На берегах Гудзона (Цур-Мюлен)

На берегах Гудзона
автор Герминия Цур-Мюлен, пер. Н. И. Явне

Оригинал: нем. An den Ufern des Hudson, опубл.: 1925. — Перевод опубл.: 1926. Источник: az.lib.ru

Герминия Цур Мюлен
(как Лауренс Х. Десбери).
На берегах Гудзона

Никто не знает дня и часа

Ярко блестела пыльная дорога в утренних лучах весеннего солнца, извиваясь вдоль могучей реки. На юге, окутанный туманом и скрытый под облаками пыли, сотрясал окрестности гудящий город-колосс.

Зеленый автомобиль мчался вперед через селения, мимо вилл и садов. Пыхтя и содрогаясь, он остановился перед огромным парком. На шум прибежал привратник в ливрее. Тяжелые ворота раскрылись. Автомобиль двинулся по аллее, усаженной прекрасным старым орешником, миновал обширную поляну, на которой высился греческий храм, и направился к сверкавшему между деревьев мраморному дворцу, построенному итальянским архитектором для автомобильного фабриканта-миллионера.

Мюриэль Брайс вышла из автомобиля и последовала за служителем по широкой лестнице в рабочий кабинет фабриканта. Ее стройная фигура в светлых одеждах резко выделялась на темном фоне мрачной комнаты. Она вынула шпильки из большой белой шляпы и положила их на дубовый стол, поправила свои светлые,

завитые волосы, достала из висевшей на руке маленькой золотой сумочки зеркальце и стала себя осматривать. С довольной улыбкой она встретила глядевшее оттуда красивое розовое личико. Крупные изумрудные серьги мягко оттеняли светлый блеск спускавшихся на лоб и уши кудрей и глубоко сидящие, большие серые глаза. Она слегка попудрила щеки и поспешно захлопнула сумочку, так как послышались шаги. Большая дубовая дверь отворилась; вошел Генри Уорд.

Высокого роста, широкоплечий, с властным ртом, хищным подбородком и густыми, поседевшими бровями, фабрикант казался олицетворением неограниченной силы. Видно было, что для этого человека не существует препятствий, что для него нет невозможного, что эта сила непобедима.

« — Я вас ждал еще вчера», — сказал он сухо.

— Я не могла приехать.

— Дело спешное… Оно должно быть закончено до завтра. Если вы не можете исполнить мои требования немедленно… Может быть, было бы лучше, если вы совсем отказались…

Неумолимо испытующим взглядом он впился в красивое лицо молодой женщины.

Мюриэль Брайс вздрогнула, но выдержала его взгляд. В ее серых глазах вспыхнул злой огонек, красивое лицо перекосилось, все мускулы стройной фигуры сразу напряглись. В ее голосе зазвучала та же резкость, что слышалась в словах фабриканта.

— Вы не имеете права так говорить со мной. Свои задания я всегда выполняла. Вы прекрасно знаете, что вся моя жизнь, все мое существование принадлежит нашему делу… Вы также знаете, что я его ненавижу, этого…

— К чему столько слов? — прервал он ее. — Хорошо. Пойдем, поговорим о подробностях.

Он подошел к большому шкафу красного дерева и нажал кнопку. Дверцы шкафа распахнулись, открыв вход в небольшую комнату без окон, ярко освещенную электричеством.

Мюриэль Брайс вошла туда; фабрикант последовал за ней. Дверцы бесшумно закрылись за ними.

Полчаса спустя оба вернулись в рабочий кабинет. Щеки молодой женщины пылали огнем, а серые глаза лихорадочно блестели. Желтовато-серое лицо Генри Уорда, наоборот, было таким же бесстрастным, как прежде, лишь в жестоких глазах его светилось еле заметное довольство.

« — Вы можете положиться на меня», — произнесла женщина. Ее голос звучал не совсем уверенно.

— Зачем вы это говорите? Если бы я этого не знал, я не стал бы связываться с вами. — Он сухо засмеялся. — Человек, который осмелился бы меня обмануть, еще не родился.

Немного помолчав, он прибавил:

— Когда… будет покончено, не вздумайте сообщать мне об этом. Не надо и приходить ко мне. Когда вы мне опять понадобитесь, вы об этом будете извещены. А теперь можете идти.

Не подавая ей руки, он некоторое время пристально смотрел на нее.

« — Жаль, что вы так фанатичны», — сказал он наконец, — как женщина, вы могли бы одной только красотой своей принести нам гораздо больше пользы. Но вы не умеете притворяться, ненависть у вас прорывается наружу как раз в те минуты, когда ее необходимо скрыть. Жаль.

Минуту спустя автомобиль жужжал по дороге, по направлению к дымной завесе, за которой скрывался Нью-Йорк.

Весенний день клонился к вечеру. Мягкие фиолетовые тени легли на ателье небольшой красивой виллы в одном из аристократических кварталов города. Грэйс Мэтерс отложила кисть в сторону и обратилась к Джону Роулею, который, сидя на мягком турецком диване, курил сигаретку, лениво пуская голубые клубы дыма.

— Будет, — сказала она. — Подойди, посмотри — нравишься ли ты себе.

Молодой человек поднялся, приблизился к художнице и через ее плечо начал разглядывать портрет.

— Я совсем не знал, что выгляжу так солидно, — пошутил он. — Ты меня идеализируешь. Под портрет напрашивается подпись: «Государственный муж».

Молодая женщина прильнула к нему.

— Я тебя вижу таким, Джон, и не я одна, а и многие другие. Разве ты не знаешь, для скольких беспомощных, эксплуатируемых, порабощенных людей ты являешься единственной надеждой? А теперь, когда ты избран в Конгресс, ты можешь осуществить эту надежду.

Он печально улыбнулся.

— Один против целого мира! Ты не должна ожидать слишком многого, дорогая. Не забывай, что я выступаю против того, что является самым дорогим для среднего американского обывателя: против его прибыли. Вся страна одержима бесом наживы, всякое чувство человечности поглощается охватившей всех безумной жадностью. К тому же искусственное возбуждение патриотизма, бессмысленная травля иностранцев, евреев, всех радикальных элементов… Но, — в его голосе сразу зазвучала твердость и радость надежды, — я буду бороться всеми силами, на каждом повороте их преступного пути они встретятся со мной, при каждом их злодеянии я буду стоять на их дороге. Америка не должна терять своих старых идеалов; страна, имевшая своим президентом Авраама Линкольна, не может надолго остаться под властью кучки миллионеров.

Женщина положила ему на плечо свою светлую, гладко причесанную, маленькую головку; ее серые глаза, светившиеся в минуты возбуждения глубокой синевой, нежно смотрели на него. Бледное лицо ее еще более побледнело.

— Иногда мной овладевает страшное беспокойство. У тебя ведь так много врагов.

Он рассмеялся.

— До убийства еще не доходили, дорогая. Не будь ребенком.

— Ты вот завтра утром опять уезжаешь в Вашингтон, и я так долго не увижу тебя. — Ее глаза наполнились слезами. — Ты не знаешь, как одиноко я себя чувствую без тебя.

— Тебе следовало бы побольше бывать среди людей, Грэйс; неблагоразумно с твоей стороны так отчуждаться.

— Я никого, кроме тебя, знать не хочу, — отвечала она страстно. — Кроме тебя и своей работы. К тому же, — она слегка провела рукой по своему черному платью, — я ведь еще в трауре.

Он вздохнул.

— Твоя любовь к одиночеству меня по временам беспокоит, ты должна ее превозмочь. Кстати, — продолжал он другим тоном, — я отыскал для тебя хорошего натурщика. Он тебе будет служить поддержкой во время моего отсутствия.

— В самом деле? Кто такой?

— Один старый польский еврей. Никогда еще я не видел лица, на котором бы так сильно отражалось человеческое горе и страдания целой расы. Я сразу подумал о тебе, когда его увидел. Он обещал мне зайти к тебе в ближайшие дни.

— Где ты его встретил?

— Это целая история. Он разносчик, а тебе ведь известно, как наша полиция обходится с разносчиками. Всегда у них что-нибудь не в порядке: то разрешение просрочено, то еще что-нибудь в этом роде. Если такой бедняга в состоянии сунуть полицейскому в руку пару долларов, все, разумеется, сразу улаживается; если же он этого сделать не может, у него отбирают весь товар, и он должен радоваться, если не попадет в тюрьму. Такая история случилась и с моим другом, Самуилом Каценштейном; я как раз проходил в то время, когда его отводили в полицию, заступился за него и уладил дело. Это полнейший бедняк, у него больная дочь, которую он, по-видимому, любит больше всего на свете; он живет с ней в крайней нищете. Ты могла бы немного позаботиться о девушке, пока я буду в Вашингтоне.

Грэйс кивнула и спросила:

— Принадлежит ли весь сегодняшний вечер мне, или у тебя есть еще какие-нибудь дела?

— Я хотел тебе предложить совершить небольшую прогулку. Ты выглядишь усталой; свежий воздух на тебя хорошо подействует. Ко мне еще должен зайти Бен-Товер, негр-агитатор, о котором я тебе как-то рассказывал. Теперь шесть часов. Если ты приедешь ко мне в восемь, мы поужинаем вместе; служителя я отошлю, так что никто нам не будет мешать. Нравится это тебе?

Она ответила согласием, как всегда соглашалась на все его желания, и проводила Роулея до его квартиры. Там он вышел из автомобиля и пошел к себе. Грэйс поехала дальше на Саунд.

Оставшиеся в распоряжении Роулея полтора часа были целиком заполнены. Служитель впустил двух посетителей, с которыми у молодого депутата был разговор. Казалось даже, что минутами дело доходило до крупных споров между ними, так как до служителя доносились громкие, возбужденные голоса. Роулей сказал ему, что в половине восьмого он может уйти, что он и сделал, радуясь неожиданно выпавшему свободному вечеру. Роулей, очевидно, сам проводил посетителей, так как не звонил служителю.

Ровно в восемь приехала Грэйс; она отворила дверь в квартиру имевшимся у нее ключом. Она казалась усталой и расстроенной, мысль о разлуке ее сильно угнетала, и даже нежность Роулея не могла ее развеселить.

— Еще несколько месяцев, дорогая, — утешал он ее, лаская ее нежные волосы. — Как только ты получишь развод, мы никогда больше не будем разлучаться.

— Какой ужасный человек! — воскликнула она гневно. — Неужели он недостаточно мучил меня во время нашего супружества? А теперь все эти препятствия, которые он ставит мне.

Роулей посмотрел на нее с глубоким сочувствием. Он хорошо знал печальную историю ее неудачного брака с одним актером, который мучил ее всеми возможными способами. Уже через год после свадьбы они разошлись; однако, актер ни за что не хотел согласиться на развод со своей богатой женой. А в это время Грэйс встретила Джона Роулея, и спустя короткое время они оба поняли, что не могут жить друг без друга. Два месяца тому назад Грэйс, наконец, удалось добиться у мужа согласия на развод.

— Прости, что я такая скучная сегодня, — обратилась она к Роулею, подойдя к столу, за которым он сидел, и обвив его шею руками. — Сегодня я слишком долго писала, смертельно устала, и голова у меня трещит от боли.

« — Бедняжка моя», — сказал он нежно, — приляг. Попытайся вздремнуть немного.

Он взял ее на руки, отнес на кушетку и положил ей под голову подушки. Затем он потушил все лампы, оставив только одну, которая распространяла мягкий свет из-под темного шелкового абажура. Подойдя к окну, он опустил тяжелые бархатные шторы.

— Сядь ко мне, — попросила она. — Я хочу, чтобы ты был близко возле меня, хочу пользоваться каждой минутой, оставшейся у нас.

Она протянула к нему руку. Он склонился над ней, и их губы встретились в продолжительном поцелуе.

*  *  *

Прекрасную весеннюю погоду сменил холодный, серый, дождливый день. Резкий ветер, не переставая стучал дождевыми каплями в окно.

Грэйс Мэтерс села в кровати и взглянула на бесконечно льющий дождь. Голова ее болела; во всем теле она чувствовала свинцовую тяжесть.

«Он, верно, сидит теперь в вагоне, — подумала она с тяжелым чувством. — Проехал уже четвертую часть пути. Сегодня к вечеру я должна получить от него телеграмму, а завтра днем письмо… С каждым разом мне становится все тяжелее его отпускать».

Она позвонила горничной и потребовала завтрак.

Когда горничная вошла с подносом, Грэйс бросилась в глаза бледность девушки и ее заплаканные глаза.

— Вы больны, Мэри? — спросила она. — Вы так плохо выглядите.

— Нет, сударыня, — отвечала девушка сдавленным голосом, стараясь не заплакать.

— Принесите, пожалуйста, газету.

При этих словах девушка побледнела еще сильнее.

— Г-жа Мэтерс… прошу вас… не надо газеты… не надо читать… — Мэри запнулась и залилась слезами.

Грэйс вскочила с кровати.

— Что случилось? Что вы хотите от меня скрыть? Почему я не должна читать газету?

Страшная, непонятная тревога сдавила ей горло, но тотчас же у нее блеснула какая-то мысль, и она засмеялась с облегчением.

— Вероятно, новое покушение на г-на Роулея. Не будьте же такой глупой, Мэри, к этому мы успели уже привыкнуть. Скорее несите газету.

— Г-жа Мэтерс… умоляю вас… повремените немного…

Грэйс овладело нетерпение.

— Принесите газету. Я вам приказываю, слышите?

С отчаянным усилием Мэри вышла из комнаты и тотчас же возвратилась с газетой.

Грэйс вырвала ее из рук девушки и впилась в первую страницу, которая привлекла ее внимание огромными буквами. Она читала, перечитывала, но не могла постигнуть смысла слов и чувствовала только, как леденящий холод проникает в ее сердце. Откуда-то издалека до нее доносился испуганный голос Мэри:

— Г-жа Мэтерс… дорогая г-жа Мэтерс…

Грэйс стиснула зубы, сжала руки в кулаки и прочла громко, беззвучным голосом:

«Сегодня утром на своей квартире, Пятое авеню № 36, найден мертвым член Конгресса Джон Роулей… По-видимому, произошло убийство. Джон Роулей сидел в кресле за письменным столом. В груди у него торчал небольшой персидский кинжал, который, по показанию его лакея, служил убитому для разрезания бумаг. По мнению полицейского врача, убийство произошло около одиннадцати часов вечера. Полиции еще не удалось напасть на след убийцы».

Постепенно эти страшные слова начали приобретать для Грэйс значение, острыми иглами вонзаясь в ее сознание. Однако, всей ужасной правды она еще не могла охватить целиком. Как в столбняке, она с минуту бессмысленно глядела перед собой, затем обратилась к девушке:

— Мэри, это правда? Это может быть правдой?.. Он мертв… Но нет… этого быть не может… Вчера вечером он жил еще… мы были вместе… он держал меня в своих объятиях… Мэри, — воскликнула она, — это правда?

Вечностью показалось ей мгновение. Наконец она услышала тихий ответ:

— Да, это правда.

Все, что было до сих пор неуловимым, вся ужасная действительность сразу обрушилась на нее как морская волна, поглотив ее в своей пучине. Внезапно все кругом потемнело, перед ее глазами закружились миллионы искр, и в ушах загудел звон бесчисленных колоколов.

С криком она бессильно грохнулась на пол.

Самуил Каценштейн

Дети возились возле уличных водостоков; оборванные, грязные женщины визгливо верещали у своих порогов; еврейские, польские, русские и немецкие слова, перемешанные с американскими, носились в воздухе; над всем стоял запах гниющей воды и специфический запах кухни. Единственный фонарь бледно освещал безнадежно тоскливый сумрак этой беднейшей части нью- йоркского гетто.

— Боже праведный, чего это так бежит Самуил Каценштейн? — обратилась г-жа Розенбаум к своей соседке, указывая на невысокого седого человека, пробежавшего мимо нее с лотком на голове. — Ведь вечер на дворе; куда еще несет этого старого дурака так поздно?

Соседка покачала головой, — она тоже не могла понять. Случай был интересный, так как всем им было известно, что Самуил Каценштейн всегда спешил поскорее вернуться домой к своей дочери, и что после трудового дня он не выходил за порог своего дома.

— Мириам, дитя мое, — закричала г-жа Розенбаум по направлению к одному из окон четвертого этажа, — Мириам, дитя мое, что случилось с твоим отцом? Куда он побежал так стремительно?

В окне показалось худое бледное лицо, окаймленное черными как смоль волосами; мягкий девичий голос отозвался:

— Он узнал скверную новость. Один из его друзей умер.

— Кто-нибудь из родственников?

— Нет.

— Ну, тогда это не так уж худо, — успокоилась г-жа Розенбаум и повернулась опять к своей соседке.

А Самуил Каценштейн бежал, бежал, как если бы за ним гнались сотни полицейских с дубинками.

Домой он вернулся в хорошем настроении, после удачного дня. Расположившись в кресле, он развернул еврейскую газету и начал не спеша читать… На последней странице он прочел сообщение об убийстве Джона Роулея, и дикое бешенство овладело им.

— Ни одного справедливого человека они не терпят в свой среде, — обратился он к своей дочери Мириам. — Справедливый человек должен умереть, чтобы не мешать их преступлениям.

Глаза Мириам наполнились слезами.

— Бедная невеста его, художница, о которой он тебе говорил, — тихо сказала она.

Самуил Каценштейн продолжал не отрываясь смотреть на газету. Он автоматически повторил последние слова сообщения:

«Полиции еще не удалось напасть на след убийцы».

— Она вовсе и не желает найти его, — заявил он. — Она постарается дать ему возможность скрыться. Но я этому помешаю. Я найду убийцу, и отомщу за единственного справедливого человека, которого я встретил в этой проклятой стране.

— Может быть, его невеста поможет тебе в этом, — заметила Мириам.

Старик вскочил со своего места.

— Умное ты дитя, золотое ты у меня дитя. Я к ней пойду, и сейчас же.

С этими словами он поспешил из комнаты.

Адрес Грэйс ему дал еще Джон Роулей, и он скоро отыскал ее маленькую виллу. Но тут он наткнулся на непредвиденное препятствие. Служитель не хотел впускать его:

— Г-жа Мэтерс никого не желает видеть.

— Я должен говорить с ней, — настаивал Самуил Каценштейн. — У меня очень важное дело к ней.

— Мне приказано никого не впускать.

В эту минуту в дверях появилась Мэри. Старый разносчик инстинктивно почувствовал в ней союзника. Он обратился к ней:

— Я должен видеть г-жу Мэтерс. По делу… об убийстве.

Подумав, Мэри сказала:

— Я посмотрю, может быть, мне удастся уговорить г-жу Мэтерс принять вас. Было бы очень хорошо, если бы удалось хоть немного рассеять эту бедную женщину. С самого утра она лежит неподвижно в темной комнате и за весь день не проронила ни одного слова. Я боюсь за ее рассудок.

Она повернулась к двери.

— Передайте ей, что я тот разносчик, за которого Роулей однажды заступился, и что…

Но Мэри уже скрылась.

Через некоторое время она вернулась.

— Войдите, г-жа Мэтерс хочет вас видеть. Я проведу вас в ателье. Она сейчас выйдет.

Проводив его по лестнице наверх, она отворила дверь, жестом пригласив его в комнату. Самуил Каценштейн вошел, но тотчас же испуганно попятился назад: перед ним на полотне стоял во весь рост убитый. Старый разносчик робко подошел и стал всматриваться в энергичные, милые черты знакомого лица, с сожалением покачивая головой.

Дверь тихо отворилась, и бесшумно, как тень, в ателье проскользнула молодая женщина.

Самуил Каценштейн повернулся к ней. На ее бледном лице и на всей ее сгорбленной фигуре лежала печать такой беспомощности и растерянности, что старый разносчик, забыв всякую робость и недоверие, которое он всегда испытывал к незнакомым, приблизился к ней с протянутой рукой и, обращаясь к ней, как к дочери, произнес сочувственным голосом:

— Бедное дитя мое!

Грейс потянулась к этой чужой руке и ухватилась за нее, как утопающий. Этот маленький, некрасивый седой человек знал его, любил его, питает к нему чувство благодарности. Она внезапно почувствовала что-то близкое к этому человеку, которого она видит впервые. И когда она посмотрела в изможденное страданиями лицо старика, она смогла заплакать, смогла, наконец, излить свою боль в слезах. С рыданием она упала на диван.

Самуил Каценштейн стоял некоторое время молча; он вновь подошел к портрету, устремив свой взгляд на хорошо знакомые черты покойного. Затем он приблизился к дивану, положил руку на плечо плачущей и сказал мягко:

— Плакать бесполезно, дитя мое. У нас теперь одна цель: мы должны отомстить за него.

Она подняла на него глаза. Ее нежное лицо сразу приняло выражение твердой решимости.

— Да, мы должны отомстить за него. О, если бы убийца попался в мои руки…

Она замолчала.

— Мы найдем его. Но нам не следует забывать, что от полиции в этом деле большой помощи ожидать не приходится. У Роулея были очень могущественные враги, располагающие деньгами и властью… Мы должны разыскать убийцу, надеясь только на себя.

— Вы мне поможете в этом? — обратилась к нему Грэйс просящим голосом.

— Я не успокоюсь до тех пор, пока он не будет отомщен.

Грэйс вскочила с дивана и начала в волнении ходить по комнате.

— Я потеряла целый день. За это время убийца мог скрыться. Мы должны немедленно начать действовать. — Она замолчала и остановилась перед стариком. — Но с чего начать?

Он усадил ее на диван.

— Не волнуйтесь. Попробуйте спокойно отвечать на мои вопросы. Вы были вчера вместе с г. Роулеем?

— Да.

— Где?

— Здесь, в ателье, и потом на его квартире.

— В какое время вы видели его в последний раз? Выражение растерянности появилось на ее лице.

— Я этого точно не знаю. Я приехала к нему в восемь часов, мы поужинали вместе, затем беседовали еще некоторое время… Я чувствовала себя очень усталой и была расстроена предстоящей разлукой. Потом я прилегла на короткое время… и хорошо не знаю, когда и как я приехала домой…

— Кто открыл вам, когда вы приехали домой?

— Никто. У меня есть свой ключ: я не люблю, чтобы прислуга меня дожидалась.

— Попробуйте вспомнить, в котором часу приблизительно вы видели г. Роулея в последний раз.

Серые глаза молодой женщины как бы заволокло туманом; они глядели куда-то вдаль. На ее бледном лице опять появилось выражение беспомощности. Руки у нее опустились.

— Я не знаю, не знаю…

Он посмотрел на нее в раздумье и спросил:

— Не знаете ли вы случайно, имел г. Роулей вчера вечером свидание с кем-нибудь?

Она старалась припомнить.

— Да, он хотел повидаться с одним знакомым, каким-то негром, по имени Бен-Товер. Но тот должен был прийти к нему до восьми часов. Впрочем, я не знаю достоверно, был он у него на самом деле или нет; мы с ним об этом не говорили.

— Бен-Товер, да ведь это негритянский агитатор. Насколько мне известно, он на нашей стороне. Но… никогда нельзя быть уверенным… Никому нельзя доверять…

Самуил Каценштейн сидел некоторое время молча, погруженный в свои мысли, затем вскочил со стула и сразу как бы преобразился. Внезапный прилив энергии выпрямил его сгорбленную фигуру.

— Одевайтесь! — обратился он к Грэйс. — Мы должны сейчас же отправиться на квартиру г. Роулея и расспросить его служителя.

Грэйс повиновалась. Она вышла из ателье, чтобы взять шляпу и пальто.

Когда она вернулась одетая, у ворот уже стоял наготове автомобиль. Всю дорогу они молчали. Разносчик напряженно думал; на его лице можно было прочесть, что его мозг лихорадочно работает. Грэйс забилась в угол; ею овладел неизъяснимый страх. Убийца… Кто мог быть убийцей?

Служитель Роулея, Гобс, не слишком обрадовался, когда узнал, что за полицейским допросом последует еще один — частный. Но десять долларов сразу вывели его из полусонного состояния, и он охотно стал отвечать на все вопросы разносчика.

— Да, я впустил г. Товера и проводил его в рабочий кабинет г. Роулея. Еще во время пребывания г. Товера пришла какая-то дама. Она не хотела встречаться с г. Товером, и я проводил ее в маленькую комнату рядом с кабинетом. Нет, я никого из них не видал, когда они уходили. Г. Роулей сказал мне, чтобы я в половине восьмого ушел из дому. Насколько мне известно, оба посетителя еще находились у него, когда я ушел. Возвратился я домой после двенадцати. В шесть часов я должен был разбудить г. Роулея, так как поезд отходил в семь тридцать восемь. Не найдя его в спальне, я вошел в кабинет и… — Голос его оборвался.

— Г-жа Мэтерс, когда вы пришли, вы застали г. Роулея одного?

— Да.

— Гобс, вы знали приходившую даму?

— Нет, я видел ее в первый раз.

— Я бы хотел зайти в кабинет г. Роулея.

Грэйс вздрогнула и прерывисто прошептала:

— Не требуйте от меня, чтобы я пошла вместе с вами, я не могу видеть комнаты, в которой это страшное…

Рыдания заглушили ее слова.

Старик вошел в кабинет убитого один.

Он зажег все лампы и начал осматривать предметы, находившиеся в комнате. Полиция распорядилась, чтобы все оставалось в том виде, в каком служитель застал комнату утром, при открытии убийства. Небольшая лисья шкура под письменным столом оказалась немного загнутой; Самуил Каценштейн нагнулся, чтобы ее поправить. Он ее немного приподнял и нашел под нею завядший цветок, который издавал еще довольно сильный приторный запах. Он поднес его к свету и внимательно осмотрел: это была тубероза.

Он сунул ее в карман. Дальнейшие его розыски не дали ничего существенного. Он вернулся в переднюю.

« — Я бы вас попросил, г-жа Мэтерс, возвратиться одной», — сказал он. — Я хочу навести кое-какие справки у соседей.

— Нельзя ли и мне отправиться с вами?

— Нет, лучше, если я один это сделаю. А то покажется подозрительным.

— Вы ничего не нашли?

— Ничего существенного. Завтра утром я буду у вас.

Грэйс простилась с ним, и разносчик направился в находящийся поблизости небольшой ресторан, где завязал с хозяином беседу. Вначале они говорили о разных пустяках, но как только Самуил Каценштейн произнес слово «негр», его собеседник разразился гомерическим хохотом.

— Вы уже третий по счету, который справляется о негре. Первые двое были тайные полицейские агенты. Наверно и вас тоже интересует убийство Роулея. Разумеется, преступление совершил этот негр. Следовало бы всех их повесить, этих проклятых чернокожих. Я сам родом с юга и хорошо знаю этих бандитов. Я и полиции поэтому охотно пришел на помощь. Вчера вечером, около одиннадцати часов, сюда зашел негр. Я как раз в это время стоял в дверях и видел, что он направлялся из дома № 36. Он был хорошо одет и выглядел настоящим джентльменом. Он заказал чаю, заявив, что сильно продрог.

В эту минуту в ресторан вбежал какой-то подросток, еще от дверей крича хозяину:

— Негр арестован на своей квартире. Это он совершил убийство! Фред Крэмптон узнал это от своего двоюродного брата, полицейского инспектора. Он теперь под замком, эта черная собака. Его видели вчера вечером без четверти одиннадцать перед дверью квартиры Роулея; он, по-видимому, только что вышел оттуда.

— Вот видите, — обратился хозяин к Самуилу Каценштейну. — Я был прав. Линчевать его надо, этого черного злодея.

Самуил Каценштейн подошел к телефону.

— Алло, могу я поговорить с г-жей Мэтерс? У телефона Самуил Каценштейн.

— Да, она только что приехала.

Вскоре в телефоне послышался голос Грэйс.

— Я хочу вас кое о чем спросить, г-жа Мэтерс. Носил ли г. Роулей туберозы в петлице?

— Нет.

— А вы сами, носите вы их когда-нибудь?

— Никогда, я не переношу их запаха, у меня от него голова болит. Но почему?..

— Я вам это завтра объясню. Еще одно: этот негр уже арестован.

Возвращаясь медленно домой, он всю дорогу был занят одной мыслью, все вновь и вновь спрашивая себя: «Где я за последние дни видел женщину, у которой на муфте красовались туберозы?..»

*  *  *

Перед следователем Бен-Товер упорно отрицал свою вину. Его умное лицо выражало чрезвычайное возмущение, он был резок, груб, даже приходил в ярость, но все время не переставая твердил:

— Я невиновен.

— Служитель Гобс показывает, что у вас, по-видимому, был большой спор с убитым.

— Верно. Мы никак не могли сойтись по одному организационному вопросу и оба были раздражены.

— Часто ли происходили между вами подобные столкновения?

— Нет. Это был первый спор, возникший между нами.

— Как давно знали вы г. Роулея?

— Четыре года. Я познакомился с ним во время большой забастовки докеров в Нью-Йорке.

— Вы были дружны между собой?

— Он был моим лучшим другом.

— Вы продолжаете утверждать, что ушли от него без двадцати восемь?

— Да, Роулей был того мнения, что мы все равно не разрешим спорного пункта, и попросил меня оставить его, так как ему еще надо было работать.

— Г. Роулей сам выпустил вас?

— Да.

— Куда вы направились после того, как вышли от него?

— Я был крайне возбужден нашим спором и бесцельно бродил по улицам.

— Признаетесь вы в том, что без четверти одиннадцать стояли перед домом, в котором жил Роулей?

— Да.

— Почему вы вернулись, раз ваша квартира находится в противоположной части города?

— Во время моего блуждания по улицам я еще раз обдумал наш спор и пришел к заключению, что Роулей был прав. Я решил зайти к нему на несколько минут, чтобы извиниться за свою резкость и сказать ему, что я передумал и буду поддерживать его точку зрения. Как я уже объяснил вам, Роулей был моим лучшим другом, и мысль о том, что мы с ним расстались поссорившись, была для меня невыносима.

— Вы, следовательно, признаете, что в тот вечер еще раз зашли к Роулею?

— Нет. Я посмотрел на окна и, увидев, что свет уже погашен, решил, что Роулей лег спать. Зная, что он должен был на следующий день рано утром уехать, я не хотел его больше беспокоить.

Следователь иронически усмехнулся

— Вы сами должны признать, что вся эта история звучит совершенно неправдоподобно.

— Я рассказал всю правду.

Больше от Бен-Товера ничего нельзя было добиться.

Он был отведен обратно в камеру.

На следующий день начальник тайной полиции получил анонимное письмо:

"Я посоветовал бы полиции поинтересоваться девицей Этель Линдсей, Бродвей, № 18. Эта молодая дама вечером 30 апреля, т. е. в день убийства Роу лея, десять минут восьмого входила в дом, в котором жил Роулей. Никто не видел, когда она вышла оттуда. Для полиции будет так же небезынтересно узнать, что два года тому назад Роулей был помолвлен с девицей Этель Линдсей.

Друг правосудия".

Грэйс Мэтерс не пошла на похороны своего жениха; она не могла совладать со своим горем и боялась, что у открытой могилы не выдержит.

Огромная процессия следовала за гробом. Правда, высшая аристократия отсутствовала, избранные десять тысяч Нью-Йорка не были представлены, зато из подвалов, из мансард, из фабричных казарм, из грязных лачуг, где ютилась нищета, люди пришли тысячами отдать последний долг тому, кто для них жил и боролся, кто был их другом и защитником. Родителей Джона Роулея давно уже не было в живых, а со своей родней он разошелся; никто из родственников не пришел проводить его к месту последнего успокоения.

В непосредственной близости от гроба шел Самуил Каценштейн с низко опущенной седой головой. Несмотря на его искреннюю скорбь, глаза старого разносчика не переставали всматриваться в окружающих; он даже здесь искал следы преступника. Он не верил в виновность негра и был уверен, что власти были бы очень рады взвалить преступление на чернокожего. То был излюбленный прием господствующего класса: возбудить ненависть к неграм и тем самым отвлечь внимание населения от настоящего врага.

Взгляд разносчика упал на катафалк и остановился на сгрудившихся на нем венках. То были большей частью убогие маленькие венки — дар тех, кому пришлось оторвать цент от своего тощего капитала, чтобы отдать последнюю дань умершему другу; преобладали полевые цветы, венки из ели; было также несколько венков из искусственных цветов, украшенных стеклянными бусами. Один венок из красных роз ярко выделялся среди остальных, — от Грэйс, разносчик это знал, — а рядом с ним… Самуил Каценштейн ускорил шаг, подошел вплотную к катафалку и широко раскрытыми глазами уставился на украшенный лентой венок из тубероз.

Он вытянул шею, чтобы лучше рассмотреть ярко- фиолетовую шелковую ленту. Золотыми буквами на ней было написана:

«На веки Э.Л.»

Острые глаза разносчика продолжали поиски. Где- нибудь должна же быть обозначена фирма цветочного магазина, где этот венок был заказан. И действительно, на одном конце ее он нашел: «Бетналь и Грин». Ему была знакома эта фирма. Это был один из крупнейших цветочных магазинов Нью-Йорка.

