Наши литературные направления с 1848 года (Григорьев)

Наши литературные направления с 1848 года
автор Аполлон Александрович Григорьев

Опубл.: 1863. Источник: az.lib.ru

«Время», № 2, 1863 Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremja/1863/febr/naprav.htm

НАШИ ЛИТЕРАТУРНЫЯ НАПРАВЛЕНIЯ СЪ 1848 ГОДА

_____

I

Въ 1848 году умеръ Бѣлинскiй.

Есть смерти, которыя, какъ онѣ ни горестны, имѣютъ все-таки огромное значенiе уже тѣмъ самымъ, что освѣщаютъ положенiе дѣлъ, проводятъ черту раздѣленiя между разнородными, но дотолѣ смѣшанными групами фактовъ жизни…

Бѣлинскiй умеръ въ ту минуту своего развитiя, — а его развитiе какъ генiальнаго человѣка было фокусомъ, отражавшимъ наше общее развитiе, — когда направленiе, котораго онъ былъ жрецомъ и провозвѣстникомъ, дошло до своихъ геркулесовыхъ столповъ, ударилось въ стѣну. Дальше идти было некуда — начинались уже отступленiя. Великiй борецъ палъ истощенный только физически, ибо по живучей и страстной природѣ своей онъ сумѣлъ бы смѣло прорваться за геркулесовы столпы, но тѣмъ не менѣе онъ палъ. Направленiе похоронило въ немъ главу и предводителя…

Мрачны, скудны и скорбны были эти похороны, ибо мрачна и скорбна была самая минута эпохи. Мысль, воспитавшаяся въ потаенной и отчаянной борьбѣ съ гнетомъ и давленiемъ, дошла до крайнихъ предѣловъ отрицанiя — но до крайнихъ же предѣловъ своихъ дошолъ и гнетъ. Тяжело было дышать въ спертомъ и гадкомъ воздухѣ.

То была тьма непроходимая, въ которой свои не признавали своихъ. Вспомните гробовое молчанiе у гроба великаго бойца: въ минуту смерти его помянулъ словомъ сочувствiя, очевиднаго сквозь казенщину брани, — только одинъ изъ такъ-называемыхъ враговъ его, Погодинъ, въ своемъ «Москвитянинѣ». Странное было время, когда благороднѣйшiе по мысли люди могли высказывать симпатiю только подъ прикрытiемъ условныхъ упрековъ, пролить горячую слезу только подъ условiемъ сохраненiя форменнаго выраженiя физiономiи. Какъ не похоже оно на то время, въ которое живемъ мы, въ которое по поводу смерти Хомякова, одинъ изъ вѣчныхъ опонентовъ и такъ-называемыхъ враговъ покойнаго заключилъ свое симпатически-горячее возвѣстiе о его смерти своими какъ и всегда полновѣсными словами: «Плохо воспоминаетъ нашъ сѣверъ своихъ лучшихъ людей!»

Молодому поколѣнiю, воспитавшемуся подъ иными условiями, уже многое непонятно въ той эпохѣ, которую пережили мы; послѣдующему поколѣнiю эта эпоха будетъ еще непонятнѣе. Ея страданiя, ея глухая и потаенная борьба, крайности, до которыхъ доходила она въ своихъ подавленныхъ и тѣмъ болѣе упорныхъ стремленiяхъ — ея болѣзненныя реакцiи… все это отойдетъ скоро, если уже не отходитъ въ область чисто историческаго вмѣстѣ съ крѣпостнымъ правомъ, административною централизацiею и бумажнымъ закрытымъ судопроизводствомъ… Въ ней, въ этой мрачной эпохѣ, все — борьба, борьба мысли съ фактомъ.

И мысль и фактъ идутъ до своей крайней логической послѣдовательности. Еще въ тридцатые годы, несмотря на то что эти годы недалеки отъ катастрофы 1825 года, мысль временами выражается довольно прямо и стало-быть довольно спокойно: въ «Молвѣ» напримѣръ, издававшейся при «Телескопѣ», попадаются нерѣдко смѣлыя и вмѣстѣ совершенно разумныя замѣтки о разныхъ недостаткахъ общественнаго порядка, и фактъ, хотя уже обуянный паникой, допускаетъ иногда прямое выраженiе мысли по множеству вопросовъ жизни… но онъ, фактъ, всегда на сторожѣ, всегда накрываетъ en flagrant delit мысль, какъ только она выразится слишкомъ рѣзко. «Европеецъ» Кирѣевскаго не доживаетъ до третьяго номера: «Телеграфъ» кончаетъ свою шумную жизнь на статьѣ объ одной изъ драмъ г. Кукольника, совершившей три чуда разомъ, — статьѣ совершенно впрочемъ неважной съ нашей теперешней точки зрѣнiя… «Телескопъ» умираетъ не своею смертью съ знаменитой статьей Чаадаева… Паника усиливается въ мысли. То и другое — дѣло понятное, равно какъ понятны и послѣдствiя этого. Фактъ давитъ, мысль изъ-подъ него рвется всѣми возможными и невозможными дорогами.

Въ минуту, когда умиралъ Бѣлинскiй, въ литературѣ нашей, т.-е. въ выраженiи нашего сознанiя, ярко обозначались только два направленiя. Одно держалось за фактъ, другое боролось съ нимъ. Оттѣнковъ не было, т.-е. не обозначалось: всѣ привыкли дѣлить литературу на двѣ групы; во главѣ одной стояло имя Бѣлинскаго, во главѣ другой — имя Ѳ. Булгарина. Такъ-называемое славянофильство было явленiемъ комическимъ: народное направленiе, проявлявшееся въ «Москвитянинѣ», позорило себя странными союзниками вродѣ гг. М. Дмитрiева, А. Глинки, Кулжинскаго и проч.

Между-тѣмъ незадолго до смерти великаго борца грянулъ, какъ нежданный ударъ грома, вопiющiй фактъ, появленiе «Переписки съ друзьями» Гоголя, этой странной книги, гдѣ выразился не упадокъ таланта, что было бы хоть какъ-нибудь да объяснимо, а упадокъ духа. И въ комъ же? Въ томъ, на кого какъ на художественнаго вождя смотрѣлъ самъ Бѣлинскiй, кѣмъ отрицанiе художественно узаконилось.

Между-тѣмъ такъ же въ литературѣ, въ выраженiи нашего сознанiя, начали являться симптомы реакцiи. Однимъ изъ наиболѣе яркихъ симптомовъ было произведенiе несомнѣнно сильнаго, хотя и внѣшняго таланта, «Обыкновенная исторiя», г. Гончарова.

Эти факты почти совпадали вмѣстѣ. Вскорѣ за ними воспослѣдовала смерть Бѣлинскаго. Мы не думаемъ придавать всему этому какого-либо мистическаго значенiя, но какъ же не сказать, что тутъ очевидно кончалась одна эпоха и начиналась другая. Замѣтимъ такъ же, что первое появленiе одного изъ главныхъ дѣятелей послѣдующей эпохи, Островскаго, и формировка дѣятельности другого, Тургенева — относится къ этому же моменту. «Картины семейнаго счастiя» и первыя «Записки охотника» явились въ 1847 году.

Эпоха предшествовавшая тоже какъ-будто собрала въ заключенiе дѣятельности всѣ свои силы. За годъ до того она въ «Бѣдныхъ людяхъ» и въ происшедшей отъ нихъ школѣ сентиментальнаго натурализма, и въ первыхъ стихотворенiяхъ Некрасова дала послѣднiе свои соки, блестящимъ образомъ повторила свои прежнiе идеалы въ «Трехъ потретахъ» Тургенева и со всей энергiею сказала свое послѣднее слово въ романѣ: «Кто виноватъ?..» Никто не зналъ и конечно немогъ предугадывать, что сентиментальный натурализмъ разрѣшится впослѣдствiи «Мертвымъ домомъ», что протестъ Некрасова принадлежитъ уже къ другой эпохѣ. Еще менѣе можно было предугадать, что «Картина семейнаго счастiя», напечатанная въ какомъ-то, даже и тогда малоизвѣстномъ изданiи (Московскiй городской листокъ), — начало новаго ряда явленiй.

Еслибы тогда кому-либо изъ насъ, людей той эпохи, пришли въ голову подобныя соображенiя, они показались бы ужасною гилью.

Все кажется было такъ ясно, все шло какъ бы по плану. Отрицанiе побѣдоносно шло впередъ, подрывая основы всякаго существующаго безобразiя — гражданскаго, религiознаго, нравственнаго, сословнаго. Отрицалось все — отрицалась вопервыхъ наша исторiя, съ точки зрѣнiя родового начала объявленная вѣчно несовершеннолѣтнею, что было еще малостью сравнительно съ точкой зрѣнiя чаадаевской, съ которой она являлась безпутно и безповоротно сбившеюся съ колеи. Отрицались наши бытовыя преданiя, нашъ пѣсенный и сказочный мiръ, какъ тормазъ, препятствующiй нашему развитiю, какъ слѣдъ варварства. Отрицался нашъ семейный бытъ, как тина, въ которой глохнетъ все человѣческое. Отрицанiе не встрѣчало себѣ отпора и противодѣйствiя.. Отпоръ ему звался обскурантизмомъ. Другой вопросъ — дѣйствительно ли всякiй отпоръ былъ обскурантизмомъ; — но дѣло въ томъ, что такъ онъ звался; въ общемъ представленiи, онъ сливался съ направленiемъ Ѳ. Булгарина съ одной стороны и блаженной памяти «Маяка» съ другой.

Причина заключалась въ безсилiи всѣхъ другихъ направленiй кромѣ отрицательнаго.

Мы не говоримъ о томъ направленiи, которое явно стояло на сторонѣ гнетущаго факта: оно уже этимъ самымъ стояло внѣ литературы. Но что же въ самомъ дѣлѣ сдѣлали, чѣмъ заявили себя другiя направленiя, имѣвшiя литературное происхожденiе?

Школа Шишкова — петербургское славянофильство, — сосредоточившись въ «Маякѣ», логическою послѣдовательностью фактовъ вовлечено было въ величайшiе абсурды и не находя этимъ абсурдамъ никакого подкрѣпленiя въ жизни и въ ея выраженiи, литературѣ, должно было сочинять свою литературу. Единственный даровитый литературный представитель этого направленiя, Загоскинъ, скоро набилъ всѣмъ оскомину. Въ другихъ представителяхъ его не было ни даровитости, ни даже такта.

«Москвитянинъ» тѣхъ временъ представлялъ весьма странное явленiе, какъ во всѣ впрочемъ эпохи своего существованiя. Никому въ литературѣ и даже въ жизни не были неизвѣстны передовыя по сущности убѣжденiя его издателя, не были неизвѣстны даже и тѣмъ, кому знать о нихъ вовсе не слѣдовало; но съ демократизмомъ въ основахъ воззрѣнiя, замѣчательный публицистъ соединялъ самые странные предразсудки: любовь къ преданiямъ и къ преемственной исторической связи переходила у него въ безразличное идолослуженiе, поклоненiе литературнымъ старичкамъ было сущее богопочтенiе. Дѣятельность его и направленiе журнала были полны вопiющихъ противорѣчiй; о бокъ съ передовыми взглядами шли тамъ всякiй старый хламъ и всякое мракобѣсiе; о бокъ съ глубокой любовью къ народности русской, благоговѣнiе къ общественнымъ и литературнымъ Фамусовымъ; о бокъ съ горячимъ сочувствiемъ къ Пушкину и Гоголю, педантская вражда къ Бѣлинскому, не учившемуся философiи по Бавмейстеру и риторикѣ по Бургiю. На злобныя изображенiя русскаго быта оппозицiя «Москвитянина» сороковыхъ годовъ умѣла только сердиться до пѣны у рта, до непозволительныхъ стиховъ г. М. Дмитрiева; въ литературѣ она выставляла только пѣснопѣнiя г-жи Авдотьи Глинки, юридическiя элегiи упомянутаго г. М. Дмитрiева, да временами, pour êgayer le public, произведенiе графини Ростопчиной. Единственный высокоталантливый человѣкъ этого направленiя, Вельтманъ — стоялъ какъ-то особнякомъ, и когда появлялись его причудливыя и странныя произведенiя, критика толковала о нихъ совершенно безъотносительно.

