На Красном камне (Богораз)/ДО

На Красномъ Камнѣ
авторъ Владиміръ Германовичъ Богоразъ

Дата созданія: С.-Петербургъ, 1899. Источникъ: Богоразъ В. Г. Колымскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Просвѣщеніе», 1910. — С. 113.

I

Мы лежали на пескѣ на самомъ концѣ низкой косы, выходившей на рѣку почти поперекъ и составлявшей Парашкину тоню. Было ясно и жарко. Отъ небольшого костра, гдѣ тлѣли нѣсколько сучьевъ сплавного лѣса, полусгнившихъ и изъѣденныхъ водой, подымался голубоватый дымокъ прямой струей, тонкой внизу и немного развихренной вверху. Воздухъ рѣялъ и переливался неуловимыми прозрачными волнами, а вмѣстѣ съ нимъ рѣялъ и колебался дымовой столбъ и временами становился извилистымъ, какъ струйка воды, или зигзагообразнымъ, какъ тонкій слѣдъ китайскаго дымового фейерверка, растаявшаго въ небѣ.

Было совершенно тихо. Іюльская жара, стоявшая уже недѣлю, растомила всѣхъ пернатыхъ и косматыхъ обитателей сѣверной тайги, привычныхъ больше къ вьюгѣ и морозамъ.

Даже комары не пытались раскрывать свои крылья, высохшія, какъ пленка, и зарывались поглубже въ траву, отыскивая влажность и дожидаясь прохладной сырости вечера.

Мы успѣли отметать съ утра десятокъ тонь и теперь отдыхали, пережидая полдень, когда даже омуль, торопливо идущій вверхъ по рѣкѣ на поискъ мѣстъ, удобныхъ для метанія икры, теряетъ энергію и перестаетъ попадать въ сѣть. На пятьдесятъ верстъ кругомъ не было ни одной живой души. Мы забрались со своимъ неводомъ въ эту безлюдную глушь, слишкомъ отдаленную для лѣнивыхъ туземныхъ рыбаковъ, и уже второй мѣсяцъ жили, не видя человѣческаго лица и снимая сливки съ нетронутаго рыбьяго богатства, накопившагося по заводямъ и курьямъ, гдѣ по два или по три года ничье весло не возмущало воду.

Пойманную рыбу мы складывали во фляги, плоскіе трехведерные боченки, въ которыхъ на рѣку Пропаду привозятъ спиртъ и которые потомъ продаются у мѣстныхъ купцовъ по рублю за штуку. Населенія на рѣкѣ Пропадѣ мало, но флягъ этихъ такъ много, что ихъ хватаетъ на засолъ рыбы для всего округа и другихъ кадокъ или боченковъ на Пропадѣ не знаютъ.

Набивъ флягу до половины свѣже нарѣзанной нельмой, мы насыпали туда три фунта соли — по одному фунту на пудъ рыбы, потомъ наполняли боченокъ доверху, присыпали слегка мелкой солью и забивали втулку. Это называлось у насъ крутая солка, которую туземцы не одобряли, предпочитая на каждый пудъ рыбы употреблять только полфунта соли. Фляги съ рыбой мы спускали въ небольшой погребъ, вырытый въ вѣчно мерзлой землѣ на противоположномъ берегу рѣки, гдѣ была полуразвалившаяся рыбачья избушка, которую мы кое-какъ привели въ жилой видъ, и куда мы большей частью переѣзжали на ночлегъ съ тони. Погребъ, впрочемъ, давно былъ наполненъ, и мы выкопали въ землѣ третью яму, выбирая высокія мѣста, гдѣ земля оттаяла больше вглубь. Мы спускали туда фляги рядами, потомъ закрывали яму хворостомъ и заваливали травой. Мы, разумѣется, знали, что въ концѣ концовъ почти вся рыба протухнетъ, и получится продуктъ немногимъ лучше якутской мундушки^[1], квашеной въ ямахъ, но это не имѣло особаго значенія въ нашихъ глазахъ. Въ городѣ было пятьдесятъ голодныхъ желудковъ, которые обѣщали зимою подобрать какую угодно тухлятину, лишь бы артельный староста отпускалъ ее въ изобиліи и не рѣзалъ порцій къ завтраку маленькими кусочками, какъ въ пансіонѣ для благородныхъ дѣвицъ.

Покамѣстъ число нашихъ флягъ съ рыбой росло съ каждымъ днемъ, и сердце наше радовалось, когда мы видѣли, что изъ восьмидесяти боченковъ, взятыхъ съ собою изъ города не болѣе полутора десятковъ еще остается пустыми.

На неводѣ насъ было трое, и мы почти никогда не разлучались. Пропадинская неводьба требуетъ трехъ человѣкъ для правильной работы, и послѣ двадцати-часового труда мы ложились на лавкѣ вокругъ очага избушки или падали на землю у костра и засыпали, какъ мертвые, а проспавъ ночь, вставали въ одно и то же время и опять отправлялись неводить. Лѣтній промыселъ, несмотря на продолжительность рабочаго дня, не былъ особенно труденъ и превратился для насъ въ особаго рода спортъ, который не давалъ намъ спать по утрамъ, и сокращалъ наши роздыхи у огонька на ночной тонѣ постояннымъ стремленіемъ довести въ послѣднемъ подсчетѣ размѣры промысла до возможно большаго количества пудовъ. Я считался хозяиномъ невода въ качествѣ болѣе опытнаго промышленника и на мнѣ, можно сказать, лежала наибольшая часть отвѣтственности за успѣхи промысла. Поэтому часто мнѣ приходилось вставать еще раньше и ложиться позже другихъ.

— Каково-то теперь въ городѣ? — сказалъ Барскій, поднимаясь на локтѣ и машинально поворачивая лицо влѣво, гдѣ на три версты простиралась гладкая рѣчная даль вплоть до большого краснаго гранитнаго быка, уставившаго поперекъ рѣки свою крѣпкую голову.

Этотъ быкъ назывался Краснымъ Камнемъ. Вокругъ этого быка теченіе дѣлало крюкъ почти подъ прямымъ угломъ, и именно оттуда могли пріѣхать люди изъ города. Мы привыкли во время работы и во время отдыха постоянно направлять свои глаза на этотъ уголъ краснаго утеса, откуда могла каждую минуту вывернуться лодка.

Въ нашемъ дикомъ уединеніи мы совершенно не думали о Европѣ и вообще обо всемъ цивилизованномъ мірѣ, но мысли наши незамѣтно для насъ самихъ направлялись къ «городу», собственно говоря, къ маленькому глухому полярному городишку съ полусотней полуразрушенныхъ избушекъ и четырьмя стами вѣчно голодныхъ обитателей, который однако для всего огромнаго округа имѣлъ значеніе urbs^[2], единственнаго и незамѣнимаго центра. Для насъ тамъ было мѣсто, гдѣ жила вся наша колонія и сосредоточивались общественныя учрежденія и даже общественное мнѣніе въ томъ числѣ. Вокругъ «Павловскаго дома», большой избы, служившей намъ складомъ, столовой и мѣстомъ для митинговъ, жило въ маленькихъ избушкахъ около пятидесяти человѣкъ пришельцевъ. Въ періодъ зимняго бездѣйствія въ передней половинѣ Павловскаго дома существовалъ перманентный клубъ, и всегда можно было найти группу людей для того, чтобы затѣять споръ о какомъ угодно предметѣ божескомъ или человѣческомъ.

Правда, клубъ занимался преимущественно распространеніемъ «полезныхъ свѣдѣній», а попросту говоря сплетенъ полушуточнаго, но иногда довольно обиднаго характера, а общественное мнѣніе слишкомъ внимательно присматривалось къ каждому ничтожному поступку обывателей или пришельцевъ. Такъ что въ маѣ, когда ледяная печать внезапно спадала съ полярной природы, половина обитателей колоніи немедленно хваталась за возможность убѣжать отъ жалкихъ остатковъ цивилизаціи въ настоящую пустыню.

Но теперь, послѣ двухмѣсячнаго отсутствія, мы ясно чувствовали всю крѣпость связи, соединявшей насъ съ общимъ центромъ и напряженно ожидали пріѣзда очередной лодки, которая должна была захватить нашу рыбу и поднять ее вверхъ по теченію на собственныхъ плечахъ при помощи лямокъ и долгой бечевы.

— Въ городѣ? — переспросилъ Хрептовскій, поднимаясь прилаживать чайникъ надъ костромъ. — Голодаютъ, должно быть!..

Въ городѣ всегда голодали лѣтомъ и зимой. Сколько бы ни было привезено пищи, молодые желудки быстро справлялись съ ней, и черезъ недѣлю уже приходилось переходить на суровый режимъ неумолимаго старосты, въ глазахъ котораго каждая лишняя четверть маленькаго ржаного хлѣбца установленной формы, составлявшая нашъ завтракъ, пріобрѣтала совершенно мистическое значеніе. Клубъ «полезныхъ свѣдѣній» иначе назывался артелью «жигановъ» и дѣйствительно занимался взаимнымъ разжиганіемъ аппетитовъ. У насъ на неводѣ царствовало обиліе и полная сытость, но, попадая въ городъ, мы немедленно превращались въ жигановъ и я даже предводительствовалъ знаменитой артелью. Описывать всѣ подвиги ея было бы слишкомъ утомительно. Мы, напр., таскали у старосты такъ называемое «утопленное сало», вытопленное изъ жира коровъ, утонувшихъ въ пропадинскихъ болотахъ, которое онъ скупалъ спеціально для литья свѣчъ. Даже свѣчи изъ этого сала выходили прескверныя, какія-то полужидкія, съ трупнымъ запахомъ; кромѣ того, въ видѣ самозащиты, староста примѣшивалъ въ сало разную химическую дрянь, но мы этимъ нисколько не смущались и не отказывались даже отъ готовыхъ сальныхъ свѣчей, которыя растапливали на сковородкѣ и превращали въ жиръ. На этомъ жиру мы поджаривали лепешки изъ полугнилыхъ комьевъ муки, выброшенныхъ за негодностью даже нашимъ экономомъ, раздробивъ ихъ предварительно большимъ кузнечнымъ молотомъ на артельной наковальнѣ. Я не знаю, почему намъ ни разу не пришло въ голову попробовать деревянныя опилки, которыя, конечно, оказались бы нисколько не хуже.

Въ видѣ завтрака, какъ сказано, намъ выдавалась четверть маленькаго хлѣбца и многіе съѣдали свою порцію заранѣе и мало-по-малу уходили на нѣсколько мѣсяцевъ впередъ, попадая въ неоплатный долгъ къ старостѣ. Такіе нераскаянные должники вели себя, какъ Катилина, и постоянно возбуждали смуту въ надеждѣ добиться амнистіи, или по крайней мѣрѣ частичной скидки своего долга…

— Вотъ рыба!.. — сказалъ Барскій, широкимъ жестомъ указывая вокругъ себя и имѣя въ виду наши рыбныя ямы. — Пусть ѣдутъ!..

Хрептовскій продолжалъ возиться у костра, прилаживая пару расщеповъ, т. е. рожновъ съ поперечными палочками, гдѣ были укрѣплены жирныя распластанныя рыбы.

Онъ былъ очень дѣятеленъ и обыкновенно исполнялъ три четверти мелкихъ работъ у невода и въ хозяйствѣ. Къ сожалѣнію, онъ былъ податливъ на всякую мелкую хворость и между прочимъ чрезвычайно плохо выносилъ укушеніе комаровъ, которые преслѣдовали насъ тучами, какъ настоящій бичъ Божій. Есть люди, которыхъ комары почти совсѣмъ не трогаютъ; пахнутъ ли они непріятно, или кожа у нихъ такая твердая, трудно сказать, но они могутъ щеголять безъ сѣтки въ такое время, когда даже дикіе олени выбиваются изъ силъ и издыхаютъ отъ истощенія въ непосильной борьбѣ съ «гнусомъ». Хрептовскій, напротивъ, принадлежалъ къ комаринымъ любимцамъ и подвергался непрерывнымъ нападеніямъ, не хуже дикаго оленя. Его нѣжная бѣлая кожа покрывалась волдырями, похожими на вѣтряную оспу, и онъ не могъ спастись ни въ избѣ, ни въ палаткѣ и почти ежедневно доходилъ до особенной комариной лихорадки. Эта лихорадка мало извѣстна въ наукѣ, но мнѣ приходилось испытывать нѣчто подобное самому въ одной изъ сибирскихъ кутузокъ, гдѣ я два дня выдерживалъ атаку цѣлаго полчища клоповъ, тысячами покрывавшихъ стѣны и нары. Къ комарамъ, къ счастью, я былъ довольно равнодушенъ, хотя они не пренебрегали и моею кровью и набивались сотнями подъ перчатки и за воротъ одежды.

Въ настоящую минуту, впрочемъ, благодаря полуденному зною, Хрептовскій тоже былъ свободенъ отъ комариной язвы, а потому чувствовалъ себя совершенно счастливымъ.

