Наших полей ягоды (Ремезов)/РМ 1888 (ДО)

Наших полей ягоды
авторъ Митрофан Нилович Ремезов

Опубл.: 1888. Источникъ: az.lib.ru

НАШИХЪ ПОЛЕЙ ЯГОДЫ.

(Повѣсть).

I.

Отецъ Степанъ былъ умный человѣкъ, запасливый. Тридцать пять лѣтъ онъ честно священствовалъ въ селѣ Просѣкахъ и мирно почилъ за алтаремъ прекраснаго каменнаго храма, воздвигнутаго его многолѣтними заботами и трудами. Все оставилъ онъ въ благоустроенномъ видѣ: храмъ Божій — теплый, благолѣпный, величественный, любому городу могъ бы служить украшеніемъ; старушка-матушка, вдова отца Степана, пристроена въ собственномъ домикѣ, на своей усадьбѣ, а не на церковной; дѣтки всѣ при мѣстахъ: старшій сынъ священствуетъ въ сосѣднемъ уѣздѣ, меньшой, Михаилъ, окончилъ курсъ семинаріи, состоитъ сельскимъ учителемъ, современемъ тоже можетъ удостоиться священства; одна дочка замужемъ за столоначальникомъ консисторіи, за хорошимъ человѣкомъ, другая при матери живетъ, — этой не судилъ Богъ познать бракъ, она хромая, со смиреніемъ и кротостью помогаетъ въ хозяйствѣ своей полуслѣпой старушкѣ, хлопочетъ въ саду, въ огородѣ и на пчельникѣ, отъ цвѣтныхъ одеждъ и мясной пищи отказалась съ юныхъ дней.

Невдалекѣ отъ церкви, подъ горой у рѣчки, весь утонулъ въ зелени хорошенькій домикъ вдовы священника Сердобцева, матушки Вѣры Васильевны, — такъ издавна всѣ привыкли звать почтенную старушку. Много лѣтъ знала вся округа отца Степана и его матушку-попадью, много лѣтъ ни одно освященіе храма, ни однѣ порядочныя похороны въ уѣздѣ не обходились безъ отца Степана; повелось такъ, что близко ли, далеко ли то было, а за нимъ посылали, обязательно заказывали ему сорокоусты и поминовенія. При немъ процвѣтали дѣла церковныя, и личныя его дѣла шли въ должномъ порядкѣ, хотя въ любостяжательствѣ или въ корысти никто не могъ даже заподозрить отца Степана. Простъ онъ былъ и благожелателенъ ко всѣмъ, дѣлился чѣмъ могъ не только съ нуждающимся, но со всякимъ просящимъ, иногда, не дожидаясь даже просьбы, дѣлился съ желающимъ. Такова была и матушка Вѣра Васильевна. За то всѣ ихъ любили и уважали, за то, видно, Господь благословилъ ихъ домъ и достатокъ.

Лѣтъ двадцать пять тому назадъ, при размежеваніи, однодворцы заспорили съ богатымъ сосѣдомъ-помѣщикомъ изъ-за пяти десятинъ негоднаго, кочковатаго луга подъ горой. Чуть было все дѣло врозь не пошло. Баринъ заупрямился, однодворцы тоже загордились. Тогда-то Богъ и надоумилъ посредника.

— Будь же, — говоритъ онъ, — не по-вашему и не по-вашему, не доставайся этотъ лугъ ни однодворцамъ, ни барину.

— А кому же? — удивились старики.

— Отцу Степану и матушкѣ Вѣрѣ Васильевнѣ. Они садоводы, пусть на этомъ пустырѣ поповъ садъ будетъ.

Громкими криками согласія и одобренія закончился споръ. Лугъ замежевали женѣ священника Сердобцева, и разросся на немъ садъ, лучшій въ уѣздѣ. За садомъ, къ рѣчкѣ, на мѣстѣ кочковатаго болота, раскинулся чудесный огородъ, въ полугорѣ передъ домомъ расположились парники. Мечталъ отецъ Степанъ о тепличкѣ, но тепличка такъ въ мечтахъ и осталась. А виноградную лозу у южной стѣны дома онъ, все-таки, посадилъ и выходилъ, отъ морозовъ и непогодъ уберегъ, не разъ собственною рясой укрывалъ отъ сердитыхъ утренниковъи имѣлъ наслажденіе вкушать не совсѣмъ зрѣлый и очень кислый, но за то собственный виноградъ, съ гордостью величая себя «вертоградаремъ». Высадками и молодякомъ рѣдкихъ сортовъ деревьевъ и кустарниковъ онъ охотно дѣлился со всѣми, — конечно, безплатно, что, въ большинствѣ случаевъ, не только было не убыточно, но даже не мало способствовало процвѣтанію хозяйства любезнаго вертоградаря: «долгъ платежомъ красенъ».

Церковной земли отецъ Степанъ во всю жизнь не обрабатывалъ, сдавалъ ее однодворцамъ исполу, въ дѣлежки общихъ съ крестьянами сѣнокосовъ и лѣсныхъ угодій никогда не вступался.

— Отецъ Степанъ, твое сѣно привезли, вели складывать, — объяснялъ волостной голова, снимая шапку и подходя подъ благословеніе.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, благослови, Господь, и нынѣ, и присно, и во вѣки. Благодарю и пріемлю. Сложите на прошлогоднее мѣсто. А потомъ заходите… Вина самъ не пью и не предлагаю, а полпивцемъ попрошу.

И, въ общему удовольствію, распивался боченочекъ полпива, издѣлія матушки Вѣры Васильевны.

— Отецъ Степанъ, твоей милости господа кланяться приказали, — докладывалъ сосѣдскій бурмистръ, — возокъ горошку просятъ принять.

— Благослови, Господь, и преумножь во вѣки вѣковъ. Нижайше благодарю наипаче за память и отъ чистаго сердца пріемлю. Тутъ ссыплятъ, а ты, Захаръ Осиповичъ, иди чайку испить съ медкомъ, съ липовцемъ.

— Яковъ Терентьевичъ вашему благословенію кланяются и супруга ихняя, Марья Макарьевна, и съ дѣтками-съ, вашихъ за себя молитвъ желаютъ-съ. Покорно просятъ отъ ихняго заведенія крупецъ принять съ почтеніемъ съ ихнимъ-съ! — отчеканивалъ купеческій молодецъ, весело потряхивая русыми кудрями.

— Излишнее это, охъ, излишнее. Я вашими хозяевыми, Яковомъ Терентьевичемъ и Марьей Макарьевной, много-премного ублаготворенъ. А молитвы мои недостойныя за нихъ и съ чады, и съ домочадцы на всякое время передъ престоломъ Всевышняго. Сердечно благодарю и пріемлю, но считаю за излишнее.

И крупное, и малое съ одинаковымъ благодушіемъ принималъ отецъ Степанъ и никогда ни словомъ, ни намекомъ не выразилъ ни малѣйшей любостяжательности. Не корыстолюбивъ онъ былъ, не пріобрѣтатель, а устроитель и сберегатель. За требы ли, за праздничные молебны, даже за необычные, не очередные, никогда онъ ничего не спросилъ, хотя многіе годы начала своего священства прожилъ очень бѣдно, только-только не въ крайней нуждѣ. Дадутъ — благодаритъ и пріемлетъ, нѣтъ — и взглядомъ не покажетъ недовольства, котораго и въ душѣ его не было. Вначалѣ причетники было воздвиглись на такіе порядки, но и ихъ съумѣлъ успокоить священникъ.

Разъ такой случай былъ: выходитъ батюшка отъ заутрени, смотритъ — на его огородѣ землекопы работаютъ. Что за притча? Приходилъ рядчикъ ладиться канавы вычистить, да въ цѣнѣ не сошлись. Прошелъ отецъ Степанъ на огородъ, — свои селькіе мужики лопатами ворочаютъ.

— Что это вы, дѣтушки? — спрашиваетъ онъ.

— Канавки чистимъ. Ты, батюшка, ладилъ юхновцевъ, они ишь заломили. Мы вотъ и собрались, твои недоимщики тогдашніе, объ святой-то…

— И-ихъ! Господь васъ благослови и спаси! Дѣтки вы, дѣтки, чада вы добрыя… Я недоимщикъ передъ Господомъ Богомъ. Всѣ мои молитвы одной лопаты этой земли не стоютъ… — дрогнулъ голосъ священника, дрогнула слеза въ его ясныхъ глазахъ.

Онъ снялъ шляпу и положилъ три земныхъ поклона на старенькую, тогда еще деревянную церковь, потомъ поднялъ высоко руку и благословилъ недоумѣвающихъ мужиковъ. Они стояли безъ шапокъ, опустивши лопаты, и ничего не поняли; но, Богъ вѣсть отчего, колыхнулись ихъ сердца свѣтлымъ чувствомъ радости. Перекрестились мужики, помолились на церковь въ землю, а затѣмъ въ ноги поклонились своему отцу духовному, и бодро, ходко заработали ихъ лопаты.

Всякое даяніе благо, но не всякій даръ принималъ отецъ Степанъ.

— Добраго здоровья, батюшка, — говорилъ мѣстный торговецъ Хмаровъ, пожимая руку благословившаго его священника. — Прикажите принять рыбки къ масляной, молодцы изъ Саратова привезли, осетрина малосолъ и свѣженькая тамъ, въ саняхъ…

— Благодарю покорно и прошу извинить: я вашей рыбы принять не могу.

— Какъ такъ, батюшка? Что же это означаетъ? Желаете обидѣть?

— Обижать не желаю, спаси Богъ, и принимать не желаю, извините.

— Да это обида-съ. Позвольте объяснить, почему такъ не желаете?

— Потому, Никонъ Ивановичъ, что вы моихъ совѣтовъ не принимаете, моего наставленія, даже просьбъ моихъ не пожелали принять… И я отъ васъ ничего не желаю принимать.

— Это вы все насчетъ Тарасихи-то?… Такъ ужь не взыщите-съ, это дѣло наше и до васъ не касающее… дѣло коммерческое-съ.

— Отъ такой-то вашей коммерціи я и не принимаю даровъ. Вы за неустойку съ покойнаго мужа старуху разорили, лишили послѣдняго крова. Я просилъ васъ, убѣждалъ, вамъ не угодно. Такъ ужь и меня избавьте. Доколѣ вы не возвратите ей…

— Не добре ли вы гордо себя повести желаете, отецъ Степанъ? — озлился купецъ. — Не высоко ли возноситесь? Какъ бы не сорваться, потому мы тоже обиды не стерпимъ.