Славянофильство т. е. чистое, de pur sang славянофильство было въ ту эпоху нѣчто совершенно неопредѣленное, и самое отношенiе къ нему другихъ направленiй было тоже неопредѣленно. Во главѣ его стояли люди какъ Хомяковъ и братья Кирѣевскiе, благородство образа мыслей которыхъ, даровитость и обширная образованность не подвергались сомнѣнiю даже со стороны такъ-называемыхъ враговъ ихъ, т. е. западниковъ-отрицателей. Чувствовалось какъ-то всѣми, что кружокъ этихъ мыслителей вовсе не то что бывалое, шишковское славянофильство. Ни одно изъ замѣчательныхъ именъ этого кружка не появлялось въ органѣ старого шишковизма, въ «Маякѣ»; даже въ безолаберномъ «Москвитянинѣ» появлялись они рѣдко. Хомяковъ только отъ времени до времени помѣщалъ тамъ свои парадоксы, вродѣ выводовъ, что «угличане — англичане», да К. Аксаковъ являлся съ полемическими статьями въ отвѣтъ на статьи враждебнаго лагеря, — но и только. Разъ когда-то объявлено было, что и Кирѣевскiй и другiе примутъ большое участiе въ «Москвитянинѣ», и при одномъ этомъ намекѣ о дѣйствительномъ участiи этого кружка въ редакцiи измѣнился тонъ западниковъ въ отношенiи къ журналу. Помнились всѣмъ очень хорошо и «Европеецъ» И. Кирѣевскаго и его же глубокомысленная статья въ «Денницѣ», и близость К. Аксакова къ кружку покойнаго Станкевича… Между тѣмъ, какъ только это особенное таинственное славянофильство выходило изъ своего туманнаго нимба на поприще настоящей дѣятельности, оно являлось съ удивительными положенiями о томъ, что Гоголь — Гомеръ и «мертвыя души» — Илiада или о томъ что «англичане-угличане» или затѣвало съ покойнымъ Грановскимъ горячiй споръ о развратѣ средневѣковыхъ франковъ. Какъ будто нарочно славянофильство, если высказывалось по временамъ, то высказывалось своими парадоксальными до уродливости сторонами. Когда мы говоримъ высказывалось, то разумѣемъ литературную агору, площадь, журналистику. Другой вопросъ — чтó въ тиши, въ своемъ углу сдѣлало славянофильство. Эта тишь, этотъ уголъ были выходившiе по временамъ сборники: два московскихъ и историческiй. Въ нихъ славянофильство хоронило лучшую свою дѣятельность, именно хоронило, ибо спецiальныя изданiя, въ которыхъ вмѣсто литературы помѣщались переводы санскритскихъ драмъ, оставались тайною и для публики, испоконъ вѣка презираемой гордымъ и замкнутымъ направленiемъ, и для народа, любовь къ которому до-сихъ-поръ еще хочетъ оно обратить въ свою монополiю. То что ловилось враждебнымъ лагеремъ были философско-историческiе парадоксы или полемическiе промахи славянофильства. Какъ и теперь, старобоярское направленiе отличалось ожесточенною враждою къ прожитой жизни и ея литературнымъ выраженiямъ, боготворило одного только Гоголя, видя въ немъ вовсе не то что видѣли столько же боготворившiе его западники, не высказывалось на счетъ Пушкина, видѣло гниль въ Лермонтовѣ и его направленiи.

Съ другой стороны славянофильство московское, гордо сторонясь отъ славянофильства петербургскаго и его мрачнаго органа «Маяка», не высказывало однако прямо своего къ нему несочувствiя и какъ молчанiемъ своимъ, такъ и одинаковою съ нимъ враждою съ «гнилью» жизни, давало поводъ думать, что есть между этими двумя направленiями много общаго. Вопросъ не разъяснился окончательно еще доселѣ, но теперь за славянофилами уже много сдѣланнаго; теперь сочувствiе къ нимъ даже «Домашней Бесѣды» не наброситъ на нихъ слишкомъ большой тѣни, но тогда было дѣло иное… Тогда враждебное направленiе ловило только ихъ промахи и парадоксы, забывая часто въ жару битвы о добросовѣстности, приписывало имъ мнѣнiя, которымъ противорѣчили многiе факты. Парадоксы такимъ образомъ прорывались наружу, дѣло оставалось погребеннымъ въ московскихъ сборникахъ, чтенiяхъ общества исторiи древностей и проч.

Какъ всегда бываетъ во времена борьбы, славянофилы съ азартомъ отстаивали свои парадоксы и готовы были идти до крайнихъ крайностей. Бѣлинскiй додразнилъ ихъ до святославки и мурмолки.

Таково было положенiе партiй и взглядовъ передъ смертью великаго борца. На сторонѣ западничества было сочувствiе читающей массы, и главное все что въ литературѣ было замѣчательнаго. Не исчисляя дѣятелей слишкомъ извѣстныхъ, не говоря о томъ, что Гоголя до его «переписки» западники съ большимъ правомъ чѣмъ ихъ противники могли считать вождемъ и главою, укажемъ только на тотъ вопiющiй фактъ, что художникъ, обнаружившiй въ своемъ творчествѣ наибольшее тогда знанiе русскаго быта, Лажечниковъ, по воззрѣнiю своему былъ западникъ: въ «Новикѣ» поклонникъ Петра до фанатизма, в «Басурманѣ» поклонникъ западной цивилизацiи. Правда, что въ высшемъ по силѣ творчества произведенiи своемъ, въ «Ледяномъ домѣ», онъ смутно проникался сочувствiемъ къ инымъ элементамъ, но этого въ эпоху борьбы не замѣчали и замѣчать не хотѣли. Западничество громогласно пѣло свою побѣдную пѣсню о томъ, что исторiи у насъ нѣтъ до Петра, что бытъ нашъ семейный и гражданскiй — тина, въ которой глохнетъ и гибнетъ все человѣческое. Бѣлинскiй, идя до геркулесовыхъ столповъ, самыя преданiя наши, основы нашей бытовой самостоятельности объявилъ лишонными всякаго человѣческаго и поэтическаго значенiя въ статьѣ о русскихъ пѣсняхъ и сказкахъ.

II

Торжество отрицательнаго направленiя было повидимому полное и совершенное.

Тѣмъ полнѣе и совершеннѣе казалось оно, что выставляло за себя яркiе литературные факты, и во главѣ этихъ фактовъ былъ Гоголь, котораго отрицательное направленiе тогда присвоивало себѣ исключительно.

Фактъ этотъ былъ дѣйствительно въ высшей степени знаменателенъ.

Всякое дѣло получаетъ значенiе по плодамъ его и каковъ бы ни былъ талантъ поэта, одного только таланта какъ таланта еще недостаточно. Важное дѣло въ поэтѣ то, для чего у нѣмцевъ существуетъ общепонятный и общеупотребительный терминъ: Weltanschauung и что у насъ tant bien que mal переводится мiрозерцанiемъ.

Мiросозерцанiе или проще взглядъ поэта на жизнь не есть что-либо совершенно личное, совершенно принадлежащее самому поэту. Широта или узость мiросозерцанiя обусловливается эпохой, страной, однимъ словомъ временными и мѣстными историческими обстоятельствами. Генiальная натура, при всей своей крѣпкой и несомнѣнной самости или личности, является такъ-сказать фокусомъ, отражающимъ крайнiе истинные предѣлы современнаго ей мышленiя, послѣднюю истинную степень развитiя общественныхъ понятiй и убѣжденiй. Это мышленiе, эти общественныя понятiя и убѣжденiя возводятся въ ней по слову Гоголя въ «перлъ созданiя», очищаясь отъ грубой примѣси различныхъ уклоненiй и односторонностей. Генiальная натура носитъ въ себѣ какъ бы кладъ всего неперемѣннаго что есть въ стремленiяхъ ея эпохи. Но отражая эти стремленiя, она не служитъ имъ рабски, а владычествуетъ надъ ними, глядя яснѣе многихъ впередъ. Противорѣчiя примиряются въ ней высшими началами разума, который вмѣстѣ съ тѣмъ есть и безконечная любовь.

Отношенiе такой генiальной натуры къ окружающей ее и отражающейся въ ея созданiяхъ дѣйствительности, только на первый взглядъ представляется иногда враждебнымъ. Вглядитесь глубже, и во враждѣ, въ жолчномъ негодованiи уразумѣете вы любовь, только разумную, а не слѣпую; за мрачнымъ колоритомъ картины ясно будетъ сквозить для васъ сiянiе вѣчнаго идеала и къ изумленiю вашему нравственно выше, благороднѣе, чище выйдете вы изъ адскихъ терзанiй Отелло, изъ безвыходныхъ мукъ моральнаго безсилiя Гамлета, изъ грязной тины мелкихъ гражданскихъ преступленiй въ Ревизорѣ, и пусть холодъ сжималъ ваше сердце при чтенiи «Шинели»: вы чувствуете, что этотъ холодъ освѣжилъ и отрезвилъ васъ, и нѣтъ въ вашемъ наслажденiи ничего судорожнаго и на душѣ у васъ какъ-то торжественно. Мiросозерцанiе поэта, невидимо присутствующее въ созданiи, примирило васъ, уяснивши вамъ смыслъ жизни. Поэтому-то созданiе истиннаго художника въ высокой степени нравственно, не въ томъ конечно пошломъ и условномъ смыслѣ, надъ которымъ по-дѣломъ смѣется нашъ вѣкъ; избави васъ небо отъ той нравственности, которая пожалуй до сихъ поръ еще готова видѣть въ Пушкинѣ безнравственнаго поэта и въ герояхъ его уголовныхъ преступниковъ, которая до сихъ поръ еще пожалуй не прощаетъ Мольеру его Тартюфа и доискивается атеизма въ Шекспирѣ. Нѣтъ, созданiе истиннаго художника нравственно въ томъ смыслѣ, что оно живое созданiе. Оживите передъ вами лица шекспировыхъ драмъ, обойдитесь съ ними, какъ съ живыми личностями, призовите ихъ вторично на судъ и вы убѣдитесь, что Немезида, покаравшая или помиловавшая ихъ, полна любви и разума. Даже не нужно и убѣждаться въ томъ что совершенно непосредственно сознается, осязательно чувствуется.

Въ сердцѣ у человѣка лежатъ простыя вѣчныя истины, и по преимуществу ясны онѣ истинно генiальной натурѣ. Отъ этого и сущность мiросозерцанiя одинакова у всѣхъ истинныхъ представителей литературныхъ эпохъ, — различенъ только цвѣтъ. Одну и туже глубокую, живую вѣру и правду, одно и тоже тонкое чувство красоты и благоговѣнiя къ ней встрѣтите вы въ Шекспирѣ, въ Гоголѣ, въ Гете и въ Пушкинѣ; таже самая нота звучитъ и въ напряжонномъ пафосѣ Гоголя, и въ мѣрно-ровномъ, блестящемъ теченiи творчества Гете и въ благоуханной простотѣ Пушкина и въ строго-безукоризненномъ величiи Шекспира. Различiе можетъ быть только въ степени и въ цвѣтѣ чувствованiя. Мы вѣримъ Гете, когда слышимъ изъ устъ его слово его жизни, спокойное и твердое слово юноши-старца и понимаемъ, что эта великая натура вопреки воплямъ Менцелей и писку разныхъ насѣкомыхъ, отъ сердца сказала: «о высокихъ мысляхъ и чистомъ сердцѣ должны мы просить Бога». Мы вѣримъ Пушкину, когда говоритъ онъ намъ:

Но не хочу, о други, умирать

Я жить хочу, чтобъ мыслить и страдать.

И знаю, будутъ мнѣ минуты наслажденья

Средь горестей, заботъ и треволненья.

Мы повсюду за живыми лицами шекспировыхъ драмъ сочувствуемъ великой личности самаго творца и внимаемъ разумно-любовному слову жизни; мы слышимъ тоску по идеалѣ въ созданiяхъ Гоголя, все-равно съ кѣмъ ни знакомитъ онъ насъ, съ Тарасомъ ли Бульбой или съ Маниловымъ или Акакiемъ Акакiевичемъ. Таинственное чутье указываетъ генiальной натурѣ предѣлы въ созданiи, и это охраняетъ ее отъ двухъ золъ: отъ рабской копировки явленiй жизни и отъ ходульной идеализацiи; это заставляетъ ее остановиться вовремя, это наконецъ хранитъ въ ней самой такъ свято, такъ неприкосновенно, завѣщанное ей ея слово жизни… Одна бы кажется недомолвка, и Акакiй Акакiевичъ поразилъ бы васъ не трагическимъ, а сантиментально-плаксивымъ впечатлѣнiемъ; лишняя минута въ жизни Татьяны, или лишнiй порывъ въ простомъ расказѣ о «капитанской дочкѣ», и эти созданiя потеряли бы свою недосягаемую простоту; немного гуще краски въ изображенiи Офелiи Дездемоны, и гармонiя, цѣлость, полнота Отелло и Гамлета были бы нарушены.

Истинный художникъ самъ вѣруетъ въ разумность создаваемой имъ жизни, свято дорожитъ правдою и оттого мы въ него вѣруемъ, и оттого въ прозрачномъ его произведенiи сквозитъ очевидно созерцаемый имъ идеалъ: фигуры его рельефны, но не до такой степени, чтобы прыгали изъ рамъ; за ними есть еще что-то, что зоветъ насъ къ безконечному, что ихъ самихъ связываетъ незримою связью съ безконечнымъ. Однимъ словомъ, какъ говоритъ Гоголь въ своемъ глубокомъ по смыслу «Портретѣ», предметы видимаго мiра отразились сперва въ душѣ самого художника и оттуда уже вышли не мертвыми сколками съ видимыхъ явленiй, а живыми, самостоятельными созданiями, въ которыхъ, какъ Гоголь же говоритъ, «просвѣчиваетъ душа создавшаго».