— Давайте ѣсть! — произнесъ онъ торжественнымъ тономъ, выкладывая испекшуюся рыбу на лопасть весла, служившую намъ обѣденнымъ столомъ.

Если бы онъ чувствовалъ себя хуже, онъ не сказалъ бы ни слова и даже не присѣлъ бы къ закускѣ вмѣстѣ съ другими.

Барскій вдругъ поднялся и сталъ всматриваться вдаль по направленію къ Красному Камню.

— Вѣтка^[3] ѣдетъ! — сказалъ онъ черезъ нѣсколько секундъ. — Толкается…

Мы словно по командѣ обратили лица въ ту же сторону.

Черезъ минуту возлѣ камня на водѣ блеснулъ острый и мокрый носъ небольшого челнока, и въ воздухѣ мелькнули бѣлые кончики палокъ, которыми проталкивался впередъ невѣдомый гость. Отъ камня начинался широкій заливъ, имѣвшій обратное теченіе, и гребцу приходилось держаться близко отъ берега и переталкиваться при помощи пары небольшихъ шестиковъ, похожихъ на игрушечные. Черезъ минуту челнокъ выдвинулся впередъ, плавно и проворно забирая дорогу своими тонкими деревянными ногами. Онъ походилъ на бойкаго водяного жука, приспособленнаго для того, чтобы весь вѣкъ бѣгать взадъ и впередъ по этимъ пустыннымъ водамъ. Дорога его тянулась прямѣе шнура, одинъ шестикъ не поднимался выше другого даже на полдюйма.

— Якутъ ѣдетъ! — вдругъ сказалъ Барскій съ оттѣнкомъ разочарованія.

Дѣйствительно, никто кромѣ туземца, не могъ подвигаться впередъ такъ плавно и красиво. Лицо Хрептовскаго тоже опечалилось. Несмотря на свою неразговорчивость, онъ любилъ общество, и въ городѣ у него было много пріятелей. Онъ, между прочимъ, разсчитывалъ, что въ челнокѣ ѣдетъ Кронштейнъ, одинъ изъ самыхъ заядлыхъ скитальцевъ, который все лѣто таскался въ челнокѣ изъ одной заимки въ другую на протяженіи двухсотъ верстъ вверхъ и внизъ отъ города и служилъ живой почтой для всѣхъ промышленниковъ, которые не имѣли возможности отлучиться съ невода въ городъ.

Человѣкъ въ челнокѣ между тѣмъ подъѣхалъ къ берегу. Онъ разогналъ свою утлую посудину и, заставивъ ее проскользнуть далеко на мокрый илъ, однимъ легкимъ прыжкомъ выскочилъ на линію сухого песка. Онъ былъ въ рваномъ кожаномъ кафтанѣ, штанахъ изъ синей дабы и старыхъ сапогахъ изъ желтой замши, болѣе похожихъ на дырявые чулки.

— Здорово! — сказалъ онъ, подходя къ костру.

— Капсе́^[4]! — поспѣшно отозвался Барскій.

— Хорошо! — отвѣтилъ якутъ на своемъ родномъ нарѣчіи самымъ невозмутимымъ тономъ.

— Что новаго? — продолжалъ Барскій тоже по-якутски.

— Ничего! — отвѣчалъ якутъ.

— Садись! — пригласилъ я его. — Кушайда́ надо!

Якутъ взялъ въ руку кусокъ рыбы.

— Почта пришла! — сказалъ онъ самымъ равнодушнымъ тономъ, приступая, наконецъ, къ сообщенію новостей.

— Гдѣ почта? — сказали мы всѣ вмѣстѣ. — Давай!

Мы вдругъ вспомнили, что тамъ, гдѣ-то въ безднѣ за 10.000 верстъ у насъ есть близкіе и дорогіе люди, что тамъ есть цѣлое человѣчество, живущее сложною лихорадочною жизнью, полною интереса, напряженія и борьбы.

Якутъ поднялся съ мѣста и, порывшись въ челнокѣ, досталъ оттуда пачку, обернутую въ обрывокъ рубахи и перевязанную бечевкой. Я поспѣшно сдернулъ обвязку. Въ пачкѣ оказались старые номера «Новостей» и двѣ книжки «Недѣли». Я перебралъ газетные листы одинъ за другимъ. Между ними не было ни одного письма, ни одной даже коротенькой записки.

Якутъ полѣзъ за пазуху и досталъ огнивный мѣшочекъ и изъ самой глубины его вытащилъ сначала два кремня, огниво, комокъ чернаго трута и амулетъ изъ горностаевой головы. На самомъ днѣ былъ свертокъ оберточной бумаги, величиной въ вершокъ, выпачканный сажею трута и обвязанный во всѣхъ направленіяхъ ниткой, ссученной изъ коровьихъ жилъ.

— Ме^[5], — протянулъ онъ его мнѣ.

Я сорвалъ оболочку еще поспѣшнѣе.

Это была небольшая записка карандашемъ, написанная Кронштейномъ, нашимъ обычнымъ корреспондентомъ.

«Водяные! — писалъ онъ своимъ лаконическимъ слогомъ. — Писемъ вамъ никому нѣтъ, а посылаю лохмотья никому не нужныхъ газетъ. Имъ двѣнадцать мѣсяцевъ отъ роду. Отъ долгой перевозки по россійскимъ дорогамъ онѣ успѣли превратиться въ трупы. У насъ ихъ никто не читаетъ, поэтому посылаемъ ихъ вамъ. Новостей изъ-за рубежа нѣтъ никакихъ. Въ городѣ то же. Ѣды у насъ нѣтъ, есть только рыба. Мы возненавидѣли ее отъ всей души, но скоро и рыбы не будетъ и придется-таки ѣхать къ вамъ за вашей рыбной падалью. Пока прощайте!..»

Мы молча поглядѣли другъ на друга. Газеты валялись на пескѣ, но всякій интересъ къ нимъ пропалъ. Намъ казалось, что это дѣйствительно газетные трупы, и на сѣрой бумагѣ «Новостей» даже какъ будто проступили тусклыя гнилыя пятна. Это было самое глухое время нашей жизни на далекомъ сѣверѣ. Уже четыре года не появлялось ни одного живого человѣка. Родные и близкіе постепенно забывали насъ изъ-за нашего огромнаго далека, какъ забываютъ мертвецовъ или безъ вѣсти пропавшихъ. Письма терялись, люди, по году напрасно ждавшіе отвѣта, теряли надежду, теряли и охоту писать.

— Агабытъ илеръ!^[6] — сказалъ якутъ, прерывая теченіе нашихъ мыслей.

— Какой агабытъ, Александръ? — спросилъ я.

Отецъ Александръ былъ молодой попикъ, недавно пріѣхавшій въ Пропадинскъ и уже успѣвшій спиться съ круга. За два года онъ три раза горѣлъ отъ водки, и его отливали водой, какъ затлѣвшуюся балку. Жители любили его за простоту и за то, что онъ, къ великому негодованію матушки, не требовалъ приношеній. Многіе изъ насъ были дружны съ нимъ; онъ былъ принятъ въ нашемъ кругу, какъ равный, и спасался въ Павловскомъ домѣ каждый разъ, когда матушка слишкомъ взъѣстся на него съ попреками.

— Чѣмъ боленъ? — спросилъ я опять не безъ тревоги.

— Илеръ! — настойчиво повторилъ якутъ. — Букатынъ илеръ!.. Барда!..^[7]

Я невольно вскочилъ съ мѣста. При всемъ несовершенномъ знаніи якутскаго языка я внезапно вспомнилъ, что болѣзнь и смерть выражаются однимъ и тѣмъ же словомъ и понялъ, что якутъ разумѣетъ именно смерть…

— Умеръ? — спросилъ я. — Нѣтъ!.. Скажи правду!..

Якутъ быстро затрещалъ словами, какъ будто сыпя горохомъ о желѣзный листъ: «тогорохтохъ, сорохъ тохъ!..», но мы, къ сожалѣнію, не могли уловить смысла его рѣчи. Тогда онъ закрылъ глаза и, вытянувъ ноги, принялъ неподвижный видъ, чтобы изобразить мертвеца. Тѣмъ не менѣе онъ не переставалъ ѣсть и отъ двухъ рыбъ оставались теперь только кости. Онъ проѣхалъ пятьдесятъ верстъ отъ послѣдняго жилья и очевидно сильно проголодался.

Мы печально смотрѣли на его неподвижныя ноги, не умѣя понять подробностей его разсказа. Небо затуманилось. Солнце покрылось сѣрыми облаками, неизвѣстно откуда приплывшими, и какъ будто печалилось вмѣстѣ съ нами надъ смертью бѣднаго пропадинскаго попика. Главное все-таки было ясно. Отецъ Александръ умеръ, и въ нашемъ обществѣ стало человѣкомъ меньше. Эта неожиданная смерть показалась намъ даже недобрымъ предзнаменованіемъ.

— Умеръ!.. — сказалъ громко экспансивный Барскій. — Такъ и мы умремъ!..

— Будетъ вамъ каркать! — прервалъ его Хрептовскій измѣнившимся голосомъ.

Онъ былъ мнителенъ и не любилъ разговора о болѣзни и о смерти.

— Пойдемте лучше неводить! — прибавилъ онъ сурово. — Пора!

Комары, подстерегавшіе минуту прохлады, уже были тутъ и нападали на насъ стадами. Хрептовскій натянулъ длинныя кожаныя перчатки и надѣлъ на голову сѣтку изъ темнаго ситца, сшитую въ видѣ четыреугольнаго мѣшка съ жесткимъ волосянымъ наличникомъ, очень похожую на большой самодѣльный фонарь.

— А не поѣхать ли намъ въ городъ? — вдругъ предложилъ Барскій.

Ему всегда приходили въ голову романтическія идеи.

Я рѣшительно воспротивился. Поѣздка въ городъ должна была отнять недѣлю, а теперь было самое горячее время лѣтняго хода рыбы, которое нельзя было пропустить безъ непоправимой потери.

Черезъ пять минутъ мы были уже на срединѣ рѣки и занимались обычнымъ дѣломъ. Я выгребалъ, поворачивая одно весло влѣво, а другое вправо и заставляя лодку описывать разнообразные зигзаги, соотвѣтственно изгибамъ сѣти. Барскій съ Хрептовскимъ собирали неводъ въ лодку съ обѣихъ сторонъ, ловко подхватывая извивавшихся омулей, похожихъ на гибкія серебряныя пластинки. Ловъ по обыкновенію былъ обиленъ. Якутъ улегся на берегу у костра и заснулъ въ ожиданіи нашего возвращенія. По безпечному обыкновенію полярныхъ пустынь, онъ собирался прожить у насъ день или два, или цѣлую недѣлю, тѣмъ болѣе, что ѣды было много и онъ могъ разсчитывать на обильную трапезу.

Прометавъ три тони, мы рѣшили перегрести на противоположный берегъ для того, чтобы угостить гостя получше. Тамъ жила въ рыбачьей избушкѣ наша стряпка Манкы, странное существо, отличавшееся дикостью даже среди дикихъ обитателей полярнаго сѣвера. Манкы было только семнадцать лѣтъ. Она была дѣвичья дочь якутской сироты Соготохъ, вскормленной на общественный счетъ и сызмалѣтства переходившей изъ юрты одного зажиточнаго тойона въ юрту другого. По якутскимъ обычаямъ сирота или вдова, если у ней нѣтъ родственниковъ, желающихъ принять ее на свое частное попеченіе, переходитъ именно такимъ образомъ изъ дома въ домъ, съ рукъ на руки. Смолоду Соготохъ была не только работницей, но и наложницей своихъ многочисленныхъ хозяевъ, ихъ сыновей и работниковъ, вообще каждаго, кто только могъ польститься на ея рябое лицо и четыреугольныя плечи. Ей такъ же мало приходило въ голову отвергать такія требованія хозяевъ, какъ и отказываться отъ работы, наваливаемой на нее хозяйками. Въ результатѣ она прижила двухъ дочерей, которыя случайно уцѣлѣли и выросли, кочуя вмѣстѣ съ матерью отъ одного порога къ другому. Это было уже четвертое поколѣніе паріевъ по женской линіи, рожденное внѣ брака и вскормленное пинками и костями, въ вѣчной работѣ у болѣе зажиточныхъ соплеменниковъ.

Подъ конецъ родовой князецъ отдалъ Соготохъ въ наложницы поселенцу Павлюку, родомъ хохлу, который былъ присланъ съ юга за двукратный побѣгъ и успѣлъ стать грозой всѣхъ окрестныхъ поселковъ и одинокихъ жилищъ, собирая съ нихъ дань, какъ настоящій господинъ. Манкы, однако, не захотѣла поселиться у Павлюка и не пошла по дорогѣ матери. Она нашла себѣ убѣжище въ кухнѣ Павловскаго дома и поселилась тамъ, не спрашиваясь никого и не принимая на себя никакихъ обязанностей, какъ приблудная кошка, облюбовавшая теплое мѣсто подъ чужою печкой.