— Даръ есть дѣло любви: за любовь дается — за любовь принимается, — спокойно возразилъ священникъ.

— Знаемъ мы, какъ ты за любовь-то амбары накалачиваешь! — совсѣмъ вышелъ изъ себя торговецъ.

— Ни у васъ и ни у кого я никогда не просилъ ничего, и не прошу… А если вы пришли сюда для ссоры и брани, то прощайте. Просвѣти и умягчи васъ Господь.

Священникъ вышелъ изъ комнаты и черезъ заднее крыльцо изъ дома, сопровождаемый руганью разсвирѣпѣвшаго гостя. Въ тотъ же вечеръ явилась жена Никона Ивановича, упрашивала, въ ноги кланялась отцу Степану и матушкѣ Вѣрѣ Васильевнѣ, умоляла снять съ ихъ дома позоръ. Все село узнало, что священникъ не принялъ Хмаровской рыбы, скоро по всей округѣ разнесется. Срамъ, такой срамъ, что глазъ въ люди не кажи.

Отецъ Степанъ настоялъ на своемъ: бѣдной старухѣ было возвращено все, неправильно у нея отнятое. И сама же Тарасиха, вмѣстѣ съ покорившимся купцомъ, упросила простить и принять даръ за любовь и миръ. Амбары священника были, правда, почти всегда полны; но никто не смѣетъ сказать, чтобы когда-нибудь хотя одинъ бѣднякъ или нуждающійся ушелъ отъ нихъ, не получивши помощи въ ссуду или безвозвратно. Если не было у отца Степана, онъ шелъ къ богатымъ, просилъ и порукой становился, и выручалъ неимущаго.

Таковъ былъ во все свое долгое, честное священство отецъ Степанъ Сердобцевъ. Отъ него приходъ перешелъ не по наслѣдству. За нѣсколько мѣсяцевъ до смерти, удрученный болѣзнью, отецъ Степанъ поѣхалъ въ губернскій городъ посовѣтоваться съ врачами, дотащился кое-какъ до владыки и самъ выпросилъ себѣ преемника, Ивана Ивановича Блисталова, перворазряднаго студента семинаріи, нѣсколько лѣтъ бывшаго учителемъ въ Просѣковской сельской школѣ. Блисталовъ женился, принялъ священство и приходъ, а сынъ отца Степана, Михаилъ, получилъ мѣсто учителя. Отецъ Степанъ считалъ его еще слишкомъ молодымъ и недостаточно установившимся нравственно для высокаго призванія пастыря словеснаго стада Христова. Впрочемъ, и самъ Михаилъ Степановичъ не имѣлъ никакой склонности къ священству.

II.

Около двухъ лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ умеръ отецъ Степанъ. Въ хорошенькой усадьбѣ вдовой попадьи ничто не измѣнилось, все шло по старо-заведенному порядку. Съ наступленіемъ весны деревья и кусты подчищены, подстрижены, все прибрано и подвязано, нигдѣ ни сухой, ни сломанной вѣтки. За садомъ чинно и стройно вытянулись ряды ульевъ, весело гудитъ обрадованная тепломъ и свободой пчелка. Огородъ перепаханъ, гряды ухожены, канавы исправлены, виноградная лоза тщательно подвязана, передъ нею вспушены клумбы въ ожиданіи цвѣточныхъ высадковъ, на полугорѣ блестятъ парниковыя рамы и уже не могутъ сдерживать выбивающихся на просторъ сочныхъ плетей огурцовъ, дынь и арбузовъ. Самого «вертоградаря» нѣтъ, но на всемъ и вездѣ видна его рука, живъ его духъ, духъ устроителя, основательнаго и рачительнаго. Какъ бывало при покойникѣ, такъ и теперь полуслѣпая матушка Вѣра Васильевна сама до всего доходитъ, обо всемъ хлопочетъ; отъ нея не отстаетъ, ковыляя хромою ногой, Настя, за двоихъ старается. Нельзя иначе, — не поспѣть. Прежде помогалъ во многомъ Михаилъ; теперь ему некогда, не до хозяйства, у него свои дѣла — школа и уроки у богатаго сосѣда помѣщика, Петра Николаевича Торбузова, недавно переѣхавшаго на житье въ деревню. Михаилъ и живетъ у него въ домѣ, не далеко, всего черезъ рѣчку, переходъ по жердямъ тутъ же прямехонько въ барскій садъ, отъ дома до дома едва ли верста будетъ. Матушка довольна, счастлива, и не то ее радуетъ, что Миша хорошее жалованье получаетъ: жили безъ этого и вѣкъ бы прожили, — радуется старушка, что сынъ въ хорошемъ домѣ живетъ, у добрыхъ людей, гдѣ есть чемъ позаимствоваться, у которыхъ есть чему научиться, — не то, что въ школѣ все съ ребятишками или на селѣ съ торгашами-тарханами да съ мужиками. Она воочію видѣла, какъ Иванъ Ивановичъ измѣнился въ два лѣта, проведенныя на кондиціяхъ у одного богатаго помѣщика, къ которому онъ уѣзжалъ на все время школьныхъ каникулъ. Изъ неловкаго, дубоватаго семинариста, не умѣвшаго «къ станцу лицомъ сѣсть», онъ превратился въ развязнаго молодаго человѣка, способнаго за поясъ заткнуть любаго мелкаго дворянчика или чиновника. Женское сердце Вѣры Васильевны, безотчетно и безъ мудрованій, жаждало видѣть красавца сына ловкимъ и изящнымъ, находчивымъ и бойкимъ. Покойникъ отецъ Степанъ не придавалъ никакого значенія такимъ внѣшнимъ признакамъ свѣтскости, даже находилъ ихъ неумѣстными въ духовныхъ лицахъ. Но, во-первыхъ, отецъ Степанъ былъ человѣкомъ стараго времени и старыхъ понятій, какъ говоритъ отецъ Иванъ; во-вторыхъ, Миша не выказывалъ ни малѣйшаго желанія сдѣлаться священникомъ. И Вѣра Васильевна радовалась за сына. Настя иногда хмурилась, неодобрительно покачивала головой, но молчала, не смѣя прекословить матери, боясь огорчить старушку и разсердить брата.

Прошло болѣе двухъ мѣсяцевъ со дня поступленія Михаила Сердобцева въ домъ Торбузовыхъ. Вечерѣло. Косые лучи майскаго солнца въ упоръ заливали благодатнымъ тепломъ полугорье поповской усадьбы. На селѣ раздавались веселыя пѣсни русальской недѣли, носились вечерніе звуки бѣгущаго съ пастбища стада. Вѣра Васильевна у крыльца громко скликала цыплятъ. Настя копалась около ульевъ. Противъ нея, за рѣчкой, въ барскомъ саду послышались знакомые голоса. Дѣвушка поморщилась и глянула черезъ плетень. На томъ берегу, подъ блестящею листвой старой ветлы, стоялъ ея братъ съ молоденькою Торбузовскою экономкой.

— А если упаду? — говорила она, смѣясь и пробуя ногой перекинутыя черезъ воду жерди.

— Здѣсь низко, Марья Ивановна… да и воды всего на четверть. Только ноги намочите, — ободрялъ ее Михаилъ Степановичъ. — Я пойду впередъ. Ну, давайте руку, смѣлѣе!

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ… упаду непремѣнно. У меня уже теперь голова кружится.

— Пустяки!… Вы трусиха и больше ничего. Давайте руку!

Сердобцевъ сдѣлалъ шага два по жердямъ и протянулъ руку своей спутницѣ.

— Ухъ, ухъ!…. какъ страшно!… — Она сдѣлала шагъ и остановилась, зорко всматриваясь въ противуположный берегъ. Тамъ не видно было ни души. Черный, порыжѣвшій отъ времени платокъ на головѣ Насти подходилъ подъ цвѣтъ стараго плетня и исчезалъ въ тѣни кудрявой рябины.

— Нѣтъ, ни за что! — Молоденькая экономка отдернула руку и шагнула назадъ съ дѣтски-шаловливымъ смѣхомъ. — Хотите, Михаилъ Степановичъ, перенесите меня, а сама не пойду.

— Вдвоемъ-то мы ужь непремѣнно упадемъ и оба бултыхнемся въ воду.

— Это зачѣмъ? На васъ охотничьи сапоги. Берите меня на руки и несите черезъ воду.

Сердобцевъ улыбнулся и тоже окинулъ глазами усадьбу матери.

— Что же, пожалуй!

— Вы не уроните?

— Уронить-то не уроню. Этого не бойтесь. А вотъ если…

— Что если?

— Если увидитъ кто, вотъ тогда…

— Кто тамъ увидитъ! — и она опять звонко разсмѣялась. — Ну…

Марья Ивановна твердою ногой стала на жерди, кокетливо повернула голову и вскинула руки, точно собираясь летѣть. Сердобцевъ еще разъ усмѣхнулся, шагнулъ въ мелкую воду и обхватилъ молодую дѣвушку выше колѣнъ. Ея руки мягко опустились и обвились вокругъ его шеи.

— Такъ не страшно, — тихо, какъ бы про себя, прошептала она и крѣпко прижалась къ своему спутнику.

У него въ груди точно сорвалось, застучало сердце. Онъ заглянулъ въ лицо дѣвушки. Странный взглядъ темныхъ глазъ окончательно смутилъ молодаго учителя. Въ то же мгновеніе они оба вздрогнули.

— Пустите… не хочу такъ!… Пустите, говорю вамъ! — рванулась Марья Ивановна.

Сердобцевъ сжалъ ее еще крѣпче и, опустивши голову, зашагалъ по твердому илистому грунту ручья.

При красноватомъ вечернемъ освѣщеніи это была очень эффектная картинка, напоминавшая извѣстную группу: Павла и Виргинію. Только Сердобцевъ нисколько не былъ похожъ на юнаго героя стариннаго романа. Высокій, широкоплечій, съ небольшою русою пушистою бородкой, онъ годился бы служить моделью для изображенія молодца-римлянина, похищающаго сабинскую дѣву. Что же касается Марьи Ивановны, то она, пожалуй, сошла бы и за Виргинію, на глаза не особенно взыскательнаго и придирчиваго критика. Небольшаго роста, тоненькая, стройная, красиво сложенная, она имѣла видъ очень юной, не вполнѣ сформировавшейся дѣвушки, несмотря на свои девятнадцать лѣтъ. Оживленное личико, бѣленькое, нѣжное, обрамленное черными, какъ смоль, волосами, раскиданными по плечамъ и, очевидно, подвитыми на концахъ, бойкіе, опасные темные глазки съ длинными рѣсницами подъ густыми бровями, пунцовыя вздутыя губки, видъ шаловливой смѣлости и наивности дѣлали ее замѣтною и привлекательною, заслужили ей репутацію очень хорошенькой, чуть-чуть не красавицы. Въ двадцать четыре года Сердобцевъ былъ въ полномъ смыслѣ слова юнецъ и давно не сомнѣвался въ необычайной красотѣ Машечки, какъ ее обыкновенно звали въ домѣ Торбузовыхъ и какъ онъ называлъ ее мысленно, конечно.

