Великие, чрезвычайные дни переживаем мы. В вихре грандиозных событий промелькнули недели, каждый день коих по богатству содержания равен целой исторической эпохе. Свершилось то, что почти еще вчера казалось страшным, даже невозможным. Разом, одним усилием воли страна получила то, что было до того лишь предметом народной мечты и затаенных ожиданий. Над Россией взошло солнце свободы. Привет тебе, давно жданная, всеми желанная, прекрасная, дорогая гостья! Стосковалось по тебе народное сердце, устала от томительных напрасных ожиданий народная душа! Вздохни же свободно, страна векового рабства, раскрой глаза и оглянись вокруг: пред тобою необъятный простор всяческих возможностей. Встань во весь рост, приниженный земно, бедный, забитый народ: пред тобою прекрасная незнакомка, радостная и светлая весна свободы. Воспряни духом и обелись в своем одеянии, приземненная Церковь Христова: к тебе идет то, что составляло лучший предмет твоей святой проповеди, в твоем жилище возвращается и восстановляется то, что отнято и извращено людским зловолием.
Что сулит нам поднявшееся над Россией новое светило? И что нам нужно делать, чтобы неожиданный яркий блеск не ослепил и не помутил нашего, привыкшего к темноте, взора, чтобы его лучи не ожгли и не лишили наши разрыхленные и ослабленные ткани необходимой чувствительности? Эти вопросы уже можно и даже необходимо задать себе, чтобы получить ясный и обязательный ответ, теперь, когда первый душевный порыв прошел, когда первые радостные чувства встречи излиты и наступил момент спокойного обсуждения как уроков прошлого, так и планов на будущее.
Что сулит свобода народу и стране в их внерелигиозной, общественно-политической и культурно-экономической жизни, к чему призывает она нас, как сынов своего Отечества, с одной стороны, и какого рода перспективы открываются ею в области собственно религиозных отправлений христианской души, в жизни Церкви и, в частности, в направлении важнейшей из её функций, в пастырстве, с другой, — эти два вопроса хотя и представляются на первый взгляд различными, в действительности решаются одинаково определенно и ведут к вполне тождественным практическим применениям.
Что дал народу и Церкви павший режим? Ответ на этот вопрос нетрудно дать: следы разрушительного действия этого режима столь определенны, что первое переживание, вызванное его падением, неизбежно оказывается переживанием радостным и бодрым.
Наша страна удивительно отстала в своем развитии во всех отношениях от других стран Европы. Экономически мы бедны, а по сравнению с нашими союзниками, англичанами, напр., или французами, мы прямо нищие, и это в то время, когда природных естественных богатств у нас неисчерпаемые сокровища. Наше культурное развитие находится в стадии примитивных разрозненных попыток воспользоваться плодами просвещения западноевропейского; у нас совсем мало школ и еще менее больниц, хотя спрос на те и другие — огромный; к первым инстинктивно стремится народ, понимающий, что нельзя в XX веке оставаться темным, неграмотным, невежественным, а во вторые гонит его нищета и голод с их спутницами в виде повальных болезней всех родов. Социально мы веками воспитывались в крепостнических традициях, развившихся в самовластие, самодурство, пренебрежительность и прочие отвратительные черты неблаговоспитанности в одних и в приниженность, забитость и рабство в других; вот почему нам мало было знакомо чувство уважения к личности и свободному труду, вот почему у нас было так много варварства и дикости. О них в учебниках говорилось, что это наследие татарщины, тяжелым гнетом давившей на нас в течение нескольких веков, а на самом деле самые законные и естественные плоды той абсолютистской системы управления народом, которая в течение нескольких веков держала его «в черном теле» и в конце концов совершенно забила и запугала. У нас совсем неразвито было чувство общественности, ибо всякое проявление последней рассматривалось как что-то подозрительное и опасное, её всячески старались свести на нет, придавить и задушить. Охранительная политика старого режима не давала расти и крепнуть даже чувству гражданственности и государственности в нашем народе, ибо в нас старались воспитывать и развивать не столько любовь и преданность к отечеству, к родине, сколько именно верность правительству и твердость монархических верований.
Легко видеть, как губительна была для нашего отечества эта безумная политика ослепленного абсолютизма. Она завела страну в окончательный и безнадежный тупик, создала в ней длительное состояние внутренней войны, войны правительства с народом, которая и поглощала главную часть государственных забот. Это было великим несчастием нашей жизни. Мы бедны, необразованны, некультурны, негражданственны именно потому, что абсолютизм прежней власти не позаботился о том, чтобы поднять нас в культурном отношении, просветить и воспитать гражданственно. Вот что дал стране и народу павший режим.