Отъ матери Манкы унаслѣдовала необычайную, почти баснословную умѣренность въ пищѣ. Якутскія женщины вообще ѣдятъ мало, а общественныя сироты довольствуются нѣсколькими волокнами вареной рыбы, оставшимися на хребтовой кости чира или щуки, объѣденной хозяиномъ. Но Манкы перещеголяла ихъ всѣхъ. По необъяснимому капризу, хотя и не безпримѣрному среди пропадинскихъ женщинъ, она возымѣла непреодолимое отвращеніе ко всей пищѣ туземнаго происхожденія и приготовленія и употребляла только сахаръ, крупичатое печенье, бѣлыя аладьи и тому подобные деликатесы изъ продуктовъ, привезенныхъ изъ-за десяти тысячъ верстъ. Сахаръ и крупчатка продаются на Пропадѣ по рублю за фунтъ и даже для насъ они составляли рѣдкое лакомство. Можно поэтому судить, какъ рѣдко и въ какомъ небольшомъ количествѣ они доставались этой дочери нищихъ, которая по странной прихоти усвоила себѣ повадки аристократовъ.

Такимъ образомъ Манкы, повидимому, приходилось не ѣсть рѣшительно ничего по недѣлѣ и по двѣ, пока на ея долю выпадалъ кусочекъ сладкой русской ѣды. Я говорю, повидимому, такъ какъ вообще физическое существованіе Манкы оставалось для насъ тайной. Мы пробовали сторожить ее по цѣлымъ недѣлямъ, предполагая, что она тайно отъ людей принимаетъ пищу, но никогда не могли ничего открыть. Въ концѣ концовъ у насъ въ общинѣ установилось обыкновеніе отдавать Манкы нѣкоторую долю рѣдкихъ русскихъ продуктовъ, хотя она постоянно возвращала половину, утверждая, что съ нее «хватитъ». Зимою Манкы обыкновенно ничего не дѣлала и большую часть времени спала въ углу за печкой, какъ полярный сурокъ въ своей норѣ. У ней не было потребностей и она могла не тратить на ихъ покрытіе никакой работы. Подарковъ, впрочемъ, она тоже не любила принимать и рѣшительно отвергала всѣ европейскіе обноски, которыми у насъ были завалены кладовыя и которыми мы пытались наградить ее вначалѣ. Одѣвалась она, впрочемъ, опрятнѣе другихъ дѣвушекъ, и въ ея черные волосы была постоянно вплетена какая-нибудь пунсовая ленточка. Истина требуетъ прибавить, что я все-таки видѣлъ на ней европейскія рубашки и чулки. Вѣроятно, она брала изъ кладовой вещи безъ нашего разрѣшенія, по примѣру другихъ мужчинъ и женщинъ, оказывавшихъ намъ личныя услуги, которые обкрадывали насъ съ утра до вечера съ наивностью ребенка и безцеремонностью голоднаго дикаря. Мы, впрочемъ, мало обращали на это вниманія и предоставляли всѣмъ желающимъ поживиться отъ нашего имущества, а въ томъ числѣ и Манкы, почти открытую безнаказанность.

Первую зиму Манкы проспала въ нашей кухнѣ довольно благополучно. Однако, когда пришла весна, снѣгъ сталъ таять на пригрѣвѣ, полетѣла перелетная птица и рѣка готовилась вскрыться, Манкы затосковала. Не сказавъ никому ни слова, она уѣхала вдругъ съ якутами изъ своего рода на отдаленное урочище Сенкель, гдѣ ея мать и сестра ловили рыбу и рубили дрова для своего русскаго господина. Но черезъ мѣсяцъ она снова появилась такъ же внезапно, какъ исчезла. Мы нашли якута, который привезъ ее съ Сенкеля, и онъ разсказалъ намъ, что Павлюкъ, сдѣлавшій себѣ вторую любовницу изъ старшей дочери Соготохъ, захотѣлъ пріобщить и Манкы къ своему гарему, но дѣвочка, молча принимавшая ухаживанія вотчима, вдругъ схватила ножъ со стола и распорола бы Павлюку брюхо, если бы онъ во время не обратился въ бѣгство. Хохолъ такъ испугался, что въ ту же ночь запрягъ коня и поѣхалъ къ князьцу, требуя, чтобы тотъ убралъ изъ его дома Манкы, которая покушалась его зарѣзать. Волей-неволей пришлось вывезти Манкы обратно въ городъ.

— Этакая стерва!.. — закончилъ якутъ, крайне возмущенный тѣмъ, что на его долю выпала экстренная натуральная повинность. — Людей рѣзать задумала, а!.. Объявить бы исправнику, пускай посадитъ ее въ казематку, да выдрали бы ее хорошенько… перестала бы на людей бросаться!..

Манкы опять поселилась въ артельной кухнѣ, но черезъ мѣсяцъ, когда мы снаряжали неводъ на заимку, она въ самую минуту отъѣзда спустилась съ угорья и вошла въ воду, чтобы сѣсть въ лодку. Она была босая и въ рукѣ несла свою обувь и узелокъ съ одеждой. Мы не отвергали ее, и она очутилась на Красномъ Камнѣ вмѣстѣ съ нами. Сверхъ ожиданія, Манкы оказалась порядочной кухаркой, по мѣстному — стряпкой. У ней всегда къ нашему пріѣзду былъ готовъ чай и какое-нибудь лакомое рыбное блюдо. Въ избѣ было чисто; посуда была вымыта и вытерта. Однимъ словомъ, Манкы внезапно оказалась на высотѣ положенія, достойная тѣхъ сухарей и сахару, которые она съѣла на своемъ вѣку. Она помогала намъ также солить рыбу и заготовлять вяленую юколу для человѣческаго и собачьяго употребленія.

Съ самаго начала, когда Манкы поселилась на артельной кухнѣ, у ней не было недостатка въ ухаживателяхъ. На сѣверѣ женщинъ мало, дѣвушекъ совсѣмъ нѣтъ, а голосъ природы въ уединеніи пустыни говоритъ громче и понятнѣе, чѣмъ въ шумѣ городовъ. Уже не одинъ изъ пришельцевъ неожиданно для другихъ и для самого себя пріобрѣлъ себѣ подругу изъ рода якутовъ, или русскихъ казаковъ, которые нисколько не были культурнѣе. Къ чести пришельцевъ надо сказать, что почти всегда временные союзы превращались въ постоянные и не разрушались даже отъѣздомъ въ Россію. Я помню одну семью, которая потомъ уѣхала изъ Саханска на западъ на большой фурѣ, наполненной старыми перинами и дѣтскими головками.

Кромѣ того, лицо Манкы не подходило подъ обычный якутскій типъ, и ея большіе черные глаза смотрѣли дико и задумчиво, какъ глаза молодой оленьей важенки, еще не знающей недоуздка.

Но, подавленная зимней спячкой, Манкы относилась равнодушно ко всѣмъ молодымъ людямъ, наполнявшимъ кухню и столовую. Здѣсь на неводѣ она стала живѣе и внимательнѣе и, сколько можно было судить при ея неразговорчивости, относилась съ предпочтеніемъ къ Хрептовскому, быть можетъ, потому, что онъ былъ меньше ростомъ, моложе и слабѣе другихъ. По крайней мѣрѣ, она всегда оставляла для него лучшіе куски и дѣлала даже попытки чинить его бѣлье, хотя въ первый разъ наложила на ситцевую рубаху тонкую кожаную заплату.

Въ концѣ концовъ, она поднесла ему кисетъ собственной работы, разукрашенный странными вышивками изъ конскаго волоса и шелка.

По обычаямъ пропадинской молодежи, кисетъ этотъ обозначалъ недвумысленное объясненіе въ любви. Вдобавокъ Манкы, подражая женщинамъ юкагирскаго племени, съ которыми ей доводилось жить въ дѣтствѣ бокъ-о-бокъ, изобразила на нижней сторонѣ кисета цѣлое любовное письмо живописнымъ письмомъ собственнаго изобрѣтенія. Двѣ продольныя черточки, поставленныя на нѣкоторомъ разстояніи другъ отъ друга, изображали ее и Хрептовскаго. Двѣ другія поодаль относились ко мнѣ и Барскому. Каждая продольная черточка для большей вразумительности была снабжена четырьмя маленькими косыми, изображавшими руки и ноги. Черточка Манкы была кромѣ того снабжена внизу поперечной чертой, изображавшей юбки. Возлѣ Хрептовскаго была небольшая черточка съ раздвоеннымъ концомъ. Она обозначала рыбу, и Манкы хотѣла ею выразить, что изъ насъ троихъ лучшимъ промышленникомъ она считаетъ именно Хрептовскаго. Отъ средины изображенія Манкы шла линія, поднимавшаяся полукругомъ и спускавшаяся къ верхнему концу Хрептовскаго. Это означало, что сердце Манкы наполнено мыслями о молодомъ промышленникѣ…

Но собственное сердце Хрептовскаго было заковано въ гранитъ. На родинѣ у него осталась невѣста, отъ которой онъ до сихъ поръ еще получалъ по временамъ письма, и кисетъ молодой якутки казался ему слишкомъ грубымъ, чтобъ даже класть въ него табакъ. Барскій былъ другого мнѣнія и говорилъ, что это замѣчательная вещь, которую хорошо увезти съ собою на память, и кисетъ черезъ очень короткое время перешелъ къ нему. Онъ былъ доволенъ, но откровенно заявилъ, что было бы еще лучше, если бы кисетъ съ живописными письменами съ самаго начала попалъ въ его собственность, какъ законный подарокъ. Все это было не дальше, какъ съ недѣлю тому назадъ, и Манкы три дня ходила мрачнѣе обыкновеннаго, и отъ нея нельзя было добиться въ буквальномъ смыслѣ ни слова, какъ будто она онѣмѣла. Но все-таки она продолжала подкладывать лучшіе куски Хрептовскому и заботиться о его бѣльѣ и одеждѣ.

Берегъ у избушки представлялъ узкую полоску ила подъ крутымъ угоромъ. Мы вышли и принялись развѣшивать неводъ, чистить лодку и вообще исполнять обычныя работы рыбаковъ.

Я замѣтилъ, что Хрептовскій хромалъ и вообще двигался несвободно.

— Ногу стеръ, — объяснилъ онъ мнѣ неохотно. — Одежду надо перемѣнить!..

Манкы вышла съ ивовой корзиной и стала складывать въ нее рыбу изъ лодки. Проходя мимо Хрептовскаго, она посмотрѣла на него пытливымъ взглядомъ, но подъ волосяной маской лицо его было совершенно скрыто. Съ такимъ же успѣхомъ можно было бы разглядѣть человѣка сквозь водолазный колоколъ.

Якутъ вытащилъ свой челнокъ на угорье и утащилъ его въ кусты, — вѣрный знакъ, что онъ намѣревался погостить у насъ подольше.

Барскій повѣсилъ послѣднюю связку веревокъ на вѣшала и, посмотрѣвъ вслѣдъ дѣвушкѣ, которая уже поднималась на гору съ корзиной на плечѣ, слегка вздохнулъ съ комическимъ видомъ.

Въ избѣ было чисто и пахло свѣжей хвоей, такъ какъ земляной полъ былъ устланъ пушистыми вѣточками лиственницы. На открытомъ очагѣ посреди избы тлѣло нѣсколько большихъ корягъ, наваленныхъ другъ на друга. На чисто выскобленномъ столѣ стояла жареная рыба на сковородкѣ и котелокъ съ варенымъ потрохомъ нельмы. Чайникъ съ готовымъ чаемъ тихонько жужжалъ на краю шестка. Вся избушка, несмотря на сквозныя дыры въ стѣнахъ и окно, затянутое грязнымъ головнымъ платкомъ, вмѣсто рамы со стеклами, дышала особымъ уютомъ, который придаетъ каждому жилищу забота женщины, будь это дикая чукчанка или пугливая, какъ заяцъ, ламутка.

Манкы по обыкновенію усѣлась въ дальнемъ углу на край своей постели и молча смотрѣла, какъ мы уничтожали приготовленные ею припасы. Хрептовскій, впрочемъ, не сталъ ѣсть. Онъ усѣлся нахохлившись на лавкѣ и принялся смотрѣть на искры, перебѣгавшія въ угольяхъ. Мы окликнули его разъ или два, но, не добившись удовлетворительнаго отвѣта, оставили его въ покоѣ. Это была его обычная манера, когда онъ чувствовалъ себя не совсѣмъ хорошо, а случалось это такъ часто, что мы совершенно успѣли привыкнуть. По его хлипкому здоровью ему совсѣмъ не слѣдовало бы приниматься за такую мокрую и трудную работу, какъ неводьба, но изъ всѣхъ насъ онъ былъ самымъ пылкимъ «рыбнымъ патріотомъ» и готовъ былъ плескаться въ холодной водѣ до заморозковъ, когда во всю рѣку несло толстые пласты шуги, и мокрая одежда замерзала коробомъ и рѣзала руки и шею.

