На восток! (Дорошевич)/ДО
| На востокъ! |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В., Дорошевичъ В. М. Китайскій вопросъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1901. — С. 25. |
Миссіонеры
правитьСъ отцомъ Василіемъ я познакомился на дальнемъ Востокѣ.
— Только въ восточномъ полушаріи и можно еще встрѣтить интереснаго человѣка! — какъ говорилъ мнѣ одинъ пріятель во Владивостокѣ, — развѣ у васъ въ Европѣ есть люди? Какіе у васъ люди, у васъ «публика».
Во время стоянки въ одномъ изъ китайскихъ портовъ мы сидѣли въ каютъ-компаніи, пили что-то, и разговоръ шелъ довольно вольный.
Въ это время въ столовую вошелъ высокій, чрезвычайно красивый, — прямо красавецъ, — священникъ, съ совершенно молодымъ лицомъ, съ совершенно сѣдыми волосами. Заострившіяся черты придавали его лицу характеръ «греческаго письма». А на впалыхъ щекахъ игралъ молодой, здоровый, яркій румянецъ. Глаза были полны жизни, огня. Длинные, сѣдые, какъ лунь, волосы падали на плечи.
Выступалъ онъ молодцомъ и въ манерѣ держаться было что-то очень «свѣтское», не священническое.
— А, отецъ Василій! — радостно привѣтствовала его компанія.
Насъ познакомили.
Отецъ Василій присѣлъ къ намъ и спросилъ себѣ чаю.
Несмотря на присутствіе духовнаго лица, разговоръ продолжался попрежнему — вольный. Отецъ Василій прихлебывалъ чай, смѣялся, слушалъ съ интересомъ, переводя свои живые, быстрые глаза съ одного говорившаго на другого, и, наконецъ, самъ не выдержавъ, воскликнулъ съ увлеченьемъ:
— Въ мое время въ этой партіи Тео была замѣчательна. Ухъ, я вамъ скажу, пуля была. Во второмъ актѣ помните, когда…
Но тутъ отецъ Василій вдругъ спохватился, всѣ расхохотались.
Онъ засмѣялся самъ, всталъ, махнулъ рукой:
— А, ну васъ всѣхъ…
Мнѣ показалось, что у него чуть-чуть не вырвалось даже «къ чорту», — да онъ во время удержался.
И вышелъ.
Когда я потомъ проходилъ по палубѣ, я увидалъ на спардекѣ отца Василія.
Онъ сидѣлъ на скамеечкѣ, смотрѣлъ на море, на звѣзды и что-то насвистывалъ.
Потомъ мы съ нимъ познакомились ближе, разговорились, сошлись, даже какъ-будто немножко подружились, и онъ посвятилъ меня въ свою исторію, не совсѣмъ обыкновенную.
Отецъ Василій изъ гвардейскихъ моряковъ. Былъ офицеромъ и состоялъ что-то въ хорошемъ чинѣ.
Кутилы среди моряковъ не рѣдкость, но онъ былъ на рѣдкость и среди кутилъ. Прямо, — говоря его любимымъ выраженьемъ, — «не человѣкъ былъ, а пуля!» Да еще какая пуля. Красавецъ, — это видно, — онъ былъ на рѣдкость, и у прекраснаго пола успѣхъ долженъ былъ имѣть потрясающій. Пилъ — море.
Его дебоши гремѣли. И выдумщикъ онъ былъ на нихъ удивительный. Много безпутной шири, дикой мощи, безшабашной удали было въ этихъ дебошахъ.
И вотъ, однажды, во время какого-то невѣроятнаго кутежа…
— Недѣлю пили! — скромно говоритъ отецъ Василій.
Когда все, что только можно было «раздѣлать», было «раздѣлано», — пришла моряку-гулякѣ дикая фантазія написать письмо одному отшельнику, слава о строгой жизни котораго тогда гремѣла.
Почему? Зачѣмъ? Развѣ влѣзешь въ психологію пьянаго человѣка? На то онъ и пьяный, чтобъ дикости дѣлать.
Блестящій морякъ бывалъ въ обществѣ. Въ обществѣ много говорили о знаменитомъ отшельникѣ. Вѣроятно, просто это имя нажужжало въ ушахъ, а теперь вдругъ некстати и припомнилось.
Онъ спьяна и «накачалъ» письмо.
А такъ какъ письмо было дерзкое и оскорбительное, то и подписался подъ нимъ всѣми буквами, проставилъ мѣсто службы и адресъ.
Прошло нѣсколько дней; и вотъ, на имя моряка получается вдругъ письмо отъ знаменитаго отшельника.
Отшельникъ писалъ приблизительно слѣдующее:
— «Любезный сынъ мой! Вамъ угодно было написать мнѣ предерзкое письмо, — чѣмъ вы меня очень обрадовали. Письмо это, судя по самому почерку, — писано не иначе, какъ въ мертвецки пьяномъ видѣ, — что меня тоже очень радуетъ. Ибо, всякій другой, на вашемъ мѣстѣ, въ такомъ положеніи бы только развѣ за знакомой дѣвицей послалъ, только о ней бы и вспомнилъ. А вы о смиренномъ отшельникѣ вспомнить въ такую минуту изволили и его оскорбить захотѣли. Очень я этому, повторяю, радъ и радуюсь за васъ. Пить-то вы пьете и безобразничаете, надо полагать, неистово, — а внутри-то васъ какая-то скрытая, незамѣтная, едва слышная работа идетъ. Тѣлу-то вашему гулять бы хотѣлось, пить, развратничать напропалую, — а въ душѣ-то какой-то голосокъ слабенькій-слабенькій, какое-то имя вамъ шепчетъ: „А вѣдь, братъ, не всѣ, что ты дѣлаешь, одобряютъ“. И хотѣлось бы вамъ, чтобъ весь міръ былъ такой же пьяный и распутный, какъ вы, чтобъ никого стыдно не было, а гдѣ-то тамъ вдали сидитъ въ пустынькѣ старикъ и не этакъ живетъ. И разбираетъ васъ злость-то на старика. Далеко старикъ, — а мѣшаетъ. Мѣшаетъ почему-то, вотъ и все, на умѣ вертится. И хочется вамъ этого старика изругать, испаскудить, въ грязь втоптать. „Не мѣшай мнѣ“. Это-то и называется совѣстью. И вотъ почему я очень радъ: ея, матушкинъ, голосъ слышу въ вашихъ ругательствахъ. Не умерла, если ругается».
— То-есть, какъ обухомъ меня по лбу — это письмо! — говоритъ отецъ Василій, — всякое думалъ. Ну, думалъ, подъ столъ броситъ: не обращать же на всякую глупость вниманья. Ну, разозлится, — пожалуется. Подъ карауломъ отсижу. Но чтобъ письмо…
Что было дѣлать?
— Думалъ бросить. Нѣтъ, не могу! Долженъ отвѣтить. Не могу безъ отвѣта оставить. И началъ я тутъ пить. Пью и въ пьяномъ видѣ къ отшельнику письма сочиняю. Пилъ съ недѣлю, наконецъ, озлился и такое письмо закатилъ, чище прежняго. «Вы чего это, — пишу, — великодушіемъ задавить задумали? Знаемъ мы вашего брата, ханжу! Я, милостивый государь, ни отъ кого прощенія не принималъ и принимать не желаю. Вы жаловаться должны, а не письма писать! Писемъ вы мнѣ писать не смѣете. Я съ вами переписываться вовсе не имѣю намѣренія, — въ пьяномъ видѣ вамъ только написать могу. А вы ужъ и обрадовались!» То-есть, такого наворотилъ, ужасъ! И все стараюсь его этакъ почувствительнѣе-то, почувствительнѣе. А онъ опять отвѣтъ, и опять все радуется: «А совѣсть-то, — пишетъ, — работаетъ, работаетъ совѣсть-то! Ругайтесь, — пишетъ, — сильнѣе ругайтесь, засыпать-то ей не давайте». Тутъ ужъ я совсѣмъ разсвирѣпѣлъ. «Такъ-то! — пишу, — ладно! Удовольствіе вамъ? Такъ начну жъ я васъ каждый день ругать! Посмотримъ, надолго ли у васъ этого самаго ханжества хватитъ. Взбѣсишься, братъ!» И пошелъ, и пошелъ! Каждый день по письму. Пью и пишу. Хожу трезвый, пьяный, только и думаю: какъ бы мнѣ старика поздоровѣе выругать, изъ колеи его вышибить! Только о немъ и думаю. А онъ мнѣ каждый день отвѣтъ, и все отъ моихъ ругательствъ въ восторгъ приходитъ. Измучился я съ нимъ. Стоитъ передо мной, да и все. И ни за что его изъ колеи не вышибешь. Недѣли три такъ у насъ шло. Переписывались. Я ему каждый день письмо, онъ мнѣ каждый день отвѣтъ. Пить даже позабылъ, до того меня старикъ мучилъ. Наконецъ, изнемогъ. «Да что жъ это? — пишу. — Что вы мнѣ все: совѣсть да совѣсть. Что жъ мнѣ отъ совѣсти-то всю жизнь вамъ ругательскія письма сочинять, что ли? Ты скажи, дѣлать-то что надо, дѣлать!» — «А первое, — пишетъ онъ мнѣ, — сходи ко всенощной. Все равно, ты теперь пить бросилъ, по вечерамъ такъ болтаешься. Такъ ты ко всенощной сходи. Пѣснь тамъ есть одна: „Отъ юности моея мнози борютъ мя страсти, — но Самъ мя заступи и спаси, Спасе мой“. Не понравится, — значитъ, не понялъ. Ты въ другой разъ поди послушай, — поймешь. А чтобъ тебѣ не очень ужъ скучно было, — вотъ тебѣ книжка, житіе, человѣкъ простой былъ, не такой, какъ ты, важный. Почитай, — можетъ, приглянется. Скучно покажется, — а ты прочитай все до конца. Можетъ, и по вкусу найдешь строчечку. Прочитай». И пошло тутъ у насъ несосвятимое. Я ему письма, онъ мнѣ отвѣты по 18 страницъ. Книги шлетъ, Читаю, критикую, отвѣчаю, спорю. Службу забросилъ все. Въ головѣ Богъ знаетъ что. Пить было даже опять принялся. Пью, читаю, житія, питье, письма, служба, совѣты, отвѣты, — все, перепуталось. Не могу! «Что мнѣ дѣлать, — пишу, — что дѣлать? Научи!» На этотъ разъ онъ мнѣ ужъ не на 18 страничкахъ письмо прислалъ, а всего на одной. Краткое: «Ты человѣкъ военный. Что намъ съ тобой долго-то разговаривать? Налѣво кругомъ, — маршъ на Аѳонъ».