Что же несет с собою свершившийся переворот?
Конечно, очень трудно в нескольких словах представить все возможные перспективы, открывающиеся в освобождении народа. Одно можно сказать, что эти перспективы огромны, потому что, мы верим, от нашего великого народа, столь богатого еще не раскрытыми духовными силами, можно ожидать великих дел в условиях, благоприятных для развития его деятельности. Когда в стране нашей прочно водворится строгий порядок, благоприятный для всякого доброго культурного начинания, тогда для личного, социального, общественного, культурно-просветительного и экономического нашего развития будет на лицо самая благоприятная обстановка, и успех в этом деле, мы верим, не замедлит сказаться.
Но нужно создать эту благоприятную для нашего развития обстановку, и именно создать, а не просто найти. В свободе есть своя опасность, именно опасность стать жертвой случайных увлечений. Нужно суметь побороть эту опасность. Для этого нам необходимо предварительно свершить два великих дела, решить две трудных задачи. Во-первых, необходимо отразить угрожающего нам внешнего врага, который несет с собою для нашей страны самую страшную опасность — лишение нас национальной свободы, порабощение совершенно чуждой нам по духу немецкой культуре, которая, конечно, задушит и уничтожит слабые ростки нашей собственной национальной русской культуры. Во-вторых, нужно устранить опасность внутренней дезорганизации и анархии, потому что они не только открытые враги всякому культурному начинанию и всякому прогрессу, но и очевидные, хотя и тайные, союзники врага внешнего. Если мы устоим против этих опасностей, если, сплотившись воедино и проникшись сознанием своей ответственности пред родиной за её будущее, устремимся на врага с тем же подъемом духа и с той же страстью к победе, как это было в первый момент войны, тогда мы, конечно, победим, и эта победа будет вместе с тем первым и самым ценным приобретением для нашей свободы и нашего национального саморазвития, ибо в ней дано будет прочное обеспечение для внутренней созидательной работы.
Религия есть неотъемлемое достояние живой души человеческой, и Церковь поэтому есть нечто неотделимое от народа, а потому ясно, что и в этой области прежний режим был так же губителен, как и для народной души, и что, следовательно, с падением его также окрыляются наши надежды на светлое будущее.
Что несет с собою для Церкви ближайшее будущее в новых для неё условиях жизни? Трудно, конечно, предугадать грядущие судьбы, но наверное можно сказать, что её ожидают еще многие превратности, тяжкие испытания, даже великие страдания: столь сложные и решительные операции не совершаются без боли и страданий. Но что бы ни ожидало Церковь в ближайшем будущем, какие бы тяжкие испытания ни готовила ей занявшаяся над Россией заря свободы, для нас должно быть несомненным, что минувшее прошлое было для Церкви самым страшным, самым опасным испытанием и что, перенеся его, она в будущем может ничего не бояться, ибо опаснее и страшнее того, что она пережила и испытала, уже не может быть.
Чем был для Церкви и религиозной жизни христианской души старый режим? Судя по внешности, может показаться, что тот тесный союз, в каком оказалась Церковь с монархией, церковное управление с внешней властью, вел её (Церковь) к блеску, силе и могуществу. Но это была одна видимость, за которою скрывался подлинный трагизм церковной действительности. Нигде, кажется, ни в одной области духовной жизни народа, не сказалось так ярко, в таких поистине трагических очертаниях растлевающее влияние старого режима, как именно здесь, в этой области, в Церкви. Монархический абсолютизм принял в союз с собою Церковь, но это был не союз, а порабощение, не дружба и не братство, а деспотизм и эксплуатация. Каких только экспериментов не производил над Церковью её самонадеянный и властолюбивый союзник. Преследуя прежде всего свои собственные эгоистические цели, абсолютизм прежнего управления обратил Церковь в орудие осуществления своих эгоистических, властолюбивых замыслов. Он создал, заставил человеческое слабоволие тех, кто был у церковного кормила, создать какой-то особый культ цезарепапизма, который проникал всюду, даже и в самые интимные области религиозной жизни и верующего сознания, в молитву, в богослужение, даже в евхаристию: всё это прежде всего должно совершаться за самодержавную власть, за её успехи; царь земной оказался рядом с Царем Небесным, Божие подменили человеческим, небесное земным; создали почти догмат какой-то из раболепной мысли о значении идеи монархизма для православной России. Это было тяжкое преступление нового строя против верующей совести; это был великий вред для Церкви.