Гоголь, одна изъ такихъ предызбранныхъ генiальныхъ натуръ, пояснилъ намъ отчасти процесъ такого извнутри выходящаго творчества. Вотъ это многознаменательное, хотя болѣзненное признанiе, подавшее поводъ въ свое время къ различнымъ толкамъ. Великiй художникъ яснѣе и враговъ своихъ и поклонниковъ опредѣляетъ здѣсь и свойство и значенiе своего таланта и пружины своего творчества, и наконецъ даже свою историческую задачу (Переп. съ друзьями стр. 141).

«Герои мои — говоритъ Гоголь — потому близки душѣ, что они изъ души; всѣ мои послѣднiя сочиненiя — исторiя моей собственной души. А чтобы получше все это объяснить, опредѣлю тебѣ самого себя какъ писатель. Обо мнѣ много толковали, разбирали кое-какiя мои стороны, но главнаго существа моего не опредѣлили. Его слышалъ одинъ только Пушкинъ. Онъ мнѣ говорилъ всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять такъ ярко пошлость жизни, умѣть очертить въ такой силѣ пошлость пошлаго человѣка, чтобы вся та мелочь, которая ускользаетъ отъ глазъ, мелькнула бы крупно въ глаза всѣмъ. Вотъ мое главное свойство, одному мнѣ принадлежащее и котораго нѣтъ у другихъ писателей.»

Останавливаемся нѣсколько здѣсь и замѣтимъ, что поэтъ напрасно боялся открыть это душевное обстоятельство. Оно по нашему мнѣнiю относится не къ человѣку-Гоголю, а къ художнику, въ широкой натурѣ котораго были заключены и «добрая и злая». Гоголь какъ художникъ долженъ былъ быть таковымъ, чтобы сказать мiру свое слово и все что говоритъ онъ о себѣ, какъ о человѣкѣ, должно относить къ художнику.

«Итакъ вотъ въ чемъ мое главное достоинство — продолжаетъ онъ — но достоинство это, говорю, вновь не развилось бы во мнѣ въ такой силѣ, еслибы съ нимъ не соединилось мое собственное душевное обстоятельство и моя собственная душевная исторiя. Никто изъ читателей моихъ не зналъ, что смѣясь надъ моими героями, онъ смѣялся надо мною.»

«Во мнѣ не было какого-нибудь одного слишкомъ сильнаго порока, который бы высунулся виднѣе всѣхъ моихъ прочихъ пороковъ, все равно, какъ не было также никакой картинной добродѣтели, которая могла бы придать мнѣ какую-нибудь картинную наружность, но зато вмѣсто того во мнѣ заключалось собранiе всѣхъ возможныхъ гадостей, каждой по немногу, и притомъ въ такомъ множествѣ, въ какомъ я еще не встрѣчалъ доселѣ ни въ одномъ человѣкѣ. Богъ далъ мнѣ многостороннюю природу. Онъ поселилъ мнѣ также въ душу уже отъ рожденiя моего нѣсколько хорошихъ свойствъ, но лучшее изъ нихъ было желанiе быть лучшимъ. Я сталъ — говоритъ далѣе поэтъ — надѣлять своихъ героевъ, сверхъ ихъ собственныхъ гадостей, моею собственною дрянью. Вотъ какъ это дѣлалось: взявши дурное свойство мое, я преслѣдовалъ его въ другомъ званiи и на другомъ поприщѣ, старался себѣ изобразить его въ видѣ смертельнаго врага, нанесшаго мнѣ самое чувствительное оскорбленiе, преслѣдовалъ его злобою, насмѣшкою и всѣмъ, чѣмъ ни попало. Еслибы кто видѣлъ тѣ чудовища, которыя выходили изъ подъ пера моего въ началѣ, для меня самого, онъ бы точно содрогнулся».

Здѣсь мы оставляемъ нравственную лично-человѣческую сторону, забываемъ странное смѣшенiе признанiй нравственныхъ съ эстетическими, беремъ эти мѣста какъ матерьялъ, бросающiй ясный свѣтъ на процесъ художническаго творчества, о чемъ Гоголь разумѣется не думалъ въ своей странной книгѣ. Для насъ это ключъ къ генiальной натурѣ и къ ея творчеству. Двѣ черты ярко обозначаются въ этомъ саморазложенiи: съ одной стороны природа многосторонняя, въ которой божiй мiръ отражается со всѣмъ разнообразiемъ дурного и хорошаго, съ другой стороны природа сосредоточенно-страстная, тонко чувствующая, болѣзненно раздражительная. Эта сосредоточенная страстность, эта способность болѣзненно, т. е. слишкомъ чутко отзываться на все, и составляетъ, вмѣстѣ съ постояннымъ стремленiемъ къ идеалу, особенный цвѣтъ гоголевской генiальности. Гете спокойно, ясно отражалъ въ себѣ дѣйствительность и, столько же многообразная, но сангвиническая натура, отбрасывалъ ее отъ себя, какъ шелуху, высвобождаясь безпристрастно изъ-подъ ея влiянiя, установляя въ себѣ одномъ центръ. Пушкинъ былъ чистымъ, возвышеннымъ и гармоническимъ эхомъ всего, все претворяя въ красоту и гармонiю. Шекспиръ постоянно можетъ-быть носилъ въ себѣ свѣтлый характеръ Генриха V и какъ тотъ изъ отношенiй съ Фольстафомъ выходилъ цѣлъ и съ яснымъ челомъ, съ вѣчнымъ сознанiемъ собственныхъ силъ, изъ мукъ Макбета, Отелло и Гамлета. Гоголю дано было всѣ язвы износить на себѣ и слѣды этихъ язвъ вѣчно въ себѣ оставить. Натура холерически-меланхолическая, склонная къ безконечной вдумчивости, подверженная борьбѣ со всѣми темными началами и между тѣмъ сама въ себѣ носящая залогъ спасенiя, «желанiе быть лучшимъ», стремленiе къ идеалу, стремленiе, обусловленное въ своей возможности той же страстностью и раздражительностью. Какъ до непомѣрно громадныхъ размѣровъ разрастаются въ этой душѣ различныя противорѣчiя дѣйствительности, такъ отзывается она и на красоту, истину и добро. Творецъ Акакiя Акакiевича съ тѣмъ вмѣстѣ и жарко чувствуетъ красоту Аннунцiаты, хотя по особенному свойству таланта не въ силахъ создать самъ живого образа красоты.

Въ одну изъ страшныхъ минутъ своей моральной жизни эта великая натура высказала стонами и воплями свое отношенiе къ идеалу.

«Замираетъ отъ ужаса душа — говоритъ поэтъ, какъ бы поражаемый огнемъ той таинственной любви, которая и свѣтитъ тихимъ свѣтомъ, и жжотъ пламенемъ неугасимымъ, и поражаетъ какъ мечь обоюду острый — при одномъ только предслышанiи загробнаго величiя и тѣхъ духовныхъ высшихъ творенiй Бога, передъ которыми пыль все величiе его творенiй, здѣсь вами зримыхъ и васъ изумляющихъ. Стонетъ весь умирающiй составъ мой, чуя исполинскiя возрастанiя и плоды, которыхъ сѣмена мы сѣяли въ жизни, не подозрѣвая и не слыша, какiя страшилища отъ нихъ подымутся.»

Отношенiе подобной натуры въ дѣйствительности, ее окружающей и ею отражаемой, опять-таки по ея же свойству въ юморѣ и притомъ въ юморѣ страстномъ, гиперболическомъ. Историческая задача ея была: сказать, что «дрянь и тряпка сталъ всякъ человѣкъ», «выставляя пошлость пошлаго человѣка», свести съ ходуль такъ-называемаго добродѣтельнаго человѣка, уничтожить все фальшивое самообольщенiе, привести однимъ словомъ къ полному христiанскому сознанiю; но спокойно и безстрастно, она этого сдѣлать не могла.

Комизмъ Гоголя не то что комизмъ другихъ комиковъ. Идеалъ, во имя котораго онъ относился съ этимъ комизмомъ къ явленiямъ дѣйствительности, стоялъ слишкомъ высоко, а формъ для осуществленiя этого идеала у него не было, и вотъ почему все суровѣе и суровѣе смотрѣлъ художникъ на жизнь, все рѣзче и рѣзче разоблачалъ онъ дѣйствительность во имя главнаго идеала.

Что такое былъ комизмъ до Гоголя?.. Переберемте всѣхъ великихъ комиковъ новой исторiи, мы не найдемъ ничего подобнаго ни этому взгляду на жизнь, ни этой страшной силѣ юмора.

Сравните Гоголя хоть съ комикомъ, котораго недаромъ же цѣлая, развитая, передовая въ цивилизацiи нацiя считаетъ доселѣ первымъ въ своемъ родѣ, который дѣйствительно былъ до такой степени комикомъ своего народа, что доселѣ не умолкъ вопль на него езуитовъ за его «Тартюфа», сравните Гоголя съ Мольеромъ, какъ относительно взгляда на жизнь такъ и относительно силы комическаго юмора. Комизмъ Мольера, совсѣмъ другого рода комизмъ и ужь безъ сомнѣнiя низшiй родъ комизма, если сличить его съ гоголевскимъ комизмомъ; какой-то внѣшнiй, вооружающiйся на условныя понятiя во имя такихъ же условныхъ, только поръ-рояльскихъ понятiй. Самому ханжеству «Тартюфа», этому сильному порыву мольеровскаго комизма, противополагается общественная честность Клеанта, условная, ограниченная, сухая честность: Мизантропъ въ сущности хлопочетъ изъ сущихъ пустяковъ; нравственный Аристъ, противоположный спятившему съ ума Сганарелю въ «Школѣ мужей», проповѣдуетъ сухiя и дешовыя сентенцiи во имя удобной и дешовой морали общественнаго благоразумiя.

Понятiе Мольера о любви и женщинѣ, благодаря его собственнымъ горькимъ опытамъ, такъ благоразумно-грубы, что выражаются рѣшительно въ циническихъ правилахъ.

Наконецъ самыя условныя понятiя комика о добрѣ и злѣ такъ неопредѣленны, что ему нипочемъ стать иногда на сторону одной безнравственности противъ другой, на сторону гарпагонова сына противъ Гарпагона напримѣръ, и всегда на сторону расчетливой безнравственности противъ безрасчетной глупости. Если такъ не опредѣлено отношенiе комика къ тому, во имя чего онъ дѣйствуетъ, то еще неопредѣленнѣе отношенiе его къ тому, надъ чѣмъ онъ смѣется въ дѣйствительности: его поражали не настоящiя уклоненiя отъ идеала, а опять-таки условныя.

Комизмъ гоголевскiй есть явленiе совершенно единственное въ самой манерѣ и въ самыхъ прiемахъ комика. Основы «Ревизора», скачки Подколесина въ окно и другихъ чертъ вы не найдете ни у кого. Основа напримѣръ «Ревизора», скачекъ Подколесина вѣрны до той психологической вѣрности, которая становится уже дерзостью. Такая особенность и смѣлость прiемовъ обусловлена самою сущностью комическаго мiросозерцанiя Гоголя, состоящею въ постоянномъ раздвоенiи сознанiя, въ постоянной готовности комика себя самаго судить и повѣрять во имя чего-то иного, постоянно для самого себя объектироваться. Дѣйствительность повѣрялась въ душѣ комика идеаломъ, у котораго не было формъ. Немудрено, что послѣ такой повѣрки она принимала тѣ колосально-комическiе размѣры, которые придавала ей горячая и раздражонная фантазiя. Поэтому-то гоголевскiя произведенiя вѣрны не дѣйствительности, а общему смыслу дѣйствительности въ противорѣчiи съ идеаломъ: въ обыкновенной жизни нѣтъ Хлестакова, даже какъ типа; въ обыкновенной жизни и Земляника даже на вопросъ Хлестакова: Вы кажется вчера были меньше ростом? отвѣтитъ: «Очень можетъ быть-съ»; въ обыкновенной жизни даже и подобная матушка, какая выставлена въ «отрывкѣ», расказавши о смертной обидѣ, заключающейся въ томъ, что сынъ ея штатскiй, а не юнкеръ, не скажетъ: «истинно одна только вѣра въ Провидѣнiе поддержала меня» и т. д.; въ обыкновенной жизни ни одинъ, самый слабохарактерный изъ Подколесиныхъ не убѣжитъ отъ невѣсты въ окно и т. д. Все это не просто дѣйствительность, но дѣйствительность возведенная въ перлъ, ибо она прошла черезъ горнило сознанiя. И въ этомъ одинъ только Шекспиръ по психологическимъ прiемамъ и формамъ однороденъ съ Гоголемъ, и въ этомъ смыслѣ Шекспиръ столько же мало натураленъ, какъ Гоголь. Какой Макбетъ въ дѣйствительности, зарѣзавши Дункана, будетъ выражаться такъ:

Макбетъ зарѣзалъ сонъ, невинный сонъ,

Зарѣзалъ искупителя заботъ,

Цѣлебный бальзамъ для больной души,

Великаго союзника природы,

Хозяина на жизненномъ пиру…

но какъ дѣйствительнѣе можно было выразить весь ужасъ души Макбета, глубокой и могучей души, передъ его дѣломъ?.. Какъ Шекспиръ, такъ и Гоголь заботились только о поэтической вѣрности, и какъ того, такъ и другого долго еще будутъ близорукiе судьи упрекать въ натуральности постройки «Лира», въ нелѣпости завязки «Ревизора», въ гиперболизмѣ чувствъ и выраженiй. Въ самомъ дѣлѣ какая любовница можетъ говорить такъ какъ Джульета, какой любовникъ, входя въ садъ любовницы будет говорить:

Смѣется тотъ надъ ранами, кто самъ

Не вѣдалъ ихъ… и т. д.

