Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
На Пасху
правитьЯ с приятелями решили ехать на Пасху в деревню. Чего же лучше: весна, река разлилась, охота…
Василий Сергеевич ездил к Сучкову, Караулову, к гофмейстеру, звать на Пасху ко мне в деревню. Отъезд с Ярославского вокзала, чтоб приехать накануне.
Живу я в глухом месте, семь часов езды от Москвы, — место лесное, болото, гуси дикие летят прямо над самым домом. Вальдшнепов с террасы дома стреляли.
На реке под садом турухтанов сотни, а глухарей, тетеревей кругом ток такой, что спать не дают.
Охотники таких рассказов выдержать не могут, волнуются.
— Есть ли глухариный ток? — спрашивает меня гофмейстер по телефону.
— Еще бы, — отвечаю я, — двести верст сплошной лес дремучий — Феклин бор. Там все есть.
— Еду, — согласился гофмейстер. — Я возьму пасху и кулич.
— Бери, — говорю.
С вечера в пятницу приятели-охотники собрались на вокзале. У Павла Александровича большая, длинная острога и особенный ацетиленовый фонарь для лучения рыбы.
У всех захвачены куличи и пасхи.
Когда сели в вагон, то пасхи не могли поместиться на полках.
— Вот он рассказывал, — показал Павел Александрович Сучков на слугу моего Леньку, — что будто бы у тебя на лугу, перед домом, чуть к утру, сели дикие гуси. Это было без тебя, тебя не было дома. А он трех из оконной форточки застрелил. Он это врет или нет?..
— Нет, — говорю я. — Я сам зимой четырех куропаток убил у сарая из форточки. Они в сене ковырялись.
— Замечательное место, — сказал Василий Сергеевич, — уток там на реке весной страсть сколько. Только утки-то не утки, помесь с курами. Лапы утиные, а нос куриный. Такая гадость…
— Ну, довольно вздора, — сказал Павел Александрович.
— Нет, Павел, — говорю я. — Я сам стрелял таких.
— А не съесть ли пасхи? — предложил Павел Александрович.
— Ну нет, — сказали все, — нельзя, это испортит весь праздник.
— Ну так я отрежу кусочек окорока, что-то есть хочется.
И он из фляги налил в металлический стаканчик коньяку.
— Ну нет, — сказали все, — это невозможно: Страстная Пятница. Да ты что, потерпи до разговенья.
— Не могу, — настаивал Павел. — Я же есть хочу.
— Неудобно, — заметил гофмейстер, — в Страстную Пятницу в вагоне разговляться. Вот скоро станция Сергиевский Посад. Поезд стоит десять минут, я справился у кондуктора, там мы закусим. Это как-то принято на станции закусить. Пасхи там нет, как-то приличнее в дороге.
На станции у Сергия Троицы приятели выпивали и закусывали и пирожками, и ветчиной, и гусем и говорили друг другу и гофмейстеру, что он был совершенно прав, что закусить на станции скоромным не грех.
В вагоне, в пути, не годится.
— Неизвестно, — сказал Василий Сергеевич, — гуся жрать в пятницу — это, кажется, везде скоромное, ветчина тоже.
— Но в дороге это все как-то так по-другому, а в вагоне — свой окорок, пасха, куличи, — нет уж, увольте. В Пятницу, это — позор.
Чуть брезжил свет, когда мы приехали на полустанок Рязанцево. Приехавшие возчики на розвальнях встречали нас.
В утреннем рассвете пахло весенней землей и лесами. Когда мы сели в розвальни и ехали по грязной земле и остаткам снега, над лесами мерцала Венера.
Как дивно было в природе в весеннее утро!
Коля Курин, так кротко и спокойно сидя в розвальнях, что-то грыз.
— Ты что это грызешь-то? — спросил Василий Сергеевич.
— Да вот с пасхи барашек упал, леденец. Он ведь не скоромный, что-то пить хочется. Он кисленький, — говорит Коля кротко.
— Ведь это агнец святой, а ты его натощак в Великую Субботу жрешь…
— У Кольки никакой совести нет, — обратился он ко всем.
— Ну хорошо, не сердись, Вася, я его опять прилепил.
— Нет, уж ты его не прилепляй. Обслюнявил — и прилеплять хочешь, всю пасху опоганишь.
— Не прилепляйте, — согласился гофмейстер, — кушайте, пускай агнец. Ничего, Бог простит.
И во рту у Коли хрустел агнец.
— Гляньте-ка, — крикнул с другой подводы возчик Батранов, — рябчики, вишь, сели, более десятка!
— Стойте, стойте, — сказали тихо охотники, вынимая ружья из чехлов.
— Тише, — сказал Павел Александрович, — я сейчас достану манок самки, они все и подлетят.
И он, торопясь, искал в ягдташе манок. Достав манок, он, наклонясь, шел к высоким елкам и, сев в кусту, дунул в манок.
Получилось что-то невероятное. Такой звук на весь лес, что как будто кого-то режут.
— Не тот манок, — сказал Павел.
Слышно было, как улетали рябчики. Сев в розвальни, мы опять поехали.
— Скажите, Павел Александрович, — спросил гофмейстер, — этот странный манок на какую дичь?
— Это — на лося.
— Вероятно, — согласился гофмейстер, — такой громкий манок.
Осветились леса солнцем. С краю леса в розовых кустах блестели большие лужи и журчали ручьи весенних вод. Блестя на солнце, плавно и грациозно перелетали над кочками болота чибисы.
Охотники остановились и вошли в болото.
— Не стреляйте чибисов, — сказал я.