Тотчас же после похорон Самуил Каценштейн отправился к «Бетналь и Грин» и справился о том, кто была та дама, что вчера или позавчера заказала венок из тубероз. Одна из продавщиц охотно ответила ему:

— Этель Линдсей, Бродвей, № 18.

Завядшая, растоптанная тубероза под письменным столом убитого, венок из тубероз на катафалке… Не есть ли это след, ведущий к преступнику или, может быть, к преступнице?

Самуил Каценштейн направился к начальнику тайной полиции, положил перед ним найденный цветок и рассказал о венке на катафалке.

Начальник слушал его сообщение с некоторым нетерпением и только после того, как Самуил Каценштейн объяснил, что Э. Л. означает Этель Линдсей, он насторожился. Это имя упоминалось в анонимном письме.

— Хорошо, — сказал он, — я установлю слежку за ней. Но, смотрите, не говорите никому об этом. Если вы еще что-нибудь узнаете, вы, конечно, должны об этом сообщить мне. До свидания.

Самуил Каценштейн решил установить наблюдение за Этель Линдсей независимо от полиции и собрать о ней более подробные сведения. Однако ему пришлось отложить исполнение этого на неопределенный срок. Дома он нашел Мириам с высокой температурой и в заботах о дочери забыл обо всем остальном.

На берегах Гудзона

На берегу Гудзона, в прекрасном парке был расположен санаторий известного врача Луи Брэсфорда. Со всех штатов Америки сюда стекались больные в поисках спасения.

Во врачебном мире о методах лечения Брэсфорда рассказывали удивительные вещи. Безнадежно больные, окончательно отчаявшиеся в своем исцелении, выходили из большого красного кирпичного здания здоровыми и окрепшими, унося в душе глубокую благодарность к самоотверженному человеку, целиком отдавшему себя своему делу, не имевшему никаких интересов, кроме своих больных.

Один корпус огромного здания был целиком предназначен для неимущих больных, которые принимались совершенно бесплатно на полный пансион. Особый интерес Брэсфорд обнаруживал к иностранцам; никогда не случалось, чтобы неимущему больному-иностранцу было отказано в приеме в санаторий. Брэсфорд скорее готов был отказать какому-нибудь богатому пациенту, который может везде устроиться, чем бедняку, для которого этот санаторий — единственная надежда.

В трущобах Нью-Йорка имя Брэсфорда произносилось с любовью и уважением, старые жители рассказывали о нем вновь прибывшим.

Когда Самуил Каценштейн стал жаловаться, что Мириам долго не выздоравливает, г-жа Розенбаум посоветовала ему обратиться к доктору Брэсфорду и попросить принять ее в санаторий.

— Врач из больничной кассы говорит, что это только бронхит, и ничего опасного нет, — сказал разносчик. — Но она так слаба, ничего не хочет есть и все худеет.

— Санаторий находится за городом. Чистый воздух ей будет очень полезен. К тому же хорошее питание, которое там получают, и заботливый уход…

— И, в самом деле, все бесплатно?

— Вам это ни одного цента не будет стоить.

Самуил Каценштейн отнесся к этому утверждению недоверчиво.

— Почему он делает все это бесплатно?

Филантропы казались разносчику подозрительным сортом людей, по крайней мере, до тех пор, пока он не убеждался в причинах их человеколюбия.

Г-жа Розенбаум начала терять терпение.

— Потому, что он хороший человек. Ведь есть же на свете и хорошие люди. Не будьте глупым. Скоро наступят жаркие дни, и бедный ребенок из-за вас будет чахнуть в этом вонючем воздухе, как цветок без воды. Если у вас нет денег на трамвай, я вам одолжу. Не могу видеть, как это бедное дитя с каждым днем тает — и только из-за вашего глупого упрямства.

Другие соседи тоже уговаривали старика, в особенности один шотландец, сын которого был спасен доктором Брэсфордом посредством трудной операции.

Самуил Каценштейн дал себя наконец уговорить и однажды утром отправился в санаторий. Доехав на трамвае до последней остановки, он оттуда продолжал путь пешком и через полчаса, уставший и весь в пыли, достиг большого красного здания.

Старик привык к тому, чтобы его везде встречали крайне недружелюбно и даже с бранью, и поэтому очень удивился, когда привратник тотчас же впустил его и проводил в хорошо обставленную приемную.

Через несколько минут к нему вышел знаменитый врач.

Как только Самуил Каценштейн взглянул на Брэс- форда, у него сразу исчезло все недоверие. Лицо доктора было полно доброты, а в голубых глазах было что-то детское.

— Господин доктор, — начал он, — мне сказали, что вы принимаете больных, и я хотел просить вас…

Глаза врача смотрели на него пытливо.

— Вы больны? — прервал он разносчика.

— Нет, не я, господин доктор, а мой ребенок, моя единственная дочь. Она заболела бронхитом и долго не выздоравливает. С каждым днем ей все хуже и хуже.

— Вы еврей? — спросил врач как бы между прочим.

«Ага, — подумал Каценштейн. — Вот оно. Если я теперь скажу „да“, на это, несомненно, последует ответ: очень жалею, но у меня нет места, и я не могу принять вашу дочь».

С упавшим сердцем он ответил:

— Да, господин доктор.

И тут же повернулся, чтобы уйти. Однако случилось не так, как он ожидал. Врач улыбнулся и сказал:

— Хорошо. К счастью, у нас есть свободная койка. Приведите свою дочь завтра в 12 часов 10 минут на последнюю трамвайную остановку. Я пришлю туда автомобиль.

Самуил Каценштейн пытался пробормотать что-то в благодарность, но врач с улыбкой остановил его:

— Пожалуйста, не надо. Значит, до завтра, — сказал он дружелюбно и вышел из комнаты.

На следующий день Брэсфорд подверг Мириам основательному исследованию, после чего имел продолжительный разговор с ее отцом в приемной.

— Я не стану скрывать от вас, г. Каценштейн, что ваша дочь тяжело и опасно больна. Оба легкие у нее поражены, и это как раз такой возраст…

— Но ведь наш участковый врач говорит, что это легкий бронхит, — вставил разносчик с испугом.

— Может быть, он только хотел вас успокоить, а может — и действительно не сумел разобраться в ее болезни. Ох, уж эти врачи больничных касс…

Брэсфорд иронически улыбнулся и продолжал:

— Но, само собой разумеется, мы сделаем все возможное. Еще есть надежда.

Глубоко подавленный и терзаемый всевозможными опасениями, разносчик вернулся в свою опустевшую каморку, которая теперь, без дочери, выглядела еще безотраднее.

На следующий день он зашел к Грэй Мэтерс, но та не могла ему сообщить ничего нового. Бен-Товер продолжал отрицать свою причастность к убийству; дальнейших улик не оказалось. Когда разносчик опять выразил сомнение в виновности негра, Грэйс нахмурилась.

— Это он сделал, непременно он! — воскликнула она с горячностью. — Кто другой мог совершить это преступление? Ничего ведь не было украдено, — стало быть, мы тут имеем дело не с грабителями. И чуть ли не все газеты утверждают, что виновность Товера почти установлена.

Самуил Каценштейн покачал головой.

— Это еще ничего не доказывает. В скором времени предстоят выборы, и некоторым кругам выгодно взвалить все это дело на чернокожего.

Когда старик собрался уходить, Грэйс обратилась к нему, немного смущенная:

— Джон оставил меня своей единственной наследницей, и я хочу вам отдать кое-что из его одежды. Может быть, она вам пригодится. Я не могу равнодушно видеть этих вещей.

Она быстро ушла и через некоторое время вернулась с объемистым узлом.

— Вы его любили, господин Каценштейн, и это вам будет на память от него, — сказала она подавленным голосом.

Придя домой, разносчик развязал узел. Среди других вещей он увидел костюм, в котором Джон Роулей был в день своей смерти. Совершенно бессознательно, как бы машинально Самуил Каценштейн осмотрел карманы. Подкладка одного из них была порвана. Он запустил руку в отверстие и нащупал что-то твердое. Это оказалось письмом, написанным на небольшом листке лиловой бумаги, которое он прочел со все возрастающим волнением:

«Несколько дней тому назад я вернулась из Европы, и мне все известно. Мне известно, что другая женщина вошла в твою жизнь и вытеснила меня. Я тебя все время не забывала и страдаю из-за ужасного недоразумения, которое явилось причиной нашей разлуки. Почему ты не хотел мне поверить тогда?

Я должна тебя увидеть еще раз, только один единственный раз. Хочу из твоих собственных уст услышать, что я должна отказаться от всякой надежды на счастье. Не доводи меня до отчаяния; я не знаю, что сделаю, если ты отвергнешь мою просьбу. Я приду к тебе завтра вечером.

Э. Нью-Йорк, 29 апреля 19…».

Глаза разносчика широко раскрылись… Э… Этель… Этель Линдсей.

Письмо было помечено 29-м апреля, а 30-го Роулей был убит.

Женщина с туберозами… — молнией пронеслось у него в мозгу, — конечно, не негр совершил убийство, а Этель Линдсей — женщина, которая написала: «Не доводи меня до отчаяния; я не знаю, что сделаю, если ты отвергнешь мою просьбу…»

Он отнес письмо к начальнику тайной полиции, который вложил его в папку с красной надписью: «Этель Линдсей».

*  *  *

Мириам Каценштейн находилась в санатории уже десять дней; однако, по ее письмам видно было, что она все еще не поправляется. Она писала, что с каждым днем чувствует себя все слабее и принуждена оставаться в постели.

Старый разносчик терял голову, боясь за свою дочь. Он опасался самого худшего. И его как громом поразило, когда, возвратясь однажды поздно вечером домой, он нашел телеграмму, в которой прочел страшные слова:

«Приезжайте немедленно, дочь при смерти. Брэс- форд».

Как помешанный, бросился старик к трамвайной станции, где он к ужасу своему узнал, что последний трамвай ушел за пять минут до его прихода, а следующий пойдет в пять сорок утра.

Он пустился в длинный путь пешком, всю дорогу терзаемый мыслью, что может прийти слишком поздно.

Страх гнал его вперед; с блуждающими глазами, еле дыша и бормоча про себя отрывистые слова, он бежал не останавливаясь.

После бесконечно долгого и мучительного путешествия он наконец достиг парка и увидел огромную каменную массу, мрачно выступающую в ночной темноте.

Он позвонил у ворот. Открывшему ему ночному сторожу он едва был в силах задать вопрос.

Ночной сторож ничего не знал. Он повел разносчика через огромную залу, постучал в одну дверь и позвал:

— Том, Том Барнэби!

Из-за двери отозвался заспанный голос:

— Сейчас.

Через несколько минут вышел пожилой толстый человек. Ночной сторож объяснил ему:

— Этот старик справляется об одной пациентке, его дочери. Как звать ее? — обратился он к разносчику.

— Мириам… Мириам Каценштейн…

Том Барнэби произнес тоном смиренного благочестия:

— Милосердный боже убрал ее к себе на небо.

И деловито прибавил:

— В три часа пятьдесят минут. Она в покойницкой. Я вас провожу туда.

Самуил Каценштейн был оглушен. Умерла, и он ее больше не увидит… Мертва, единственное счастье его безрадостной жизни, его молодая, ненаглядная дочь… мертва…

В немом оцепенении, еле держась на ногах, следовал он за Томом Барнэби через огромный парк. В отдаленном конце его, — там, где волны Гудзона разбиваются о каменную ограду парка, — возвышалась скрытая среди высокого кустарника небольшая белая часовня, как призрак выступающая из глубокого мрака ночи.

Том Барнэби вытащил ключ из кармана, открыл дверь и, войдя в сводчатое помещение, снял покрывало с одних носилок.

С белым, как мрамор, лицом, обрамленным распущенными черными волосами, со сложенными на груди восковыми руками, лежала Мириам перед своим отцом. С глухим рыданием упал он на колени и спрятал лицо у нее на груди.

— Дитя мое, дитя мое!

Том Барнэби терпеливо выждал некоторое время, затем зевнул и сказал:

— Мне надо вернуться. У меня с утра много работы. Господь бог снял сегодня обильную жатву. Вот лежат еще двое, с которыми мне придется завтра возиться: Мозес Зильберблят и Рахиль Кон.

Том Барнэби указал рукой на другие носилки под белыми покрывалами.

Каценштейн ничего не соображал; он не понял смысла слышанного, но, в связи с этой ужасной ночью, в память его врезались имена: «Мозес Зильберблят» и «Рахиль Кон».

— Позвольте мне остаться здесь еще немного, — взмолился он, увидев, что Том Барнэби направляетя к двери.

Тот остановился в нерешительности.

Самуил Каценштейн полез в карман, достал оттуда доллар и передал ему. Том Барнэби посмотрел на монету, потом перевел взгляд на разносчика и, подумав немного, сказал:

— Хорошо! Через два часа я приду за вами.

Он ушел. Самуил Каценштейн слышал, как повернулся ключ в замке. В покойницкой было совершенно темно, лишь в одном углу мерцал слабый огонек висевшей на стене керосиновой лампы. Крутом царила глубокая тишина, и старику казалось, что он слышит биение своего сердца. Каценштейн остался один. Ничто не мешало ему в его страшном горе. Он опустился возле дочери.

На дворе занималось утро. Сквозь решетчатые цветные окна проникли первые лучи света и упали на юное мертвое лицо, заиграв на белоснежных щеках розовым румянцем. Где-то высоко на верхушке ели запел дрозд.

Месть

Вильям О’Флахерти был одним из самых ловких агентов нью-йоркской тайной полиции. Возможно, что немаловажную роль при этом играло его красивое лицо и неотразимая ирландская любезность, в особенности, когда дело касалось женщины, у которой надо было добыть важные сведения. Его соотечественники ненавидели его и остерегались, зная, что этот молодой человек, уроженец Ульстера и ярый протестант, не имеет никакой жалости к ирландцам-католикам.

В течение четырнадцати дней Вильям О’Флахерти следил за квартирой Этель Линдсей. За это время он успел близко подружиться с ее горничной и выпытать у нее важные сведения. Все, что ему удалось узнать, он рапортом сообщил начальнику тайной полиции.

Последний прочел на мелко исписанном листе следующее:

«Девица Этель Линдсей является единственной дочерью известного фабриканта резины Герберта Р. Линдсей. Ее отец выехал в 1886 году из графства Корк, в Ирландии, в Америку; там он приобрел значительное состояние ив 1891 году женился на ирландке Норе О’Каллахан. От этого брака и родился единственный ребенок — девочка Этель. Семнадцати лет Этель Линдсей лишилась своих родителей, погибших при железнодорожной катастрофе, и с тех пор живет с компаньонкой. Многие добивались руки этой богатой наследницы, но она слыла в обществе за бессердечную кокетку и только играла своими ухаживателями. Около двух лет тому назад она познакомилась с покойным Джоном Роулеем и вскоре была помолвлена с ним. Однако союз этот, по-видимому, оказался не из удачных. Кроме огорчений, эта избалованная, легкомысленная и бессердечная особа ничего не принесла Джону Роулею, который был ослеплен ее красотой. Ничего общего между ней и серьезным молодым политиком, каким был Джон Роулей, не было и не могло быть. Тем не менее она, очевидно, его страстно любила. Спустя три месяца после их помолвки Роулей собрал достаточно доказательств ее неверности и порвал с ней.

По словам горничной, Этель Линдсей в своем отчаянии была близка к помешательству. Вначале она пыталась добиться свидания с Роулеем, а когда ей это не удалось, стала запираться на целые дни у себя в комнате, где она не переставая плакала, бесновалась и говорила о самоубийстве.

Наконец, она дала себя уговорить знакомым и уехала в Европу, в Италию. В начале марта этого года она получила письмо (горничная тайно прочла его), в котором ее уведомляли, что Роулей всюду бывает с одной дамой, с которой он, по-видимому, собирается обвенчаться.

С первым же пароходом мисс Линдсей выехала обратно в Америку.

30 апреля Этель Линдсей казалась еще более возбужденной, чем всегда. В два часа пополудни она одна ушла из дому и возвратилась лишь около одиннадцати часов вечера. Когда горничная ее раздевала, она внезапно упала в обморок. Ночью горничная, занимающая смежную с нею комнату, слышала, как Линдсей горько рыдала.

Сообщение об убийстве Роулея она приняла удивительно спокойно; горничная слышала, как она заметила своей компаньонке: „По крайней мере, он и той не достанется“.

Больше мне пока ничего не удалось узнать.

Вильям О'Флахерти".

Начальник тайной полиции попросил к себе Вильяма О’Флахерти.

— Каково ваше собственное мнение, О’Флахерти? Ирландец пожал плечами.

— Про женщину можно всему поверить. А та, о ком идет речь, судя по словам горничной, настоящий дьявол.

Начальник тайной полиции подумал с минуту, затем еще раз перечитал рапорт и взял телефонную трубку:

— Алло, Рональд, говорит Моррисон. Пошлите сейчас же двух агентов на Бродвей, № 18 — арестовать девицу Этель Линдсей.

*  *  *

Этель Линдсей стояла пред следователем. С испугом устремив на него свои красивые черные глаза, она сбивчиво отвечала на его безжалостные вопросы.

— В котором часу вы вошли в квартиру г. Роулея?

— Я точно не помню — должно быть, в три четверти восьмого.

— А когда вы ушли оттуда?

— Без пяти минут восемь.

— Удивительно короткое свидание. Женщина, пришедшая упрекать своего бывшего возлюбленного, обычно не довольствуется таким коротким сроком.

Этель Линдсей густо покраснела.

— Что произошло между вами и г. Роулеем?

Девушка молчала. Следователь повторил вопрос более резким тоном.

Она умоляюще взглянула на него и сжала еще крепче свои тонкие, красные губы.

— Хорошо, если Синг-Синг и электрический стул вам милее… — равнодушно заметил следователь.

В ужасе она простерла к нему руки.

— Нет, нет. Я вам все скажу, хотя… бывает такое унижение, которого невозможно требовать ни от одной женщины…

— Вы здесь не женщина, а обвиняемая, — сухо прервал ее следователь. — Почему вы пробыли у г. Роулея так мало времени?

— Он… Когда я вошла к нему в кабинет и начала говорить, он посмотрел на меня и сказал: „Уходи, ты мертва для меня, нам нечего больше говорить друг другу“.

— И этого было достаточно, чтоб вы ушли?

— Нет, не только его слова подействовали на меня, но и его взгляд… он посмотрел на меня как на совершенно чужого человека. Я хорошо знала все, что должна была ему сказать, каждое слово, каждую фразу… — Ее голос оборвался. — Я вышла оттуда, как побитая собака, — прибавила она еле слышно.

— Служитель показывает, что у вас там произошел спор.

— Это неправда.

— Он слышал, как вы кричали.

— Я только один раз воскликнула: „Джон, будь снисходителен и выслушай меня“.

— Что вы делали после того, как ушли оттуда?

— Я как помешанная осталась стоять на улице, имея лишь одно желание: прочь отсюда, как можно дальше от этого дома.

— Говорили ли вы с кем-нибудь по выходе от г. Роулея? Этим вы доказали бы свое алиби.

Этель Линдсей подумала.

— Да, с одним мороженщиком на Саунде, на улице X. В горле у меня пересохло, и я съела мороженого, чтобы освежиться.

— Улица X находится на противоположном конце города. Как вы туда попали?

— Я взяла такси.

— Когда это было?

— Точно не могу сказать.

— Но прежде чем сесть в автомобиль, вы ни с кем не говорили?

Этель Линдсей помолчала с минуту, затем поспешно сказала:

— Да, был какой-то человек, с которым я говорила в восемь часов: один старик, позвавший для меня такси.

— Что это был за человек?

— Разносчик.

— Не можете ли вы описать его подробно?

— Это был еврей.

— Разносчики большей частью евреи.

— У него была борода.

— Это тоже не является отличительным признаком, так как большинство правоверных евреев носят бороду.

Этель Линдсей гневно топнула ногой.

— Не можете же вы от меня требовать, чтобы я тут же точно вспомнила, как этот человек выглядел.

— Успокойтесь, мисс Линдсей, я этого вовсе не требую, тем более, что этот человек, более чем вероятно, существует только в вашем воображении.

Иронический тон, каким были произнесены эти слова, окончательно смутил женщину. Она начала плакать.

— Клянусь вам, — всхлипывала она.

Следователь сразу принял отечески-мягкий вид. Он успокаивающе положил ей руку на плечо и сказал ласково:

— Не плачьте. Успокойтесь. Доверьтесь мне… Я вам желаю только добра… Вы, верно, очень любили г. Роулея?

— Да.

— А он обращался с вами грубо и бессердечно, не правда ли?

— Да.

Черные глаза ее гневно блеснули, тонкие губы задрожали. Следователь поднял руку ко рту, чтобы скрыть невольную улыбку. Как легко, однако, иметь дело с женщинами. Вот он ее настроил на тот лад, какой был ему нужен.

— Бедное дитя, вы, наверно, очень сильно страдали от такого бессердечного отношения?

— Да, ужасно! По временам мне казалось, что я с ума схожу, в особенности… — она замялась.

— Когда он вас оставил ради другой женщины? — ласково договорил за нее следователь.

— Ради замужней женщины… Она даже не красива и, кроме того, старше меня… — Этель Линдсей совершенно забыла, где она находится.

— И вы еще могли любить такого человека?

— Иногда я так страшно злилась на него, как будто моя любовь…

Слезы мешали ей говорить.

— Превратилась в ненависть, не правда ли?

— Да, по временам я ненавидела его…

— Вы, стало быть, признаете, что ненавидели его?

Г. Клинтон опять стал следователем. Голос его звучал холодно, резко.

Этель Линдсей вся съежилась.

— Я… нет… я ничего не признаю, я только говорю…

— Вы в этом уже признались. Ну, на сегодня хватит.

Следователь приказал увести арестованную. Он посмеивался, видимо, оставшись очень довольным результатом дня. Взглянув на часы, он почувствовал, что проголодался.

Смерть в ночи

Генри Уорд сидел в рабочем кабинете своей городской квартиры и читал письмо, которое только что принес ему посыльный. В письме было несколько слов:

„Завтра в десять часов вечера его перевозят в С. С,“.

Подписи никакой.

Несмотря на кажущуюся незначительность содержания, письмо, по-видимому, произвело на миллионера известное впечатление. После некоторого раздумья он взял телефонную трубку и попросил соединить его с заводом.

— Алло!.. Да, говорит Уорд… Это вы, Дэвис? Пошлите мне немедленно Браса… и Гарриса… Поняли? Сейчас же… Хорошо. — Он положил трубку.

Приблизительно через три четверти часа служитель доложил о приходе Джима Браса.

— Проводите его сюда. Если Гаррис явится, пусть подождет. Только не в передней. Для всех других меня нет дома.

Вошел Джим Брас — здоровенный, рослый малый с красным лицом и хитрыми глазами.

— Каково настроение? — спросил фабрикант, не удостоив его ответом на приветствие.

— Не из лучших, г. Уорд.

— Значит, вы плохо работали, — напал на него Уорд.

— Нет, г. Уорд, я делал все, что в моих силах. Но мне не удалось пересилить влияние Бенсона. Он использовал этот случай, чтобы усилить свою агитацию за сближение и братство всех рас и народов, рабочие же…

— Не болтайте так много. Я очень недоволен вами. Это уже второй раз, как вы не оправдываете своего назначения. Не думаете ли вы, что я вам плачу только для того, чтобы вы могли вести легкую жизнь?

— Я приложу все старания, г. Уорд.

Голос Браса звучал неуверенно. Он предчувствовал недоброе. Что ему останется делать, если благословенный дождь долларов прекратится, и ему придется вновь приняться за честный труд?

— Я сделаю все, что в моих силах, г. Уорд, — повторил он.

— Завтра в десять часов вечера его перевозят. До того времени…

— Да, г. Уорд, но я опасаюсь…

Угрожающий взгляд фабриканта привел Браса в трепет.

— Некоторые из них на нашей стороне, — сказал он поспешно.

— Сколько?

Брас смутился.

— Приблизительно… около…

Он замялся.

— Сколько? — не отставал от него жесткий голос.

— Около ста пятидесяти, — с усилием вымолвил Брас.

Уорд засмеялся резко, зло.

— Сто пятьдесят из двадцати тысяч! Недурной процент, в самом деле!..

— Это не моя вина, г. Уорд. Рабочие не дают себя больше обрабатывать, как прежде, а эти проклятые воббли [Industrial Workers of the World (I.W.Ws.) — американская рабочая партия].

— Это меня не касается. Я вам даю задание, и вы должны его выполнить. Поняли? Завтра утром в десять часов вы мне представите отчет.

Уорд повернулся к Брасу спиной, и тот выскользнул из комнаты, радуясь, что еще так удачно отделался.

Беседа с Томасом Гаррисом была несколько дружелюбнее. Уорд пригласил этого обанкротившегося провинциального адвоката с лисьим лицом сесть и даже придвинул к нему коробку сигар; он умел ценить услуги этого человека. Показав ему полученное утром письмо, он спросил:

— Что же?

— Дела обстоят очень хорошо. Мои люди страшно тяготятся своим бездельем и рады всякой сенсации. Нет ничего легче, чем подогреть этих мещан. Достаточно несколько метких, хорошо составленных, священных для них лозунгов.

— Следовательно, мы можем рассчитывать на то, что… — он не докончил фразы.

Гаррис кивнул; он понял без слов.

— Вы можете быть совершенно спокойны. Но было бы недурно раздать еще немного денег. Я…

— Сколько вам нужно?

— Две тысячи долларов.

Генри Уорд усмехнулся:

— Вы не дешевеете, Гаррис.

Бывший адвокат покорно выслушал эту колкость.

— Плохие времена, г. Уорд.

Фабрикант открыл ящик письменного стола и достал две тысячи долларов.

— Завтра в шесть часов вечера я уезжаю к себе на дачу. Приезжает мой сын, я хочу встретить его там. Телефонируйте мне в восемь, но смотрите, будьте осторожны у телефона.

— Хорошо, г. Уорд.

Томас Гаррис оставил дворец фабриканта и направился в менее аристократическую часть города.

*  *  *

Из дома в дом шмыгала худощавая фигура Томаса Гарриса, он просовывал во все двери свое лицо, нашептывал всякие небылицы и разжигал зверские инстинкты, рассказывая страшные вещи и подкрепляя то здесь, то там свои подстрекательства деньгами. Он и ночью не дал себе покоя, а собрав где-то в дальней комнате избранных друзей, всю ночь до зари угощал их запретным алкоголем.

На следующее утро часть буржуазной прессы напечатала жирным шрифтом:

„Новые доказательства виновности Бен-Товера“.

В тексте рассеивались все сомнения в том, что убийство Роулея совершено именно этим негром. Для большей убедительности некоторые газеты привели поговорку о том, что леопарду никогда не удастся смыть свои пятна, и перечисляли заодно все преступления, совершенные неграми со времен отмены рабства. С самым глубоким убеждением они восклицали:

„Граждане Америки!

Доколе еще вы будете терпеть черный террор, доколе над вашими женами и дочерьми будет висеть опасность быть изнасилованными этими черными скотами?

С каждым днем очевидней, что черная раса ниже белой. Еще недавно член нашего Конгресса пал жертвой африканского зверства чернокожих.

Если это преступление не вызовет самого сурового возмездия, вскоре никто более не будет спокоен за свою жизнь!“

За прилавком, в конторе и на кухне эти строки жадно проглатывались мещанством. Не один кулак сжимался при чтении этих строк, не одно лицо было перекошено острой ненавистью:

— Проклятый негр!

Работа Томаса Гарриса была легкой.

*  *  *

Генри Уорд сидел на обширной веранде своей загородной виллы и время от времени нетерпеливо посматривал на часы. Он дожидался приезда сына, прибывшего на пароходе несколько часов тому назад.

К великому огорчению отца, молодой Уорд не решался вступить в отцовское предприятие. Он изучал медицину и, сдав дипломный экзамен, отправился в Вену, где работал у профессора Фрейда над изучением психоанализа. После двухлетнего отсутствия он возвращался теперь из Европы.

Генри Уорд был человек черствый; однако, единственного своего сына он любил больше всего на свете и ни в чем ему не отказывал. Долгая разлука с Гарвеем была для него очень тяжела, и теперь он как ребенок радовался встрече с ним.

Наконец послышался рожок автомобиля, и старик, с забившимся сердцем, поспешил навстречу высокому, светловолосому молодому человеку, который быстро выскочил из автомобиля и сердечно обнял отца.

Весь вечер они просидели вдвоем, рассказывая друг другу о своем житье-бытье. Только раз во время обеда Генри Уорд был вызван к телефону, от которого он вернулся с сияющим лицом.

Радость встречи была на минуту омрачена, когда Гарвей Уорд заговорил об убитом Джоне Роулее, который был его лучшим другом.

— Весть о его смерти явилась для меня страшным ударом, — сказал Гарвей. — Я много ожидал от Роулея, я так хорошо знал его способности и его прекрасный характер.

— По-видимому, это убийство действительно совершил негр Товер.

— Я этому не верю, отец, — возразил Гарвей горячо. — Я знаю Товера, знаю, что он не способен на такое преступление.

Генри Уорд пожал плечами и заметил с иронической усмешкой:

— После двухлетнего изучения психоанализа ты можешь еще утверждать, что существуют такие вещи, на которые человек не был бы способен в известную минуту?

— Конечно. Я знаю, например, вполне определенно, что ты, отец, никогда не был бы способен на низкий поступок.

— Что ты называешь низким поступком? — спросил фабрикант холодно.

— Поступок, идущий вразрез с твоими лучшими убеждениями.

Мрачное лицо Генри Уорда прояснилось.

— Ты прав, Гарвей, я никогда не пойду против своих убеждений.

Тяжелые грозовые тучи нависли над Нью-Йорком. Время от времени раздавались глухие раскаты грома, и бледные молнии прорезали сумрак быстро опускавшегося вечера.

Массивные ворота следственной тюрьмы раскрылись; в сопровождении двух полицейских оттуда вышел Бен-Товер.

На мгновение он остановился на верхней ступеньке широкой каменной лестницы, жадно вдыхая свежий воздух и с выражением тоски глядя в темную даль.

Его лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели, походка была медленная, усталая, как у старика. Однако, не тюрьма сломила его силы, а страшное подозрение, павшее на него. Ему представлялось чудовищным, чтобы кто-нибудь мог поверить, что он убил своего лучшего друга, бывшего для него идеалом и руководителем.

„Если бы я был белым, — думал он в долгие часы заключения, — многие, хорошо знающие меня, пришли бы и показали правду. А теперь… достаточно иметь черную кожу, чтобы на тебя взвалили всякие преступления“.

Когда он спускался с лестницы, начали падать первые крупные капли дождя. Садясь в тюремную карету, Бен-Товер съежился от холода.

Карета тронулась. Сперва она следовала по оживленным улицам, потом свернула в узкий, длинный и темный переулок. Однообразное покачивание убаюкало Товера, он уселся в угол и задремал.

Сильный шум разбудил его. Задержанная огромной толпой, карета остановилась. В решетчатое окно врывались дикие крики:

— Выдайте его, собаку!

— Прикончить его!

— Где убийца?

— Дайте его сюда, проклятого чернокожего!

Рев толпы, к которому примешивались пронзительные свистки, становился все сильнее; карета закачалась.

Огромный мясник стащил кучера с козел; двое других схватили испуганных лошадей под уздцы. Один из полицейских подскочил к дверцам кареты, рванул ее и выстрелил в толпу наугад. Второй пытался взобраться на козлы, чтобы завладеть вожжами. Все теснее напирала разъяренная толпа, все более угрожающе звучали голоса; дикие страсти вырвались наружу, низкие инстинкты справляли свою оргию.

Не трогаясь с места, Бен-Товер выжидал в углу кареты. Между ним и страшной смертью была лишь одна преграда — рыжеволосый ирландец-полицейский с револьвером в руке. Массивная фигура его заполнила собой всю дверь. Блеснула молния, ярко осветив происходящее. Товер заметил, что бледное лицо полицейского искажено, и зубы крепко стиснуты.

— Конечно, ирландец защищает чернокожего! — взвизгнул женский голос. — Это одна шайка.

Черная волна подалась еще ближе. Казалось, в карету врывается горячее дыхание многочисленной толпы.

Снова блеснула молния, и вот Бен-Товер увидел, что дверь пуста. Разъяренная толпа стащила и смяла полицейского.

Бен-Товер знал: теперь дело в секундах, — к нему протянутся грубые, жестокие руки, будут разрывать его тело на части, изуродуют, растопчут… Суд Линча — в продолжение десятилетий страшное слово для всех, кто случайно родился в черной коже.

Дикая злоба охватила Бен-Товера. Он сжал кулаки, твердо решив дорого отдать свою жизнь. Но тут же сразу почувствовал сильнейший упадок духа, — к чему обороняться одному против тысячи? А если тот или иной почувствует тяжесть его кулака, так ведь это не те, не главные виновники, ведь это только обманутые глупцы, которые по тупости своей безудержно стремятся ко всякому возбуждению, бессознательно набрасываются на всякую сенсацию…

Грубые руки схватили его и вытащили из кареты.