Послѣ цѣлаго дня, проведеннаго на рѣкѣ, мы тоже чувствовали утомленіе. Къ вечеру стало прохладно и сыро, но отъ тепла избы по спинѣ пріятно пробѣгали мурашки. Глаза слипались. Черезъ пять минутъ мы уже лежали на лавкахъ вокругъ очага, готовясь ко сну. Хрептовскій кряхтѣлъ и ворочался, но мы не обращали на него вниманія и заснули, какъ убитые, чтобы съ ранняго утра, проснувшись, снова приняться за работу.

II

На другой день, поднявшись съ постели, я спустился къ рѣкѣ, чтобы заняться починкой невода. Это была нетрудная, но довольно кропотливая работа, такъ какъ верткіе омули усѣяли всѣ сто саженей сѣти маленькими круглыми дырками. Покончивъ съ неводомъ, я отправился въ амбаръ, гдѣ мнѣ нужно было осмотрѣть пустые боченки и замазать дыры сырой древесной смолой. Я плотно притворилъ двери, чтобы закрыть доступъ комарамъ, и принялся за дѣло, но не успѣлъ я перевернуть кверху дномъ перваго боченка, какъ за дверью послышался разговоръ. То была Манкы и нашъ вчерашній гость, которые о чемъ-то спорили по-русски и по-якутски. Заинтересовавшись, я подошелъ къ стѣнѣ и осторожно поглядѣлъ сквозь бойницу. Манкы стояла у самой стѣны амбара, выпрямившись и съ ножомъ въ рукахъ. Она вынесла на свѣтъ корзину съ рыбой, собираясь приготовлять юколу, и на доскѣ передъ нею лежала раскроенная рыба съ отрѣзанной головой и вырѣзанной вонъ костью. Ножъ, который она держала, былъ запачканъ въ крови, и съ перваго взгляда, пожалуй, могло показаться, что она только что совершила убійство. Нахмуренное лицо и сердито сжатыя губы могли только подтвердить это заключеніе.

— Зачѣмъ злишься? — сказалъ якутъ. — Я человѣкъ молодая, богатая… Есть чѣмъ бабу кормить!..

Къ моему удивленію онъ пытался говорить по-русски, перемѣшивая русскія слова съ якутскими и употребляя невозможные обороты. Выходило очень смѣшно, какъ будто бы онъ нарочно ломался, но я могъ понимать почти каждое слово. Вчера въ разговорѣ мы не могли извлечь изъ него ни одного русскаго слова, но якуты обыкновенно скрываютъ свое знаніе русскаго языка для того, чтобы имѣть преимущество при торговыхъ или иныхъ объясненіяхъ на своемъ родномъ нарѣчіи.

— Уйди! — рѣзко сказала Манкы по-русски, размахивая ножемъ.

Она ненавидѣла якутскій языкъ и презирала даже сюсюкающее нарѣчіе русскихъ троглодитовъ, а сама говорила замѣчательно правильнымъ языкомъ съ мѣткими словечками и старинными оборотами.

— Что же ты ножемъ машешь? — сказалъ якутъ обидчиво.

— Отвяжись! — коротко сказала Манкы.

— Зачѣмъ отвяжись? — настаивалъ якутъ. — Я вѣдь по-хорошему!.. Эй, пойди! Женой буду держать, лисью шубу носить станешь!..

— Поди къ чорту! — сказала Манкы.

Для такого чрезвычайнаго случая, какъ сватовство, она отвергла свою нѣмоту, но уста ея не произносили ничего, кромѣ бранныхъ словъ.

— А-и!.. — взвизгнулъ и вмѣстѣ вздохнулъ якутъ, — видно, тебѣ нюча^[8] лучше нравятся!..

— Поди къ чорту! — повторила дѣвушка еще выразительнѣе.

— Какой? — приставалъ якутъ. — Толстый?.. ледяные глаза, голый лобъ, съ носомъ, какъ кедровый сучекъ?..

Это было посильное описаніе моей наружности въ переводѣ на туземные термины.

Манкы не отвѣчала.

— Другой?.. — приставалъ якутъ, — съ топоромъ на лицѣ, шерстяными руками и толстыми усами на лбу?..

Это относилось къ длинному носу и косматымъ бровямъ Барскаго.

Манкы и на этотъ разъ ничего не отвѣтила.

— Еще другой! — приставалъ якутъ, — съ двойными каменными глазами?..

Это относилось къ очкамъ Хрептовскаго.

— Хромой!.. — продолжалъ якутъ. — Одна нога такъ, другая такъ!.. — и онъ прошелся взадъ и впередъ, смѣшно подражая походкѣ Хрептовскаго.

— Перестань! — сказала Манкы, угрожающе взмахивая ножомъ.

— Или меня рѣзать хочешь? — спросилъ якутъ. — Сердитая кобыла!.. у вотчима научилась, видно…

Онъ взглянулъ въ лицо Манкы и тотчасъ же раскаялся въ своихъ послѣднихъ словахъ.

— Я сто верстъ въ челнокѣ ѣхалъ, — жалобно сказалъ онъ. — Ночь не сплю, день думаю!.. Мяса на костяхъ не осталось…

Его гладкая фигура и круглое румяное лицо противорѣчили его утвержденіямъ, да Манкы и не обратила на нихъ никакого вниманія. Она съ рѣшительнымъ видомъ обернулась къ нему спиной и усѣлась передъ своей доской, принимаясь за рыбу.

— Уѣду, сейчасъ уѣду! — взвизгнулъ якутъ. — Чтобъ тебѣ сгнить безъ носа, съ твоими тремя любовниками!..

Дверь избушки внезапно отворилась, и монументальная фигура Барскаго появилась на порогѣ. Онъ, очевидно, только что проснулся, и послѣдній окрикъ якута долетѣлъ къ нему сквозь неплотно прикрытый входъ. Кулаки его были сжаты, и лицо не предвѣщало ничего добраго. Но молодой якутъ не сталъ дожидаться. Онъ нырнулъ въ кусты и черезъ полминуты уже бѣжалъ внизъ съ угорья, волоча за собою свой челнокъ. Еще черезъ минуту онъ уже колебался на легкихъ волнахъ рѣки, направляя свой челнокъ противъ теченія въ обратный путь. Повидимому, онъ пріѣзжалъ на нашу заимку нарочно для своего неудачнаго сватовства и теперь находилъ, что ему у насъ нечего дѣлать. Манкы посмотрѣла на Барскаго глазами, пылающими отъ гнѣва; черезъ минуту съ сердцемъ бросивъ ножъ на землю, она тоже скрылась въ кусты. Неожиданный защитникъ, очевидно, разозлилъ ее больше, чѣмъ неудачный женихъ, который къ тому же быстро скрывался изъ поля зрѣнія. Барскій съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ. Такой оборотъ дѣла былъ для него совершенно неожиданнымъ.

Въ это время на порогѣ избы показался Хрептовскій съ полотенцемъ и мыломъ въ рукахъ. Изо всѣхъ насъ только онъ одинъ тщательно соблюдалъ обрядъ ежедневнаго умыванія. Мы, обыкновенно, довольствовались тѣми омовеніями, которыя приходилось производить при ежедневной работѣ у рѣки. Лицо Хрептовскаго было невесело. Онъ ступалъ какъ-то осторожно, широко разставляя ноги и дѣлая небольшіе шаги.

— Больно! — объяснилъ онъ на мой вопросъ.

— Посиди дома! — посовѣтовалъ я. — Пройдетъ къ вечеру.

Но Хрептовскій отрицательно покачалъ головой.

Мы, конечно, могли отправиться на промыселъ и вдвоемъ съ Барскимъ или взять съ собой Манкы въ качествѣ третьяго члена, но Хрептовскій слишкомъ ретиво относился къ неводьбѣ, чтобы пропустить очередь безъ крайней нужды. Манкы, услышавъ его голосъ, вышла изъ своего убѣжища и, войдя въ избушку, принялась за приготовленіе чаю. Барскій предпочелъ спуститься къ неводу, хотя всѣ дыры были починены и дѣлать у невода было нечего.

Я пошелъ въ лѣсъ собирать сухія дрова и коряги для Манкы, такъ какъ обычай относитъ это къ мужскимъ работамъ. Солнце уже выходило изъ-за лѣса, хотя послѣ полночи минуло только три часа. Утро обѣщало развернуться такое же погожее, какъ и вчера, и чрезвычайно удобное для ловли омулей, которые уже начинали подниматься на поверхность, чтобы хватать комаровъ, падавшихъ на воду. Въ ближнемъ лѣсу дятелъ громко и часто стучалъ о пустое дерево, и эхо гулко раздавалось на другомъ берегу узкой горной рѣчки, впадавшей въ рѣку Пропаду. За рѣкою гагара, уже успѣвшая, несмотря на ранній часъ, набить брюхо свѣжей рыбой, истерически хохотала и хлопала крыльями о воду. Стайка линяющихъ гусей выплыла изъ-за мыска и остановилась прямо передъ нашимъ неводомъ, а пролетавшій мимо орелъ повисъ въ воздухѣ и началъ цѣлиться въ самаго крупнаго гуся. Бѣлка перескочила съ ближайшаго дерева прямо на нашу крышу, на секунду остановилась у отверстія посрединѣ, откуда тянулъ легкій дымокъ и, какъ молнія, скользнула дальше. Тонкій горностай, въ некрасивой грязно-сѣрой лѣтней одеждѣ, выскочилъ изъ-подъ пня и обѣжалъ вокругъ избы, не обращая вниманія не только на мое присутствіе, но даже на пару большихъ собакъ, сторожившихъ у порога. Собаки, впрочемъ, тотчасъ же сорвались съ мѣста и опрометью бросились ему вслѣдъ, но съ такимъ же успѣхомъ онѣ могли бы гнаться за тѣнью птицы, летящей мимо. Дѣятельная жизнь всего того, что бѣгаетъ, ползаетъ, летаетъ, прячется и нападаетъ въ глубинѣ полярной тайги, начиналась съ утра, окружая нашу избу со всѣхъ сторонъ и не обращая вниманія на кучу странныхъ двуногихъ тварей, явившихся на короткое время, Богъ знаетъ, откуда, для того, чтобы урвать себѣ долю въ общей добычѣ хищниковъ пустыни.

III

Невеселое лѣто досталось намъ въ этотъ годъ. Извѣстіе о смерти отца Александра оказалось какъ будто роковымъ и для Хрептовскаго. Онъ продолжалъ хромать и жаловаться на боль, но мы съ Барскимъ не могли опредѣлить, до какой степени серьезны его жалобы, такъ какъ онъ упрямо отказывался объяснить ближайшія свойства своей болѣзни. Наша мирная трудовая идиллія была разрушена. Изъ города пріѣзжали дважды на большой лодкѣ за рыбой, мы попробовали было отправить Хрептовскаго въ городъ вмѣстѣ съ рыбой, но онъ рѣшительно отказался.

— Скучно въ городѣ! — сказалъ онъ коротко. — Тамъ мнѣ нечего дѣлать!..

Онъ продолжалъ крѣпиться и старался не пропускать очередей, но теперь нашъ промыселъ уже не былъ такъ удаченъ, какъ прежде. Вмѣсто того, чтобы при хорошемъ ловѣ метать двѣнадцать тоней подъ-рядъ, мы рано уѣзжали домой и отдыхали гораздо больше, чѣмъ это требуется условіями работы. Ночной неводьбы мы избѣгали, хотя, начиная съ августа, рыба ловится всего лучше ночью. Теперь, обыкновенно мы съ Барскимъ, подавали голосъ за сокращеніе работы, а Хрептовскій настаивалъ на томъ, чтобы все продолжалось попрежнему, но голосъ его не могъ пересилить насъ обоихъ. Такъ прошелъ промыселъ омуля и чира, и начался ходъ максуна въ послѣдней половинѣ августа. Поневолѣ намъ пришлось промышлять ночью, потому что днемъ максунъ не имѣетъ хода; но послѣ первыхъ шести тоней въ холодной ночной водѣ Хрептовскій улегся въ постель и на слѣдующее утро уже не могъ подняться. Повидимому, онъ застудилъ свою болѣзнь, и положеніе его сразу ухудшилось. Если кто-нибудь упрекнетъ насъ за то, что мы допустили его до такой неосторожности, въ оправданіе я отвѣчу, что на Пропадѣ мы привыкли обходиться безъ доктора и лѣкарствъ, и въ общемъ такъ же мало обращали вниманія на свои болѣзни, какъ туземцы, признающіе только такую болѣзнь, отъ которой у нихъ мясо валится кусками, какъ при сифилисѣ или проказѣ. Къ счастью, въ это время у насъ гостилъ Кронштейнъ, котораго мы тайно отъ Хрептовскаго попросили остаться во время его послѣдняго пріѣзда. Хрептовскому мы сказали, что онъ собирается отправиться пѣшкомъ черезъ горы въ ближайшіе поселки якутовъ на озерахъ, богатые рыбой, молочными продуктами и красивыми дѣвушками. Конечно, мы имѣли въ виду, чтобъ неводъ не остался безъ рабочихъ рукъ, такъ какъ главный осенній промыселъ, дававшій три пятыхъ всей добычи, былъ еще впереди, и намъ непремѣнно хотѣлось наверстать осенью то, что мы могли потерять за лѣто.

