В. М. ГРИБОВСКІЙ. править
НА ЛѢСТНИЦѢ. править
На парадной лѣстницѣ большого богатаго барскаго дома шли обычныя лѣтнія, передѣлки. По ступенькамъ и площадкамъ громоздились козлы, доски, всевозможныя подставки, ушаты съ цементомъ, ведерки съ краской. Все кругомъ было заслѣжено, засыпано растоптанной известкой, забрызгано жидкой синькой. Человѣкъ пять рабочихъ штукатуровъ и маляровъ въ испачканныхъ бѣлыхъ фартукахъ и измазанныхъ разноцвѣтныхъ блузахъ размѣстились на двухъ сосѣднихъ площадкахъ и напряженно справляли свое дѣло. Работали сосредоточенно, даже угрюмо; приближался обѣденный часъ, и всѣмъ хотѣлось скорѣе зашабашить. Только самый верхній штукатуръ, курчавый, курносый малый, въ сбитой на-ухо шапченкѣ, сидя верхомъ на перекладинѣ высокихъ козелъ, лѣниво мѣшалъ цементъ на досчечкѣ и высокимъ теноромъ тянулъ:
«Саша, другъ неоцѣненный, тогды забуду я тебѣ…»
Слышалось шуршанье цемента подъ лопаточкой работника, сочный шлепокъ его въ стѣну и потомъ продолженіе пѣсни:
«Тогды забуду я тебѣ, когды закроются мое глаза…»
Внизу кто-то открылъ наружную дверь На лѣстницу, вмѣстѣ съ нагрѣтымъ удушливымъ воздухомъ городского полудня, ворвался грохотъ экипажей людной улицы и на мгновенье заглушилъ пѣвца.
— Ей, братцы! послышался снизу чей-то молодой, но хриплый, надтреснутый голосъ: — какъ мнѣ тутъ къ генералу Кашпиреву пройти?
Маляры и штукатуры заглянули въ пролетъ лѣстницы. Къ нимъ по ступенькамъ, рѣшительно шагая черезъ ушаты и ведра, поднимался небольшой худенькій человѣчекъ въ изношенной, выцвѣтшей, мѣстами разорванной, когда-то модной, жакеткѣ, въ порыжѣлыхъ, протертыхъ, стоптанныхъ сапогахъ и бахромой обившихся панталонахъ.
— Никакого тутъ генерала нѣту! крикнулъ въ отвѣтъ незнакомцу старшій, степеннаго вида маляръ: — всѣ на дачу уѣхалши, а ты уходи… здѣсь не ходятъ… видишь, — загорожено!
Оборванецъ остановился и смѣрилъ рабочихъ презрительнымъ взглядомъ.
— Прежде всего ты мнѣ не тычъ, я тебѣ не Иванъ Кузьмичъ, съ дѣланнымъ достоинствомъ замѣтилъ онъ, — а потомъ — хочу итти и иду, ты что мнѣ за указъ?
— Указъ не указъ, а не показано и не ходи, съ сердцемъ отозвался степенный маляръ, — не мѣшай, ступай кругомъ!
— А ежели я хочу здѣсь?
— Хочу. Вотъ дуракъ, прости Господи; да ежели здѣсь нельзя?
— А ты не ругайся…
— Ну, ну, проходи, нечего тутъ, хоромъ заговорили прочіе штукатуры.
— И пойду!
— И иди!
Но незнакомецъ не уходилъ. Онъ стоялъ въ задорной позѣ и вызывающе посматривалъ на всѣхъ. Одинъ изъ рабочихъ попробовалъ было тихонько взять его за плечо, но спорщикъ стремительно вырвался.
— Оставь! визгливо крикнулъ онъ.
Сидѣвшій на перекладинѣ пѣвецъ отложилъ въ сторону дощечку съ цементомъ и лопаткой, помѣстился бокомъ на перекладинѣ козелъ и началъ набивать трубку-носогрѣйку. Онъ не торопился съ работой и теперь, видимо, не прочь былъ развлечься на счетъ обидчиваго оборванца. Пѣвецъ заложилъ трубку въ ротъ на одну сторону, а другимъ угломъ вытянутыхъ губъ сплюнулъ и попалъ незнакомцу какъ разъ на сапогъ.
— Чего харкаешь, зря, лѣшій, арестантъ, мазурикъ! закричалъ оборванецъ.
Въ отвѣтъ на эту ругань пѣвецъ сразу сдѣлался серьезнымъ.
— Эй ты, уходи слышь, вдругъ угрожающе заговорилъ онъ: — а то я такъ тебя звѣздану…
Оборванецъ стремительно выставилъ впередъ свою чахлую грудь и разставилъ руки.
— Бей! опять почти завопилъ онъ, — бей, руки чешутся. Бей! Васъ много, а я одинъ; бей! это ваша халуйская повадка; на одного всѣ соколы… Бей!