Дикий вой встретил его.

Побуждаемый инстинктом, он все-таки оборонялся.

На него посыпались удары кулаков и палок.

— Убить его, собаку, убийцу!

Еще раз, в отчаянии, рванулся он к карете.

Кто-то ударил его в висок.

Он закачался, упал и исчез под темной человеческой волной…

Когда полиция, вызванная кучером, через десять минут очистила улицу, у порога одного из домов лежало то истерзанное, изуродованное и окровавленное, что когда-то называлось человеком.

Гарвей Уорд

— Теперь мы никогда не узнаем правды, — жаловалась Грэйс Мэтерс, обращаясь к разносчику, пришедшему к ней в первый раз после трехнедельного перерыва.

— Я убежден, что Бен-Товер был невиновен, и твердо верю в виновность этой девушки, Этель Линдсей.

Грэйс покачала головой.

— Ведь вы знаете, что было написано в письме, — сказал разносчик.

— Да, но Джон никогда не мог себя вести с женщиной так, чтобы она имела основания его ненавидеть. Я знаю историю их помолвки, Джон мне ее рассказал. Мисс Линдсей была настолько неправа, что она сама должна была это признать.

— Так или иначе, на следующей неделе начнется процесс.

— Я знаю, Этель Линдсей невиновна. Мы должны продолжать поиски, но…

Она остановилась на мгновение и сочувственно посмотрела на старика, который за последнее время еще более осунулся и поседел.

— Я не смею теперь просить вашей помощи, я очень хорошо знаю…

— Ничего на свете не может возвратить мне моего ребенка, — сказал Самуил Каценштейн глухо. — Теперь, когда Мириам больше нет, жизнь потеряла для меня всякий смысл; те недолгие дни, которые мне осталось жить, будут принадлежать вам и делу мести за убитого. Если Этель Линдсей сумеет доказать свою невиновность, мы будем продолжать поиски, пока не найдем убийцу.

В комнату вошел служитель и доложил о приходе Гарвея Уорда.

Подумав, Грэйс сказала.

— Проводите его сюда. Я не знаю Уорда, — объяснила она разносчику, — но он был лучшим другом Джона; может быть, он нам сумеет помочь. Вы не уходите, — прибавила она, видя, что Самуил Каценштейн поднялся, — мы сообща потолкуем.

Вошел Гарвей Уорд. В первые минуты Грэйс была слишком потрясена, чтобы говорить. Джон Роулей ей часто рассказывал о своем друге, и теперь, при виде его, она вспомнила те счастливые часы, когда она слышала имя „Гарвей“ из уст Роулея.

Молодой человек был тоже сильно тронут. С глубоким сочувствием смотрел он на хрупкую, бледную женщину, которую постигло такое ужасное несчастье.

Самуил Каценштейн внес некоторое оживление в это подавленное настроение, обратившись к вновь прибывшему:

— Вы поможете нам найти убийцу, г. Уорд?

— Я глубоко убеждена, что этот несчастный негр был убийцей, — заметила Грэйс.

— Нет, г-жа Мэтерс, это невозможно. Бен-Товер был вполне порядочный человек, — фанатик, если хотите, но чистый идеалист.

— Однако все доказательства говорят за то, что он…

— Как часто подобные доказательства оказываются неосновательными! Нет, Бен-Товер был невиновен.

— Я тоже так думаю, — сказал разносчик. — Я скорее склонен поверить, что это убийство совершила Этель Линдсей?

— Этель Линдсей? — воскликнул молодой человек пораженный. — Ведь это… ведь она…

Он остановился в смущении.

— Бывшая невеста Джона, — докончила Грэйс. — Я знала о его помолвке, г. Уорд, вы можете спокойно говорить об этом. Вы знали эту девушку?

— Нет. Я был в Европе, когда он обручился с ней. Но он мне писал тогда и рассказывал в своих письмах о мисс Линдсей; я не могу поверить, чтобы она была способна на это.

Самуил Каценштейн пожал плечами.

— Увидим. Лично мне мисс Линдсей кажется крайне подозрительной.

— Я думала и о политических врагах его, — заметила Грэйс нерешительно.

— Это ни в коем случае невозможно, — возразил Гарвей Уорд. — Не говоря уже о том, что у Джона вообще не было политических врагов, у нас в стране политические партии борются между собой не при помощи предательских убийств.

— Скоро мы и этого дождемся, — заметил разносчик.

Гарвей Уорд не обратил внимания на его слова и продолжал, обращаясь к Грэйс:

— Когда я получил эту ужасную весть, мне в голову пришла еще одна мысль, но я затрудняюсь высказать ее здесь. Я боюсь причинить вам боль, г-жа Мэтерс.

Грэйс с удивлением посмотрела на него.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Джон рассказал мне, как своему лучшему другу, вашу историю, и я полагал…

Он остановился в нерешительности.

— Говорите же!

— Не знаете ли вы, был ваш муж в то время в Нью-Йорке?

Выражение недоумения появилось на лице молодой женщины.

— Мой муж? Почему… Не допускаете же вы?..

— Простите, г-жа Мэтерс, если я вам задам несколько нескромных вопросов. Готовы ли вы ответить на них?

Грэйс кивнула.

— Ваш муж был ревнив? — спросил Гарвей Уорд.

Грэйс тихо ответила:

— Да, в начале нашего супружества он был очень ревнив.

— Он отказывался дать вам развод, не правда ли?

— Да, но это не столько из ревности, сколько… по другим причинам.

— Не можете ли вы сказать, был г. Мэтерс в Нью- Йорке в тот день, когда Джон был убит?

— Этого я не знаю.

— Если его имя — Раймонд Мэтерс, и он актер, то 30 апреля он находился в Нью-Йорке, — сказал разносчик.

— Откуда вы знаете? — спросил Гарвей Уорд.

— Сын моей соседки по квартире занимается расклейкой объявлений; этот парень питает настоящую страсть к театральным афишам и собирает их целую коллекцию. 30 апреля он принес домой афишу какого-то театра на Бродвее, и на этой афише значилось имя Раймонда Мэтерса.

— Вы в этом уверены?

— Да, я даже сказал тогда своей Мириам: смотри, это то же самое имя, что носит невеста г. Роулея, которая хочет писать с меня портрет.

— Не припомните ли вы название пьесы?

Старый разносчик задумался. Грэйс в лихорадочном волнении наблюдала за ним. Сердце ее сильно билось, руки стали холодны как лед. Как бы это было ужасно, если бы Гарвей Уорд оказался прав! Тогда ведь она сама была невольной причиной преступления.

— Название пьесы я не могу вспомнить, — произнес, наконец, Самуил Каценштейн. — Но, кажется, это была оперетта.

Гарвей Уорд подумал.

— Я справлюсь по телефону в редакции какой- нибудь театральной газеты, — сказал он, — там наверное знают. У вас ведь есть телефон в квартире, г-жа Мэтерс?

— Да, в спальне.

Она позвонила и приказала служителю проводить Уорда к телефону.

— Не забудьте спросить, в котором часу окончился спектакль, — крикнул ему вслед старый разносчик.

Гарвей Уорд вернулся с ответом, что Раймонд Мэтерс действительно выступал 30 апреля в качестве гастролера в одном театре на Бродвее;', он играл во второй одноактной пьесе, которая начиналась в девять часов, представление окончилось к десяти часам. Жил он в гостинице „Ричмонд“.

— Вы мне говорили, г-жа Мэтерс, что вечер 30 апреля вы провели с Джоном в его квартире. Возможно, что Мэтерс видел, как вы вошли в дом, и, зная, что там живет Роулей…

— Не говорите, — умоляюще произнесла Грэйс. — Одна мысль об этом приводит меня в содрогание!

— И все-таки мы должны смотреть действительности прямо в глаза. Считаете ли вы, чтобы Мэтерс в минуту внезапной вспышки ревности был способен на такой поступок?

— Раймонд Мэтерс совершенно несдержанный человек, весь во власти своих страстей, — и можно полагать, что он…

Она замолчала, содрогнувшись всем телом.

— Г. Каценштейн, пойдите, пожалуйста, к телефону и позвоните в „Отель Ричмонд“; спросите, когда г. Мэтерс уехал из Нью-Йорка.

Разносчик вышел. Гарвей Уорд подошел к молодой женщине, в изнеможении откинувшейся на спинку кресла.

— Мне очень больно, г-жа Мэтерс, что я вынужден причинять вам столько мучений. Но ведь вы знаете, что я это делаю исключительно ради Джона. Простите меня.

Она протянула ему свою маленькую руку.

— Я знаю, что вы были лучшим другом Джона.

— И я желал бы, чтобы вы тоже смотрели на меня как на друга и разрешили мне помочь вам.

Самуил Каценштейн вернулся и сообщил:

— Г. Мэтерс действительно жил в „Отеле Ричмонд“. Вечером 30 апреля, около половины двенадцатого он вернулся к себе в номер, за несколько минут до отхода омнибуса из отеля на вокзал. Он тотчас же расплатился и в 12 часов 9 минут уехал в Сан-Франциско.

— В девять часов он играл, — сказал Гарвей, — следовательно, в восемь он мог вас видеть, когда вы входили в квартиру Роулея. В десять часов спектакль окончился, а домой он вернулся около половины двенадцатого. Таким образом, он имел достаточно времени в своем распоряжении… Очень жаль, г-жа Мэтерс, что вы не можете припомнить, в котором часу вы ушли от Джона в тот вечер.

— Да, я часто думала об этом. Но когда меня одолевают мои мучительные головные боли, из памяти моей все исчезает. Полагаю все-таки, что я могла уйти между половиной одиннадцатого и без четверти одиннадцать, как я это большей частью делала, когда бывала вечером у Джона.

— В таком случае вы должны были видеть Бен- Товера, который, по собственному его показанию, около без четверти одиннадцать стоял перед домом.

— Я была так расстроена нашей разлукой, что, вероятно, не заметила его.

— Так или иначе, но я постараюсь установить связь с каким-нибудь частным сыщиком в Сан-Франциско, чтобы получить необходимые сведения о г. Мэтерсе, — сказал Гарвей Уорд. — А теперь я вас больше не буду утруждать. Если позволите, я скоро опять наведаюсь.

Грэйс с чувством пожала его руку.

— Да, да, приходите скорей.

Виновна или невиновна?

В огромном, безотрадно пустом, сером зале суда перед присяжными стояла Этель Линдсей.

Мертвенно бледная, с глазами, в которых был ужас, она дрожала всем телом, и своим несчастным видом вызывала жалость.

Несколько мягкосердечных заседателей, действительно, отнеслись к ней сочувственно, сомневаясь в виновности молодой девушки; такая нервная особа, правда, может быть способна совершить убийство, но ни в коем случае не с такой осмотрительностью, чтобы все следы были так искусно скрыты, как в этом преступлении.

Для других же, наоборот, это подавленное состояние девушки являлось доказательством ее виновности.

Показания свидетелей не пролили много света на это дело. Одни показывали, что мисс Линдсей отличается добрым сердцем и не способна на какой бы то ни было жестокий поступок; другие, в особенности прислуга, наоборот, подчеркивали вспыльчивость и раздражительность избалованной девушки, выходившей из себя всякий раз, когда что-нибудь было ей не по вкусу; эти свидетели определенно намекали, что они весьма склонны заподозрить именно ее в убийстве. Все, однако, сходились в одном, что Этель Линдсей никогда не отчаивалась в своей надежде помириться с Джоном Роулеем и стать в конце концов его женой.

Защитнику обвиняемой, Фрэнсису Кэну, удалось разыскать мороженщика с Саунда. Он был вызван в суд.

Но этот главный свидетель защиты хотя и признал, что дама, покупавшая у него мороженое 30 апреля, между четвертью и половиной десятого вечера, по внешности своей была похожа на подсудимую, но под присягой подтвердить свое показание отказался, ввиду того, что покупательница была в вуали, а на улице было уже темно.

После допроса нескольких свидетелей заседание было прервано до утра.

Фрэнсис Кун, которому разрешили свидание с подзащитной, с озабоченным видом ходил взад и вперед по камере.

Провал единственного важного свидетеля защиты мог решить исход процесса, тем более, что на предварительном следствии Этель Линдсей держалась очень неопределенно.

— Если бы мы только могли разыскать этого старика-разносчика, который видел вас в восемь часов на улице, — бормотал адвокат. — Я ежедневно вызываю его через все нью-йоркские газеты, не исключая еврейских.

— Может быть, он не умеет читать, — простонала Этель Линдсей. Фрэнсис Кэн покраснел; об этом он не подумал.

— Но это весьма неправдоподобно, — заметил он с досадой. — Если это действительно еврей, он наверное читает по-еврейски.

Этель Линдсей заплакала.

— Если этот человек не будет разыскан в течение ближайших дней, я погибла.

Она вскочила и схватила адвоката за руку.

— Спасите меня, спасите!

— Я делаю все, что в моих силах, мисс Линдсей. Но вы сами должны признать, что все говорит против вас: цветок, найденный под письменным столом, — под тем письменным столом, за которым, сидел убитый, — это несчастное письмо, затем показания вашей прислуги.

— Я их всех уволю, — вскипела Этель Линдсей. — Как смеют эти люди показывать против меня!

Она совершенно забыла об опасности, и только гнев владел ею в эту минуту.

Кэн посмотрел на нее странным взглядом. Он с горечью подумал, что про эту девушку можно действительно всему поверить.

Этель Линдсей, видимо, угадала его мысли: ее покрасневшее лицо внезапно стало мертвенно-бледным, она упала на стул, воскликнув в отчаянии:

— Вы тоже считаете меня виновной!

И вновь залилась слезами.

Со времени смерти своей дочери Самуил Каценштейн совершенно изменился. С соседями он не говорил ни слова, а по вечерам забивался в своей каморке и неподвижно просиживал часами, тупо глядя перед собой. Единственное, что его еще интересовало, это — розыски убийцы Джона Роулея; только когда дело касалось этого, он вновь оживал.

В продолжение нескольких недель он не прочел ни одной газеты. И только теперь, когда начался процесс Этель Линдсей, он купил еврейскую газету и стал ее внимательно читать.

Внимание его привлекло напечатанное огромными буквами объявление:

— Разносчик, позвавший 30 апреля, около восьми часов вечера, такси для молодой дамы возле дома № 36 по Пятому авеню, приглашается прийти немедленно в бюро адвоката Фрэнсиса Кэна, Двадцать вторая улица, 13. Будет выдано крупное вознаграждение».

Сначала Самуил Каценштейн обратил внимание только на дату: вечер рокового 30 апреля.

И вдруг он понял, что это объявление касается его. Он вспомнил, что в тот вечер, на Пятом авеню, какая-то молодая девушка просила его позвать ей такси. Впоследствии он совершенно забыл об этом случае, но теперь ясно представил себе эту девушку, хорошо одетую, с собольим палантином на плечах, собольей муфтой в руках, — и будто завеса спала с глаз его: на собольей муфте были прикреплены туберозы.

Туберозы! Этель Линдсей!

Но если Этель Линдсей и та молодая девушка одно и то же лицо, то Этель Линдсей невиновна. Ведь он сам помог девушке сесть в автомобиль, слышал, как она приказала шоферу: «На Саунд», и видел, как автомобиль уехал.

Он даже знает шофера, так как сделал тогда небольшой крюк, чтобы дать заработать именно ему, своему знакомому.

Если шофер подтвердит, что эта молодая дама поехала тогда на Саунд и вернулась домой в одиннадцать часов, то Этель Линдсей действительно неповинна в убийстве.

Кто же убийца в таком случае?

Неужели прав Гарвей Уорд, подозревая Раймонда Мэтерса?

Сведения, полученные от сыщика Сан-Франциско, говорили лишь о том, что Мэтерс выступил несколько раз в этом городе, после чего уехал в Лос-Анжелос.

Самуил Каценштейн взял газету и записал адрес адвоката.

*  *  *

На следующем судебном заседании защитник выставил новых свидетелей: Самуила Каценштейна и шофера такси № 7957.

Самуил Каценштейн, обладавший лучшей памятью, чем Даниэль Браун, и хорошей наблюдательностью, сразу узнал молодую девушку и показал под присягой, что это та дама, для которой он позвал такси вечером 30 апреля.

Шофер со своей стороны тоже показал, что молодая дама села в автомобиль в десять минут девятого, что они поехали на Саунд на улицу X и затем, в без пяти минут одиннадцать, он доставил ее домой, Бродвей, 18. В этот промежуток времени она ни на минуту не покидала автомобиля.

Благодаря этому, обвинение отпало само собой, и в тот же день Этель Линдсей была освобождена.

Сон

Для Гарвея Уорда наступили беспокойные дни и бессонные ночи. Все его мысли были заняты одним: как бы найти убийцу Джона Роулея. В невиновности Бен- Товера он был убежден; Этель Линдсей удалось снять с себя всякое подозрение. В конце концов, кто же преступник?

Гарвей не мог отделаться от мысли, что преступление совершено Раймондом Мэтерсом. Чем чаще молодой человек встречался с Грэйс Мэтерс, тем яснее становилось для него, что из ревности к этой женщине человек может пойти на убийство.

С каждым днем Гарвей все больше восхищался Грэйс. Он навещал ее почти каждый день. Вначале они говорили только о Джоне Роулее, о розыске его убийцы, но постепенно их разговоры начали переходить на другие темы, и часто Гарвею казалось, будто он беседует со своим покойным другом, — настолько молодая женщина сумела проникнуть в круг мыслей Роулея и усвоить его принципы и взгляды.

Постепенно Грэйс Мэтерс начала приходить в себя от постигшего ее страшного удара. Она вновь начала интересоваться всем, в особенности своим искусством. Однако, на ее душу легла какая-то тень; за всеми ее интересами скрывалось воспоминание о том, что она потеряла.

Самуил Каценштейн тоже наведывался очень часто, но и ему не удалось узнать что-либо существенное, что могло бы навести на след преступника. Старик говорил почти исключительно о своей дочери и, по-видимому, не вполне еще понимал, что потерял ее навеки.

Беседа, которую он имел с врачом больничной кассы, доктором Смитом, его сильно расстроила; доктор ему высказал свое глубокое недоумение по поводу того, что Мириам, хотя и слабая здоровьем, но отличавшаяся крепким организмом, умерла от бронхита, и к тому же при таких благоприятных условиях лечения.

Старый разносчик не мог простить себе того, что он доверил своего ребенка чужим людям, уверяя себя, что если бы Мириам оставалась дома, она теперь была бы в живых.

Санаторий начал оказывать на его омраченную горем душу какое-то притягательное влияние. Целые дни он проводил около ворот большого парка, и не один с трудом заработанный им доллар перешел в карман богобоязненного Тома Барнэби, который позволял за это Самуилу Каценштейну заходить в покойницкую.

Напрасно Грэйс Мэтерс и молодой Уорд пытались удерживать разносчика подальше от этих страшных мест. Он утверждал, что там он себя чувствует ближе к своему ребенку, и кроме того…

— И кроме того? — спросил Гарвей Уорд. — Почему вы не договариваете?

Лицо старика изменилось; неподвижное и жесткое, с остановившимся взглядом, оно внезапно стало похоже на маску.

— Я этого не могу сказать сейчас… может быть, позже, — ответил он уклончиво, и больше не стал говорить об этом.

— Старик страдает какой-то манией, — сказал Гарвей, когда Самуил Каценштейн ушел. — Я боюсь за его рассудок. Вы заметили выражение его лица?

— Да, но я думаю, что горе о дочери так действует на него, — возразила молодая женщина.

Когда Гарвей Уорд прощался с ней, она сказала ему:

— Несколько дней мы не будем видеться с вами. Жена моего покойного брата приезжает на неделю в Бостон. Она просила меня повидаться с ней. Я не могла отказать ей в этой просьбе и завтра утром уезжаю.

— Когда вы вернетесь, сообщите мне тотчас же, — попросил молодой человек.

— Разумеется. Может быть, к тому времени мы нападем на какой-нибудь след. Мысль о том, что убийца может скрыться, угнетает меня.

Гарвей Уорд провел неприятную неделю. Он больше не мог скрывать от себя, что любит Грэйс, но в то же время знал, что его любовь безнадежна, что никогда молодая женщина не забудет Джона Роулея. Кроме того, его чувство казалось ему чуть ли не кощунством по отношению к покойному другу.

В Нью-Йорке усилилась жара. Гарвей, несколько ночей подряд не смыкавший глаз, чувствовал себя разбитым, и его потянуло на свежий воздух. Он решил поехать на загородную виллу своего отца, куда Генри Уорд переехал уже неделю тому назад.

Никого не предупредив, он приехал туда к вечеру.

— Ты мог ведь телефонировать мне, Гарвей, — заметил его отец с еле заметной досадой в голосе.

— Прости, но я совершенно не подумал об этом. Разве я чем-нибудь помешал тебе? — Гарвей был смущен: впервые отец встретил его без особой радости.

— Как можешь ты так говорить? Ты знаешь, как я всегда рад тебя видеть. Но я почувствовал необходимость побыть в полном покое и отпустил всю прислугу, не исключая старого Джемса, и я боюсь, что это причинит тебе массу неудобств.

— Ничего, я ведь не требователен. Кроме того, я намерен провести здесь только ночь и, самое большее, завтрашний день. Я чувствую себя усталым и разбитым и не прочь бы проспать часов двенадцать без перерыва.

— Ты в самом деле выглядишь плохо. Тебе следовало бы пораньше лечь спать.

Вечером Гарвей вспомнил беспокойство отца по поводу отсутствия прислуги и улыбнулся, тронутый его нежной заботой о нем.

Старый Уорд настоял на том, чтобы в девять часов сын принял снотворный порошок, проводил его в половине десятого в его комнату и собственноручно опустил тяжелые шторы на окнах.

— Ты должен хорошенько выспаться, Гарвей, — заметил он. — Тебе это необходимо. Я закрою ставни, чтобы завтра утром солнце не разбудило тебя слишком рано.

Генри Уорд подождал, пока Гарвей улегся в постель, затем сердечно пожал ему на прощанье руку:

— Спи спокойно, мой мальчик.

«Добрый старик, — подумал Гарвей, растроганный, — как он обо мне заботится! Я, действительно, никогда не чувствовал отсутствия матери. Он был для меня отцом и матерью вместе… Но если бы он не запер ставней, было бы гораздо лучше, а то я задыхаюсь… Встану и открою их!»

Однако, действие порошка оказалось довольно сильным: через пять минут Гарвей Уорд уже спал.

Когда он проснулся, солнце стояло высоко в небе, и лучи его проникали в комнату через одно из окон, ставни которого были широко раскрыты.

«Странно, — подумал молодой человек, — вчера вечером они были закрыты».

Не освободившаяся еще от сна мысль с трудом искала объяснения.

Вдруг Гарвей вспомнил сон, виденный им этой ночью.

После нескольких часов глубокого сна он проснулся: спертый воздух в комнате мешал ему свободно дышать. Выскочив из кровати, он, не зажигая огня, ощупью добрался до окна, распахнул ставни и высунулся, жадно вдыхая свежий ночной воздух.

Внезапно он отпрянул назад и впился глазами в мягкую темноту летней ночи: по большой поляне, на одном конце которой возвышался небольшой павильон в виде греческого храма, расхаживали группами и в одиночку какие-то фантастически одетые белые фигуры. Они напоминали братьев какого-то монашеского ордена, носили капюшоны, оставлявшие открытыми только глаза, и длинные, до пят, скрывавшие всю фигуру плащи. Один за другим, числом до тридцати, они скрылись в храме.

В то время как Гарвей восстанавливал в памяти свой сон, им внезапно овладела странная мысль, что все это вовсе не было сном… Что он действительно вставал ночью — на это указывали открытые ставни.

Однако, он мог открыть их и во сне. Но это казалось ему неправдоподобным, ибо ставни открывались туго, и нужен был сильный толчок, чтобы раскрыть их, а такое усилие несомненно разбудило бы его.

Но если это был не сон, то кто же эти странные фигуры, и что понадобилось им в этот ночной час здесь, в парке?

Нет, предположение, что он действительно кого-то видел, пустое ребячество. Просто нервы у него пошаливают, и это было не что иное, как галлюцинация. Таково единственно возможное объяснение.

Правда, он ночью вставал, открыл ставню, но это произошло в полусонном состоянии, и как только он это сделал, вновь начало сказываться действие порошка; в сонном состоянии он смотрел в освещенный луной сад, в сонном же состоянии увидел эти таинственные белые фигуры, и так как явь и сон разделены лишь секундами пробуждения, сегодня утром он не мог провести границу между ними. Это часто случается при употреблении снотворного, в особенности, когда оно принимается при сильном нервном переутомлении.

Несмотря на то, что Гарвей Уорд убедил себя в нереальности виденного им ночью, он после завтрака побрел по направлению к греческому храму.

Все здание было обвито длинными гирляндами роз, которые спускались по косяку дверей, достигая мраморных ступеней лестницы.

Гарвей остановился на верхней ступени, любуясь ярко-красными, сильно пахнувшими розами.

Вдруг лицо его вытянулось. Он наклонился к одной ветке, — на шине висел клок белой материи: кто-то, одетый в белое, при входе в храм зацепился своей одеждой за ветку роз.

Среди мертвых

Том Барнэби был богобоязнен, и у него была только одна большая слабость: он любил вылить. А доктор Брэсфорд — ярый противник алкоголя и принимал на службу исключительно непьющих.

Бедному Барнэби приходилось первое время в санатории очень туго: он нигде не мог найти укромный уголок, где бы ему никто не мешал предаваться его страсти.

Но однажды ему пришла в голову блестящая мысль: где может добропорядочный человек жить без помехи, в каком месте можно чувствовать себя спокойно от всякого постороннего, непрошеного глаза? Он ударил себя по лбу. Как глуп он был до сих пор! Ведь стоит же, в конце концов, в парке небольшое здание, ключи от которого хранятся у него одного — покойницкая!

Кто из других, не столь богобоязненных, как он, и не обладающих поэтому такой чистой совестью, решится заглянуть в ночную пору в эту жуткую часть парка, — туда, где начинается царство мертвых!

С этих пор Барнэби просиживал ночи в покойницкой и пил, — безразлично, находились там покойники или нет. Том Барнэби не боялся покойников, он поднимал свой стакан и пил за их здоровье.

Однако, со временем, его безмолвные собутыльники наскучили ему, и он решил залучить к себе в компанию кого-нибудь, от кого он мог бы время от времени услышать живое слово. Поэтому он сильно обрадовался, когда увидел, что какая-то непреодолимая сила все чаще и чаще тянет Самуила Каценштейна к покойницкой.

Встречая старого разносчика возле парка, Барнэби приглашал его на вечер, и когда тот приходил, пропускал его через боковую калитку и увлекал в свое странное убежище.

Сегодня они тоже сидели там вдвоем. Черные грозовые тучи заволокли небо, и в помещении царил глубокий мрак. У стены лежали три покойника, покрытые белыми простынями.

— Сегодня ты можешь чувствовать себя среди своих, — лепетал пьяный Барнэби, держа бутылку в руках.

— Почему?

— Ты находишься в обществе своих единоверцев, — пояснил он, — все трое — евреи.

Самуила Каценштейна передернуло; он вновь переживал ту ужасную ночь, которую провел здесь однажды. Ему показалось, что на черной стене огненными буквами светятся два имени: «Мозес Зильберблят» и «Рахиль Кон».

— Много евреев умирает, — продолжал Том Барнэби с жутким злорадством. — И этих идолопоклонников-ирландцев тоже. Господь наказывает их за грехи. Евреев он умерщвляет за то, что они распяли нашего спасителя Иисуса Христа; ирландцев же за то, что они чтят папу и вавилонскую блудницу. А истинных христиан он спасает от гибели, вырывая их руками нашего доктора из цепких лап смерти, во славу господа и нашей свободной Америки.

— Я тоже еврей, — произнес Самуил Каценштейн.

— Поэтому господь тебя наказал и отобрал у тебя дочь. Но я ничего не имею против тебя, — ты разумный человек и не боишься мертвецов. Они хорошие собутыльники, эти мертвецы, они не возмущаются из-за какой-нибудь пары — другой жалких стаканов водки. Я вовсе не хочу этим сказать, что осуждаю моего хозяина. Он тоже прав, — алкоголь губит народ; но когда такой честный и богобоязненный человек, как Том Барнэби, пропустит иной раз стаканчик, это совсем другое дело.

— Какой характер у вашего хозяина? — спросил старый разносчик, у которого внезапно блеснуло какое- то подозрение.

— Наш доктор? Это ангел, а не человек, это самое лучшее создание, когда-либо бывшее на земле. Он все отдает беднякам и до смерти изнуряет себя ради них. Истинный христианин, благочестивый и добрый. На этой неделе он четыре ночи подряд глаз не смыкал, неотлучно просиживая у постели одного американского матроса, сорвавшегося с мачты. Все врачи сказали, что он безнадежен и непременно должен умереть, но наш доктор его отходил; он умеет побороть даже смерть.

— Несмотря на это, он все-таки допустил, что моя, Мириам умерла, — заметил Самуил Каценштейн с горечью.

— Это не его вина. Ведь она была еврейкой, и господь пожелал ее смерти. К черту! Бутылка пуста, пора спать. Приходи скорей опять, шини [Ругательное прозвище еврея в Америке], мы с тобой еще поболтаем.

Он поднялся и, качаясь, проводил разносчика до боковой калитки.

Самуил Каценштейн стоял на берегу Гудзона. Дул порывистый ветер. Могучие волны огромной реки с ревом ударялись о гранитный берег. Буря рвала и разгоняла тучи, которые беспрестанно вновь набегали, заслоняя бледный свет луны.

Старик устало опустился на камень и закрыл лицо руками.

Страшное подозрение начало закрадываться к нему, — настолько страшное, что он боялся думать о нем… Но нет, он зол и неблагодарен… Он смеет осуждать человека, чью доброту и благородство все возносят до небес. Его подозрение не более как безумие. И все же…

Долгое время он просидел раздумывая и борясь с собой, пока, наконец, не увидел, что не может оставаться один с терзающими его сомнениями. Он должен поделиться ими с кем-нибудь, должен убедиться, не находится ли он в самом деле на грани безумия, если ему в голову приходят такие мысли.

Из всех людей, которых он знал, был только один, кому он мог довериться — Гарвей Уорд. Самуил Каценштейн питал к этому человеку неограниченное доверие и высоко ценил его ум и благородство. Кроме того, Гарвей — врач, он сумеет разобраться в этом.

Каценштейн пришел к молодому человеку на городскую квартиру Уордов, и был тотчас же принят им в кабинете.

Торопясь и сбиваясь, старый разносчик рассказал о своем приключении прошедшей ночью, о своих прежних наблюдениях, о таинственных словах Тома Барнэби и, наконец, — с большим усилием и пугаясь собственных слов, — об ужасном подозрении, закравшемся в его Душу.

Гарвей Уорд вскочил:

— Вы с ума сошли, Каценштейн! Горе лишило вас рассудка. Человек, которого вы осмеливаетесь подозревать в подобном злодеянии, известен во всей Америке как филантроп, как один из лучших и гуманнейших людей. Кроме того… это было бы чудовищно… И какой в этом смысл? Нет, нет, выкиньте эту мысль из головы, мой друг.

— Вы знаете доктора Брэсфорда лично?

— Нет, но то, что я вам только что сказал, могут подтвердить тысячи других достойных доверия людей. Доктор Брэсфорд живет исключительно для своих пациентов, он очень многим спас жизнь… Ваши подозрения построены на одних случайностях.

— А моя Мириам?

— Ее болезнь, наверное, была много опаснее, чем вы думаете; она поступила в санаторий слишком поздно!

Самуил Каценштейн разочарованно покачал головой; от Гарвея он ожидал большего.

— Я хочу кое о чем спросить вас, г. Уорд. Для меня было бы большим облегчением, если бы вы поговорили с врачом нашей больничной кассы Смитом; он пользовал Мириам до ее поступления в санаторий.

— Хорошо, я это охотно сделаю; когда он принимает?

— От трех до шести.

— Я зайду к нему. Вам же, мой друг, не следует предаваться подобным мыслям. Большое горе может повлиять роковым образом на нервы — я это знаю.

Доктор Смит был польщен, когда к нему пришел молодой психиатр Гарвей Уорд, который успел уже завоевать в медицинском мире известное положение. Осведомленный Каценштейном, он охотно отвечал на вопросы молодого человека.

— Да, я был сильно поражен, когда услышал о смерти Мириам Каценштейн. Свой бронхит она осилила, а слабость и истощение были лишь результатом скверных условий жизни. Я искренно был рад, когда узнал, что доктор Брэсфорд принял девушку в свой санаторий, будучи вполне уверен, что три — четыре недели пребывания на чистом воздухе, соответствующее питание и уход совершенно восстановят ее здоровье.

— А вы уверены, что легкие не были поражены?

— Я могу в этом поклясться.

