ХѴІІ. Наши мѣста.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Лѣса да болота… На десятки верстъ тянулись вѣковые лѣса, томные, угрюмые. Суровая, лапистая ель, колючій можжевельникъ, сосна на песчаныхъ буграхъ.
Тихо въ темныхъ лѣсахъ. Векша перепрыгнетъ съ дерева на дерево, заяцъ выскочитъ на узкую лѣсную тропу, словно испугавшись тишины угрюмаго лѣса, филинъ ухаетъ въ темномъ оврагѣ, барсукъ залаетъ. Зеленый пышный мохъ покрываетъ землю, гдѣ пониже — перистый папоротник] разросся цѣлымъ лѣсомъ. Грибъ тамъ водится крѣпкій, ядреный — бѣлый грибъ, бурый рыжикъ, развалистый груздь.
Рѣдко-рѣдко вырвется двѣ-три десятники березнику и веселыхъ дубовъ. Какъ тамъ все свѣтло и радостно! Осина немолчно шумитъ, рябина протянетъ свои кисти красныхъ ягодъ, внизу смородина, малина, и трава густая, зеленая по поясъ, и въ травѣ ягода крупная, налитая. Птицѣ тамъ водъ. Все веселая птица — сорока-бѣлобока стрекочетъ, дергачи, зяблики разными голосами перекликаются. И грибъ тамъ легкій, веселый!.. Березовикъ, на тоненькой ножкѣ красноголовый подосиновикъ, рыжая волнушка, бѣленькія и красненькія сыроѣжки… Не ушелъ бы изъ этого лѣса… А тамъ опять потянулся безъ перерыва темный лѣсъ…
По низкимъ мѣстамъ болота. Тощая ольха растетъ островками, кочка, обросшая зеленой травой. Опасное мѣсто, — сорвешься съ кочки и увязнешь по поясъ въ болотную ржавчину; а идти хочется: тутъ и гонобобель, и черника, и брусника, и клюква, такъ и прыгаешь съ кочки на кочку, либо по палымъ деревьямъ перебираешься.
Вечерами поднимаются туманы и бѣлыми видѣніями носятся надъ болотами, а изъ-подъ тумановъ выпь вопитъ по ночамъ. Верстахъ въ пяти начиналось Поганое болото и тянулось на двадцать верстъ, и ни пѣшій, ни конный въ лѣтнее время пройти по нему не могъ. Сверху чуть затянуло его травой да мелкой порослью, а внизъ шла бездонная глубь, которая не мало скота засосала, а случалось, засасывала и людей, заблудившихся въ ночное время. Нечисти водилось тамъ видимо-невидимо, и всѣ напасти, приключавшіяся съ заблудившимися въ лѣсу людьми, выходили изъ него, — оттуда аукались и туда манили.
Изъ болотъ текли рѣки, ржавыя съ красноватой водой холодныя рѣки, разливавшіяся въ половодье по лугамъ и лѣсамъ и запиравшія людей по домамъ на двѣ, на три недѣли. По луговинамъ стояли бочаги, заросшія осокой и травой глубокія ямы, гдѣ въ самые жаркіе дни вода была холодна какъ ледъ.
Случалось загорятся лѣса и болота. Тогда по деревнямъ пахнетъ гарью и дымъ цѣлыми недѣлями застилаетъ небо и солнце встаетъ огромное и туманное и словно въ крови.
А по ночамъ трескъ идетъ изъ лѣса, будто ломаетъ кто деревья. Изъ Крутыхъ Горъ далеко было видно. Огненнымъ кольцомъ обниметъ наши мѣста, зарево займетъ полнеба, по болотамъ онъ змѣями ползетъ, а по лѣсу красными языками бѣгаетъ. Уснутъ усталые люди, подкрадется огонь къ деревнямъ, лизнетъ краснымъ языкомъ, и загорятся какъ свѣчки соломенныя крыши. Такъ и горятъ лѣса и деревни, пока не потушатъ осенніе дожди, не засыплютъ снѣгомъ зимнія вьюги, а случалось и они потушить не могли, — спрячется огонь въ болото и притаится подъ кочкой на всю зиму, а весной снова вспыхнетъ и снова разольется море огня по смолистымъ лѣсамъ.
Много народу жило по тѣмъ лѣсамъ, — когда я выросъ и побывалъ въ другихъ привольныхъ мѣстахъ, я только дивился, какая невзгода занесла людей въ эти темныя мѣста, въ болотную трясину, къ ржавымъ рѣкамъ. Большихъ селъ не было, да и такихъ, какъ Крутыя Горы съ ихъ пятьюдесятью домами, въ округѣ мало было. Зато маленькими деревушками и небольшими силами наши лѣса были биткомъ набиты. Проѣдешь три-четыре версты — деревушка въ 10—12 дворовъ: маленькая уличка, спиной къ лѣсу, а лицомъ къ рѣчкѣ или бочагамъ оборотилась, а рядомъ сельцо небольшое или погостъ — лѣсная полянка, гдѣ только церковь стоитъ да духовенство живетъ. Богомольный жилъ народъ и много храмовъ понастроилъ, то и дѣло свѣтлые кресты церквей выглядывали изъ-за зеленыхъ елей.