Щегольски обутыя ножки дѣвушки стали на сухую прибрежную кочку. Михаилъ Степановичъ опустилъ руки и не двигался. Если бы онъ поднялъ глаза въ эту минуту, то непремѣнно увидалъ бы прямо противъ себя взволнованное лицо сестры, высунувшееся изъ-за-плетня. Но онъ не поднялъ глазъ, Машечка не оглянулась назадъ. Голова Насти скрылась въ вѣтвяхъ рябины.

— Никогда не смѣйте такъ… Ни за что не пойду въ другой разъ… — недовольнымъ голосомъ проговорила дѣвушка.

— Почему же это?… Что же я… Это, Марья Ивановна, вы за спасибо?…

— Никогда не смѣйте!… Ну, ну, спасибо… Я такъ только… А, все-таки, не пойду… Что же вы? Спасибо, говорю.

Машечка протянула руку. Сердобцевъ поднялъ голову. Знойный лучъ глубокихъ глазъ такъ и впился въ его сердцѣ Онъ крѣпко стиснулъ маленькую ручку дѣвушки и не выпускалъ ее.

— Будетъ вамъ въ водѣ-то стоять. Я думаю, и такъ ноги промочили, — ласкающимъ голосомъ говорила Машечка, не отнимая руки. — Я вотъ вытащу васъ. Идемте скорѣе, только, знаете, прямо нельзя ли, не заходя къ вашимъ?

Парочкой, рука въ руку, молодые люди обогнули пчельникъ, перебрались черезъ канавки огорода и направились въ гору къ церкви. Они, т.-е. вѣрнѣе Марья Ивановна, воспользовались выѣздомъ въ гости всей семьи Торбузовыхъ, чтобы побывать у молодой попадьи, какъ называли въ селѣ жену отца Ивана Блисталова. Вечеромъ Иванъ Ивановичъ и его жена проводили своихъ гостей до Сердобцевскаго огорода. Обратная переправа совершилась тѣмъ же порядкомъ, лишь съ тою разницей, что Марья Ивановна, какъ бы нехотя, точно подчиняясь грустной необходимости, сама сказала учителю:

— Что же теперь?… Несите! — и обвилась руками вокругъ его шеи. Яркая луна свѣтила имъ, мѣшая свой серебристый свѣтъ съ розовымъ отблескомъ долгой весенней зари. Сердобцевъ бодро вышелъ съ своею ношей изъ воды и углубился въ чащу прибрежныхъ тополей.

— Будетъ, пустите! Я, вѣдь, тяжелая, — чуть слышался вздрагивающій шепотъ.

— Вы-то? Да я бы всю жизнь готовъ былъ такъ нести васъ…

— Вы сами не знаете, что говорите. Пустите… встрѣтится еще кто-нибудь.

— Никого тутъ нѣтъ. Послушайте, Марья Ивановна!… — голосъ Сердобцева оборвался.

— Видите, вы устали, запыхались… Лобъ мокрый… — она сняла съ него шляпу и провела рукой по его лбу и волосамъ. — Довольно, голубчикъ, пустите, прошу васъ…

Машечка ловко выскользнула изъ его рукъ и стала передъ нимъ на дорожку.

— Все это шалости… смѣшныя! Вы же надо мною будете смѣяться. Я глупая… очень глупая дѣвчонка!

— Марья Ивановна!… — Сердобцевъ пальцами обхватилъ тоненькую талію дѣвушки. Онъ рѣшительно не зналъ, что говорится въ такихъ случаяхъ, что можно, что должно говорить. Біеніе собственнаго сердца оглушало его. Онъ видѣлъ, какъ вспыхиваютъ жгучіе глазки Машечки, какъ нервно волнуется ея грудь, и терялъ голову.

— Марья Ивановна! скажите… скажите хоть слово… одно слово!

— Нѣтъ, Михаилъ Степановичѣ, этого слова я не скажу, — серьезно проговорила дѣвушка, отводя отъ себя его руки. — Не могу, не должна его говорить… Прощайте, оставьте меня, уходите къ себѣ.

— Неужели только? — и въ его голосѣ послышалась тоскливая нота. Сердобцевъ стоялъ, впустивши голову и руки. Машечка была уже шагахъ въ десяти отъ него, на прямой, освѣщенной луною дорожкѣ, ведущей къ балкону барскаго дома.

— Не могу, не должна… хорошій мой… милый! — послышался ему неясный лепетъ, такой неясный и смутный, что молодой человѣкъ не былъ убѣжденъ, она ли такъ дѣйствительно назвала его, или его собственное возбужденное воображеніе создало послѣднія слова изъ шелеста молодой листвы тѣнистаго сада.

Когда Михаилъ Степановичъ опомнился, Машечки уже не было. Въ вечерней тиши слышно было только, какъ бойко простучали ея каблучки по доскамъ балкона и захлопнулась дверь. Сердобцевъ простоялъ еще минуты двѣ и, забывши вырабатываемую имъ въ себѣ мягкую сдержанность и свѣтскость манеръ, размашисто зашагалъ совсѣмъ по семинарски, глубоко втискивая каблуки въ песокъ щеголеватой дорожки. Войдя въ свою комнату во флигелѣ, онъ хлопнулъ дверью такъ, что зазвенѣли стекла въ окнахъ и подпрыгнуло все, что было на столѣ, порывисто распахнулъ окно и бросился на тяжелое кресло. Его голова, сердце, все существо его было захвачено однимъ — маленькою, стройненькою, до одуренія привлекательною Машечкой.

III.

Нѣсколькими днями ранѣе учителя, печальная и робкая, вошла Марья Ивановна въ домъ Торбузовыхъ въ качествѣ экономки, т.-е. просто прислуги высшаго разряда. Не то, казалось, ждало ее въ дѣтствѣ. Ея отецъ былъ средней руки помѣщикъ, отставной военный, плохой хозяинъ, отличный хлѣбосолъ, страстный охотникъ и музыкантъ-самоучка на всѣхъ инструментахъ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ помѣщиковъ-виртуозовъ и полупоэтовъ, безпечальное житье которыхъ было рѣзко выбито изъ колеи уничтоженіемъ крѣпостнаго права. Старая исторія, множество разъ повторявшаяся и прискучившая, несмотря на весь свой трагикомизмъ: выкупныя свидѣтельства, потомъ векселя, за ними закладныя банку и вторыя — только что выбиравшемуся на свѣтъ Божій «чумазому»… Всѣ обычныя финансовыя операціи помѣщичьи закончились тѣмъ, что Иванъ Васильевичъ Гонтовъ превратился въ странствующаго дворянина, то управляющаго, то какого-то агента, то музыканта или актера, и исчезъ, наконецъ, въ вихрѣ, развѣявшемъ «родовъ униженныхъ обломки». Жена его не дожила до конечныхъ результатовъ этихъ финансовыхъ операцій и умерла, когда Машѣ было всего пять лѣтъ. Родные разобрали сиротъ по рукамъ: мальчика Сергѣя взялъ какой-то двоюродный бездѣтный дядя, укрывшійся отъ помѣщичьяго погрома подъ сѣнь интендантства; двухъ дѣвочекъ: старшую Леночку, и младшую, Машу, взяла мелкопомѣстная тетушка, Ирина Васильевна Гонтова, старая дѣвица, послѣдняя, быть можетъ, представительница когда-то очень распространеннаго типа деревенской салопницы, помѣщицы-кулака, настоящей рабовладѣлицы, не имѣвшей ни одного крестьянина и семьдесятъ душъ обоего пола дворовыхъ. У нея-то въ страхѣ Божіемъ и особливо въ страхѣ передъ «тетенькой» выросли и воспитались «барышни» Гонтовы, какъ звали сестеръ болѣе мелкопомѣстные сосѣди, сами пахавшіе свою землю и отличавшіеся отъ мужиковъ лишь тѣмъ, что носили жилетки, какъ обязательный знакъ дворянскаго достоинства, и картузы, вмѣсто шляпъ гречневиками. Дочери такихъ дворянъ были по большей части неграмотны, въ будни бѣгали босикомъ загонять коровъ и гусей, въ праздникъ покрывали головы платочками и мечтали о возможности выйти замужъ за урядника.

Ирина Васильевна повела своихъ племянницъ иначе и воспитала ихъ настоящими барышнями, по-старинѣ. Когда, лѣтъ въ 14—15, ихъ образованіе было закончено, то оказалось, что онѣ умѣютъ читать романы и не умѣютъ писать по-русски, умѣютъ одѣваться и причесываться къ лицу, ловко танцуютъ, вышиваютъ по канвѣ, на слухъ побрякиваютъ на старомъ фортепіано, говорятъ вычитанныя изъ книгъ и тамъ и сямъ подслушанныя словечки, варятъ варенье, поютъ романсы, могутъ дѣлать глазки и подходящія минки, вѣрятъ въ домовыхъ и лѣшихъ и мечтаютъ о фантастическихъ герояхъ безъ опредѣленныхъ лицъ и положеній, а лишь въ костюмахъ, по преимуществу военныхъ, не исключая мушкетеровъ Людовика XIII.

