда это или нет?
— Правда, да замешана на кривде, — ухмыльнувшись, отвечает он. — Ты бы послухал, что в Москве обо мне говорят.
— Кто?
— Семь пустых дворов…
Он снял котелок с огня и поставил его на землю.
Мы поужинали.
— А теперь приготовим постель, — сказал Савелий и принялся переваливать обуглившиеся дрова в сторону. Кончив это, он развел костер на новом месте, а на согретой земле разостлал охапку елового лапника. Спать было мягко и тепло. Только сверху пробирал холод, заставляя часто просыпаться и перевертываться, чтобы согреть остывшую часть тела.
Встали рано, часа за два до рассвета. Позавтракали хлебом с водою, покормили Пыжа и тронулись в путь. Тихое мартовское утро, с легким морозцем. Небо, прояснившись, сверкает лучезарными звездами.
Пыж не знает, как выразить свою радость. Взвизгивая, он прыгает на грудь то к хозяину, то ко мне, опрокидывается на спину, мечется по сторонам. Мы продвигаемся, не торопясь, осторожно обходя вывороченные деревья и чащи кустарника. По насту, покрытому, точно пухом, тонким слоем свежей пороши, как бы со вздохом, слегка шурша мягко скользят лыжи. За нами узким холстом стелется едва приметный наш след. Споткнувшись о пенек, я стукнул лыжами друг о дружку и сам вздрогнул от лесного эха. Савелий оглядывается и значительно грозит пальцем.
Пыж вдруг отстал, поднял кверху морду и хотел было на кого-то залаять, наверно, на белку, но хозяин сердито цыкнул:
— Назад!
Пес плетется рядом со мною и, глядя «а меня, скулит, как бы жалуясь, что напрасно его обидели.
В чуткой тиши леса ничего, кроме шорохов нашего движения, не слышно, но в то же время чувствуешь, как все кругом насторожилось и чего-то ждет. Напрягая зрение, я всматриваюсь между деревьев. Иногда почудится: впереди стоит не то человек, не то зверь, поднявшийся на дыбы, до жути уродливый. Рука невольно протягивается к ружью. Подходишь ближе — это корень вывороченного дерева. Но стоит посмотреть на небо, усеянное переливчато горящими звездами, как на душе, точно от хорошей музыки, сразу становится светло и радостно.
Выходим на просеку и скользим прямо по ней на лыжах.
Через полчаса, ожидая рассвета, мы стоим на горке и смотрим через вершины деревьев на восток — разливаясь по небу разводами, горит золотой пожар, облекая все в цветистые краски нарождающегося утра. Туда же, присев на задние лапы, смотрит и Пыж, настораживая по временам свои чуткие уши.
Лес будто радуется, опушенный красивым узором инея, весь в отблеске пылающей зари. Уже слышны звуки проснувшейся жизни. То близко, то далеко раздаются в морозной тишине пронзительно-плаксивые звуки: «кры-кры-кры…» Я знаю, что это поет одна и та же желна, черная, с красной головой, переносясь дугой с одного места на другое в поисках корма,— поет на лету. Присев на дерево, она издает тогда такой тоскливый стон, словно плачется на свою судьбу. С толстой осины доносится упрямое глухое туканье пестрого дятла: пернатый санитар леса уже начал свою шумную хирургическую операцию, извлекая из-под коры личинки насекомых. По сплетениям заиндевевших ветвей, как игрушечный зеленый шарик на резинке, снует суетливая синица: незатейливая ее песенка звучит над ухом, словно комариный писк. С высокой ели рядом со мною срывается снежный пряник. Я вздрагиваю и засматриваюсь ввысь: освобожденная от нависи, лапистая ветвь раскачивается, как маятник.
Еще полверсты отделяет нас от встречи со зверем.
Савелий, присев на одно колено, подсыпает в капсуль свежий порох, меняет пистон.
— Посмотри и ты свое ружье‚ — наказывает он мнеприглушенным голосом.
Пыж перестает вертеться юдой и смотрит на нас живыми и умными глазами, словно понимает, куда и зачем мы идем.
Все готово.