И вотъ «не человѣкъ, а пуля», кутила, забулдыга и, при всемъ томъ, отличный морякъ, на виду, въ карьерѣ, — подаетъ вдругъ прошеніе объ отставкѣ.
Уговаривали, убѣждали, — ничего! Мѣсяца черезъ полтора онъ стоялъ на колѣняхъ передъ настоятелемъ одного изъ аѳонскихъ монастырей и просилъ:
— Послушанія для укрощенія плоти.
Настоятель былъ строгій, грубый, изъ простыхъ грековъ и назначилъ блестящему молодому человѣку такое «послушаніе», которое даже при ихъ строгихъ правилахъ считалось позорнымъ: чистить отхожія мѣста.
— И приступилъ! Въ церкви даже отъ меня сторонились. Ужъ на что аѳонскій монахъ не балованный, — а и то моего присутствія выдержать не могли. Провонялъ весь. Хлѣбъ въ свои руки мерзко было взять. Самъ собой брезговать началъ. А все не идетъ! Чищу, чищу, а вдругъ все прежнее представится. «Что я дѣлаю? — думаю, — вотъ съ ума-то сошелъ. Какой-то полоумный старикъ что-то сказалъ, а я-то… Просто это у меня отъ пьянства было. Жилъ бы теперь». И кутить я любилъ, — но особенно женщина! Поистинѣ, до остервенѣнья съ женщиной дошелъ, вотъ оно, «озлобленіе плоти-то» не идетъ изъ ума.
Отецъ Василій опять къ настоятелю пошелъ, опять бухъ въ ноги:
— Нельзя ли построже «послушаніе». Это для меня легко!
Даже аѳонскій настоятель, — видалъ виды, — удивился:
— Ладно! Дамъ тебѣ еще одно. Строже ужъ нѣту. Что жъ мнѣ, не за ребро же тебя еще вѣшать!
Отца Василія назначили въ работу на виноградники на цѣлые дни, съ утра до ночи. Только за тяжкія вины назначается такое наказаніе и на Аѳонѣ. Цѣлый день, согнувшись, подъ жгучими лучами южнаго солнца, въ пеклѣ.
— Спина вся пузырями пошла. На спину спать ложиться не могъ. Скрючившись ходилъ, разогнуться не было возможности. И все же скрючившись, лежу, а представляется. Все представляется… Все тѣло духъ-то за горло беретъ, къ землѣ его гнетъ.
Явился отецъ Василій къ настоятелю:
— Благословите въ другой монастырь итти. Въ молчальники.
— Что жъ, — говоритъ настоятель, — иди. Да ты бы въ столбѣ посидѣть попробовалъ. Можетъ, полегчаетъ.
Ушелъ онъ въ горы къ молчальникамъ, сложилъ себѣ столбъ въ мѣстѣ дикомъ, уединенномъ, сидитъ въ немъ день и ночь.
— А у самого-то мысли, у самого-то мысли. «Сижу я здѣсь въ столбѣ, — вотъ бы меня въ этомъ видѣ мои пріятели изъ Петербурга бы увидѣли! Вотъ, я думаю, со стороны-то смѣшно!» И представляется мнѣ моя фигура въ такомъ уморительномъ видѣ, что хохочу, да и все. Вѣдь, до какого мальчишества дошелъ. Началъ позы принимать и на солнцѣ на тѣнь смотрѣть, и хохотать. Хохочу, да и все. А на память-то все картины приходятъ, картины! Нѣтъ, вижу, въ одиночку-то сидя, да въ молчанку, плохо дѣло. Тутъ одинъ на одинъ-то плоть еще сильнѣе подступаетъ. Лучше на людяхъ, въ дѣлѣ. Вышелъ изъ молчальниковъ, посвятили меня, — на Аѳонѣ это легко, — и вотъ поѣхалъ сюда. Сейчасъ сопровождаю эшелонъ, а потомъ въ Китай, въ миссіонеры.
Гдѣ теперь отецъ Василій? Добился ли онъ побѣды духа? Удалось ли ему укротить свою могучую богатырскую плоть?
Или и плоть и духъ равно нашли успокоеніе подъ ножомъ какого-нибудь «боксера»?..
Отецъ Захарія былъ у насъ корабельнымъ священникомъ.
Милый попикъ изъ монаховъ. Волоса свѣтлые, рѣденькіе, почти безцвѣтные. Глаза сѣренькіе, добрые, ласковые и конфузливые. Любили его всѣ на пароходѣ очень и съ удовольствіемъ окликали:
— А! Батюшка!
Хотя онъ и старался, чтобъ его не замѣчали.
Странное было что-то въ его манерѣ держаться. Словно кругомъ всѣ были такіе важные, умные, большіе, а онъ такой маленькій, что ему даже конфузно, неловко, что онъ среди такихъ выдающихся и крупныхъ людей затесался.
Когда капитанъ, подходя ко кресту, «для примѣра передъ командой», хотѣлъ цѣловать отцу Захаріи руку, — отецъ Захарія краснѣлъ и отдергивалъ руку чуть не со страхомъ:
— Что вы? Что вы? Зачѣмъ это?
Его стыдили, — конечно, шутя:
— Какъ же такъ, отецъ Захарія? Вѣдь, вы же духовная особа!
Онъ добродушно махалъ рукой:
— Ну… какая я особа!..
Характера онъ былъ веселаго и общительнаго, хоть и молчалъ больше.
Любилъ вечеркомъ посидѣть въ каютъ-кампаніи, послушать разсказы. А когда разговоръ принималъ вольный оборотъ, — отецъ Захарія вставалъ и уходилъ, непремѣнно потихоньку.
Такъ, чтобъ никто не замѣтилъ. Только потомъ схватятся:
— А гдѣ же батюшка?
И догадаются:
— Это вотъ Владиміръ Николаевичъ давеча неосторожныя слова говорить началъ.
Деликатности отецъ Захарія былъ изумительной, — даромъ, что «читалъ хорошо, а писать былъ не мастеръ». Дай Богъ всякому «воспитанному» человѣку столько милой внутренней деликатности имѣть.
Разоврались какъ-то въ каютъ-кампаніи. Доврались, дѣйствительно, до геркулесовыхъ столбовъ.
Смотримъ, — и у всѣхъ языки остановились, — сидитъ нашъ отецъ Захарія, красный до корней волосъ, и на глазахъ чуть не слезы.
А уйти не ушелъ потому, что сидѣлъ за столомъ вторымъ, и уйти нельзя было, не обративъ на себя вниманія, не сдѣлавъ демонстраціи и не давши присутствующимъ понять ихъ нетактичность.
Отецъ Захарія былъ дѣвственникъ. И когда младшіе помощники и надъ этимъ посмѣивались, — отецъ Захарія краснѣлъ и терялся, какъ-будто пойманный въ чемъ-нибудь нехорошемъ.
— Что Вѣдь, это не обязательно-съ… конечно-съ… а кто можетъ… отчего же…
Словно извинялся за свою чистоту.
Религіозенъ онъ былъ очень. Но втайнѣ. Часами сидѣлъ у себя въ каютѣ и читалъ молитвы и правила, а когда выходилъ, то на вопросъ: «Что дѣлали?» — отвѣчалъ:
— Такъ… ковырялся… Въ порядокъ надо было кой-что привести…
О религіи онъ никогда не заговаривалъ первый. А когда заговаривали другіе, — отвѣчалъ очень робко и словно виновато.
Онъ даже «насчетъ службъ» съ капитаномъ говорилъ, словно извинялся, что безпокоитъ такими вещами человѣка, занятаго Богъ знаетъ какими важными дѣлами.
Для службы надо на спардекѣ устроить навѣсъ изъ флаговъ, — и отецъ Захарія «безпокоилъ этимъ» капитана съ необычайной робостью.
— У насъ, знаете, по-церковному, праздникъ завтра…
— Ну, и что же?
— Да ничего… Всенощное бдѣніе хорошо бы совершить!
Капитанъ, улыбаясь, глядѣлъ на этого милаго, сконфуженнаго человѣка и говорилъ ему такъ, какъ говорили всѣ на пароходѣ, когда хотѣли ужъ очень обласкать отца Захарію:
— Ну, что жъ! И соверши, батя!
— И совершу! — улыбался радостно отецъ Захарія.