Но это не всё и, может быть, даже не самое главное. Самое большое и самое тяжелое для Церкви зло прежнего порядка заключалось, конечно, в той систематичности и последовательности, с какими эта утилитарно-эгоистическая идея приспособления религиозных отправлений для грубо практических целей закрепления и обеспечения определенного государственного строя принудительно осуществлялась решительно во всех сторонах церковной жизни. Практически разрушительные результаты этой системы выразились в том, что мы стали близки даже к потере самой идеи Церкви как живого организма: из церкви создали просто ведомство православного исповедания, в котором естественно водворились те же общегосударственные абсолютистские принципы управления и тот же бюрократический строй. Это был тот тлетворный яд разложения, который, разлившись по всему церковному организму, извратил его жизненные отправления и подорвал его производящие силы. Всё здесь стало отражением того, что привело этот строй к такому бесславному концу.
Пастырство, эта живая душа церковного единения и прогресса, пострадало от этой системы особенно чувствительно: установившийся уклад жизни не только приучил пастырей смотреть на свое служение как на одну из обычных государственных профессий, но и окончательно приспособил их как государственных чиновников к присяжной защите определенных политических доктрин. С духовенством мало церемонились. Раз навсегда было признано, что оно как коллективный носитель и выразитель религиозной идеи повиновения власти не может и не должно вести себя иначе, как только в согласии с определенными предначертаниями, а остальное всё становилось уже вполне логическим завершением этого: можно заставлять священников проповедывать с церковного амвона крайние правые политические лозунги; можно всякого рода поощрениями и наказаниями побуждать и принуждать слабовольных организовывать вокруг храма черносотенные ассоциации и допускать позорное водружение «союзнических» знамен рядом с церковными хоругвями; можно производить возмутительную обработку духовенства при выборах в Государственную думу в надежде на безропотность и безответственность его пред силой начальственного давления. Да мало ли что можно сделать с духовенством? В конце концов, над ним можно было проделать какой угодно опыт, ибо оно обращено было в крепостное состояние.
Конечно, те, которые стояли во главе Церкви и по своему положению могли защитить пастырство от этой эксплуатации, обязывались по долгу совести и службы сделать это. Но несчастие Церкви в том и состояло, что самый внутренний строй её впитал в себя бюрократические принципы управления и крепостническую идеологию социальных отношений. В Церкви не было единства: между высшей иерархией и низшим духовенством оказалась непроходимая пропасть социального неравенства. Епископату нашему светскою властью была предоставлена полнота власти над низшим духовенством, и эта власть, поддержанная вековой традицией преклонения пред высотой епископского сана, скоро поставила его в положение вполне аналогичное с тем, что представляли собою важные особы в составе светской администрации по отношению к низшему, податному сословию. Поставленное наверху церковного управления и связанное всякими светскими наградами и повышениями за «государственно-полезную» службу, епископство наше поставило на втором плане свои собственно пастырские обязанности и высоко вознеслось над низшим духовенством, на долю которого собственно и предоставлено было несение этих обязанностей. Получилась глубоко трагическая и для дела пастырства гибельная картина внутреннего разъединения: епископы начальнически смотрели на подчиненных священнослужителей и не всегда шли навстречу их пастырским нуждам. Даже более: они оказались как бы в союзе с светской властью и своею политикою часто вели духовенство и Церковь к все большему и большему закрепощению.
Понятно, что́ стало представлять собою это низшее духовенство в исполнении своего пастырского долга. Предоставленное в своих пастырских начинаниях самому себе и не находя достаточного поощрения и помощи в своих добрых порывах, оно, конечно, оказалось бессильным выполнить высокий евангельский идеал доброго пастырства. О низшем духовенстве мало заботились, ибо мало интересовались тем важнейшим делом, которое скромно исполняло оно по своему разумению: от него лишь требовали неукоснительного исполнения служения кесарю, а о том, как оно служит Богу и насколько соответствует его служение своему назначению, об этом мало или, точнее сказать, почти совсем не заботились. От духовенства лишь требовали, ему лишь приказывали и... ничего не давали для того, чтобы поднять его моральный авторитет и влияние среди паствы, чтобы создать благоприятную обстановку для плодотворной работы.