Гарвей Уорд вернулся домой в глубоком раздумье и несколько удрученный. К словам врача больничной кассы нельзя относиться легко. Но тем не менее подозрение разносчика остается все-таки неосновательным. Тут дело, по-видимому, идет о недосмотре со стороны сиделок, и это обстоятельство должно быть установлено и выяснено. Случается ведь, что к неимущим пациентам, пользующимся бесплатным лечением, сиделки относятся поверхностно; однако, в санатории д-ра Брэсфорда исключена всякая возможность подобного явления.

Служитель, принесший почту, нарушил ход мыслей молодого Уорда. Среди других писем одно было от Грэйс Мэтерс. Она писала:

"Дорогой друг!

Я дала себя уговорить своей невестке остаться здесь еще две недели. Прошу вас, не прекращайте поисков. Сознание, что убийцу не постигла должная кара, мучит меня.

Вчера я получила от своего адвоката сообщение, что мой развод оформлен. Можете представить себе, какое горестное чувство это вызвало во мне! Если бы развод состоялся на несколько месяцев раньше, Джон наверно находился бы теперь в живых, или я была бы убита вместе с ним, и мне не пришлось бы влачить эту постылую, безрадостную жизнь. Жду вашего письма.

Сердечный привет. Ваша

Грэйс Мэтерс".

Гарвей вздохнул. Эта женщина никогда не забудет умершего; как может он надеяться когда-либо завоевать ее любовь! Как бесконечно долго тянулось время без нее. И еще две недели он ее не увидит! Каким безотрадным представлялось ему это долгое время. Эти розыски!.. Ему казалось, что они никогда не приведут ни к какому результату. Раймонд Мэтерс, на которого пало его подозрение, тяжело заболел воспалением легких в Лос-Анжелесе и не может быть допрошен. До его выздоровления ничего нельзя предпринять.

Чем заполнить эти четырнадцать дней?

Его мысль остановилась на Самуиле Каценштейне. Прискорбный случай. Старик начинает заговариваться и находится накануне сумасшествия. Он, Гарвей, должен приняться за него и во что бы то ни стало вылечить бедного старика от его мании.

Вдруг его осенила смелая мысль. Что, если он сам отправится в санаторий, чтобы собственными глазами увидеть, что там происходит? Этим путем ему удастся убедить разносчика в неосновательности его подозрений. Блестящая идея, которая одновременно поможет легче перенести эти дни в отсутствии Грэйс.

Но под именем врача он не может туда явиться. Врачи всегда являются нежелательными пациентами; он должен прийти туда под каким-нибудь другим именем.

Гарвей рассмеялся; будет очень забавно некоторое время разыгрывать из себя детектива, хотя он заранее уверен, что ничего особенного ему раскрыть не удастся, за исключением разве факта небрежного отношения со стороны какой-нибудь сиделки, на увольнении которой ему придется настаивать. Как хорошо, однако, что, к великому огорчению отца, он всегда отказывался от помещения своей фотографии в иллюстрированных журналах, и что д-р Брэсфорд не знает его лично.

Он сел за стол и написал два письма: одно отцу, в котором сообщал, что уезжает на съезд врачей в Балтимору, а другое Самуилу Каценштейну, с сообщением, что он хочет лично произвести наблюдение в санатории. В случае, если бы Каценштейну понадобилось повидать его, он должен спросить там г. Абеля Гарди из Ст. — Луи.

Вечером того же дня в санаторий явился г. Абель Гарди из Ст. — Луи и занял просторную, красиво меблированную угловую комнату в восточном корпусе здания.

Благодаря тому, что у Гарвея на самом деле было нервное переутомление, ему очень легко удалось убедить д-ра Брэсфорда, что он страдает от последствий пережитого им нервного потрясения, и что, прежде чем вернуться к своим делам, он желает отдохнуть здесь несколько недель.

Замечательный случай

Санаторий был переполнен; г. Абель Гарди из Ст. — Луи занял последнюю свободную комнату.

Был прекрасный летний день. Обширный парк наполнен ароматом свежескошенного сена. На длинной веранде, в удобных креслах, лежали легко больные; одни читали, другие глядели вдаль; из женщин некоторые были заняты рукоделием. Д-р Брэсфорд любил, чтобы его пациенты возможно больше находились на воздухе.

Гарвей Уорд лежал на одном конце веранды, лениво глядя в парк. Его соседом был парень из Бостона, которой отдыхал теперь после трудных экзаменов. Он, по- видимому, очень тяготился вынужденным бездельем и старался завязать разговор со своим молчаливым собеседником.

— Видите вон ту женщину с розовым зонтиком на конце веранды? — спросил молодой Гендерсон топотом.

— Да.

— Знаете, кто она такая?

— Нет; кроме вас, я здесь никого еще не знаю.

— Это мисс Этель Линдсей — та самая особа, которая была замешана в деле об убийстве Джона Роулея. История эта, очевидно, сильно подействовала на нее; она поступила сюда пять дней тому назад.

Гарвей разглядывал молодую девушку с нескрываемым любопытством. Вот она, эта знаменитая Этель Линдсей, кого общественное мнение долгое время считало убийцей Роулея. Он видел перед собой тонкое, бледное лицо с блестящими черными глазами и маленьким упрямым ртом; темно-каштановые волосы ниспадали на немного низкий, белый лоб.

— Она очень интересна, не правда ли? — продолжал молодой Гендерсон.

— Да.

— К сожалению, она держится обособленно и ни с кем не заводит знакомства. Но вам повезло: ваши комнаты рядом, и вы легко можете познакомиться с ней. Тогда непременно представьте меня.

Гарвей обещал сделать это и взялся за книгу, чтобы прекратить болтовню молодого человека.

В первый день Гарвею не представилось возможности проникнуть в корпус для неимущих больных. Зато он познакомился с Томом Барнэби и при помощи ассигнации в пять долларов завоевал симпатии этого богобоязненного человека.

Гарвей взял себе за правило вкратце записывать все свои впечатления в санатории. Этим он хотел составить себе ясное понятие об учреждении; кроме того, он полагал, что, при помощи зафиксированного на бумаге, ему будет легче убедить Самуила Каценштейна в неосновательности его подозрений. В первый вечер он записал в тетради:

«Доктор Брэсфорд мне не нравится, сам не знаю почему; возможно, что я инстинктивно подпал под влияние Самуила Каценштейна. Он обладает превосходными манерами, он любезен и внимателен и, по-видимому, в самом деле очень опытный врач; и все-таки он мне несимпатичен. Я должен побороть это предубеждение, вызванное во мне другим лицом.

Моя соседка, по-видимому, действительно очень нервная особа; весь вечер она беспрестанно ходит взад и вперед по своей комнате и вполголоса разговаривает сама с собой. Но, по счастью, самое тяжелое эта бедняжка уже оставила позади; не трудно понять ее теперешнее подавленное состояние».

*  *  *

На следующий вечер Гарвей записал:

«Сегодня мне удалось побывать в палате бесплатных больных, и у меня рассеялись всякие сомнения по отношению к д-ру Брэсфорду. Все там отличается безупречной чистотой и удобством. Там столько же сиделок, сколько и в нашем корпусе, и д-р Брэсфорд, как видно, проводит гораздо больше времени у бедных пациентов, нежели у богатых. Одна из сиделок мне рассказала, что очень часто он сам остается на ночное дежурство. Около бедной Мириам Каценштейн он тоже просидел целую ночь. Это обстоятельство я должен сообщить ее отцу, — может быть, это благотворно подействует на него.

Сегодня Этель Линдсей не появлялась на веранде; молодой Гендерсон, осведомленный, очевидно, обо всем, что происходит в санатории, сообщил мне, что она лежит в постели. Я видел, как д-р Брэсфорд несколько раз заходил в ее комнату. Молодая девушка вызывает во мне жалость, хотя в то же время она мне не очень симпатична».

*  *  *

Следующая запись Гарвея гласила:

«Я начинаю думать, что мое поступление сюда является ребяческой выходкой; здесь нет ничего тайного или преступного, и я мог бы со спокойной совестью завтра же выписаться из санатория. Но, боюсь, это обратит на себя внимание; я должен переносить невыносимую скуку по крайней мере еще неделю.

Сегодня д-р Брэсфорд имел, по-видимому, крупный разговор с моей соседкой. Установленный порядок требует, чтобы все не „лежачие“ больные непременно находились на веранде от двух до трех после обеда. В два часа я пришел туда и расположился на своем месте, но молодой Гендерсон не оставлял меня в покое, и я принужден был спастись от его назойливости у себя в комнате. Рядом раздавались возбужденные голоса. Я слышал, как мисс Линдсей громко говорила: — Нет, нет, я этого не желаю. Ни в коем случае. Я боюсь. Кроме того, я вам не верю, мой врач… — Дальше я не разобрал. Послышался спокойный ответ доктора: — По долгу врача я обязан сказать вам всю правду. Это ваше единственное спасение. — Вслед за этим я услышал плач мисс Линдсей. До сих пор оттуда доносятся время от времени тихий плач и стоны».

*  *  *

На третий день своего пребывания в санатории Гарвей писал:

«Я так привык к ежедневному записыванию, что сейчас же по возвращении вечером в свою комнату машинально сажусь за письменный стол. К тому же вечера тянутся бесконечно долго, ибо больные должны уже в девять часов расходиться по своим комнатам.

После обеда я встретился в коридоре с мисс Линдсей и испугался резкой перемены, происшедшей в ней за последние два дня. Она выглядела как тяжелобольная. Бесшумно проскользнула она мимо меня, крадучись вдоль стены, как бы не желая быть замеченной. В руках она держала письмо. На лестнице она наткнулась на д-ра Брэсфорда. Я заметил, как молодая девушка съежилась от страха. Доктор ласково заговорил с ней и отвел ее обратно в ее комнату. Никогда я еще не видел такого беспомощного и несчастного лица, какое было у молодой девушки, когда она с доктором проходила мимо меня».

*  *  *

Последняя запись Гарвея гласила:

«Сегодня я совершил большую бестактность по отношению к моему коллеге Брэсфорду, нарушив врачебную этику. Я и сам не знаю, как это случилось. Моя соседка опять проплакала всю ночь напролет, беспрерывно расхаживая взад и вперед по комнате. Утром я ее встретил в коридоре. Она была в утреннем халате и, очевидно, направлялась в ванную. Ее несчастный вид глубоко тронул меня; повинуясь какому-то внезапному побуждению, я подошел к ней и сказал:

— Простите меня за бесцеремонность, мисс Линдсей. Но я ваш сосед по комнате и знаю, что вас что-то мучит. Если вы нуждаетесь в помощи, можете рассчитывать на меня.

Легкая краска показалась на ее бледных щеках, в потухших глазах появился блеск. Она пожала мне руку и пробормотала:

— Благодарю вас, благодарю. Да, я воспользуюсь вашей любезностью. Может быть, вы сумеете помочь мне.

С этими словами она поспешно удалилась, оставив меня в смущении и с некоторым чувством досады на свою горячность».

*  *  *

В одиннадцать часов в санатории тушились все огни. К этому времени все огромное здание погружалось во мрак, и только в тех комнатах, где лежали тяжелобольные, был слабый свет.

Гарвей Уорд, еще одетый, сидел на окне и смотрел в сад. Вдруг ему послышался какой-то шорох со стороны дверей. Он повернулся и в изумлении заметил, что дверь бесшумно и медленно отворяется.

Быстрым движением он повернул выключатель настольной лампы и увидел у двери Этель Линдсей, которая уже успела войти в комнату. Он вскочил и поспешил навстречу молодой девушке, которая, видимо, боролась с овладевшим ею сильным смущением.

— Погасите свет, — прошептала она дрожащим голосом. — И заприте дверь.

Он исполнил ее желание и подошел к креслу, в которое она опустилась.

— Я не знаю, что вы можете подумать обо мне, — сказала она, сильно волнуясь. — Я являюсь ночью к совершенно незнакомому мужчине… Но я совсем потеряла голову, не знаю, что делать… а вы мне сегодня утром обещали свою помощь… может быть, вы в силах спасти меня…

Он успокоил ее несколькими ласковыми словами и, когда она овладела собой, спросил:

— Что вас так пугает? Кого вы боитесь?

— Этот доктор… он хочет меня подвергнуть операции… он находит у меня рак желудка… а я знаю, что я совершенно здорова… я не желаю операции… я умру от одного страха.

Вот оно что! Гарвей думал, что девушка страдает только расстройством нервов, а оказывается, кроме того, что у нее еще другая, более тяжкая болезнь. Он отвечал мягко:

— Правда, операция всегда вещь серьезная, но ведь вы знаете опытность д-ра Брэсфорда. Вы можете без всякой боязни довериться ему.

— Но у меня нет рака, — простонала Этель Линдсей.

— Этого вы сами не можете установить.

— Мой врач, д-р Грахам, осмотрел меня перед тем, как я отправилась в санаторий, и нашел, что у меня только нервы расшатаны. Он сказал еще, что у меня слабое сердце. Если бы у меня действительно был рак, он бы мне сказал об этом.

Гарвей задумался. Д-р Грахам был известный врач; невозможно допустить, чтобы он мог ошибиться.

— Д-р Брэсфорд не может насильно подвергнуть вас операции, — сказал он успокаивающе. — Потребуйте консилиума с д-ром Грахамом.

— Он и слышать не хочет о консилиуме, — воскликнула Этель Линдсей. — А когда я отказалась от операции, он заявил, что я невменяема, и что раз тут дело идет о моем спасении, нужно меня принудить силой. Я хотела написать своему адвокату, но д-р Брэсфорд захватил меня в тот момент, когда я собиралась опустить письмо в ящик, и отнял письмо, сказав, что больные в таком ненормальном состоянии, как я, должны быть отрезаны от внешнего мира.

Гарвей Уорд молча слушал ее. Вся эта история представлялась ему совершенно непонятной. Ни д-р Грахам, ни д-р Брэсфорд не могли ведь настолько ошибиться в своих диагнозах. И все-таки один из них безусловно ошибся. Кому верить?

— Помогите мне, помогите, — разрыдалась Этель Линдсей, падая вдруг перед Гарвеем на колени.

Гарвей размышлял: что может он предпринять?

— Мисс Линдсей, — сказал он, — я хочу попытаться помочь вам, но для того, чтобы я мог это сделать вы должны вполне довериться мне.

— Да, да, — отвечала она поспешно. — Люди с такими глазами, как у вас, не могут обманывать.

— Хорошо. Но прежде всего я должен сделать вам одно признание: я не торговец Абель Гарди из Ст. — Луи, а врач, и мое имя Гарвей Уорд.

— Гарвей Уорд? — переспросила она с радостным волнением. — В таком случае я очень много знаю о вас. Джон, г. Роулей…

Она замялась.

— Да, Джон Роулей был моим другом, и уже ради него я готов помочь вам.

— А вы ведь тоже врач, вы…

— Да, мне кажется, вы угадали мое намерение, — я хочу вас исследовать, чтобы определить, кто из обоих врачей прав. Но теперь это, конечно, невыполнимо, — мне нужно инструменты… Как вы полагаете, удастся нам в течение завтрашнего дня улучить минуту как- нибудь незаметно?..

— Да, да, — сказала она. — Завтра д-р Брэсфорд уезжает на целый день и вернется только к вечеру. Он сказал, что хочет дать мне время подумать. Послезавтра я должна дать ему окончательный ответ. Иначе говоря, он принудит меня ответить согласием на все, чего бы он ни пожелал, и тогда…

— Этого не будет, — заявил Гарвей с решимостью. — Завтра после обеда, от двух до четырех, я вас осмотрю. Подождите еще одну минуту.

Он зажег спичку. Прикрыв ее рукой, чтобы в окне не видно было света, он подошел к противоположной стене и начал шарить за шкафом.

— Да, я так и думал. Шкаф этот закрывает собой дверь, и нам повезло: ключ находится в замке. Что стоит у вас в комнате за этой дверью?

— Кушетка.

— Прекрасно. Завтра после двух пройдите ко мне через эту дверь. А теперь ступайте, мисс Линдсей, и попробуйте заснуть.

Она с благодарностью пожала ему руку.

— Да, сегодня я засну в первый раз за последнее время. Я так рада, так счастлива, что не знаю, как вас благодарить.

Она незаметно выскользнула из комнаты и бесшумно прошла к себе.

Перед сном Гарвей написал письмо своему служителю, в котором просил его завтра же уложить в чемодан все необходимые для осмотра больной инструменты, прикрыть их сверху одеждой и немедленно доставить на автомобиле в санаторий.

Намерению Гарвея ничто не помешало. Гарвей исследовал молодую девушку и твердо установил: ни малейшего симптома рака, зато довольно сильная болезнь сердца, которая при операции должна неминуемо привести к смерти.

Само собой разумеется, что об этом последнем открытии он Этель Линдсей ничего не сообщил, но зато сказал ей, что она ни в коем случае не должна соглашаться на операцию; пусть она немедленно даст знать ему, если д-р Брэсфорд будет опять настаивать на своем.

После ухода девушки Гарвей был в полном недоумении. Что это должно значить? Возможно ли, чтобы такой опытный врач, как Брэсфорд, сделал промах, которого нельзя ожидать от самого неумелого новичка в медицине? А может быть, сам Брэсфорд болен, рассудок ему перестал повиноваться? Гарвей представил себе врача; он вспомнил гладко выбритое, слегка загоревшее лицо, детски ясные глаза, спокойные, ровные движения, услышал его бесстрастный грудной голос… Нет, этот человек не болен, он вполне нормален.

Чем больше Гарвей думал об этом случае, тем больше он запутывался в противоречиях. Какое-то неясное чувство твердило ему, что надо быть ко всему готовым. Он написал спешное письмо Самуилу Каценштейну, в котором просил его держаться в течение ближайших нескольких дней поблизости от санатория и каждый час наведываться к маленькой боковой калитке возле покойницкой. Возможно, что понадобится его помощь.

*  *  *

Следующее утро прошло совершенно спокойно. Гарвей видел, как д-р Брэсфорд зашел в комнату Этель Линдсей, но говорили они так тихо, что он не мог расслышать ни одного слова. Только раз он услышал, как девушка вскрикнула.

После обеда он отговорился головною болью, чтобы не идти на веранду, и отправился к себе в комнату.

Он поспешил к скрытой шкафом двери и заметил под ней записку. Быстро схватив ее, он прочел следующие слова, написанные дрожащей рукой:

«Он хочет меня завтра оперировать. Для виду я согласилась. Спасите меня!»

Лицо Гарвея нахмурилось. Д-р Брэсфорд должен знать, что операция для пациентки с такой болезнью сердца означает неминуемую смерть. Здесь речь идет не более и не менее как о предотвращении намеренного или ненамеренного убийства.

Гарвей быстро принял решение. Он взглянул на часы: было без пяти два. В два часа Самуил Кацен- штейн будет его дожидаться у боковой калитки. Молодой человек поспешил в сад и, выйдя на боковую аллею, где никто его не мог видеть, пустился бегом по направлению к калитке; там он нашел старого разносчика, терпеливо сидящего на камне.

Гарвей объяснил ему свой план: Самуил Каценштейн должен сейчас же поехать в город, разыскать служителя Гарвея и приказать ему приготовить маленькую моторную лодку; с наступлением темноты служитель должен держаться наготове поблизости от парка. Сам же Каценштейн должен с восьми часов дожидаться у калитки.

Затем Гарвей написал еще несколько слов одному из своих друзей, на которого он вполне мог рассчитывать:

«Дорогой Лоукин, не можешь ли ты предоставить мне на несколько дней твою маленькую виллу на Гудзоне Б.? Речь идет об очень серьезном деле, о котором я тебе после расскажу. Ответ устно. Сердечный привет.

Гарвей Уорд».

— Это письмо отнесите г. Лоукину, Пятое авеню, 87. Если он ответит согласием, вы можете до восьми вечера сюда не приходить. В случае же отказа, телеграфируйте мне немедленно: «Сделка не состоялась», и скорее приходите к калитке. Еще одно: калитка запирается на ночь?

— Да.

— У кого находится ключ?

— У Тома Барнэби.

— Хорошо! Захватите для этого субъекта две бутылки виски: он должен прийти в такое состояние, чтобы не чувствовать, когда к нему полезут в карман. Вы меня поняли, Каценштейн?

— Да, г. Уорд.

— Я вам теперь не могу дать никаких объяснений, но тут дело идет о предупреждении преступления. Этим вы должны пока удовольствоваться.

— Хорошо.

— А если окажется необходимым, вам придется дожидаться здесь всю ночь.

— Хорошо, г. Уорд.

Каценштейн быстро удалился, а Гарвей с непринужденным видом побрел обратно через парк. Своим острым взглядом он заметил вдали фигуру д-ра Брэсфорда. Он быстро свернул на небольшую поляну, лег на траву и начал лениво потягиваться, как бы только что проснувшись от послеобеденного сна.

Д-р Брэсфорд подошел к нему.

— Это хорошо, г. Гарди, — сказал он дружески. — Чем больше на свежем воздухе, тем лучше.

— Я, собственно, хотел остаться у себя в комнате, — отвечал молодой человек, которого вдруг осенила какая-то мысль. — но моя соседка до того беспокойна, что мне просто невмоготу стало.

Его заспанные глаза глядели сквозь полузакрытые веки на врача, наблюдая за выражением его лица. Ни один мускул не дрогнул на этом лице. Брэсфорд кивнул и сказал очень серьезно, тоном сожаления:

— Да, бедная девушка, она тяжело больна и не совсем нормальна, она страдает манией преследования.

В свою очередь, глаза врача испытующе впились в лицо Гарвея.

— Нет ничего удивительного, если подумать, что должна была пережить Этель Линдсей за прошедший месяц, — равнодушно заметил молодой человек.

— Вы знакомы с этой особой? — Впервые лицо Брэсфорда немного изменилось, слегка нахмурившись и приняв угрожающий вид, — но только на один миг.

— Нет, — отвечал Гарвей, — но я читал в газетах об ее процессе. — Он слегка поморщился. — Я бы и не желал знакомиться с ней, я питаю прямо болезненную антипатию к истеричным женщинам.

Д-р Брэсфорд улыбнулся. Померещилось это Гарвею, или на самом деле лицо врача прояснилось?

— Вы несправедливы, г. Гарди, как и все мужчины. Эти бедные истеричные создания заслуживают не осуждения, а сожаления. Однако я заболтался; не стану больше мешать вам.

*  *  *

На следующее утро, в восемь часов, Гарвея позвали к Брэсфорду в кабинет. Доктор был очень бледен, лицо его нервно подергивалось, даже голос его звучал не так, как всегда. На приветствие Гарвея он едва кивнул и тотчас же спросил возбужденно:

— Вы слышали сегодня ночью какой-нибудь шум в смежной с вами комнате?

Гарвей с удивлением взглянул на него и ответил:

— Нет. Как раз этой ночью я спал так хорошо, как никогда. От одиннадцати до семи, не просыпаясь.

Д-р Брэсфорд посмотрел на него с недоверием:

— Стало быть, до одиннадцати вы бодрствовали?

— Да.

— И вы ничего не слышали, абсолютно ничего?

— Ничего особенного. Моя соседка, как всегда, довольно долго ходила взад и вперед по комнате. Один раз мне послышалось, как будто что-то упало. Это было в три четверти одиннадцатого. Я это хорошо помню, потому что как раз в это время я зажег свет, чтобы посмотреть, который час.

— Значит до одиннадцати… — сказал доктор как бы про себя.

— Могу я спросить, не случилось ли что-нибудь с этой молодой дамой, г. доктор? — поинтересовался Гарвей.

— Нет! — вдруг вскричал доктор с неожиданной резкостью. — Нет, что могло с ней случиться особенного? Но ведь я вам еще вчера сказал, что мисс Линдсей находится в состоянии невменяемости, поэтому… но это наше частное дело, — оборвал он.

— Я вовсе не хотел быть нескромным.

— Почему вы на меня так смотрите? — вскричал Брэсфорд. — Почему вы вмешиваетесь в частные дела моего санатория? — Доктор дрожал от бешенства.

Гарвей принял недоумевающий вид.

— Я вас не понимаю, г. доктор. Ведь вы сами меня позвали и стали расспрашивать…

— Да, да, вы правы. Я сегодня нервничаю, у меня несколько трудных операций. Вы меня поймите, г. Гарди, и, надеюсь, извините за мою резкость.

— О, конечно!

Когда больные собрались в большой столовой к обеду, д-р Брэсфорд, обращаясь к прислуге, сказал громко, даже слишком громко, как показалось Гарвею:

— Отнесите, пожалуйста, обед мисс Линдсей к ней в комнату. И сейчас же. Она мне только что жаловалась, что ей всегда подают слишком поздно.

Доктор Брэсфорд разослал в этот день много телеграмм, в том числе одну на имя мисс Мюриэль Брайс.

Подозрение

Гарвей Уорд в эту ночь не мог сомкнуть глаз. Все вновь и вновь задавал он себе вопрос: как это возможно, чтобы врач принуждал свою пациентку к операции, которая не только не нужна, но которая, он обязан знать это, должна привести к смертельному исходу?

Ему вспомнились намеки, которые делал Самуил Каценштейн; на этот раз они показались ему более основательными, более значительными. Но из каких побуждений может такой человек, как Брэсфорд… Нет, нет, это совершенно невозможная вещь. Тут, наверное, какая-то ошибка.

На следующее утро он заявил доктору, что ему необходимо на несколько часов съездить в город. Брэс- форду> по-видимому, это сообщение пришлось не по вкусу; он нахмурил брови и сказал:

— Обычно я не разрешаю моим пансионерам прерывать курс лечения.

— Мне абсолютно необходимо повидать одного из моих компаньонов, который сегодня уезжает в Европу.

— Хорошо, но вернитесь обязательно к обеду.

В городе Гарвей разыскал д-ра Грахама и в беседе с ним получил полное подтверждение поставленному им диагнозу, а именно, что, за исключением болезни сердца, Этель Линдсей ничем не больна, и что какая бы то ни была операция, в ее теперешнем состоянии, привела бы к неминуемой смерти.

Теряясь в догадках и терзаемый противоречиями, Гарвей возвратился в санаторий.

Этому состоянию его, очевидно, следует приписать то обстоятельство, что он на некоторое время забыл о необходимой осторожности.

Он занял свое место на веранде возле молодого Гендерсона, который, по обыкновению, начал неумолчно болтать о всевозможных предметах. Постепенно он перевел разговор на медицину и высказал какую-то бессмыслицу в этой области. Гарвей не выдержал и, нагнувшись к нему, заметил, что случаев, подобных тому, о котором он только что упомянул, вообще не бывает, и что симптомы, о которых он говорит, следует отнести на счет болезни спинного мозга.

— Как видно, вы очень много интересовались медицинскими науками, г. Гарди, — раздалось внезапно ядовитое восклицание, и Гарвей увидел, что за ним стоит д-р Брэсфорд.

В первое мгновение Гарвей опешил. Неужели он себя выдал? Однако он быстро овладел собой и ответил непринужденно:

— Брат мой — врач, и я, естественно, многое от него узнал.

— Для непосвященного человека ваши замечания довольно тонки, — сухо заметил Брэсфорд.

На этом разговор прекратился; однако, Гарвей с неприятным чувством заметил, как за ужином д-р Брэсфорд часто бросал взгляд в его сторону.

С вечерней почтой Гарвей получил письмо от Грэйс Мэтерс. Молодая женщина писала, что она на следующий день возвращается из Бостона и надеется скоро увидеть его. Сердечный тон письма заставил Гарвея забыть о всяких беспокойствах; он чувствовал себя счастливым.

Кроме того, д-р Брэсфорд, очевидно, раскаялся в своей резкости к Гарвею и решил загладить свою вину перед ним. После ужина он пригласил его к себе в кабинет на чашку чая и был с ним так предупредителен и любезен, что вскоре у Гарвея рассеялось всякое чувство недоверия к нему.

*  *  *

Луна стояла высоко на небе; издали, с колокольни деревенской церкви, глухо доносился бой часов, пробивших час ночи.

Самуил Каценштейн вынырнул из тени огромного старого орешника и, приблизившись к маленькой боковой калитке в стене парка, беспокойно стал вглядываться в темноту сада. Гарвей Уорд просил его быть у калитки к одиннадцати часам, чтобы узнать от него, благополучно ли доехала Этель Линдсей до виллы Лоу- кина, и вот прошло уже два часа, а Гарвея все нет.

Почему он не идет? Неужели заснул? Или, может быть, с ним что-нибудь случилось в этом проклятом санатории? Сильно обеспокоенный, ходил старый разносчик взад и вперед, напряженно прислушиваясь к малейшему шороху.

Когда на востоке стала заниматься бледная заря наступающего дня, Самуил Каценштейн бросил послед- ний взгляд на парк и, в предчувствии недоброго, весь дрожа от холода, побрел домой.

Гарвей Уорд не пришел. Что бы это могло означать?

Утром старый разносчик явился в санаторий и попросил позвать г. Гарди.

Швейцар ответил ему, что г. Гарви вчера вечером уехал.

Как пораженный громом, поплелся Самуил Каценштейн обратно. Ему казалось невозможным, чтобы Гарвей Уорд уехал, не дав ему об этом знать.

Вернувшись в город, он отправился на городскую квартиру Уордов — Гарвея там не было. Прислуга не могла сообщить, где он находится.

Грэйс Мэтерс, которую разносчик посетил после обеда, тоже ничего не знала о нем.

*  *  *

Гарвей Уорд проснулся, протянул руку, нащупывая лампу, чтобы зажечь ее, но испуганно отвел руку назад: он прикоснулся к холодному, влажному полу. Крутом царила глубокая тьма; воздух был сырой и затхлый.

«Это сон, — подумал он. — Сейчас я, наверно, проснусь».

Он встал — и ударился головой о потолок.

Это убедило его, что он не спит. Осторожно он начал продвигаться дальше, всюду нащупывая рукой низкий потолок. Он находился в подвале.

Бессильное бешенство охватило его; он тут заперт, не зная даже, где находится, он может тут умереть с голоду, и никто об этом не узнает. Жуткий страх овладел им при этой мысли.

Но кто же тот враг, что так зло пошутил над ним?

Доктор Брэсфорд? Но ведь вчера еще ему удалось заглянуть в самую глубину души этого человека; не ребенок же он, в самом деле, чтобы дать себя так одурачить; во всяком случае, он в состоянии разгадать человека, играющего комедию, прикрывающегося только маской честности. Кроме того, Брэсфорд не имеет решительно никаких оснований питать к нему вражду, он для него такой же пациент, как и все остальные, — безобидный Абель Гарди из Ст. — Луи.

Кто же посягает на его жизнь?

Единственный человек, которому хотелось бы убрать его с дороги, единственный человек, для которого он, Гарвей Уорд, представляет опасность — это убийца Джона Роулея.

Этот вывод привел его к другой мысли, к страшной мысли, от которой у него кровь застыла в жилах: раз его жизни грозит опасность из-за того, что он разыскивает убийцу Роулея, то ведь эта опасность грозит и жизни Грэйс. О бедном Самуиле Каценштейне, который так ревностно разыскивал убийцу, он совсем не подумал.

Гарвей вскочил, начал шарить по гладким стенам и с отчаянием принялся разрывать пол под ногами. Продолжая дальнейшие розыски, он, наконец, нащупал на потолке люк. Изо всех сил он налег на него, но напрасно — дверца не поддавалась.

В полном изнеможении опустившись на пол, он вдруг вспомнил о старом разносчике. Он хотел ведь встретиться с Каценштейном в одиннадцать часов у боковой калитки парка. Как это случилось, что он туда не пошел? Он попытался восстановить в памяти события прошедшей ночи. Приблизительно до десяти часов он беседовал с д-ром Брэсфордом, затем отправился в свою комнату. Почувствовав усталость, он прилег на кровать, чтобы немного отдохнуть до одиннадцати часов, и… проснулся здесь…

Маленькая искорка надежды осветила его сознание: Самуил Каценштейн наверно дожидался его в назначенном месте; обеспокоенный его отсутствием, он начнет наводить справки.

Гарвей питал большое доверие к уму и находчивости старого разносчика, он знал его настойчивую выдержку, — и уверенность в том, что Самуил Каценштейн пустит в ход все средства, чтобы найти его, была для него большим утешением. Однако, помощь пришла ему с другой стороны.

С наступлением вечера, у санатория остановился закрытый автомобиль. Из него вышел человек, которого служитель провел в кабинет д-ра Брэсфорда. Через несколько минут вошел доктор и, видимо, обрадованный появлением гостя, приветствовал его с особой сердечностью.

— Что случилось? — спросил гость. — Твое письмо было неясно и испугало меня.

— К нам пробрался шпион, и я боюсь…

— Что ты сделал с этим человеком? Где он?

— В настоящую минуту он обезврежен. Но я нахожусь в крайне неудобном положении.

Вновь прибывший пожал плечами.

— Я всегда опасался твоей неосторожности и предупреждал тебя.

— Как мог я предполагать, — воскликнул д-р Брэсфорд взволнованно, — что какой-то торговец…

— У тебя есть какие-нибудь доказательства против него?

— Определенного ничего.

— Как имя этого человека?

— Абель Гарди; по его словам, он приехал из Ст. — Луи.