Итакъ, Хрептовскій слегъ. У него оказался большой нарывъ на промежности, который медленно созрѣвалъ, причиняя ему мучительную боль. Нужно было обладать изумительнымъ геройствомъ или упрямствомъ, назовите это, какъ хотите, для того, чтобы съ такимъ нарывомъ изо дня въ день ѣздить въ лодкѣ, тянуть и закидывать неводъ и участвовать въ тысячѣ другихъ работъ, не трудныхъ для здороваго, но мучительныхъ для человѣка, который не можетъ даже ступить, какъ слѣдуетъ. Преувеличенная стыдливость заставила Хрептовскаго скрывать свою болѣзнь, пока она не разрослась до такихъ опасныхъ размѣровъ. Разумѣется, если бы мы знали о нарывѣ, мы настояли бы, чтобы Хрептовскій бросилъ неводьбу во-время.

Теперь Хрептовскій оставался дома на попеченіи Манкы, а мы усердно занимались промысломъ, развѣшивая осеннюю рыбу на вѣшалахъ и складывая ее въ погребъ въ свѣжемъ видѣ. Было такъ прохладно, что рыба не портилась даже безъ соли.

Одну ночь за другой мы проводили безъ сна, переѣзжая съ тони на тоню и вырывая у темной и ненастной рѣки все новыя и новыя сотни рыбъ. Пріѣзжая наутро въ избу, мы были слишкомъ утомлены, чтобы обращать особенно много вниманія на больного товарища, тѣмъ болѣе, что мы не могли ему ничѣмъ помочь. Отправить его въ городъ не имѣло никакого смысла. Жилища тамъ мало превосходили по удобствамъ нашу избушку, а уходъ могъ быть только хуже. Правда, въ городѣ были кое-какія лѣкарства, но полусумасшедшій фельдшеръ, единственный на весь огромный округъ, давно утопилъ въ винѣ послѣдніе остатки медицинскихъ знаній, и обращаться къ нему было опасно. Только минувшей весной онъ разрѣзалъ одному туземцу вмѣсто больной правой руки лѣвую, совершенно здоровую. Въ нашей избѣ было тепло, у насъ была ежедневно свѣжая рыба, а горожанамъ приходилось питаться лежалою изъ погреба. Мы рѣшились оставить у себя Хрептовскаго до самаго конца промысла, когда приходится покидать заимку и спускаться къ городу по быстро мерзнущей рѣкѣ, наполненной шугою. Быть можетъ, это рѣшеніе было все-таки опрометчиво, но Хрептовскій самъ настаивалъ на томъ, чтобы оставаться съ нами до конца, а промыселъ не оставлялъ намъ ни минуты досуга, чтобы подумать о возможныхъ послѣдствіяхъ.

Куропатки и горностаи побѣлѣли, дикіе олени покрылись новой лоснящейся шерстью. Медвѣдь собирался лечь въ берлогу. Свѣже распластанная рыба, пролежавъ ночь на крышѣ, замерзала до такой твердости, что ее можно было строгать ножомъ, приготовляя строганину, любимое блюдо сѣверянъ. А ледяная заберега росла да росла и подъ конецъ стала задергивать мелкія курьи, заливы и тихія рѣчныя заводи. Наступила пора оставить заимку и перекочевать въ городъ, гдѣ предстояло провести долгую и полярную зиму въ общей кучѣ, по пословицѣ: «на людяхъ и смерть красна!»

Мы стали собираться домой въ одно пасмурное утро, ибо ясная погода была теперь рѣдкостью. Было тихо и сыро. Густой туманъ лежалъ на рѣкѣ, мелкій снѣгъ сыпался съ неба, какъ сырая крупа, таялъ въ водѣ, но покрывалъ бѣлымъ налетомъ землю и обнаженныя деревья. Мы связали вмѣстѣ три лодки, которыя намъ привели недавно изъ города, и сложили на нихъ вяленую и соленую рыбу и свое несложное имущество. Большая часть рыбы осталась въ амбарѣ, и мы должны были вывезти ее уже зимою на собакахъ. Для Хрептовскаго мы устроили ложе посрединѣ самой большой лодки, составивъ вмѣстѣ нѣсколько боченковъ одинаковой величины и положивъ на нихъ сверху тонкія доски. Мы разостлали на нихъ всѣ наши постели, чтобы ему было помягче, и покрыли его всей теплой одеждой, какую только имѣли. Онъ молчалъ и даже не отвѣчалъ на вопросы, удобно ли ему лежать. Только его острый, немного воспаленный взглядъ переходилъ постоянно съ лица на лицо и съ предмета на другой. Его томила жажда, и Манкы, научившаяся безмолвно угадывать его желанія, нѣсколько разъ поила его изъ чайника холоднымъ настоемъ кирпичнаго чаю. Потомъ чай весь вышелъ, и она стала поить его холодной водой прямо изъ рѣки. Ему было, повидимому, жарко, и онъ все порывался сбросить съ себя покровы, но смуглая женская рука каждый разъ натягивала ихъ обратно и обтыкала вокругъ его шеи.

Мы выплыли на средину теченія и поплыли внизъ. Рѣка такъ обмелѣла, что нужно было смотрѣть въ оба, чтобы не сѣсть на мель. Водовороты у Краснаго Камня давно обсохли, и даже для нашихъ мелкихъ лодокъ оставался доступнымъ только фарватеръ не шире тридцати-сорока саженей. Мы обогнули камень и выплыли въ широкій круглый заливъ, который теперь представлялъ лабиринтъ протоковъ между безчисленными островками. Туманъ сталъ еще гуще. Мокрый снѣгъ повалилъ густыми хлопьями, заваливая все въ нашей лодкѣ. Мы устроили надъ Хрептовскимъ навѣсъ изъ старой палатки, но край отвисалъ подъ тяжестью снѣга, и бѣлые хлопья падали ему на одѣяло и даже на лицо.

Поздно вечеромъ добрались мы до города. Толпа товарищей выбѣжала намъ навстрѣчу и стала разгружать лодки, а мы раскутали Хрептовскаго изъ-подъ его многочисленныхъ покрововъ и, положивъ его вмѣстѣ съ постелью на широкій четвероугольный кусокъ ткани, понесли на угорье. Десятокъ городскихъ мальчишекъ собрался на даровое зрѣлище и бѣжалъ за нами вслѣдъ.

— На полотнѣ несутъ! — перекликались они.

На Пропадѣ такъ носятъ только тяжко больныхъ, и рѣдко бываетъ, чтобы живой человѣкъ поднялся опять съ такого полотна.

Мы поднесли Хрептовскаго къ небольшой избушкѣ на дворѣ Павловскаго дома, которая служила ему обыкновеннымъ зимнимъ логовищемъ и внесли его внутрь, съ трудомъ протиснувшись сквозь неуклюжую дверь, обитую шкурой и открывавшуюся только до половины.

— Назадъ легче будетъ! — вдругъ сказалъ больной, странно усмѣхнувшись.

У меня пробѣжали мурашки по спинѣ. Слова эти звучали, какъ зловѣщее предзнаменованіе.

Избушка была въ родѣ обыкновеннаго амбара съ плоской крышей и приземистой трубой изъ сырого кирпича. Единственное подслѣповатое окно было заклеено бумагой, въ ожиданіи, пока глыба осенняго льду, примороженная къ подоконнику, замѣнитъ стекла. Манкы нѣсколько времени колебалась, потомъ подхватила свою постель подъ мышку и внесла ее за нами въ избушку Хрептовскаго.

Печь въ избѣ была вытоплена. Общественная забота поддерживала теплоту въ будущемъ жилищѣ больного, но подходящей пищи для него не было. Въ это время коровьяго мяса нельзя достать въ Пропадинскѣ ни за какія деньги и думать о бульонѣ безполезно. Единственная пища обитателей состоитъ изъ рыбы различныхъ степеней свѣжести.

Вечеромъ въ большой залѣ клуба сошлось около двухъ десятковъ человѣкъ. О Хрептовскомъ не говорили ни слова, такъ какъ это былъ предметъ, слишкомъ тяжелый для обсужденія. Но само собой подразумѣвалось, что я и Барскій въ качествѣ его ближайшихъ друзей примемъ на себя уходъ за нимъ, тѣмъ болѣе, что послѣ неводьбы мы были свободны отъ хозяйственныхъ работъ. Мы рѣшили дежурить по очереди и, напившись общаго чаю и управившись съ казенной порціей вареной рыбы, составлявшей ужинъ, я отправился въ избу Хрептовскаго. Тамъ было тепло и сравнительно чисто. Манкы прибрала всѣ ненужныя вещи. Такъ какъ мыть полъ было неудобно при больномъ, она оскребла неровныя доски большимъ ножомъ во всѣхъ мѣстахъ, которыя только были доступны ея рукамъ. Она вырубила топоромъ грязь, которая наростала за печкой, кажется, цѣлыми вѣками, выскоблила также столъ и чисто обмела глиняный шестокъ камина. Когда я вошелъ, она уже сидѣла по своему обыкновенію на лавкѣ въ темномъ углу у печки. На столѣ стоялъ чайникъ съ чаемъ и мѣдный подсвѣчникъ, тоже обнаруживавшій слѣды чистки, но свѣча изъ «утопленнаго» сала плыла, заливая мѣдный кругъ подсвѣчника и столъ полужидкими ручейками. Въ комнатѣ было довольно темно, только большіе глаза Манкы блестѣли изъ угла, повидимому, отыскивая, нельзя ли еще что-нибудь выскоблить или привести въ порядокъ.

Глаза Хрептовскаго тоже блестѣли. Онъ постоянно поворачивалъ ихъ въ сторону Манкы съ какимъ-то очевиднымъ желаніемъ, которое затруднялся высказать.

— Скажи ей, чтобъ она ушла! — вдругъ громко сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ и дѣлая нетерпѣливый жестъ. — Ничего ей не очистится!

— Слышишь, Манкы! — прибавилъ онъ сердито, обращаясь къ дѣвушкѣ. — Полно тебѣ ходить вокругъ меня!.. У меня жена есть, тамъ дома, въ Россіи!..

Дѣвушка ничего не отвѣтила, но слегка отодвинулась назадъ, какъ будто намѣреваясь забиться въ свой уголъ подальше.

Я съ удивленіемъ смотрѣлъ на нихъ обоихъ и не могъ даже рѣшить, въ бреду ли Хрептовскій, или въ полномъ сознаніи.

— Лучше тебѣ съ самаго начала знать! — сказалъ Хрептовскій. — Ничего для тебя не выйдетъ!.. Брось меня, я злой!.. Ищи другого, подобрѣе!..

Дѣвушка упрямо молчала. Но мнѣ стало казаться, что Хрептовскій правъ; въ безсонныя ночи и долгіе бездѣятельные дни, которые онъ провелъ наединѣ съ Манкы, онъ проникъ въ глубину этой дикой и нетронутой натуры и понялъ, что она полубезсознательно стремится завоевать его у жизни и обстоятельствъ, и несмотря на свою слабость, онъ не захотѣлъ будить въ бѣдной дикаркѣ надеждъ, которымъ не суждено было осуществиться. Я опять удивился, но уже по другому поводу. На одрѣ тяжелой болѣзни, подавленный безпомощностью, Хрептовскій нашелъ въ себѣ силу отвергнуть единственный для него доступный женскій уходъ для того, чтобы не связать между собою и Манкы узъ благодарности, которыя не могли пріобрѣсти болѣе тѣсный характеръ.

Дѣвушка, однако, не подавала голоса, не уходила и не ложилась спать. Хрептовскій, истощенный напряженіемъ, какое онъ долженъ былъ сдѣлать, чтобы такъ грубо объяснить Манкы истинное положеніе дѣлъ, закрылъ глаза и, кажется, задремалъ. Но мы съ Манкы сидѣли еще нѣсколько часовъ и сторожили, какъ на вахтѣ, сами не зная, зачѣмъ. Больной лежалъ тихо и дышалъ ровно. Я надѣялся, что этотъ продолжительный сонъ освѣжитъ его. Свѣчка плыла и нагорала шапкой, которая обрисовалась причудливой тѣнью на потолкѣ избы. Мыши скреблись и съ шумомъ бѣгали за печкой, по всей вѣроятности спасаясь отъ горностая, который селился на зиму въ подпольѣ и преслѣдовалъ ихъ лучше всякой кошки; осеннее ненастье ныло и стучало въ окно. Подъ конецъ я задремалъ, опустивъ голову на столъ. Когда я проснулся, чтобы снять нагаръ со свѣчи, я увидѣлъ, что и молодая якутка улеглась на лавкѣ и, свернувшись калачикомъ, дышала такъ же ровно, какъ и больной на своей неуклюжей кровати, сколоченной изъ старыхъ досокъ.