Конечно, наша пастырская миссия оказалась слабой и мы явились плохими руководителями народа. Настоящий момент особенно впечатлительно иллюстрирует эту печальную истину. Для кого не ясно, что будь наше сельское духовенство более развито, располагай бы оно более благоприятными условиями для своей работы, в современной обстановке, при своей особой близости к народу оно несомненно составило бы крупную общественную и культурную силу, которая, может быть, явилась бы одним из благодетельных факторов созидательного устройства жизни на новых началах. К сожалению, оно оказалось не в состоянии явиться для народа такой силой, потому что совершенно не было подготовлено ни к сознательной, продуктивной общественно-культурной работе, ни к одушевленному выполнению даже своих специально-пастырских обязанностей. Специфический полуклерикальный, полубурсацкий уклад семинарской жизни с её половинчатостью во всем, — и в методах воспитания, и в содержании учебных программ, — не давал будущим пастырям надежных приобретений ни в том, ни в другом отношении, так как и крепкого пастырского настроения не создавал в питомцах, и широкого общегуманитарного образования как надежного фундамента для дальнейшего саморазвития не давал им. За пастырское рало по выходе из семинарии брались обычно средние и ниже средние по успехам и развитию юноши, так как лучшие обычно шли в высшую школу. Удивительно ли после этого, что и в пастырстве такие кандидаты оставались и остаются обычно людьми срединными, с скромным умственным кругозором и слабой духовной потенцией, с неразвитой способностью к личной инициативе и самостоятельному творчеству в работе, по традиции ставшей давно знакомой и обычной. Среди таких пастырей много очень хороших людей, безукоризненно честных и трудолюбивых, любящих свое звание и преданных своему делу. Но их слабые руки не могут высоко нести великое знамя пастырства, и часто против их желания оно незаметно принижается до уровня обычных житейских убеждений и взглядов. Это не потому, что у них нет желания быть добрыми пастырями, что они сознательно игнорируют самый идеал своего служения. Нет, такое желание у многих несомненно всегда имелось и желание вполне искреннее. Но у них не было твердой почвы под ногами, не было ни знаний, ни сил, ни подготовки. Вся система павшего строя была как бы специально рассчитана на то, чтобы всякую живую мысль, всякое движение чуткой души в сторону света и идеала остановить и ослабить в самом зародыше, чтобы все и во всем были людьми срединными, обыкновенными: это казалось безопасным. И нужно отдать справедливость: этот строй отлично умел обезволивать людей и обеспложивать их мысли, подавлять и уничтожать дух инициативы и предприимчивости, усыплять и разрыхлять совесть, подтачивать и ослаблять светлые порывы души к вдохновенному, свободному, святому труду. В условиях этого режима трагически гибли для дела пастырства и несомненные добрые задатки. В беспросветном мраке всеобщей русской обывательщины безнадежно тонули первые светлые порывы и мечты одушевленной юности и из работоспособных, часто идеалистически настроенных юношей, желавших и искавших доброго пастырства, выходили срединные люди, бледно и монотонно исполняющие свое высокое служение как обязательную повинность, часто искренно желающие, но бессильные выполнить высокий пастырский идеал. Пастыри оказывались потом самыми обыкновенными, ничем не проявляющими себя ни в настроении, ни в деятельности людьми. Безнадежная мещанственность русской жизни охватила полностью пастыря, и он стал также... просто русским обывателем. Неглубокая мысль среднего человека, питающаяся лишь мелкими фактами внешнебытовой действительности, оказывалась не в силах понять и усвоить всю огромность пастырского призвания, а сердце, живущее лишь элементарными чувствами будничной суеты, не возвышалось до творческого живого вдохновения. Да этого от него и не требовалось: нужны были просто исправные люди для выполнения определенной программы, а отнюдь не «идеалисты» и «затейники».
Таковыми, конечно, и стали наши пастыри: исправно усвояли веками сложившуюся в условиях русского быта убогую «пастырскую» программу, которая в лучшем случае исчерпывалась обязательством поддержания, так сказать, официального благополучия в религиозной сфере, а чаще просто культовыми отправлениями и требоисправлением, и дальше не шли, так как не было даже и предмета более широкого пастырского влияния: народ был оторван от живой связи с церковной жизнью и, оказавшись в положении как бы побочного элемента в церковном организме, рассматривался лишь как культовый потребитель и объект специально-религиозных воздействий. При этих условиях, конечно, не могло быть и речи о каком-либо творчестве пастырства в своей сфере и оно по необходимости превратилось в одну из обычных житейских профессий. Это принизило и умалило его авторитет. Это дало основание и повод всячески упрекать духовенство и ставить ему на вид его некультурность, малообразованность, бездеятельность, жадность и пр. и пр.
