Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Ночью, от вокзала по шпалам на запасной путь, в предшествии носильщика, но и сам тяжело загруженный, все же добрался до заготовленных для нас вагонов: последний «нормальный» поезд от Белграда в Софию. Дальше будут только военные поезда. Война еще не объявлена, но корреспонденты больших газет уже летят на будущий фронт. Мое назначение — болгарская армия.
Это было тогда, когда аэропланы были только игрушками и не обслуживали войны. Это было за два года до Великой Бойни.
Вагон первого класса набит не хуже скотского: почтенные болгарские чины, дипломаты и корреспонденты; много дам. Но по тем временам русский на Балканах был персоной — и место немедленно нашлось. А главное — у спутников оказались съестные припасы, о которых я не успел подумать; на станциях не оказалось ничего, а ехать пришлось двое суток, пропуская вперед военные поезда.
В Нише на станции всякие строгости. Вместо буфета — склад хлебных ковриг, охраняемых часовым. Подбегает какой-то офицер и спрашивает: «Это вы — русский?» — «Я». — «Поезд простоит три часа, пойдемте ко мне, я комендант». — Я подчиняюсь, и он приводит меня к себе домой, где за большим столом обедает семья. — «Будьте гостем!» — Не спрашиваю объяснений, такой любезности, беру ложку супа и подношу ко рту. Небо в молниях, и рот полон расплавленного металла; глаза вышли из обрит, в тумане плавают люди, спокойно хлебающие чорбу: я забыл про силу болгарского перца! Но я голоден и справляюсь с трудной задачей. Возвращаюсь сытый и по дороге спрашиваю любезного хозяина: «Почему вы меня позвали?» — «Но ведь вы русский, я сразу узнал! Я учился в России. От какой газеты?» — «От „Русских ведомостей“. — Он трясет мне руку, умиленный: — „Боже мой, Боже мой, я всегда читал ее студентом!“
В Софии много ласки, почтительности — и никакого движения. Уже началась война, уже считают убитых — а мы, военные корреспонденты и военные атташе, сиднем сидим в болгарской столице. Американцам не терпится: ухитряются купить частный автомобиль и летят на фронт; через день оказывается, что они сидят где-то на пути под арестом, а машина отобрана. Но Василий Иванович уже впереди, уже на фронте, и только он; это, конечно, Немирович-Данченко, болгарский любимец и участник освободительной войны; с ним конкурировать невозможно.
Его настигаем в Старой Загоре. Здесь Фердинанд, главнокомандующий Савов и председатель народного собрания доктор Данев которого называют душой событий. Разделились на два кабачка: „Златен Лев“ и „Звезда“; в одном обедают дипломаты и военные, в другом корреспонденты и юристы; Данев обедает с нами, беседуем дважды в день за чорбой и „прасенцем печеным“. Умница, хитрый, разговорчивый и конспиратор; ничего не сказав, умеет поддерживать разговор интереснейший. Всегда в черной рабочей курточке и высоких сапогах, никаких знаков и значков, которыми любят украшать себя штатские в военной среде.
За мной прислал председник — старозагорский губернатор: — „Садитесь! Мальчик — кафу!“ — К нему вереницей входят с бумагами, докладами, нет времени сказать двух слов: „Уж простите, подождите! Мальчик — кафу!“ На пятой чашке турецкого кофе начинает биться сердце. За окном лошадиный топот: „Ну вот, теперь пойдем!“ — Десятка два коней, плохих, крестьянских. Каждого проводят перед нами. — „Выбирайте!“ Приглядевшись, выбираю коня повыше и побойчее. Председник одобряет выбор: „Лучший конь! Вот и позвольте его вам преподнести“. — „Да почему же?“ — „А вы как, на палочке поедете? Купить негде, все реквизированы“. — „А как другие?“ — „Нам не до других, а вы — русский“.