На другой день я разсказалъ Барскому странную сцену минувшаго вечера. Онъ не сказалъ ничего, но въ глазахъ его пробѣжала искра, и мнѣ показалось почему-то, что онъ понимаетъ все дѣло совсѣмъ иначе, чѣмъ я. Манкы не ушла и возилась въ избѣ, приготовляя ѣду, а Хрептовскій молчалъ, но глядѣлъ на нее строгими глазами. Видно было, что онъ продолжаетъ относиться неодобрительно къ ея присутствію. Барскій занялъ мое мѣсто передъ столомъ, хотя въ сущности до сихъ поръ мы были мало полезны больному, не умѣя придумать ничего для увеличенія его комфорта. Я постоялъ немного передъ Барскимъ, потомъ отправился въ Павловскій домъ заснуть уже по настоящему. Переѣздъ съ заимки въ городъ и безсонная ночь порядкомъ утомили меня, и я проспалъ до поздняго вечера. Проснувшись, я закусилъ холодной рыбой, которую очередной дежурный изъ общей столовой любезно принесъ ко мнѣ въ комнату, и рѣшился навѣдаться къ Хрептовскому. На этотъ разъ ночь была тихая и погожая, одна изъ тѣхъ темныхъ ночей, которыя какъ будто по ошибкѣ иногда случаются на Пропадѣ въ концѣ сентября, быть можетъ, для того, чтобы живѣе напомнить людямъ о красотѣ уходящаго лѣта. Небо было покрыто тонкими облаками, но желтый мѣсяцъ просвѣчивалъ сквозь этотъ прозрачный покровъ, и мѣстами мерцали звѣзды сквозь прорѣхи тучъ. Было такъ тепло, какъ будто впереди еще оставался цѣлый лѣтній мѣсяцъ, хотя нѣсколько часовъ назадъ по рѣкѣ уже прошли широкія осеннія льдины.

Дорога, по которой я долженъ былъ пройти, вела къ задней стѣнкѣ дома Хрептовскаго, гдѣ густые кусты ольхи, талины и березники образовали нѣчто въ родѣ палисадника. Обогнувъ уголъ, я вдругъ услышалъ голоса и остановился послушать, нисколько не думая, что подслушивать не годится.

Это были Барскій и дѣвушка. Они стояли у входа въ избу, повидимому, вызванные наружу теплотою послѣдней погожей ночи и предоставивъ Хрептовскаго, если онъ не спалъ, самому себѣ. Барскій говорилъ съ большимъ краснорѣчіемъ, а Манкы стояла и молча слушала его.

— Видишь!? — убѣдительно говорилъ Барскій, — Хрептовскому ты не нужна. У него другая жена есть! Зачѣмъ же тебѣ лѣзть насильно!?.

Наступила короткая пауза.

— Что же, что ты его любишь? — продолжалъ онъ, какъ будто получивъ объясненіе, хотя дѣвушка не раскрывала рта. — Если онъ тебя не любитъ?..

Опять наступила пауза.

— Знаешь что? — продолжалъ Барскій самымъ простымъ тономъ. — Ты полюби лучше меня!

Манкы сдѣлала внезапное движеніе, какъ будто она не ожидала такого категорическаго заявленія.

— Право!.. — настаивалъ Барскій. — Я ничѣмъ не хуже Хрептовскаго. — Онъ больной, я здоровый… Ѣда у насъ найдется. Будетъ чѣмъ прокормить лишній ротъ!

Манкы молчала.

— Дался тебѣ этотъ Хрептовскій!.. — продолжалъ Барскій съ оттѣнкомъ досады. — Онъ вѣдь черезъ годъ уѣзжаетъ, если здоровъ будетъ… Тебя ему некуда съ собою взять.

— Всѣ вы уѣдете!.. — вдругъ сказала дѣвушка съ оттѣнкомъ грусти.

— Нѣтъ! — настаивалъ Барскій. — Я не уѣду… Мнѣ еще, Богъ знаетъ, сколько лѣтъ жить здѣсь… Пойдешь ко мнѣ, да захочешь, — я совсѣмъ здѣсь останусь!..

Къ моему еще болѣе сильному изумленію въ отвѣтъ раздался тихій смѣхъ.

— А робить чего станешь?.. — спросила дѣвушка.

— Рыбу ловить стану, кладь возить, дрова рубить!.. Все, что люди дѣлаютъ, то и я… Я вѣдь по хорошему, замужъ… въ церкви обвѣнчаемся…

Я невольно вспомнилъ якута, который сватался къ Манкы лѣтомъ. Рѣчи Барскаго причинили мнѣ боль. Я никакъ не могъ предполагать, что его страсть къ дѣвушкѣ зашла такъ далеко.

Несмотря на нашу обычную взаимную безцеремонность, мнѣ стало неловко слушать дальше, и я вышелъ изъ-за угла и вошелъ въ полосу тусклаго свѣта, падавшую отъ промасленной бумаги окна. Но мнѣ пришлось только довершить свою нескромность. Барскій и Манкы стояли обнявшись у другого угла избы. Я не предполагалъ, что дѣло у нихъ сладится такъ быстро.

Впрочемъ, замѣтивъ меня, дѣвушка быстро и безшумно, какъ змѣя, выскользнула изъ объятій Барскаго и скользнула въ избу. Барскій простоялъ немного и посмотрѣлъ ей вслѣдъ.

— Пройдемся до рѣки! — обернулся онъ ко мнѣ.

Мы медленно шли рядомъ по узкой дорогѣ, уходившей къ церкви. Земля, подмерзшая за предыдущіе дни, но оттаявшая немного снаружи въ эту теплую ночь, была мягка для тонкихъ подошвъ нашихъ туземныхъ сапогъ. Мѣстами поблескивали бѣлыя пятна снѣга, который не растаялъ и ожидалъ утренняго заморозка, чтобы снова отвердѣть.

— Что жъ! — началъ Барскій не совсѣмъ увѣреннымъ голосомъ, въ самомъ звукѣ котораго слышалось, однако, малоопредѣленное, но воинственное настроеніе. — По моему, я никого не обидѣлъ… Хрептовскому она не нужна… Видишь, онъ ее изъ избы вонъ гонитъ!.. а мнѣ… а мы съ нею поладимъ!..

— Совѣтъ да любовь! — отпарировалъ я съ недоброжелательствомъ, въ которомъ не отдавалъ даже себѣ яснаго отчета.

Наше общественное мнѣніе вообще не совсѣмъ одобряло союзы съ мѣстными женщинами, хотя смотрѣло на нихъ, какъ на необходимое зло. Кромѣ того, наша колонія составляла нѣчто въ родѣ свѣтскаго мужского монастыря и женщина per se^[9] являлась враждебнымъ элементомъ.

— Но неужели ты думаешь оставаться здѣсь совсѣмъ? — прибавилъ я, помолчавъ.

— Я думаю? — съ горечью возразилъ Барскій. — За меня ужъ придумали давно…

— Пустое! — сказалъ я. — Каждое опредѣленное число лѣтъ имѣетъ свой конецъ. И не изъ такихъ кавдинскихъ ущелій выходили люди на просторъ.

— Плевать! — отвѣтилъ Барскій. — Они выходили, или нѣтъ… А мнѣ все равно!..

Я молчалъ.

— Эта пустыня стала моей родиной! — заговорилъ Барскій. — Не даромъ я изъѣздилъ ее изъ одного глухого угла въ другой… Что я зналъ, когда пришелъ сюда? Нѣсколько одесскихъ улицъ, да нашъ гимназическій садъ, какъ онъ открывается изъ класснаго окна… Я родился и выросъ въ городѣ… Природы я не нюхалъ. Я не видѣлъ, какъ течетъ рѣка или растетъ трава въ полѣ. Изъ вольныхъ звѣрей я зналъ только мышь, а изъ птицъ воробья… И дѣлать я ничего не умѣлъ… Я не имѣлъ понятія, берутъ ли топоръ за лезвіе, или за топорище; я не умѣлъ развести огня, вырѣзать что-нибудь ножомъ, вытесать тесломъ, или выкопать лопатой…

— Ну такъ что же? — сказалъ я.

— Здѣсь я сталъ человѣкомъ! — продолжалъ Барскій съ возрастающимъ воодушевленіемъ. — Что такое горожанинъ? Какой-то безполезный выродокъ, умѣющій только царапать перомъ, да мѣрять аршиномъ, для котораго другіе люди должны запасти и пищу, и топливо, и одежду, чтобы онъ не умеръ съ голоду. Здѣшняя жизнь даетъ намъ практическіе уроки и учитъ въ постоянной борьбѣ вырывать у природы все необходимое. Борьба создаетъ силу и закаляетъ ее… Кто умѣетъ бороться съ морозомъ и пургой, сумѣетъ потомъ пригодиться и на что-нибудь другое…

— Когда же сумѣетъ, — спросилъ я, — если ты хочешь остаться здѣсь совсѣмъ?

— Такъ вѣдь я тебѣ говорю, что сроднился съ здѣшней природой! — крикнулъ Барскій. — Русской природы я не зналъ, а что зналъ, то забылъ. Вонъ я всѣ лиственныя деревья забылъ… Сада не могу себѣ представить. Даже во снѣ ничего не вижу, кромѣ тальниковъ. А здѣсь, по крайней мѣрѣ, просторъ… ни конца, ни краю. И никто не стоитъ надъ твоей душой. Ты самъ работникъ, самъ и хозяинъ. Дѣлай, что хочешь, живи, какъ знаешь!.. Да за это одно не промѣняю низкихъ береговъ этой рѣки на самые цвѣтущіе сады Сициліи.

— Что же ты думаешь дѣлать? — спросилъ я его, не пытаясь бороться съ этимъ потокомъ безпорядочныхъ чувствъ и словъ.

— А вотъ возьму Маньку, да и уѣдемъ въ улусъ! — отвѣтилъ Барскій. Онъ неожиданно перекрестилъ свою возлюбленную изъ якутокъ въ русскія. — Намъ теперь здѣсь не мѣсто!.. Да и ѣды тамъ больше. Вотъ стану по озерамъ сѣти ставить, еще вамъ мерзлую рыбу посылать буду. Купимъ двухъ коровъ. Лѣтомъ сѣно косить стану, огородъ разведу!..

— А если соскучишься? — спросилъ я.

— Соскучусь, въ городъ поѣду!.. Къ вамъ же… Я развѣ зарекаюсь?.. Когда угодно, можно назадъ пріѣхать… Да если даже ужъ очень надоѣстъ, можемъ мы и вовсе отсюда уѣхать. Не первый примѣръ… Я вѣдь не зарекаюсь ни отъ чего.

— Какъ знаешь! — сказалъ я, подумавъ. — Ты не маленькій… А съ Хрептовскимъ какъ?

— Что жъ!.. — сказалъ Барскій спокойно. — Я ничѣмъ не могу помочь. Намъ лучше уѣхать. Теперь… завтра!.. А вмѣсто меня будетъ Кронштейнъ.

Равнодушный тонъ Барскаго меня нисколько не удивилъ. Наше масонство было скрѣплено такими прочными узами, что можно было свободно обходиться безъ безполезной роскоши жалкихъ словъ и болѣзненныхъ сочувствій. И каждый могъ, если хотѣлъ, отойти въ сторону, зная, что другой заступитъ его мѣсто. Жизнь закалила наши сердца и научила отбрасывать долой всякій лишній оттѣнокъ состраданія. Это былъ законъ нравственнаго самосохраненія. Если бы, при нашихъ безконечныхъ бѣдствіяхъ, мы не научились довольствоваться необходимымъ минимумомъ состраданія, мы бы давно уже не имѣли возможности существовать.

Мы подошли къ обрывистому берегу узкой рѣки, которая впадала въ Пропаду и дѣлила Пропадинскъ на двѣ неравныя половины. Съ одного берега на другой былъ переброшенъ утлый мостъ, опиравшійся на три пары козелъ съ досками, дрожавшими подъ ногой, какъ старыя клавиши, а глубоко внизу скорѣе угадывалась, чѣмъ мерцала, гладкая черная вода рѣчки, разлившаяся круглымъ заливомъ и незамѣтно соединявшаяся съ великой рѣкой. На другомъ берегу неясно темнѣла полоса угорья, подмытая осеннимъ разливомъ и рухнувшая внизъ вмѣстѣ съ деревьями и кустами. Даже днемъ это было такое пустынное мѣсто, что дикія утки подплывали стаями подъ самый мостъ, а выдра охотилась за рыбой вокругъ непрочно забитыхъ свай, несмотря на то, что на другомъ берегу въ десяти шагахъ отъ берега стояло полицейское управленіе, уже покачнувшееся на-бокъ отъ осѣданія подмытой почвы.

— Пойдемъ назадъ! — предложилъ я. — Можетъ, что-нибудь нужно Хрептовскому!..

Барскій немедленно повернулъ и пошелъ впереди меня. Онъ считалъ, очевидно, разговоръ оконченнымъ и не хотѣлъ продолжать его, но въ самомъ звукѣ его шаговъ звучала непоколебимая готовность защищать свою любовь и свой новый планъ жизни отъ всѣхъ дружескихъ и враждебныхъ нападеній.

Хрептовскій лежалъ на спинѣ съ открытыми глазами и смотрѣлъ на пламя свѣчи.