Можно ли винить в этом духовенство? Конечно, оно виновно, но столько же, сколько, напр., крестьяне, которых держали в рабстве и унижении беспрерывно в течение нескольких веков, виновны в том, что они необразованны и некультурны. Не вина тут, а несчастие наше, и не винить, а помочь нужно. Мы были плохими носителями своего высокого звания, мы не сумели осуществить своего идеала. Но разве было что-либо сделано для того, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить нам нашу работу? Мы малообразованны и некультурны. Но разве заботились о нашем образовании? Мы принижены и забиты. Но разве не трактовала нас власть даже до XIX в. как часть общей массы «подлого народа»? Разве не были мы в течение нескольких веков сословием тяглым, бесправным и угнетенным? Мы жадны и корыстолюбивы. Но разве сделано хоть что-нибудь, чтобы освободить нас от унизительной необходимости быть в постоянной материальной зависимости от даяний своих же нищенствующих и бедствующих прихожан? Разве не были мы все время буквально нищими, вынужденными добывать себе и семье кусок хлеба обычным крестьянским трудом, тяжелым и изнурительным, который не оставлял ни времени, ни сил для работы духовной? Мы слабы, мы немощны. Но разве в том, чем жила и дышала Россия и чем может она гордиться теперь, разве во всем этом не видны следы и нашего пота и наших слез? Разве наш голос не звучал громко и настойчиво в годины несчастий родины, разве не звал он народную совесть к защите славы и чести родной земли? От нас требовали и требуют высокой духовности и идеальной настроенности. Но разве не обратили нас насильственно в мелких государственных чиновников, возложив на наши плечи различнейшие обязанности и повинности чисто гражданского свойства, и разве не вынуждены мы были нести их регулярно, но, конечно, безмездно? Да, мы не на высоте положения, но потому, что с нас всегда больше требовали, чем давали; больше упрекали и порицали, чем поощряли и помогали. Да, мы виновны, но лишь в том, что не стали героями, ибо для того, чтобы безупречно осуществить пастырский идеал в условиях прежнего строя, нужно было именно геройство. Винить нужно не нас, а те условия, в каких приходилось жить и работать. Мы плохи прежде всего потому, что выросли на засоренной и обеспложенной ниве русской государственности павшего строя.
Как же поэтому не приветствовать свершившуюся перемену? Ведь разом уничтожено то, что лежало на нас как тяжелый гнет. Решительно разорваны цепи, опутывавшие и мысль, и чувство. Исчезли призраки нашего позора и унижения. Церковь получила возможность жить свободной жизнью, проявить свои творческие способности во всей полноте и силе. Это такое приобретение, которым искупаются все возможные грядущие испытания.
Эти испытания, конечно, неизбежны. Коренная ломка всего государственного организма и переустройство его на новых началах несомненно отразятся и на характере отношений новой государственной структуры к Церкви. Слишком тесно связанная с павшим режимом, она теперь, может быть, лишится поддержки со стороны государства. Недоверие к запятнавшему себя угодливостью и прислужничеством духовенству, может быть, отторгнет от неё не малую часть членов. Словом, возможно, что первые моменты свободы отразятся несколько неблагоприятно на официальной, так сказать, жизнедеятельности Церкви, что она утратит свое господственное положение в государстве и несколько ослабеет.
Но этого бояться не следует. Хуже того, что было, не будет, а лучше может быть, и мы в этом не сомневаемся. Прежде всего, как бы ни были неблагоприятными для Церкви первые моменты правового упорядочения всех сторон жизни страны, нас не должна покидать надежда на то, что религиозное исповедание целых 70% коренного населения не может остаться без такого признания, которое бы полностью обеспечивало ему успех внутреннего роста и всё необходимое для самодеятельного развития. Это требуется уже просто принципом согласия с волей большинства.
