На заре юных дней
Элегия
править
Велики ль года, а все как-то мудрствуешь, с полу иронией возвращаешься в прошлое, с полу насмешкой вспоминаешь наивную незрелость.
И забываешь, что всякая травка, всякий цветок — тем и очаровательны, что живут не философствуя, но по-детски просто, вверяясь свету солнца и не требуя отчета в том: для кого и для чего они растут и расцветают?
Велики ль года, а чувствуешь, что черствеет душа, грубеет сердце и взор не находит отрадных картин, на которых мог бы он остановиться с чувством молитвенного благоговения!..
Вот и посылаешь свою память в прошлое, когда еще все горизонты окрашены были розовым флером, а за горизонтами был такой простор, такой необъятный простор будущего… Казалось — не изжить, не пройти его во веки!..
И все было так празднично!
И солнце казалось наряднее и утренние зори пламеннее и пышнее, и самое небо голубее и бездонное, а на облаках, казалось, можно было совершать прогулки с планеты на планету…
А как встречалась весна!..
Казалось, что все готовятся к какому-то пышному, торжественному ликованию, в котором и ты будешь ближайшим участником. И одиночество тогда не было тягостным, оно было — желанным, а душа, приобщенная к миру фантазий, как будто, вся растворялась в эфире и летела в бесконечные дали, окрыленная грезами грозами, мысль…
И чувствовалась какая-то легкость, точно и сам становился бестелесным…
— Отчего это?
— Да оттого, что воскресение жизни крылом своим заденет тебя и опахнет животворной сладостью бытия…
Помню, пришла весна. По счету от рождения она была, кажется, семнадцатая, а может и восемнадцатая.
О, это была примечательнейшая весна…
Я помню ее с первых проталин, с того как карнизы домов украсились кружевами из ледяных сталактитов…
Ранние вечера особенно звали на улицу. Но не румяным закатом солнца, а дыханием обновляющейся земли, впервые опьянившем меня неизведанными чарами…
Ах, кому не памятны эти первые чары весны житейской, когда от избытка чистого восторга, кажется, весь мир готов подбросить тебя к верху, как резиновый мячик!..
Особенно когда в сердце прилетит первая стрелка, величиною не больше маленькой занозы, пущенная полудетской улыбкой милой опоэтизированной девушки.
О, какое сладостное беспокойство причиняет она, эта маленькая первая заноза!..
Целый день ходишь сам не свой, не дождешься прогулочного часа, а дождался — в один миг нырнешь в свой плащ, шапку на затылок, да этаким козырем на главную улицу. Сердчишко знает, куда надо — оно и повелитель и руководитель… Аккуратно постукивает в груди, строго, будто серьезное дело делает.
А глаза так и ищут, так и ищут… Знают кого!..
— Вот она!.. — предостерегающе долбанет сердце. Даже больно станет.
Она и есть!.. В желтенькой жакеточке, юбочка коричневая, надставленная бархатом: подросла и надставили… А волосы белые, белые, прядями льняными на щечки выбиваются…
— Заметит или не заметит?.. — советуешься с сердцем. — Взять да также козырем и пролететь, будто нипочем нам с тобою…
Черта с два!
Как увидела, улыбнулась — все кончено и запальчивой гордыни как не бывало!..
Только и видишь вспыхнувшую зарю на щеках, огоньки в темных глазках, да губы розовые, розовые, как лепестки мака…
Она говорит с подругой и голос ее звучит дивной мелодией, а ты с сердцем своим опять в разладе: ты хочешь гордо пройти мимо и даже не оглядываться, а оно толкает ей вслед и ты с широкой улыбкой ни с того, ни с сего, — спрашиваешь:
— Коля дома?.. — и поперхнешься при этом…
А откуда она знает, где Коля, хотя он и брат ей, когда она гуляет сейчас на улице?.. Да и на кой он сдался этот Коля сейчас, когда она заслонила собою не только всех товарищей, но и весь свет.
Она и отвечает:
— Не знаю, Митя!..
А тебе этого только и надо, чтобы имя-то твое произнесла…
Имя произнесла, да еще улыбнулась ласковой, светлой улыбкой. И бодро, смело зашагаешь ей вслед.
Вот подошел ближе, идешь рядом, а слов-то и нет… Молчание, и еще молчание.
— Катались? — спрашиваешь у ее подруги, видя коньки в руках.
— Нет, какое же катание, все растаяло!..
