Константин Андреевич Тренев.
На извозчике
править
Куранты проиграли полночь. Уныло гудят фонари, обливая бледным светом электричества уснувшую улицу Петербургской стороны. Сонно сыплется снег на дремлющих у ворот дворников и на темные силуэты стоящих у тротуаров извозчиков. Тишина время от времени нарушается скрипом извозчичьих саней.
Важно шествует по тротуару одинокая фигура в николаевке, с седыми баками, с сердитым взглядом утонувших под седыми бровями глаз. Неизвестно, откуда появилась она на тротуаре. Вероятно, вынырнула из глубины николаевских времен.
Фигура останавливается подле дремлющего извозчика, некоторое время думает и наконец сердито ворчит: — Извозчик!
— Куда прикажете? — спрашивает, клюя носом и дергая во сне вожжами, сидящий на козлах парень без бороды.
— Малая Итальянская! — еще суровее отвечает шинель.
— Полтора рублика, — отвечает парень, не думая. — Дурак! --отвечает шинель, подумавши, и идет дальше.
Извозчик наконец просыпается, поднимает съехавшую на глаза громадную шапку и отчаянно кричит вслед удаляющейся шинели:
— За полтинничек извольте!.. Сколько пожалуете?
— Четвертак, — ворчит шинель.
— Пожалуйте, садись, ваше сиятельство!.. Ах ты, господи!.. — кричит он суетливо, подъезжая к остановившейся шинели. — Пожалуйте!.. Ух, прокачу!.. Куда прикажете?
— Сказано — Малая Итальянская! Дурак!
— Понял. Сию минуту доставлю, ваше сиятельство! Эй, ты, животная! — кричит он, принимаясь стегать свою клячу. Кляча пускается вскачь. А удары все сыплются, пока кляча не начинает бить задними ногами. Парень бросает погонять.
— Видали? — обращается он к седоку.
— Что?
— А вот это самое, сколько я ей кнутов всыпал?.. А вот в энтом самом доме царь Петр жил, — вдруг переменяет он разговор, поравнявшись с домиком Петра Великого. — Домик хороший: можно разные вещи видать, молебен отслужить и все, что душе пожелается.
— Что ты, болван, учишь меня! — рычит шинель. — Я, может, каждый день столько забываю, сколько ты знаешь! Вот еще, право, дубина!
— Правильно! — одобрительно мотает извозчик головой. — А вот я больше на всякий случай, потому которые ежели приезжие, то понятия не имеют, разъяснять приходится что к чему, например… — Парень опять начинает хлестать лошадь и, оборачиваясь к седоку, спрашивает:
— Значит, видали, говорите?
— Да что, дурак, видали-то?
— А вот сколько я ей, животине, всыпал?
— Я те всыплю!
— Значит, видали. Ну так вот! А все почему? Потому больше, что никак с ней, ховрей, невозможно иначе: дохлая она, а я этого не люблю! Сколько разов говорил я хозяину: хозяин, говорю, выдайте мне такую лошадь, чтобы ежели, например, нажать ее, так, одно слово, куды сани, куды седок! И чтоб сам я тоже вверх тормашками!.. Ну, только нет к моим словам внимания, и через это самое выпивать я стал… А допрежь этого я в рот не брал. В праздник это в деревне ребята в кабак, а я с нею! Скажет: Хиноша, не ходи — сижу дома! Подле нее все! Она смеется, и я смеюсь. Она песню запоет, и я то же самое пою. Это вот, что у меня под шапкой рассечка, так это все она мне!
— Да что ты такое, скот, порешь? Выходит, по-твоему, что лошадь и смеется и разговаривает! Вот еще дурак-то! Право, дурак!
— Да я, ваше сиятельство, об ей больше, а не об лошади.
— Да о ком это, о ней? Толком ты должен объяснить.
— А об Дуняшке.
— Какая Дуняшка?
— А известно, Дуняшка… Ка-ак, она меня ножом по башке! А уж я, как упал, то на четвереньках из избы вылез… Пра-вва-а! Ты, черепаха горбатая, — кричит он обгонявшему извозчику, — хочешь наперегонки? Ку-уда там тебе! --безнадежно машет он рукою на оставленного позади извозчика. — Не связывайся лучше уж!
— Дуняшка-то жена тебе, что ли? — ворчит шинель.
— Да как же не жена?! Как может быть не жена, ежели через год после венца!
— Так за что же она ножом тебя ударила?
— А вот за это самое… Пока я прошлой зимой в Питере жил, у них с Петрухой сходство вышло, а я ей опротивел… Ах, волк те заешь! — кричит он сквозь слезы на лошадь, принимаясь хлестать ее. — Истерзала ты меня, окаянная!.. Какая же это, ваше сиятельство, лошадь, ежели она ногами на манер свиньи действует: враздробь! Ах, сокрушила ты меня! Ирод собачий!