Почти за годъ до переѣзда Торбузовыхъ въ деревню Ирина Васильевна гдѣ то сильно простудилась и умерла, облѣпленная домодѣльными горчишниками. Черезъ мѣсяцъ явился Сергѣй Ивановичъ, единственный наслѣдникъ, такъ какъ, по закону, сестры при братьяхъ изъ боковыхъ линій не наслѣдуютъ. Молодой человѣкъ успѣлъ послужить при дядѣ, успѣлъ посидѣть на скамьѣ подсудимыхъ и въ узилищѣ, и прибылъ получать наслѣдство, достаточно искушенный житейскимъ опытомъ, лишенный нѣкоторыхъ правъ и преимуществъ, оборванный, какъ нищій, но съ связкою «Уставовъ», «Уложеній» и томовъ «Свода Законовъ». Подъ руководствомъ дядюшки и его достойныхъ сослуживцевъ, а потомъ своихъ товарищей по узилищу молодой Гонтовъ отлично изучилъ курсъ практической юриспруденціи и способы примѣнять его себѣ на пользу, ближнему во вредъ и, при случаѣ, на конечную погибель. Эту штуку онъ на себѣ испыталъ, когда дядюшка и присные ухлопали его, пытаясь отвертѣться отъ суда. На ихъ бѣду, и казнокрадовъ судятъ у насъ, какъ простыхъ смертныхъ, съ присяжными: воры-заправилы, съ дядюшкой во главѣ, отправились въ Томскую губернію, а племянникъ, долженствовавшій послужить козломъ отпущенія, отдѣлался нѣсколькими мѣсяцами острожнаго житья. Леночка, бывшая лѣтъ на пять старше сестры, догадалась на всякій случай припрятать подальше шкатулку тетушки и спокойно перебралась къ одной очень бѣдной и дальней родственницѣ, кое-какъ перебивавшейся въ хиломъ домишкѣ на двадцати десятинахъ земли. Машечка осталась между небомъ и землей. Братецъ безъ дальнихъ околичностей выгналъ сестеръ изъ дома, продалъ имѣніе тотчасъ послѣ утвержденія за нимъ наслѣдства и уѣхалъ невѣдомо куда. Предводитель дворянства принялъ живое участіе въ судьбѣ несчастной дѣвушки, на первыхъ порахъ пріютилъ у себя и рекомендовалъ въ экономки Торбузовымъ. Новыя обязанности Машечки были очень немудрыя и пришлись по душѣ воспитанницѣ Ирины Васильевны.

Во-первыхъ, Машечка жила «своимъ трудомъ» и могла всѣмъ и каждому поставлять это на видъ съ приправою словечками: «мы трудовой народъ, мы рабочій пролетаріатъ» и т. п., — такія словечки Машечка знала; во-вторыхъ, она жила въ прекрасной комнатѣ, кушала и пила сколько хотѣла, и такъ хорошо, какъ иному даже не бѣдному человѣку не удается покушать и въ свѣтлый праздникъ; въ-третьихъ, весь трудъ ея заключался въ томъ, что она должна была разливать въ столовой чай, кофе, за обѣдомъ супъ, — все на виду у публики, въ хорошенькой прическѣ, въ ловко сшитомъ платьицѣ, прикрытомъ бѣленькимъ, эффектнымъ фартучкомъ. Тяжелая работа выдачи провизіи изъ кладовыхъ и погребовъ значительно скрашивалась всегдашнею возможностью, обязанностью даже, попробовать закуски, лакомства, фрукты… И жилось Машечкѣ пречудесно, какъ лучше она и желать не могла. Ея миловидность, изящный видъ, привѣтливость, веселость и услужливость скоро сдѣлали ее общею любимицей въ домѣ Торбузовыхъ. Петръ Николаевичъ имѣлъ слабость вообще ко всѣмъ молоденькимъ женщинамъ и исключительную склонность чувствовалъ къ тѣмъ, которыя хотя немного напоминали ему излюбленный типъ француженки. Машечка же именно подходила къ этому сорту отъ природы и, увлекшись гувернанткою, m-lle Амели, съ большимъ усердіемъ, достойнымъ лучшей цѣли, старалась перенять у нея всѣ манеры и ухватки, граціозныя и пикантныя, отзывавшіяся закулиснымъ міркомъ парижскихъ бульварныхъ театровъ. Унаслѣдованныя отъ родителя способности не пропали даромъ: Машечка преуспѣвала и черезъ два мѣсяца жизни у Торбузовыхъ не хуже самой Амели, въ тиши своихъ антресолей, откалывала: «Chico, chico…», «L’amour» и т. п. прелести. Комментаріи къ пропѣтому и продѣланному, объясненія и откровенности чистокровной «gamine de Paris», воспитательницы русскихъ барчатъ, блистательно заканчивали образованіе молоденькой экономки. Петръ Николаевичъ умильно поглядывалъ на обѣихъ рано выцвѣтшими глазками, сравнивалъ ихъ и находилъ обѣихъ «очень, очень того…»

Его супруга, Екатерина Сергѣевна, не могла нахвалиться экономкой. Сама некрасивая, она любила красоту и изящество во всей обстановкѣ, до прислуги включительно; неразговорчивая, всегда хмурая, скучающая и неподвижная, она любила, чтобы при ней болтали, трещали безъ умолку, хохотали, шумѣли и суетились. Гувернантка и экономка въ наилучшемъ видѣ подходили къ такимъ вкусамъ избалованной барыни. Амели не любила задумываться, Машечка не умѣла.

Утро въ домѣ Торбузовыхъ начиналось поздно, не по-деревенски. Въ десятомъ часу одна Марья Ивановна орудовала по своей части, выдавала повару провизію и хлопотала передъ чайнымъ приборомъ въ столовой. На антресоляхъ слышалась ходьба, голоса дѣтей, француженки и бонны-нѣмки. Имъ носили чай наверхъ. На половинѣ Екатерины Сергѣевны шла усиленная суета, свидѣтельствующая о томъ, что барыня проснулась, встаетъ и гоняетъ прислугу не столько за дѣломъ, сколько ради развлеченія. Одна горничная мчится обмѣнить не понравившійся барынѣ пеньюаръ, другая въ столовую съ приказаніемъ экономкѣ, дѣвочка, состоящая «на побѣгушкахъ», вихремъ носится на лѣстницу и съ лѣстницы узнать про дѣтей, сказать француженкѣ, позвать няньку… Все это бѣгомъ, на-спѣхъ, точно гдѣ горитъ, тогда какъ Екатерина Сергѣевна чуть рукой шевелить, едва двигается отъ кровати къ туалету.

Въ столовую вошелъ Сердобцевъ, разстроенный, очевидно, плохо спавшій, молча поздоровался съ Машечкой, молча выпилъ свои два стакана чаю, поклонился и ушелъ въ классную еще болѣе мрачный. Онъ злился, самъ не зная хорошенько за что и на кого, — сначала на горничную, поминутно прибѣгавшую отъ барыни и мѣшавшую ему заговорить съ Машечкой, потомъ, когда горничная скрылась, на Машечку, что она не заговариваетъ съ нимъ, наконецъ, на себя за то, что не могъ придумать, съ чего бы начать разговоръ послѣ вчерашней прогулки.

Рядомъ съ столовой, въ кабинетѣ хозяина, послышалось шлепанье туфель, передвиганье какой-то мебели, кашель. Отворилась дверь и на порогѣ показался Петръ Николаевичъ въ лѣтнемъ утреннемъ костюмѣ.

— Здравствуйте, Марья Ивановна! Одолжите чайку, — проговорилъ онъ, ласково кивая экономкѣ.

— Съ добрымъ утромъ! Сейчасъ, сейчасъ… Я уже налила, — услыхала, какъ вы пришли… Вамъ какого варенья, Петръ Николаевичъ?

— Все равно, какое ближе, того и пришлите.

— Сама подамъ. Василій ушелъ…

Машечка вошла въ кабинетъ и поставила на столъ стаканъ чаю и вазочку съ вареньемъ. Петръ Николаевичъ окинулъ взглядомъ молоденькую экономку и засмотрѣлся. Граціозная, свѣженькая, съ распущенными вьющимися по плечамъ волосами, съ голыми по локоть руками, оттѣненными чуть замѣтнымъ нѣжнымъ пушкомъ, она показалась Петру Николаевичу такою привлекательною, что онъ не выдержалъ и протянулъ ей руку.

— Спасибо… Какая вы ныньче хорошенькая!

Дѣвушка кокетливо улыбнулась, сверкнула глазками и подала руку.

— Прелесть, заглядѣнье! Къ вамъ очень идетъ вотъ такъ… — онъ слегка притянулъ ее ближе и взялъ рукой крупный локонъ, спустившійся съ плеча. — Отчего вы рѣдко дѣлаете такую прическу?

Машечка послушно подалась впередъ съ видомъ своей обычной дѣтской наивности, губки раскрылись и изъ-за нихъ блеснули два ряда ровныхъ молодыхъ зубовъ.

— Екатерина Сергѣевна не любить. Къ ея вставанью я опять буду причесана по формѣ.

Другой локонъ скатился и защекоталъ руку Торбузова. Рука не устояла передъ искушеніемъ и разбила его на мелкія кольца, скользнула по подбородку экономки и спустилась на открытую тоненькую шейку.

— Машечка! — тихо проговорилъ Петръ Николаевичъ, смотря какимъ-то особеннымъ взглядомъ прямо въ искрящіеся глазки дѣвушки.

— Вашъ чай остынетъ… и тамъ ждутъ… кушайте! — она высвободила руку и хотѣла уйти.

Торбузовъ обхватилъ ее за талію и такъ близко притянулъ къ себѣ, что Машечка очутилась почти у него на колѣняхъ. Она рванулась къ двери.

— Пустите… что вы!… Вы съ ума сошли! Слышите, идутъ…

Дѣйствительно, кто-то прошелъ по столовой; Торбузовъ выпустилъ экономку и заговорилъ громко, стараясь принять спокойный тонъ:

— Такъ распорядитесь… — онъ перевелъ дыханіе. — Завтра обѣдаютъ предводитель и еще человѣкъ пять-шесть. Ужо прикажите повару зайти, я самъ…

Марья Ивановна наскоро оправлялась передъ зеркаломъ и не слыхала хозяйственныхъ распоряженій барина. Шаги изъ столовой направились на балконъ и смолкли.

— Если вы еще разъ… — шептала экономка у двери, — я все разскажу… знаете кому?

— Кому? — такъ же тихо спросилъ Торбузовъ.

— М-elle Амели…

Машечка чуть слышно засмѣялась и скрылась за дверью, грозя тоненькимъ пальчикомъ.

— Погоди, бѣсенокъ… я тебя! — ворчалъ ей вслѣдъ Петръ Николаевичъ.