Нанимаю денщиком старого болгарина; ему тот же председник дает вторую лошадь поменьше и посмирнее. И, конечно, два седла — где их достанешь? Я любитель казацкого — в нем усидчивее и чувствуешь себя джигитом в длинных брюках, крахмаленном воротничке и пенснэ. Никогда не видал всадников смешнее военных корреспондентов! Пожалуй, лучше других был итальянский футурист Маринетти, ныне — фашист и сенатор, а в те времена — просто болтун и неплохой парень. А как описывал бои под Адрианополем! Гром и молния! Короткими строчками, кряком, звоном и тарабумом! А главное — ни разу боя не видавши, потому что, кроме русских и одного англичанина, никого на позиции не пустили, даже военных атташе. Но у Маринетти безмерно развита сила воображения.
Скучно в захудалом городишке. Для развлечения ловлю на улице Фердинанда: как только увижу — нацеливаюсь в него „кодаком“; стараюсь поймать его вместе с сыновьями или с Савовым. И замечаю, что он позирует: делает бравое и веселое лицо. Ловлю профиль: у него замечательный нос, исторический!
Наконец, едем в Мустафа-Паша, взятую в первые дни войны турецкую деревушку. Приезжаем ночью, квартир нет. Возмущенных атташе и большинство иностранных корреспондентов, продержав ночь в вагонах, отправляют обратно в тыл. Нам шепнули, чтобы устраивались сами. Устроились: вышибли дверь заколоченного дома и поселились. Кормежку присылают из штаба, куда ходит мой опытный денщик. Потом встречаю штабного интенданта: улыбается:
— Пошлю вам хоть сардинок, а то чем закусываете рюмочку?
— Я не пью.
— А для кого же ваш денщик каждый день берет бутылку водки?
Осрамил меня, разбойник, а еще старик. Заявил: „Русский без этого не может! Ему и бутылки на день мало!“ — Ну, русскому нельзя не отпустить.
На рассвете стук в окно. Вместо форточки дыра в стекле, которую я затыкаю фуфайкой; месяц ноябрь, снежно и холодно, а отопляемся все одним мангалом.
— Выходите тихонько, других не будите!
Солдат, он же военный цензор, он же социалистический депутат, Гр. Василев, позже — член „болгарской делегации“, объехавшей Европу.
— Разрешили пустить вас на позиции, но чтобы никто не знал. Еще одного русского и одного англичанина.
Коня моего, в честь газеты, зовут Русвед. Три корреспондента, три цензора и мой старик. Пути тридцать километров. И будто бы сегодня сбудет дело». А Василий Иванович, конечно, давно впереди, вместе с Радко-Дмитриевым, на пути к Чаталдже. Но он — вне всякого конкурса!
И вот, глубоко штатский человек, вижу войну. Пальба ближе. Какие-то холмы и холмики, на одном холмике толпа всадников. Это он, знаменитый профиль! Напрасно называли Фердинанда трусом — я видел его на очень опасных местах; в тот же вечер близ этого холмика мы с английским коллегой попали под жестокий обстрел — исключительно по неопытности, да еще потому, что заплутались. Но покрасоваться Фердинанд любил: иначе зачем главе государства торчать на холме, позируя для батальной картины? Несомненно, его нам показывали.
Нечаянно показали и то, что следовало скрыть. Меня облюбовал один полковник, русский выученик. С ним проехали по рядам хмурых солдат, он сказал им, что полагалось; на наших глазах, от холма к холму, вытянувшись в линию, они подобрались к неприятельским рядам, на наших же глазах, на склоне дня, их обстреляла собственная батарея, — и бедный полковник бросился к полевому телефону, который оказался не соединенным с батареей. Глубоко штатский человек, я внимательно присматривался и был уверен, что так все и полагается, что это и есть — стратегия. Пулям я не кланялся — потому что не подозревал, что стою под пулями. Когда, на пути к батарее, до которой так и не дозвонились, мы попали под обстрел шрапнелью, я был совершенным героем, не погонял коня и не прерывал разговора. По сторонам, в кустах, вырывались какие-то белые клубы и с неба что-то сыпалось, а грохот не давал разговаривать — но этот грохот я приписывал соседству нашей батареи, а остального просто не понимал. В общем, это было ново и забавно, но я не знал, что такая забава опасна и не разделял нервности полковника, который подстегивал коня. Позже он одобрительно говорил:
— Сразу видно русского! Смелый народ! Но, конечно, — это не первое ваше сражение?