Онъ улыбнулся намъ навстрѣчу, и я понялъ, что онъ все знаетъ.

— Это хорошо, — сказалъ онъ, поворачивая голову къ Барскому. — Надо жить, кому можно жить!..

Въ голосѣ его прозвучала грусть, какъ будто себя онъ уже не причислялъ къ тѣмъ, кому можно пользоваться жизнью.

— Она мнѣ сказала! — продолжалъ онъ, указывая на дѣвушку, которая сидѣла на своемъ прежнемъ мѣстѣ, какъ ни въ чемъ не бывало. — Уѣзжайте въ улусъ!.. Хорошо. Такъ и надо!..

Меня нѣсколько удивило неожиданное одобреніе, съ которымъ онъ отнесся къ неожиданному поведенію Барскаго.

До этого онъ былъ воздержнымъ изъ воздержныхъ и суровымъ изъ суровыхъ, но болѣзнь, очевидно, переучила его и внезапно заставила иначе смотрѣть на житейскія отношенія.

— Когда вы поѣдете? — спросилъ онъ, помолчавъ.

— Завтра! — просто отвѣтилъ Барскій.

— Хорошо!.. — повторилъ Хрептовскій. — Поѣзжайте!.. А мы останемся!..

Онъ старался придать своему голосу бодрость, но въ глазахъ его свѣтилась тоска. Я понялъ причину его внезапной снисходительности. Мы мало жалѣли себя, а потому были суровы къ самымъ близкимъ людямъ. Болѣзнь заставила его снова послѣ долгихъ лѣтъ пожалѣть самого себя глубокимъ настоящимъ образомъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ сдѣлала его мягкимъ къ людскимъ слабостямъ, нуждамъ и страстямъ.

— А теперь я хочу спать! — сказалъ Хрептовскій. — Потушите свѣчу и уходите всѣ… Мнѣ никого не нужно…

И онъ закрылъ глаза и отвернулся къ стѣнѣ. Мы взялись за шапки.

Другой комнаты въ избѣ не было, такъ что волей-неволей приходилось уходить въ другое мѣсто, такъ какъ спать было еще рано.

Барскій и дѣвушка исчезли быстро и совершенно незамѣтно. Я отправился въ наше обычное мѣсто, залу Павловскаго дома, гдѣ было тепло и свѣтло, и гдѣ я могъ, никому не мѣшая, досидѣть до того времени, когда полуночная дремота заставитъ меня вернуться въ избу больного.

IV

Прошла недѣля съ тѣхъ поръ, какъ Барскій уѣхалъ въ улусъ, длинная худая недѣля, которая не дала мнѣ сомкнуть глазъ больше половины ночей и переполошила, наконецъ, населеніе нашего муравейника. Болѣзнь Хрептовскаго внезапно приняла зловѣщій оборотъ. Утромъ уѣхалъ Барскій, а вечеромъ вскрылся нарывъ у Хрептовскаго и открылся сквознымъ свищомъ наружу.

Съ тѣхъ поръ и до нынѣшняго дня онъ не перестаетъ подплывать гноемъ, сукровицей и чѣмъ-то еще болѣе зловоннымъ, чему не могу подыскать имени. У насъ не хватаетъ бѣлья для перевязокъ и бинтовъ. Всѣ мы давно привыкли спать на звѣриныхъ шкурахъ и у всей нашей колоніи нашлось только три простыни. Теперь простыни изорваны… Больному приходится лежать на такой же шкурѣ, которая вся испятнана лужами застывшаго гноя.

Шкура лѣзетъ и гніетъ. Все тѣло Хрептовскаго покрыто мелкими клочками слипшейся шерсти. Какъ-то довелось мнѣ видѣть чукчу, умиравшаго отъ оспы на грудѣ мѣховыхъ лохмотьевъ, насквозь пропитанныхъ полузастывшихъ гноемъ. Онъ весь представлялъ со своей подстилкой одно отвратительное цѣлое. Края подстилки засохли и покоробились, истертое мѣховое одѣяло, прикрывавшее этотъ еще живой трупъ, приклеилось къ язвамъ и липкому голому тѣлу.

Помню, нервы мои были еще свѣжи, и я ужаснулся этой первобытной безпомощности, которая равняетъ больного человѣка со звѣремъ, издыхающимъ отъ заразы. Хрептовскій теперь выглядѣлъ немногимъ лучше этого чукчи. У насъ не хватало бѣлья, чтобы содержать его въ чистотѣ, не хватало и мыла, чтобы перемывать немногія ветхія рубахи, принадлежавшія ему. Собственныя рубахи мы раздирали на бинты и на перевязки и общее количество бѣлья въ нашей колоніи ежедневно становилось меньше и меньше.

Грязная скверная болѣзнь… Я затрудняюсь, какъ описать ее, чтобы не оскорбить приличія читателей.

Хрептовскому приходится неподвижно лежать на спинѣ въ самой неудобной позѣ, какъ родильницѣ въ моментъ напряженій болей. Подъ него нужно подкладывать сухія тряпки, чтобы предохранить сколько-нибудь постель отъ грязи и гніенія. Кровать стоитъ прямо противъ двери, такъ какъ это самое сухое мѣсто въ избѣ. Каждый разъ, когда дверь открывается, волна холоднаго воздуха врывается внутрь. А прикрыть его потеплѣе нельзя, чтобы не разбередить грубымъ одѣяломъ его наболѣвшихъ язвъ.

И никакой медицинской помощи. Мы вытащили фельдшера изъ его берлоги и привели къ себѣ. Онъ по обыкновенію былъ пьянъ и, посмотрѣвъ мутными глазами на больного, произнесъ медицинскій терминъ непристойнаго свойства. Намъ ничего не оставалось, какъ отпустить его домой. У насъ въ библіотекѣ есть кое-какія медицинскія книги, и я перечитываю ихъ съ утра до ночи, стараясь найти какое-нибудь полезное указаніе, но разбираться въ нихъ трудно. У человѣчества слишкомъ много болѣзней, и діагнозъ ихъ до утомительности однообразенъ и до неуловимости неопредѣленъ. Я никогда не предполагалъ, что на свѣтѣ такъ много болѣзней. Только теперь я узналъ, что у человѣка можетъ случиться 32 рода болѣзней печени и 112 видовъ болѣзней легкихъ, что на каждой части тѣла снаружи можетъ вскочить по очереди нѣсколько десятковъ различныхъ нарывовъ, злокачественныхъ и иныхъ и цѣлая сотня железъ можетъ на столько же различныхъ способовъ распухать и воспаляться внутри. И въ результатѣ почти всегда зловѣщее предсказаніе, упадокъ силъ, зараженіе крови, болѣзненное состояніе, смерть.

За эту недѣлю абсцессъ три раза раздувался гноемъ до размѣра апельсина и потомъ изливался подъ кожу въ самыхъ неудобныхъ мѣстахъ. Приходилось его вскрывать старымъ ланцетомъ, отточеннымъ на оселкѣ, однимъ изъ тѣхъ старинныхъ ланцетовъ, которыми туземцы отворяютъ себѣ кровь. Хрептовскій все время находился въ безпамятномъ состояніи, и мы опасались, что онъ уже не очнется. Но въ этомъ слабомъ тѣлѣ таится удивительная сила. По временамъ, когда онъ приходитъ въ сознаніе и чувствуетъ себя лучше, онъ заставляетъ меня читать вслухъ соотвѣтственныя мѣста медицинскихъ книгъ и вмѣстѣ со мной старается найти діагнозъ и угадать исходъ. Есть одно печальное мѣсто въ терапіи Нимейера, которое кажется ему наиболѣе подходящимъ, а я хотя и оспариваю, но внутренно соглашаюсь, что онъ близокъ къ истинѣ.

Тамъ говорится о воспаленіи предстательной железы отъ долгаго воздержанія.

— Выздоровленіе рѣдко, почти невозможно, — говоритъ Нимейеръ. — Въ лучшемъ случаѣ больному угрожаетъ потеря мужественности.

Послѣдній пунктъ дѣйствуетъ на Хрептовскаго особенно удручающимъ образомъ.

Бѣдный Хрептовскій!.. Мы обыкновенно мало интересуемся личными отношеніями другъ друга тамъ, въ предѣлахъ живого міра. У каждаго порвано слишкомъ много собственныхъ дорогихъ связей, которыя поневолѣ приходится забыть, и ни у кого нѣтъ охоты интересоваться еще чужими потерями. Но исторія Хрептовскаго мнѣ извѣстна въ подробностяхъ.

Еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ, почти мальчикомъ, онъ уѣхалъ въ столицу учиться изъ маленькаго захолустнаго мѣстечка Волынской губерніи. Въ томъ же мѣстечкѣ была дѣвушка, дочь кабатчика, еще моложе его, которая тоже хотѣла учиться, но родители вмѣсто того подыскали ей жениха изъ сосѣдей кабатчиковъ со своимъ капиталомъ. Хрептовскій вызволилъ ее при помощи фиктивнаго брака, и они уѣхали вмѣстѣ.

Въ столицѣ имъ пришлось поселиться на одной квартирѣ и даже въ одной комнатѣ, такъ какъ на двѣ комнаты не хватало средствъ. Они пропадали съ голоду, не обѣдали по три дня, жили перепиской по гривеннику за листъ. Зато на смѣну фиктивному браку очень скоро пришла настоящая любовь. Но они были такъ молоды, что реальный бракъ не успѣлъ осуществиться.

Внезапно настала разлука. Хрептовскаго послали въ Пропадинскъ, а мадамъ Хрептовская тѣмъ временемъ помирилась съ родными и, получивъ отъ нихъ небольшую пенсію, уѣхала за-границу продолжать ученіе, добралась до Чикаго, гдѣ попала на какіе-то педагогическіе курсы. Съ тѣхъ поръ прошло уже немало лѣтъ. Мадамъ Хрептовская успѣла окончить курсы, открыла собственную школу и пріобрѣла независимое положеніе, но она не забыла своего юнаго супруга, и письма ея были въ числѣ тѣхъ немногихъ звеньевъ, которыя поддерживали нашу связь съ внѣшнимъ міромъ, хотя добрая половина ихъ пропадала. Теперь Хрептовскому оставалось дожить лишь нѣсколько мѣсяцевъ до отъѣзда, а тамъ передъ нимъ долженъ былъ внезапно раскрыться широкій свѣтъ, гдѣ въ свободной странѣ его такъ жадно и долго ожидала любящая душа. И все это должно было рухнутъ и еще отъ такой причины. Было отъ чего прійти въ отчаяніе самому испытанному сердцу.

Почитавъ Нимейера и Эйхгорста три дня, мы стали пробовать то одно, то другое средство, совсѣмъ наудачу, чтобъ только не оставаться бездѣйственными. Прикладывали припарки, горячіе и холодные компрессы, дѣлали втиранія іодомъ и іодистымъ каліемъ, но никто изъ насъ не могъ опредѣлить, въ какомъ направленіи дѣйствуютъ всѣ эти средства. Нужны были инструменты, которыхъ не было, операція, о которой мы не имѣли никакого понятія. Мы могли только увеличить уходъ, т. е. ввести въ оборотъ еще одного человѣка для третьей смѣны, но, конечно, больному отъ этого не было лучше. Я, впрочемъ, почти все время проводилъ въ избѣ Хрептовскаго и уходилъ разъ въ два дня соснуть нѣсколько часовъ въ полуденное время, когда Хрептовскій чувствовалъ себя лучше всего.

Обиднѣе всего было то, что мы никакъ не могли достать подходящей пищи для Хрептовскаго. Свѣжаго мяса все еще не было въ городѣ; достали мы, правда, стегно коровьяго мяса, но оно было такое лежалое и затхлое, что мы даже не пробовали готовить изъ него бульонъ больному и отдали его прямо въ общій котелъ на улучшеніе пищи жигановъ…

Два часа послѣ полуночи. Свѣча нагорѣла на столѣ. Въ избѣ тепло, но немного угарно, ибо намъ приходится слишкомъ усердно кутать трубу. На улицѣ воетъ вѣтеръ и стучитъ въ бумажное окно. Гдѣ-то далеко подъ горой хлопаетъ и качается лодка, нехорошо укрѣпленная на зимнихъ стойкахъ. На крышѣ жалобно шуршатъ поплавки невода, отслужившаго лѣтнюю службу и подвѣшеннаго грудой на стойкахъ.

Хрептовскій разметался въ бреду и стонетъ:

— Цецилія, Цецилія, пить!..

Напрасно я встаю и подаю ему воду, онъ отталкиваетъ желѣзный ковшикъ, или вовсе не замѣчаетъ; его зубы стиснуты, а лицо его горитъ огнемъ.

— Уйди! — кричитъ онъ. — Палачъ, не мучь меня!..

Но я увѣренъ, что онъ не узнаетъ меня.

Только усядусь на мѣсто, опять начинается:

— Пить, Цецилія, Цецилія!..