Изъ корридора вошла въ кабинетъ Екатерина Сергѣевна. Это была женщина лѣтъ тридцати пяти, некрасивая, но необыкновенно стройная, съ роскошною темно-русою косой, падавшею ниже колѣнъ, съ ослѣпительною бѣзизной точно изъ мрамора изваяннаго тѣла, — словомъ, античная статуя съ самымъ вульгарнымъ, апатичнымъ лицомъ. Очень умная, прекрасно образованная и богатая, она вышла замужъ за Торбузова лѣтъ двѣнадцать назадъ не по любви, а такъ, какъ всѣ выходятъ замужъ, потому что онъ былъ партіей вполнѣ подходящей и ей уже перевалило за двадцать. Петръ Николаевичъ, правда, увлекался мраморомъ плечъ и рукъ своей будущей супруги, тономъ ея своеобразной свѣтскости на англійской ладъ и отчасти крупнымъ состояніемъ, хотя и самъ не былъ бѣднымъ человѣкомъ. Съ обѣихъ сторонъ бракъ этотъ нельзя было, однако же, назвать бракомъ по-разсчету, — это былъ настоящій бракъ «по-разсудку», и состоялся онъ при дѣятельномъ участіи тетушекъ и кузинъ. Съ перваго же года замужства Екатерина Сергѣевна невозмутимо равнодушно относилась къ «шалостямъ» мужа по амурной части, никогда ни словомъ, ни взглядомъ не намекнула ему на то, что не всѣ его продѣлки шиты и крыты, и держала его въ убѣжденіи, что она ничего не видитъ и не замѣчаетъ. Тактика Екатерины Сергѣевны оказалась очень пригодною. Супругъ дѣлалъ все возможное, чтобы скрывать отъ жены свои похожденія: онъ ее побаивался, не зная, какъ она поступитъ, если замѣтить или заподозритъ что-нибудь. А ей, въ сущности, только и нужно было придерживать мужа, чтобы онъ «не зашалился» чрезъ мѣру. На гувернантокъ она смотрѣла какъ на неизбѣжное зло и мѣняла ихъ довольно часто, а то — «кто ихъ знаетъ, — разсуждала она про себя, — заживется, пожалуй, привязанность, привычка образуется, и мало ли что…» — недоговаривала она и, все-таки, не могла себя принудить взять въ домъ старую или некрасивую.

— Съ кѣмъ это ты? — спросила она мужа, подставляя ему руку для поцѣлуя.

— Съ Машечкой говорилъ. Завтра хотѣлъ пріѣхать Александръ Ивановичъ и еще кое-кто. Такъ глупо, ничего эдакого нѣтъ… онъ лакомка, gaurmand и знатокъ.

— Да… ну, и безъ «эдакого» обойдется… Машечка! — позвала она.

Марья Ивановна показалась въ дверяхъ и поклонилась хозяйкѣ. Точно волшебствомъ, ея прическа успѣла преобразиться, всѣ локоны исчезли, черные, блестящіе волосы скромно лежали на маленькомъ лбу молодой дѣвушки.

— Поищите мой зонтикъ. Не въ залѣ ли я его оставила вчера… — и Екатерина Сергѣевна пошла черезъ столовую на балконъ.

Петръ Николаевичъ любезно проводилъ жену до лѣстницы въ садъ. Машечка съ зонтикомъ въ рукахъ догнала Topбузову уже въ тѣнистой липовой аллеѣ.

IV.

Въ воскресенье Михаилъ Степановичъ, по обыкновенію, зашелъ отъ обѣдни къ своимъ. Мирно, долго и скучно тянулось семейное чаепитіе, потомъ вкушеніе пирога, безъ котораго праздникъ былъ бы не въ праздникъ въ домѣ старой попадьи. Постороннихъ никого не было и бесѣда шла очень вяло, ограничивалась запросами матушки Вѣры Васильевны о нѣкоторыхъ подробностяхъ Торбузовскаго хозяйства и отвѣтами сына. Настя сидѣла задумчивая, хмурая.

— Канки-то у васъ сидятъ? — любопытствовала старуха.

— Канки… да, конечно, сидятъ.

— Много посадили-то?

— Этого не знаю, не спрашивалъ.

— Нѣтъ, все-таки… можетъ быть, въ разговорѣ экономка сказывала?

— Да она, матушка, не по этой части, — на то птичница есть.

— А экономка-то на что? Должна она доходить. Положись на птичницъ — ничего и не будетъ.

Длинная пауза.

— Цыцарки это у нихъ были, — вспомнила Вѣра Васильевна, — занеслись?

— Не знаю я, матушка, на птичный дворъ не хожу.

— Да… а любопытно. Въ прошломъ году такъ и не вывели. А вотъ у Николая Васильевича ихъ сила была; все уходъ, безъ ухода ничего не будетъ… ничего… охъ, ничего…

Опять молчаніе, потомъ вопросы о выписанныхъ телкахъ, о поросятахъ и т. д.

— Покорно благодарю, матушка, — сказалъ, наконецъ, Михаилъ Степановичъ, вставая изъ-за стола.

— На здоровье, голубчикъ, на здоровье… Кушалъ мало, — ты бы еще кусочекъ…

— Очень благодаренъ; я сытъ, да и пора мнѣ…

— Куда спѣшишь? Праздникъ, вѣдь… Пошелъ бы садъ посмотрѣлъ, огородъ. Парники ныньче удались изъ годовъ вонъ. Какъ у Петра-то Николаевича?

— И у него хороши, а ваши лучше.

— То-то вотъ… свои руки… Садовникъ, какой тамъ ни будь, все наемникъ. А какъ свои-то руки…

— До свиданія, матушка, будьте здоровы! — Сердобцевъ нагнулся и поцѣловалъ мозолистую руку старушки.

— Ну, Господь съ тобой, Миша, Господь съ тобой… приходи скорѣй…

Вѣра Васильевна перекрестила сына и поцѣловала.

— Прощай, Настя.

— Я провожу… провожу черезъ садъ.

Она торопливо метнулась сперва въ сторону, потомъ, ковыляя, понеслась бокомъ къ двери, точно боясь, что братъ опередитъ ее и уйдетъ одинъ.

Они вышли въ садъ. Сердобцевъ шелъ размашисто, хромая дѣвушка едва поспѣвала съ нимъ равняться.

— Миша, что я хотѣла тебѣ сказать… Присядемъ тутъ, голубчикъ, — заговорила она ласково.

Онъ остановился.

— Развѣ не могла говорить дома? Сидѣть мнѣ некогда… говори, да покороче, — я постою.

— Миша, вотъ что… скажи ты мнѣ, родной… зачѣмъ это ты съ этой-то…

— Что такое: это да съ этой? Съ кѣмъ, что такое? — слегка вспыхивая, спросилъ Сердобцевъ.

— Да съ этой, съ экономкой… съ Марьей Ивановной…

— Что такое съ Марьей Ивановной? Какую еще сплетню сочинили? Любопытно!

— Ахъ, Миша, никакой сплетни… Я не сплетница, грѣхъ тебѣ, Миша… А, все-таки, она что?… Помни, Миша, родной ты мой, тебѣ, можетъ быть, придётся удостоиться священства… а она…

— Священства? — перебилъ ее молодой человѣкъ и усмѣхнулся. — Насчетъ онаго бабушка на-двое сказала.

— Какъ же на-двое? Батюшка покойникъ всегда говорилъ…

— Покойникъ батюшка могъ говорить все, что ему угодно, а я никогда не говорилъ… И ты знай и вѣдай, что я только тогда пойду постригаться въ попы, когда меня потащатъ постригать въ солдаты, а отъ солдатчины я какъ-нибудь учительствомъ отболтаюсь.

— Ахъ, Миша, Миша! Что ты такое говоришь? Грѣхъ, грѣхъ это большой… Батюшка покойникъ говорилъ, призваніе…

Михаилъ Степановичъ сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ и хотѣлъ идти; Настя остановила его за руку.

— Постой, голубчикъ Миша, выслушай… Я не про то, не про священство… Послушай меня: вѣдь, она… она совсѣмъ не пара… Куда она? Барышня, избалованная, да и опять же… Ну, подумай, какая она тебѣ жена?

— Ты, Настасья Степановна, никакъ совсѣмъ рехнулась? Съ чего это тебѣ все вообразилось? Съ чего ты взяла, что я собираюсь жениться?

— Да какъ же это, Миша? — удивилась и руками развела Настя.

— Чего еще, — какъ же?… Съ ума ты спятила, вотъ что.

— Какъ же это? — повторила она, — а третьяго дня-то… здѣсь, черезъ рѣчку… потомъ ночью опять….

— Ха-ха-ха!… А ты изволила подкараулить, подсматривала… Ха-ха-ха!…

Сердобцевъ покраснѣлъ и хохоталъ дѣланнымъ смѣхомъ.

— Я нечаянно, на пчельникѣ была, — оправдывалась Настя.

— Еще разблаговѣстить не вздумай!

— Господи! это я-то?… Грѣхъ тебѣ! Ну, да… Миша, все-таки, какъ же? Не женишься, говоришь… Что это такое? Того хуже выходитъ… Голубчикъ мой, прости ты меня, не сердись, я, вѣдь, любя… сестра я… Ты — молодой человѣкъ, она — красавица, тоже молоденькая, сирота… долго ли? Спаси Господи и помилуй! Врагъ-то нашъ, искуситель…

— Пошла писать, святая вѣковуша! Тебя бы вотъ въ попы-то…

— Охъ, Господи, помилуй и прости согрѣшенія… Миша, ты остерегись… Дай мнѣ слово, что будешь удаляться…

— И не подумаю. Стану приближаться, любопытствую, что сдѣлаетъ искуситель…

— Да воскреснетъ… да воскреснетъ Богъ!… Миша, этимъ шутить…

— Что ты, въ самомъ дѣлѣ, пристала съ глупостями? Вопервыхъ, это не твое дѣло и совсѣмъ не твоего ума; во-вторыхъ, захочу жениться — у тебя не стану спрашиваться…

— На ней-то, Миша, жениться тебѣ?

— А хоть бы и на ней, тебѣ-то что?

— Ахъ, Господи! Да, вѣдь, ты мнѣ братъ… а она-то какая? Отецъ — замотащій, въ комедіантахъ былъ, скоморохъ… братъ, — прости, Господи, — острожникъ… сама она верченая, плясавица… у Французинки мерзкимъ пляскамъ учится… Какая она можетъ быть жена? Веретено!…

— Эхъ, ты, колченогая кувыркъ-коллегія! Съ зависти, да со злости…

Настю такъ и шатнуло въ сторону отъ тяжелаго оскорбленія; она едва устояла на своихъ неровныхъ, кривыхъ ногахъ.

— Грѣхъ! — вырвался изъ ея груди подавленный стонъ.

— А то веретено!… — бросилъ ей презрительно Сердобцевъ и быстро зашагалъ къ рѣчкѣ.