Но допустим, что и этого не случится, что мы будем оставлены без помощи и поддержки. Разве мы теряем от этого полученную нами возможность свободного созидательного труда к своему усовершению и достижению желаемых целей? Разве мы не имеем оснований надеяться, что в конце концов правда Христовой Церкви восторжествует и что эта Церковь, освобожденная от всяких примесей и инородных приражений, предстанет пред верующим сознанием как чистая и непорочная Христова Невеста во всем блеске своей красоты? Пастырство наше упало, авторитет его принизился. Но мы можем радоваться тому, что и при тех тяжелых и неблагоприятных условиях, в которых нашему духовенству приходилось свершать свое служение, в его среде всегда были светлые личности, не боявшиеся возвышать свой голос за правду и будившие народное сознание живым словом проповеди и наглядным примером деятельности. Это добрый знак того, что оно живо, что оно не умерло, что оно готово к полному и целостному своему возрождению и ждет только того, чтобы созданы были благоприятные для него условия.
Нужно создать эти условия. Это наш первый и главный долг пред свободой. Прошлое миновало, и поднялась заря новой жизни. Но не достаточно просто отряхнуть с себя прах этого прошлого, не достаточно только приспособиться к новым условиям жизни и новому порядку. Нужно начать новую христианскую церковную жизнь, нужно создать эту жизнь. Легко осудить тяжелое прошлое, но не так легко освободиться от оставленного им тяжелого наследия. Легко говорить приветствия желанному новому строю, но трудно, бесконечно трудно создать новую жизнь. Свобода, конечно, обещает новую счастливую жизнь, но эта жизнь не придет к нам по одному нашему желанию, хотя бы и самому сильному. Для этого требуется уже усилие воли, подвиг труда.
Пред нами грандиозная задача церковного возрождения, собрания воедино и сплочения разрозненных элементов для дружного общего строения новой церковной жизни. Речь идет не просто о новой церковной политике, но о несравненно более важном, о нашем внутреннем преображении по идеалу новой жизни, о нашем перерождении и окончательном освобождении от следов печального прошлого. Свобода многое обещает, но многого и требует. Мы не виним категорически наших пастырей в том, что они не высоко держали знамя своего великого и святого дела. Но нельзя и усыплять свою совесть готовыми оправданиями. Нужно трезво посмотреть на себя и учесть свои промахи. Какими бы причинами ни объяснялись очевидные отрицательные черты нашей пастырской психологии, — наша инертность и малоподвижность, крайняя ограниченность служебного кругозора, — духовенство всё же само ответственно за них, а никто другой. Признаемся открыто, что слабость нашего пастырского влияния на народ всегда объяснялась, в конце концов, нашей собственной духовной немощью. В народе всегда было достаточно любви и преданности к Церкви; его душа всегда представляла самую благоприятную почву для пастырского воздействия. Но, к сожалению, мы сами-то слишком редко задумывались над идеалом доброго пастырства, слишком слабо стремились проникнуться мыслью, что наше высокое звание требует от нас полноты душевного напряжения. Как будить чужую совесть, если она у нас самих размягчена покоем собственного обывательского благодушия? Как духовно руководить другими, если сами являемся рабами мертвящего принципа житейской исправной внешности?
Прошло теперь то время, когда можно было довольствоваться созерцанием картины лишь официального благополучия в религиозной сфере. Мало теперь одних добрых стремлений и безукоризненного настроения. Теперь и именно теперь особенно нельзя оставаться пастырю в состоянии теплохладности, нельзя быть ни горячим, ни холодным, когда везде требуется пламень живого вдохновения и свежесть чувства для того, чтобы принять активное участие в строении новой жизни. Нельзя довольствоваться спокойствием сознания своей исполнительности во всем, что касается непосредственных официальных обязанностей. Нужен светлый возвышенный порыв, нужно духовное горение, нужна всеобъемлющая полнота восприятия всей величавой торжественности пастырского призвания, нужна сжигающая мысль о той ответственности, которая сейчас лежит на пастырях пред Церковью. Свобода много обещает, но многого и требует. От тех, кто ожидает её благ, она требует прежде всего энергии и предприимчивости. Теперь такой момент, когда победу можно взять лишь дружным натиском, усилием воли, порывом вдохновения и трудом. Произведем же это усилие — и победа будет наша. В свободе народа при нашей энергии, труде и живом пастырском вдохновении Церкви нашей предстоит светлая будущность.
Таковы наши надежды пред лицом свободы и таковы наши обязанности пред Церковью.
Н. Коновалов