Мы тронулись дальше и тихо крадемся, стараясь не щелкать лыжами, подгибаясь под кусты. Ружья держим наготове. Через несколько минут, почуяв близость зверя, Пыж настораживается‚ топорща шерсть и вздрагивая. Потом, заметив на клене серую белку, он только пристально следит за ней, но не лает, догадываясь, что предстоит более важное дело, а она, закинув пушистый хвост на спину, цокает на нас, точно желая напугать незнакомых пришельцев. Перепрыгнув на ель, белка быстрыми прыжками поднимается к ее макушке, осыпая серебристый иней.
Восходит солнце, прогоняя последние ночные тени из лесной хмури.
Остановились.
На пригорке, недалеко от нас, как баррикады, навалены сломанные и вывороченные с корнями деревья. Я с изумлением огдядываю буреломный завал. Среди древесных трупов лежит необыкновенно толстая едь, размашисто вздыбив оторванные от родной почвы корни. При своем падении она захватила молодой вяз и согнула его в дугу, но кажется, он сейчас своей вершиной взмоет кверху из-под навалившейся на него тяжести. C соседней поляны за долгую зиму наметаны сюда глыбы снега. Белыми колпаками торчат мелкие лапистые елки. Я смотрю на эти снежные шатры и арки, на скрещенные сучья и не нахожу никаких заметных признаков присутствия здесь зверя. Долго оглядывается и Савелий, вспоминая свои приметы. Наконец он твердо показывает рукой на выворот толстой ели и шепчет:
— Здесь он. Под этой елью лежит. Ближе к корням.
Голицы у него заткнуты за пояс в одной руке ружье, в другой — рогатина.
— Становись за дерево… Подальше от меня. Не егози…
Сойдя с лыж в сторону, он отаптывает вокруг себя снег, а я стою за дубом, взяв ружье на изготовку.
Тихо. Солнце поднимается все выше. Синими и зелеными искрами блестит снег, словно усыпанный алмаз ной пылью. От ослепительной белизны и света, разли-того вокруг, больно глазам.
Нервы мои напряжены, слух обострен. И в эту минуту меня встряхнуло пронзительное верещание, как будто вблизи разодрали на части коленкор. Вскидываю голову — юркая сойка с небесно-голубой чешуей на крыльях, подняв коричневый хохолок, изо всех сил надсаживается дребезжащим голосом. Она всегда некстати закричит, выдавая присутствие крадущегося охотни-ка, но иногда и помогает ему, обнаруживая таящегося зверя.
— Вперед! — слышу я голос Савелия.
Пыж опрометью бросается к бурелому и заливается звонким лаем. Ни движения, ни звука, но чуткий пес знает, что здесь добыча, и, наступая на снежный полог, становится все свирепее. Он все больше взъерошивает шерсть, захлебывается злобным лаем. Но среди бурело-ма мертво и недвижимо. Что же это значит? Закрадывается сомнение: здесь ли зверь? Я бросаю взгляд на Савелия — он стоит в напряженной позе, впиваясь глазами вперед.
Вдруг заколебался снежный балдахин, давая извивы трещин; рухнули, как от землетрясения, белые глыбы, задергались, как живые, верхушки молодого ельника. Над выворотом огромной ели взвихрилось облако снежной пыли. Между буреломом и нами как будто опустилась кисейная завеса, а за нею послышался хруст сучков с приглушенным рычанием. В ту же секунду из зияющей черноты выкатился бурым шаром огромный медведь. Раздался выстрел. Медведь рванулся, упал и, наполнив тишину леса страшным ревом, вскочил. Он повернул влево, чтобы обежать выворот ели и скорее скрыться в ча-ще. Я выпалил ему вдогонку, и снова рев, смешанный с собачьим лаем, всколыхнул дикую глухомань. Вижу, убегает от нас зверь, подкидывая кургузый зад, словно кувыркаясь. Он глубоко проваливается в снег, а Пыж, преследуя, мечется около него по насту, точно по гладкой дороге.
— Пропало наше дело! — крикнул я.
— Не уйдет, — уверенно ответил Савелий.
Став на лыжи, мы мчимся за медведем, который уже далеко мелькает между деревьями, оставляя на снегу кровавый след.
— Ранен, ранен! — возбужденно кричу я.
— Сегодня же поедим солянку из медвежатины, — отвечает Савелий.