Хорошо въ лѣсу слушать лѣтнимъ утромъ перезвонъ колоколовъ! Со всѣхъ сторонъ несется и все на разные голоса. Вотъ тоненькимъ голосомъ вызваниваетъ маленькій колоколъ деревянной церковки, съ старинной муравленой головой, маленькаго Кудинова, а вотъ важный, чуточку съ хрипотой голосъ богоявленскаго колокола — на Пасхѣ поусердствовали, — треснулъ; — по верхушкамъ деревьевъ заливается веселый звонъ съ переборомъ горловскаго колокола, тамъ пономарь Поликарпъ, мастеръ звонить — старается, а нашъ крутогорскій колоколъ толстымъ голосомъ гудитъ, по низу лѣса идетъ, отъ всѣхъ колоколовъ отличается.
Весело тогда въ лѣсу. Народъ по лѣснымъ тропкамъ въ церкви идетъ, мужики въ суконныхъ поддевкахъ, сапоги дегтемъ смазаны, бабы въ пунцовыхъ да въ зеленыхъ платкахъ, между взрослыми ребятишки шмыгаютъ, лица умытыя, волосы коровьимъ масломъ намазаны, прямымъ проборомъ расписаны, у всѣхъ лица радостныя, праздничныя.
Изстари велись люди, хозяйства были крѣпкія, налаженныя, старинныя. Жили большими могучими семьями, дѣлиться — обычая не было; развѣ отвыкшій отъ земли солдатъ со службы вернется, выстроитъ хибарку на задахъ и займется какимъ-нибудь рукомесломъ, что на службѣ научился.
«Гордый крутогорскій мужикъ, силу забралъ», — говорили про насъ въ округѣ. Помѣщиковъ по нашимъ мѣстамъ мало было насажено, все больше были государственные крестьяне, а мы, крутогорскіе, испоконъ вѣковъ къ царскимъ конюшнямъ были приписаны. Кругомъ по помѣщичьимъ деревнямъ порка шла, гдѣ больше, гдѣ меньше — по барину глядя, а за все дѣтство я какъ-то и припомнить не могу, чтобы у насъ кого-нибудь пороли.
Крѣпкій, суровый народъ былъ и во всемъ себя строго соблюдалъ. Кабака ближе какъ на пять верстъ не было, про воровство и слыхомъ не слыхать было. Тоже не водилось, чтобы дѣвка родила или жена отъ мужа гуляла — солдатки въ счетъ не шли, на двадцать лѣтъ мужа угоняли, съ тѣхъ и не спрашивали. Подати очищали во-время и копеечка на черный день водилась. Прижимисто жили, — «сѣренько, да тепленько», говаривала бабушка.
Работали много. Земля была суровая, не ласковая, съ глинцей да съ песочкомъ, да съ мочежинами, просила навозу и большой работы, хлѣба родила самъ-третей и хлѣба все черные — рожь да овесъ да гречиху, горохи, льны. Ни пшеницы, ни проса не родила и гречиха не всякій годъ удавалась — нѣтъ, нѣтъ, да и при-хватитъ морозомъ. Зато вѣрная земля была, надежная: если доходу большого не давала; зато и неурожаевъ не было. Что положилъ въ нее работы, то и отдаетъ. Работать нужно было наспѣхъ, рвать-работать. Дождливое лѣто выпадетъ, — урывай ясные дни, безъ сѣна останешься, ржи въ копнахъ прорастутъ; сухо да жарко — хлипкая какая-то рожь была, потечетъ зерно какъ вода, — не опаздывай. И хлѣба въ перегонку одинъ за другимъ шли: только что съ рожью управишься, овсы пойдутъ, горохъ, гречиха… Спать ужъ некогда. Забудется человѣкъ на два, на три часа и опять въ поле жилы изъ себя вытягивать. Похудѣетъ мужикъ, съ лица спадетъ, баба съ жнитва идетъ, — вѣтромъ качаетъ. А тутъ озими сѣять надо, августъ — бабій мѣсяцъ — подойдетъ, заморозки начнутся, съ огурцами поспѣвай, съ картошкой, рѣпой, капустой.
Не оглянешься, лѣто и кончилось. Въ сентябрѣ ужъ дожди пойдутъ, съ Рождества Богородицы лучину по избамъ зажгутъ, по гумнамъ молотьба пойдетъ и начнутся тутъ долгія осеннія сумерки, съ сѣрыми туманами, съ неперестающими моросить дождями. Расползутся дороги, въ городъ поѣдутъ — межниками норовятъ, пять верстъ крюку сдѣлаютъ, чтобы гору глинистую, въ которую съ возомъ не выѣдешь, кругомъ объѣхать. Печальное это время въ нашихъ мѣстахъ. Капаютъ деревья въ лѣсу, капаютъ намокшія соломенныя крыши, слезятся маленькія зеленоватыя оконца… Холодныя и сырыя тучи низко плывутъ надъ деревьями, не то дождь, не то туманъ — мокреть какая-то стоитъ въ воздухѣ… Зато въ избахъ раздолье и веселье. Скотину бьютъ; мясо ѣдятъ, посидѣлки всякія, свадьбы играютъ, По вечерамъ пряжу прядутъ, бабы станы становятъ холсты ткать, а дѣвки соберутся пять-десять и снимутъ избу у кого-нибудь на задворкахъ — фабриками у насъ такія избы назывались — заплатятъ хозяину, что полагается, за тепло да за свѣтъ и ткутъ всю зиму на Алексѣя Софроныча, нашего же мужика, служившаго управляющимъ на большой фабрикѣ верстъ за двадцать и раздававшаго по деревнямъ основы.
Подойдетъ зима, занесетъ избы снѣгомъ по самыя стропила и замретъ жизнь въ маленькихъ деревушкахъ — ни проходу, ни проѣзду. Метели метутъ, вьюги вьютъ, по ночамъ волкъ голодный воетъ, кругомъ деревень рыщетъ; заяцъ бѣлую шубу надѣнетъ, изрисуетъ снѣгъ своими путанными слѣдами.