Замѣчено было, что въ праздники отецъ Захарія послѣ завтрака всегда часа два гуляетъ въ какой-то особенной шляпѣ. Черной касторовой, какой въ другое время онъ не надѣваетъ.
Въ особенности это странно было въ тропикахъ. Весь въ парусинѣ, а на головѣ теплая шляпа.
— Батя! — созорничалъ, конечно, въ шутку, какой-то помощникъ, — а вотъ я возьму съ тебя это шляпу да въ море брошу! Что ты въ тропикахъ теплую шляпу носишь?
И поднялъ руку, будто бы взяться за его шляпу. Отецъ Захарія отступилъ, на лицѣ его выразился даже испугъ.
— Нельзя! Это шляпа отца Іоанна Кронштадтскаго!
У «помощника» и руки опустились.
По праздникамъ отецъ Захарія дѣлалъ себѣ праздникъ: гулялъ два часа въ шляпѣ отца Іоанна Кронштадтскаго.
Такъ случайно мы узнали его тайну. Онъ однажды служилъ соборнѣ съ о. Іоанномъ, понравился ему, вѣроятно, и отецъ Іоаннъ подарилъ ему служебникъ и шляпу. По другому служебнику отецъ Захарія и не служилъ, а шляпу надѣвалъ по праздникамъ.
— Для просвѣтленія ума и радостныхъ мыслей! — какъ, сконфузившись, пояснилъ онъ.
Былъ однажды съ отцомъ Захаріею «примѣрный случай», о которомъ я знаю, конечно, не отъ него, а отъ самого исповѣдальщика.
Исповѣдывался у о. Захарія человѣкъ важный, видный, ученый, очень почитаемый въ томъ приморскомъ городѣ, гдѣ происходило дѣло. Исповѣдываться пришелъ, вѣроятно, потому, что «состоя па службѣ, это требуется», — но наединѣ со смиреннымъ попикомъ разоткровенничался.
— Тверды ли въ упованіи? — спросилъ робко отецъ Захарія.
Онъ и на исповѣди съ такимъ важнымъ лицомъ говорилъ на «вы».
— Какъ?
— Въ упованіи тверды ли?
— Насчетъ вѣры? Вѣрю плохо!
Отецъ Захарія весь съежился, заметался, сдѣлался такимъ несчастнымъ, растерялся.
— Нехорошо… то-есть, извините… я хотѣлъ сказать… вѣрить надо…
— Да какъ же вѣрить-то, если не вѣруется? Вотъ и помогите моему невѣрію…
Отецъ Захарія смутился окончательно:
— Гдѣ ужъ мнѣ… вы сами какъ-нибудь… а вѣрить надо… вѣрить надо… требуется! — чуть не плача ужъ объяснилъ онъ.
Тутъ исповѣдальщику ужъ жаль стало бѣднаго растерявшагося попика:
— Батюшка, я буду вѣрить… Это, недостатокъ вѣры отъ суетности! Вы не безпокойтесь. Пройдетъ!
И весь смиренный, но не униженный, видъ этого дѣвственно-стыдливаго во всемъ, что касалось святой-святыхъ его души, словно говорилъ:
— Что мнѣ тутъ, маленькому, да простому, дѣлать съ вами, съ просвѣщенными, да съ важными. Мнѣ бы съ кѣмъ попроще.
Завѣтная мечта его была — въ миссіонеры въ Китай.
— Еще два рейса сдѣлаю, а потомъ обѣщали миссіонеромъ къ китайцамъ послать!
— Да какъ же ты съ ними, батя, будешь разговаривать-то?
— А кой-какъ… Я немножко-то по-ихнему маракую. По словарику подучиваюсь, слова затверживаю.
Много плавая по китайскимъ портамъ, онъ и, немножко зналъ по-китайски, и любилъ китайцевъ:
— Народъ бѣдный, а настоящаго-то упованія у нихъ нѣту. А бѣдному-то человѣку упованіе — охъ, какъ нужно. Упованіе для бѣднаго все. Здѣсь-то плохо, да зато тамъ упованіе! И утѣшаетъ!
Отца Варсонофія, священника изъ бурятъ, я узналъ въ самую трудную пору его жизни.
Съ желтымъ скуластымъ лицомъ, какъ смоль черными волосами, рѣденькой бородкой, живыми, прямо огнемъ горѣвшими глазами, съ серьгой въ ухѣ, съ выраженіемъ, полнымъ отваги, энергіи, онъ былъ больше похожъ на забайкальскаго казака, неизвѣстно для чего переодѣвшагося въ рясу.
— Воитель! — какъ звали его раскольники.
Ихъ въ приходѣ у отца Варсонофія было много, и, по предложенію епархіальнаго начальства, онъ долженъ былъ открыть съ ними собесѣдованія. Но дѣло шло плохо. Начетчики, сосланные еще вдобавокъ «за упорство и совращеніе» знали писаніе, какъ свои пять пальцевъ, и не давали отцу Варсонофію, какъ онъ говорилъ, «дохнуть» текстами.
Отецъ Варсонофій «срамился» передъ слушателями, сердился, выходилъ изъ себя и тѣмъ больше подчеркивалъ свое пораженіе.
— Я такъ не могу-съ! — говорилъ онъ мнѣ въ величайшемъ волненіи, — неугодно ли со всякимъ спорить. Онъ тебѣ глупость скажетъ, — вѣдь, видно, что глупость. Нѣтъ, ты доказывай! Вѣдь, что врутъ! Его бы за это за самое просто-напросто за волосья оттаскать надо, — а я спорь!
О немъ разсказывали, что онъ однажды, когда миссіонерствовалъ у бурятъ, явился на какой-то ихъ самый важный праздникъ, переколотилъ всѣ буддійскія статуи и чего-то такого наговорилъ имъ на родномъ языкѣ, что бурята только въ ноги повалились:
— Дѣлай съ нами, что хочешь! Только помилуй!
Это онъ, вѣроятно, могъ, а текстовъ у него «не хватало».
Особенно же его выбивали раскольники изъ колеи тѣмъ, что кололи ему глаза его слабостью.
— Охотникъ!
Мнѣ даже дьячокъ на него жаловался:
— Невозможно-съ. Не подобаетъ. Служитель алтаря, и вдругъ пролитіе крови. Не указано, а дѣлаетъ, потому природы своей переломить ни за что не можетъ. Прежде еще что было! На медвѣдя все ходилъ. Нѣтъ ему другого удовольствія, какъ на медвѣдя, одинъ на одинъ, да не какъ-нибудь, пулей, а непремѣнно съ рогатиной. Убѣдили, что неловко, — и отсталъ. Отъ птицы даже отсталъ, — не бьетъ. А вотъ отъ бѣлки отстать не можетъ. И непремѣнно бьетъ ее въ носъ дробинкой. «Это, — говоритъ, — и не уговаривайте, бѣлку бить не прекращу!» Отъ медвѣдя отказался, а передъ бѣлкинымъ носомъ устоять не можетъ!
Когда я познакомился съ отцомъ Варсонофіемъ, онъ съ минуты на минуту ждалъ отправки въ Китай, согласно прошенію.
— Уйду я отъ этихъ галмаловъ. Въ Китай — любо-дорого. Текстовъ никакихъ, а по-китайски я во какъ!
Да тамъ, вѣроятно, и бѣлкина носа въ укоръ ставить не будутъ, — даже въ достоинство.
Вотъ нѣсколько нашихъ миссіонеровъ, которыхъ я зналъ на Востокѣ. Конечно, кромѣ этихъ миссіонеровъ-охотниковъ, есть еще миссіонеры-спеціалисты, получившіе спеціальную миссіонерскую подготовку, спеціальное для этого образованіе, — но я не думаю все же, чтобъ ряды нашихъ миссіонеровъ-спеціалистовъ, сильно разбавленные отцами Василіями, отцами Захаріями, и отцами Варсонофіями, представляли собой такіе почти военные ряды арміи, какъ миссіонеры католическіе.
Это было въ Парижѣ 1 августа новаго стиля этого года.
Около семинаріи на rue de Back[1], было мрачное и тревожное оживленіе.
Можно было подумать, что въ церкви семинаріи происходятъ большія похороны. Похороны жертвъ какой-нибудь ужасной катастрофы. Хоронятъ десятки, сотни жертвъ, оставившихъ послѣ себя несчастныхъ матерей, отцовъ, братьевъ, сестеръ.
— Что случилось?
На паперть церкви шли люди съ блѣдными, измученными, убитыми горемъ лицами, съ опухшими и красными отъ слезъ глазами.
— Да, ради Бога, что случилось?
Церковь семинаріи была затянута внутри, однако, не чернымъ, а темно-краснымъ сукномъ, цвѣта крови, — какъ въ большіе праздники.
На этомъ кровавомъ фонѣ сверкали нашитые золотомъ кресты, копья, клещи, молотки — орудія казни.
Передъ алтаремъ стояли на колѣняхъ человѣкъ полтораста юношей въ черныхъ сутанахъ.
— Отправка миссіонеровъ.
Шла торжественная месса.
Епископъ и священники особенно громко, особенно медленно и особенно протяжно дѣлали возгласы.
Органъ гудѣлъ торжественно, медлительно, таинственно, — словно при погребеніи.
Было и торжественно и жутко.
Въ церкви стоялъ легкій шумъ, словно шумъ пчелинаго улья. Горячій шопотъ молитвъ. Богомольцы стояли на колѣняхъ, наклонившись надъ молитвенниками. То тамъ, то здѣсь слышались всхлипыванья, плачъ, подавленныя рыданья.