Домой, т.-е. къ Торбузовымъ, онъ вернулся сильно разстроенный сценою съ сестрой и отчасти собственными думами. До сихъ поръ ему, дѣйствительно, никогда не приходило въ голову мысли о женитьбѣ или о томъ, что Настя разумѣла подъ искушеніями исконнаго врага человѣчества. Сердобцевъ, въ дѣвственной невинности сердца, восхищался Машечкой, безсознательно преувеличивая ея красоту, глубоко сочувствовалъ положенію сироты, выгнанной роднымъ братомъ, брошенной на произволъ судьбы. До извѣстнаго перехода черезъ рѣчку онъ даже не смотрѣлъ на нее, какъ на женщину, а какъ на прелестнаго и несчастнаго ребенка. Въ его чувствахъ къ ней было много братскаго, чуть не отеческаго, — преобладала жалость. Часто, сидя одинъ-на-одинъ за чайнымъ столомъ, онъ говорилъ съ нею, какъ съ младшею, маленькою сестренкой, только что выходящей изъ дѣтства, внимательно слушалъ ея разсказы про счастливое дѣтство, про тяжелое сиротство, про жизнь у кулака-тетки и про ужасъ положенія, когда братъ вышвырнулъ ее изъ дома, а сестра отказалась взять къ себѣ. Въ такія повѣствованія Машечка вносила не мало чисто-субъективнаго, прикрашеннаго фантазіей разскащицы, настроенной безалабернымъ чтеніемъ. Но дѣвушка такъ увлекалась, что сама вѣрила въ дѣйствительность всего передаваемаго, и разсказы выходили искренними и трогательными. Михаилъ Степановичъ отъ души волновался и негодовалъ, когда въ голосѣ дѣвушки слышались слезы и отуманивались ея хорошенькіе глазки.

Машечка тоже не думала о замужствѣ серьезно, а только иногда мечтала, причемъ мысль о Сердобцевѣ ни разу не пришла ей въ голову, да и придти не могла, — такъ непохожъ онъ былъ на героя романа. Она любила поговорить съ Михаиломъ Степановичемъ потому, что находила въ немъ сочувствующаго своимъ разсказамъ слушателя, и сама охотно его слушала, когда онъ горячо говорилъ о трудѣ на пользу народа, о нуждѣ и страданіяхъ этого народа. Но еще охотнѣе слушала Машечка безшабашную болтовню Амели, бойко говорившей по-русски. Съ Сердобцевымъ Машечка, разумѣется, слегка жеманилась, но точно такъ же она жеманилась и съ Торбузовымъ, и съ докторомъ, и со старикомъ-управляющимъ, и даже съ поваромъ, — словомъ, со всякимъ мужчиной, безъ малѣйшей цѣли и умысла, такъ себѣ, инстинктивно, почти безсознательно. Ея сердечко оставалось невозмутимо покойно, любви, хотя бы самой малюсенькой, никогда не испытывало и если волновалось иногда и билось сильнѣе обыкновеннаго, то подъ вліяніемъ иныхъ, не психическихъ причинъ.

Только взявши Машечку на руки во время переправы, Сердобцевъ почувствовалъ, что въ его объятіяхъ не бѣдное дитя, а настоящая женщина. Марья Ивановна тогда же въ первый разъ поняла, что героями романовъ могутъ быть и самые обыкновенные сельскіе учителя изъ семинаристовъ. На обратномъ пути Михаилъ Степановичъ былъ уже влюбленъ; Машечка увлекалась игрой и была не прочь изобразить маленькій романъ въ лицахъ. Настя первая надоумила брата, неосторожно заговоривши о послѣдствіяхъ этой едва зарождавшейся любви, которая совершенно свободно могла бы исчезнуть безъ слѣда такъ же быстро и просто, какъ пришла. Разговоръ съ Настей взволновалъ молодаго человѣка и заставилъ задуматься. Центромъ этихъ думъ, ихъ началомъ и концомъ, естественно, оказывалась хорошенькая экономка, со всѣми незаслуженными ею несчастьями, со всѣми ея прелестями и честными порывами. Въ неопытномъ сердцѣ учителя маленькая кокетливая дѣвушка росла не по днямъ и часамъ, а по минутамъ, и выросла до того, что въ домъ Торбузовыхъ онъ вошелъ безповоротно влюбленнымъ.

Точно охваченный какимъ-то опьяняющимъ туманомъ, Сердобцевъ прошелъ въ столовую, надѣясь встрѣтить экономку, — зачѣмъ? — онъ самъ не зналъ и не задавалъ себѣ такого вопроса. Въ столовой Машечки не было. Въ качествѣ своего, домашняго человѣка, учитель поднялся на антресоли. Тамъ было тихо и пусто, нигдѣ ни души. Въ полутемномъ корридорѣ скрипнула дверь и зашелестило платье; показалась Машечка, модно причесанная, нарядная, по случаю праздника и ожиданія крупныхъ гостей.

— Василій! — окликнула она, думая, что за ней пришелъ буфетчикъ.

— Это я, Марья Ивановна. Здравствуйте! — заговорилъ Сердобцевъ. — Можно къ вамъ… на минутку?

— Ко мнѣ?… Нѣтъ, нѣтъ, что вы! — испугалась она и щелкнула ключомъ.

— На секунду… одно слово только…

— Говорите здѣсь. Что случилось?

— Ничего… только мнѣ необходимо. Марья Ивановна… въ классную… на секунду!

— Въ классную? — она слегка пожала плечами и вошла въ свѣтлую, просторную комнату съ большимъ столомъ посерединѣ.

Михаилъ Степановичъ вошелъ слѣдомъ и сталъ передъ Машечкой, не зная, съ чего начать, что сказать.

— Вы хотѣли мнѣ сказать что-то? — недоумѣвающимъ тономъ спросила она.

— Сказать… да, Марья Ивановна. Я хотѣлъ… знаете… я сейчасъ былъ у своихъ… и хотѣлъ… — Сердобцевъ окончательно запутался, уставился глазами въ табуретъ, краснѣлъ и пыхтѣлъ, какъ кузнечный мѣхъ.

— Что-нибудь тамъ случилось, у вашихъ?

— Нѣтъ… такъ, ничего… А вотъ только я хотѣлъ…

— Барышня… Марья Ивановна! — послышался съ половины лѣстницы голосъ буфетчика.

Машечка быстро выскользнула въ корридоръ.

— Вамъ что нужно?

— Марья Ивановна! сельтерской воды въ буфетъ…

Бойкіе каблучки экономки зачастили по лѣстницѣ. Сердобцевъ съ досады швырнулъ ногою табуретъ и готовъ былъ себя самого поколотить. Онъ зналъ, что, несмотря на жизнь въ одномъ домѣ, случай встрѣчи одинъ-на-одинъ и не въ столовой, на глазахъ у прислуги, можетъ не повториться цѣлыя недѣли.

Въ домѣ Торбузовыхъ ужинали въ одиннадцать часовъ и въ двѣнадцать тушили всѣ огни, несмотря ни на какихъ гостей. Въ полночь весь домъ покоился мирнымъ деревенскимъ сномъ.

На антресоляхъ у открытаго окна Машечка не выдержала и разсказала Амели о своей прогулкѣ съ учителемъ, о его странной выходкѣ въ классной.

— Phé! il est beau garèon, правда, — отозвалась француженка, — только плохъ, очень… — какъ это madame говоритъ? — да, мьямля. Il est un мьямля… Savez vous, chère, я знала въ Дьеппѣ, кажется, а, можетъ быть, въ Остендѣ или въ Сенъ-Мало, все равно… на морскихъ купаньяхъ, я знала англичанина. Онъ цѣлый мѣсяцъ такъ меня преслѣдовалъ, богатый, каналья, всюду меня ловилъ одинъ-на-одинъ. Само собою разумѣется, что я не особенно много задавала ему хлопотъ для этого. Сидитъ или ходитъ такъ со мной съ глазу на глазъ и сопитъ. Билась, билась я съ нимъ, надоѣлъ, я взяла да въ одинъ прекрасный вечеръ, при немъ же, и бросилась на шею встрѣчному кирасиру. Ну, этотъ оказался не англичаниномъ и не мьямлей, только ужаснымъ мерзавцемъ… «Cuirassier, cuirassier»… — про себя запѣла француженка.

— А знаете, m-lle Амели, — продолжала свои откровенности Машечка, — нашъ Петръ Николаевичъ… — послѣдовалъ разсказъ про сцену въ кабинетѣ. — Я, вѣдь, ему сказала, что вамъ пожалуюсь, — заключила она.

— Мнѣ?… Пойдите лучше къ нѣмкѣ; ее это ближе касается… Этотъ не англичанинъ и не вашъ мьямля, вздыхать не станетъ. Этотъ — вродѣ моего кирасира… мерзавецъ. Вы подальше отъ него… «Cuirassier, cuirassier…» — продолжала напѣвать Амели.

V.