И правда, какой глупый вопрос задал… И вообще, как все это глупо, что погнался… Убежать разве?.. Нет, скажут, что сконфузился…
А она, между тем, из-под лучистых ресниц просто так и ласково опять улыбнется… И ты ей улыбнешься, и все кругом улыбнется: вечерний луч в луже, порозовевшие окна в домах, все, что есть на свете…
И хочется, чтобы не было ее подруги, так хочется одному быть с нею и долго идти вот так, идти на самый край света… Без передышки!..
— Ну, до свидания! — говорит подруга и уходит домой…
— Везет! — мелькает в голове, но тут же и догадываешься, что теперь-то и плохо, выручить некому: ведь надо говорить, а что тут скажешь?..
Она ускоряет шаги. Может и она то же думает?.. Господи, хоть бы она также думала!.. — И молишься, и трепещешь, и конфузишься, и любишь… До исступления любишь, и готов совершить что-либо героическое, неслыханное и смелое, — для нее, только для нее!..
Но молчишь, позорно молчишь, даже обидно станет, и, наконец, выдавишь из себя:
— Лидочка… Я… Я… давно хотел сказать вам…
— Что? — испуганно перебьет она и делается серьезной, а румянец так и хлынет ей в лицо, как тонкая пурпуровая кисея.
— Нет, уж лучше я не скажу теперь… Когда-нибудь в другое время, — трагически и с запинками объясняешь ей и меланхолически умолкаешь…
Вообще создается сантиментальная сцена…
Она молчит, опустивши головку, и торопится, торопится… И ты готов полететь в тар-тар-ары!
А когда у ворот своего дома станет прощаться, то так улыбнется, что готов лопнуть от счастья… Без слов все становится ясно, и спрашивать не надо: любит!..
И идешь обратно, вырастая с каждой минутой, а когда с кем-либо здороваешься, то стараешься говорить октавой…
— Конечно, любит, чего там еще! — вот основная причина благоволения к всему человечеству.
Теперь, конечно, на очереди вопрос о первом поцелуе, об этом священнейшем и важном свидетельстве того, что любовь заключена на веки веков.
И радешенек, что существует святая, милая, хорошая Пасха.
— Господи прости!.. — бросаешь в небо.
И ловишь, как сыщик какой, ловишь моменты, как бы не прозевать, где она станет в церкви у Христовой заутрени… О, тут откуда и силы набирается протискиваться сквозь плотную толпу… Вот пробрался, толкают еще дальше, но упираешься, потому, что дальше-то она. Хочется стоять поодаль, чтобы видно было ее, но чтобы она не видела…
И не знаешь, кому больше молишься: Богу или ей?..
А когда пришло время к выходу, не бросаешься сразу к ней на глаза, а снова идешь на хитрости, ловишь ее где-либо в укромном уголочке, на паперти и дрогнувшим, но решительным голосом атакуешь:
— Христос воскресе, Лидочка!..
Смущенная, растерянная, оглядывается: нет ли кого, но деваться некуда и отвечает:
— Воистину!..
И вот розовые лепестки касаются твоих горящих огнем восторга щек и губ… Раз, и два, и три!..
Какая-то волна пьяного угара хлестнула тебя и ты чувствуешь, что все валится от твоего блаженства, и потеряв ее, без шапки идешь по улице и все еще глупо, глупо смеешься…
— Так вот оно как бывает? — думаешь и растешь, а сердце танцует в груди, как скоморох.
И душа ширится, обнимая весь мир и благословляя все живущее на свете.
Само собою — замыкаешься у себя, чтобы сочинять ей гимны в стихах.
И никогда, никогда не прейдет мысль о том, что когда-то жизнь забрызжет ее и твою чистоту грязью и померкнет твое счастье, как никогда не бывшее!..
Вот и теперь, возвращаясь в даль былого, не веришь, что это было. И сомневаешься: уж не выдумано ли все это для утешения себя в полосе серых и таких неизбывно тоскливых буден…
И только иногда, когда слышишь симфонию Глинки или Шопена, когда в тихую весеннюю ночь, одинокий, смотришь на звезды, или когда умолкает в задумчивых сумерках — сердце устало и скорбно подсказывает:
— Все это было, но было когда-то!..
И странно: только в тоске своей о прошлом и находишь наслаждение и, как старик, уже не ждешь от будущего розовых цветов, которые вырастают только на ниве красивых заблуждений и обманов ранней юности.
Оригинал здесь