восклицанiе: «Ахъ!» съ одной стороны, и другое: «Ахъ!» съ другой, было бы гораздо натуральнѣе безъ сомнѣнiя. Но Шекспиръ и Гоголь досказываютъ человѣку то что онъ думаетъ, что можетъ-быть зачинается въ его душѣ…

Когда Гоголь впервые вступилъ въ литературное поприще съ своими «Вечерами на хуторѣ близъ Деканьки», — это были еще юношескiя, свѣжiя вдохновенiя поэта, свѣтлыя, какъ украинское небо: все въ нихъ ясно и весело, самый юморъ простодушенъ и поэтиченъ; еще не слыхать того грустнаго смѣха, который послѣ является единственнымъ честнымъ лицомъ въ произведенiяхъ Гоголя, и самое особенное свойство таланта поэта, «свойство очертить всю пошлость пошлаго человѣка», выступаетъ здѣсь еще наивно и добродушно, и легко и свѣтло оттого на душѣ читателя, какъ свѣтло и легко на душѣ самого поэта: надъ нимъ какъ-будто еще развернулось синимъ шатромъ его родное небо, онъ еще вдыхаетъ благоуханiе черемухъ своей Украйны. Здѣсь проявляется въ особенности необычайная тонкость его поэтическаго чувства. Можетъ-быть ни одинъ писатель не одаренъ былъ такимъ полнымъ, гармоническимъ сочувствiемъ съ природою, ни одинъ писатель не постигъ такъ пластической красоты, красоты полной, «существующей для всѣхъ и каждаго», никто наконецъ такъ не полонъ былъ сознанiй о «прекрасномъ» физически и нравственно человѣкѣ, какъ этотъ писатель, призванный очертить пошлость пошлаго человѣка, и потому самому ни одинъ писатель не обдаетъ души вашей такой тяжолой грустью, как Гоголь, когда онъ, какъ безпощадный анатомикъ, по частямъ разнимаетъ человѣка… Въ «Вечерахъ на хуторѣ» еще не видать этого безпощаднаго анализа: юморъ еще только причудливо грацiозенъ: въ гомерическомъ ли изображенiи пьянаго Каленика, отплясывающаго гопака на улицѣ въ майскую ночь, въ простодушномъ ли очеркѣ характера Ивана Федоровича Шпоньки, въ которомъ таится уже однако зерно глубокаго созданiя характера Подколесина. Въ этомъ бытѣ, простомъ и вмѣстѣ поэтическомъ бытѣ Украйны, поэтъ еще видитъ свою красавицу Оксану, свою Галю — чудное существо, которое спитъ въ «божественную ночь, очаровательную ночь», спитъ распустивъ черныя косы подъ украинскимъ небомъ, когда на этомъ небѣ «серпомъ стоитъ мѣсяцъ», тутъ все еще полно таинственнаго обаянiя, и прозрачность озера и фантастическiя пляски вѣдьмъ, и ликъ утопленицы-паночки, запечатлѣнный какой-то свѣтлой грустью. А сорочинская ярманка съ ея шумомъ и толкотнею, а кузнецъ Вакула, а исполинскiе образы двухъ братьевъ Карпатскихъ горъ, осужденныхъ на страшную казнь за гробомъ, эти дантовскiе образы народныхъ преданiй. Все это еще то свѣтло, то таинственно и обаятельно-чудно, какъ лепетъ ребенка, какъ сказки народа.

Но не долго любовался поэтъ этимъ бытомъ, радовался безпечной радостью художника, возсоздавая этотъ бытъ. Онъ кончилъ его апотезу эпопеею о «Тарасѣ Бульбѣ» и «легендой о Вiѣ», гдѣ вся природа его страны говоритъ съ нимъ шелестомъ травъ и листьевъ въ прозрачную лѣтнюю ночь, и гдѣ между тѣмъ въ тоскѣ безысходной, въ замиранiи сердца, мчащагося съ вѣдьмою по безконечной степи философа Хомы-Брута, слышится тоска самаго поэта и невольно переходитъ на читателя. Уже и здѣсь Гоголь взглянулъ окомъ аналитика на дѣйствительность: простодушно, какъ прежде, принялся было онъ чертить истинно-человѣческiя фигуры Афанасiя Ивановича и Пульхерiи Ивановны и остановился въ тяжоломъ раздумьѣ надъ страшнымъ трагическимъ fatum, лежащимъ въ самой непосредственности ихъ отношенiя, — съ гиперболически-веселымъ юморомъ изобразилъ безплодныя существованiя Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, и кончая свою картину, вынужденъ былъ однако воскликнуть: «скучно на этомъ свѣтѣ, господа». Съ этой минуты онъ уже взялъ въ руки анатомическiй ножъ, съ этой минуты обильно потекли уже «сквозь зримый мiру смѣхъ» «незримыя слезы». Гиперболическiй юморъ достигаетъ крайнихъ предѣловъ своихъ въ «Носѣ», оригинальнѣйшемъ и причудливѣйшемъ произведенiи, гдѣ все фантастично и вмѣстѣ съ тѣмъ все въ высшей степени поэтическая правда, гдѣ все понятно безъ толкованiя, и гдѣ всякое толкованiе убило бы поэзiю…

Все глубже и глубже опускался скальпель анатомика и наконецъ въ «Ревизорѣ», одинъ уже смѣхъ только выступилъ честнымъ и карающимъ лицомъ, а между тѣмъ тому, кто понимаетъ великое общественное значенiе этой комедiи (а кто же не понимаетъ его теперь, и для кого оно не уяснилось?), очевидны сквозь этотъ смѣхъ слезы. Вся эта бездна мелочныхъ, но въ массѣ тяжкихъ грѣховъ и преступленiй, разверзающаяся съ ужасающею постепенностью передъ глазами зрителей, прежде спокойная, невозмутимая, какъ болотная тина, и словно развороченная однимъ прикосновенiемъ пустого проѣзжаго чиновника изъ Петербурга, этотъ страхъ передъ призракомъ, принятымъ за дѣйствительную грозу закона, глубокiй смыслъ того факта, что тревожная совѣсть городскихъ властей ловится на такую бренную удочку, все это ясно и понятно уже каждому въ наше время; что же касается до господъ, до-сихъ-поръ можетъ-быть удивляющихся тому, какъ могъ городничiй, обманувшiй трехъ губернаторовъ, принять за ревизора проѣзжаго свища, то остается только подивиться чистотѣ ихъ совѣсти, которую никогда не тревожили призраки, вызванные ея собственнымъ тревожнымъ состоянiемъ.

III

Опредѣляя существо поэтической натуры Гоголя, мы опредѣляли ближайшую исходную историческую точку цѣлаго литературнаго перiода, ближайшую, говоримъ мы, ибо, чтобы опредѣлить первоначальную, надобно было бы вести рѣчь от яицъ Леды. Кто не чувствуетъ, что зерно тѣхъ близкихъ отношенiй поэта къ дѣйствительности повседневной, какiя явились въ созданiяхъ Гоголя, заложено и въ «Повѣстяхъ Бѣлкина», и въ «Капитанской дочкѣ», и въ «Лѣтописи села Горохова»; что грубые такъ-сказать сырые матерьялы положимъ хоть бурсаковъ въ Вiѣ, найдете вы въ произведенiяхъ Нарѣжнаго, что Нарѣжный съ своей стороны тоже обусловленъ извѣстными историческими обстоятельствами и т. д.

Но между тѣмъ отъ Гоголя собственно ведетъ свое начало весь тотъ многообразный, болѣе или менѣе удачный и разностороннiй анализъ явленiй повседневной, окружающей насъ дѣйствительности, стремленiе къ которому составляетъ собою законъ настоящаго литературнаго процеса; все что есть живого в произведенiяхъ современной словесности, отсюда ведетъ свое начало.

Слово лермонтовской дѣятельности, несмотря на все его значенiе, исчерпывало себя весьма скоро. Это слово было протестъ личности противъ дѣйствительности, протестъ, вышедшiй не изъ яснаго сознанiя, а изъ условiй напряжоннаго до извѣстной степени болѣзненности развитiя самой личности.

Слово борьбы безъ основъ, страданiй безъ исхода, жажды безъ удовлетворенiя, слово, котораго значенье «темно иль ничтожно», но которому дѣйствительно невозможо было «внимать безъ волненья», слово, которое въ самомъ поэтѣ должно было и къ сожалѣнiю не успѣло выгорѣть и очиститься, слово вражды, которая конечно не можетъ же быть состоянiемъ нормальнымъ, особенно если пружины ея заключены въ безмѣрно-выдавшейся личности, это слово оставило въ памяти нашей слѣдъ какого-то смутнаго, тревожнаго сновидѣнiя. Разобщенное вполнѣ съ бытовою дѣйствительностью, это слово сказалось за разъ, само себѣ положило геркулесовы столбы, идти за которые значило идти къ абсурду. Нашлись дѣйствительно люди повидимому довольно смѣлые, но въ сущности только увлеченные, которые шагнули за эти столпы, но впали или въ смѣшное, какъ авторы Тамариныхъ, Левиныхъ и другихъ героевъ громового безочарованья, или въ безобразный фатализмъ, какъ авторы разныхъ произведенiй, имѣвшихъ большой успѣхъ, благодаря напряжонности мысли, и теперь совершенно уже забытыхъ. Все что Лермонтовъ успѣлъ сказать, онъ сказалъ какъ поэтъ — поэтъ истинный и новый, какимъ былъ онъ въ возможности; не его вина, что онъ не успѣлъ сказать большаго, и что сказанное имъ повторялось на тысячу разныхъ ладовъ. Не его вина, что его дѣйствительныя страданiя въ немъ самомъ еще не перегорѣвшiя, взяты были на прокатъ другими, доведены до смѣшного, истасканы и опошлены какъ прихоть моды; не его вина, что слышался повсюду нескладный вой про гордое страданье, что каждый юноша, не въ мѣру попользовавшiйся жизнью, толковалъ о правѣ проклятiя, или воображалъ себя пророкомъ, въ котораго ближнiе «кидают бѣшено каменья». Вѣроятно самому поэту, еслибъ онъ дожилъ до этого,

Все это стало бы смѣшно

Когда бы не было такъ грустно…

Въ самомъ дѣлѣ, что ни возьмете вы изъ произведенiй его послѣдователей-лириковъ или повѣствователей, вы вездѣ увидите только повторенiе, расположенiе, или лучше-сказать разжиженiе лермонтовскихъ мыслей. Къ какимъ мальчишески-заносчивымъ упражненiямъ подали поводъ многiя из его стихотворенiй! Нѣтъ возможности перечислить повѣстей (о стихотворенiяхъ ужь и говорить нечего), написанныхъ на тему «любви безъ радостей и безъ печали» на тему «дубоваго листка и молодой чинары», на тему стараго утеса, глубоко задумавшагося о ночевавшей на вершинѣ его золотой тучкѣ и т. д.; нѣтъ возможности перечислить также всѣхъ женскихъ прихотей, въ которыя развились у послѣдователей поэта причуды Печорина, и нѣтъ никакого желанiя напоминать тѣ произведенiя, которыя доводили до нелѣпости фатализмъ Печорина, подъ видомъ глубокаго анализа души человѣческой, — произведенiя, уродливыя даже въ художественномъ отношенiи и гнилыя въ отношенiи психологическомъ. Анализъ работалъ тутъ не надъ живою дѣйствительностью, а надъ миражемъ, надъ призракомъ собственнаго насильственно-напряжоннаго воображенiя.