Отоспится тогда мужикъ за лѣто. Походитъ съ топоромъ около избы, корму скотинѣ задастъ, въ лѣсъ за дровами съѣздитъ; на лыжахъ объѣздитъ свои немудреные капканы да самоловы, посмотрѣть, не попался ли какой глупый звѣрь, возъ овса въ городъ свезетъ, по плотничной части по округѣ немножко займется и опять на полати, на теплую печку слушать, какъ бабьи веретена жужжатъ, да дѣвки надъ станами пѣсни поютъ.
Какъ все далеко было отъ насъ! Были старухи, прожившія всю жизнь, не побывавши въ нашемъ уѣздномъ городѣ; губернскій городъ знало только духовенство, да тѣ мужики, которымъ приходилось ѣздить къ архіерею, если сыну или дочери года не выходили для вѣнца, а о Москвѣ — всего отъ насъ сто съ чѣмъ-то верстъ была — только и знали, что богомолки разсказывали, да отецъ Платонъ, въ молодыхъ годахъ раза два ѣздившій туда, когда былъ живъ еще дядя его, казна-чей одного изъ московскихъ монастырей. А что за Москвой — неизвѣстно. Есть гдѣ-то Петербургъ городъ — царь тамъ живетъ, Нижній — оттуда купцы наши товары привозили; должно быть, гдѣ-нибудь за нимъ Кіевъ — городъ, гдѣ много угодниковъ Божіихъ почиваетъ, Троица-Сергій, Воронежъ, Казань городъ есть, татары оттуда съ медвѣдями приходили… Больше городовъ я въ дѣтствѣ не слыхалъ, не считая нашихъ уѣздныхъ, гдѣ разная родня жила.
Какіе тамъ люди живутъ и какъ живутъ — въ точности неизвѣстно было, — много отставные солдаты сказывали, да не больно имъ вѣрили. И никакихъ иностранцевъ, кромѣ тѣхъ же татаръ, да нѣмца Карла Адамовича — богоявленскаго управителя — мы не видали.
Помню, какую сенсацію произвело на крутогорской улицѣ извѣстіе, что хохла привезли. Раннимъ утромъ бѣжали мужики и бабы, старъ и младъ, къ конторѣ Алексѣя Софроныча, который откуда-то изъ Харькова съ ярмарки привезъ наканунѣ вечеромъ хохла въ качествѣ служащаго. Въ конторѣ было биткомъ набито. Народъ столпился въ сѣняхъ, облѣпилъ окна. За прилавкомъ сидѣлъ молоденькій хохликъ, съ коротко, какъ у насъ ходили только одни семинаристы, остриженными черными волосами, въ невиданной у насъ на селѣ свиткѣ и растерянными немного испуганными глазами озирался на обступившую его и съ безцеремоннымъ любопытствомъ разсматривавшую толпу. Съ нимъ заговаривали, но онъ, очевидно, не понималъ. Въ толпѣ разсуждали, изъ какихъ онъ народовъ.
Кузька-шестипалый сдѣлалъ изъ полы свиное ухо, какъ дразнили у насъ татаръ, и показалъ его хохлу.
— Чать онъ кщёный! — раздался голосъ въ заднихъ рядахъ.
— Ври больше! — увѣренно отвѣтилъ Кузька. — Развѣ ихъ кстятъ, хохловъ-то! — Но, должно быть, у Кузьки все-таки явилось сомнѣніе.
— А ну перекстись! — обратился онъ къ хохлу. Тотъ перекрестился. Это произвело превосходное впечатлѣніе на публику и всѣ очень обрадовались.
— Робя, кстится! — закричали заднимъ рядамъ, которымъ было не видно. — Вот-те Христосъ, перекстился! Смѣется, робя!
Хохолъ тоже повеселѣлъ и улыбнулся. Какая-то сердобольная баба причитала въ окно:
— Молоденькій, дѣвоньки!… Должно, сирота, безъ отца — безъ матери… Привезли сердешнаго на чужую сторону…
Отношенія съ хохломъ очень скоро установились самыя дружескія, онъ выучился крутогорскому языку, участвовалъ въ хороводахъ, въ посидѣлкахъ; но, должно быть, наши мѣста все-таки не полюбились ему и черезъ полгода онъ уѣхалъ въ свою сторону.
Такъ трудно было выбираться изъ Крутыхъ Горъ… Тридцать верстъ считалось уже длиннымъ путемъ, а поѣздка къ о. Никифору, брату бабушки, жившему за 60 верстъ отъ насъ, было уже большимъ путешествіемъ и предпринималось разъ въ два-три года.
Еще задолго до поѣздки отецъ начиналъ прикармливать Сивка болтушкой изъ высѣвокъ и овсомъ, а наканунѣ батюшка служилъ молебенъ «въ путь шествующимъ». Долго и подробно давались матери наставленія, какъ и что въ случаѣ чего, вся семья на минутку присаживалась въ торжественномъ молчаніи, потомъ молились на образа и прощались самымъ настоящимъ образомъ, какъ будто дѣло шло объ Америкѣ или Австраліи. Всѣ провожали на крыльцо и напутствовали и долго смотрѣли вслѣдъ, пока Сивко мелкой трусцой не скрывался за крайней избой села. Тогда отецъ снималъ старую порыжѣлую шляпу, которую онъ всегда надѣвалъ въ лѣтнюю дорогу и въ которой разъ курица цыплятъ вывела, и начиналъ осматривать, все ли въ порядкѣ въ нагруженной и покрытой кожей телѣгѣ, на мѣстѣ ли овесъ и сѣно и дегтярница, привязывавшаяся подъ телѣгой, и топоръ въ передкѣ, на случай чека потеряется, и въ задкѣ тяжелый безмѣнъ — единственные вѣсы, которые я зналъ въ дѣтствѣ, который всегда брали въ дорогу на случай встрѣчи съ лихими людьми.