Рабочіе съ любопытствомъ уставились въ топорщившуюся передъ ними тщедушную заморенную фигурку храбреца.
— Ишь ты какой форсистый, проговорилъ наконецъ одинъ изъ маляровъ.
— Эй, слышь ты, уже значительно мягче откликнулся верхній: — ты смотри… можетъ тебя съ черной лѣстницы по шеѣ погнали, такъ ты тутъ теперь норовишь пробраться… не за хозяйскимъ ли добромъ?
— Нѣтъ, братъ, это ты про себя оставь, отвѣчалъ оборванецъ съ тѣмъ же задоромъ, но уже безъ изступленія: — меня, братъ, еще ни откуда не гоняли… Я здѣсь иду… Куда я иду? Къ отцу своему родному, вотъ къ кому… (незнакомецъ гордо поднялъ голову и высокомѣрно оглядѣлъ рабочихъ). Ты кто? обратился онъ къ верхнему пѣвцу; — ты — мужикъ, халуй? А я — господскій, генеральскій сынъ… Ты вотъ стѣну известкой мажешь и вѣкъ будешь мазать… всегда будешь… до гроба… а я захочу, сейчасъ папашѣ въ ножки поклонюсь… скажу: «papa, я виноватъ, я блудный сынъ, но вы простите меня… я во всемъ обѣщаюсь»… И меня опять за столъ съ собой отецъ посадитъ… И вездѣ меня примутъ, потому что я благородное обращеніе знаю… Я благородный человѣкъ, а ты мужикъ…
— Это что, братъ, отозвался верхній, совершенно забывъ свой недавній гнѣвъ и мирно попыхивая трубкой: — нынче мужиковъ нѣтъ, нонѣ всѣ благородные…. Есть у тебя деньги — ты баринъ, нѣтъ денегъ — мужикъ…
Оборванецъ презрительно прищурился:
— То-то и есть, продолжалъ онъ, — только деньгамъ-то никогда не быть у тебя… Я папашѣ поклонюсь, и ты на меня сейчасъ работать станешь, потому что ты такъ отъ Бога созданъ, чтобы господамъ служить… Ты кому лѣстницу красишь, себѣ что ли или вонъ этимъ обалдуямъ? Кто въ домѣ тутъ живетъ? Ты, небось, хоромы ладишь, а самъ въ собачьей конурѣ дрыхнешь. Кому стулья золоченые столяры понесли, тебѣ? Эхъ, ты Акимъ-простота…
— Вотъ что, прервалъ вдругъ оборванца рѣшительнымъ тономъ степенный маляръ: — кому хочешь пустыя рѣчи говорить, ищи въ другомъ мѣстѣ, а отсюда уходи по добру, но здорову… не то я дворника позову и тебя въ участокъ отправлю… Понялъ?
При словѣ участокъ, генеральскій сынъ съежился, и потерялъ часть своей самоувѣренности, но не уступилъ сразу.
— То-то, раскусилъ, небось. Ну, ладно! Уйду. А ты, верхній, дай-ка мнѣ курнуть разокъ, смерть затянуться хочется.
— Ступай, ступай, послышались нетерпѣливые голоса.
— Жалѣете? Ну. прахъ васъ дери: не видалъ я махры вашей. Счастливо оставаться!
— Ступай!
Оборванецъ ухарски заложилъ руки въ карманы панталонъ и, также рѣшительно шагая черезъ ушаты и ведра, скрылся за наружной дверью.
Послѣ ухода незваннаго гостя, штукатуры нѣсколько времени работали молча; слышалось торопливое шарканье лопатокъ по стѣнѣ и разсыпчатое щелканье красочныхъ капель, стряхиваемыхъ на полъ съ обильно смоченныхъ кистей. Одинъ верхній по прежнему не спѣшилъ.
— А вѣдь такъ-то, задумчиво началъ онъ: — если вникнуть, облѣзлый правду сказалъ; къ примѣру: мы теперь работаемъ… Жисть наша собачья… гдѣ спишь, что въ брюхо пихаешь, и какая тебѣ за ту работу цѣна? Грошъ. Потому отъ твоей работы всегда себѣ пользу другой имѣетъ, хоть тресни… Вѣрно!
— Что болтаешь зря, прервалъ разсужденія пѣвца степенный маляръ, кончай скорѣе — шабашить пора.
— Зашабашимъ, погоди… и право, братцы, — продолжалъ верхній, — онъ хоть и дурачекъ съ виду, а можетъ, у него что иное на умѣ: пожалуй это онъ все не спроста, а съ подвохомъ… Прежде были такіе…
— Полно тебѣ… будетъ… опять вмѣшался старшій.