Съ художественной стороны эти произведенiя были безобразны, потомучто въ нихъ все приносилось въ жертву напередъ заданной темѣ, потомучто они писались для потѣхи празднаго остроумiя, выдаваемаго за глубокомыслiе, что въ нихъ все окружавшее героевъ и героинь малевалось каррикатурно; сами же, казенно-протестующiе противъ дѣйствительности герои и героини чуть что не носили ярлыковъ на лбу. Безобразны они были наконецъ и потому, что въ нихъ психологическiй вопросъ поставлялся не такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, а какимъ угодно было видѣть его автору.

Но изъ ряда ихъ выходили факты, хотя не прямо исходившiе изъ лермонтовскаго направленiя, но родственные съ нимъ, имѣвшiе свое самостоятельное значенiе.

Это были факты лиризма той эпохи, факты, на которыхъ какъ на проявленiяхъ силъ слѣдуетъ намъ остановиться, тѣмъ болѣе, что съ нѣкотораго времени къ нимъ стали относиться совершенно несправедливо.

И тутъ, минуя силы весьма нами уважаемыя, но неимѣвшiя прямого отношенiя къ отрицательному направленiю, каковъ напримѣръ талантъ Майкова — мы остановимся на двухъ или трехъ поэтахъ, въ которыхъ сказалась личность съ ея напряжонно, иногда до болѣзненнаго каприза развившимися требованiями.

И прежде всего конечно, почти на первомъ планѣ, не по силѣ, но по глубокой искренности таланта является здѣсь Огаревъ, пожалованный нынѣ «Русскимъ Вѣстникомъ» въ пензенскiе стихотворцы.

Огаревъ, поэтъ дѣйствительно по преимуществу, въ самомъ прямомъ смыслѣ слова, съ тою искренностью чувства, съ тою глубиною мотивовъ, которые невольно сообщаются всякому читающему его, поэтъ сердечной тоски, не той тоски à la Гейне, которая у нѣкоторыхъ звучитъ чѣмъ-то непрiятно-фальшивымъ и приторно-принужденнымъ, не той тоски à la Лермонтовъ, которая такъ страшна у Лермонтова и такъ жалка у его подражателей, тоски, раздувающей собственныя страданiя, надменно выставляющей гной душевныхъ ранъ

На диво черни простодушной,

тоски, которая подобна, по слову Баратынскаго,

Женщинѣ безстыдной

Съ чужимъ ребенкомъ на рукахъ…

нѣтъ! не такой тоски поэтъ-Огаревъ: его тоска — тоска сердца безконечно-нѣжнаго, безконечно способнаго любить и вѣрить, и разбитаго противорѣчiями дѣйствительности, сердца, которое даже не порѣшило дѣла такъ, что оно одно право, а дѣйствительность во всемъ виновата. Вотъ въ чемъ заключается неотразимое обаянiе, постоянная сила этихъ, какъ-будто случайно брошенныхъ въ мiръ поэтомъ пѣсенъ, часто даже съ замѣчательнымъ пренебреженiемъ къ формѣ, къ стиху, къ ясности выраженiя — вотъ что дѣлаетъ ихъ самыми искренними пѣснями эпохи…

Вы сами тысячу разъ повторите за поэтомъ:

Опять любви безумной сердце проситъ

Любви горячей, вѣчной и святой…

Въ васъ самихъ, поколику вы дитя своего вѣка, возникаетъ постоянно мучительная жажда ввидѣ неразрѣшимаго или мучительной же, неудовлетворимой жаждой разрѣшающагося вопроса:

Чего хочу, чего? О! такъ желанiй много,

Такъ къ выходу ихъ силѣ нуженъ путь,

Что кажется, порой, ихъ внутренней тревогой

Сожжотся мозгъ и разорвется грудь.

Чего хочу? Всего, со всею полнотою…

Въ немъ обрѣтаете вы голосъ, слово, пѣсню для этого вопроса — онъ вашъ поэтъ, вашъ душевный поэтъ… Онъ, постоянно онъ, вспомнится вамъ во всякую скорбную минуту жизни; онъ пойдетъ съ вами рука объ руку въ ваше прошедшее, въ старый домъ, гдѣ вы жили когда-то, онъ будетъ плакать съ вами, будетъ ждать

Знакомыхъ мертвецов

Не встанутъ ли вдругъ кости,

Съ портретныхъ рамъ, изъ тьмы угловъ

Не явятся ли въ гости?..

Онъ же откликнется вамъ весенней порой, когда ваше сердце болѣзненно тревожитъ воспоминанiе, когда впечатлительнѣй вы на все, даже на мечты, которымъ никогда не осуществиться:

Я птичку каждый годъ

Встрѣчаю, спрашиваю, гдѣ летала?

Кто любовался ей? какой народъ?

Не въ той ли сторонѣ прекрасной побывала,

Гдѣ небо ярко, вѣчная весна,

Гдѣ море блещетъ искрясь и синѣя;

Гдѣ лавровъ гордыхъ тянется алея,

Далекая, волшебная страна!

И жду я праздника… На вѣткѣ гибкой

Листъ задрожитъ и будетъ шуменъ лѣсъ.

Запахнетъ ландышь у корней древесъ

И будетъ утро съ свѣтлою улыбкой

Вставать прохладно, будетъ жарокъ день

И ясенъ вечеръ, и ночная тѣнь

Когда наляжетъ, — будет мѣсяцъ томный,

Гулять спокойно по лазури темной,

Надъ озеромъ прозрачный паръ взойдетъ

И соловей до утра пропоетъ…

Понятно, что вы безъ внутренняго волненiя, безъ слезъ невольныхъ не можете читать этихъ безыскуственныхъ и между тѣмъ плѣнительныхъ стиховъ; понятно, потомучто вслѣдъ за ними, вамъ какъ поэту

Наполнитъ душу сладкое томленье

И встанутъ вновь забытыя видѣнья…

Поэтъ вашъ повсюду съ вами, на дорогѣ, гдѣ вы встрѣтили призракъ, как-будто вставшiй изъ туманной дали, призракъ, увидавши который вы станете тревожно повторять свою жизнь, сквозь тьму глядя на ликъ едва замѣтный…

И снова былъ я молодъ, и привѣтно

Кругомъ съ улыбкой божiй мiръ взиралъ,

И я любилъ такъ полно и глубоко…

онъ же пояснитъ вамъ, разоблачитъ передъ вами въ тяжкую минуту состоянiе вашей души:

Пришла пора, прошли желанья

И въ сердцѣ стало холодно,

И на одно воспоминанье

Трепещетъ горестно оно…

Онъ дастъ вамъ поясненiе того,

Что какъ-то чудно

Живетъ въ сердечной глубинѣ.

И въ чемъ трудно, невозможно высказаться — найдетъ въ себѣ для васъ слово для иныхъ минутъ, въ которыя «растаять бы можно», въ которыя «легко умереть». Онъ послѣдуетъ за вами и на шумную оргiю, но на самой оргiи разразится стономъ разбитаго сердца, отнесется нѣжно и человѣчно къ женщинѣ:

Вино кипитъ и жжотъ меня лобзанье…

Ты хороша… О! слишкомъ хороша!

Зачѣмъ въ груди проснулося страданье

И будто вздрогнула моя душа!

Зачѣмъ ты хороша? забытое мной чувство,

Красавица, зачѣмъ волнуешь вновь?

Твоихъ томящихъ ласкъ, томящее искуство

Ужель во мнѣ встревожило любовь?..

Любовь, любовь!.. о, нѣтъ, я только сожалѣнье,

Погибшiй ангелъ, чувствую к тебѣ…

онъ наконецъ раскажетъ вамъ въ простыхъ словахъ простую исторiю сердца:

Она никогда его не любила

А онъ ее втайнѣ любилъ…

онъ, простыми же словами передастъ самую же простую, но вмѣстѣ и самую обычную и тѣмъ неменѣе, раздирающую сердце драму:

Я ему сказала:

Воротися милый;

Дни прошли и годы,

Я не измѣнилась:

Все люблю какъ прежде

Такъ какъ ты желаешь.

……………………………………..

……………………………………..

……………………………………..

Я его держала

За руки, за платье,

Цѣловала руки,

Ноги цѣловала,

Плакала отъ муки…

……………………………………..

……………………………………..

Но прошолъ он мимо

Не сказавъ ни слова.

Что особенно дорого въ стихотворенiяхъ Огарева такъ это именно искренность всѣхъ мотивовъ и совершенно соотвѣтствующая этой искренности простота выраженiя, хотя иногда нельзя не замѣтить, что пренебреженiе къ формѣ простирается у нашего поэта до непростительной крайности.

Дѣло въ томъ, что это былъ голосъ эпохи, искреннiй голосъ развитой и болѣзненно-страдающей личности, въ вѣчномъ и непримиримомъ разладѣ съ показною дѣйствительностью…

Неменѣе важный фактъ составляетъ и та сторона лиризма, которая выразилась въ поэтической дѣятельности Фета.

При разсматриванiи общихъ физiологическихъ признаковъ болѣзненной поэзiи, невольно приходитъ въ голову сближенiе этой поэзiи въ общихъ чертахъ ея и въ мiросозерцанiи, съ тѣмъ что мы въ повѣствовательномъ родѣ называемъ натуральною школою. Нѣкоторое сходство та и другая представляютъ даже и въ самой формѣ. Какъ манера натуральной школы состоитъ въ описыванiи частныхъ, случайныхъ подробностей дѣйствительности, въ придачѣ всему случайному значенiя необходимаго, такъ же точно и манера болѣзненной поэзiи отличается отсутствiемъ типичности и преобладанiемъ особности и случайности въ выраженiи, особности и случайности, доходящихъ иногда до неясности и причудливаго уродства. Какъ въ натуральной школѣ, такъ и въ болѣзненной поэзiи, всѣ такiя качества происходятъ отъ непомѣрнаго развитiя субъективности. Различiе заключается въ томъ, что въ лиризмѣ такое мiросозерцанiе и такая манера имѣютъ нѣкоторое оправданiе, даже пожалуй свою прелесть; въ совершенно же объективномъ родѣ творчества — они не умѣстны и оскорбительны.

Представителемъ, и притомъ единственнымъ оригинальнымъ представителемъ этого рода поэзiи въ нашей литературѣ, былъ по преимуществу Фетъ. Чтобы соблюсти совершенную справедливость въ оцѣнкѣ таланта этого поэта, должно сказать, что въ этомъ огромномъ талантѣ двѣ стороны: что Фетъ, переводчикъ Горацiя, авторъ многихъ прекрасныхъ антологическихъ стихотворенiй, вовсе не то что Фетъ, являющiйся въ пѣсняхъ к Офелiи, въ мелодiяхъ, снѣгахъ, и проч. Въ Фетѣ, какъ поэтѣ антологическомъ, являются и яркость образовъ и опредѣленность выраженiя и типичность чувства; что напримѣръ ярче по выраженiю и колориту его, «Вакханки»?..

Подъ тѣнью сладостной полуденнаго сада,

Въ широколиственномъ вѣнкѣ изъ винограда

И влаги Вакховой, томительной полна

Чтобъ духъ перевести замедлилась она…

Или трудно себѣ что-либо представить античнѣе по мiросозерцанiю, по чувству и по выраженiю элегiи: «Многимъ богамъ въ тишинѣ я фимiамъ воскуряю…» посланiя «къ красавцу» и т. д., приведемъ такъ же въ образецъ совершенной типичности и ясности чувства и отсутствiя всякой причудливой особенности, элегiю:

О, долго буду я въ молчаньи ночи тайной,

Коварный лепетъ твой, улыбку, взоръ случайный,

Перстамъ послушную волосъ златую прядь,

Изъ мыслей изгонять и снова призывать;

Дыша порывисто, одинъ, никѣмъ не зримый,

Досады и стыда румянами палимый,

Искать хотя одной загадочной черты

Въ словахъ, которыя произносила ты,

Шептать и поправлять былыя выраженья

Рѣчей моихъ съ тобой, исполненныхъ смущенья,

И въ опьяненiи, наперекоръ уму

Завѣтнымъ именемъ будить ночную тьму.

Напомнимъ также другую элегiю, отличающуюся необыкновенною искренностью и простотою чувства:

Странное чувство какое-то въ нѣсколько дней овладѣло

Тѣломъ моимъ и душой, цѣлымъ моимъ существомъ.