Лихихъ людей въ то время еще порядочно водилось по нашимъ мѣстамъ, и въ этомъ смыслѣ путешествіе далеко не такъ просто было, какъ теперь. Собственно въ нашей округѣ никакихъ разбойниковъ не было, — развѣ изрѣдка пройдетъ слухъ, что гдѣ-нибудь около Поганаго болота прячется бѣглый солдатъ, служившій вѣчнымъ пугаломъ для дѣвокъ и бабъ; но приблизительно на полдорогѣ нужно было выѣзжать на страшный трактъ, гдѣ были изстари знаменитыя «фроловскія горы — селезневскіе воры». Какъ деревня дяди Селивана изстари поставляла во всѣ окружныя мѣста пастуховъ, такъ селезневскіе мужики всегда занимались разбоями.
Мѣсто для ихъ ремесла было очень удобное: прямо передъ деревней поднималась крутая глинистая гора, а за горой на десять верстъ, по топкому болоту, тянулась гать, по которой и шагомъ проѣхать было трудно, а погнать рысью нельзя было и думать.
Въ Фроловкѣ передъ спускомъ съ горы отецъ всегда ночевалъ; двадцать пять верстъ онъ считалъ большимъ концомъ для лошади и потомъ, какъ ни удобно Селезневка была приспособлена для разбоевъ, селезневскіе мужики все же предпочитали заниматься своимъ ремесломъ подъ вечеръ и ночью; потому отецъ выѣзжалъ съ ночлега рано утромъ, чтобы проѣхать гать днемъ. Въѣзжая на гать, отецъ слѣзалъ съ телѣги и крѣпко подтягивался поясомъ, вынималъ изъ задка безмѣнъ и клалъ сверху телѣги, чтобы подъ рукой былъ.
Жутко было идти эти десять верстъ, прыгая съ бревна на бревно, минуя провалы, гдѣ можно было увязнуть въ топи, поминутно прислушиваясь, не хрустнетъ ли гдѣ, не зашевелятся ли кусты въ этихъ двухъ стѣнахъ огромнаго лѣса, въ которыхъ въ самый ясный день было полутемно, и напряженно всматриваясь, что тамъ впереди между кустами хоронится — пень ли обломанный, или человѣкъ съ дубиной.
И только когда проѣзжали гать, напряженное молчаніе, въ которомъ мы шли, кончалось, отецъ весело крестился и, оглядываясь назадъ, начиналъ разсказывать разныя исторіи изъ своего дѣтства, когда ихъ, семинаристовъ, на нѣсколькихъ подводахъ, собравши со всей округи, возили въ семинарію черезъ Селезневку и когда эта гать была еще страшнѣе, и чаще были убійства, и атаманомъ шайки былъ священникъ съ причтомъ и церковнымъ старостой.
Мнѣ пришлось услыхать «караулъ» въ темную осеннюю ночь на этой гати. Передо мною зіяла черная бездонная пасть лѣса, съ угрюмой угрозой несся тревожный шумъ по верхушкамъ деревьевъ. Обезумѣвшій человѣкъ то безтолково метался у нашей телѣги, то бросался въ лѣсъ, куда у него угнали лошадь съ товаромъ, и тонулъ въ томной глуби, и оттуда, словно раздирая эту сгустившуюся тьму, эту напряженную тишину, неслось отчаянное, протяжное:
— Кара-у-улъ, кара-у-улъ!
Долго потомъ просыпался я по ночамъ отъ этого крика и дыбомъ вставали мои волосы, и ничего во всю мою жизнь я не слыхалъ страшнѣе, чѣмъ это ужасное «караулъ!», въ ту темную ночь, на той страшной гати.
Не одни лихіе люди запирали по домамъ деревенскихъ жителей. Осенью распутица не пуститъ, весной рѣченки разыграются, посносятъ жидкіе мосты и нужно ждать, пока спадетъ вода и можно будетъ переѣзжать въ бродъ. Лѣтомъ оводъ зарѣжетъ, въ лютыя зимы волки собирались стаями, и хоть не каждый годъ, а бывали худые случаи съ тѣми, кто не поостерегся, — не вернулся домой засвѣтло, задремалъ въ саняхъ и лошадь завезла на лѣсную дорожку…
Давно бы ужъ въ городъ нужно — и мука пшеничная вышла, и постнымъ масломъ подбились, и самоваръ вторую недѣлю не ставятъ — чай вышелъ, и отецъ все ждетъ, не будетъ ли оказіи, не поѣдутъ ли Карасевы, которымъ не миновать съ овсомъ въ городъ ѣхать. А Карасевы тоже ждутъ, пока дорога просохнетъ, тоже лошадей маять не охота.
Да и не зачѣмъ было далеко ѣздить деревенскому человѣку, не очень много нужно было ему, а то, что нужно, онъ дома находилъ. Тихо внутри своего села, много-много волости и уѣзда, текла крутогорская жизнь.