Что ж его разочаровывать! Я выпятил губу и сказал: «Д-да, бывало!»
Решил быть героем до конца. Переночевал где-то в полевом штабе, на утро выехал один на позиции. Другому нельзя — русскому все можно: скажешь «братушка» — и пропускают куда угодно. После ночного боя было тихо. Спешился и добрался до траншеи. Война была маленькая и простенькая: в тылу формальности, на позициях милый быт. Офицеры рады видеть приезжего русского интеллигентного человека. Полежали на травке за леском, закусили, покурили.
— Хотите пройти в секрет? Оттуда турок видно.
Шли, потом ползли. На пути неубранный труп турка: смотрит в небо, блестит белыми зубами. И в головах у него качается красный полевой мак. Все театрально и совсем не страшно, ни на смерть, ни на подлинную жизнь не похоже. Однако до секрета не доползли — засвистели пули. «Вашей жизнью рисковать не можем!» Я думал, что они шутят, но нужно было слушаться. Турок после все-таки показали: с наблюдательного пункта в полевой бинокль. А вдали, в дымке, виднелся город.
— Это Адрианополь?
— Да, это Обрин!
На обратном пути встретил своих спутников — цензоров, Василева и Семена Радева. Василев, социалист, по своему солдатскому званию, подтягивался перед офицерами; стамбуловист Радев, талантливый и широко известный, тоже солдат, а впоследствии посол и видный дипломат, держался независимо. От них узнал, что моя вторая лошадь «пала в бою», и ординарец ушел пешком в нашу деревню. Это было очень удобно для будущих рассказов, но я был уверен, что мой старик попросту продал своего немудрого конягу.
Так, глубоко штатский, я «смотрел войну», — по-нынешнему маленькую и смешную, почти «безопасную», хотя и положившую начало мировым событиям.
Две-три поездки на передовые позиции — и несколько недель отчаянной скуки в турецкой деревне. Состязанье корреспондентов в измышлении сенсаций. Русские добровольцы — в большинстве авантюристы и пропащий народ, несколько юношей-энтузиастов. Статьи, телеграммы, хотя писать не о чем. Наконец, согласие газеты: «Можете вернуться в Софию».
Здесь сенсаций больше; главная — слухи о перемирии. У каждого из нас хороший платный информатор; мой обслуживал также и газету «Матэн». И вот оба мы с французским коллегой спешим на телеграф:
«Несмотря на утверждения, что мир будет подписан на этих днях, могу сообщить из бесспорных и верных источников, что перемирие подписано не будет».
Сенсация! И мы первыми ее сообщили! Сведения — непосредственно из военного министерства, и только нам!
Приятно исполнить долг корреспондента! На утро просыпаюсь, лениво беру газету и читаю:
— Вчера перемирие подписано сторонами…
Укладываю чемоданы и жду. Краткая телеграмма по-русски из редакции, всего в два слова:
— Эх, вы!
И смирненько еду на вокзал. Скучно на войне, тянет обратно в мою Италию. Собственно говоря, роль сенсационного корреспондента мне совсем не подходит. Исторические события, исторические фигуры — обо всем этом приятнее читать, чем писать.
Утешаю себя коробкой болгарских папирос с надписью на прозрачной обертке: «Насладата е плод и награда на труда». Затем вынимаю свой походный дневник и заношу в него сентенцию:
«Как противна подкладка всех великих событий, творимых великими людьми! Я знаю только одного великого, и имя ему народ. Личности ничтожны. Чем ближе подходишь к „великому человеку“, тем яснее чувствуешь, что и он носит такие же кальсоны, как и его секретарь».
Это уж — явно от обиды! И вот сейчас я перелистываю ту же тетрадочку, где записано много встреч, бесед, интервью с людьми, попавшими в историю и энциклопедические словари, — и думаю, что, пожалуй, и в состоянии обиды человек может высказать довольно правильную мысль, хотя бы и с излишней резкостью…