Напомнимъ «Вечера и ночи», которые дышутъ совершенно объективнымъ спокойствiемъ созерцанiя, — вотъ одна сторона таланта Фета; кромѣ того, по условiямъ, вѣроятно лежащимъ въ натурѣ лирика и въ историческихъ данныхъ эпохи, развилась въ этомъ талантѣ другая сторона, развилась со всѣми причудами и крайностями, но вмѣстѣ съ тѣмъ чрезвычайно самобытно. Это не то чудовищное развитiе больного эгоизма, въ которомъ есть нѣчто горестное и трагическое для мыслящаго человѣка, не наглая похвальба человѣка своимъ моральнымъ увѣчьемъ, не тотъ однимъ словомъ малопривлекательный типъ человѣка, который сознавши, что ходитъ на ходуляхъ, продолжаетъ тѣмъ неменѣе изъ самолюбиваго упрямства ходить на нихъ, смѣясь цинически надъ собою и надъ почтеннѣйшею публикою. Фетъ не таковъ: самобытность его заключается въ нѣжной поэтической натурѣ, сообщающей что-то мягкое самымъ причудамъ больного эгоизма. Авторъ глубокой по чувству статьи, напечатанной о немъ когда-то въ «Современникѣ», покойный Кудрявцевъ, самъ одаренный замѣчательно поэтическою натурою, очень удачно сравнилъ его мелодiи съ причудливыми и такъ-сказать нѣжно эгоистическими мазурками Шопена, и превосходно обозначилъ основное качество его дарованiя: «Въ немъ бьется — говоритъ онъ между прочимъ — живое, горячее сердце; оно не утерпитъ и отзовется на всякiй звукъ въ природѣ, откликнется на всякiй призывъ ея, принесетъ ли его теплая лѣтняя ночь, или свѣжее весеннее утро, зимнiй, снѣгомъ бѣлѣющiй вечеръ или зноемъ дышащiй воздухъ жаркаго лѣтняго дня.» Дѣло въ томъ только, что вслѣдствiе какого-то страннаго, совершенно субъективнаго настройства души, поэтъ отзовется на это такимъ особеннымъ, страннымъ звукомъ, который иногда, даже часто, не всякому уху доступенъ, не всякому сердцу понятенъ, чтó конечно вредитъ впечатлѣнiю. Изъ болѣзненной поэзiи Фетъ развилъ собственно одну ея сторону, сторону неопредѣленныхъ, недосказанныхъ, смутныхъ чувствъ того что называютъ французы le vague; чувство въ нѣкоторыхъ его стихотворенiяхъ какъ-будто не созрѣваетъ до совершенной полноты и ясности — и явно, что поэтъ самъ не хотѣлъ довести его до такого опредѣленнаго, общедоступнаго состоянiя, что онъ предпочитаетъ услаждаться такъ-сказать грезою чувства. Въ этомъ, какъ хотите, есть своего рода прелесть, прелесть грезы съ одной стороны, полуудовлетворенiя съ другой, прелесть того состоянiя, когда человѣкъ

Впиваетъ послѣднюю,

Сладкую влагу

Сна на зарѣ..

И оттого, никому неудается подмѣчать такъ хорошо задатки зараждающихся чувствъ, тревоги получувствъ и наконецъ подымающiеся подчасъ въ душѣ человѣка отпрыски прошедшихъ чувствъ и старыхъ впечатлѣнiй, былыхъ стремленiй, которыя «далеки какъ выстрѣлъ вчернiй» памяти былого, которая:

Крадется въ сердце тревожно…

Въ такихъ случаяхъ, даже особность, причудливость выраженiя становится доступною читателю, и не странно ему, что:

Исполнена тайны жестокой

Душа замирающихъ скрипокъ.

Ибо въ дальнѣйшемъ напримѣръ развитiи смутнаго впечатлѣнiя ясно, что хотѣлъ поэтъ сказать:

Средь шума толпы неизвѣстной

Тѣ звуки понятнѣй мнѣ вдвое,

Напомнили силой чудесной

Они мнѣ все сердце родное:

Ожившая память несется

Къ прошедшей тоскѣ и веселью,

То сердце замретъ, то проснется

За каждой безумною трелью…

Вообще въ такихъ случаяхъ, читатель, увлеченный чувствомъ поэта, не проситъ отъ него строгой логической послѣдовательности, не подвергнетъ его отвѣтственности за быстрые скачки и переходы мысли, какъ напримѣръ въ стихотворенiи:

Младенческой ласки доступенъ мнѣ лепетъ…

не спроситъ тутъ, почему поэта что-то кинуло обратиться вдругъ, совсѣмъ неждано-негаданно къ какой-то звѣздѣ «что такъ ярко сiяетъ» и сказать ей:

Давно невидались мы въ небѣ широкомъ…

читатель, понимая лиризмъ мотива, порыва поэта, не захочетъ съ математической точностью разлагать, повѣрять отчетливость фигуръ и троповъ, такого напримѣръ стихотворенiя:

О, незови! страстей твоихъ так звонокъ

Родной языкъ…

Ему внимать и плакать какъ ребенокъ,

Я такъ привыкъ,

ему и некогда повѣрять тутъ постройки, когда цѣлое явнымъ образомъ вырвалось изъ души разомъ въ отвѣтъ на воззванья страстей и блаженствъ,

Которымъ нѣтъ названья

И мѣры нѣтъ…

Читатель не спроситъ такъ же поясненiй нѣкоторыхъ странностей, подробностей очевидно частныхъ, мѣстныхъ въ нѣкоторыхъ стихотворенiяхъ, хотя конечно было бы лучше, еслибъ не бросалъ лирикъ многаго безъ поясненiя, еслибъ вездѣ доводилъ онъ причудливыя мечты фантазiй до ихъ возможной ясности, какъ удалось ему это въ стихотворенiи:

Мы одни… изъ сада въ стекла оконъ..

въ которомъ наглядно совершается греза:

Въ царствѣ тихой, свѣтлой ночи майской,

когда звѣзды, дрожа лучами, какъ будто все ближе и ближе нисходятъ къ намъ, и

На суку извилистомъ и чудномъ,

Пестрыхъ сказокъ пышная жилица,

Вся въ огнѣ, въ сiяньи изумрудномъ

Надъ водой качается жаръ-птица.

когда наконецъ:

Листья полны свѣтлыхъ насѣкомыхъ,

Все растетъ и рвется вонъ изъ мѣры,

Много сновъ и много сладкой вѣры…

Роскошь и прихотливость фантазiи является здѣсь въ замѣчательнѣйшей степени. Да! здѣсь «все растетъ и рвется вонъ изъ мѣры», какъ будто въ индѣйскомъ мiрѣ, все сказачно, все капризно, мечтательно, и между-тѣмъ все понятно; это какiе-то чудные узоры, рисумые луннымъ свѣтомъ въ лѣтнюю ночь, полную шелеста листьевъ и благоуханiя цвѣтовъ, озаренную еще для васъ взглядомъ любимой женщины.

Хорошо было бы, еслибы самыя тонкiя душевныя впечатлѣнiя поэтъ взводилъ вездѣ такъ удачно въ объективныя представленiя, какъ и въ своихъ «Вечерахъ и ночахъ», составляющихъ едва ли не лучшее изо всего, чтó когда-либо написалъ онъ.

Въ сущности нѣтъ ничего труднѣе, какъ описывать природу, если только воспроизведенiе ея моментовъ можно назвать описанiемъ. Природа жива, какъ человѣкъ, разнообразна и неуловима въ своихъ оттѣнкахъ и отливах, какъ разнообразна жизнь, и широка должна быть натура художника, могущаго уловить всецѣло хотя одинъ ея моментъ, передать хоть частицу ея необъятнаго содержанiя. Передать моментъ природы значитъ дать другимъ почувствовать этотъ моментъ, значитъ заставить читателя слышать таинственный шелестъ дѣвственныхъ лѣсовъ Америки, какъ дѣлали Шатобрiанъ и Куперъ, дышать прелестью украинской ночи, какъ Гоголь, сочувствовать могилѣ Ленскаго, какъ Пушкинъ, плакать о погибшей Грецiи, какъ Байронъ въ «Гяурѣ». Всякiй истинно-великiй поэтъ есть вмѣстѣ съ тѣмъ и поэтъ описательный, отождествляетъ ли онъ свое внутреннее съ моментами природы, какъ Гёте, переноситъ ли онъ свое личное настроенiе на природу, какъ Байронъ, все равно.

У Фета въ его «вечерахъ и ночахъ» глубокое воззрѣнiе на природу облеклось въ самыя изящныя и самыя роскошныя формы: это цѣлая поэма спокойно, разумно наслаждающагося духа, поэма, въ которой часто мудрое слово дружится съ полнымъ чувствомъ самозабвенiя на груди матери-природы. Особенно чувство полной, беззавѣтной, нисколько не охарактированной преданности впечатлѣнiямъ поражаетъ читателя своею наивностью и простотою. То любо поэту безъ цѣли плыть по рѣкѣ:

Никто мнѣ не скажетъ, куда ты

Поѣхалъ, куда загадалъ…

Шевелись же весло, шевелися,

А берегъ во мракѣ пропалъ…

то благодаритъ онъ сосѣда за то, что тотъ держитъ соловья, и что въ садъ выходитъ вдыхать «Веспера свѣжесть» сосѣдка; то говоритъ онъ намъ:

Я люблю многое, близкое сердцу,

Только рѣдко люблю я…

и начинаетъ описывать впечатлѣнiя прогулки по заливу:

Такъ, забываясь,

Под звучную мѣру весла,

Орошоннаго пѣной шипучей.

И одинъ островокъ милъ ему предпочтительно, островокъ, любимый красноглазымъ кроликомъ, да гордымъ лебедемъ, да соловьемъ, который поетъ по зарямъ,

Да и позднею ночью, когда

Мѣсяцъ обманчивымъ свѣтомъ

Сребритъ и волны и листья…

Онъ не молкнетъ; поетъ

Все громче и громче.

И какъ дитя, подъ влiянiемъ свѣтлыхъ, непосредственныхъ впечатлѣнiй спрашиваетъ онъ себя: что это — жизнь или сонъ, счастливъ онъ или только обманутъ? И нѣтъ отвѣта на этотъ вопросъ, да и не за тѣмъ былъ сдѣланъ вопросъ, чтобы на него данъ былъ отвѣтъ: равнодушная прекрасная природа не отвѣчаетъ мечтателю, и только

Мелкiя волны что то шепчутъ съ кормою,

Весло недвижимо,

И на небѣ ясномъ высоко сверкаетъ зарница.

И равно, какъ поэта, такъ и васъ удовлетворяетъ это многозначительное безмолвiе природы.

То шутитъ поэтъ надъ педантами, надоѣвшими о высокомъ и прекрасномъ, и больше прекраснаго находитъ онъ въ черныхъ глазахъ прекраснаго созданiя.

Только пчела узнаетъ въ цвѣткѣ затаенную сладость

Только художникъ на всемъ чуетъ прекраснаго слѣдъ…

То привѣтствуетъ онъ ночь дивнымъ, прямо изъ души излившимся привѣтствiемъ:

Здравствуй! тысячу разъ мой привѣтъ тебѣ, ночь!

Опять и опять я люблю тебя,

Тихая теплая,

Серебромъ окаймленная!

Какой оптичной прелестью дышетъ еще другое описанiе ночи, ночи въ городѣ, ночи, когда

Тихо и чутко

Плыветъ прохладительный воздухъ!

какимъ горацiанскимъ остроумiемъ отличается жалоба Юпитеру Плювiю! что за образность въ чудныхъ описанiяхъ переливовъ луннаго свѣта!..

Но не менѣе этой способности пластически ясно и опредѣленно выражать впечатлѣнiя, которыя сами по себѣ подлежать опредѣленiю, сильна въ Фетѣ и другая его способность уловлять въ высшей степени тонко и музыкально впечатлѣнiя, которыхъ вся прелесть заключается въ ихъ неопредѣленности. Нѣкоторыя изъ такихъ мелодiй нашего поэта исчерпываютъ чувство до глубины, несмотря на видимую краткость и сжатость. Приводимъ напримѣръ слѣдующую мелодiю:

Не отходи отъ меня,

Другъ мой, останься со мной!

Не оходи отъ меня:

Мнѣ такъ отрадно съ тобой.

Ближе другъ къ другу чѣмъ мы,

Ближе нельзя намъ и быть;

Чище, живѣе, сильнѣе,

Мы не умѣемъ любить.

Если же ты предо мной

Грустно головку склоня, —

Мнѣ такъ отрадно съ тобой.

Не отходи отъ меня!

Трудно представить что-либо проще, грацiознѣе и полнѣе, а почти всѣ мелодiи таковы. Нѣкоторыя изъ нихъ представляютъ какъ бы сродство съ пѣснями Гейне, напоминаютъ его манеру, но сродство это только внѣшнее;

Шумѣла полночная вьюга,

Въ лѣсной и глухой сторонѣ

Мы сѣли съ ней другъ подлѣ друга,

Валежникъ свисталъ на огнѣ,

И нашихъ двухъ тѣней громады

Лежали на красномъ полу,

А въ сердцѣ, ни искры отрады

И нечѣмъ прогнать эту тьму!

Березы скрипятъ за стѣною,

Сукъ ели трещитъ смоляной…

О, другъ мой! скажи, что съ тобою!

Я знаю давно, что со мной.