— Я знаю в Ст. — Луи крупного промышленника с таким именем; у него два взрослых сына. Если речь идет об одном из этих молодых людей, то ты ошибаешься, все их семейство…

Он сделал многозначительный жест.

— Один из них врач? — спросил Брэсфорд, насторожившись.

— Нет, они оба работают в деле отца.

— В таком случае, этот Абель Гарди налгал!

— Что он, собственно, сделал? Ты об этом ничего не пишешь.

— Я уверен, что этот Гарди — если он в самом деле Гарди — причастен к исчезновению Этель Линдсей.

Гость засмеялся с облегчением.

— Стало быть, обыкновенная любовная история?

— Не думаю.

Доктор некоторое время еще доказывал собеседнику правильность своего подозрения. Наконец, тот сказал:

— Я бы хотел увидеть этого молодого человека, чтобы убедиться, в действительности ли он сын старика Дика Гарди.

— Это можно сделать. Но тебе придется подождать с час времени, пока мои пансионеры сядут ужинать.

Брэсфорд помолчал немного, затем вновь обратился к своему гостю:

— Не знаешь ли ты, где находится теперь Мюриэль Брайс? Мне нужна ее помощь, чтобы разыскать Этель Линдсей, потому что я не хотел бы обращаться в полицию. Эта девица может стать очень опасной, всякий врач…

— Да, Этель Линдсей непременно должна быть найдена, и как можно скорее. С самого начала я был против этой затеи: тут дело обстоит несколько иначе, чем с неимущими пациентами. Ты, стало быть, обратился уже к Мюриэль Брайс?

— Да, я телеграфировал ей, писал ей, но никакого ответа.

— Эта молодая дама умеет хорошо скрываться. Впрочем, не приходится ставить ей это в упрек. Пошли объявление в «Геральд», как всегда, это будет самое лучшее.

*  *  *

Гарвей Уорд поспешно встал; ему показалось, что над головой раздались шаги. Кто приближался — друг или враг, спасение или гибель? Он не знал, как долго он уже находится в погребе; часы, проведенные в темноте, казались ему вечностью. Сильная жажда мучила его, в горле пересохло. Да, он не ошибся: в самом деле шаги. Вдруг яркий свет залил весь подвал. Гарвей увидел под потолком электрическую лампу, которую какая-то невидимая рука зажгла, по-видимому, снаружи. В то же самое время сверху ворвалась свежая струя воздуха. Инстинктивно он поднял голову. Раздался сдавленный крик, в котором слышался одновременно гнев и испуг. Свет погас, и до Гарвея донеслась отрывистая речь:

— Немедленно… Ни минуты больше… Ужасная ошибка…

Послышался звук падения доски и шум быстро удаляющихся шагов.

Голос показался Гарвею знакомым, однако он никак не мог вспомнить, где он его слышал, но слышал он его как будто не раз.

Приблизительно полчаса спустя электричество вновь зажглось, и одновременно наверху открылся люк, через который на веревке был спущен кувшин. Люк тотчас же опять закрылся.

Гарвей бросился к кувшину, сорвал крышку и понюхал. Черный кофе. На минуту он остановился, не решаясь пить: а вдруг туда примешан яд, и враги его хотят избавиться от него этим путем; возможно ведь, что слова «немедленно» и «ни минуты больше» относились к его смерти.

Однако, мучительная жажда взяла верх над всеми его опасениями, и он с жадностью осушил весь кувшин.

*  *  *

Когда Гарвей Уорд вновь проснулся, он лежал в удобной кровати; солнце ярко светило в окно, и к своему несказанному удивлению он увидел, что находится в своей комнате в санатории.

Голова у него сильно болела, но в общем он чувствовал себя хорошо.

Неужели же погреб, слышанный им крик и спущенный через люк кувшин были только дурным сном? Он уже почти был склонен поверить в это предположение, как вдруг взгляд его упал на его лежавшие на одеяле руки. Руки были чистые, но ногти грязные, как если бы он ими рыл землю.

Тут он вспомнил, что действительно пытался разрыть пол в погребе. Значит, это все-таки не сон? Но каким образом он попал сюда опять?

Пока он искал объяснения этой загадке, отворилась дверь, и в комнату вошел д-р Брэсфорд.

С радостной улыбкой он поспешил к кровати молодого человека и воскликнул:

— А, наконец-то вам стало лучше! Вы мне причинили немало хлопот.

— Разве я был болен? — спросил Гарвей в изумлении.

— Вчера утром, войдя в столовую, — объяснил врач, — вы внезапно упали в обморок и почти целый час оставались без сознания. Когда вы пришли в себя, вы начали бредить, не узнавали меня, и все твердили, что вы заперты в каком-то подвале. Вначале я боялся, что у вас воспаление мозга, но затем пришел к заключению, что это только результат чрезвычайного нервного переутомления. Я дал вам снотворное средство, и вы проспали восемнадцать часов без перерыва.

Гарвей молча слушал слова доктора; подобный случай вполне возможен; но если все это было не больше чем галлюцинация, то где же он так загрязнил себе ногти?

Он невольно взглянул на свои руки. Брэсфорд это заметил и нахмурил брови, но сейчас же улыбнулся и сказал извиняющимся тоном:

— Во время галлюцинации вы были до того возбуждены, что когда я подошел к вам, вы соскочили с кровати, забрались под нее и, крича, что вам необходимо найти выход из подвала, пробовали рыть ногтями пол. При этом я сделал неприятное открытие, что даже в моем санатории прислуга не подметает чисто под кроватями.

«Он врет, — подумал Гарвей. — Грязь под ногтями у меня не пылъ, а земля».

Однако он сказал только:

— Как странно!

— Пока вы спали, — рассказывал доктор дальше, — какой-то старый еврей приходил справляться о вас. Я через швейцара передал ему, что вы уехали, полагая, что для вас было бы в высшей степени неприятно распустить слух о вашей внезапной болезни. Это могло бы сильно повредить вашим делам.

Ему показалось, что при этих словах губы доктора скривились в злорадную усмешку.

— Благодарю вас, — коротко ответил Гарвей.

— А как вы себя чувствуете, г. Гарди?

— Очень хорошо, вот только голова немного болит. Брэсфорд посмотрел на него испытующе и сказал:

— Я боюсь, г. Гарди, что ваша болезнь гораздо серьезнее, чем вы думаете. Воздух- здесь слишком мягок для вас. Вам следовало бы отправиться в горы, в Роки- Маунтэн или в Аллеганы. Это было бы самое лучшее для вашего теперешнего состояния.

— Да, вы правы. Если вы ничего не имеете против, я сегодня же уеду из санатория. Мне крайне неприятно, что я оказался таким тяжелым пациентом и доставил вам столько хлопот.

— Это мне надо извиняться, а не вам. Я слишком легко отнесся к вам и недостаточно следил за вами. Мне кажется, что я уже начинаю стареть; подобного недосмотра и ошибки у меня еще никогда не случалось.

Они расстались, по внешности, вполне дружелюбно.

*  *  *

Гарвей вернулся в город. Неожиданно встретивший его отец радостно приветствовал его.

— Хорошо, что ты сегодня приехал, мой мальчик, — сказал он, — и я вижу тебя перед моим отъездом. Я сегодня уезжаю в Канзас-Сити, а оттуда в Денвер, так что пробуду в отъезде недель шесть, а то и больше. Береги себя, мой мальчик, ты выглядишь ужасно плохо. Тебе не следует оставаться в городе. Поезжай на несколько недель в наш охотничий домик и отдохни там хорошенько.

— Я сам об этом думал, — отвечал Гарвей.

— Чтобы тебе не было скучно, пригласи с собой друзей.

Гарвей улыбнулся; ему хотелось, чтобы с ним был только один человек — любимая им женщина. Вдруг он в порыве сердечности обратился к отцу:

— Что бы ты сказал, папа, если бы я женился?

— Ого! Вот как дела твои обстоят! Я только порадовался бы, мой мальчик, от всего сердца был бы рад. Кто твоя избранница?

Какое-то неопределенное чувство помешало Гарвею назвать отцу имя Грэйс. Он ответил уклончиво:

— Это еще не скоро. Я люблю ее, но боюсь…

— Глупости, такой красивый малый, как ты, и не нищий вдобавок, — рассмеялся старый Уорд. Новость эта, видимо, сильно понравилась ему. Гарвей был тронут:

«Добрый старик! Как близко он принимает к сердцу все, что касается меня».

Ему стало стыдно, что он скрывает от отца имя Грэйс и не рассказывает о ней более подробно. Он уже собрался сделать это, но старый Уорд предупредил его:

— Я не хочу быть нескромным, Гарвей, но от всего сердца желаю тебе счастья.

Гарвей хотел рассказать отцу о своих странных приключениях в санатории, чтобы попросить у него совета, но Генри Уорд, против обыкновения, не мог сегодня уделить сыну и минуту времени, так что до его отъезда Гарвею так и не удалось заговорить на эту тему.

Вернувшись с вокзала, куда он ездил провожать отца, Гарвей встретил у своего дома Самуила Каценштейна. Старый разносчик был так обрадован тем, что он вновь видит Гарвея здоровым и невредимым, что чуть не кинулся ему на шею.

Гарвей во всех подробностях рассказал ему о своих приключениях, и они, беседуя, просидели вдвоем до поздней ночи.

Грэйс

Для Гарвея Уорда наступили счастливые дни. Почти каждый день он все послеобеденное время проводил в ателье Грэйс Мэтерс, беседуя с ней и наблюдая, как она работает. Молодая женщина, видимо, принимала его очень охотно, и если он иногда пропускал день и не приходил, упрекала его, жалуясь на свое одиночество в его отсутствии.

Они часто говорили о Джоне Роулее, но Гарвей стал замечать, что первое острое горе об убитом постепенно уступает место тихой скорби, и медленно, незаметно — хотя он не смел еще вполне поверить в это — ему, Гарвею, удается занять место умершего в сердце Грэйс.

Поисков убийцы Роулея они, разумеется, не прекратили, хотя со времени прошло уже четыре месяца. Раймонду Мэтерсу удалось доказать свое алиби. И другие следы, найденные Гарвеем, Самуилом Каценштейном и взятым для этой цели частным сыщиком, не привели к цели.

— Теперь, когда прошло так много времени, утешал старый разносчик молодую женщину, — убийца будет себя чувствовать в безопасности и сделает какую- нибудь неосторожность, благодаря которой мы сумеем его накрыть.

Гарвей согласился с ним, и Грэйс присоединилась к мнению обоих мужчин, что нет никакого смысла требовать от полиции более быстрых и энергичных действий. После крупного разговора с начальником уголовного розыска, у Гарвея создалось такое впечатление, что как полиция, так и власти склонны предоставить это дело его естественному ходу. Пресса писала по поводу ужасной смерти Бен-Товера, что народ сам покарал негра за его преступление, и этого было вполне достаточно для удовлетворения американского обывателя.

Однажды Гарвей получил от Джэка Бенсона, рабочего с одного из заводов Уорда, письмо, в котором тот просил Гарвея принять его, так как он имеет сообщить ему важные сведения, касающиеся убийства Роулея.

В ближайшее воскресенье Гарвей встретился с ним в квартире Грэйс.

— Я убежден, что Роулей пал жертвой своих политических убеждений, — заявил Бенсон, — и полагаю, что это убийство совершено женщиной по имени Мюриэль Брайс, или, по меньшей мере, оно ею подготовлено.

— Объясните подробней.

— На следующий день после убийства я слышал, как один из надсмотрщиков на нашем заводе, Брас, которого все знают как шпиона, сказал своему товарищу: «Не является ли это делом рук красивой Мюриэль?» — причем собеседник его переспросил: «Мюриэль Брайс?»

— Как могло случиться, что он был так неосторожен в разговоре? — заметил Гарвей.

— Он был пьян и, кроме того, думал, что они одни в помещении.

— Только на одном этом основывается ваше подозрение? — спросила Грэйс разочарованно.

— Я знаю, что эти слова сами по себе ничего не означают, но они показывают, что существует женщина, которой можно приписать такое преступление. С тех пор я разыскиваю по всему Нью-Йорку женщину с этим именем, но безрезультатно. Правда, одну женщину с таким именем я нашел, но это слепая семидесятилетняя старуха, жена одного мелкого лавочника. Само собой разумеется, что моя работа не дает мне возможности уделять много времени розыскам, и я поэтому обращаюсь к вам, г. Уорд.

— Я вам очень благодарен, — сказал Гарвей и записал имя женщины. — Скажите, в каком цехе вы работаете, чтобы я мог, в случае надобности, разыскать вас.

Джэк Бенсон слегка смутился и неохотно заметил:

— В настоящее время это не совсем удобно, г. Уорд.

— Почему?

Молодой рабочий с удивлением посмотрел на Гарвея.

— Неужели вам неизвестно, что рабочие на заводе вашего отца потребовали повышения платы и что г. Уорд отверг это требование?

— Нет; должен сознаться, что я никогда не интересовался делами отца.

— В ближайшие дни должна начаться забастовка. И как для вас, так и для меня было бы нежелательно…

— Понимаю. Но, быть может, вы мне сообщите ваши требования, и я попытаюсь уговорить отца.

Побеседовав еще немного с Бенсоном на эту тему, Гарвей заявил:

— Я должен признать справедливость ваших требований и сегодня же напишу об этом отцу. А если мне не удастся убедить его…

— Тогда мы забастуем.

— Тогда я желаю успеха вашей забастовке.

Молодой рабочий рассмеялся.

— Если бы ваш отец слышал вас, г. Уорд!

— Когда вам понадобится что-нибудь сообщить нам, приходите пожалуйста к г-же Мэтерс, — надеюсь, это вы можете?

— Да.

Джэк Бенсон простился.

— Все это довольно фантастично, — заметил Гарвей. — Кроме того, Бенсон слышал слова сомнительного человека, шпиона… Как бы то ни было, я направлю свои розыски по этим следам.

— Какой вы добрый. Ведь я знаю, вы не верите в эту новую версию, и все-таки готовы все сделать только для того, чтобы меня успокоить.

— Ради вас я готов на все.

Она улыбнулась ему.

— Вы, действительно, преданный друг, Гарвей.

— Только друг, Грэйс? Неужели я никогда не сумею стать для вас больше, чем другом? Ведь вы хорошо знаете, что я люблю вас.

Грэйс отстранилась от него.

— Гарвей… нет… вы…

— Вы думаете о Джоне. Я знаю, что он будет всегда занимать в вашем сердце первое место. Но разве вы не можете и мне уделить частицу вашей любви? Мне достаточно будет находиться возле вас, служить вам, иметь право вас защищать. Это нисколько не оскорбит памяти Джона. Память о нем одинаково дорога нам обоим, и мы вместе…

— Вы мучите меня.

— Дорогая, простите. Но я вас так люблю, я так глубоко страдаю.

Она посмотрела на него с грустью и тихо сказала:

— Я питаю к вам только дружбу.

— Грэйс, дорогая, не гоните меня от себя. Я не могу жить без вас.

Его страсть и выражение страдания на лице тронули молодую женщину. Нерешительно и с дрожью в голосе она сказала:

— Если вам действительно достаточно моей дружбы…

— Да, да, дорогая моя.

Он привлек ее к себе, но, заметив, что она побледнела и отпрянула, овладел собой и только нежно поцеловал маленькую белую руку.

*  *  *

Гарвею удалось убедить Грэйс, что нет никакого смысла откладывать свадьбу. Когда они обвенчаются, им гораздо легче будет сообща продолжать розыски убийцы Роулея.

Молодая женщина готова была согласиться с ним. Она была в каком-то странном душевном состоянии. Иногда ей казалось, что она поступает нехорошо по отношению к убитому; перед ее глазами стоял Джон Роулей, чуть ли не более живой, чем Гарвей, и гораздо более близкий ее сердцу. В такие минуты она садилась за стол с намерением написать молодому Уорду, чтобы он простил ее: она не может стать его женой. Однако, ей никогда не удавалось послать такое письмо: живой человек своей великой любовью заслонял образ мертвого. В присутствии Гарвея пропадало ужасное чувство одиночества, от которого Грэйс так безгранично страдала; он приносил с собой свет и радость в однообразие ее существования, и она вынуждена была признаться, что больше не может обходиться без него. Так проходили для нее дни в сомнениях и раздвоенности чувств.

Гарвей держался по отношению к молодой женщине чрезвычайно умно; не напрасно занимался он годами изучением психоанализа. Он вполне понял ее чувства, изучил малейшие движения их, угадывал все перемены ее настроения и умел приспособиться к ним. Страсть свою он держал в полном повиновении своей воле и оставался для Грэйс не более как другом, никогда не давая ей повода вспомнить, что он имеет на нее права, что она теперь принадлежит ему. В то же время он окружил ее нежной заботливостью и лаской, думая только о том, как бы сделать ей приятное, так что постепенно она все более и более стала привыкать к его заботам о ней. Он не избегал говорить о Джоне Роулее, — наоборот, он всегда первый заговаривал о нем, тогда как Грэйс начала понемногу избегать эту тему и старалась реже упо минать имя Джона.

Накануне дня венчания, когда Гарвей при прощании поцеловал ей руку, она совершенно неожиданно бросилась в его объятия, прижалась к нему и воскликнула плача:

— Обними меня крепче, Гарвей, я боюсь, мне так страшно!

Гарвей почувствовал, как она дрожит всем телом. Он ласково начал гладить ее голову, лежавшую у него на груди, и нежно спросил:

— Чего ты боишься, дорогая?

— Не знаю, но какой-то неизъяснимый страх сжимает мне сердце и сдавливает горло. Не уходи, не оставляй меня одну!

Он вернулся с ней в комнату и остался возле нее, пока она не успокоилась.

На следующее утро они обвенчались в районном нотариате и тотчас же уехали в охотничий домик, где решили провести медовый месяц. Грэйс никого из своей прислуги не взяла с собой.

— Я не хочу, чтобы мне что-либо напоминало о прежней жизни, я хочу стать совершенно новым человеком, — заявила она.

Охотничий домик представлял собой небольшую деревянную дачу, в швейцарском стиле, стоявшую посреди большого леса, в полуторачасовом расстоянии от города.

По приезде туда они провели спокойный день, бродя по лесу и устраиваясь в новом жилище. Гарвей едва мог поверить, что это не сон, что прелестная женщина, сидящая рядом с ним на траве, действительно его жена. Грэйс была тиха и задумчива, лицо ее было бледно, и она жаловалась на головную боль.

После ужина на маленькой веранде, Гарвей, видя, как она страдает, посоветовал ей лечь.

— Но приходи сейчас же, я боюсь быть одна. Здесь так неуютно.

— Ведь ты сама, дорогая, хотела поехать в такое уединенное место.

— Да, правда. Но эта немая тишина вокруг наводит на меня жуткий страх. Мне кажется, будто весь мир вокруг меня вымер, и остались одни безмолвные мертвецы.

Он заметил, как она вздрогнула всем телом, и почувствовал, что она теперь думает о Джоне Роулее.

— Не нужно предаваться таким мрачным думам, Грэйс, — сказал он ласково.

— Ты прав, это очень дурно с моей стороны. Но, знаешь, Гарвей, иногда я сама себе кажусь мертвой и чувствую, словно мне нет места среди живых. По временам мной овладевает какое-то странное ощущение пустоты, и мне кажется, будто только тело мое живет и двигается, в то время как душа витает где-то далеко отсюда…

— Это нервы, дорогая, и я надеюсь, что мне удастся излечить тебя. А теперь тебе пора спать. Иди. Я сейчас приду.

Он хотел оставить ее одну, чтобы дать ей время успокоиться. Она исчезла в дверях, провожаемая его озабоченным взглядом.

Показалась луна, осветив ярким, холодным светом вершины чернеющего леса. Свежий ветерок тронул ветви. Днем было жарко, и теперь Гарвея охватила наступившая вечерняя свежесть. Он спустился с веранды в сад и начал ходить взад и вперед, чтобы немного согреться.

Из освещеного окна спальни в темноту ночи струился уютный розовый свет.

Гарвей поглядел на окно. Грэйс — его жена — так близко от него, она находится в этом доме! Его неудержимо потянуло к ней.

Он быстро направился к дому и взбежал по ступенькам.

Перед дверью спальни он остановился и с затаенным дыханием стал прислушиваться. Все было тихо. Неужели Грэйс уже спит?

Бесшумно, чтобы не разбудить ее, он нажал ручку двери и на цыпочках вошел в комнату.

Грэйс лежала на кровати. Она спала. На ней был белый шелковый халат и маленькие серебряные туфли. Распущенные светлые волосы рассыпались по плечам. Стройную шею обвила тонкая золотая цепь, на которой висело какое-то странное украшение из яшмы; зеленый цвет камня резко выделялся на белой коже. Даже в розовом свете лампы под абажуром лицо Грэйс было неестественно бледно.

Гарвей тихо подошел к кровати.

Какое-то дурное видение, по-видимому, преследовало спящую, грудь ее прерывисто вздымалась, из уст вырвался еле слышный стон.

Гарвей быстро нагнулся, чтобы разбудить Грэйс от давившего ее кошмара, и прикоснулся губами к ее губам.

По всему телу женщины пробежала дрожь, и серые глаза ее медленно раскрылись. Гарвей опустился на колени и протянул к ней руки.

В ее глазах появился смертельный испуг, она быстро вскочила с кровати и отпрянула от него, защищаясь руками и глядя на него чуждым, враждебным взглядом.

— Грэйс! — воскликнул Гарвей в испуге.

Она бросилась от него к двери и закричала дрожащим голосом:

— Кто вы? Что вам здесь надо? Не трогайте меня!

Гарвею показалось, что он сходит с ума. Женщина, стоящая у двери, его собственная жена, не узнает его.

Он не осмелился тронуться с места, опасаясь усилить ее страх своим приближением.

Страшное подозрение охватило его: Грэйс лишилась рассудка, он женился на сумасшедшей. В глазах у него потемнело, и он со стоном закрыл лицо руками; на некоторое время он почти лишился сознания.

Когда он вновь пришел в себя и отнял руки от лица, в комнате было темно. Зачем Грэйс потушила свет? Чтобы спрятаться от него, или чтобы в темноте было легче, улучив минуту, броситься на него со всей силой безумного бешенства и вцепиться ногтями ему в горло?

Осторожно шаря вокруг себя, он нащупал выключатель и повернул его. Яркий свет залил комнату. Она была пуста.

Он начал искать в большом шкафу, под диваном, везде, где можно спрятаться, — никого! Он бросился в коридор и обыскал поочередно все комнаты, — безрезультатно!

Под разными предлогами, чтобы не возбудить подозрения прислуги, он заглянул в комнату кухарки, горничной и служанки, но и здесь Грэйс не оказалось.

Он побежал в лес, громко окликая ее по имени, но никто не отзывался.

Вернувшись в спальню, он заметил, что в комнате нет ее пальто и шляпы. Значит, ее сознание работало, если она помнила о шляпе и пальто?

Его разум отказывался понять происшедшее. Безнадежное отчаяние овладело им. Что ему делать? С чего начать? Где ему теперь искать Грэйс среди глубокой ночи?

Он подошел к окну; луна скрылась; безнадежным мраком глядел на Гарвея черный лес, такой же таинственный, как эта загадка, внезапно обрушившаяся на него всей своей страшной тяжестью.

Мучительные часы

Только забрезжило утро, Гарвей сел в автомобиль и поехал в город. Служителю он оставил записку о том, что уехал с г-жей Уорд и к вечеру вернется.

Во все продолжение бессонной ночи его терзали бесконечно мучительные мысли; несмотря на все усилия, он не мог найти никакого объяснения событиям вечера.

Возможно ли, чтобы Грэйс так внезапно лишилась рассудка? И вообще — сумасшествие ли привело ее к такому образу действий?

Если бы только одно внезапное воспоминание о Джоне Роулее побудило ее оттолкнуть его от себя, то в глазах ее не было бы такого выражения, когда она смотрела на него; он ясно помнит ее взгляд; она на самом деле не узнала его. Напрасно бился он над разрешением этой загадки; он знал лишь одно: его постигло ужасное несчастье.

Около половины шестого он достиг города.

Если бы отец не находился в отъезде, он тотчас же поспешил бы к нему; чтобы поделиться с ним своим горем. Он чувствовал, что ему необходимо кому-нибудь рассказать о пережитом, чтобы не сойти с ума.

Благодаря своему продолжительному пребыванию на чужбине и дружбе с Джоном Роулеем, Гарвей Уорд совершенно отдалился от своих прежних знакомых. Единственный из его бывших товарищей по школе, Лоукин, к которому он питал доверие, находился теперь в Адирондаксе. Гарвей внезапно загрустил: во всем огромном городе у него нет ни одного друга! Он подумал было об Этель Линдсей; но чем могла ему помочь эта нервная, беспомощная девушка? Кроме того, небольшое местечко Б., где она все еще продолжала скрываться, лежало в двух часах езды от Нью-Йорка, а ему нельзя было терять ни минуты. К кому же все-таки обратиться?

Тут он вспомнил о Самуиле Каценштейне, — ну, конечно, к этому старику; как мог он забыть о нем?

Самуил Каценштейн, ошеломленный рассказом Гарвея, подал совет справиться на квартире Грэйс и на городской квартире Уордов. Ни там, ни здесь Грэйс не оказалось.

Гарвей был близок к отчаянию; каким путем мог он, без малейшего следа, найти в этом громадном городе свою жену?

— Нам остается только дать знать полиции, — прошептал он беззвучно.

— Телефонируйте сперва в охотничий домик, — посоветовал Самуил Каценштейн. — Может быть, за это время там произошло что-нибудь такое, что могло бы навести нас на след.

Они зашли в ресторан.

— Я не в состоянии говорить по телефону, — сказал Гарвей, бессильно опускаясь на стул. — Я весь дрожу, и боюсь, что упаду в обморок.

Старый разносчик вошел в телефонную будку.

Через несколько минут он вышел оттуда с сияющим лицом.

— Ну? — еле слышно промолвил Гарвей.

— Она там!

— Правда?

— Да. Я просил вызвать вас, и мне ответили, что вы рано утром уехали в город, и что дома одна г-жа Уорд. Чтобы быть вполне уверенным, я попросил позвать вашу жену к телефону.

— И она подошла? Вы действительно слышали голос Грейс?

— Да. Она спросила, не знаю ли я чего-нибудь о вас, так как для нее совершенно непонятно, зачем вам понадобилось так рано поехать в город. Я ответил, что не позднее чем через два часа вы будете дома.

Гарвей не был в состоянии промолвить ни слова; он схватил руку старого разносчика и стиснул ее так крепко, что тот чуть не вскрикнул от боли. Затем он быстро вскочил со стула и бросился к автомобилю. Самуил Каценштейн хотел проститься с ним, но Гарвей, ни слова не говоря, повел его с собой в автомобиль.

В передней Грейс вышла к ним навстречу. При виде Гарвея, на ее бледном лице появилась яркая краска, и, быстро подбежав к нему, Грэйс обвила его шею руками:

— Гарвей! Гарвей!

Самуил Каценштейн с удовлетворением покачал головой: порядок был как будто восстановлен.

Некоторое время спустя все трое, сидя в уютном салоне, обсуждали происшествия прошедшей ночи.

— Я ничего не понимаю, — говорила Грэйс испуганным голосом, взяв руку Гарвея и не выпуская ее. — Сегодня утром я проснулась в лесу, на расстоянии, приблизительно, часа ходьбы отсюда. Как я там очутилась, что произошло до этого, я ничего не знаю. Я себя чувствовала смертельно усталой. С трудом мне удалось найти дорогу сюда, и когда я, наконец, добралась до дома, тебя здесь не оказалось.

Кратко и осторожно Гарвей рассказал ей о происшедшем ночью и о том, как он искал ее в городе.

— Ты ничего не можешь припомнить, дорогая? — спросил он.

— Ничего решительно.

Гарвей смотрел на нее испытующе: она выглядела очень бледной и изнеможенной, однако глаза ее смотрели спокойно и ясно.

— Не говорите много об этом случае, — заметил старый разносчик. — Это вас только волнует. Теперь ведь все опять в порядке.

— Нет, — воскликнула Грэйс. — Мы должны разобраться в случившемся. Гарвей, — продолжала она с внезапным страхом в голосе, — ведь я не помешанная?

— Нет, нет, дорогая, — успокоил он ее.

— Но как может нормальный человек поступать так, как я, и потом не помнить об этом?

— Помнишь ли ты момент, когда вошла в спальню?

— Да.

— А можешь ли вспомнить, о чем ты тогда думала? Молодая женщина, помедлив, сказала:

— Когда я оставила тебя, мною овладело то самое чувство жуткого страха, которое я испытывала в предыдущий вечер. Я старалась отогнать от себя это чувство, пыталась думать о тебе и о нашей будущей жизни. Это чувство неизъяснимого страха мне не ново, оно связано у меня с каждым сильным приступом головной боли. Когда я начала раздеваться, на меня напала такая усталость, что я еле успела расстегнуть платье и одеть ночной халат, и в таком виде бросилась на кровать. Я, по-видимому, тотчас же заснула.

— Попробуй еще вспомнить, дорогая, о чем ты думала непосредственно перед тем, как уснула.

С минуту она молчала, затем ее глаза в испуге широко раскрылись, и она сильнее сжала руку Гарвея.

— Да, — сказала она беззвучно, — я это знаю. Я думала о Джоне! Да, о Джоне…

Ее голос стал сразу резким, постепенно переходя в истерический крик.

— Джон, Джон… я его видела перед собой. Но не как всегда, добрым, любящим, а… он казался мне врагом, чудовищем… Мне показалось, что я ненавижу и боюсь его. И теперь я знаю, что произошло сегодня ночью: тень умершего стояла между нами, тень умершего оттолкнула тебя, тень умершего погнала меня в ночную тьму.

Со стоном она закрыла лицо руками.

С глубокой жалостью глядел на нее Гарвей. Что, если она права? Что, если ее фантазия вызвала образ умершего — страшное привидение, помутившее на время ее рассудок?

Она подняла на Гарвея умоляющие глаза.

— Помоги мне, Гарвей, прогони привидение, стоящее между нами. Сегодня я опять вижу Джона таким, как всегда, и знаю, что он мне желает счастья. Но вчера ночью… — она содрогнулась. — Если бы ты только видел его… я его так ненавидела… я, кажется, совсем обезумела… Ведь ты врач, ты должен уметь объяснить такие явления, как мания преследования, или как они там называются. Ты должен знать, как это излечить. Вылечи меня гипнозом или другим средством… делай, что хочешь, только спаси меня от этого ужаса. — Она опустилась перед ним на пол, спрятала лицо в его коленях и горько заплакала.

Он поднял ее и крепко обнял.

— Мы все это спокойно обсудим, дорогая. Может быть, мне в самом деле удастся излечить тебя гипнозом. А пока давай говорить о других вещах, твои напряженные нервы нуждаются в покое. Пойдем в лес, небольшая прогулка очень хорошо на тебя подействует.

В этот день Грэйс ни на минуту не отходила от мужа, только возле него она чувствовала себя в безопасности.

Индийское божество

Эти дни запечатлелись надолго в памяти Гарвея; его наполняла какая-то неуверенная трепетная радость и тайный страх за свое счастье.

Он смотрел на Грэйс не только глазами влюбленного, но и глазами врача. Мысль о том, что внезапная, непостижимая перемена, происшедшая с молодой женщиной в ту знаменательную ночь, может повториться, — никогда не оставляла его, даже в самые счастливые минуты, когда все поведение Грэйс убеждало его в том, что ее дружба к нему постепенно превращается в любовь.

Он не решался оставлять свою молодую жену ни на один час. Он хорошо сознавал, что ему следовало бы продолжать доискиваться истинных причин странного приключения с ним в санатории д-ра Брэсфорда и узнать правду о случае с Этель Линдсей. Но как мог он решиться оставить Грэйс хоть на один день одну? Кроме того, каждый раз, как он думал о тайне санатория, на него нападал какой-то страх: какое-то предчувствие твердило ему, что в случае, если ему удастся разрешить эту загадку, в его жизнь ворвется что-то страшное, что-то роковое, — и не только для него, но и для Грэйс.

Часто он спрашивал себя, продолжает ли еще д-р Брэсфорд разыскивать свою таинственно исчезнувшую пациентку. Ибо мысль о том, что его роковая ошибка — если это в самом деле была ошибка — может обнаружиться и повредить его имени, должна быть ужасной для врача.

Гарвей думал было доверить свою тайну д-ру Грахаму, но не мог решиться на это.

Дни проходили быстро. Каждый раз, когда Гарвей заговаривал о переезде в город, Грэйс просила его остаться еще на некоторое время в уединении, и он охотно исполнял ее просьбу, в радостной надежде, что ему в конце концов может посчастливиться целиком завоевать любовь своей молодой жены.

Между тем дела покойного Джона Роулея были приведены в порядок, и Грэйс поручила Самуилу Каценштейну часть мебели, которую она оставила для себя, перевезти к ней на городскую квартиру. Она старательно избегала говорить о Роулее и просила мужа взять на себя ликвидацию обстановки убитого, оставив часть для себя.