Машечка, дѣйствительно, ошиблась въ своихъ подозрѣніяхъ. Торбузовъ, правда, по склонности и по привычкѣ, не могъ оставить безъ вниманія красавицы гувернантки и никакъ не его вина, если изъ его ухаживанья ничего не вышло. Несмотря на свое прошлое, Амели совсѣмъ по-французски относилась къ адюльтеру вообще, въ частности же — особенно строго къ адюльтеру подъ семейнымъ кровомъ, глубоко презирала Торбузова за его «шалости» и нѣжно сочувствовала оскорбляемой женѣ, рѣшительно не понимая русской семьи. Гувернантка объясняла дѣло по-своему, такимъ образомъ: «Это сложилось исторически, — разсуждала она, — русскіе — тѣ же монголы; ихъ вывели изъ орды Jean le Terrible et Pierre le Grand. Тамъ они были магометанами и привыкли къ многоженству. Вотъ причина, почему русскія женщины такъ снисходительно смотрятъ на полигамическіе вкусы своихъ мужей-tartare»… Въ русской исторіи француженка была не сильна, перевирала событія и путала имена, относительно же причинъ и слѣдствій подходила къ истинѣ, быть можетъ, ближе, чѣмъ это кажется. Какъ бы то ни было, монгольско-татарскіе нравы возмущали француженку, и всѣ заискиванья и подходы Петра Николаевича разбивались о западно-европейскій взглядъ бывшей парижской актрисы на святость семейнаго очага. Машечка плохо понимала такія деликатности Амели и не вѣрила ей, приписывая ея предостереженія противъ Торбузова совсѣмъ не тому чувству, изъ котораго они исходили. Гувернантка видѣла это и, послѣ разсказа Машечки про сцену въ кабинетѣ и про учителя, рѣшилась принять самыя дѣйствительныя, по ея мнѣнію, мѣры къ тому, чтобы, съ одной стороны, снасти бѣдную, неопытную дѣвушку, съ другой — отклонить отъ «chère et bonne madame une insulte de plus». Самымъ лучшимъ для того средствомъ она сочла — влюбить Машечку въ учителя, а потомъ… это уже ихъ дѣло будетъ — повѣнчаются ли они, или какъ они тамъ хотятъ. А на всякій случай за экономкой и за хозяиномъ она устроила бдительный надзоръ, настолько ловкій, что сами поднадзорные не понимали, кто и какъ имъ мѣшаетъ, хотя и чувствовали что-то неладное. Торбузовъ начиналъ подозрѣвать жену, злился и трусилъ. Машечка перенесла свои подозрѣнія на бонну-нѣмку и злилась на Сердобцева за то, что онъ «мямля», какъ назвала его Амели; на Петра Николаевича за то, что онъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, сталъ нелюбезенъ и сдержанъ; на весь міръ потому, что пожеманиться не съ кѣмъ, хоть за старика управляющаго принимайся… Со времени встрѣчи въ классной Сердобцевъ сдѣлался угрюмъ и молчаливъ; онъ тоже злился про себя. Точно эпидемія злости охватила весь домъ, такъ какъ злилась и нѣмка за то, что на нее дуются Торбузовъ и экономка, злилась Амели потому, что «tout le monde s’embêtait et était embêtant», сердилась и Екатерина Сергѣевна на то, что смѣхъ и болтовня вокругъ нея становились все рѣже и, наконецъ, совсѣмъ смолкли. Какъ бы въ тонъ общему настроенію, разсердилась и погода. Майскія жары смѣнились ненастьемъ, напоминавшимъ осень. Смолкли пѣсни на селѣ. За то прояснились лица мужиковъ: исчезло опасенье засухи, хлѣба быстро поправились, рожь заколосилась густая и темная, подъ дождикъ хорошо сѣять гречу, мягко будетъ паръ метать, да и скотинка отгуляется, будетъ на зиму съ сѣномъ. Бабы и дѣвки хотя и не горланятъ пѣсенъ, а тоже довольны — будетъ хлѣбъ, будутъ заработки, будутъ всѣ сыты и нарядны; ничего, что даже въ праздникъ «улицы» нѣтъ, за то молока вволю, огурцовъ и капусты поливать не надо, можно къ рабочей порѣ силушки набраться. Всѣмъ хорошо на селѣ, всѣмъ радостно отъ такой благодатной непогоды, и дѣда нѣтъ никому до скучающей злости въ господской усадьбѣ… Но вотъ точно пологъ кто сдернулъ съ синяго неба, взошло яркое, горячее солнце и высушило росу, блестѣвшую на травѣ, цвѣтахъ и листвѣ. Вечеромъ проглянулъ мѣсяцъ, ожила «улица» и звончѣе прежняго понеслись веселыя пѣсни.

У Торбузовыхъ отпили чай, на садовой площадкѣ, передъ балкономъ. Екатерина Сергѣевна, боясь вечерней свѣжести, приказала дѣтямъ отправляться въ домъ и сама пошла въ столовую. Петръ Николаевичъ ушелъ раньше съ управляющимъ. Машечка сердито швыряла посуду и ложки буфетчику. Сердобцевъ, темнѣе ночи, сцдѣлъ въ сторонѣ и курилъ папиросу за папиросой.

— Злой утшитёль! обратилась къ нему Амеліи, — allons faire un tour de promenade, давайте руку и пойдемъ.

Онъ нехотя поднялся и неловко подалъ руку француженкѣ.

— Вы не боитесь простудиться, заболѣть?

— О, нѣтъ! Я васъ хочу полечить, — говорила она наполовину по-русски, на половину по-французски. — Вы больны злостью, это — желчь. Я слыхала, желчь лечать такъ: смотрятъ въ глаза рыбѣ; рыба пожелтѣетъ, а у человѣка желчь проходитъ. Вы слыхали?

— Слыхалъ.

— Пустяки! Я знаю другое средство, и мое вѣрнѣе. Нужно смотрѣть въ глаза любимой дѣвушки… Дѣвушка покраснѣетъ и желчь у васъ пройдетъ.

Сердобцевъ усмѣхнулся.

— А если нѣтъ любимой дѣвушки?

— Тогда нужно влюбиться.

— Въ кого бы только? Въ васъ развѣ? — Съ француженкой Сердобцевъ чувствовалъ себя легко и былъ смѣлѣе.

— Въ добрый часъ! Только я не покраснѣю, и вы не вылечитесь, хуже пожелтѣете, какъ лимонъ. Попробуйте повнимательнѣе всмотрѣться въ глазки m-lle Мари. Они прехорошенькіе, и Мари навѣрное покраснѣетъ… А вы ходите медвѣдемъ, смотрите. въ землю, какъ трапистъ… Мари очень хорошенькая, глазки — какъ угольки. Если бы я была мужчиной…

— Что бы тогда было? — сказалъ Сердобцевъ.

— О! я бы не ограничилась смотрѣніемъ и постаралась бы вылечиться радикально.

— А это какимъ еще способомъ?

— Вамъ, кажется, надо все объяснять, какъ маленькой пансіонеркѣ. Вы ученый, философію учили, весь катехизисъ… всю теологію знаете, а въ такихъ простыхъ вещахъ… ignorant. Вотъ еслибы меня сдѣлали профессоромъ въ вашей семинаріи…

— Ловко бы вышло! — невольно восхитился ученый теологъ.

— Ловко! — согласилась Амели. — Я бы васъ выучила, что дѣлать, когда дѣвушка краснѣетъ и опускаетъ свои хорошенькіе глазки.

— Въ ожиданіи профессуры и большой аудиторіи, вы пока меня выучите.

— Хорошо. Нужно вотъ такъ взять ее за руку и тихо сказать: «Люблю тебя, Машечка, люблю, красавица, радость моя!»

— Отлично-съ… А если она вдругъ возьметъ да въ глаза плюнетъ?

— Ахъ, какія гадости! C’est tout-à-fait mougik…

— Или вдругъ развернется да бацъ — плюху, прямо въ морду!

— О! совсѣмъ, совсѣмъ mougik!… Мари никогда такъ не сдѣлаетъ. Adieu et bonne chance. Не бойтесь, послушайте меня… опасности нѣтъ…

Сердобцевъ послушался, и злость его прошла. Машечка не плюнула, не дала пощечины, а только пожеманилась въ свое полное удовольствіе.

— Ахъ, Боже мой! Зачѣмъ это, зачѣмъ? — отвѣчала она на робкое, съ запинками выговоренное признаніе учителя. — Оставьте меня, Михаилъ Степановичъ… Я бѣдная, несчастная дѣвушка… Къ чему? Что выйдетъ изъ этого?

Насчетъ пощечины и плевка Сердобцевъ кое-что обдумалъ заранѣе на всякій случай, а къ такому обороту дѣла совсѣмъ не приготовился и стоялъ столбомъ, рѣшительно не зная, что же въ самомъ дѣлѣ можетъ изъ этого выйти?

— Что выйдетъ изъ этой любви? — съ горькою усмѣшкой, налъ бы про себя, говорила Машечка, увлекаясь эффектнымъ положеніемъ. — Мы оба бѣдняки, почти пролетаріи. Все наше до стояніе — вотъ эти руки, нанятыя, чтобы подавать богатымъ, ноги, чтобы у нихъ быть на побѣгушкахъ, наши головы… э, что тамъ!… Мы и думать-то должны, о чемъ намъ прикажутъ: о чужомъ обѣдѣ, ужинѣ, чаѣ!… Нѣтъ, Михаилъ Степановичъ, не для насъ, горемыкъ, такая роскошь, какъ любовь… Это ихъ достояніе, ихъ право. А на нашу долю — только трудъ… безъ радостей, безъ счастья!…

Машечка такъ вошла въ хорошенькую роль, что даже закрыла лицо руками, не забывая, впрочемъ, однимъ глазкомъ, сквозь раздвинутые пальчики, взглянуть на эффектъ, произведенный ея игрою. Успѣхъ былъ полный. Сердобцевъ дрожалъ отъ волненія.

— Марья Ивановна! Ангелъ!… Я люблю васъ… если вы… скажите, скажите, умоляю васъ…

Онъ крѣпко стиснулъ ея руки.

— Я… о, Боже мой! Да что же я съ сердцемъ-то сдѣлаю?…

— Вы любите… любите меня! Счастье, радость моя! — и Сердобцевъ, забывъ всякіе страхи, обнялъ дѣвушку, прижалъ къ своей груди и хотѣлъ поцѣловать.

Машечка откинулась назадъ и отстранила его рукой.

— Пусти… зачѣмъ, милый?

— Одинъ, одинъ поцѣлуй, ангелъ мой! — порывался онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… ни за что. Пусти…

У Сердобцева руки упали, онъ опять стоялъ истуканомъ, не зная, что дѣлать, что говорить; подъ нимъ земля качалась. Машечка зорко слѣдила за учителемъ.

— О, сердце мое, сердце! — простонала она, хватаясь за грудь.

— Э, что тамъ!… все равно, мигъ счастья, а потомъ — будь, что будетъ! — и она сама бросилась ему на шею.

— О, милый мой! — шептала она между поцѣлуями. — Я бѣдная сирота… Люби, люби меня, милый!… Ты честный человѣкъ… не погубишь…

Она вырвалась изъ его объятій и выбѣжала въ корридоръ изъ классной, гдѣ произошла эта сцена, въ то время, какъ вся семья Торбузовыхъ уѣхала кататься въ поле. Въ головѣ молодой дѣвушки такъ и заливалась пѣсенка: «Cuirassier, cuirassier»…

Михаилъ Степановичъ былъ дѣйствительно честнымъ человѣкомъ и глубоко задумался надъ тѣмъ, «что выйдетъ изъ этого»… А Машечка въ тотъ же вечеръ сочла своею обязанностью обо всемъ отрапортовать француженкѣ, даже безъ всякихъ прикрасъ, — такъ все хорошо вышло.

Амели, въ свою очередь, не замедлила на другой же день, выбравши удобную минуту, передать все Екатеринѣ. Сергѣевнѣ въ самомъ смѣхотворномъ видѣ. Торбузова выслушала разсказъ француженки молча, едва улыбаясь скучающими глазами.

— Смотрите, однако, какъ бы чего… — лѣниво проговорила она. — Машечка — сирота, дворянка…

— Mais il faut les marier, madame…

— Поженить мямлю?… Да, поженимъ! — согласилась Екатерина Сергѣевна.