Ѣли все свое, домашнее, и въ городѣ покупали только соль, да пшено, да пшеничную муку, вечерами жгли лучину, за лаптями тоже не надо было въ городъ ходить, изъ своего льна и конопли ткали холсты, изъ овчинъ своихъ овецъ шили полушубки и тулупы. А нужные люди сами приходили. Осенью, когда приканчивалась молотьба, къ намъ пріѣзжали крашенинники и красили холсты въ синюю краску, являлись шерстобиты и валяли всему селу валенки, приходили портные, — недалеко отъ дяди Селивана-пастуха цѣлая деревня занималась, — они переходили изъ избы въ избу, молодыхъ парней снабжали поддевками, а дѣвокъ шушунами и шубками, попамъ шили полукафтанья, а изъ старыхъ рясъ и отслужившихъ службу салоповъ всякіе костюмы для дѣтей. Наѣзжалъ щепетильникъ Иванъ Прокофьичъ и привозилъ въ своихъ сундучкахъ нитки, иголки, булавки и аглицкаго милорда, и Іоанна Златоуста, и всякихъ генераловъ, и образа, нужные деревенскому человѣку, которые писали тоже въ деревняхъ недалеко отъ насъ — Николу зимняго и Николу вёшняго, и Егорія, и Флора-Лавра, и Зосиму-Савватея, и Кузьму-Демьяна. Весной ѣздили по деревнямъ купцы съ серпами и косами. Если въ избѣ не случалось денегъ, купцы мѣняли свои товары на всякое деревенское добро — и тминъ-анисъ принимали, и масло топленое, и медъ.
Въ Антошкинѣ на Николу вёшняго, а у насъ на второй Спасъ «торги» пріѣзжали, и тутъ, какъ въ городѣ, все было — и ситцы, и кумачи, и полусапожки, и платки бабьи, и сласти всякія. Тогда все, что угодно, купить можно было. И лемеха, и сошники, и деготь, и соль, и колеса, и станы къ телѣгамъ, а на выгонѣ цѣлый день галдёжъ стоялъ, юркіе цыгане бѣгали въ поту, съ кнутовищами за поясомъ, мужики, навалившись въ телѣгу по шестеро, лошадей пробовали.
Кузнецъ свой былъ — Карасевъ родъ изстари кузнечилъ, какъ бабушкинъ родъ священствовалъ, — и дядя Филатъ — свой бондарь былъ, у дѣдушки Карпа маслобойка была, хорошее конопляное масло жала, а черезъ бочаги, въ барской деревнѣ, жилъ отставной солдатъ, который могъ и подметку подложить, и валенки кожей обсоюзить, и хотя козловыхъ сапогъ парнямъ не дѣлалъ, зато серьезнымъ мужикамъ, не гнавшимся за фасономъ, такіе сапоги шилъ, которымъ и вѣку не было.
И всякая деревня, кромѣ земли, имѣла еще какое-нибудь занятіе. Богоявленскіе мужики дуги гнули, — такая у нихъ ветла способная росла; въ Кудиновѣ капусту сажали, на всю округу продавали; горловскіе — садами себѣ подсобляли, яблоко родилось у нихъ прочное, а наши крутогорскіе — первые плотники были, артелями ходили, дома строили, рамы дѣлали, сани, не больно мудреныя; дѣвки на станахъ сряду себѣ добывали.
И выходило, что въ городъ почти не зачѣмъ было ѣздить, — развѣ парня да дѣвку къ свадьбѣ срядить, да къ праздникамъ запасы сдѣлать — муки пшеничной, баранокъ ребятишкамъ, чайку, сахарку, — глядя на духовенство и мужики въ двухъ-трехъ домахъ баловаться стали.
По старинѣ велось… Какъ «баяли» и «цокали» въ старыя времена, такъ и во время моего дѣтства, наканунѣ воли и также считали на ассигнаціи, на семитки, «гривны», «алтыны», и ту же крашенину носили. Я еще видѣлъ на старенькомъ батюшкѣ крашенинную рясу, точь въ точь такую же, какъ ряса преподобнаго Сергія, хранящаяся въ лавровой ризницѣ. И также парились въ печкѣ и большіе, и малые, а бабушка, несмотря на свои семьдесятъ лѣтъ, должно быть, тоже по старинѣ, въ самые лютые морозы шла изъ печки нагая на холодный дворъ и тамъ окачивалась ледяной водой.
Все по старому. Также избы строили, также землю обрабатывали, также мірское пиво варили, также подблюдныя пѣсни пѣли на свадьбахъ, также причитали на похоронахъ. И пѣсни не пѣли, а «играли». Хороводъ мѣрно двигался и пѣлъ, а въ кругу шли цѣлыя представленія. Парень выбиралъ себѣ «ладу милую», кланялся будущему тестю и тещѣ, кругъ постепенно наполнялся шурьями и свояченицами, которыхъ парень, взявши ладу милую, выгонялъ потомъ, приговаривая: «деселъ, я веселъ, что одинъ остался съ своей ладей милою». «Дідладо» все жилъ въ пѣснѣ и «Дунай, ты мой, Дунай, сынъ Ивановичъ, гуляй», — слышалось въ припѣвахъ.