Мы не видимъ здѣсь внутренняго сродства съ Гейне, потомучто не видимъ чувства, одушевляющаго стихотворенiя послѣдняго, не видимъ жолчной иронiи, заостряющей почти каждое изъ нихъ; не видимъ рѣзко-выдающейся личности поэта, которая у Гейне, несмотря на всю свою силу, становится даже смѣшна подчасъ своими мелочными претензiями. Въ стихотворенiяхъ Фета, чувство самой скорби и грусти какъ-то свѣтло и нѣжно вовсе не потому, чтобъ оно было безмолвно: нѣтъ! впечатлѣнiя тяжолыя и мрачныя находятъ у него соотвѣтственный отзывъ; только личность поэта нисколько не выдается изъ-за этихъ мрачныхъ впечатлѣнiй, не драпируется въ нихъ. Возьмемте напримѣръ одну изъ извѣстныхъ всѣмъ его мелодiй:

Давно ль подъ волшебные звуки,

Носились по залѣ мы съ ней? и т. д.

Канва ея построена до того художественно, что изящною оболочкою смягчается такъ-сказать тяжолое впечатлѣнiе, претворяется во что-то таинственное, неуловимое вмѣстѣ съ тѣми звуками, подъ которые носится поэтъ съ легкою тѣнью. Эта мелодiя — цѣлая музыкальная поэма.

Всѣ или почти всѣ стихотворенiя поэта — отзывы осязаемыхъ, полныхъ, поэтическихъ впечатлѣнiй. Не на всѣхъ подѣйствуютъ они одинаково, не многимъ даже доступны будутъ тѣ легкiя впечатлѣнiя, которыя обрѣли въ нихъ образъ и слово, но зато для организацiи сколько-нибудь тонкой, развитой эстетически, они почти что дневникъ ея лучшихъ, поэтичнѣйшихъ минутъ. Бесѣдуетъ ли поэтъ съ полуночными образами, которые воютъ,

Какъ духовъ испугавшiйся песъ;

слушаетъ ли онъ отдаленные звуки музыки и уносится въ минувшее, которое

Такъ томно и грустно-небрежно

Въ свой мiръ расцвѣченный уноситъ,

И ластится къ сердцу такъ нѣжно

И такъ умилительно проситъ;

передаетъ ли онъ успокоительное чувство, объемлющее грудь при видѣ необозримой степи:

Тихо ночью по степи

Небо ей сказало: спи!

И курганы спятъ, и т. д.

вездѣ и повсюду его личныя впечатлѣнiя отождествляются самыми моментами, ихъ породившими.

Помните ли вы напримѣръ его снѣга, въ которыхъ видно еще какое-то несознанное, неустановившееся стремленiе поэта къ новому содержанiю и къ новымъ формамъ. Всего болѣе выступаетъ здѣсь впервые способность передавать въ осязаемыхъ, оригинальныхъ образахъ ощущенiя почти неуловимыя, почти непередаваемыя, способность дѣлать доступнымъ внутреннiй мiръ души посредствомъ внѣшнихъ явленiй. Чтобъ пояснить нашу мысль, приводимъ слѣдующее небольшое стихотворенiе:

Котъ поетъ, глаза прищуря,

Мальчикъ дремлетъ на коврѣ,

На дворѣ играетъ буря,

Вѣтеръ свищетъ на дворѣ.

«Полно тутъ тебѣ валяться,

Спрячь игрушки, да вставай!

Подойди ко мнѣ прощаться

Да и спать себѣ ступай.»

Мальчикъ всталъ, а котъ глазами

Поводилъ и все поетъ;

Въ окна снѣгъ валитъ клоками,

Буря свищетъ у воротъ.

Чѣмъ-то грустнымъ, чѣмъ-то тяжолымъ отзывается это стихотворенiе, повидимому все полное самыхъ наивныхъ образовъ, что-то драматическое есть даже въ этой картинѣ однообразнаго зимняго вечера. Слышна скорбь человѣка, живого и страдающаго, одинокаго и чуждаго этой тихой, семейной картинѣ. Полусердито, полунѣжно гонитъ онъ отъ себя мальчика, единственное живое существо, которое мѣшаетъ ему отдаться вполнѣ всей тоскѣ, навѣваемой долгимъ, тяжкимъ вечеромъ, и вотъ онъ дѣйствительно одинъ:

Мальчикъ встал, а котъ глазами

Поводилъ и все поетъ;

Въ окна снѣгъ валитъ клоками,

Буря свищетъ у воротъ.

Нечего и пояснять, какъ глубоко это маленькое стихотворенiе въ своей безпритязательной простотѣ и наивности, какъ хороша самая его недосказанность и неопредѣленность. Многiя вѣроятно помнятъ также милое, грацiозное, поэтическое созданiе. «Знаю я, что ты, малютка…», этотъ идеалъ поэта легкiй, свѣтлый, весь созданный изъ тончайшей пыли снѣговъ; помнятъ также «Березу», которой сочувствуютъ какъ живому существу, такъ симпатично описалъ ее самъ поэтъ; помнятъ еще болѣе это маленькое, ничего повидимому неговорящее и между-тѣмъ полное жизни стихотворенiе, которое какъ-то невольно напрашивается на языкъ въ лунную зимнюю ночь:

Чудная картина,

Какъ ты мнѣ родна:

Бѣлая равнина,

Полная луна.

Свѣтъ небесъ высокихъ,

И блестящiй снѣгъ,

И саней далекихъ

Одинокiй бѣгъ.

IV

Таковы были силы отрицательнаго взгляда. Съ одной стороны карающiй смѣхъ надъ чудовищно-нелѣпыми явленiями нашей показной дѣйствительности, — съ другой стороны протестъ личности и развитiя ея самыхъ тонкихъ, даже причудливыхъ требованiй отъ жизни. Но отношенiе къ дѣйствительности Гоголя, выразившееся по преимуществу въ юморѣ, этотъ горькiй смѣхъ, карающiй какъ Немезида, потомучто въ немъ слышится стонъ по идеалѣ, смѣхъ полный любви и симпатiи, смѣхъ, возвышающiй моральное существо человѣка, такое отношенiе могло явиться правымъ и цѣломудреннымъ только въ цѣльной натурѣ истиннаго художника.

Не всѣ уразумѣли тогда вполнѣ эту любовь, дѣйствующую посредствомъ смѣха, это горячее стремленiе къ идеалу. Для многихъ, даже для большой части понятна была только форма произведенiй Гоголя; очевидно было только то, что новая руда открыта великимъ поэтомъ, руда анализа повседневной, обычной дѣйствительности, и на то самое, на что Гоголь смотрѣлъ съ любовью къ неперемѣнной правдѣ, къ идеалу, на то другiе, даже весьма даровитые люди, взглянули только съ личнымъ убѣжденiемъ или съ предубѣжденiемъ. Отсюда ведутъ свое начало разные сатирическiе очерки и безконечное множество повѣстей сороковыхъ годовъ литературы, кончавшихся вѣчнымъ припѣвомъ: «И вотъ что можетъ сдѣлаться изъ человѣка!» — повѣстей, въ которыхъ по волѣ и прихоти ихъ авторовъ съ героями и героинями, задыхавшимися въ грязной дѣйствительности, совершались самыя удивительныя превращенiя, въ которыхъ все, окружавшее героя или героиню, намѣренно изображалось карикатурно.

Произведенiя съ такимъ направленiемъ писались въ былую пору въ безчисленномъ количествѣ; ложь ихъ заключалась преимущественно въ томъ, что они запутывали читателя подробностями, взятыми повидимому изъ простой повседневной дѣйствительности, доказывавшими въ авторахъ ихъ несомнѣнный талантъ наблюдательности, и вводили людей несвѣдущихъ, незнакомыхъ съ бытомъ въ заблужденiе. Безспорно, что была и хорошая сторона и своего рода заслуга въ этой чисто отрицательной манерѣ, но односторонность и ложь ея скоро обнаружились весьма явно. Забавнѣе всего было то, что никогда такъ сильно не бранили романтизма, какъ въ эту эпоху самыхъ романтическихъ отношенiй авторовъ къ дѣйствительности.

Такое отношенiе къ дѣйствительности не могло быть продолжительно по самымъ основнымъ своимъ началамъ. Примиренiе т. е. ясное разумѣнiе дѣйствительности необходимо человѣческой душѣ, и искать его приходилось поневолѣ въ той же самой дѣйствительности, тѣмъ болѣе, что находилось много людей, которые съ сомнѣнiемъ качали головою, читая разныя карикатурныя изображенiя дѣйствительности и дерзали думать, что слишкомъ мрачныя или слишкомъ грубыя краски употреблялись на картинѣ, что живописцы видимо находятся въ припадкѣ меланхолiи, что родственники разныхъ барышень вовсе не такiе звѣри, какими они кажутся писателямъ, что даже и особенно грязны являются они только потому, что какому-нибудь меланхолическому автору хотѣлось въ видѣ особенной добродѣтели выставить чистоплотность какой-нибудь Наташи… Усомнились однимъ словомъ въ томъ, чтобы дѣйствительность была такъ грязна и черна, а романтическая личность такъ права въ своихъ требованiяхъ, какъ угодно было ту и другую показывать повѣствователямъ. Русскiй человѣкъ отличается какъ извѣстно особенною смѣтливостью: онъ готовъ признать всѣ свои дѣйствительные недостатки, но не станетъ ихъ преувеличивать и не впадетъ поэтому въ мрачное мистическое отчаянiе.

Въ общемъ убѣжденiи образовался протестъ противъ исключительныхъ требованiй романтической личности за дѣйствительность.

Но за какую дѣйствительность?

Вѣдь у насъ ихъ, дѣйствительностей, видимымъ образомъ двѣ. Одна на показъ, офицiальная, другая подъ спудомъ, бытовая… Разъяснять эту мысль здѣсь нѣтъ необходимости. Протестъ поднимался тогда еще смутно, самъ для себя неясный, на первый разъ даже болѣе за внѣшнюю, показную дѣйствительность.

Въ отвѣтъ на этотъ смутный, неопредѣленный протестъ явилось примѣчательно яркое, но чисто внѣшнее дарованiе, безъ глубокаго содержанiя, безъ стремленiя къ идеалу, дарованiе г. Гончарова. Яркiя достоинства таланта г. Гончарова признаны были безъ исключенiя всѣми при появленiи его перваго романа: «Обыкновенной исторiи.» Расказъ его «Иванъ Савичъ Поджабринъ», написанный какъ говорятъ прежде, но напечатанный послѣ «Обыкновенной исторiи», многимъ показался недостойнымъ писателя, такъ блестяще выступившаго на литературное поприще, но въ сущности въ «Поджабринѣ» точно также какъ и въ «Обыкновенной исторiи», обнаруживались почти одинаково всѣ данныя таланта г. Гончарова, и какъ то, такъ и другое произведенiе страдали равными, хотя и противоположными недостатками. Въ «Обыкновенной исторiи» голый скелетъ психологической задачи слишкомъ рѣзко выдается изъ-за подробностей; въ «Поджабринѣ» частныя, внѣшнiя подробности совершенно поглощаютъ и безъ того уже небогатое содержанiе: оттого-то оба эти произведенiя собственно не художественныя созданiя, а этюды, хотя правда этюды, блестящiе яркимъ жизненнымъ колоритомъ, выказывающiе несомнѣнный талантъ высокаго художника, но художника, у котораго анализъ, и при томъ очень дешовый и поверхностный анализъ, подъѣлъ всѣ основы, всѣ корни дѣятельности. Сухой догматизмъ постройки «Обыкновенной исторiи» кидается въ глаза всякому. Достоинство «Обыкновенной исторiи» заключается въ отдѣльныхъ художественно обработанныхъ частностяхъ, а не въ цѣломъ, которое всякому, даже самому пристрастному читателю представляется какимъ-то натянутымъ развитiемъ напередъ заданной темы. Кому не явно, что Петръ Ивановичъ, съ его безпощаднымъ практическимъ взглядомъ, не лицо дѣйствительно существующее, а олицетворенiе извѣстнаго взгляда на вещи, нѣчто вродѣ Стародумовъ, Здравомысловъ и Правосудовыхъ старинныхъ комедiй, съ тѣмъ только различiемъ, что Стародумы, Здравомыслы и Правосудовы, при всей нелѣпости ихъ, были представителями убѣжденiй гораздо болѣе благородныхъ и гуманныхъ, нежели узкая практическая теорiя Петра Ивановича Адуева? Кому не ясно, что съ другой стороны Александръ Адуевъ слишкомъ намѣренно выставленъ авторомъ и слабѣе и мельче своего дядюшки, что на днѣ всего лежитъ такая антипоэтическая тема, такая пошлая мысль, которыхъ не выкупаютъ блестящiя подробности… Замѣчательно въ высшей степени, что «Обыкновенная исторiя» понравилась даже отжившему поколѣнiю, даже старичкамъ, даже помнится «Сѣверной пчелѣ»; это свидѣтельствовало не объ особенномъ ея художественномъ достоинствѣ, а просто о томъ, что воззрѣнiе, подъ влiянiемъ котораго она написана, было не выше обычнаго уровня. Нужна была реакцiя, — дѣйствительность заявляла свои права; на первыя требованiя ея отвѣтило какъ могло и какъ умѣло блестящее внѣшнее дарованiе г. Гончарова «Обыкновенной исторiей», этой истинной эпопеей чиновническаго воззрѣнiя и азбучной мудрости, стоявшей совершенно въ уровень съ первыми, поверхностными началами протеста за дѣйствительность противъ романтической личности. Дарованiе г. Гончарова не пошло по новой дорогѣ: оно вышло цѣликомъ изъ той же самой категорiи произведенiй и было только ея цвѣтомъ. Примиренiе выразилось въ «Обыкновенной исторiи» иронiею какого-то отчаянiя, смѣхомъ надъ протестомъ личности съ одной стороны и апотеозою торжества сухой, безжизненной, безосновной практичности. Все было тутъ принесено въ жертву этой иронiи. Авторъ вывелъ двѣ фигуры: одну жиденькую, худенькую, слабенькую съ ярлыком на лбу: «Романтизмъ» якобы молодого поколѣнiя, и другую крѣпкую, спокойную и опредѣленную какъ математика, съ ярлыкомъ на лбу: «практическiй умъ»; сей послѣднiй разумѣется торжествовалъ в своихъ расчетахъ, какъ добродѣтельная любовь въ старинныхъ романахъ и комедiяхъ. Такова была мысль произведенiя г. Гончарова, мысль нимало не скрытая, а напротивъ просившаяся наружу, кричавшая въ каждой фигурѣ романа. Много нужно было таланта для того, чтобы читатели забывали явно искуственную постройку произведенiя; но кромѣ силы таланта, мысль отвѣтила на требованiе большинства, т. е. моральнаго и общественнаго мѣщанства. Романъ, повторяю я, понравился всѣмъ такъ-называемымъ практическимъ людямъ, которые всегда любятъ, когда бранятъ молодое поколѣнiе за разныя несообразныя и неподобныя стремленiя, понравился даже тѣмъ господамъ, которые косо посматривали на «Мертвыя души», или издѣвались надъ ними. Въ наивной радости своей, протестъ за внѣшнюю, показную дѣйствительность не замѣчалъ, что иронiя романа пропадала задаромъ, что романтическое стремленiе не признавало, не признаетъ и никогда не признаетъ въ жиденькомъ Александрѣ Адуевѣ своего питомца.