Месса кончилась. Печальною, протяжною нотою оборвался органъ.
Юноши въ черныхъ сутанахъ встали съ колѣнъ и построились попарно.
Впереди епископъ, за нимъ священники, за ними миссіонеры. Въ полномъ молчаніи торжественно они пошли въ ризницу.
Тамъ, въ полусумракѣ, освѣщенномъ трепетнымъ свѣтомъ лампадъ, стоятъ какія-то скамьи, какія-то страшныя орудія.
Дыбы, орудія неимовѣрныхъ пытокъ и казней, привезенныя сюда изъ дальнихъ странъ. Ими были замучены миссіонеры.
Въ полусумракѣ эти почернѣвшія отъ времени грязныя орудія и доски кажутся покрытыми пятнами запекшейся крови.
Въ полномъ молчаніи юноши становились на колѣни и цѣловали эти ужасныя реликвіи.
Словно давалась безмолвная клятва умереть такъ же.
Когда шествіе вышло изъ полумрака ризницы снова на свѣтъ церкви, — у священниковъ текли слезы, лица юношей были взволнованы и мертвенно блѣдны.
Толпа богомольцевъ не могла больше сдерживаться. Раздались крики, рыданія, вопли, полные отчаянія, несчастные близкіе кинулись къ юношамъ, протягивая руки.
Началось «послѣднее цѣлованіе».
То, что происходило кругомъ, было ужасно.
Тамъ на груди у блѣднаго, какъ мертвецъ, юноши, билась въ рыданіяхъ сѣдая старуха-мать. Здѣсь несчастный отецъ сжималъ юношу въ объятіяхъ, безмолвно покрывая его голову поцѣлуями, — не въ силахъ сказать ни слова, убитый, плачущій, съ трясущимися губами, безпомощный, какъ ребенокъ. Тамъ силой оттаскивали сестру отъ брата, несчастную дѣвушку, бившуюся въ истерическихъ конвульсіяхъ и кричавшую дикимъ голосомъ:
— Пустите, пустите меня къ нему! Дайте обнять его еще разъ! Въ послѣдній! Въ послѣдній!
Старикъ-настоятель съ глазами, полными слезъ, бережно, тихо отстранялъ этихъ несчастныхъ, отводилъ въ сторону тѣхъ миссіонеровъ, которые уже попрощались.
Такъ старый офицеръ, взволнованный, блѣдный, едва сдерживающій слезы, командуетъ людямъ итти на пароходъ съ пристани, изъ объятій отцовъ, матерей, женъ.
— Попрощались и будетъ! Попрощались и будетъ! Маршъ! — твердитъ онъ, а голосъ у самого дрожитъ и срывается отъ слезъ.
Силой почти разъединили несчастныхъ, убитыхъ горемъ, близкихъ отъ блѣдныхъ юношей, построили въ пары и пошли.
Юноши, всѣ бритые, всѣ въ черныхъ сутанахъ, похожіе одинъ на другого, какъ солдаты, — они въ полномъ порядкѣ попарно проходили среди криковъ, рыданій и истерическихъ воплей толпы близкихъ.
Да, они были похожи на солдатъ. Это было похоже на отправленіе батальона на войну.
И эти стройными рядами уходившіе юноши, и эти несчастные близкіе, оплакивающіе ихъ, какъ покойниковъ.
Съ паперти церкви семинаріи на rue de Back[1] сходила рыдающая, плачущая, убитая отчаяніемъ, горемъ толпа.
— Онъ ѣдетъ въ Китай! Онъ ѣдетъ въ Китай! — твердила какая-то старуха, схватившись за голову, съ обезумѣвшими глазами.
— Мама, идемъ, идемъ! — уговаривала ее молодая дѣвушка, блѣдная, какъ полотно, плачущая, несчастная, убитая.
— Онъ ѣдетъ въ Китай! Онъ ѣдетъ въ Китай! — словно безумная повторяла старуха голосомъ, отъ котораго дѣлалось жутко.
— Неужели и теперь отправляютъ въ Китай? Теперь? — спросилъ я у одного изъ священниковъ.
— Святая Церковь не знаетъ ни мира, ни военнаго времени. Она всегда, не переставая, ведетъ войну за спасеніе! — отвѣтилъ онъ мнѣ торжественно, высокомѣрно, съ убѣжденіемъ.
Самая обычная картина въ городахъ дальняго Востока.
Церкви еще нѣтъ. Гдѣ-нибудь, около базара, въ людномъ мѣстѣ, навѣсъ, крытый сухими листьями. Кругомъ яркое, горячее солнце. Подъ навѣсомъ тѣнь, таинственный сумракъ. Блещетъ вызолоченная статуя Мадонны. Краснымъ пламенемъ горятъ свѣчи. Масса цвѣтовъ. Дымъ кадильницъ. Стройное пѣніе.
Кругомъ толпа. Толпу все это интересуетъ. Толпѣ это нравится.
Люди приходятъ сюда по нѣсколько разъ посмотрѣть красивое и новое зрѣлище.
Миссіонеры заводятъ знакомства. Разузнаютъ; кто нуждается въ помощи? Чѣмъ?
У этой женщины боленъ ребенокъ, — «пойдемъ, я ему дамъ такого лѣкарства, что онъ сразу будетъ здоровъ». Этотъ огорчается, что его сынъ растетъ неучемъ, — «не печалься! Твой сынъ будетъ умѣть даже писать по-китайски. Я его выучу, — и это не будетъ тебѣ стоитъ ничего». У этого тяжба у судьи? Его обидѣли? «Не безпокойся, твое дѣло правое, ты его выиграешь, — я тебѣ это сдѣлаю».
Подъ сутанами оказываются доктора, учителя, юристы, — именно тѣ, кого больше всѣхъ уважаетъ простой народъ, въ комъ онъ болѣе нуждается.
Этотъ, этотъ, этотъ впали въ нищету? Нуждаются? — Вотъ имъ помощь.
Римская Пропаганда обладаетъ огромными средствами и тратитъ ихъ щедро.
И когда неожиданно, чудомъ спасенный отъ нищеты, отъ болѣзни, отъ смерти, отъ неправды, бѣднякъ не знаетъ, какъ благодарить этого удивительнаго человѣка въ черной одеждѣ, — тотъ съ улыбкой говоритъ ему:
— Это не меня ты долженъ благодарить. Не я спасъ, помогъ, защитилъ тебя. Это все сдѣлалъ тотъ человѣкъ, котораго называютъ папой, и о которомъ я тебѣ говорилъ. Онъ одинъ можетъ все.
Что-то необыкновенное. Какой-то полубогъ, который живетъ гдѣ-то въ какомъ-то таинственномъ Римѣ и оттуда управляетъ міромъ.
— Ты знаешь могущество Англіи?
Кто же на Востокѣ не знаетъ могущества Англіи?
— Знаю.
— А знаешь ли ты, что огромная часть Англіи принадлежитъ папѣ? Да, да! Подданные папы есть повсюду. Въ его владѣніяхъ никогда не бываетъ ночи, въ нихъ никогда не заходитъ солнце. Нѣтъ мѣста на землѣ, гдѣ бы не было подданныхъ папы, гдѣ бы не было насъ, его слугъ. Онъ правитъ міромъ.
Его никто не видитъ, его знаютъ только по портретамъ. Вотъ его портретъ. Видишь этого добраго улыбающагося старика? Это онъ. Его никто не видитъ, но всѣ чувствуютъ на себѣ прикосновеніе его доброй, ласковой, могучей и избавительной руки.
— Развѣ такой-то не велъ тяжбы, не былъ обиженъ, ему не грозила тюрьма? Развѣ у него было что дать мошеннику-судьѣ? Развѣ его противникъ не богатъ, не давалъ взятокъ? И смотри, — вдругъ, чудомъ, дѣло рѣшено въ пользу бѣдняка. Его не посмѣли взять въ тюрьму. Почему? А потому, что онъ христіанинъ, подданный папы. Развѣ къ подданному папы смѣютъ относиться несправедливо?
Какъ это достигается?
Культурный, образованный человѣкъ въ колоніи. Да развѣ есть такое золото, на вѣсъ котораго можно бы цѣнить въ колоніи такого человѣка? Культурный человѣкъ здѣсь, когда кругомъ дикари!
Если въ колоніи есть католическій аббатъ, — это счастье для колоніи.
Его знакомствомъ, расположеніемъ дорожатъ, его визиты цѣнятся страшно. Визитъ этого живого, всѣмъ интересующагося, образованнаго человѣка, съ умнымъ лицомъ и живыми глазами.
«Аббатъ съ умнымъ лицомъ и живыми глазами», — какъ это избито! Разъ «аббатъ», такъ непремѣнно и «умное лицо», и «живые глаза».
Да. Римская Пропаганда для этихъ отвѣтственныхъ, дипломатическихъ постовъ выбираетъ только людей съ умными лицами и живыми глазами.
— Я не католикъ, и католичества даже не люблю! — говорилъ мнѣ одинъ изъ нашихъ консуловъ въ Китаѣ, — но, конечно, я сдѣлаю все, что только въ моихъ силахъ, для нашего аббата. Лишиться его общества, — это было бы ужасно. Онъ никогда не говоритъ о религіи, но съ нимъ можно говорить обо всемъ, о чемъ угодно. Отъ него вѣетъ Европой. И лишиться его общества? Это было бы больше, чѣмъ несчастіе?