Гдѣ я ему возьму Цецилію?.. Чикаго далеко, а здѣсь нѣтъ ни одной женщины, которая положила бы на его горячій лобъ руку, утоляющую жаръ, и даже полудикая пропадинская миньона покинула насъ съ Хрептовскимъ и промѣняла нашу провонявшую болѣзнью берлогу на болѣе счастливую жизнь съ здоровымъ товарищемъ.

Усталъ я за послѣдніе три дня. Если даже уйдешь днемъ въ свою избу на часъ или на два, заснуть невозможно. Все думается, какой конецъ будетъ у этого!?. Никто еще не умиралъ у насъ на Пропадѣ. Это первый случай.

Свѣча нагораетъ все больше и больше. Въ комнатѣ почти совсѣмъ темно. Хрептовскій зоветъ Цецилію. Незамѣтно для самого себя я опускаю голову на руки и засыпаю.

— Владиміръ!.. — тихій окликъ Хрептовскаго внезапно пробуждаетъ меня.

Глаза его смотрятъ на меня яркимъ, совсѣмъ сознательнымъ взглядомъ.

— Дай мнѣ пить, Владиміръ! — повторяетъ онъ мое имя.

Я вскакиваю съ мѣста и поспѣшно подаю ковшикъ. Онъ припадаетъ запекшимися устами къ краямъ; тянетъ, тянетъ, выпиваетъ весь ковшикъ, потомъ откидывается на подушки. Черезъ минуту онъ опять поднимаетъ голову и открываетъ глаза. Они блестятъ страннымъ блескомъ; въ комнатѣ какъ будто становится еще темнѣе отъ этого блеска.

— Что, братъ, плохо дѣло! — начинаетъ онъ. — Умирать приходится!..

— Ну вотъ! — возражаю я не совсѣмъ увѣреннымъ голосомъ.

Въ горлѣ у меня начинаетъ саднить, и нижняя челюсть судорожно стягивается, какъ отъ озноба.

— Умирать приходится!.. — шопотомъ повторяетъ Хрептовскій и задумывается.

Мнѣ кажется, что онъ думаетъ необыкновенно долго и этотъ моментъ длится безъ конца.

— Господи! — вырывается у него. — Умереть въ глуши, одному… далеко отъ свѣта!.. Для того ли я прошелъ сквозь огонь и воду?..

— Успокойся! — говорю я, чтобъ сказать что-нибудь.

— Я жить хочу! — кричитъ Хрептовскій. — Я еще не жилъ!.. Гдѣ моя доля, гдѣ мое счастье?.. Отвѣчай!..

Я не отвѣчаю. Кто можетъ отвѣтить ему на этот вопросъ?

Наступаетъ продолжительное молчаніе.

— Цецилія! — вдругъ громко и жалобно начинаетъ опять Хрептовскій. — Приди, Цецилія!.. Мнѣ холодно!.. Дай руку, Цецилія! Помоги мнѣ встать!.. Кости мои не сгніютъ въ этомъ мерзломъ гробу!..

— «Я буду ждать, чтобъ день суда насталъ»!..^[10] — цитируетъ онъ нараспѣвъ чей-то стихъ.

— Помоги мнѣ встать, Цецилія!.. Мнѣ пора на судъ!.. Страшный Судъ!..

Дрожь пробѣгаетъ по моей спинѣ. Я готовъ вскочить и трясти Хрептовскаго, чтобъ пробудить его отъ этого кошмара.

Наступаетъ опять безконечно долгая пауза.

— Цецилія, любовь моя!.. — начинаетъ опять Хрептовскій. — Цецилія, дай руку! Ждалъ, мучился… ждалъ, ждалъ, томился… Теперь дождался…

Жалкій всхлипывающій звукъ прерываетъ слова. Даже въ бреду Хрептовскій, видимо, не вѣритъ внезапной мечтѣ.

А я сижу напротивъ и думаю. Мнѣ представляются одна за другой картины ближайшаго будущаго. Вотъ кончилось мое дежурство у постели Хрептовскаго, а самъ онъ, обмытый, наконецъ, отъ своей гнойной коры, въ чистомъ бѣльѣ лежитъ на столѣ. Лицо его спокойно и сурово, но мнѣ все кажется, что послѣдній зовъ: «Цецилія!» еще дрожитъ на его раскрытыхъ устахъ. Френкель сколачиваетъ длинный ящикъ изъ грубыхъ лиственничныхъ досокъ, мы съ Кронштейномъ тяжелыми кайлами вырубаемъ могилу въ мерзлой глинѣ, твердой, какъ камень… Вотъ и похороны… Длинный ящикъ опущенъ въ могилу и забросанъ комьями земли. Кто-то сказалъ рѣчь, и въ ней много смѣлости и силы, но я почти не слышу ея. Мнѣ и изъ-подъ земли сквозь деревянную крышку ящика слышится все тотъ же громкій жалобный зовъ: «Цецилія!»

А съ неба валитъ хлопьями густой снѣгъ и заметаетъ нашу работу. Короткій осенній день кончается. Поднимается вечерняя вьюга. Мы озябли и торопимся уйти съ кладбища. А вдогонку намъ уже воетъ и визжитъ сумасбродная метель, и въ вопляхъ ея мнѣ слышится тотъ же немолчный зовъ: «Цецилія!»

V

Господи, до чего живучъ человѣкъ!.. Вьюги жизни бросаютъ его изъ стороны въ сторону, а онъ все успѣваетъ падать на ноги и какъ ни въ чемъ не бывало пускается дальше хлопотать по своимъ дѣламъ. Жизнь его бьетъ, калѣчитъ, уродуетъ, а онъ все выздоравливаетъ и остается цѣлъ.

Извѣстную латинскую поговорку слѣдовало бы передѣлать такъ:

«Всѣ люди безсмертны, Кай человѣкъ, слѣдовательно, Кай безсмертенъ».^[11]

По крайней мѣрѣ одинъ такой Кай воскресъ изъ мертвыхъ прямо на моихъ глазахъ.

Въ ту ночь, которую я описывалъ, я былъ до такой степени убѣжденъ, что Хрептовскій умретъ, что ясно представлялъ себѣ его смерть и похороны во всѣхъ подробностяхъ; но прошла недѣля и другая, а Хрептовскій все скрипѣлъ и не хотѣлъ окончательно поддаваться своей болѣзни. Абсцессъ за абсцессомъ вскрывался на томъ же мѣстѣ, всѣ выходы были изборождены свищами, мы извели все свое бѣлье на бинты, — а развязки не было. Нѣсколько разъ ему становилось лучше, и мы начинали надѣяться, потомъ опять вскрывался новый нарывъ. Такъ прошло цѣлыхъ четыре мѣсяца, самыхъ темныхъ и печальныхъ во всемъ пропадинскомъ году. Избы наши совсѣмъ замело снѣгомъ, окна были закрыты огромными кусками льду, стѣны завалены правильными снѣжными окопами. Отъ продолжительнаго лежанія на спинѣ у Хрептовскаго образовались пролежни, которые мы смазывали рыбьимъ жиромъ. Онъ исхудалъ, какъ скелетъ; отъ него остались только кожа и кости, а молодость все еще боролась со смертью и не хотѣла уступить ей добычу.

Прошелъ декабрь и январь, ужасная полярная зима; въ половинѣ февраля дни стали солнечны и свѣтлы, исчезла худшая гонительница полярнаго человѣка, тьма.

Весна наводитъ человѣка на счастливыя мысли. Я нашелъ гдѣ-то въ нашемъ неистощимомъ складѣ тонкую гуттаперчевую трубку и, закругливъ ее ножомъ, сдѣлалъ при помощи обрывка проволоки подобіе инструмента, который доктора называютъ катетеръ.

Учиться вводить его мнѣ пришлось надъ Хрептовскимъ in corpore vili^[12]. Онъ не вѣрилъ въ успѣхъ и капризничалъ, тѣмъ болѣе, что каждая попытка причиняла ему жестокую боль, но я не унывалъ и въ концѣ-концовъ добился своего. Черезъ двѣ недѣли на зло Нимейеру всѣ раны и свищи начали подживать. Потомъ наступилъ возвратъ болѣзни, необыкновенно жестокій, съ новымъ огромнымъ абсцессомъ, который былъ больше всѣхъ предыдущихъ. Докторъ, которому я разсказывалъ потомъ подробно весь ходъ болѣзни, говорилъ мнѣ, что на основаніи многочисленныхъ примѣровъ въ медицинѣ принято, что въ девяти случаяхъ изъ десяти такіе абсцессы вскрываются въ одну изъ внутреннихъ полостей, приводя за собой неизбѣжную смерть. Быть можетъ, болѣзнь Хрептовскаго потому именно составила исключеніе, что она и протекла внѣ правилъ не только медицины, но и вообще цивилизаціи, въ глубокой грязи и нищетѣ полярнаго варварства.

Какъ бы то ни было, но послѣ того, какъ окончился послѣдній возвратный приступъ, язвы Хрептовскаго стали подживать еще быстрѣе, появился сонъ, аппетитъ, и черезъ три недѣли къ нашему и своему удивленію онъ могъ подняться на ноги и пройтись по комнатѣ, хватаясь за столъ и стѣны. Еще черезъ двѣ недѣли Хрептовскій перешелъ черезъ дорогу и впервые появился въ Павловскомъ домѣ. Ему устроили такую овацію, какой не запомнитъ наша колонія за все время существованія. Староста немедленно объявилъ амнистію всѣмъ жиганамъ за забранные впередъ завтраки. За обѣдомъ не было порцій, и ѣда отпускалась въ неопредѣленномъ количествѣ. Вечеромъ были ржаные пироги съ начинкой изъ конины, плававшіе въ растопленномъ конскомъ жирѣ, ибо конское мясо въ Пропадинскѣ вообще больше въ ходу, чѣмъ коровье, и достать его часто легче. Послѣ ужина неизвѣстно откуда появилась даже водка, ужасная неочищенная сивуха, насквозь пропахшая сивушнымъ масломъ, каждая бутылка которой продается на Пропадѣ по три рубля. По глотку на брата было достаточно, чтобы прійти въ самое восторженное настроеніе. Собрался нашъ домашній оркестръ: двѣ скрипки, флейта и гармоника, и начался импровизированный балъ, продолжавшійся еще долго послѣ того, какъ воскресшій мертвецъ былъ отведенъ на покой. Женщинъ не было, но этимъ никто не смущался, и пары весело кружились по залѣ. Кто повыше, — были за кавалера, а кто пониже — за даму.

Больше, впрочемъ, плясали трепака, въ чемъ у насъ были большіе искусники, и круглый танецъ, родъ хоровода вѣдьмъ на шабашѣ, гдѣ участвовали вмѣстѣ всѣ желающіе, сколько бы ихъ ни было.

Подъ нашимъ равнодушіемъ таилось въ сущности глубокое и горячее сочувствіе другъ къ другу, но нуженъ былъ какой-нибудь выходящій изъ ряда вонъ случай, чтобы оно всколыхнулось и вышло наружу изъ-подъ обычной суровости, одѣвшей снаружи наше сердце и рѣчь.

Забавно было видѣть, какъ послѣ выздоровленія Хрептовскій ходилъ изъ дома въ домъ, разсказывая о своей болѣзни и показывая in natura^[13], какъ и гдѣ она излѣчена. Онъ, повидимому, былъ убѣжденъ, что мельчайшая подробность всего этого чрезвычайно интересна для любого изъ людей, живущихъ на земномъ шарѣ. Еще забавнѣе было то, что слушатели принимали его разсказъ снова и снова съ тѣмъ же неослабнымъ вниманіемъ и безъ всякой улыбки слѣдили за его наглядными свидѣтельствами.

Въ настоящее время Хрептовскій уже окончилъ свой искусъ и уѣхалъ въ серединѣ лѣта верхомъ и въ самомъ цвѣтущемъ состояніи здоровья.

Болѣзнь пошла ему на пользу, онъ похорошѣлъ, поздоровѣлъ, раздался въ плечахъ и даже будто сталъ выше. И онъ такъ торопился, что даже ужасное лѣтнее путешествіе изъ Пропадинска въ Саханскъ, вѣчно на конѣ и вѣчно по конское брюхо въ грязи, не испугало его. Онъ поѣдетъ прямо въ Америку къ своей Цециліи…

Итакъ, Хрептовскій уѣхалъ, какъ уѣзжаютъ всѣ, чей искусъ былъ коротокъ. Мы съ Барскимъ и еще нѣсколько другихъ должны оставаться дольше. Но я не унываю и знаю, что каждый опредѣленный срокъ имѣетъ свой конецъ, и въ утѣшеніе себѣ все повторяю свою новую пословицу о человѣческой живучести:

«Всѣ люди безсмертны, Кай человѣкъ, слѣдовательно, онъ безсмертенъ».^[11]

Примѣчанія

1. Мелкая рыба.
2. лат.
3. Челнокъ.
4. Говори.
5. На! Возьми.
6. Попъ захворалъ!
7. Боленъ! Совсѣмъ боленъ! Ушелъ!
8. Русскіе.
9. лат.
10. Необходим источник цитаты
11. Необходим источник цитаты
12. лат.
13. лат.