И также вѣрили и также думали. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Такъ дѣдушки учили, старшіе велятъ, міръ указалъ… Особливаго человѣка не было, были государственные мужики, удѣльные, барскіе, были крутогорскіе мужики, богоявленскіе, кудиновскіе. И всѣ на свой ладъ, — на ярмаркѣ по упряжкѣ, по одежѣ, по разговору отличить можно было, кто откуда. А въ Крутыхъ Горахъ были Карасевы мужики, Лукины, Фетисовы и тоже у всякаго рода своя отмѣтка была, — Карасевы все крупные мужики, черноволосые, скопидомы, неразговорчивые, себѣ-на-умѣ; Фетисовы — веселая семья, бѣлобрысые, мужики щеголи, бабы франтихи, а дѣвки плясуньи и первыя запѣвалы въ хороводѣ, а Лукины — изстари богомольная семья, къ церкви привержены и старики все въ церковныхъ старостахъ ходили. И сыновьямъ невѣстъ искали, смотрѣли какого рода, выбирали, чтобы невѣстка къ семьѣ, ко двору пришлась.
А особливаго человѣка не было. Были міряне и не спрашивали: «кто ты?», а говорили: «чей ты?», либо: «чьихъ ты?» и мірянинъ не говорилъ: «я», а отвѣчалъ: «мы». Крутогорскіе мы, Лукиныхъ… И когда-когда дознаешься, — Петра, молъ, звать.
Зачинался человѣкъ, парнишка былъ, какъ молоденькій жеребенокъ безъ пути по лѣсамъ да по лугамъ бѣгалъ, а потомъ въ года входилъ, парнемъ дѣлался. Въ семнадцать съ чѣмъ-нибудь, либо безъ чего-нибудь, женили его, вводили въ житейскія оглобли и дѣлался онъ мужикомъ — Карасевымъ мужикомъ. И не зачѣмъ было ему пути выбирать, порядки налаживать, трудныя думы думать. Все было дѣдушками удумано, порядки налажены, міромъ указано, у старшихъ подъ рукой.
Извѣстно было, что послѣ ржи яровое сѣять надо, а потомъ подъ паръ пустить, дать землѣ вздохнуть, на Егорія скотину выгонять, на Рождество Богородицы лучину зажигать. Жену учить надо, — дѣдушки заказали, чтобы знала, что есть мужъ и чтобы въ домѣ порядокъ былъ, — неладно, когда курица пѣтухомъ кричитъ, а мужняя жена своимъ разумомъ жить зачнетъ. А случится грѣхъ — силенъ лукавый — вселится бѣсъ къ сѣдому въ ребро, зачаститъ большакъ къ солдаткѣ молодой, да начнетъ ей мѣшки съ рожью изъ амбара потаскивать, — сыновья отберутъ у него ключи и матери отдадутъ и станетъ баба домомъ править. И если пожалуется большакъ міру, что сыновья его отъ хозяйства отставили, — старики разсудятъ и за бабой ключи оставятъ, потому что и на дѣдушкиной памяти такія дѣла бывали. Дѣвкамъ съ парнями въ хороводѣ гулять, на задворкахъ цѣловаться и обниматься — заказу не было, а доводить себя до другого дѣла — и роду и всему селу позоръ, и такихъ дѣдъ въ Крутыхъ Горахъ не водилось. Тоже водку пить не въ положенное время, — не въ праздникъ, не на свадьбѣ, не въ гостяхъ, не на ярмаркѣ — считалось зазорнымъ дѣломъ и непорядкомъ, какъ тоже не порядокъ и не больно ладно было возвращаться изъ гостей, со свадьбы трезвому, — и хозяевъ обидѣть, и самому за себя совѣстно, значитъ угощали плохо. Поэтому, если путемъ и не выпито было, ѣдетъ мужикъ по селу изъ гостей — пѣсни поетъ пьяныя, глаза соловые сдѣлаетъ, руками машетъ, на всякіе манеры куражится, чтобы пьянѣе вина показаться, а то зоркіе деревенскіе глаза замѣтятъ.
— Не солоно хлебавши ѣдетъ… — скажутъ — только бахвалится, видать и не поднесли путемъ.
И везетъ мужикъ тяжелую крестьянскую телѣгу по житейскимъ ухабамъ. Дѣтей народитъ, выроститъ, до ума доведетъ, поженитъ, да замужъ выдастъ, а тамъ и старость къ нему подходить будетъ.
Сидитъ старикъ подъ своей яблоньки, на солнышкѣ грѣется, думы свои думаетъ. Помнитъ онъ, молоденькая яблонка была, цвѣла въ свое время, тоже по своему пѣсни играла, много яблокъ народила, разрослась во всѣ стороны, а потомъ понемножку сохнуть стала и стоитъ голая и сухая, только зря мѣсто занимаетъ, молодымъ яблокамъ мѣшаетъ… И думаетъ дѣдушка, что все ужъ имъ изжито, что давно и на сходъ не ходитъ, изъ мірскихъ стариковъ отчислялся, давно старшему сыну ключи отъ амбаровъ сдалъ, что не можетъ ужъ онъ ни за пчелой смотрѣть, ни съ внучатами няньчиться, понимаетъ дѣдушка, что не порядокъ ему, лишнему человѣку, землю собой тяготить, — и начнетъ онъ смерть звать, Бога молить, чтобы прибралъ поскорѣе… Простится съ землей-кормилицей, лѣсомъ зеленымъ, краснымъ солнышкомъ, съ родными-близкими, ляжетъ подъ образа въ передній уголъ, гдѣ долго хозяиномъ сидѣлъ, и отходить станетъ.
А на селѣ скажутъ:
— У Фетисовыхъ дѣдушка кончился.
И мірянинъ кончается, а кругомъ другіе міряне зачинаются.
…"О, баю, баю, баю… Не ложися на краю, придетъ сѣренькій волчокъ, схватитъ тебя за бочокъ и потащитъ во лѣсокъ, за ракитовый кустокъ".