И дружба охотно поддерживается маленькими услугами.
У аббата всегда маленькія хлопоты. Онъ всегда проситъ кого-нибудь за какого-нибудь христіанина изъ туземцевъ, и эти маленькія просьбы исполняются какъ нельзя болѣе охотно. Ѣздятъ, хлопочутъ у китайскихъ властей, а властному мандарину что? Сказалъ и сдѣлано.
И вотъ, среди туземцевъ начинается бѣшеная спекуляція.
Видя, что христіанинъ всегда правъ, что у него есть какое-то особое начальство, которое его всегда защититъ, — всякій спѣшитъ стать подъ покровительство этой силы.
Все, что есть худшаго, испорченнаго, желающаго угнетать, обирать, грабить сосѣдей, — спѣшитъ принять вѣру всемогущаго начальства.
И въ то самое время, какъ растетъ число христіанъ-католиковъ, растетъ и ненависть къ нимъ населенія.
Протестантскіе пасторы, казалось бы, безоружны противъ католическихъ миссіонеровъ.
У нихъ нѣтъ ни золоченыхъ статуй, ни кадильницъ, ни всей этой красивой обстановки, которая привлекаетъ, увлекаетъ, дѣйствуетъ на «простой» народъ.
А между тѣмъ, — если этому, конечно, вѣрить, — католическое духовенство жалуется, что протестанты побѣждаютъ его въ Китаѣ.
Почему?
Быть-можетъ, секретъ ихъ успѣха лежитъ въ противорѣчіи между ихъ словомъ и ихъ дѣломъ. Противорѣчіи въ пользу дѣла, въ противорѣчіи придающемъ ихъ слову еще больше вѣса.
Вѣра, — по протестантскому ученію, — и безъ дѣлъ жива.
Послушайте протестантскаго проповѣдника.
— Отъ васъ не требуютъ никакихъ подвиговъ. Только вѣры. Вѣрьте, — и вы уже спасены. Вы были уже спасены въ ту самую минуту, когда Христосъ пострадалъ за васъ. Посмотрите на этотъ крестъ, возвышавшійся на Голгоѳѣ. Развѣ не открылъ онъ объятій всему міру? Объятія уже открыты. Вѣрьте, — идите. Отъ васъ никто не спрашиваетъ подвиговъ, ни того, что вамъ трудно. Только наполните ваше сердце вѣрой, и всѣ ваши дѣла, всѣ мысли будутъ сами собой, безъ малѣйшаго усилія съ вашей стороны, даже помимо вашей воли, — добры и хороши.
Такъ говорятъ.
А на дѣлѣ, едва пріѣхавъ въ мѣстность, протестантскіе миссіонеры первое, что дѣлаютъ, — подвигъ.
Они ищутъ самаго труднаго труда, отъ котораго бы отказывались всѣ.
Если въ странѣ есть прокаженные, — они открываютъ пріюты для прокаженныхъ, устраиваютъ больницы для самыхъ заразительныхъ и отвратительныхъ больныхъ и ходятъ за ними съ нѣжностью матери.
И говорятъ при этомъ:
— Это совсѣмъ не подвигъ.
Это не можетъ не дѣйствовать на народъ.
Я видѣлъ въ Палестинѣ пріютъ для прокаженныхъ, устроенный протестантской общиной.
Проказа — разложеніе не только тѣла, но и ума и души.
Прокаженные — это дѣти, вздорныя, капризныя, мелочныя, жадныя, злыя, мстительныя.
Они только и мечтаютъ каждую минуту, какъ бы разбѣжаться изъ пріюта и итти просить милостыню:
— Тамъ намъ даютъ деньги!
Богъ знаетъ, какой лаской, какой нѣжностью, какой заботливостью приходится ихъ удерживать въ пріютѣ, привязывать къ себѣ.
За ними нуженъ ежеминутный присмотръ, за ихъ гноящимися ранами — ежеминутный уходъ.
И жить безвыходно среди этого гноя, смрада, ужаса, — безвыходно, потому что бѣгутъ даже отъ ухаживающихъ за прокаженными.
И люди говорятъ при этомъ спокойно, съ улыбкой:
— Какой же это подвигъ? Мы дѣлаемъ это потому, что мы хотимъ дѣлать это; это намъ нравится.
Этимъ и поражаютъ протестантскіе миссіонеры простой народъ.
Дальше, имъ легче столковаться съ китайцами. У нихъ религія скорѣе философская система, — и китайцамъ, у которыхъ тоже религіей служитъ философская система, ближе и легче ихъ понимать.
И вотъ, когда воображеніе поражено величіемъ даже словно несознаваемаго подвига, наклонный къ философіи и поэзіи умъ очарованъ прекрасной философской системой, — когда обращеніе въ христіанство совершилось, — тутъ и начинается та политическая пропаганда, безъ которой не обходятся ни протестантство, ни католичество.
— А вѣдь другая, наша, религія требуетъ и другихъ, нашихъ, формъ общественной жизни, политическихъ, экономическихъ…
Піонеры
правитьСъ капитаномъ нашего парохода мы сидѣли въ Коломбо въ одномъ изъ тамошнихъ, роскошнѣйшихъ, вообще, ресторановъ и обѣдали.
Весело болтали, какъ вдругъ на лицѣ у моего капитана отразился прямо ужасъ.
Что случилось? Ужъ не кобра ли какъ-нибудь…
— Прячьтесь! Прячьтесь! — пробормоталъ онъ, — наши пассажиры!
Мы нагнули головы и спрятались за колоссальной корзиной цвѣтовъ, украшавшей нашъ столъ.
На противоположномъ концѣ огромнаго зала, съ веранды съ шумомъ входила компанія людей, въ рубахахъ «на выпускъ», въ панталонахъ, «заправленныхъ въ сапоги», въ самыхъ невѣроятныхъ шляпахъ.
Дѣйствительно, въ этомъ чопорномъ залѣ англійскаго ресторана, среди декольтированныхъ леди и кавалеровъ, въ смокингахъ и тропическихъ фракахъ, — компанія въ рубахахъ была «замѣтна».
— Вѣдь, осрамятъ, подлецы! — съ ужасомъ шепталъ капитанъ, — имъ-то ничего: проѣхали, да и нѣтъ ихъ! А мнѣ здѣсь по 4 раза въ годъ бывать приходится. У меня полгорода знакомыхъ!
Но страхи капитана были напрасны. Компанія была такъ вдребезги пьяна, что врядъ ли могла кого-нибудь узнать.
Они сѣли за столикъ, застучали ножами, тарелками и принялись что-то жестами объяснять бою-сингалезу (по-англійски никто изъ нихъ не зналъ ни ползвука), указывая пальцами на сидѣвшую поблизости со своей семьей декольтированную даму.
Мы съ капитаномъ поспѣшили заплатить и выбраться изъ ресторана.
Это были «строители Манчжурской желѣзной дороги».
— Инженеры, ѣдемъ на изысканіе желѣзной дороги въ Манчжуріи! — какъ отрекомендовались они капитану, явившись въ Одессѣ на бортъ парохода.
Инженеры! Это обрадовало всю каютъ-компанію.
— Отличный рейсъ будетъ! — съ радостью говорили мнѣ офицеры парохода.
— Инженеры идутъ!
— А то, знаете, такая шушера идетъ все на дальній Востокъ, на постройку на эту самую, — ужасъ!
— Прямо ссыльные, ссылаемые родственниками, у которыхъ есть связи, знакомства, — на дальній Востокъ за безобразія!
— Что за публика! Мы даже обѣдать отдѣльно стали. Пьянство, драки, дебоши, скандалы. Да что скандалы! Воровали другъ у друга. И такіе случаи бывали.
— Два рейса тому назадъ, я даже пересталъ спускать пассажировъ съ парохода въ портахъ! — подтверждалъ все это капитанъ, — такіе піонеры попались. Бунтовать было вздумали: «Не смѣете!» Пригрозилъ посадить въ угольную яму: «На пароходѣ я хозяинъ, я отвѣчаю!» Въ Сінгапурѣ на меня консулу жалобу послали, да, спасибо, принялъ мою сторону: знаетъ, что за народъ!
— А на этотъ разъ инженеры. Прямо везетъ намъ!
Какъ только вышли изъ Одессы и прошли Больше-Фонтанскій маякъ, — подали обѣдать. Инженеровъ посадили рядкомъ на почетномъ мѣстѣ, на диванѣ.
— Подашь, братъ, бутылочки двѣ шампанеи! — приказалъ человѣку старшій механикъ.
Онъ былъ когда-то въ институтѣ инженеровъ путей сообщенія, но вылетѣлъ за «исторію».
— Выпьемъ съ гг. инженерами! Я, вѣдь, вашъ однокашникъ! Въ институтѣ путей сообщенія былъ! Какъ же!
Инженеры переглянулись, помолчали, и, наконецъ, старшій изъ нихъ, глядя куда-то въ сторону, сказалъ:
— Мы въ институтѣ не были… Мы такъ инженеры… вообще… практики…
Старшій механикъ былъ ошеломленъ. Ну, да и зло его, вѣроятно, немножко разбирало. Вѣдь, двѣ бутылки шампанскаго! Не отсылать же назадъ.
— Практики?!.. А вы сколько на своемъ вѣку желѣзныхъ дорогъ построили? — обратился онъ къ самому юному члену экспедиціи, одутловатому, очень полному, хорошо откормленному молодому человѣку.