Когда Самуил Каценштейн явился в охотничий домик, чтобы сообщить об исполненном им поручении, он быстро увлек Гарвея в его кабинет, бросив предостерегающий взгляд в сторону Грэйс.

Старый разносчик был в сильном возбуждении и, насилу выждав, пока за ним закрылась дверь, произнес:

— Я открыл очень важную вещь!

— Тише, — попросил Гарвей. — Мне не хочется, чтобы жена…

— Да, да, лучше, если она пока не будет знать об этом. Смотрите!

С этими словами он вынул из кармана небольшой пакет из шелковой бумаги, развернул его и положил какой-то предмет на стол перед Гарвеем.

Тот взял его в руки и начал разглядывать. Это была маленькая голова с гримасничающим лицом, как у индийского божка. В том месте, где была шея, талисман — ибо это было не что иное как талисман — был сломан. На гладкой поверхности виднелись выцветшие коричневые пятна.

— Что это такое? — спросил Гарвей. — Откуда это у вас?

— Я нашел эту вещь в кресле перед письменным столом г. Роулея. Она запала между спинкой и сиденьем. При отправке мебели я сам упаковывал вещи из кабинета, и когда я стал надевать чехол на кожаное кресло, я нашел этот предмет.

— И вы полагаете, что это имеет какое-нибудь значение? — спросил Гарвей с недоверием. — Роулей собирал всякие редкости, и очень возможно, что этот талисман из его коллекции.

— Осмотрите внимательнее эту вещицу. Видите эти пятна?

— Да, но…

— Это кровь, — сказал Каценштейн многозначительно. — Когда в г. Роулея вонзили нож, на этот талисман брызнула кровь. Преступник, очевидно, обронил его во время борьбы. Вы ведь видите, что это головка отломана. Если бы нам удалось найти недостающую часть, мы бы тем самым нашли убийцу.

Гарвея передернуло; он почувствовал, что какая-то холодная рука потянулась к его сердцу. Убийство и преступление, — слова эти звучали так чуждо здесь, среди солнечного света, в счастливом уединении.

— Мы должны пойти по этому следу, — настаивал Каценштейн.

Гарвей встрепенулся. Он увидел, что глаза разносчика смотрят на него с упреком, и угадал его мысли:

«Теперь, когда ты счастлив, тебя уже больше не беспокоит твой неотомщенный друг».

Он покраснел: старик прав, он не имеет права ставить свои личные чувства выше всего, он должен их отодвинуть на задний план.

— Да, да… — ответил он поспешно и вновь взял в руки талисман. Это был предмет тонкой восточной работы; крошечное лицо было искусно вырезано из самоцветного камня и отличалось редкой выразительностью.

— Приходилось вам видеть когда-нибудь такую вещь? — спросил Самуил Каценштейн.

— Нет.

— Если бы мы только знали, чего тут недостает, — всего ли тела или только бюста, нам было бы легче искать.

— Мне помнится, я где-то видел изображения индийских богов, — произнес Гарвей в раздумье. — Мне кажется, они часто изображаются о двух головах.

— Стало быть, недостает одной головы?

— Я этого не знаю наверняка, я могу и ошибаться.

— Может быть, вы знаете кого-нибудь, кто имеет коллекцию таких вещей? Можно было бы сравнить.

Гарвей задумался.

— Да, у сенатора Бонхэда знаменитая коллекция индийских редкостей.

— А вы знакомы с этим сенатором?

— Да.

— В таком случае задача очень проста. Зайдите к нему и осмотрите коллекцию.

Гарвей поморщился.

— Он живет на краю света, где-то на озере Эри, и там у него коллекция на даче.

— В двадцать четыре часа вы можете съездить туда и обратно, — заметил старый разносчик.

— Еще скорее, если я возьму гоночную машину. Но, быть может, вы бы могли… если я вам дам письмо к нему?..

— Неужели вы в самом деле думаете, г. Уорд, — спросил Каценштейн с иронией, — что этот сенатор покажет свою коллекцию какому-то незнакомому старому еврею? Меня вообще не пустят к нему в дом. А если, сверх того, мне и удалось бы туда проникнуть, то я ничего не смыслю в подобных вещах. Нет, нет, г. Уорд, вам придется ехать самому.

Тяжело вздохнув, Гарвей подчинился своей участи.

— Хорошо, я поеду, но только, если жена ничего не будет иметь против.

Грейс слегка побледнела, когда Гарвей сказал ей, что он должен уехать на целые сутки; она бросила вопросительный взгляд на Каценштейна.

— Это… это связано с…

Она остановилась, не желая назвать имя.

Гарвей кивнул, и Грэйс быстро заговорила о другом.

Весь вечер она была очень тиха и подавлена; щеки ее, на которых в последние дни появилась краска, вновь побледнели, и под глазами легли глубокие тени. Она жаловалась на головную боль, впервые после той ужасной ночи. Гарвей наблюдал с тревогой; но когда он предложил, если она себя плохо чувствует и не желает оставаться одна, отложить на несколько дней поездку, она поспешно возразила:

— Нет, нет, я предпочитаю, чтобы ты отделался от этого как можно скорее. Я даже думаю, что мне полезно будет остаться на день одной.

Гарвей долго еще сидел за своим письменным столом, разглядывая талисман. Когда он сказал разносчику, что никогда еще не видел такой вещи, он говорил правду. Теперь, однако, ему стало казаться, что он уже где-то видел подобное украшение, маленькое индийское божество. Но где? Когда? Он ломал себе голову над этим вопросом. Он ясно представлял себе это украшение. Но видел ли он его на живом человеке? На шее у женщины, или на часовой цепочке у мужчины? Или, может быть, в окне ювелирного магазина? Он никак не мог вспомнить. Возможно и то, что он видел только изображение этой или подобной вещи в какой-нибудь книге. Но странное дело: каждый раз, когда он вызывал в памяти представление о виденном украшении, оно появлялось перед ним в движении. Это, несомненно, не что иное как самовнушение. Но какие странные бывают иногда мысли! В сущности, это легко объяснимо. С тех пор, как он возвратился из Европы, его все время окружают какие-то тайны: убийство Джона Роулея, бесследное исчезновение убийцы, приключения в санатории, непостижимое поведение Грэйс в ту ночь.

Перед сном он тщательно завернул талисман в шелковую бумагу и положил к себе в бумажник.

*  *  *

Чуть забрезжило утро, Гарвей отправился в путь; день выдался прекрасный, дорога была хорошая, и ничто не мешало ему развить самую большую скорость. Автомобиль мчался, оставляя позади деревни, реки, озера и города.

Сенатор принял его очень приветливо и тотчас же повел в большую залу, где была его коллекция.

После долгих поисков и сравнений, Гарвей нашел индийский талисман, похожий на тот, от которого разносчик принес отломанную часть. Это был индийский божок о двух головах, красиво вырезанный из слоновой кости.

«Каценштейн будет рад, — думал Гарвей, беглыми штрихами набрасывая рисунок талисмана. — Хотя я не знаю, почему он придает ему такое большое значение. Талисман мог принадлежать Джону Роулею так же, как и его убийце, и мог быть сорван во время борьбы с часовой цепочки Джона. Хотя, в таком случае, если только Джон не разбил его раньше, должна была бы отыскаться и недостающая часть».

Несмотря на настояния сенатора, Гарвей не остался ни минуты лишней. Его потянуло домой, он соскучился по Грэйс, и, кроме того, какое-то чувство тревоги влекло его обратно.

Спустилась темная летняя ночь. Он рассчитывал вернуться домой к пяти часам утра, но повреждение автомобиля задержало его в дороге, и он приехал в охотничий домик только в одиннадцатом часу.

Грэйс еще спала. Он тихо вошел к ней в комнату. В утреннем свете ее нежное лицо было покрыто легкой бледностью. Он наклонился над ней; она заметалась на кровати: видимо, ей что-то снилось. Ее губы шевелились. Затаив дыхание, Гарвей прислушался и разобрал слова:

— Да, письмо для Мюриэль Брайс.

Глубоко вздохнув, она замолчала.

Мюриэль Брайс — женщина, которая, по словам Джэка Бенсона, убила Роулея!

Глубокая жалость охватила Гарвея. Бедная Грэйс! Она избегает говорить о Джоне и убийстве, боится наверно, что ему разговор об этом неприятен, но во сне кошмар преследует ее. Это доказывает, насколько она втайне страдает.

Гарвей бесшумно удалился к себе в кабинет. Отсюда он позвонил и велел приготовить ванну.

— Здесь получены для вас телеграммы, г. Уорд, — сказал служитель. — Они лежат на письменном столе.

Гарвей подошел к столу и увидел на подносе четыре телеграммы. Он вскрыл их; на всех одна и та же подпись: «Этель».

Он прочел их по порядку:

«Приезжайте немедленно, случилось неожиданное. Этель».

«Приезжайте немедленно, не могу здесь дольше оставаться. Этель».

«Почему не приезжаете? Торопитесь. Этель».

«Меня выдали. Приезжайте. Этель».

Гарвеем овладела сильная досада. Что этой девице нужно от него? Она хорошо устроена на вилле Лоукина и не имеет никаких оснований досаждать ему своими истерическими страхами. Он телеграфирует ей, чтобы она успокоилась и не тревожила его, или пошлет к ней Каценштейна, — это будет еще лучше.

Он стал раздеваться. Как только он направился в ванную, на письменном столе задребезжал звонок телефона. Быстро он схватил трубку и, узнав голос Этель Линдсей, покраснел от гнева.

Однако, она, по-видимому, сообщила ему действительно что-то важное, потому что постепенно его лицо приняло серьезное выражение, и, наконец, он ответил:

— Да, я приеду. Буду у вас приблизительно через два часа.

Поспешно приняв ванну, он опять зашел в комнату Грэйс. Она все еще спала.

— Когда г-жа Уорд проснется, — приказал он горничной, — скажите ей, что я вернусь около двух часов пополудни.

И, не позавтракав даже, он поехал немедленно в Б.

Этель Линдсей встретила его в саду и рассказала, что накануне к ней приехала какая-то молодая дама, назвавшаяся племянницей д-ра Грахама. Когда они сидели в салоне и беседовали, гостья выхватила револьвер и выстрелила в нее, но промахнулась. Этель при виде наведенного на нее револьвера упала в обморок, а, когда очнулась, служитель рассказал ей, что, прибежав на шум выстрела, он столкнулся в передней с неизвестной, которая ему впопыхах объяснила:

«Мисс Линдсей пыталась застрелиться, я привезла ей печальную весть; прежде чем я успела помешать ей, она спустила курок. Я сейчас же еду за врачом».

— Само собой разумеется, он дал ей уехать, — закончила Этель свой рассказ.

— Как выглядела эта женщина?

— Она стройная, розовая, с вьющимися светлыми волосами и большими серыми глазами. Она была в светло-голубом платье.

Гарвей невольно вздрогнул: этот образ показался ему знакомым.

Этель Линдсей передала ему конверт, выпавший из золотой сумочки незнакомки и найденный служителем после ее ухода.

На конверте было написано только имя: Мюриэль Брайс.

*  *  *

В продолжение всего обратного пути Гарвею казалось, будто мотор беспрестанно выстукивает слова: «Мюриэль Брайс, Мюриэль Брайс».

Кто эта таинственная особа, которую в течение такого долгого времени безрезультатно разыскивают он сам, Каценштейн и приглашенный сыщик?

И что общего имеет эта женщина, в которой Джэк Бенсон подозревает убийцу Джона Роулея, с Этель Линдсей? Кто послал ее убить эту девушку?

Он решил по дороге заехать на завод своего отца, чтобы поговорить с Бенсоном. Без посторонней помощи они с Каценштейном не могут справиться с этим делом. Подъехав к заводу, он увидел, что, несмотря на то, что обеденное время еще не наступило, работы приостановлены. Несколько рабочих расхаживали перед фабрикой взад и вперед как бы на часах.

Вдруг он вспомнил слова Бенсона. Ну, конечно: забастовка! Письмо его к отцу оказалось безрезультатным, и рабочие решились на выступление.

Эти люди поставлены здесь на дежурство от бастующих.

Гарвей подошел к одному из рабочих и спросил о Бенсоне. Тот недоверчиво оглядел его и полюбопытствовал:

— Зачем вам понадобился Бенсон?

— Мне надо поговорить с ним.

Рабочий изумился:

— Разве вам неизвестно? Вот уже два дня, как Бенсон исчез.

Гарвей схватился за голову. Не сошел ли он с ума? Где он находится? Что творится вокруг него?

— Что вы сказали? — переспросил он в замешательстве.

Рабочий повторил:

— Бенсон исчез два дня тому назад.

Ни слова ни говоря, Гарвей повернулся и пошел к автомобилю. С болезненным напряжением пытался он собрать свои мысли, внести какую-нибудь ясность в дикий хаос, царивший в его голове, но имена и события безнадежно перемешались и безудержно носились перед ним: Джон Роулей, Брэсфорд, Этель Линдсей, Джэк Бенсон и все вновь и вновь — Мюриэль Брайс.

«11, 21-11, 12, 21, 24-11, 12, 1, 14»

Грэйс встретила мужа с нескрываемой радостью; она была весела, и Гарвей почувствовал большое облегчение, застав ее в таком настроении.

Он ничего не стал ей рассказывать о происшедшем. Он чувствовал, что ему нельзя теперь об этом больше думать, что он должен отдохнуть от всех этих треволнений, дать своему мозгу покой. Завтра он вызовет Каценштейна, поговорит с ним обо всем и обсудит дальнейшие шаги, ибо откладывать больше нельзя, пришло время действовать.

После обеда разыгралась буря. Стало холодно. Грэйс велела затопить в маленьком салоне камин, перед которым они уселись, беседуя. Закрытая абажуром лампа разливала розовый свет по комнате, придавая ей уютный вид.

Внезапно молодая женщина сказала:

— Здесь в лесу так хорошо, так спокойно и тихо. Мне страшно при мысли о возвращении в город. Мне хотелось бы остаться здесь не только до конца лета, но и на осень и даже на всю зиму.

— И ты не стала бы скучать?

— Нет, если ты будешь со мной. — Она покраснела и смущенно прошептала: — Я должна это тебе все-таки сказать, Гарвей. Знаешь, я ошибалась, когда думала, что могу питать к тебе только дружбу. Я… — Она запнулась.

Он подошел к ней и заключил ее в свои объятия.

Потом она спросила его:

— Ведь ты можешь так же хорошо работать и здесь, не правда ли?

— Конечно. Я доставлю сюда свои книги и все, что мне необходимо.

На следующий день пришел Самуил Каценштейн, вызванный в охотничий домик по телефону, и мужчины заперлись в кабинете Гарвея.

Молодой человек рассказал разносчику о случившемся. Тот выслушал его внимательно.

— Очень хорошо, что нам попал этот конверт, — заметил Каценштейн, когда Гарвей замолчал. — Он наведет нас на след.

— Но ведь на нем ничего не значится, никакого адреса, только слова: «Мюриэль Брайс». Конверт этот, очевидно, находился в другом конверте, так как он остался совершенно чистым.

Самуил Каценштейн взял конверт в руки и посмотрел на свет.

— Странные водяные знаки, — пробормотал он. — Они состоят из каких-то цифр. У вас зрение получше, посмотрите-ка вы.

— Да, это цифры, — сказал Гарвей, внимательно вглядевшись. — 11, 21, затем следует черта, 11, 12, 21, 24, опять черта, и, наконец, последний ряд цифр: 11, 12, 1, 14.

— Подобных водяных знаков мне ни разу еще не приходилось видеть, — заметил старый разносчик.

— Мне тоже. Большей частью водяные знаки представляют собой какой-нибудь рисунок или начальные буквы названия бумажной фабрики. Отметьте, пожалуйста, эти цифры, пусть сыщик разузнает, существует ли в стране бумажная фабрика, которая имеет такой водяной знак. Приметы убийцы слишком общи, чтобы они могли принести нам какую-нибудь пользу. Стройные женщины, блондинки с серыми глазами, насчитываются в Нью-Йорке тысячами.

— Что вы думаете теперь делать с этой несчастной Этель Линдсей? Раз ее местопребывание стало известно ее врагам, она там уже не в безопасности.

— Она хочет уехать в Европу, заявляя, что умрет от одного страха, если ей придется еще оставаться в Америке. Я посоветовал ей под чужим именем сесть на отходящий завтра пароход «Авраам Линкольн».

— Это было бы самое разумное.

— Но, с другой стороны, мне хотелось бы, чтобы она была где-нибудь поблизости. Она может понадобиться в качестве свидетельницы.

— В качестве свидетельницы? Против кого? Мы ведь не нашли убийцу.

— В качестве свидетельницы, — возразил Гарвей сурово, отчеканивая каждое слово, — против доктора Брэсфорда.

Самуил Каценштейн вскочил со своего места, в его глазах внезапно вспыхнул какой-то странный огонек.

— Значит правда! — произнес он задыхающимся голосом, — значит все-таки правда!

Гарвей пожал плечами.

— Я еще ничего определенного не знаю, нам надо действовать крайне осторожно. Возможно все-таки, что это дело имеет совсем другое объяснение, и что я подозреваю совершенно невинного человека.

Но старый разносчик не слушал его.

— Я это знал, — простонал он. — Я все время знал это. Мое дитя, Мириам, тоже пала его жертвой…

Он закрыл лицо руками; старое тело его конвульсивно вздрагивало от душивших его рыданий.

Гарвей попробовал успокоить его; он упрекал себя, чувствуя, что ему не следовало говорить этого перед стариком, пока он не убедится вполне в своем подозрении. Когда Каценштейн опустил руки, выражение его старческого, изможденного лица сильно испугало Гарвея.

— Прошу вас, — сказал он ему поспешно, — забудьте мои слова, у меня нет еще достаточных доказательств… Кроме того, весьма возможно, что случай с Этель Линдсей ничего общего не имеет с вашим подозрением; и это даже более чем вероятно…

— Есть, — твердо промолвил Самуил Каценштейн. — Том Барнэби сказал: «Господь наказывает ирландцев и евреев».

— Не следует принимать всерьез слова какого-то пьяницы, — возразил Гарвей и, чтобы отвлечь старика от его мыслей, быстро добавил: — Узнали вы что- нибудь о Джэке Бенсоне?

— Да, я был у его жены. Она, заливаясь слезами, рассказала мне, что вот уже три дня, как муж ее бесследно исчез. Он ушел вечером на какое-то собрание и больше не возвращался.

— А полиции она дала знать об этом?

— Да.

— И что же?

— Полиция, видимо, не особенно интересуется этим случаем; да оно и понятно…

— To-есть, как?

— Бенсон принадлежит к воббли, а власти не очень- то долюбливают эту партию.

— А вы что думаете об этом случае?

— Я думаю, что Бенсон был неудобен некоторым лицам: он стоит во главе забастовочного комитета и…

— О каких лицах говорите вы? — быстро спросил Гарвей.

Самуил Каценштейн молчал.

— Не имеете ли вы в виду моего отца?

— У него нет никаких оснований любить Джэка Бенсона.

— Вы ошибаетесь; мой отец неспособен на такой поступок. Он консерватор, если хотите, даже реакционер, но он насквозь порядочный человек.

Старый разносчик, беседовавший долгое время с женой Бенсона и узнавший ее мнение насчет старого Уорда, сжал губы и ничего не сказал.

— Кроме того, мой отец в настоящее время не в Нью-Йорке, — с раздражением продолжал Гарвей. — Он в Деневре.

— Странно. Я готов поклясться, что видел его сегодня в автомобиле на Бродвее.

— Это совершенно невозможно. Я сегодня получил от него письмо, в котором он сообщает, что вернется в Нью-Йорк только в конце недели.

— Значит, я ошибся, — заметил старый разносчик. Однако голос его звучал неуверенно.

— Мы передадим дело Бенсона сыщику, — сказал Гарвей. — Ведь вы его сегодня увидите?

— Да.

— Затем я попросил бы вас отправиться в санаторий, чтобы установить там наблюдение; ваш старый приятель Том Барнэби пропустит вас, если вы туда явитесь с бутылкой спирта.

— Хорошо. А мне завтра прийти сюда?

— Не надо, я буду в городе послезавтра. Мне необходимо отправить сюда кое-что из мебели моей жены. Приходите к десяти часам на квартиру Грэйс, я вас там буду дожидаться. А теперь захватите, пожалуйста, письмо для моего служителя, он на квартире жены, так как наша пустует. Пусть он отправит все книги из моего кабинета в охотничий домик, а также картины, развешанные на стенах.

Каценштейн распрощался, и Гарвей вздохнул с облегчением. Он хотел на несколько часов забыть о всех тайнах и загадках и целиком отдаться счастью, которое сулила ему пробуждающаяся любовь Грэйс.

*  *  *

На следующий день прибыли ящики с книгами. Грэйс помогала при их разборке. Она их раскрывала, морщила лоб при виде латинских и греческих названий, рассматривала рисунки.

Гарвей достал небольшой портрет, написанный масляными красками, и протянул его Грэйс.

— Это мой отец, — сказал он. — Работа Сарджента.

Он опять наклонился над ящиком. Грэйс безмолвствовала. Удивленный, он обернулся к ней.

Молодая женщина стояла посреди комнаты и, держа перед собой портрет обеими руками, неподвижно смотрела на него. Она была бледна как полотно и дрожала всем телом; Гарвей слышал, как зубы ее стучали. На лице ее было выражение смертельного ужаса.

Испуганный, он подбежал к ней:

— Грэйс, ради бога, что с тобой? Тебе дурно?

Она, казалось, не слышала его слов и продолжала глядеть на портрет не отрываясь. Затем она выпустила его из рук и с легким криком бессильно упала на руки Гарвея.

Он отнес ее на кушетку, достал уксус и начал растирать ей лоб. Потом влил ей в рот немного коньяку. Через несколько минут она пришла в себя и открыла глаза. Гарвей с беспокойством ждал ее первых слов. Она посмотрела на него растерянно.

— Гарвей, что случилось?

— Ты упала в обморок, дорогая.

— Как странно! Ведь сегодня утром я себя чувствовала так хорошо.

— Ты переутомилась при распаковке книг.

Она увидела осколки стекла на полу.

— Что это? — спросила она.

— Портрет, который ты уронила.

— О, Гарвей, прости!

Она встала и подняла портрет с пола.

— Кто это?

Гарвей посмотрел на нее с изумлением.

— Мой отец, — ответил он.

Она взглянула на портрет и сказала:

— Коварное лицо. Вы совсем не похожи друг на друга. Собственно говоря, мне портреты Сарджента не особенно нравятся, они слишком зализаны и лишены выразительности.

Он смотрел на нее пытливо. Нет, по-видимому, не портрет так сильно ее взволновал. Что ж в таком случае? В продолжение нескольких секунд, непосредственно предшествовавших обмороку, она производила впечатление насмерть перепуганного, не владеющего собой и беспомощного человека. Но что именно могло вызвать этот внезапный, беспричинный ужас? Осторожно, стараясь не волновать ее, он начал допытываться.

— Ты знаешь моего отца? — спросил он.

Она секунду подумала и отвечала:

— Нет, это лицо мне совершенно незнакомо.

— Оно тебе никого не напоминает?

Она помолчала, припоминая, затем сказала совершенно равнодушно:

— Мюриэль Брайс.

Гарвей остолбенел.

— Как пришло тебе в голову это имя?

Она растерялась.

— Я сама не знаю. Когда я рассматривала этот портрет, в моей голове вдруг прозвучало имя: «Мюриэль Брайс».

— Не думай больше об этом, дорогая. Пойдем, пройдемся по лесу, оставь книги.

— Да, да! Не знаю почему, но мне становится тяжело на сердце, когда я рассматриваю такие ученые книги. Они мне представляются страшными загадками; кто знает, — она слегка вздрогнула, — что они скрывают в себе.

*  *  *

Том Барнэби казался крайне обрадованным, когда увидел Самуила Каценштейна.

— Слава богу, что ты пришел, — сказал он. — Мне было так жутко одному.

— Почему?

— Внизу, в подвале под покойницкой, что-то неладно. — Он потянулся за бутылкой и отхлебнул. — Вот уже несколько дней, как оттуда слышится стон и плач, — туда забрался нечистый дух.

— Глупости!

— Послушай сам.

Действительно, из глубины подземелья доносились протяжные стоны и завывания.

— Там, верно, кошка заперта, — заметил старый разносчик. — Дайте мне ключ, я выпущу оттуда бедное животное.

— Это не кошка, это проклятый дух, не находящий себе покоя.

— Дайте мне ключ, — повторил разносчик, которому это завывание действовало на нервы.

Том Барнэби рассмеялся.

— Ключ находится у доктора, он его здесь не оставляет, хотя я не знаю, что у него там ценного.

Самуил Каценштейн насторожился.

— Где вход в подвал? — спросил он.

— Здесь есть дверцы. Но ключ находится у доктора. А на что вам подвал? Что вам там понадобилось? Кто увидит привидение, непременно умрет.

Он пропустил для подкрепления еще глоток и, окончательно опьянев, стал бормотать:

— А как они умирают, эти несчастные! Мне становится жутко. На этой неделе их было пятнадцать: евреи, ирландцы, негры и эти проклятые красные. Господня десница тяжело опускается на головы этих грешников. И кто из нас знает, устоит ли он пред его гневом!

Еле держась на ногах, он доплелся до разносчика и ухватился за его руку.

— Не оставляй меня, шини, оставайся здесь, один я боюсь. Привидения бродят крутом. А грешники умирают. Я тоже грешник, старик.

Жутко блестели глаза Самуила Каценштейна, в темноте он впился взглядом в лицо своего собеседника. Неподвижно сидел он, затаив дыхание, боясь прервать его пьяный бред.

Том Барнэби упал на колени и стал бить себя кулаком в грудь, причитая заплетающимся языком:

— Тебе известно, что я грешен, о господи… они ведь тоже были людьми, из плоти и крови, как и мы все… Мне все мерещатся их глаза… они глядят на меня… Разве ты их не видишь, шини? Вот они катаются, эти глаза, по полу, как стекляшки… Господи, смилуйся надо мной, ты знаешь ведь, что я был только верным слугой… Чтите ваших начальников, сказал господь, и повинуйтесь им… я только повиновался. А теперь их глаза все ополчились на меня; если они дотронутся до меня, я умру и попаду прямо в ад… Но ведь здесь нет моей вины, господи, это его вина, его!

— Чья вина? — прохрипел Самуил Каценштейн.

Том Барнэби спохватился и сразу переменил тон:

— Чего ты уставился на меня, проклятый жид? Что ты у меня выпытываешь? Шпионить вздумал? Это тебе не удастся. Том Барнэби знает, что говорит. Том Барнэби — умница и честный человек, господь бог помилует его. Что ты делаешь? — вскричал он, увидев, что Каценштейн поднялся. — Куда ты идешь? Не дотрагивайся до покойников, один из них красный, а красные не умирают. Не ходи туда, он встанет и задушит тебя… Слышишь, как привидение стонет? Так оно воет каждый вечер внизу.

Еще некоторое время слышалось его бормотанье, затем он тяжело повалился в угол и захрапел.

Самуил Каценштейн лег на пол и, приложив ухо к дверцам подвала, начал прислушиваться. Ему почудилось, что оттуда доносится не визжание животного, а человеческий вопль. Если там внизу действительно томится человек, ему необходимо помочь. Но как добраться до несчастного?

Стучать кулаками в дверцы, чтобы привлечь внимание узника, он не решался, боясь разбудить Тома Барнэби. Что же делать?

Вдруг он вспомнил о лотке с товарами, который находился при нем. Он быстро открыл его и, достав оттуда бурав, принялся осторожно буравить отверстие в дверцах, стараясь не производить шума. Когда отверстие было готово, он прижал к нему свои губы и позвал вполголоса:

— Алло!

Стон прекратился.

Самуил Каценштейн повторил свой оклик:

— Алло! Откликнитесь!

В ответ донесся слабый, глухой голос:

— Кто там?

— Доброжелатель.

Голос зазвучал смелее и показался Каценштейну странно знакомым.

— Если вы действительно пришли с добрым намерением, освободите меня. Я заперт в этой проклятой дыре и обречен на голодную смерть.

— Кто вы?

— Джэк Бенсон.

Самуил Каценштейн съежился, как если бы ему нанесли сильный удар по голове. Он вновь приник к отверстию.

— Бенсон, мы вас разыскиваем уже несколько дней. Это я, Каценштейн.

Из глубины раздалось радостное восклицание.

— Потерпите еще несколько часов, — сказал разносчик. — Я немедленно разыщу Уорда; скоро мы вас освободим.

— Хорошо, но торопитесь!

Не говоря больше ни слова, старый разносчик кинулся из покойницкой и помчался на дачу Гарвея.

Гарвей Уорд предоставил в его распоряжение свой форд с шофером; Каценштейн приказал последнему везти его в город; через короткое время он нашел Гарвея в квартире его жены и в кратких словах рассказал ему о случившемся.

Гарвей тотчас же отправился в полицейский участок. Там ему сперва не хотели верить, но когда он стал угрожать скандалом, и начальник полиции убедился по выражению его лица, что он не шутит и готов на все, в санаторий было командировано четыре агента, которые отправились туда в сопровождении Самуила Каценштейна.

— Вы сейчас же доставите Бенсона на квартиру моего отца, — сказал Гарвей старому разносчику. — Там будет безопаснее, чем здесь. Я его там буду ожидать, чтобы отвезти к себе домой.

— Но ваш отец?..

— Мой отец еще находится в Денвере. В квартире никого нет. По счастью, я имею при себе ключ от ворот.

Гарвей заехал на почтамт, чтобы телеграфировать Грэйс, что он вернется домой поздно, и что необходимо приготовить свободную комнату. Входя на телеграф, он заметил, как оттуда вышел какой-то человек, в котором он узнал д-ра Брэсфорда. «Врача, стало быть, не будет дома, когда полицейские туда прибудут, — подумал Гарвей. — Тем лучше». Отправив телеграмму, он поужинал в ресторане и отправился на квартиру своего отца.

Окна мрачного и одинокого дома были закрыты тяжелыми ставнями. Городской шум давно уже затих в этой части города. Шаги Гарвея гулко раздавались на тихой улице.

Он открыл дверь в квартиру и зажег свет в передней.

Как неприветливо выглядит необитаемый дом!

Чем ему заняться до прихода Каценштейна и Бенсона? Прежде всего выпить чего-нибудь; ужин в ресторане был очень острый, и теперь Гарвей чувствовал сильную жажду. Кроме того, он очень устал. Немного виски с содовой будет весьма кстати. В буфете, наверно, найдется бутылка. Он направился в столовую. Но, переступив порог комнаты, он остановился, как вкопанный. Рука его, потянувшаяся к выключателю повисла в воздухе, а глаза впились в тяжелые плюшевые портьеры, отделявшие столовую от большой залы: из-под портьеры был виден свет.

Смежная комната освещена! Что бы это могло означать?

Взломщики обычно не зажигают ламп, орудуя в чужой квартире; очевидно, тут что-то другое.

До слуха Гарвея донеслись голоса, — некоторые ему показались знакомыми; он сказал бы даже, что среди других различает голос отца. Он хотел было уже двинуться туда, чтобы приветствовать отца, но какое-то неясное чувство его удержало; что-то подсказывало ему, что тут необходимо соблюдать осторожность. На цыпочках он тихо подкрался к портьере и сквозь щель заглянул в зал…

Глаза его широко раскрылись, и первое мгновение ему казалось, что вся комната закружилась вместе с ним. Собрав всю свою силу воли, он заглянул еще раз в зал.

Виденные им когда-то во сне белые фигуры в плащах с капюшонами сидели вокруг длинного стола, покрытого зеленым сукном.

Что скрывала ночь

Шатаясь, Гарвей побрел назад, стараясь за что- нибудь ухватиться, чтобы не упасть. Сердце его готово было выпрыгнуть из груди, в висках стучало.

Словно яркая молния осветила его сознание; он сразу понял значение того, что он видел в ту ночь в парке и теперь: белые фигуры, таинственно собирающиеся под покровом ночи, бог знает для каких целей.

Неясно, как в тумане, перед его глазами предстала картина: южная местность; маленькие негритянские избушки, чернеющие в ярком свете луны; вдоль шоссе растянулись замаскированные белые фигуры. Они вооружены и двигаются на лошадях и пешком, все время крича и улюлюкая. Несущий в негритянские селения страх и ужас — Ку-Клукс-Клан — объединение враждебных неграм элементов, угрозами и застращиваниями удерживающее негров от голосования на выборах.

И здесь, в этом зале, перед глазами, заседает тоже Ку-Клукс-Клан.

Гарвей, правда, слышал, что с некоторых пор это тайное общество вновь усилило свою деятельность, направленную против радикальных элементов страны, а также против негров, евреев, католиков и иностранцев. Но он не придавал этому обстоятельству никакого значения, считая все это пустой болтовней.

И вдруг он застает этот Ку-Клукс-Клан здесь, в доме своего отца. Страх овладел им и вместе с тем страшное отвращение. Что понадобилось этим людям здесь? Каким образом удалось им проникнуть в дом?