Такъ баюкали насъ матери, и такой печалью звучали материнскіе голоса… Мы вырастали изъ зыбокъ, а унылая пѣсня все плакала въ избѣ, съ жалобнымъ скрипомъ качался оцѣпъ и чудился въ ночной тьмѣ «сѣренькій волчокъ» за ракитовымъ кустомъ.
А потомъ другія пѣсни слушали мы, другія слова говорили намъ. Про разбойниковъ, про бѣглыхъ солдатъ, про разорваннаго псами мальчика, про ходившую по деревнямъ черную смерть и закопанную живой «чумную дѣвку».
А потомъ мы начинали понимать, что такое баринъ… Мы, дѣти, боялись самаго слова «баринъ» и, когда карета генеральши Солтухиной изъ Богоявленскаго проѣзжала чрезъ наше село, прятались въ подворотню, какъ цыплята, надъ которыми нависло темное пятно коршуна. И такъ дрожали, когда крики доносились изъ-за бочага изъ усадьбы Созонта. Тотъ «гордый» крутогорскій мужикъ, никогда не бывшій барскимъ, при одномъ звукѣ колокольчика, нахлестывалъ свою лошаденку и пихалъ ее въ снѣгъ, когда, бывало, отвозилъ меня въ училище. И смиренно ждутъ наши розвальни и ушедшая по брюхо въ снѣгъ лошадь и стоимъ мы оба, снявши шапки, пока не проѣдетъ енотовая или волчья шуба. Мой отецъ, дьяконъ, когда ѣздилъ къ о. Платону, старался объѣхать подальше усадьбу, а если все-таки приходилось проѣзжать мимо барскаго дома, пускалъ свою лошадь шагомъ и, свѣсивши ноги на облучкѣ, пристально всматривался въ террасу и въ окна, чтобы не пропустить снять шляпу — поклониться барскому лицу. И не смѣлъ онъ ударить безмѣномъ барскихъ псовъ, хватавшихъ лошадь за морду и пріученыхъ бросаться только на деревенскія телѣги, на одѣтыхъ по-крестьянски людей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Насъ обнимали своей властью лѣса и болота, и разливающіяся рѣки, и зимнія вьюги, и всюду былъ онъ, тотъ «цорный», незнаемый-знаемый, утренній и полуденный, и полунощный, который былъ и отъ стремнины, и отъ кладезя, и отъ непосѣщаемаго мѣста, и отъ покрова баннаго, которымъ былъ полонъ міръ.
Страшенъ былъ Вельзевулъ. Онъ сидѣлъ на стѣнѣ нашей церкви, занимая весь уголъ отъ пола до потолка, огромный, темный, мохнатый. Длинный хвостъ свивался въ кольца и оканчивался острымъ концомъ, похожимъ на стрѣлу, большіе рога были загнуты назадъ, изъ открытой пасти съ страшными зубами вырывалось пламя и высовывался длинный красный языкъ. Правой рукой онъ замахивался огненнымъ вѣникомъ, а въ лѣвой — держалъ желѣзную цѣпь, къ которой были привязаны за шеи грѣшники.
И длинная вереница грѣшныхъ людей тянулась по всей стѣнѣ вплоть до алтаря, до другого угла, изъ котораго огромными красными языками вырывалось пламя, — впереди шли старцы въ митрахъ, монахи въ черныхъ клобукахъ, военачальники въ панцыряхъ съ копьями въ рукахъ, а за ними черный народъ.
Какъ мы боялись этого страшнаго чорта! Никто изъ ребятъ не становился у стѣны, гдѣ извивался длинный хвостъ чорта, мое мѣсто было на клиросѣ у самаго пламени, и я всегда чувствовалъ себя спокойнѣе, если высокій Максимъ, Карповъ сынъ, стоялъ между мной и старцами въ митрахъ.
И не одни мы боялись. Какъ ни преслѣдовалъ батюшка, говорившій даже проповѣди объ этомъ, — время отъ времени на стѣнѣ противъ козлиной бороды чорта оказывалась прилѣпленной горящая восковая свѣчка, поставленная «на всякій случай» какой-нибудь пугливой бабой. И какъ ни стиралъ нашъ пономарь, — это мѣсто на стѣнѣ было всегда закапано воскомъ и красный языкъ чорта даже закоптѣлъ посрединѣ. И невольно во время всенощной, когда скудно освѣщалась наша церковь, я оглядывался назадъ и съ испугомъ смотрѣлъ, какъ въ неровномъ пламени неугасимыхъ лампадъ предо мной выступалъ то выкаченный бычій глазъ чорта, то его огромные загнутые рога.