Хорошо откормленный молодой человѣкъ смутился, заерзалъ:
— Я? Я… я только весной университетъ кончилъ…
— Я служилъ агентомъ по отчужденію крестьянскихъ земель подъ такую-то дорогу! — чтобы прекратить неловкій разговоръ, заявилъ старшій членъ экспедиціи, человѣкъ вида обшарпаннаго, наголодавшагося и не слишкомъ ужъ трезвеннаго.
— Вы?! А остальные?
— Покорнѣйше благодаримъ, шампанскаго мы не хотимъ!
Они поспѣшно встали изъ-за стола и вышли.
— Фью-й! — просвисталъ старшій механикъ.
Всѣ расхохотались.
— Василій! — приказалъ капитанъ офиціанту, — будешь накрывать гг. пассажирамъ на томъ концѣ стола. А здѣсь мы, господа, будемъ сидѣть своей компаніей.
— Есть.
Самымъ милымъ человѣкомъ изъ всей экспедиціи былъ Шаховъ, человѣкъ лѣтъ подъ сорокъ, въ званіи гвардіи поручика въ отставкѣ. Въ немъ чувствовался бывшій человѣкъ общества, воспитанный, пріятный.
Разговоры его были «не особенные», — всѣ разсказы начинались однимъ и тѣмъ же:
— Пріѣзжаю я, знаете, однажды въ Петербургѣ въ маскарадъ. Вдругъ, подходитъ ко мнѣ маска. Кружевное домино. Брильянты. И вдругъ, понимаете, говоритъ: «Я тебя знаю!» Оказалась графиня…
Но все же въ бесѣдѣ онъ не былъ особенно непріятенъ и въ открытомъ морѣ былъ прямо милъ. Даже, когда Босфоромъ проходили, былъ недуренъ, — въ Константинополь насъ не пустили, по случаю происходившаго тогда избіенія армянъ, — фантазировалъ что-то насчетъ гаремовъ, — и только. Но въ Портъ-Саидѣ пароходу было ужъ время сниматься, а Шаховъ все еще съ берега не являлся.
— Я снимусь! — объявилъ капитанъ, — пароходъ не можетъ ждать!
— Ради Бога, подождите! Минутку! Онъ сейчасъ! — молили «инженеры», — слабость у него!
Наконецъ, въ самую послѣднюю минуту, показалась лодка. На ней былъ Шаховъ. Онъ махалъ руками, другіе въ лодкѣ махали руками.
— Узнайте, что тамъ! — приказалъ капитанъ помощнику.
Шаховъ былъ пьянъ мертвецки. По трапу его почти внесли. Лицо было все въ крови.
Помощникъ капитана что-то кричалъ, лодочники что-то кричали, стараясь понять другъ друга. Наконецъ, выяснилось.
Шаховъ прямо съ парохода «продралъ» въ ресторанъ, напился, пошелъ въ кофейню, напился еще больше, потомъ попалъ еще куда-то, гдѣ напился ужъ окончательно. Не пришелъ, а скорѣе приползъ на пристань. Онъ билъ лодочниковъ, лодочники били его.
— Па-адлецы! — замѣтилъ Шаховъ, — и его увели спать.
Суэзскій каналъ онъ проспалъ. А все Красное море ходилъ съ синяками, сконфуженный, мрачный, видимо, полный раскаянія, стараясь ни съ кѣмъ не встрѣчаться.
Твердой земли онъ не выносилъ.
Въ Коломбо, послѣ описанной встрѣчи въ ресторанѣ, его принесли на пароходъ полицейскіе и взяли съ капитана расписку, что онъ больше не выпуститъ мистера такого-то на берегъ.
Оказывается, — когда мы ушли, — Шаховъ послѣ обѣда отправился на веранду. Его смутилъ вдругъ видъ англичанина, сидѣвшаго, развалившись, въ шезъ-лонгѣ.
Шаховъ остановился напротивъ.
— Ты какъ смѣешь, англійская морда, раскарякой сидѣть, когда здѣсь дамы? А?
Англичанинъ посмотрѣлъ на говорившаго на неизвѣстномъ языкѣ пьянаго человѣка, ткнулъ пальцемъ въ пуговку электрическаго звонка и приказалъ что-то явившемуся «бою».
— Тебя я спрашиваю — или нѣтъ? Тебя? — продолжалъ Шаховъ и хотѣлъ взять англичанина за рукавъ, но въ эту минуту взлетѣлъ на воздухъ: подошедшій сзади полицейскій, колоссъ-индусъ, схватилъ его за плечи, поднялъ, а другой такой же колоссъ-полицейскій схватилъ Шахова за ноги, — и они молча унесли барахтавшагося бѣднягу сначала въ полицію, а потомъ на пароходъ.
Въ Сингапурѣ Шаховъ попалъ къ англійскому мировому судьѣ: разбилъ у дженерикши колясочку.
Мировой постановилъ такой приговоръ:
— За нарушеніе порядка взыскать съ русскаго пассажира три фунта, а въ искѣ дженерикши за коляску отказать: онъ самъ виноватъ, — видитъ, идетъ пьяный русскій, долженъ колясочку убирать.
— Чортъ знаетъ, что за приговоръ постановилъ, мерзавецъ, — возмущались пассажиры на пароходѣ, — оскорбленіе!
— А вы что, господа, дѣлаете? — спросилъ капитанъ.
Въ Нагасаки Шаховъ явился въ сопровожденіи цѣлой толпы японцевъ. Все были домовладѣльцы.
Онъ сдѣлалъ въ городѣ новую улицу! Погнавшись за какимъ-то японцемъ, Шаховъ сломалъ восемь домовъ, — благо японскіе дома изъ щепочекъ да изъ бумаги. Прямо прорывалъ стѣну и бѣжалъ насквозь.
— Вѣдь вотъ хорошій человѣкъ, а слабъ! — жаловались члены экспедиціи. — За эту слабость его родственники и въ Манчжурію посылаютъ. Только бы съ глазъ долой.
— Имъ что! Спейся тамъ въ Манчжуріи! — замѣчалъ старшій членъ экспедиціи Буевъ, самъ «подверженный».
— Ну, гдѣ тамъ спиться! Выжретъ все, что съ собой захватитъ! А потомъ и сиди поневолѣ трезвый! — уповали другіе.
— Развѣ такъ! Дай-то Господи! Человѣка жаль. Хоть бы Манчжурія ему помогла.
Во Владивостокѣ я, быть-можетъ, спасъ этому піонеру жизнь.
Схожу въ гостиницѣ съ лѣстницы, — слышу, — шумъ, ругательства.
Саженный богатырь-швейцаръ, изъ кавказскихъ князей, отбывшій на Сахалинѣ каторгу за «родовую месть» — многократныя убійства — въ кавказскомъ костюмѣ, съ кинжаломъ, за представительность взятый въ швейцары, — и передъ нимъ пьяный Шаховъ съ кулаками.
— Гдѣ мои калоши, мерзавецъ? Сейчасъ подай калоши, подлецъ, ска-атина!
— Зачимъ ругаешь? Ныкакуй мерзавецъ нэтъ! — съ достоинствомъ отвѣчалъ кавказецъ, — самъ пьянуй человэкъ, ныкакуй калошу не имѣлъ.
— Что-о? Что-о? Скотина! Хамъ! Въ морду!
Вижу: у кавказца лицо судорогами пошло и рука къ поясу.
— Стойте! Стойте! — крикнулъ я Шахову по-французски, — вѣдь вы знаете, онъ князь! Онъ съ каторги! Онъ восемь человѣкъ, что ли, зарѣзалъ!
Какъ ни пьянъ былъ Шаховъ, а остановился. И тонъ даже сталъ другой, и на «вы» ужъ сказалъ:
— Такъ говорите, у меня не было калошъ?
— Нэтъ!
— Ну, хорошо…
И зачѣмъ-то даже прибавилъ:
— Ваше сіятельство. Я и такъ пойду, ваше сіятельство.
— Вы что же, работаете надъ естественными науками? — спросилъ я какъ-то, разговорившись, у самаго юнаго члена экспедиціи, того, который только весной кончилъ университетъ, молодого человѣка, розоваго, откормленнаго, отпоеннаго, — ну, точь-въ-точь, молодой теленокъ.
— Н-нѣтъ! — съ запинкой отвѣчалъ онъ, — я знаете, потому пошелъ по естественному, что короче. Папенька съ маменькой такъ опредѣлили!
Другіе «члены экспедиціи» пояснили мнѣ, въ чемъ дѣло. Естественникъ изъ богатой «просвѣщенной» купеческой семьи. Гимназію кончилъ съ трудомъ. Въ латыни и въ греческомъ былъ силенъ, — все, что можно было вызубрить, зубрилъ. Но гдѣ «требовалась сообразительность» былъ слабъ.
— Ну, вотъ его на какой покороче факультетъ и отдали. За голову боялись.
Съ грѣхомъ пополамъ кончилъ онъ дѣйствительнымъ студентомъ.
— Теперь вотъ въ Манчжурію для него родные выхлопотали. Люди со связями, богатые, надѣются — польза для него будетъ. Извѣстно, такъ… блаженненькій…
Пухлый, рыхлый, съ какимъ-то бабьимъ сложеньемъ, онъ ходилъ въ чесунчовой рубашкѣ, всегда съ книжечкой и карандашикомъ, который висѣлъ на голубенькой ленточкѣ.