Он сделал решительный шаг вперед, чтобы войти в зал и потребовать от собравшихся объяснения. Он уже протянул руку к портьере, чтобы ее раздвинуть, но тут в зале раздался голос, — знакомый голос, слишком знакомый. Сердце Гарвея остановилось, — теперь у него больше не было никакого сомнения: он узнал голос отца.

Генри Уорд, по-видимому, приветствовал нескольких вновь вступивших в сообщество членов, он говорил о целях Ку-Клукс-Клана, и Гарвей не верил собственным ушам.

Неужели этот человек, который говорит сейчас с такой жгучей ненавистью и суровой неумолимостью — его добряк-отец, готовый всегда на любую жертву ради своего сына, с раннего детства окружавший его любовью и нежностью, всегда бывший для Гарвея образцом доброты и справедливости?

Гарвей содрогнулся, глубоко потрясенный; он готов был заткнуть себе уши, чтобы не слышать этого голоса, но что-то помимо воли заставляло его прислушиваться к каждой фразе, к каждому звуку. Каждое слово было для него ударом по лицу. Старый американский идеал свободы, равенства и гостеприимства втаптывается в грязь на его глазах. «Америка для американцев» — как часто Гарвей слышал эти слова, остававшиеся для него до сих пор пустым звуком. Теперь он постиг все их ужасное значение: «Америка для американцев» — это означало: прекрасная страна, указавшая около ста лет тому назад дорогу к свободе, отвоевавшая в борьбе сецессионистов [Сторонники независимости от Великобритании] право свободы для самых несчастных, самых угнетенных — для рабов, — выдана с головой трестам, крупным лабазникам, промышленным тузам, биржевым акулам. Кто становится у них на дороге, кто мешает их планам, тот немилосердно отметается прочь, без разделения на американцев и иностранцев, — тут эти господа становятся интернациональны. Они имеют в своем распоряжении собственную армию — американский легион, который исполняет для них роль палача, устраняя неугодных им лиц. И с каждым днем к Ку- Клукс-Клану присоединяются новые члены; они нисколько не боятся мнимых запрещений правительства, — которое, испугавшись все нарастающей грозной силы этого сообщества, объявило принадлежность к нему противозаконной, — ибо главари имеют к своим услугам все средства пропаганды: прессу, церковь, школу и неиссякаемые миллионы денег.

— Америка для американцев! — Гарвей услышал теперь явственно эти знакомые слова. — Самые худшие элементы других стран, враги порядка, которые нетерпимы у себя дома, наводняют Соединенные Штаты. Они бунтуют сами и подстрекают к бунту других, а наши рабочие прислушиваются к их речам и волнуются. Их вредные идеи распространяются подобно огню в прериях, они разрушают порядок, подкапываются под право собственности. Ирландский католический поп проповедует с амвона язычество и восстание; еврей своим отравляющим сарказмом подрывает в душе народа святость высших идеалов, борется против патриотизма. Высокой задачей Ку-Клукс-Клана является истребление в нашей стране евреев, ирландцев, католиков и негров, а также внутренних красных.

«Ирландцев и евреев, — пронеслось в голове Гарвея. — Это говорил и Самуил Каценштейн».

Гарвей почувствовал какую-то связь между событиями в санатории и тем, что здесь происходило.

«Но ведь это невозможно, — цеплялся он за последнюю надежду. — Это люди ограниченные, ослепленные, одержимые неимоверным чувством эгоизма, но они не преступники».

Не отрываясь, он продолжал глядеть в залу и видел, как большая часть белых фигур распрощалась с председателем собрания и исчезла в двери, ведущей в коридор.

В зале осталось сидеть человек десять.

Один за другим они подходили к председателю и давали отчет в своей работе. С ужасом в сердце Гарвей слушал страшные слова, свидетельствовавшие о похищениях, заточениях и убийствах. С содроганием он ждал, когда зазвучит голос его отца, — и вот он его услышал. Голова у Гарвея закружилась, в ушах зазвенело, и некоторое время он ничего не был в состоянии разобрать; затем его ухо уловило имя: «Джек Бенсон».

— Этот нам больше не будет мешать, — произнес Генри Уорд с злорадным смехом.

— Хорошо. А где находится Мюриэль Брайс?

Мюриэль Брайс! Опять это имя.

Стиснув зубы, сжав кулаки, Гарвей пересилил свое волнение, чтобы не проронить ни одного слова.

— Она опять бесследно исчезла, — гласил ответ. — Со времени неудавшегося покушения на Этель Линдсей, я больше ее не видел.

— Дайте объявление в «Геральд»; она мне нужна.

— Хорошо, это будет сделано.

— Да, еще вот что. Раз зашла речь об Этель Линдсей, я должен вам сделать строжайший выговор. Вы это дело затеяли крайне неуклюже, оно могло погубить нас.

Белый капуцин, сидевший рядом с говорившим, поднялся и пробормотал:

— Это не моя вина. Несчастный случай.

Гарвей узнал голос доктора Брэсфорда.

— Подобные случаи не должны иметь места. Согласно нашему уставу, вас бы следовало исключить и строжайше покарать…

— Вы на это не имеете никакого права, — гневно вскричал Брэсфорд. — Укажите мне хоть одного человека, который принес столько пользы, как я. На одной этой неделе пятнадцать человек: восемь ирландцев, из них четверо воббли, три еврея и четыре негра. А кто вас избавил от Джима Редби, которого вы все так боялись?

Гарвей содрогнулся всем телом. Джим Редби был известный синдикалистский деятель, умерший от операции в санатории д-ра Брэсфорда. Тогда газеты подчеркивали похвальную самоотверженность врача, который, несмотря на свои консервативные убеждения, с трогательной заботливостью сам ухаживал за этим «бунтовщиком».

— Хорошо, — послышалось в ответ. — Но впредь будьте осторожнее. И смотрите, в течение ближайших недель не играйте больше со смертью; пятнадцать человек в одну неделю — это слишком много: это может стать подозрительным.

Гарвей был не в состоянии слушать больше; им овладело дикое бешенство и отчаяние. Его отец принадлежит к этим ужасным людям, к этим преступникам, к этим убийцам!.. А Брэсфорд — этот филантроп, этот великодушный, добросердечный человек… Его Гарвей ненавидел больше всех.

Он не мог дольше оставаться здесь! Не мог сдерживать себя! Он готов был ринуться в залу и крикнуть этим людям в лицо:

«Я знаю все, все! и вы не уйдете безнаказанно!..»

Однако, его что-то удерживало, имя Мюриэль Брайс навело его на мысль: что, если убийство Джона Роулея тоже совершено Ку-Клуск-Кланом? Возможность этого никак не исключена и даже весьма вероятна. Нет, действовать еще нельзя, он должен выждать, раскинуть сеть, в которую эти преступники сами попадут. Эти преступники! Он подавил готовый вырваться стон: ведь к этим преступникам принадлежит его собственный отец!

Бесшумно Гарвей прошел через столовую и незаметно вышел на улицу.

Какая-то фигура расхаживала взад и вперед возле дома. Гарвей узнал Самуила Каценштейна. Он поспешил к нему:

— Где Бенсон?

— Он будет здесь через десять минут. Он зашел домой, чтобы успокоить жену.

Они стояли под уличным фонарем; старому разносчику бросилась в глаза чрезвычайная бледность молодого человека и его подавленное состояние.

— Что с вам, г. Уорд?

— Ничего, — быстро ответил Гарвей сдавленным голосом.

Самуил Каценштейн опустил руку в карман.

— У меня здесь револьвер Бенсона, я должен его передать вам, г. Уорд.

Держа револьвер в руке, Каценштейн рассеянно посмотрел на молодого человека, который вдруг закрыл лицо руками. Испуганный, он положил револьвер обратно в карман и дотронулся до руки Гарвея.

— Вы больны? Что с вами?

Самообладание покинуло Гарвея. Голосом, полным отчаяния, он сказал:

— Каценштейн, вы были правы… тогда в санатории… он убийца… проклятый убийца…

— Моя Мириам? — задыхаясь, выговорил старый разносчик.

— Очевидно, и она стала одной из его жертв.

— Откуда вы это знаете?

— Он там, наверху. Я слышал все из его собственных уст.

— Мою Мириам тоже… — повторил старый разносчик. — Он убил мою Мириам!

Гарвей испугался, — зачем он все это рассказал сейчас?

— Каценштейн, — сказал он поспешно, — мы должны выждать, не надо слишком спешить. Вы меня понимаете?

Лицо старика вдруг окаменело: всякие признаки жизни на нем исчезли, только впавшие глаза блестели жутким огнем; Гарвею показалось, что он уже видел его таким однажды.

— Вы понимаете, Каценштейн? — повторил он выразительно.

— Я понимаю. Но теперь позвольте мне уйти, г. Уорд. Мне нужно остаться одному, собраться с мыслями.

— Хорошо! До свидания! Приходите завтра утром в охотничий домик.

Старик задержался на мгновение, затем протянул Гарвею руку.

— Будьте счастливы, г. Уорд. — Его сгорбленная фигура быстро исчезла в темноте.

Через несколько минут появился Джэк Бенсон.

— Вы хотели говорить со мной, г. Уорд?

— Да, вы должны поехать со мной в мой охотничий домик. Здесь ваша жизнь в опасности.

— Это для меня не ново, — заметил Бенсон угрюмо.

— Но вы не должны рисковать своей жизнью. Мне нужна ваша помощь, я только что узнал такое…

Гарвей оборвал и быстро отвел Бенсона в тень.

— Тише, — шепнул он ему.

Входная дверь в доме Уорда отворилась, и оттуда вышел человек. Когда он поровнялся с фонарем, Гарвей узнал в нем д-ра Брэсфорда.

Гарвей посмотрел ему вслед. Но тотчас же его охватило дикое бешенство. Он забыл всякую осторожность и чувствуя лишь одно неудержимое желание — догнать этого человека и потребовать его к ответу, — пустился за ним.

Джэк Бенсон, в недоумении, — надвинул шляпу на глаза, поднял воротник и последовал за Гарвеем.

Д-р Брэсфорд сразу заметил, что его преследуют. Он ускорил шаг, а затем пустился бежать. Свернул на темную улицу. Но Гарвей не отставал от него; еще несколько шагов, и он его настигнет.

Но вдруг следовавший за ним по пятам Бенсон с такой силой рванул его назад, что он ударился о стену дома. В то же мгновение раздался выстрел. Брэсфорд вскрикнул и упал.

— Удачный выстрел, — лаконически заметил Бенсон и нагнулся над лежащей фигурой. — Он мертв.

Гарвей посмотрел в ту сторону, откуда раздался выстрел, и увидел быстро удаляющуюся сгорбленную фигуру старого разносчика.

Гарвей побрел назад, близкий к потере сознания: слишком много обрушилось на него в эту ужасную ночь. Все его прежние убеждения рухнули как подгнившие стропила старого храма. Яркий свет сразу озарил все его прошлое, которое он прожил как слепой, и он теперь с ужасом увидел открывшуюся перед ним пропасть.

Сильная рука подхватила его, и над ним раздался спокойный голос Бенсона:

— Пойдем! Нам нельзя здесь оставаться, иначе на нас падет подозрение… — Он увлек его за собой и, дойдя до ближайшей автомобильной стоянки, усадил в автомобиль.

— Куда?

— В охотничий домик, — беззвучно ответил Гарвей. — Это недалеко от деревни В.

Когда автомобиль тронулся, Гарвей спросил:

— Вы заметили, кто стрелял?

— Да. Каценштейн.

— Это не убийство, — шептал Гарвей в лихорадке. — Он казнил преступника.

— Значит все-таки…

— Что вы хотите этим сказать?

— У нас давно уже пало подозрение на санаторий у Гудзона, — отвечал Джэк Бенсон. — То, что там происходило, нам не особенно нравилось. Со времени смерти Джима Редби подозрение усилилось.

— Бенсон, — вскричал Гарвей, не владея больше собой, — знаете ли вы, что мы окружены преступниками, что сеть их организаций разбросана по всей стране? Что люди, всегда стоявшие вне всяких подозрений…

Его голос оборвался.

Молодой человек бросил на него взгляд, полный сочувствия. Он отчасти догадывался о причинах, так глубоко потрясших его спутника. Но вдруг выражение его лица стало твердым и весь он насторожился: как будет теперь поступать этот человек, зная, что ему придется действовать против родного отца?

— Что вы думаете делать? — спросил он коротко.

— Начать решительную и беспощадную борьбу против этих преступников.

— Даже против… — Бенсон остановился.

— Значит, вы уже знаете об этом? — простонал Гарвей.

— Мы уже давно его подозреваем.

Гарвей помолчал и затем произнес твердо:

— Да, даже против моего отца.

— Мне вас жаль, Гарвей, — сказал Бенсон с внезапно появившейся товарищеской теплотой в голосе. — Но рано или поздно вы должны были это узнать. Мы давно уже догадывались, что ваш отец тоже принадлежит к 11,21.

— 11,21?

Гарвей встрепенулся; он сразу вспомнил водяные знаки на конверте. До сих пор сыщику не удалось еще найти фабрику, которая имела бы такие водяные знаки.

— 11,21, — повторил он. — Вы знаете, что это означает?

— Конечно. Это очень просто. Вспомните, как расположены буквы алфавита. Одиннадцатая буква — это К, а двадцать первая — У; таким образом 11,21 означает Ку, а остальные цифры — Клукс-Клан.

— Боже, как это просто!

— Именно потому они и избрали эти цифры; никто не подумает, что тайное общество решится выбрать такой легкий шифр.

— И вы давно уже знаете о том, какую опасность Ку-Клукс-Клан представляет для страны? — спросил Гарвей после небольшой паузы.

— Да, мы всегда указывали на нее в своей прессе, наши представители в Конгрессе обращали на это всеобщее внимание. Джон Роулей был одним из непримиримейших противников этого общества. Но все было напрасно. Теперь, когда правительство делает вид, что собирается принять меры, Ку-Клукс-Клан настолько вырос и окреп, что потребуется жестокая борьба, чтобы справиться с ним. Задача еще осложняется тем, что члены этого общества не знают друг друга; лишь ограниченное число посвященных находится в курсе всех дел, и я думаю, что в Нью-Йорке к последним принадлежит также…

Он оборвал речь.

— Мой отец, — вздохнул Гарвей.

Оба замолчали, поглощенный каждый своими мыслями. В это время они были уже за городом. Кругом царила глубокая тишина, и этот чарующий покой летней ночи острой болью отзывался в сердце Гарвея. Как все обманчиво! Эта богатая и прекрасная страна, завоеванная когда-то пионерами свободы, скрывает в себе гнойный нарыв, приносящий болезнь и смерть.

По приезде, Гарвей позаботился, чтобы его гость был хорошо устроен, и тотчас же поспешил к Грэйс. Она была уже в постели, но еще не спала, и приветствовала мужа с нескрываемой радостью.

— Я начала уже беспокоиться о тебе, милый. Где ты был так долго?

Гарвей подумал с минуту; он собирался ей все рассказать, в надежде найти у нее помощь и утешение в своем горе. Но, увидев ее такой розовой и свежей, радостной, спокойной и нежной, он не решился тревожить ее. Пусть она проспит эту ночь спокойно, ей и без того понадобится вся ее сила, чтобы помогать ему в предстоящей борьбе.

— Ты так бледен, Гарвей. Тебе нездоровится?

Как хорошо подействовала на него эта заботливая нежность. У него на глазах появились слезы.

— Говори же, — настаивала она, обеспокоенная его молчанием. — Что случилось?

— Ничего, дорогая, ничего, — пробормотал он сдавленным голосом. — Я чувствую себя очень утомленным и разбитым. Завтра ты обо всем узнаешь, а сегодня не расспрашивай меня ни о чем.

Внезапно охваченный отчаянием, он упал на колени и простер к ней руки.

— Будь добра ко мне, Грэйс, мне нужна твоя любовь!

Она наклонилась к нему с выражением бесконечной нежности. Ее кружевная рубашка соскользнула с плеч. Внезапно глаза Гарвея расширились, уставившись на белую грудь, которая мерно вздымалась. Луч от лампы упал на украшение из яшмы, висевшее на золотой цепи, и камень заиграл ядовито-зеленым блеском.

По маленькому, тонко вырезанному, сморщенному лицу фигурки Гарвей узнал в ней идола, которому принадлежит голова, принесенная Каценштейном.

Вспомнив при этом виденное им в коллекции сенатора Бонхэда индийское божество, Гарвей ясно понял, что на украшении Грэйс недостает одной головы.

Он все еще продолжал смотреть на талисман; ему казалось, что зеленая голова становится все больше и больше, подмигивает ему, злорадно скривив рот в дьявольскую усмешку. Вот она совершенно закрыла собой испуганное лицо Грэйс. Гарвею почудилось, что по ехидно гримасничающей роже, казавшейся ему олицетворением торжествующего зла, течет кровь — кровь Джона Роулея.

Словно откуда-то издалека до него доносился испуганный голос Грэйс:

— Гарвей, что с тобой? Ты болен?

Неимоверным напряжением последних сил он овладел собой Закрыв голову одеялом, чтобы не видеть злобной рожи индийского божка, он беззвучно прошептал:

— Да, я чувствую себя больным… Прости, дорогая, но я пойду к себе в комнату, мне надо отдохнуть. Нет, нет, не ходи за мной, — прибавил он поспешно, видя, что Грэйс хочет встать с кровати… — Ничего серьезного нет, мне необходим только сон. Завтра все опять будет хорошо. — Он поцеловал ее и шатаясь вышел из комнаты.

Однако, и у себя в комнате он не нашел покоя. Страшные призраки преследовали его, душили своими костлявыми пальцами… Один за другим перед его глазами носились в дикой пляске виденные им сегодня ночью образы: белые фигуры, Брэсфорд, лежащий мертвым на улице, убегающий Каценштейн, индийский божок, нежное лицо Грэйс, страшно изменившееся на его глазах.

Он застонал и прижал обе руки к разгоряченной голове. Ему казалось, что он сходит с ума. Глубокая тишина, царившая во всем доме, давила его; ему казалось, что она притаилась, скрывая в себе что-то враждебное, угрожающее, непоправимое"

У врат тайны

Гарвей проснулся поздно и, наскоро одевшись, поспешил к Грэйс, которая гуляла с Джэком Бенсоном в саду. Он боялся, как бы Бенсон не рассказал ей о событиях вчерашнего вечера, но взгляд, брошенный ему последним, успокоил его. Лицо Грэйс было тоже спокойно и радостно. Она шутила, даже пожурила Гарвея за то, что он поздно встал — значит, она ничего не знает.

Гарвей вздохнул с облегчением; он решил пока не сообщать молодой женщине о своих ужасных переживаниях, боясь, что это на нее сильно повлияет.

После обеда двое мужчин заперлись в кабинете Гарвея, и последний подробно рассказал Бенсону о пережитом им в прошлую ночь, ничего не скрывая о своем отце.

Я полагаю, что и убийство Роулея было подготовлено этими людьми, — закончил он.

— Мы все время были в этом уверены, но, к сожалению, не могли доказать.

— А эта Мюриэль Брайс была орудием в руках преступников, — сказал Гарвей убежденно.

— Однако, вполне уверенно этого сказать нельзя.

— Ведь вы сами назвали мне это имя.

— Да, но с тех пор я переменил свое мнение. Каким образом удалось бы этой женщине проникнуть к Роулею как раз в тот вечер, когда там была ваша жена?

— Моя жена хорошо не помнит, когда она ушла оттуда.

— Но во всяком случае это было около одиннадцати, не так ли?

Гарвей кивнул.

— Роулею показалось бы подозрительным, если бы к нему в такой поздний час пришла незнакомая женщина; ведь все мы хорошо знаем, что должны быть всегда готовы к неожиданному нападению.

— Конечно!

— Кроме того, эту женщину нельзя найти. Вашему сыщику тоже не удалось напасть на ее след. И, помимо всего, я не думаю, чтобы эти люди решились в такой короткий срок дважды прибегнуть к помощи одного и того же лица, — а покушение на Этель Линдсей, несомненно, дело рук Мюриэль Брайс. Нет, я все больше и больше прихожу к заключению, что мы тут имеем дело просто с мистификацией.

— Сперва я тоже был такого мнения. Но теперь я ясно чувствую: Мюриэль Брайс является убийцей Джона Роулея. И я во чтобы то ни стало должен ее найти, чтобы отомстить за моего друга.

— Скажите, Гарвей, — спросил Бенсон через некоторое время. — Сколько времени прошло с тех пор, как отец ваш уехал из Нью-Йорка?

— Недель шесть или семь. Он уехал приблизительно за две недели до моей свадьбы.

— Вы в этом уверены?

— Вполне. А что?

— Ив продолжение всего этого времени ваша городская квартира стояла совершенно пустая?

— Да. Вся прислуга находится на даче. Только один служитель, оставшийся в городе, жил в квартире Грэйс.

— Чем же объяснить, что каждый вечер в одной из комнат, по-видимому на кухне, горел огонь? В то время я почти каждую ночь проходил мимо вашего дома и всегда видел дым из трубы. А когда я исчез, моя жена в поисках за мной проходила однажды ночью мимо этого дома и заметила то же самое.

— Вы, стало быть, полагаете, что отец мой все это время находился в городе? — спросил Гарвей,

— Да.

— Но если бы и так, какое это имеет значение для нас?

— Я полагаю, — объяснил Джэк Бенсон, — что именно ваш отец и состоит в сношениях с Мюриэль Брайс, и что от него она получает свои инструкции. Через вашего отца мы можем напасть на след этой женщины: поэтому мы должны быть очень осторожны, — ваш отец не должен ничего подозревать.

Гарвея передернуло. Его собеседник говорил спокойно и равнодушно о факте, который приводил его в отчаяние и ужас.

— Если ваше предположение правильно, Джэк, — сказал он с трудом, — тогда… я не знаю, в какой степени это нам полезно… Может быть, вы считаете, что мне следует сперва установить наблюдение за отцом, а потом, когда у меня будет достаточно доказательств, объясниться с ним и заставить сказать, кто эта Мюриэль Брайс, где она находится и какую роль она играла в убийстве Джона Роулея?

— А вы думаете, что вам удастся вынудить его сказать правду? Члены Ку-Клукс-Клана связаны клятвой всегда хранить молчание.

Принудить? Гарвей представил себе решительное лицо своего отца, его упрямый рот и пронизывающие глаза, представил его впервые не как своего отца, а как чужого человека, своего противника. Нет, этого человека он не в состоянии принудить к чему-нибудь. А перехитрить его — разве это возможно? Нет, и это напрасная надежда. Ведь он, Гарвей, всегда знавший одну только науку, гораздо менее опытен, практичен, сведущ, чем этот крупный делец, имеющий за собой долгую жизнь, полную изощрений, хитрости и ловкости в борьбе с своими конкурентами.

Он безнадежно пожал плечами.

— И все-таки нить проходит через вашего отца, — сказал Джэк Бенсон твердо. — Или, может быть, вам не хватает решимости; может быть, вам сердце не позволяет выступить против собственного отца? Это вполне понятно, — прибавил он несколько мягче, с сочувствием взглянув на бледное, взволнованное лицо Гарвея.

— Мне это очень тяжело, — сознался Гарвей. — Вы не можете себе представить, Джэк, кем был этот человек для меня. Я любил его и слепо верил ему, он был ко мне так добр…

Гарвей замолчал на мгновение, глядя вперед, затем продолжал другим голосом, полным твердости:

— Но я должен найти эту Мюриэль Брайс, я должен привлечь к ответу эту преступницу, убившую Джона Роулея. Никогда еще в своей жизни я никого так не презирал и не ненавидел, как эту Мюриэль Брайс.

Пока он говорил, незаметно отворилась дверь, и на пороге появилась Грэйс, чрезвычайно бледная, с устремленными на мужа широко-раскрытыми глазами.

— Мюриэль Брайс! — воскликнула она в возбуждении. — Опять это страшное имя! Ведь вы о ней говорили? Вы нашли ее? Вы знаете, кто она?

Гарвей испуганно посмотрел на жену. Какая поразительная перемена произошла в ней с сегодняшнего утра! Ее щеки страшно побледнели, и под впавшими, беспокойными глазами легли глубокие тени.

— Нет, г-жа Уорд, мы еще не нашли Мюриэль Брайс, но напали на след, который непременно должен привести нас к ней.

Она едва выслушала ответ и, быстро обернувшись к мужу, спросила с дрожью в голосе:

— Почему ты так ненавидишь Мюриэль Брайс?

— Потому что я знаю, что она убийца Джона Роулея, — ответил он, нахмурившись.

— Джон Роулей, — простонала Грэйс. — Всегда этот Джон Роулей! Всегда он стоит на пути нашего благополучия, всегда он мешает нашему счастью… Этот… этот враг…

С недоумением смотрели они на молодую женщину, которая стояла перед ними, дрожа от гнева.

— Грэйс, — сказал Гарвей ласково, — что с тобой? Как можешь ты так говорить?

Она разразилась слезами:

— Мы были так счастливы. Я постепенно начала забывать, и вдруг опять…

— Успокойся, дорогая. Иди сюда, садись с нами. Мы тебе все объясним.

— Нет, нет, не надо, я хочу остаться одна, я себя нехорошо чувствую и погуляю в лесу.

И, бросив робкий взгляд на Гарвея, она вышла из комнаты.

Мужчины сидели некоторое время молча. Джэк Бенсон в раздумье дымил своей короткой трубкой. Наконец, он сказал:

— Гарвей, последние несколько дней были для вас чертовски тяжелыми, и я не знаю, в состоянии ли вы перенести еще что-нибудь. Собственно говоря, я должен это вам сказать… но у меня не хватает духу…

— Говорите, говорите все. Что можете вы сказать мне более ужасного, чем то, что я узнал вчера вечером?

— Гарвей, — Джэк Бенсон говорил медленно, с видимой неохотой, — Гарвей, у меня создалось впечатление, что ваша жена что-то знает про Мюриэль Брайс.

Гарвей вскочил как ужаленный и схватил собеседника за руку.

— Моя жена? Это невозможно! Что вам взбрело на ум, Джэк?

— Разве вы не видели лица г-жи Уорд в то время, как вы говорили о Мюриэль Брайс?

— Да, видел. Но здесь другая причина. Грэйс кажется, что между нами стоит тень Джона Роулея, она даже боится произносить его имя, в суеверии своем полагая, что покойник противится нашей любви и нашему счастью. Имя Мюриэль Брайс тотчас же вызывает в ней воспоминание о Джоне Роулее.

— Может быть, вы и правы, — ответил Джэк Бенсон неуверенно. — Но на меня поведение вашей жены произвело другое впечатление.

— Вы ошибаетесь. Но давайте говорить о более важном, чем галлюцинации и фантазии, порождаемые больным воображением нервного человека: нам надо что-нибудь сделать для Каценштейна.

— Да, об этом я тоже думал.

— Ему нельзя оставаться в Нью-Йорке. Он должен немедленно уехать.

— Я поеду в город. Ему надо отвезти немного денег, чтобы он мог выехать на пароходе.

— Вам не безопасно показываться теперь в городе, Джэк. Я бы сам охотно съездил, но…

— Вам нельзя оставлять жену одну. Кроме того, я лучше знаю трущобы Нью-Йорка и скорее найду его. Я выеду, когда стемнеет.

— Вы почти одного роста со мной. Наденьте мой костюм и мою шляпу; тогда вас будет не так легко узнать. Но до девяти часов я вас не отпущу. Как только вы разыщете Каценштейна и устроите его в безопасном месте, возвращайтесь немедленно.

— Хорошо; но вам не следует беспокоиться обо мне. Мы, воббли, привыкли постоянно находиться среди врагов и подчас смотреть смерти в глаза.

К ужину Грэйс не вышла; она извинилась, отговорившись сильной головной болью.

В девять часов Джэк Бенсон уехал на автомобиле Гарвея, а тот, не желая тревожить Грэйс, пошел к себе в кабинет.

Небо покрылось тяжелыми тучами, и вскоре разразилась сильная буря, сопровождаемая проливным дождем, — первые признаки приближающейся осени.

Гарвей сел за письменный стол и опустил усталую голову на руки. Слишком много свалилось на него за последние двадцать четыре часа, слишком ужасные переживания пришлось ему изведать за это короткое время. Его неудержимо потянуло к покою. Заснуть на несколько часов, забыть обо всем, а главное — не думать больше о том, что он должен действовать против собственного отца. Вся его сыновняя любовь, вся благодарность, все, чем он обязан этому человеку, встало перед ним… И все же это должно произойти, он должен начать борьбу против людей, которые не останавливаются ни перед какими преступлениями.

Гарвей вздрогнул; нет, сегодня он больше не может думать ни о чем, он должен во что бы то ни стало дать покой своему усталому мозгу.

Он решил принять сильное снотворное средство и направился к шкафчику с лекарствами, стоявшему у стены.

В эту минуту открылась дверь, и в комнате очутилась Грэйс. Она скорее вбежала, чем вошла. Приблизившись к Гарвею, она порывисто бросилась в его объятия.

— Гарвей, — начала она задыхающимся голосом, — опять это ужасное чувство, жуткий страх… и невыносимая головная боль… как в ту страшную ночь… Теперь я могу еще обращаться к тебе, искать у тебя помощи… но может быть, я опять тебя оттолкну, опять убегу от тебя… Гарвей, я так боюсь, я чувствую, что сердце у меня готово разорваться!

Грэйс теснее прижалась к нему.

— Гарвей, спаси меня, не дай мне вновь очутиться в этом ужасном состоянии!

Она дрожала всем телом и умоляюще смотрела на него своими насмерть испуганными глазами.

Гарвей усадил ее рядом с собой на диван и попробовал успокоить. Однако, он видел, что страх ее усиливается.

— Словами ты мне не поможешь, — простонала она. — Мысли, ужасные мысли терзают мой мозг. Я сойду с ума, если не избавлюсь от них. Гарвей, не будь таким жестоким, неужели ты не в силах помочь мне? Ты ведь можешь изгнать эти мысли посредством гипноза.

Об этом он сам уже думал, но какая-то неизъяснимая боязнь удерживала его. Однако ему все же придется пойти на это, ибо в ее возбужденном состоянии снотворное средство не окажет никакого действия.

Гипноз казался Грэйс избавлением, верным спасением. С простертыми руками она молила мужа:

— Загипнотизируй меня, Гарвей, загипнотизируй! И когда я усну, попытайся узнать, откуда у меня этот страх, этот ужасный страх, который меня убивает.

Он все еще не решался.

— Я сам изнеможен, Грэйс, я переутомлен и не знаю, удастся ли мне это в моем теперешнем состоянии.

Она не обратила внимания на его возражение и, вскочив с кушетки, начала бегать взад и вперед по комнате, как дикий зверь в клетке, в отчаянии повторяя:

— Я схожу с ума! Я схожу с ума! — Лицо ее было перекошено, глаза выступили из орбит, а голос звучал резко и визгливо.

Он не мог больше видеть ее страдания. Он должен попытаться помочь ей.

— Подойди сюда, Грэйс. Успокойся, я исполню твое желание и загипнотизирую тебя. Садись вот здесь и заставь себя немного успокоиться, чтобы облегчить мне задачу.

— Благодарю, милый, благодарю!

Она бросилась в его объятия, прижалась головой к его груди и подняла к нему лицо.

Гарвей наклонился к ней. В то время, как он ее поцеловал, у него появилась странная мысль: он теперь прощается с Грэйс, прощается навеки.

Грэйс опустилась на кушетку, с силой сжала руки, стараясь успокоиться, и в ожидании вскинула на него глаза.

Он потушил большую люстру и оставил только лампу на письменном столе, свет которой падал прямо на лицо Грэйс. После этого он сел против нее и сделал над собой усилие, чтобы сконцентрировать всю силу своей воли.

Врата раскрываются

Через несколько минут глаза Грэйс стали неподвижными и безжизненными, затем они сомкнулись. Ее тело мягко, без сопротивления откинулось на подушки, грудь начала медленно и мерно подниматься и опускаться; она уснула.

— Ты спишь? — спросил Гарвей.

Странно-чужой голос ответил:

— Я сплю.

Он всмотрелся в ее лицо. Теперь выражение страха исчезло, она избавлена от своих страданий. Следует ли ему, не ограничиваясь этим, проникнуть в скрытые тайны подсознательного, разгадать которые можно только во время гипнотического сна?

Она сама требовала этого от него, и он должен попытаться вылечить ее. Зачем же он медлит? Что означает этот жуткий страх, сдавивший ему горло?

Пересилив свое нежелание, он спросил:

— Где ты находишься?

— В какой-то комнате.

— Опиши эту комнату.

Она послушалась. От ее описания у него мороз пошел по коже: он узнал рабочий кабинет Джона Роулея.

— Все огни потушены, горит только небольшая лампа, и в комнате почти темно, — продолжал монотонный голос.

— Комната эта пуста?

— Нет, в ней находятся два человека.

— Кто эти два человека?