Но вскоре Павел Александрович выстрелил: «раз… раз…» — и что-то поднимал с земли, кладя в ягдташ.
Вдали поднялись утки. Смотрю, Коля грызет уже второго агнца с пасхи. Подходит Василий Сергеевич, смотрит на Николая Васильевича и говорит:
— Ты опять жрешь?
— Понимаешь ли, пить хочется.
— Пить хочется, так смотри, вода-то около — пей!
— Ну нет, благодарю вас, я и так раз змеиных яиц с водой-то нахватался. Солитер вышел, брат, тридцать восемь сажен. Морда с усами — отвратительный. Я чуть в обморок не упал.
Гофмейстер выстрелил вверх. Павел Александрович показал убитых двух турухтанов. Гофмейстер застрелил утку, невиданной породы, пролетную морскую. Охотники были в восторге.
Когда мы приехали ко мне в дом, расставили на столе пасхи, куличи, ветчину, закуски, Василий Сергеевич, забыв, что суббота, отрезал большой кусок ветчины и ел с вилки, глядя в окно, приговаривая:
— Ну и хорошо же у вас! Даль-то какая, Господи, вот жизнь, вот радость!
— Это что же ты ветчину-то ешь? Ты что это? — говорю я.
Он вынул изо рта кусок и плюнул в руку.
— Вот ведь, ей-Богу, машинально!
И он пошел к умывальнику полоскать рот.
— Хорошо, что вы мне сказали, — говорит Вася, растопырив глаза, — а то, правда, как-то неловко выходит.
— А на станции что вы делали? Гуся лопали, — заметил Коля.
— Не тебе бы говорить. А кто святых агнцев дорогой грыз! «Пить хочется», подумаешь! Уж чья бы мычала, а твоя бы молчала. Вот что!
Охотники с дороги умываются. Тетенька Афросинья была рада гостям.
— Вот вчера, — сказала она, — я ходила под Никольское к леснику, мед брала. Вот что тетеревья у мохового болота сидело, прямо во! Вот вам бы — жаркое бы настреляли.
За далекими лесами зашло солнце. Розовела заря за голубой далью лесов. Над темным бором за рекой блестел серп месяца. В глубоком своде небес блеснули звезды. Потемнела весенняя земля, и какая могучая тайна была разлита кругом! Весна, весна…
Над нами, когда мы вышли с крыльца, неслись странные шумы. Это тысячи птиц проносились высоко в потемневшем сумраке небес.
Они летели к нам из далеких стран.
Далеко в тишине раздался звук колокола.
— Это, должно быть, у Покрова ударили к заутрене.
— Нет, это у Всех скорбящих радости, — ответил Ленька.
Лес оживал беспрерывным током тетеревей. Приятели-охотники и я были в каком-то сладком гипнозе весенней ночи.
В калитку ворот вошел приятель-охотник, крестьянин Герасим Дементьевич.
— Эк тока-то кругом, — подойдя к нам, сказал Герасим. — С наступающим праздником вас!
— Ну что, Герасим, надо бы на глухарей?
— Есть, — ответил Герасим, — недалече, в Ратухине, — у старого кургана. Там посуше. На Феклином бору по пояс вода — не подойти.
— Ну, где это по пояс вода? Я не иду, довольно, — сказал гофмейстер. — Потом, это прыгать по кочкам, проваливаться — не вижу в этом никакой радости.
— Ну, знаете, паркета на токах не постелешь, — сказал Василий Сергеевич.
— Паркет — не паркет, а дощечки постелить можно бы!
— Эх, где же дощечки, он тоже видит. Он глухой, когда стучит, токует, а то во какой чуткий — не подойдешь!
Вошли в дом.
Тетенька Афросинья, нарядная, хлопотала у стола, и, когда привез Феоктист освященную пасху, все христосовались и садились за стол.
Юрий Сергеевич, сев за стол, первый налил всем по рюмке березовой.
— Позвольте, — сказал гофмейстер, — это со священной пасхой невозможно! Но Юрий, проговорив: «Ну, Христос воскресе!», взял кильку, положил на кулич и, выпив, закусил.
— Странно, я не охотник, — сказал он, — но кругом в лесу ором орут тетерева, тысячи, а у нас на столе нет ни одного. Согласитесь!.. Я не охотник, но удивляюсь… Вот они, рядом тут. Должно быть, не можете?
Герасим рассмеялся.
Тетенька Афросинья поставила на стол жареного гуся с яблоками.
— Вот опять, — сказал Юрий, — охотникам неприятность — кругом летят гуси, лебеди, журавли, утки, тетерева, а едим домашнего гуся! Странно это!
— Ха-ха, — засмеялся Павел Александрович, — он прав, а потому я не ложусь спать и предлагаю тому, у кого еще охотницкое чувство не остыло, идти со мной. Видите! Вон, справа над лесом, заря… Уж утро. Закусим еще и соберемся. Пойдем.
— Верно, — сказали все. — Пойдем на охоту.
— Правильно, — сказал Юрий, — я не охотник, я посижу за столом, подожду вас. Вот только я не знаю, что у тебя в этой бутылке темной?
— Ленька, — спросил я, — это какая?
— Это гонобобелева, вы с «гандибобером» говорили.
Охотники встали из-за стола, надевали длинные сапоги, одевались, подвязывали патронташи. Собаки Феб, Польтрон, Дианка прыгали в восторге, лая. Пошли на охоту.
Юрий Сергеевич взял гонобобелевую настойку и сел к окошечку за маленький столик. Лучи утренней зари освещали косяк окна.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьНа Пасху — Впервые: Иллюстрированная Россия. 1937. 1 мая. Печатается по журнальному тексту.