— Дневникъ это онъ пишетъ! — поясняли «члены экспедиціи», — кажется, издавать потомъ собирается. И издастъ. Что жъ, у тятеньки съ маменькой деньжата, слава Богу, есть. Интересно было бы знать, что онъ туда записываетъ? Цѣлый день пишетъ, пишетъ.
Однажды естественника куда-то внезапно позвали. Онъ забылъ книжку на столѣ, и «члены экспедиціи» воспользовались этимъ:
— А, вотъ! Прочтемъ!
И начали читать вслухъ.
Я съ капитаномъ сидѣлъ тутъ же. Можетъ-быть, слѣдовало бы уйти при громкомъ безцеремонномъ чтеніи чужого дневника, — да, каюсь, ужъ очень и мнѣ любопытно было, что цѣлые дни пишетъ «естественникъ».
«Февраля такого-то. Какой градусъ широты — не знаю: не говорятъ. Температура 42 градуса. Очень жарко. За обѣдомъ сегодня подавали: лапшу изъ куръ, языкъ съ картофельнымъ пюре, жареную утку и сладкое, — сладкаго я не ѣлъ. Утка была очень худая, совсѣмъ безъ жира. Я замѣтилъ, что птицы въ океанѣ удивительно худѣютъ. Странно это. Ну, индѣйка, — ту я понимаю Она не любитъ воды и боится. Но утка, при видѣ родственной ей стихіи, должна бы, кажется, чувствовать себя хорошо. Отчего она худѣетъ? Замѣтилъ, что у насъ послѣ обѣда, кромѣ батюшки и меня, никто почти не крестится. Вотъ оно! Капитанъ иногда крестится, но только не такъ, какъ подобаетъ, а такъ только, „пуговицы чиститъ“. Старшій помощникъ сказалъ, что въ Сингапурѣ есть фруктъ „мангустанъ“. Посмотримъ. Послѣ обѣда былъ свистокъ. Я спросилъ Василія, что это значитъ. Василій сказалъ, что корабль…»
Послѣ одного происшествій бѣдному естественнику приходилось обращаться за всѣми свѣдѣніями по части кораблевожденія къ офиціанту Василію.
Вышло это такъ:
Естественникъ былъ нравственникъ: не пилъ, не курилъ, соблюдалъ «дѣвство», о чемъ очень любилъ распространяться.
Въ трюмѣ мы везли каторжниковъ, и капитанъ въ Красномъ морѣ приказалъ ихъ расковать:
— Тропики, чортъ побери. Жалко.
— А мнѣ такъ вотъ ничуть! — заявилъ естественникъ, — сами виноваты.
— Ну, это, батюшка, еще тамъ чортъ знаетъ, кто виноватъ! Другой убьетъ, а его больше жаль, чѣмъ убитаго.
— Да, но между ними есть и блудники, — настойчиво продолжилъ естественникъ, — согласитесь, что ужъ блудникъ-то самъ виноватъ. И ужъ блуднику, извините, по-моему, какое можетъ быть оправданіе? Блудникъ — не человѣкъ.
Надоѣдалъ онъ всѣмъ разсказами о своей нравственности ужасно.
Однажды на пароходѣ происходила порка. Въ трюмѣ произошла кража, и старшій офицеръ сгоряча приказалъ виновному каторжанину дать пять линьковъ. То, что происходило, было отвратительно и омерзительно, и старшій помощникъ потомъ весь день ходилъ самъ не свой:
— Дернулъ чортъ меня, моряка, въ этакую дурацкую исторію лѣзть!
Пороли на палубѣ, около полу-юта.
Естественникъ узналъ о событіи на пароходѣ поздно; прибѣжалъ, запыхавшись, тогда, когда все было уже кончено, и наткнулся прямо на старшаго офицера, злого и раздраженнаго.
— Неужели ужъ кончено?! — воскликнулъ онъ, съ жалостью смотря на скамью и на каторжанина, надѣвавшаго панталоны.
— А вамъ бы посмотрѣть хотѣлось? — спросилъ старшій офицеръ, — пять дали. Не дать ли еще, можетъ-быть?
— Если, конечно, это возможно…
— Знаете что?
Тутъ морякъ сказалъ такое «кислое слово», что естественникъ покраснѣлъ, обидѣлся и отошелъ.
Съ тѣхъ поръ никто изъ офицеровъ не отвѣчалъ на его вопросы о широтѣ, долготѣ, курсѣ, числѣ пройденныхъ миль.
— Ахъ, убирайтесь вы отъ меня, пожалуйста! Чего вы лѣзете? Я дѣломъ занятъ!
И бѣдный естественникъ со, всѣми вопросами относительно мореплаванія долженъ былъ обращаться къ Василію, бойкому офиціанту, всю жизнь служившему по ресторанамъ, и теперь впервые, со страхомъ и трепетомъ, ѣхавшему по морю.
— Свистали? Василій, а? Что это значитъ?
— Такъ полагать надоть, что корабль навстрѣчу идетъ безпремѣнно! — пояснялъ Василій.
И естественникъ вписывалъ въ свой «дневникъ путешествія»:
— «Василій говоритъ, что навстрѣчу идетъ корабль».
Естественникъ былъ любопытенъ, какъ обезьяна. Старшій по возрасту членъ экспедиціи, Буевъ, штабсъ-капитанъ въ отставкѣ, бывшій когда-то агентомъ по отчужденію земель и очень этимъ гордившійся, былъ мраченъ и совсѣмъ не страдалъ любопытствомъ.
Курсъ пароходовъ Добровольнаго флота лежитъ по самымъ интереснымъ уголкамъ земного шара, — и г. Буевъ гордился тѣмъ, что онъ ничѣмъ не поинтересовался:
— Вы что? На берегъ сходите! Малодушіе. Вотъ съ меня примѣръ берите. Шагу съ парохода нигдѣ не сдѣлалъ. Плевать мнѣ-съ!
Въ Коломбо мы стояли долго, по случаю порчи машины, — но даже и тамъ Буевъ не искусился: и на Цейлонъ «наплевалъ».
Такъ и имѣлъ терпѣніе все время просидѣть одинъ на пароходѣ.
Только въ Сингапурѣ онъ «испортилъ всю обѣдню». Въ Сингапурѣ пароходъ притягивается къ пристани, и Буевъ сошелъ по сходнямъ и купилъ у мальчишки-малайца за двѣ копейки ананасъ.
— И ананасъ-то оказался кислымъ. Только двѣ копейки даромъ пропали. Подлецъ!
Въ противоположность Шахову, Буевъ «насвистывался» ежедневно, по вечерамъ, приходилъ въ свирѣпое настроеніе и хвастался тѣмъ, какъ онъ отчуждалъ когда-то земли подъ «вѣтку».
— Такъ отчудилъ у подлецовъ землю, — бунтъ былъ. Согласились, мерзавцы, а потомъ на попятный. Мѣшать вздумали — сейчасъ солдатъ, — залпъ! пли…
И пока пьяный Буевъ въ столовой выкрикивалъ свое: «залпъ! пли!» — съ палубы несся голосъ Харитоненко.
Отставной служащій казенной палаты Харитоненко, чрезъ посредство покровителей нашедшій мѣсто при изысканіяхъ, цѣлый день ходилъ по палубѣ и пѣлъ одну и ту же пѣсню:
Сѣли дѣвки на качели,
Вверхъ и внизъ снуютъ.
— «Чтобъ качели вверхъ летѣли!» — съ азартомъ, съ остервенѣніемъ добавлялъ онъ и доканчивалъ:
— Ммм… ммм… ммм… ммм….
Конецъ пѣсни ему запрещено было пѣть на пароходѣ капитаномъ.
Въ Сингапурѣ онъ, какъ только сошелъ съ парохода, купилъ ананасъ фунтовъ въ десять и прямо объявилъ дженерикшѣ:
— Малай-стриттъ.
Названіе этой улицы притоновъ онъ узналъ на пароходѣ.
Малаецъ-дженерикша оскалилъ зубы, закивалъ головой, схватилъ оглобли подмышки и побѣжалъ во весь духъ.
Съ Малай-стриттъ Харитоненко махнулъ дженерикшѣ рукой и сказалъ:
— Назадъ!
Малаецъ оскалилъ зубы, закивалъ головой, схватилъ оглобли подмышки, побѣжалъ во весь духъ и привезъ къ китайскому храму. Какъ возятъ, обыкновенно, иностранцевъ!
Харитоненко посмотрѣлъ на храмъ съ удивленіемъ, но безъ любопытства, какъ корова въ зеркало, — и замахалъ дженерикшѣ рукой:
— Назадъ! Назадъ! Назадъ!
Малаецъ долго смотрѣлъ съ недоумѣніемъ, затѣмъ радостно осклабилъ все лицо: понялъ! Схватилъ оглобли, помчался во весь духъ и снова привезъ Харитоненко на Малай-стриттъ.
Харитоненко ударилъ его ананасомъ по головѣ и показалъ пальцемъ на стоявшаго невдалекѣ городового.
— Пароходъ… пароходъ руссъ… Компрене?.. Понимай?.. Руссъ… Съ каторжниками!
Онъ принялся показывать на руки и на ноги и изображать на лицѣ страданіе, — чтобъ показать каторжника въ оковахъ.
Полицейскій долго смотрѣлъ на него, выпучивъ глаза, потомъ вдругъ обезпокоился, закивалъ головой, что понялъ, затараторилъ что-то съ дженерикшей по-малайски. Дженерикша тоже страшно обезпокоился, схватилъ оглобли, побѣжалъ съ быстротой сверхъестественной и привезъ Харитоненко въ больницу.