— Джон Роулей и Мюриэль Брайс,

Мюриэль Брайс, Сердце Гарвея сильно забилось. Возможно ли, чтобы он именно этим путем узнал что- нибудь про эту таинственную женщину?

— Что происходит? — спросил он глухим голосом.

— На столе лежит маленький кинжал… на нем играет луч света… он сверкает…

Тихий голос становится громче, вырастая до рыдающего вопля.

— Кровь… кровь… револьвером ведь было бы гораздо лучше…

И сразу в голосе послышалась торжествующая нотка, когда она воскликнула:

— Он мертв!

Руки Гарвея задрожали. Однако он овладел собой. Грэйс так часто представляла себе эту сцену, что даже в трансе она не может отделаться от нее! Машинально он спросил:

— Кто убил Джона Роулея?

— Мюриэль Брайс.

— А кто такое Мюриэль Брайс?

— Мюриэль Брайс — это я.

С нечеловеческим усилием Гарвей подавил вырвавшийся из его груди крик, судорожно стиснув пальцами спинку стула, и, не отрывая глаз от лица молодой женщины, повторил, задыхаясь:

— Ты — Мюриэль Брайс?

— Да, я — Мюриэль Брайс.

Щеки Гарвея горели, зубы громко стучали, он был в лихорадке. Но ему снова удалось овладеть собой. Теперь он должен все разузнать!

— Почему ты убила Джона Роулея?

— Потому что я его ненавидела.

— Ты ненавидела Джона Роулея??

— Да, он был нашим врагом.

— Чьим врагом?

— Врагом Америки.

— Кто дал тебе поручение убить его?

— ОН.

— Кто это ОН?

Никакого ответа.

— Кто — ОН? — повторил Гарвей с затаенным страхом. Услышит ли он, наконец, это ужасное имя?

— ОН — тот, чье имя нам нельзя знать.

— Ты знала хорошо Джона Роулея?

— Нет, — до той ночи я его видела только один единственный раз,

— Ты его видела только один раз?

— Да, ОН показал мне его.

Теперь Гарвей вынужден был задать вопрос, который чуть не застрял у него в горле:

— Ты принадлежишь к Ку-Клукс-Клану?

— Да.

— С каких пор?

— Со времени автомобильной катастрофы.

Автомобильной катастрофы?! Гарвей был поражен. Грэйс никогда не говорила ему, что она пережила автомобильную катастрофу. Падение, сильное сотрясение… Он начал о чем-то догадываться. Дрожащим голосом он быстро спросил:

— Что за катастрофу ты пережила?

— Мой автомобиль столкнулся на полном ходу с другим. Шофер был убит на месте, я это видела, — она вздрогнула, — это было ужасно!

— Ас тобой ничего не случилось?

— Я была выброшена из автомобиля и потеряла сознание.

— А потом?

— Окружившие нас люди перенесли меня в большой зал… там я очнулась от обморока…

— Дальше, — приказал Гарвей, когда она замолчала на некоторое время. Сердце у него лихорадочно стучало. Он был полон одним желанием — узнать все, все, раскрыть эту ужасную тайну и убедиться в правильности своего предположения. Женщина, лежавшая перед ним в гипнозе, не была теперь для него любимой женой, Грэйс. Перед ним была Мюриэль Брайс — убийца, член преступного сообщества, враг народа.

— В зале было много людей… многолюдное собрание… один говорил речь… — продолжал монотонный голос.

— Кто был говоривший?

— ОН

Опять эта тайна, которая не поддается силе гипноза.

— О чем говорил ОН?

— О нашей стране, о нашей прекрасной Америке, об ужасных опасностях, которые ей угрожают.

— А ты? Что чувствовала ты, когда слушала эту речь?

Голос оживился.

— Мое сердце воспламенилось, оно запылало любовью к нашей стране и дикой ненавистью к тем, кто ей угрожает.

— Кто угрожает ей?

— Иностранцы, которые пробираются к нам, ирландцы, евреи, а также негры и красные.

— О чем ОН говорил еще?

— ОН сказал, что долг каждого истинного патриота, долг каждого истого американца — бороться против этих людей, бороться против них всеми средствами.

— И что же ты?

— После собрания я пошла к НЕМУ и предложила ЕМУ свои услуги.

— А ОН?

— ОН принял мое предложение.

— Часто ты с НИМ встречалась?

— Да.

— О чем вы говорили при ваших встречах?

— ОН направлял мою ненависть на правильный путь.

— Говорил ОН о Джоне Роулее?

— Да.

— Когда это было?

— ОН приказал мне это несколько раз.

— Почему ты не сразу исполнила ЕГО приказ?

Выражение неуверенности появилось на лице Грэйс.

— Я… я не знаю.

— Каким образом тебе удалось незаметно пробраться в комнату Роулея?

Я не знаю… я только припоминаю, что проснулась на кушетке; он сидел у письменного стола… взгляд мой упал на кинжал…

— Что ты делала после убийства?

— Я ушла.

— Ты вышла сразу на улицу?

— Нет, перед домом стоял какой-то человек, негр, который смотрел на окна комнаты Роулея.

«Бен-Товер», — пронеслось в голове Гарвея. Он спросил:

— Он тебя не видал?

— Я выждала, пока он удалился. Я чувствовала себя усталой, разбитой, направилась в парк и уснула там на скамейке. Больше я ничего не знаю…

Да, этот сон, за которым следует полное забвение, тоже подтверждает его предположение. Теперь у него нет никаких сомнений.

— Знаешь ли ты Этель Линдсей?

— Да.

В ее голосе не слышалось той ненависти, как при упоминании имени Джона Роулея. Она говорила теперь совершенно равнодушно.

— Ты должна была ее убить?

— Да. — В голосе послышалось сожаление. — Но я потерпела неудачу.

— ОН приказал тебе совершить это убийство?

— Нет.

— Кто-то другой, которого я не знаю; я его встретила у НЕГО.

— Как выглядел этот другой?

Грэйс, видимо, старалась припомнить.

— Я хорошо не помню; у него были голубые, детские, ясные глаза…

«Д-р Брэсфорд», подумал Гарвей и продолжал:

— Известно ли тебе, что Этель Линдсей была обвинена в убийстве Джона Роулея?

— Нет.

— Где ты скрывалась?

И опять выражение неуверенности на лице и нерешительный ответ:

— Я… этого… не знаю…

— Каким путем ты сносилась с главарями вашего общества?

— Через «Геральда»; там они печатали объявления, а в редакции я получала письма и телеграммы.

— Как ты жила и что делала в промежуток времени между убийством Джона Роулея и покушением на Этель Линдсей?

— Я… этого… не знаю…

— Знаешь ли ты Самуила Каценштейна?

— Нет.

— И Джэка Бенсона ты не знаешь?

— Нет.

— Ты замужем?

— Нет.

— Знаешь ли ты, кто такой Гарвей Уорд?

Она молчала с выражением недоумения на лице. Он повторил вопрос.

— Я его не знаю.

— Значит, ты Гарвея Уорда не знаешь? — еще раз переспросил он.

— Нет.

— И ты его никогда не видела?

— Нет.

— Фамилия Уорд тебе вообще незнакома?

Затаив дыхание, с бьющимся сердцем он ждал ответа.

Может быть, они с Джэком Бенсоном ошиблись, и его отец менее виновен, чем они думают.

— Нет.

— Где ты встречалась с НИМ?

— В разных местах.

— Была ты у НЕГО на дому?

— Только раз.

— Ты, стало быть, знаешь, где ОН живет?

— Нет.

— Как это может быть?

— Его автомобиль всегда дожидался меня у «Геральда», и в тот раз машина доставила меня к НЕМУ.

— На какой улице находится дом?

— Он стоит за городом.

— Как он выглядит?

Опишет ли она теперь загородный дом его отца? Гарвей с трудом дождался ее ответа:

— Это белый дом в огромном парке.

Такое описание подходит к очень многим загородным виллам. Гарвей спросил задыхающимся голосом:

— Не можешь ли ты описать его более подробно?

— Нет.

Гарвей молчал некоторое время. Перед ним встала новая загадка: как это возможно, чтобы в Грэй никто не узнал Мюриэль Брайс?

— Как ты одевалась? — спросил он. Он вспомнил, что одежда может сделать женщину неузнаваемой.

— Я люблю только светлые платья и ношу всегда белое или голубое.

А Грэйс, находившаяся в трауре по своему брату, одевалась всегда в черное и даже в день свадьбы не хотела надеть светлое платье. В белой одежде он видел ее только раз, именно — в свадебную ночь; однако, он не мог теперь припомнить, чтобы это ее сильно изменило.

Он вспомнил также показание Этель Линдсей, что женщина, стрелявшая в нее, выглядела розовой и свежей. Грэйс же, напротив, всегда бледна.

— Ты красишься?

Она смутилась, как всякая женщина, которой задали бы такой вопрос, но все же ответила:

— Да.

Гарвей подумал: что еще особенно бросается в глаза в женщине? Костюм, цвет лица, фигура — последняя, разумеется, всегда одна и та же, — прическа? Он взглянул на гладко причесанные волосы Грэйс и спросил:

— Как ты причесываешься?

— Я завиваюсь, так как не переношу гладкой прически, а лоб закрываю локонами.

Он выглянул на высокий, открытый лоб Грэйс, затем осторожно собрал ее волосы и прикрыл ими лоб. Да, это сильно изменяет, а если еще прибавить к этому розовые щеки, светлое платье… тогда очень возможно, что в Грэйс не узнали Мюриэль Брайс.

Он тяжело опустился в кресло, неподвижно глядя перед собой. В его воспаленном мозгу мысли бешено мчались одна другой быстрее. Ему, наконец, удалось разрешить загадку, и только одного он еще не знает: кто тот, кто приказал убить Джона Роулея.

В одном нет сомнения: Грейс убила своего жениха, но она это сделала бессознательно, в состоянии раздвоения личности.

Все, что он только что узнал, указывает на раздвоение личности: внешняя причина — автомобильная катастрофа; причиненное ей потрясение вызвало в первый раз это состояние, которое с тех пор повторялось несколько раз, через определенные промежутки времени, вызываемое каждый раз каким-либо душевным потрясением. И в ночь после свадьбы пробудилась не Грэйс, не жена его, Гарвея, а Мюриэль Брайс, которая его не знала, была испугана присутствием чужого мужчины и убежала из чуждой для нее обстановки.

Теперь для него все ясно: тихая и кроткая женщина, которую он любит, в состоянии раздвоения личности превращается в дикую фанатичку, руководимую отъявленными преступниками, которые делают из нее свое послушное орудие.

Теперь он понял и ее слова, сказанные о Джоне Роулее, когда она объяснила свое поведение в ту знаменательную ночь: «Он (Роулей) казался мне чудовищем, врагом., мне казалось, будто я ненавижу его, боюсь его…»

Возможно, что в ту минуту подсознательное взяло верх над сознательным, вызвав такие странные чувства еще в бодрствующем состоянии.

Гарвей посмотрел на спящую, и тут только на него обрушилось всей тяжестью ужасное сознание того, что все это означает для него. Его жена — убийца Джона Роулея, его лучшего друга! Правда, преступление совершила не она, не та Грэйс, которую он знает и любит, а другая, таинственная часть ее Я, именуемая Мюриэль Брайс. По кто может поручиться, что это второе Я не будет опять вызвано к жизни и, быть может, целиком вытеснит, в конце концов, первое Я — его Грэйс?

Он вспомнил случай с девицей Бошан, которая совмещала в себе одновременно четыре различных Я, вспомнил тяжелую борьбу, которую пришлось выдержать известному невропатологу д-ру Мортону Прэнс, прежде чем ему удалось, наконец, выявить в ней и утвердить ее подлинное Я.

Когда он, посмотрев на Грэйс, увидел в ней Мюриэль Брайс, убийцу, он отшатнулся с ужасом. Ее близость приводила его в содрогание, и он готов был бежать от нее как можно дальше, чтобы больше ее не видеть. Одно мгновение он действительно думал уйти от всего этого ужаса, так безжалостно обрушившегося на него. Как сможет он переносить такую жизнь, отягченную еще страшной тайной Грэйс? У него не хватит сил для этого.

Он открыл запертый ящик письменного стола и достал оттуда браунинг. Как легко и просто, однако, найти выход, навеки обо всем позабыть…

Но тут его взгляд опять упал на спящую женщину, и он устыдился своего малодушия. Как, он готов покинуть это несчастное, беспомощное создание? Выдать ее с головой ее ужасному недугу? Ее, которую он любил, которую он, несмотря ни на что, все еще любит!

Он бросил револьвер обратно в ящик. При этом он заметил отломанную голову индийского божества, которую он хранил в запертом ящике. Он вынул ее, подошел к Грэйс, вытянул золотую цепь, висевшую у нее на шее, и стал осматривать талисман, который она постоянно носила под платьем. Да, отломанная голова принадлежит ему.

Гарвей положил талисман на стол и попробовал собрать свои мысли. Напрасно: перед его глазами в бешеной пляске вертелись огненные круги, в ушах стоял дикий, страшный звон. Как невыносимо жутко это безмолвие! Только ветер за стеной завывает и стонет, как бы желая облегчить его горе, помочь ему оплакивать несчастную судьбу.

Ему вдруг стало страшно от присутствия безмолвной и неподвижной фигуры на кушетке. Он должен услышать человеческий голос, он больше не в состоянии переносить эту тишину. Он должен разбудить Грэйс.

В своем внезапном страхе, он совершенно упустил из виду приказать спящей женщине, чтобы она забыла все, что говорила и слышала в трансе.

Он приблизился к Грэйс и разбудил ее.

Загадка личности

Грэйс лениво потянулась, как после долгого освежающего сна, и открыла глаза. Мягко и спокойно зазвучал ее голос в ушах Гарвея.

— Мне кажется, я заснула, Гарвей. О чем мы говорили?

— Ни о чем особенном, — отвечал он, делая над собой отчаянное усилие, чтобы казаться спокойным.

Она встала, подошла к нему и обвила его шею руками.

Он стиснул зубы и напряг всю свою силу воли, чтобы не отшатнуться от ее прикосновения.

— Как ты устало выглядишь, мой бедный мальчик, — сказала она нежно. — Пойдем, пора спать!

Она нагнулась над ним, гладя его по волосам. Вдруг ее глаза испуганно раскрылись, уставившись на лежавший на письменном столе предмет: зеленую голову индийского божества.

— Это ведь часть моего талисмана, — промолвила она, пораженная. — Та часть, которую я, — она перешла на резкий крик, — потеряла в тот вечер, когда убила Джона Роулея.

Только теперь Гарвей заметил свою ужасную оплошность.

Дрожа всем телом, он беспомощно ждал ее дальнейших слов.

— Что это я только что сказала? — воскликнула она и с ужасом тотчас добавила: — Я сказала правду: я убила Джона Роулея… но нет… это была не я… это была Мюриэль Брайс… но ведь Мюриэль Брайс — это я… и… и также… Грэйс… Уорд… Боже мой, боже мой, что все это значит?

С воплем она бросилась на колени перед Гарвеем и схватила его за руки.

— Гарвей, спаси меня, помоги! Что все это значит? Скажи, скажи, что я брежу. Но нет, я ведь не сплю… я убила Джона Роулея… Но ведь я его любила, — Грэйс Мэтерс его любила… Гарвей, говори же… скажи что- нибудь… я сошла с ума! Ради всего святого, скажи мне, кто я! Грэйс Уорд или Мюриэль Брайс?

Теперь она сидела на полу и дергалась как в судорогах.

Гарвей знал, что никакая ложь больше не поможет: он должен сказать ей всю правду. Но в состоянии ли она перенести это, в состоянии ли ее нервы, ее мозг выдержать это нечеловеческое испытание? Не опустится ли над ней черная ночь безумия? Он медлил.

— Гарвей! — стонала она. — Говори же, отвечай, кто я: Грэйс Уорд — твоя жена, или же Мюриэль Брайс — убийца?

Он осторожно поднял ее с пола и отнес на кушетку.

— Говори же! — повторила она в исступлении. — Мюриэль Брайс — преступница, она убила Джона Роулея, она хотела убить Этель Линдсей. Но кто же я? Ведь это тоже я сделала. Я — Мюриэль Брайс, или Грэйс Уорд?

— Ты — та и другая вместе, — произнес он, с трудом выговаривая каждое слово.

— Та и другая? Гарвей, как может один человек быть одновременно двоими?

— Врачи это называют раздвоением личности.

— Я этого не понимаю. Объясни мне!

— Бывает, что человек совершенно бессознательно ведет двойную или даже тройную жизнь, — это значит, что его различные Я проявляют себя самостоятельно, совершенно независимо друг от друга. Такое явление мы называем раздвоением личности. Наука еще точно не установила, чем оно вызывается; одни полагают, что это явление следует приписать влиянию подсознательного, другие же считают его одним из видов сумасшествия. Как бы то ни было, наука знает много подобных случаев, когда одно Я человека действует в полном противоречии с его другим Я, и в то же время ни одно из этих различных Я не знает о существовании другого.

— Значит, я…

— Да, в твоем лице соединились одновременно Грэйс Мэтерс и Мюриэль Брайс. В определенное время ты просыпалась от сна как Мюриэль Брайс и действовала как Мюриэль Брайс, без того, чтобы Грэйс Мэтерс об этом что-нибудь знала.

— Ив таком виде я совершила убийство! — вскричала она.

— Да. Грэйс Мэтерс была неповинна в убийстве, ты сама, дорогая, твое настоящее Я неповинно в убийстве.

— И все-таки я убийца! — зарыдала она в отчаянии. — Я убила человека, которого любила больше всех.

— Ты была бессознательным орудием в чужих руках, — сказал он мягко.

— Да, ОН приказал мне убить, и я должна была послушаться — я клялась исполнять всякий приказ. А Мюриэль Брайс ненавидела Джона Роулея.

Она замолчала, напряженно о чем-то думая, затем спросила:

— И это состояние, это раздвоение личности, может наступить каждую минуту? Я от этого не гарантирована? Боже мой, если бы ОН мне велел убить тебя, — ведь я бы и это сделала! Гарвей, я больше не могу так жить, дай мне яду, убей меня, прежде чем я успею совершить новое преступление, быть может, даже против тебя!

— Не говори так, дорогая, — просил он. — Теперь, когда нам известно твое состояние, мы знаем, что нам надо делать. Я тебя ни на минуту не буду оставлять и всю свою жизнь посвящу твоему излечению.

— Гарвей, как можешь ты еще любить меня теперь, когда ты знаешь, что я убила Джона?

— Я ведь уже сказал тебе, что твое настоящее Я неповинно в этом преступлении.

Оба некоторое время молчали. Молодая женщина всхлипывала, зарывшись головой в подушки. Гарвей ласково гладил ее по волосам.

Немного успокоив ее, Гарвей сказал:

— Грэйс, после сегодняшней ночи мы никогда больше не будем об этом говорить. Но об одном я еще должен тебя спросить: кто ОН, кто тот человек, что послал тебя на убийство, и чье имя ты не назвала?

Ее красивые влажные глаза смотрели на него растерянно.

— Я этого не знаю, Гарвей, — в самом деле не знаю. Он никогда не называл своего имени.

Гарвей вздохнул: итак, эта последняя тайна осталась неразгаданной.

В окно упали первые лучи восходящего солнца, а Гарвей и Грэйс все еще сидели вдвоем в кабинете. Ему приходилось все вновь и вновь объяснять ей явление раздвоения личности, убеждать ее, что она, Грэйс, неповинна в преступлении, совершенном Мюриэль Брайс. Еще и еще раз он должен был обещать ей, что он ее не оставит ни на минуту, что он будет за ней тщательно следить и применять к ней все известные медицине методы лечения.

В конце концов она немного успокоилась и дала себя уговорить принять снотворное средство и лечь в постель.

Долго еще сидел Гарвей у ее постели, озабоченно глядя на ее худое, бледное лицо. Глубокая печаль и тайный страх за будущее наполняли все его существо. Что ждет их впереди?

Последняя загадка

Первые два дня Грэйс как тень бродила по дому, нигде не находя себе места; по временам она впадала в страшное возбуждение, крича, что вновь превращается в Мюриэль Брайс — убийцу. В такие минуты она убегала от Гарвея. По временам, наоборот, она становилась очень тихой и умоляла его не покидать ее.

Когда Джэк Бенсон вернулся из города, она отказалась его видеть.

— Я не могу подать ему руки, — простонала она. — Если бы он узнал, что на этой руке кровь Джона Ро- улея, он должен был бы убить меня.

Тяжесть этих ужасных переживаний почти окончательно сломила Гарвея Уорда. Он был вынужден хранить про себя эту чудовищную тайну, ни единому человеку он не мог ее доверить. Часто его мучила мысль, чуть не сводившая его с ума: что если сыщик и Джэк Бенсон, которые все еще разыскивают убийцу Роулея, заподозрят кого-нибудь, соберут против него улики… Ведь такая возможность ни в коем случае не исключена, и он Гарвей, чтобы спасти невинного, вынужден будет заявить о виновности своей собственной жены! Но ведь это было бы неправдой: убийство совершила Мюриэль Брайс, а Мюриэль Брайс в настоящую минуту не существует, и если его заботы и уход окажутся успешными, она никогда более не пробудится к жизни.

Бенсон не обратил особого внимания на расстроенный вид друга, он это приписывал его печали по поводу сделанного в ту ночь, на собрании Ку-Клукс-Клана, открытия, и считал вполне понятным, чтобы сын, всю свою жизнь любивший и почитавший отца, был глубоко потрясен, вдруг узнав, что этот отец — злодей и преступник.

— Вы нашли Каценштейна? — спросил Гарвей, как только они остались вдвоем с Бенсоном в кабинете.

— Да, он теперь в безопасности. Я его усадил в вагон и отправил с ним моего младшего брата, который доставит его в Канаду. Но старик мне не нравится.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я думаю, что он помешался. Я нашел его дома. Он ни от кого и не думал скрываться. Он долго не мог сообразить, чего я хочу от него, все время твердя: «Теперь, когда этот человек мертв, моя Мириам должна ведь опять прийти. Он держал ее запертой в подвале. Почему же моя Мириам не приходит?» Когда мне, наконец, удалось втолковать ему, что он должен уехать, он стал энергично протестовать, повторяя: «Моя Мириам будет меня искать здесь, она придет домой и не будет знать, где я нахожусь. Нет, нет, я не уеду!» Я не знал, что делать: заставить его силой пойти со мной я боялся, — это могло вызвать подозрение.

— Как же вам удалось уговорить его?

— Моя жена, которую я привел с собой, нашла удачный выход. Женщины вообще более находчивы в таких случаях. Она сказала старику, что Мириам находится в Канаде и дожидается его приезда. Услышав это, он сам не захотел и часу оставаться в Нью-Йорке.

— А когда он приедет в Канаду, что тогда? — спросил Гарвей, потрясенный.

Джэк Бенсон пожал плечами.

— Он навсегда останется сумасшедшим, — это одна из бесчисленных жертв этих злодеев.

Гарвей сжал кулаки. Он подумал о Грэйс, — она ведь тоже жертва этой преступной шайки.

— Необходимо вырвать зло с корнем! — воскликнул он, дрожа от душившего его гнева.

Бенсон бросил на него быстрый взгляд.

— Вы присутствовали на их собрании, Гарвей, только вы можете выступить против этих господ. Ведь мы даже не знаем, кто к ним принадлежит, нам только известно, что Брэсфорд состоял их членом — ас ним уже покончено…

— А мой отец? — произнес Гарвей беззвучно.

Джэк Бенсон кивнул.

— Поверьте мне, Джэк, — я не уклоняюсь от своего долга. Я вас только прошу дать мне еще несколько дней сроку: это не единственное несчастье, которое на меня обрушилось. Мне необходимо несколько дней, чтобы собраться с силами. И тогда — я вам это сообщу — я совершенно забуду о том, что он когда-то был моим отцом.

— Но прежде необходимо найти Мюриэль Брайс!

Гарвей почувствовал, что кровь застывает в его жилах. Что ему ответить Бенсону? Если тот будет продолжать свои розыски Мюриэль Брайс, — разве не может случиться, что он нападет на правильный след?

— Джэк! — сказал он медленно. — Прошу вас, имейте ко мне доверие, хотя я сейчас потребую от вас нечто очень странное: откажитесь от дальнейших розысков Мюриэль Брайс!

Его собеседник посмотрел на него с изумлением.

— В самом деле, очень странное желание, — заметил он сухо.

Гарвей чувствовал, что он должен все рассказать Джэку Бенсону. Но только не сегодня; он пока еще не может решиться отдать судьбу своей жены в руки Бенсона.

— Через три дня, Джэк, вы все узнаете, — сказал он устало. — Потерпите еще только этот небольшой промежуток времени.

— Хорошо!

Грэйс позвала Гарвея из соседней комнаты, и он поспешил к ней.

В эту ночь Грэйс впервые спала без наркотика. Она проснулась более свежей и спокойной, чем всегда.

— Я хочу взять себя в руки, Гарвей, — говорила она. — Я хочу хоть немного облегчить твою задачу. Ты прав, я — то Я, которое теперь живет во мне — неповинна в убийстве, поэтому мне надо жить и попытаться добрыми делами, любовью к людям и непрестанной борьбой с несправедливостью искупить бессознательно совершенное мной преступление. Ты мне поможешь в этом, Гарвей?

Он заключил ее в свои объятия.

— Я счастлив слышать от тебя эти слова, дорогая. Мы вместе будем бороться против зла!

Ему удалось уговорить ее пойти с ним в лес погулять. Было прекрасное солнечное утро; крутом стояла глубокая тишина; прозрачный осенний воздух был наполнен запахом сухих листьев; то здесь, то там в воздухе лениво кружился падающий с дерева пожелтевший лист. Тесно обнявшись, они шли по мшистой дорожке. Они говорили мало, но оба чувствовали, что в их душе зарождается новая надежда. Может быть, все еще будет хорошо, думала про себя молодая женщина. А Гарвей закрыл глаза при мысли об ожидающих его впереди тяжелых днях, заставляя себя пользоваться настоящей минутой мучительно-сладостного счастья.

Когда они возвращались домой, до их слуха издали донеслось гудение мотора, и, выйдя из леса, они увидели, как перед охотничьим домиком остановился автомобиль.

Грэйс стала, как вкопанная, широко раскрытыми глазами уставившись на человека, только что выскочившего из автомобиля и ставшего к ним профилем, отдавая какое-то приказание шоферу.

Гарвей узнал отца и нахмурил брови. В то же мгновение Грэйс шепнула ему дрожащим голосом:

— Что здесь нужно этому человеку? Это ОН, ОН, приказавший мне убить Джона Роулея. Это ОН, ОН… Прогони ЕГО, Гарвей, сейчас же прогони!

Нечеловеческим усилием воли Гарвей овладел собой.

— Мне необходимо поговорить с ним, Грэйс. Пройди через заднюю дверь в дам. Подожди меня в кабинете; я сейчас же приду к тебе.

Грэйс побежала; он видел, как ее стройная фигура скрылась за домом.

Ошеломленный, не помня себя от волнения, Гарвей направился к дому и подошел к отцу, который только что собирался войти в дом.

Зубы его были крепко стиснуты, на лбу выступил холодный пот. Он не должен выдавать себя, он не имеет права своим поведением вызвать какое-нибудь подозрение у отца. Но сумеет ли он скрыть свои чувства? Где взять силы для этого?

Он подошел к отцу; тот только теперь его заметил.

— Мой дорогой мальчик, — воскликнул он, обрадованный. — Ты, оказывается, здесь. Я очень рад тебя видеть. Я так жалел, что не мог приехать на твою свадьбу. Но в Денвере я был очень занят. Ты ведь знаешь, дела…

— Пойдем в дом.

— Конечно, конечно; мы так быстро ехали, что я продрог. Я не откажусь от чашки чая.

Гарвей проводил Генри Уорда в маленький салон, рядом с кабинетом. Он едва был в силах отвечать на вопросы отца.

— А где же твоя молодая жена? — спросил старый Уорд с довольной улыбкой. — Я уже успел соскучиться по ней, хотя и не знаю ее еще. Мне хочется скорее увидеть ее.

— Она… она не совсем здорова, — пробормотал Гарвей.

Старый Уорд посмотрел на него испытующе.

— Ты тоже плохо выглядишь, мой мальчик. Я думал застать тебя в более радостном настроении.

Искренняя озабоченность появилась на его лице.

— Гарвей, дорогой мой мальчик, что с тобой? Разве ты не счастлив?

Гарвей желчно рассмеялся: счастлив! И это спрашивает человек, разрушивший все его счастье, человек, виновный в том, что жена его всю свою жизнь должна будет мучиться раскаянием за преступление, совершенное ею не по ее вине!

— Что с тобой, Гарвей, ты такой странный сегодня? — спросил старый Уорд в испуге.

— Ничего, ничего.

— Вы, наверно, поспорили между собой?

Старый Уорд нашел объяснение, которое его вполне удовлетворило.

— Да, да, — сказал Гарвей с отчаянием. — Мы поспорили.

Отец рассмеялся.

— Вот оно в чем заключается все несчастье! Первая размолвка между двумя влюбленными. И, наверно, твоя молодая жена сидит теперь в своей комнате, с покрасневшими глазами, заливаясь слезами, и не желает показаться перед старым отцом? Это не так уж страшно. Поди к ней, крепко ее поцелуй, и все будет опять хорошо. Я хочу познакомиться со свой невесткой.

Гарвей все еще стоял без движения.

— Иди же, Гарвей, не будь таким упрямым.

Гарвей не обратил внимания на слова отца, он прислушивался к происходящему в соседней комнате. Оттуда донесся шум выдвигаемого ящика. Что делает там Грэйс? Необходимо посмотреть.

— Ты прав, — сказал он отцу и сделал шаг по направлению к двери.

В это мгновение дверь открылась. На пороге появилась Грэйс, мертвенно-бледная, с жутким блеском в глазах.

Казалось, Гарвея она вовсе не видела; взгляд ее был устремлен на Генри Уорда.

Она подняла руку. Раздался выстрел; комната наполнилась дымом. Генри Уорд упал, как подкошенный. Гарвей застыл на месте, не в силах пошевелиться. Он был не в состоянии сделать это даже, когда Грейс приставила револьвер к своей груди и спустила курок.

Лишь после того, как она грохнулась на пол, он бросился к ней.

Она была еще жива. Подняв на него свои красивые, полные любви глаза, она шептала прерывающимся голосом:

— Так лучше, дорогой мой, милый, — лучше для тебя и для меня тоже.

Голова ее безжизненно откинулась назад.

Гарвей в отчаянии бросился на бездыханное тело, обхватил его руками и стал осыпать поцелуями бледное мертвое лицо и светлые волосы.

Раздавшийся позади него крик заставил его повернуть голову: в дверях стоял Джэк Бенсон, растерянно глядя на лежащие на полу трупы.

— Вы, Гарвей?.. — пробормотал он.

— Нет… Грэйс!..

— Ваша жена?

— Да.

Гарвей медленно поднялся, шатаясь доплелся до кушетки и бессильно опустился на нее.

— Идите сюда, Джэк. Я хотел через три дня сообщить вам причину, почему вы должны были отказаться от дальнейших розысков Мюриэль Брайс; теперь я могу вам это сказать сейчас же.

Срывающимся голосом он в кратких словах рассказал Бенсону трагическую историю Грэйс. Окончив рассказ, он закрыл лицо руками, судорожно вздрагивая от душивших его рыданий.

Бенсон молчал некоторое время, затем положил ему руку на плечо.

— Ваша жена тоже жертва Ку-Клукс-Клана, Гарвей, — она жертва, несмотря на то, что она убила Роулея. Но слушайте, что я вам говорю, Гарвей: она будет последней жертвой. Об этом мы позаботимся.

Гарвей молча схватил мозолистую руку своего друга и крепко пожал. Бенсон продолжал:

— Эти люди пожнут то, что посеяли. Все это проклятое сообщество мы беспощадно выметем из страны. Похороните своих покойников, и идите к нам. Великое дело ждет нас. Нам нужны люди…

Гарвей поднял поникшую голову. В его искаженном от страдания лице появилось выражение твердой решимости.

— Да, Джэк, я пойду к вам. Мысль о бесчисленных жертвах этих негодяев будет служить мне поддержкой, даст мне силы продолжать борьбу, когда боль отчаяния овладеет мной. Перед лицом дорогих для меня покойников, клянусь употребить все свои силы и способности на борьбу с белым террором, свирепствующим в нашей стране.

Он умолк. Глубокая тишина царила в комнате. Внезапно налетевший порыв ветра ударил в окно. Незаметно небо потемнело. Тяжело нависли свинцовые тучи. С ожесточением ветер рвал их в клочья, разгоняя по горизонту.

Джэк Бенсон указал рукой на окно и промолвил, отчеканивая слова:

— Начинается буря.

---

Источник текста: На берегах Гудзона / Лоренс Х. Десберри [псевд.]; Пер. [с нем.] Н. И. Явне. — М.; Л.: Земля и фабрика, 1926. — 220 с.; 18 см.