Парень усмехается и мечтательно добавляет:
— Она меня летом только и звала, что иродом собачьим, а больше никак. «Жри, говорит, ирод собачий!..» Ну и ничего… А уж после того, как поел я, со мною рвота: мышьяк там оказался. На спас преображение это дело вышло.
— Отравить она тебя хотела?
— Зачем отравить, ежели баба Иваниха молоком меня отпоила!
— Тьфу ты, дурак! — кипятился седок. — Вот и выходит, что покушалась она отравить тебя! В суд ты должен предъявить это дело! Понимаешь? Невежи вы деревенские!
— Одно слово, ваше сиятельство, свиньи необразованные, — дополняет извозчик. — Без всякого, надо говорить, понятия.
— Да что ты, черт тебя бери, философствуешь? Ты рассказывай все по порядку.
— Порядку, ваше сиятельство, никакого нетути. А почему? Через мысли! Задумался, и через это в хозяйстве беспорядок один! А уж на конец того я на неделю без вести пропал, скрылся, одно слово, а где — неизвестно! Удивительное дело!
— Да рассказывай сначала! Что ты по-воробьиному прыгаешь!
— А сначала ничего и не было… Не хотелось только, ваше сиятельство, в Питер мне уезжать. Собрал это все, как полагается, имущество, рубахи тоже. Ну только, как гляну, что она середь избы стоит и платок, что я купил, на плечах, — сейчас это туман в глаза и слеза по щекам… одно слово, нету моей возможности уйтить!.. Потеха!..
Ну, значит, я в Питер, а она с родителем с моим на деревне… Пожил это я в Питере зиму до лета, и по осени еще письмо мне она прислала, что родитель вроде как бы, одно слово, помер вообще… Темно в избе. Спичку зажег: спит Дуняха на земле.
— Где ж Дуняха, если ты в Питере был? Что ты, болван, путаешь?
— А уж о те поры весна была. По этому случаю я домой пришел. Зажег я спичку, а из-под шубы четыре ноги видать: две, выходит, в Петрухиных лаптях. По какому такому случаю, спрашиваю, например, лапти? Петрухины лапти под родителевой шубой!.. До Петровок после этого больной я лежал, потому — их двое, я один, и Дуняха ножом пырнула.
— Так что же ты, дубина, не судился? — кричит окончательно вышедший из себя седок. — Уголовное это дело — законному мужу в сообществе с любовником острым орудием удары наносить или не уголовное? Ну?
Извозчик виновато молчит и через минуту продолжает:
— Уж оченно это желалось мне все глядеть на нее, когда я больной под навесом лежал. Ну, только не приходила… Ах ты ж, треклятая! — кричит он, принимаясь стегать клячу. — Уела ты меня, холера! А деньги я ей кажинный месяц посылаю, и гостинцы тоже — с земляками, случится, при письме.
— Так ты еще на неверную жену тратишься! Ах, дубина, дубина!
— Как есть! — соглашается извозчик. — Милая и любящая наша супруга (это я ей так пишу), во первых строках сего письма уведомляем вас о своем здоровье, чего и вам желаем, и посылаем вам пять рублей на видимые расходы. Остаюсь до приездного свидания любезный супруг ваш законный Хиноген Егоров Черячукин.
— Что же, она отвечает тебе?
— Не, она не пишет… Опять, дьявол, стала, волки тя заешь! Пропал я через тебя, дохлую, теперича! Слезно ведь просил хозяина: хозяин, говорю, дайте мне, как говорится, например, лошадь! Такую, чтобы дух захватывало. Потому на эту, прах ее побери, седок не идет! Ну, только нетути к моей слезной просьбе внимания, и через это пью. Вчера весь день в трактире просидел и никакой выручки, и в понедельник то же самое… А все через кого? Все через нее! Окончательно — через клячу!
— Эх, ваше сиятельство! Ежели бы такую лошадь, чтоб только ветер в голове шумел! Вдрызг чтобы разбиться! — крикнул он, опять принимаясь хлестать лошадь. Лошадь снова во весь дух помчалась по Литейному. Послышались тревожные свистки городовых, сонные дворники схватились на ноги.
— Засвистали, фараоны! --криво усмехается он, продолжая работать кнутом. — Сердце надрывается с такой убоиной, мысли в голову лезут.
Свистки продолжаются. На углу Литейного и Малой Итальянской два городовых и несколько дворников загораживают ему дорогу.
— Поймали и есть… — опускает он вожжи. — На такой лошади как не поймать! — безнадежно машет он рукой.
Городовые и дворники останавливают лошадь и с бранью окружают извозчика.
— В часть его, подлеца!! — грозно командует шинель, вылезая из саней.
— Обнаковенно в часть! — одобряет парень. — Прощения просим, ваше сиятельство! Садись уж, Фараон Иванович, — за компанию прокачу.
Городовой садится в его сани и едет в часть.
<1903>
Источник текста: Повести и рассказы / К. Тренев; Сост. и предисл. М. О. Чудаковой. — Москва: Сов. Россия, 1977. — 350 с.; 20 см.