Харитоненко заплакалъ.
До вечера онъ успѣлъ побывать, такимъ образомъ, въ зоологическомъ саду, въ курильнѣ опіума, въ англійскихъ казармахъ, ѣздилъ за городъ смотрѣть водопроводъ, присутствовалъ на смертной казни, смотрѣлъ партію въ лаунъ-теннисъ, — и вое это не пивши, не ѣвши.
Ужъ подъ вечеръ онъ встрѣтилъ офицера съ нашего парохода, выпрыгнулъ на ходу изъ коляски, расшибъ себѣ колѣно, вывихнулъ руку и былъ спасенъ.
— Не подлецы?! — восклицалъ онъ, разсказывая эту страшную исторію.
Съ такими піонерами ѣхалъ я до Владивостока. И, несмотря на злость, которую въ немъ возбуждало воспоминаніе о двухъ «на вѣтеръ брошенныхъ» бутылкахъ шампанскаго, старшій механикъ говорилъ про «піонеровъ»:
— А все же это лучшіе изо всѣхъ, которыхъ я видѣлъ!
И вся каютъ-компанія была съ нимъ согласна.
Во Владивостокѣ мнѣ случайно пришлось присутствовать на «отвальной», которую устроили «піонеры»: завтра они должны были ѣхать въ Манчжурію.
Я вошелъ въ ресторанъ въ то самое время, когда кто-то изъ нихъ вышелъ изъ кабинета:
— А! спутникъ! къ намъ! Нѣтъ, нельзя!
Кромѣ естественника, всѣ были «вдребезги».
Шаховъ сквернословилъ и всѣхъ цѣловалъ. Харитоненко оралъ свою пѣсню цѣликомъ, съ окончаніемъ. Естественникъ, которому все это было не любопытно, сидѣлъ въ сторонѣ и что-то царапалъ въ свой дневникъ. Буевъ колотилъ кулакомъ по столу и оралъ:
— Наша теперь Манчжурія! Мы покажемъ! Мы покажемъ!
— Ну, положимъ, откуда Манчжурія наша? Кто ее намъ отдавалъ?
— Наша! Мы лучше знаемъ! Мы знаемъ, братъ! Наша! «Желѣзная дорога», «желѣзная дорога». Дудки! Шалишь! Наша теперь! Намъ-то извѣстно!..
Два съ половиной мѣсяца я отсутствовалъ изъ Владивостока, а когда вернулся, первая вѣсть, которую мнѣ сообщили въ редакціи «Владивостока», была:
— Хунгузы перерѣзали отправившуюся два мѣсяца тому назадъ экспедицію!
Весь городъ ужъ говорилъ объ этомъ.
Въ ресторанѣ «Тихаго океана» я засталъ знакомаго инженера съ Манчжурской дороги, настоящаго инженера, — онъ пріѣхалъ по дѣламъ во Владивостокъ и теперь «отгуливался». Дорвался и пилъ. Сидѣлъ съ посоловѣлыми глазами, покачивался на стулѣ и неопредѣленно смотрѣлъ въ пространство.
— А? Вы? Не насвистались еще? — привѣтствовалъ онъ меня, — а я уже. Садитесь и насвистывайтесь.
— Покорнѣйше васъ благодарю. Но, скажите, вы не слыхали? Говорятъ, хунгузы перерѣзали экспедицію въ Манчжуріи?
— А чортъ съ ними! — философски спокойно отвѣтилъ онъ, — новыхъ пришлютъ!
— Послушайте, перестаньте! Если на самомъ дѣлѣ зарѣзали!
— И зарѣжутъ. Почему нѣтъ?
Инженеръ уставился на меня своими судачьими глазами, видимо, стараясь что-то сообразить.
— Да у васъ что тамъ? — спросилъ онъ, съ трудомъ выговаривая согласныя, — р-родственники ч-ч-что ли есть?
— Никакихъ родственниковъ…
— Ну, а ник-какихъ р-родственниковъ, — такъ п-пейте. Ох-хота вамъ обо всякой д-д-дряни говорить. Сказалъ: еще п-пришлютъ. Мало въ Р-р-рос-сіи дряни. Од-днихъ зарѣж-жутъ, друг-гихъ пришлютъ. П-пейте!
Отъ этого, видимо, многаго не узнаешь. Къ счастью, подошелъ другой инженеръ, тоже съ «манчжурки», но бывшій, Вышли какія-то «интриги», и его «вышибли». Худой, сухой, желчный, съ глазами, горящими алчностью, — онъ метался теперь по Владивостоку:
— Ага! Меня-съ, меня убрали! Такъ нѣтъ же! Я уйду и всѣхъ взорву!
Писалъ куда-то длинныя телеграммы, готовилъ статьи въ газеты, вообще «грызъ подъ собой землю». Когда ужъ очень «подходило подъ сердце», онъ насвистывался и тогда становился лютъ, злобенъ невѣроятно. Теперь онъ билъ въ полсвиста, и когда я заговорилъ о «новости» — расхохотался злымъ смѣхомъ.
— Зарѣзали-съ? Ихъ зарѣзали-съ? Не бумаги ли, не квитанціи ли, не отчеты ли зарѣзали только? Хе-хе! Знаемъ мы этихъ хунгузовъ! Какъ отчеты представлять, — такъ хунгузы. Пять-шесть китайцевъ пристрѣлить не долго, — «нападеніе, сами еле живы остались, а бумаги всѣ хунгузы истребили». Знаемъ! Никакихъ хунгузовъ на свѣтѣ нѣтъ.
— Ну, какъ хунгузовъ нѣтъ!
— А я вамъ говорю — нѣтъ! Самъ хунгузовъ дѣлалъ! Нѣтъ хунгузовъ! На свѣтѣ не существуетъ!
— Какъ же такъ? Сами дѣлали и нѣтъ.
— Да кто, по-вашему, хунгузъ?
— Китайскій разбойникъ.
— Вздоръ-съ! Не разбойникъ, а просто бродяга, мирный бродяга безъ занятій! Пойдешь бродяжить, если тебя, вмѣсто полтины въ день, по двѣ копейки разочтутъ. А 48 себѣ въ карманъ. Да вы знаете, что на «манчжуркѣ» многіе наши даже безъ жалованья работаютъ. Изъ-за однихъ доходовъ. Жалованья не получаютъ!
— Какъ такъ безъ жалованья? Вѣдь, чай, расписываются въ полученіи жалованья?
— «Какъ такъ» да «какъ такъ». Такайте больше. А я вамъ говорю, что такъ! Хунгузы! Вотъ недавно на Уссурійской дорогѣ случай былъ. Партія китайцевъ обратилась къ кондуктору: «Довези до Хабаровска!» Взялъ съ нихъ, съ рыла, посадилъ въ товарные вагоны, довезъ до первой станціи, высадилъ, и дальше поѣздъ трогается. Китайцы: «Какъ? что? Твоя деньга брала есть. Моя деньга платила есть». Твоя, моя, моя, твоя. «Нѣтъ машина безъ манзика ходи есть!» И навалили камней, чтобъ поѣздъ безъ нихъ не уходилъ. Вотъ происшествіе. А вышло: нападеніе хунгузовъ на поѣздъ. Хунгузы! Нѣтъ хунгузовъ.
— Хунгузовъ нѣтъ — передъ хунгузами! — замѣтилъ выпившій владивостокскій дѣлецъ, который про все: деньги, водку, дождь, всегда такъ говорилъ, считая это очень остроумнымъ.
— Да-съ, и сдѣлаютъ! И добьются!
Можно ли было подумать тогда, что эта «острота» окажется пророчествомъ!
— Хунгузовъ нѣтъ — передъ хунгузами.
На-дняхъ мнѣ пришлось говорить съ человѣкомъ, долго жившимъ на дальнемъ Востокѣ и знающимъ его хорошо.
— Видите ли, — сказалъ онъ, — надо раздѣлять эти два событія: возстаніе въ Пекинѣ и возстаніе въ Манчжуріи. Они совпали только по времени. Я не берусь судить о характерѣ пекинскихъ событій. Китайца надо разобрать да разобрать. Но манчжурскія дѣла я знаю. Возстаніе въ Манчжуріи вызвано повальнымъ грабежомъ, эксплоатаціей строителей, изыскателей, вообще нашихъ «піонеровъ». Почитайте, что писалось въ мѣстныхъ, владивостокскихъ газетахъ о томъ, что творилось на «манчжуркѣ». Всякій чуткій человѣкъ долженъ былъ увидѣть, что бунтъ, возстаніе неизбѣжны. Больше! Чуть не нарочно вызываются! Китайскій вопросъ надо раздѣлить на два. Что мы будемъ дѣлать въ Пекинѣ, особъ-статья. Но надо обратить вниманіе, кто орудуетъ, что орудуютъ, какъ орудуютъ въ Манчжуріи. Кто, что, какъ творитъ тамъ русскимъ именемъ. Это вопросъ національнаго самолюбія, вопросъ безопасности нашей Восточной Сибири, вопросъ огромной финансовой важности; вопросъ о милліонахъ, которые тратятся нами изъ послѣдняго на эту дорогу.
И такъ какъ всѣ пожившіе долго на дальнемъ Востокѣ становятся очень подозрительны къ людямъ, — то мой собесѣдникъ добавилъ, улыбаясь:
— Возстаніе было, піонеры спаслись. Да интересно знать, спаслись ли бумаги? Не перерѣзали ли Большіе Кулаки именно отчетовъ въ истраченныхъ деньгахъ!