Правда, и народу православному помощь была. Господь Саваоѳъ въ крѣпкихъ рукахъ миръ держалъ, не давалъ ходу Вельзевулу, по сторонамъ престола Его архистратиги Гавріилъ и Михаилъ стояли съ огненными крыльями и огненными мечами и всегда поражали слугъ Вельзевуловыхъ. Сынъ Божій Іисусъ Христосъ — всякому бѣдному человѣку первый Заступникъ и Божья Матерь — объ женскомъ полѣ и объ дѣтяхъ неустанная Заботница и Предстательница. И по домашности на каждый предметъ свой заступникъ былъ, съ конемъ худо случится, — Егорію молебенъ служили, конный былъ святой, насчетъ прочаго скота Фролу-Лавру; Зосиму-Савватія въ пчельникъ ставили — для пчелъ хороши были, отъ клоповъ Кирику-Улиту на стѣнахъ писали, Пантелеймонъ-Цѣлитель отъ недуговъ помогалъ. А Никола Милостивый во всѣхъ бѣдахъ первый заступникъ и русскому человѣку завсегда помора. Особливо поля берегъ крестьянскія, хлѣба всякіе и потому вездѣ средь полей на перекресткахъ столбикъ стоялъ съ навѣсикомъ и подъ навѣсикомъ Никола Милостивый сидѣлъ, денно и нощно, изъ вѣка вѣкъ на поля глядючи…
А кромѣ того, у каждаго человѣка свой святой былъ заступникъ, чье имя носилъ онъ. И святыхъ больше изъ своихъ мѣстъ выбирали, которые ближе, — на знати, поэтому кромѣ Григорія-Богослова, Іоанна-Златоуста и Василія-Великаго и Московскихъ Святителей, которыхъ по старинѣ почитали, много было въ нашей округѣ Кирилловъ, Никитъ, а особенно Сергѣевъ — по Сергію Радонежскому. Чужихъ же святыхъ, дальнихъ не брали и ни одного Тихона, и Иннокентія изъ дѣтскихъ лицъ не запомню. И у каждаго ребенка свой ангелъ-хранитель былъ, который берегъ его.
А главное дѣло — крестъ и никогда его съ шеи никто не снималъ. Въ мѣстѣ ли незнаемомъ человѣкъ очутится, на дорогѣ ли что встрѣтитъ внезапное, — прежде всего крестное знаменіе сдѣлаетъ, въ покровъ банный париться придетъ, — сначала стѣны всѣ перекреститъ, И въ каждомъ домѣ, въ жиломъ строеніи, кромѣ образовъ, надъ дверью на притолкѣ восковой свѣчкой крестъ накоптятъ, чтобы ходу не было въ жилье людское нечистому. И мы, ребята, знали, что если, ложась спать, перекреститься, — такъ нечистый, ежели и близко былъ, уйдетъ и прилетитъ ангелъ-хранитель съ бѣлыми крыльями и всю ночь ребенка будетъ сторожить, чтобы не обидѣлъ его нечистый.
А все-таки ужъ очень много было ихъ, нечистыхъ — пожалуй, и не было мѣста, гдѣ бы они не водились… И не на всякій часъ убережется человѣкъ, да и не всегда знаешь, правъ ли ты по дѣламъ своимъ, не отступился отъ тебя твой святой и не улетѣлъ ли отъ тебя ангелъ-хранитель. А главное — хитеръ больно былъ нечистый и пользовался русской простотой и ежечасно соблазнялъ людей на всякія дѣла соблазнительныя, почему и звали его: «Лукавый».
Страшно было жить человѣку, — бѣда сторожила его кругомъ, забота не отходила отъ его изголовья. Міръ поддержитъ, пріютитъ, согрѣетъ. Не дастъ умереть съ голоду старому, одинокому, вскормитъ сироту безроднаго, подсобитъ больной ослабѣвшей семьѣ, заступится за своего, дружно встанетъ за мірское дѣло, — и по судамъ пойдетъ, и ходоковъ пошлетъ. Но такъ мало могъ сдѣлать этотъ міръ!
Страшно было жить деревенскому человѣку и темень былъ для него міръ. Опутанная густой сѣтью преданій и дѣдушкиныхъ завѣтовъ, медленно, томными закоулками, безъ проблеска свѣта двигалась человѣческая мысль.
Такъ мудрены были простыя вещи и такъ просты мудреныя, границы существующаго и несуществующаго, возможнаго и невозможнаго были такъ неопредѣленны и такъ легко стирались. Въ крикѣ птицы, въ шелестѣ листьевъ, въ тишинѣ лѣса и безмолвіи ночи, въ свѣтлой зарницѣ и въ черной гремящей тучѣ — вездѣ была тайна, тревожная, пугающая… Люди оборачивались волками, пѣтухи разсыпались золотыми монетами, огненные зміи влетали въ трубы, бѣсы входили въ бабъ и кричали изъ нихъ дикими голосами, — кругомъ было чудо и чудо всевластно царило въ деревенскомъ мірѣ.
Съ немощной мыслью, съ напуганной душой, сгибаясь подъ тяжкимъ бременемъ, стоялъ онъ, незрячій рабъ, предъ тѣмъ враждебнымъ, суровымъ и темнымъ что называлось жизнью.
И только одна защита была въ мірѣ.
Въ эту жестокую жизнь, въ ту тучу страха и тьму невѣдѣнія неслись трогательныя слова:
«Пріидите ко мнѣ всѣ труждающіеся и обремененніи и Азъ упокою вы».
Кому не по плечамъ была житейская ноша, тяжкая и не по душѣ докучливая суета міра, кому мысли не давали покоя и тоска заливала сердце, — отъ врага рода человѣческаго, духа лукаваго, отъ міра темнаго, міра холоднаго, отъ тоски сердца и тревоги разума — туда, гдѣ въ потухающемъ сумракѣ вечера скорбнымъ мотивомъ носится по безмолвнымъ лѣсамъ тихій перезвонъ колоколовъ, туда, гдѣ за высокими бѣлыми стѣнами горятъ золотомъ главы церквей, на послушанія, молитвенныя стоянія, нощныя бдѣнія въ сіяніи иконъ, въ свѣщныхъ огняхъ, въ дымѣ ладана, — туда шелъ избранный, туда шелъ немощный, шелъ труждающійся и обремененный.
Тамъ одинъ господинъ — Господь всего сущаго, одинъ страхъ — Божій, одна воля — Божія, одинъ трудъ — на славу Его. Тамъ иго благо и бремя легко.