Прошло много времени, пока протестъ за дѣйствительность выросъ и окрѣпъ до сознанiя. Втеченiи всего этого времени, талантъ г. Гончарова напомнилъ о себѣ только «Сномъ Обломова», да кругосвѣтнымъ путешествiемъ на фрегатѣ Паллада, и въ этой книгѣ онъ остался вѣренъ самому себѣ или лучше сказать тому низмѣнному уровню, до котораго онъ себя умалилъ. Поразительно яркiя описанiя природы, мастерство отдѣлки мелочныхъ подробностей, наблюдательность остроумная и мѣткая, и положительное отсутствiе идеала во взглядѣ — вотъ что явилось въ этой книгѣ, которую опять-таки съ жадностью прочла вся публика; она вѣдь у насъ нѣсколько охотница до японскихъ воззрѣнiй, особенно если этимъ воззрѣнiемъ обрекъ себя на служенiе талантъ безспорно-сильный.

Явился наконецъ давно жданный Обломовъ. Прежде всего, онъ не сказал ничего новаго. Все его новое высказано было гораздо прежде въ «Снѣ Обломова» — я разумѣю все существенно новое, такое, что возбуждаетъ толки, возбуждаетъ вражды и симпатiи. Успѣхъ «Обломова» что ни говорите, былъ уже спорный, вовсе не то что успѣхъ «Обыкновенной исторiи.» Да оно такъ и должно было быть. Эпоха другая, сознанiе выросло. «Обыкновенная исторiя» польстила требованiю минуты, требованiю большинства, чиновничества, моральнаго мѣщанства. «Обломовъ» ничему не польстилъ и опоздалъ покрайней-мѣрѣ пятью или шестью годами… Въ «Обломовѣ» Гончаровъ остался тѣмъ же, чѣмъ былъ въ «Обыкновенной исторiи», и построенъ его «Обломовъ» по такимъ же сухимъ догматическимъ темамъ, какъ «Обыкновенная исторiя»; въ подробностяхъ своихъ он если хотите еще выше «Обыкновенной исторiи», психологическимъ анализомъ еще глубже, но наше сознанiе, сознанiе эпохи шло впередъ, а сознанiе автора «Обыкновенной исторiи» застряло въ Японiи. Польстилъ Обломовъ только весьма небольшому кружку людей, которые вѣрятъ еще тому, что врагъ нашъ въ дѣлѣ развитiя — наша собственная натура, наши существенно-бытовыя черты и что все спасенiе для насъ заключается въ выдѣлкѣ себя по какой-то узенькой теорiи… Воззрѣнiе этого небольшого кружка тоже далеко отстало отъ вопросовъ эпохи.

Весь романъ построенъ на азбучномъ правилѣ: «возлюби трудъ и избѣгай праздности и лѣности, иначе впадешь въ обломовщину и кончишь какъ Захаръ и его баринъ». Не споримъ, что это правило очень хорошее, не споримъ, что и напоминать его весьма полезно намъ, ибо насъ къ сожалѣнiю послѣ нѣсколькихъ вѣковъ нашего тупого сна слѣдуетъ обучать даже такимъ простымъ истинамъ, что воровать не хорошо и что лѣниться скверно. Понимаемъ такъ же и то, что люди, живущiе исключительно вопросами минуты, люди честные и благородные, но недальновидные, должны были обрадоваться этой темѣ, какъ публицистъ «Современника», и съ яростью накинуться вмѣстѣ съ авторомъ «Обломова», и даже больше чѣмъ самъ авторъ — на обломовку и обломовщину. Не обвиняя ихъ въ увлеченiяхъ, заставившихъ ихъ въ ряду обломовцевъ включить и Онѣгина и Печорина и Бельтова и Рудина, приписываю этимъ невольнымъ увлеченiямъ самые лучшiе, самые благородные источники и знаю насколько обусловлена современными обстоятельствами отрицательная сторона этихъ увлеченiй, т.-е. сторона вражды къ обломовкѣ и обломовщинѣ. Но вѣдь азбучное правило, за которое они такъ ратоборствуютъ и которому пожертвовалъ романистъ всѣмъ, справедливо только отвлеченно взятое. Какъ только вы имъ, этимъ достойнымъ впрочемъ всякой похвалы правиломъ, станете какъ анатомическимъ ножомъ разсѣкать то что вы называете обломовкой и обломовщиной, бѣдная обиженная обломовка заговоритъ въ васъ самихъ, если только вы живой человѣкъ, органическiй продуктъ почвы и народности. Пусть она погубила Захара и его барина, но вѣдь передъ ней же склоняется въ смиренiи Лаврецкiй Тургенева, въ ней же обрѣтаетъ онъ новыя силы любить, жить и мыслить. Онъ долго сближался съ нею, шляясь охотникомъ по полямъ, по трясинамъ и болотамъ, онъ съ болью сердца (да простится мнѣ, что я начинаю уже смѣшивать самого поэта съ героемъ его послѣдняго произведенiя) видѣлъ и видитъ ея больныя мѣста, ея запущенныя язвы, но онъ видитъ и то, что она неотдѣлима органически отъ его собственнаго бытiя, что только на ея почвѣ можетъ онъ жить неискуственною, негальваническою жизнью, и полный такого искренняго сознанiя, готовъ скорѣе идти въ крайность положительнаго смиренiя передъ нею, чѣмъ въ противоположную крайность азбучнаго правила.

Несостоятельность практическаго воззрѣнiя заключалась и въ самомъ зернѣ, изъ котораго родился весь Обломовъ, въ «Снѣ Обломова», этомъ фокусѣ, къ которому весь романъ приводится, для котораго чуть ли не весь онъ написался… Антипоэтичность азбучно-практической темы тѣмъ непрiятнѣе подѣйствовала и тогда на безпристрастныхъ читателей, что внѣшнiя силы таланта выступили тутъ съ необычайною яркостью. Вы помните, что прежде чѣмъ авторъ переноситъ васъ въ «райскiй уголокъ зелени», созданный сномъ Обломова, онъ нѣсколькими штрихами мастерского карандаша рисуетъ иной край, иную жизнь, совершенно противуположные тѣмъ, въ которые переноситъ насъ сонъ героя… Вы чувствуете въ манерѣ изложенiя присутствiе того искомаго, спокойнаго творчества, которое по волѣ своей переноситъ васъ въ тотъ или другой мiръ, и каждому сочувствуетъ съ равною любовью… И потомъ передъ вами до мелкихъ оттѣнковъ создается знакомый вамъ съ дѣтства бытъ, мiръ тишины и невозмутимаго спокойствiя во всей его непосредственности. Авторъ становится истиннымъ поэтомъ, и какъ поэтъ умѣетъ стоять въ уровень съ создаваемымъ имъ мiромъ, быть комически наивнымъ въ расказѣ о чудовищѣ, найденномъ въ оврагѣ обитателями, и глубоко трогательнымъ въ созданiи матери Обломова, и истиннымъ психологомъ въ исторiи съ письмомъ, которое такъ страшно было распечатать мирнымъ жителямъ «райскаго уголка зелени», и наконецъ эпически-объективнымъ художникомъ въ изображенiи сна, который объемлетъ всю обломовку.

Помните еще мѣсто о сказкахъ, которыя повѣствовались Ильѣ Ильичу и конечно всѣмъ намъ болѣе или менѣе, которыхъ пеструю и широко фантастическую канву поэтъ развертываетъ съ такою силою фантазiи? Помните еще остальныя подробности: семейный разговоръ въ сумерки, негодованiе жены Ильи Ильича на его безпамятство въ отношенiи къ разнымъ примѣтамъ, сборы его отвѣчать на письмо, составлявшее нѣсколько времени предметъ тревожнаго страха… Все это полный, художнически созданный мiръ, влекущiй васъ неодолимо въ свой очарованный кругъ…

И для чего же гибель сiя бысть? Для чего же поднятъ весь этотъ мiръ, для чего объективно изображонъ онъ съ его настоящимъ и съ его преданiями? Для того, чтобъ наругаться надъ нимъ во имя практически-азбучнаго правила, во имя китайскихъ воззрѣнiй Петра Ивановича Адуева или во имя татарско-нѣмецкаго воззрѣнiя Штольца, ибо Штольцъ все-таки татаринъ, хоть и нѣмецъ, татаринъ по душѣ и по дѣлу въ своей раздѣлкѣ съ кредиторомъ Ильи Ильича… Для чего въ самомъ «Снѣ» непрiятно-рѣзкая струя иронiи въ отношенiи къ тому, чтó все-таки выше штольцовщины и адуевщины?

Нѣтъ! герои нашей эпохи не Штольцъ Гончарова и не его Петръ Ивановичъ Адуевъ, да и героиня нашей эпохи тоже — не его Ольга, изъ которой подъ старость, если она точно такова, какою вопреки многимъ грацiознымъ сторонамъ ея натуры показываетъ намъ авторъ — выйдетъ преотвратительная барыня съ вѣчною и безцѣльною нервною тревожностью, истинная мучительница всего окружающаго, одна изъ жертвъ богъ-знаетъ чего-то. Я почти увѣренъ, что она будетъ умирать какъ барыня въ «Трехъ смертяхъ» Толстого… Ужь если между женскими лицами г. Гончарова придется выбирать непремѣнно героиню, безпристрастный и непотемненный теорiями умъ выберетъ, какъ выбралъ Обломовъ, Агафью Федосеевну, не потому только, что у нея локти соблазнительны и что она готовитъ пироги, а потомучто она гораздо болѣе женщина, чѣмъ Ольга.

Дѣло въ томъ, что у самого автора «Обломова», какъ у таланта все-таки замѣчательно яркаго, хотя и чисто внѣшняго, стало-быть живого — сердце лежитъ гораздо больше къ Обломову и къ Агафьѣ, чѣмъ къ Штольцу и къ Ольгѣ. За надгробное слово Обломову и его хорошимъ сторонамъ, его чуть не упрекнули ярые гонители обломовщины, которымъ он польстилъ, и которые яростно накинулись нетолько на Обломова, но по поводу его — на Онѣгина, Печорина, Бельтова и Рудина во имя Штольца, и самого Штольца принесли въ очистительную жертву Ольгѣ. Въ послѣднемъ нельзя съ ними не согласиться: Ольга точно умнѣе Штольца; онъ ей съ одной стороны надоѣстъ, а съ другой попадетъ къ ней подъ башмакъ и дѣйствительно будетъ жертвою того духа нервнаго самогрызенiя, которое эфектно въ ней только пока еще она молода, а подъ старость обратится на мелочи и станетъ однимъ изъ обычныхъ физiологическихъ отправленiй.

А. ГРИГОРЬЕВЪ