— Прежде были, а теперь нѣтъ, вставилъ свое замѣчаніе до того времени молчавшій блѣдный, высокій штукатуръ. — Этотъ-то просто непутевый… Я слышалъ, что у здѣшняго генерала безпутный сынъ есть.
— А можетъ онъ прикинулся генеральскимъ сыномъ, гляди — безпутный-безпутный, а нѣтъ того, чтобъ пьянъ былъ. Ни въ одномъ глазу. Право, можетъ, съ подвохомъ какимъ, — не унимался верхній. — У насъ, въ деревнѣ, я еще мальчишкой былъ крохотнымъ, тоже такой одинъ приходилъ. Съ виду не то дьячекъ, не то приказчикъ, а съ мужиками въ кабакѣ пилъ; все говорилъ, что мужикамъ земли мало дадено. А ему какое дѣло, много-мало? И опять, почемъ онъ знаетъ?.. Откуда?
— Земли мало, это вѣрно, вставилъ блѣднолицый. — У насъ опять пятнадцать дворовъ въ Сибирь на новыя мѣста пошли, а какія тамъ новыя мѣста, гдѣ ихъ сыщешь?.. народу вездѣ наплодилось много.
— И говорилъ, продолжалъ верхній, попыхивая трубкой, — что у него всякія книжки про это есть, про мужиковъ: какъ, и что, и гдѣ… и какъ все это… И пѣсни свои у такихъ есть.
— Пѣсни? А ты слыхали?
— Довелось!
— Ишь ты, какъ же это ты?
— Да такъ.
Всѣ уже понемногу оставили работу и, вытирая руки о фартуки, приготовились слушать продолженіе занимательнаго разсказа. Но разсказчикъ молчалъ.
— Такъ слыхалъ? спросилъ степенный штукатуръ, какъ бы мимоходомъ, но, видимо, тоже затронутый любопытствомъ.
— Слыхалъ!
Черезъ нѣсколько мгновеній верхній началъ разсказывать, растягивая слова и многозначительно поглядывая на товарищей.
— У насъ на большомъ тракту мостъ перестраивали… Я тогда тоже мальчонкомъ былъ… Ну, извѣстно, вколачивали сваи… все — какъ слѣдуетъ быть… Народъ у насъ лихой, привычный… Разъ вколачиваютъ… какъ обыкновенно — «Дубинушку» поютъ… Ну… только это подходитъ тоже неизвѣстный, раньше онъ тоже тутъ вертѣлся… Молодой, ничего себѣ, красивый… въ суконномъ тулупѣ… подходитъ и… слышь ты… «не такъ поете, говоритъ, не такъ пѣть надо». Засмѣялись тутъ всѣ… А закаперщикъ[1] ему и говоритъ: «спой, говоритъ, коли лучше умѣешь». Онъ и запѣлъ… Голосъ выдалъ такой звонкій, хорошій, видно умѣлый… Запѣлъ… А въ пѣснѣ сказывается, какъ трудно намъ русскому мужичку оченно работать, какъ англичанинъ или тамъ еще кто, коли чуть что, сейчасъ машину наладитъ, и пошла у него… А у насъ все по старинѣ, все своимъ горбомъ съ «Дубинушкой»…
— Ну и что-жъ? спросилъ одинъ изъ слушателей, когда разсказчикъ замолкъ на минуту.
— Жалостно больно, и также «Дубинушку» припѣвали… Занятно. Потомъ онъ со всѣми мужиками знакомъ былъ, всѣхъ въ кабакѣ водкой поплъ и свою пѣсню пѣть училъ… Бабамъ, дѣвкамъ подарки дарилъ, а чтобъ какое безобразіе — этого не было, грѣхъ сказать. Дарма дарилъ. Видно былъ богатый…
— А ты не припомнишь, какъ таё пѣсню поютъ, на какой манеръ?
— Нѣтъ, забылъ! Кажись, вотъ такъ: ууу — ууу!! Постой… Нѣтъ, забылъ… Давно было, а хорошая пѣсня — жалостная.
— Да, должно быть, тоже изъ такихъ, замѣтилъ старшій, увлеченный разсказомъ, — Прежде это бывало, а теперь нѣтъ.
— Нынче легче стало маленько, вставилъ блѣднолицый, а прежде, бывало, какъ нашего брата…
— Ну, ладно, рѣшительнымъ, строгимъ голосомъ вмѣшался старшій, — побалагурили — будетъ. Мало-ли народу-то проходимцевъ ходитъ… Зашабашимъ… Собирайся, что-ли!
Нѣсколько мгновеній собесѣдники еще пребывали въ какомъ-то состояніи задумчивости, а потомъ сразу дружно зашевелились, обтирая руки и накидывая армяки. Еще нѣсколько минутъ, и парадная лѣстница опустѣла.
- ↑ Заправляющій дѣломъ вбиванія свай.