Но медведь не ждет, уходит, преследуемый Пыжом. Захлебываясь от лая, пес становится все смелее, хватая его зубами за икры. Иногда, выведенный из терпения, медведь, разинув пасть и рыча, набрасывается на маленького врага. Кажется, в один момент пес будет разорван в куски. Однако трудно поймать изворотливого и ловкого Пыжа. И снова, убегая, раненый зверь месит лапами снег, выворачивая пластины остеклевшего наста, а мы, то отставая, то настигая, гонимся за ним, разгоряченные, задыхающиеся, мокрые от пота.
Все несчастье наше в том, что мы на бегу не можем зарядить ружей. Но боязни нет. Придя в азарт, мы сами стали как звери, готовые поймать свою добычу руками.
Вот медведь повернул в сторону, где гуще подсад молодого ельника. Савелий помчался наперерез. Забыв об опасности, он на близком расстоянии метнул в него рогатиной. Рев снова всколыхнул тишину и замер. Остался лишь собачий лай, точно повисший в воздухе.
Вскоре в боку медведя, в том месте, куда попало острие рогатины, показалась петля кишки. Изловчившись, Пыж цапнул зубами за кишку, выдернув ее на аршин.
Рявкнув, медведь повернулся, на мгновение замер, ощетинив темно-бурую шерсть, дико озираясь, словно ослепленный ярким солнцем. И вдруг, точно поняв, кто его главный враг, стремительно двинулся на Савелия. Старый охотник спрыгнул с лыж и, утвердившись на утоптанном снегу, ждал, крепко держа наготове рогатину. Медведь, быстро приближаясь, мотал головою, исступленно рычал, потрясая лес, а за ним, цепляясь за сучки деревьев, безобразно тянулись, пуская пар, горячие кишки. Остался еще один прыжок, но он поднялся на дыбы, огромный, страшный в зверином гневе. Тяжелые передние лапы, выпустив когти, судорожно тянулись к охотнику, готовые схватить его в смертельные объятия. Широко раскрылась красная пасть, оскалив клыки, брызгая липкой слюной, а из маленьких черных глаз катились слезы. И еще сильнее, еще оглушительнее, вызывая грохочущее эхо, покатился по дремучему лесу рев, полный яростной злобы и предсмертной тоски. Медведь наступал, шагая задними лапами, охотник, немного пригнувшись, твердо стоял на месте, выжидая удобного момента для удара‚ — оба черные, лохматые, похожие друг на друга. А когда в грудь медведя вонзилась острая рогатина, он сильным ударом лапы сломал рукоятку ее и, обрушившись всем своим грузным телом на подмятого охотника, начал беспощадно рвать его зубами и когтями, переворачивая человеческое тело, точно куклу. Пыж, заступаясь за хозяина, с яростью набрасывается сзади на зверя. Казадось, все трое борющихся, барахтаясь в изломах снегового наста, обезумели, издавая надрывный крик, лай, рычание, наводняя лес диким гулом.
Скованный страхом, я неподвижно стоял тут же, за выворотом дерева, точно прикованный к нему.
— Выручай! — встряхнул меня отчаянный вопль.
Торопливо зарядив ружье, я прицелился в голову медведя. Грянул выстрел, вслед за ним что-то охнуло. Когда рассеялся пороховой дым, медведь уже был мертв. Из-под его туши едва удалось выручить Савелия. Весь измятый, растрепанный, в крови и снегу, с клочьями одежды и живого мяса на искусанном теле, он бьл неузнаваем. Он лежал на снегу, привалившись головою к еще теплой спине медведя, бормотал, точно пьяный, блуждая мутными глазами:
— Вот оно что… Небо-то какое красное… в кругах…
Пыж, задыхаясь от натуги, то теребил зверя, то, бросая его, лизал лицо и руки хозяина.
Разарвав мешок, я начал перевязывать раны Савемия.
— Зря это ты, — опомнившись, заговорил он деловито. — Видно, доохотился… Ты в случае чего с внучатами поделись… А то без меня плохо им будет, зауголышам-то… Мужикам скажи: не убивал лесника… Ух, голова кружится…
Часа через два я один возвращался домой.
По-прежнему было тихо. Вздыхали под ногами только лыжи по насту. Сияло бледно-голубое небо, ярко горело солнце, разливаясь блеском по чистому снегу, а лес, обласканный ясным днем, зачарованно молчал, сверкая белым нарядом инея, точно распустившимися цветами. Вокруг было радостно-светло, словно ничего не случилось. И только Пыж, оставшись около хозяина, протяжно и заунывно выл, безутешно оплакивая старого хозяина.