— Ah, que cela sera drôle, madame… Вотъ будемъ смѣяться! Надо сдѣлать свадьбу веселую, парадную…

— Cela sera, vraiment, drôle… Надо женить непремѣнно, — рѣшила хозяйка.

VI.

Дни шли за днями. Промелькнулъ и Петровъ день, именины Торбузова, съ роскошнымъ обѣдомъ, съ танцами, музыкой, иллюминаціей и фейерверкомъ, съ угощеніемъ временно-обязанныхъ вассаловъ, съ хороводами и плясками деревенскихъ дѣвокъ и молодицъ. Стоги душистаго сѣна вытянулись длинными вереницами на поемномъ лугу за рощей; сжали рожь, въ копны сложили и принялись за овесъ. Горячіе лучи солнца жгли нестерпимо, а, все-таки, чуялось приближеніе осени: ночи стали темнѣе, росистѣе. Клумбы въ саду сверкали причудливыми сочетаніями сплошныхъ цвѣтовъ, лили одуряющій ароматъ на прощанье съ лѣтомъ краснымъ. На деревнѣ всю ночь слышался скрипъ тяжелыхъ возовъ, днемъ раздавался торопливый стукъ цѣповъ; на барскомъ гумнѣ заныла молотилка, затрещали вѣялки, сортировки. Вездѣ спѣшили готовить сѣмена къ новому посѣву, не пропустить времени, бросить зерно «хоть въ золу, да въ пору». А дѣло сватовства Машечки съ учителемъ не подвинулось ни на шагъ впередъ, несмотря на всѣ старанія Амели.

Управляющій Торбузовыхъ, покончивши страдный день, сидѣлъ на балконѣ-крылечкѣ своего флигеля и благодушествовалъ за стаканомъ чая. Подъ яркимъ свѣтомъ полной луны на дорожкѣ отъ дома мелькнули свѣтлыя платья, послышались молодые голоса. Черезъ минуту на крылечко взошли Амели, Машечка и Сердобцевъ.

— Василій Васильевичъ, вы никогда не женились? — спросила француженка, пожимая руку управляющаго и какъ бы продолжая начатый разговоръ.

— Никогда-съ, — улыбнулся старикъ.

— Зачѣмъ вы не женились? — допытывала она.

— Такъ-съ, чека не подошла.

— Тше-ка… Это что такое тше-ка?

Всѣ разсмѣялись.

— Чека… это чѣмъ у телѣги колеса на оси придерживаются, чтобы не соскочили, не потерялись, — пояснилъ Сердобцевъ.

— Ахъ, какіе пустяки!… Зачѣмъ же она вамъ была нужна, эта тшека?

— Такъ говорится. Линія, значитъ, не вышла, судьбы мнѣ не было. Смолоду не пришлось какъ-то, — кто ее знаетъ, почему, — а потомъ уже лѣта прошли. Такъ вотъ бобылемъ и остался… Не судьба, стало быть.

Старикъ кашлянулъ, чтобы скрыть невольный вздохъ.

— О чемъ же вы вздыхаете, Василій Васильевичъ? — пошутилъ Сердобцевъ.

— А вы поживите съ мое одиночкой-то, эдакимъ отшибнемъ, можетъ, и не такъ еще вздохнете.

— О, утшитель вздыхать не будетъ, онъ женится, — сказала Амели.

— Это вы почему же знаете и такъ утвердительно говорите? — Учитель покраснѣлъ, слегка вспыхнула и Машечка.

— Я въ этомъ увѣрена, и вы тоже, Василій Васильевичъ? — обратилась Амели къ управляющему.

— Извѣстно, Михаилу Степановичу надо жениться. Что такъ-то хорошаго? Уйдетъ время, такъ локоть-то и вотъ онъ, а на-ка поди укуси, анъ шалишь! — старикъ крякнулъ и поднялся съ мѣста.

— Почему же это именно мнѣ надо жениться? — не совсѣмъ твердо спросилъ Сердобцевъ.

— Потому линія выходитъ, — отрѣзалъ старикъ.

— На комъ, на комъ линія? — подхватила француженка.

— Это уже, сударыня, не наше дѣло. Всякій самъ про себя знаетъ. Выходитъ, судьба, и все тутъ… Судьбы не упускай, потомъ не поймаешь, не укусишь вотъ… — Василій Васильевичъ оттопырилъ локоть и повернулъ голову, будто и въ самомъ дѣлѣ собрался его кусать. — А затѣмъ-съ мое почтеніе всей честной компаніи, покойной ночи. Мнѣ, вѣдь, на зорькѣ подниматься: молотьба, возка…

— Подождите, Василій Васильевичъ, — остановила Амели, — я знаю, на комъ ему жениться.

— Не наше дѣло, сударыня. Судьбу Богъ строитъ; людямъ въ это дѣло мѣшаться не слѣдъ.

— Не поможетъ Богъ, кто самъ плохъ, — возразила Амели, усердно заучивавшая русскія пословицы. — Le bon Dieu не возметъ васъ за руку и не скажетъ: вотъ вамъ женихъ, вотъ вамъ невѣста, женитесь…

Шаловливымъ, неожиданнымъ движеніемъ француженка соединила руки учителя и экономки. Оба переконфузились, растерялись и стояли рядомъ рука въ руку. Василій Васильевичъ усмѣхнулся, покачалъ головой и пошелъ въ комнаты, француженка весело хохотала. Машечка первая опомнилась и отняла свою руку.

— Я вамъ, m-lle Амели, не давала, кажется, права на такія шутки! — обиженно проговорила она. — Это довольно гадко съ вашей стороны!…

— Да что же, я этимъ повѣнчала васъ развѣ? — продолжала шутить гувернантка.

— Прошу васъ оставить это. Совсѣмъ не остроумно даже.

Марья Ивановна серьезно разсердилась и, не прощаясь, почти бѣгомъ ушла съ крыльца.

— Какая муха ее укусила? Это смѣшно, — проговорила Амели, оставшись одна съ Сердобцевымъ.

— Вы это совсѣмъ напрасно, мадемуазель, — задумчиво сказалъ онъ.

— Почему… почему вамъ не жениться?

— По многому… У меня ничего, у ней того меньше… Она правду говоритъ: счастье не для бѣдняковъ, оно — удѣлъ богатыхъ. Теперь мы… на мѣстѣ, а завтра… конецъ и ступай на всѣ четыре стороны.

— Какіе пустяки! У васъ есть мѣсто, домъ есть, собственность, une proprietée… Вы любите другъ друга… О, если бы я была на вашемъ мѣстѣ, на мѣстѣ Мари…

— Вы бы пошли за меня?

— Конечно, и сейчасъ же… если бы любила, какъ она. Я не шучу! Если вы не женитесь, и вы будете, какъ этотъ бѣдняга старикъ… Потеряете ваша тшека, а съ нею и колеса. Мари останется старою дѣвой, если не случится чего-нибудь худшаго…

У Сердобцева духъ захватило отъ такого предположенія француженки и въ виски застучало.

— А она? — едва выговорилъ Михаилъ Степановичъ.

— Et bien, что она?

— Пойдетъ ли за меня?

— Спросите ее, сдѣлайте ей proposition… да, предложеніе.

— Мадемуазель Амели, будьте другомъ, спросите вы. У меня языкъ не повернется, духу не хватитъ.

— Что же я должна спросить? Сказать ей, что вы дѣлаете предложеніе?

— Да, т.-е., видите ли, не предложеніе… Это, какъ бы сказать… не то чтобы… — учитель терялся и путался. — У меня, вѣдь, матушка, семейство, братъ, сестры.

— Что же спросить? Я не понимаю.

— Такъ, знаете, спросите ее… ну, какъ бы отъ себя, что ли, пойдетъ ли она за меня?

— Пожалуй, спрошу, — француженка засмѣялась. — Вы бы, cher philosophe, сами спросили ее между двумя поцѣлуями вонъ въ той сиреневой аллеѣ, — и она указала на густо разросшіяся сирени у дома.

Философъ покраснѣлъ, какъ ракъ.

Француженкѣ не удалось исполнить порученія Сердобцева.

На дорожкѣ къ дому ее встрѣтила горничная и позвала къ Екатеринѣ Сергѣевнѣ, спѣшно объясняя, что барыня наверху, у Коли, съ которымъ вдругъ что-то сдѣлалось. Мальчикъ цѣлый день былъ не веселъ, жаловался на головную боль, на боль въ поясницѣ, почти ничего не ѣлъ. Мать и гувернантка объясняли недомоганіе ребенка долгою прогулкой по жарѣ и усиленнымъ катаньемъ на велосипедѣ, на которомъ Коля обгонялъ на гумнѣ мужиковъ, ѣдущихъ порожнемъ рысью въ поле. Амели вбѣжала на антресоли.

— Que ce qu’il у а, madame? У него жарокъ…

— Не жарокъ, а жаръ, — отвѣтила встревоженная мать. — Надо горчишники, примочку… Да за докторомъ послать!

Примочка, горчишники, хина, селедки, приложенныя на подошвы, — ничто не помогало. Жаръ усиливался, начинался бредъ. Верховые поскакали за земскимъ врачомъ и на желѣзно-дорожную станцію съ телеграммой къ провинціальной знаменитости. Вся ночь и большая часть слѣдующаго дня прошли въ большой тревогѣ. Только поздно вечеромъ и почти одновременно пріѣхали оба доктора, тщательно осмотрѣли Колю, пошептались, распорядились перенести больнаго внизъ, въ просторную и прохладную угольную, назначили усиленные пріемы хинина и остались ночевать. На слѣдующее утро ими было произнесено ошеломившее всѣхъ, страшное слово — оспа.

Петръ Николаевичъ такъ испугался за свою жизнь и красоту, что забылъ объ опасности, угрожающей единственному сыну-первенцу, забылъ всякія приличія и потребовалъ отъ доктора, чтобы больнаго удалили изъ дома для огражденія остальной семьи отъ заразы. Нѣжный родитель очень настаивалъ на обязанности особенно пещись о дочеряхъ, которымъ красота, несомнѣнно, нужнѣе, чѣмъ мальчику. Докторъ согласился и предложилъ перенести больнаго во флигель управляющаго, подкрѣпляя свои доводы отчасти тѣми же соображеніями о драгоцѣнности женской красоты. Василій Васильевичъ безъ возраженій уступилъ свои три просторныя, свѣтлыя комнаты и перебрался въ контору. Ухаживать за Колей вызвалась старуха нянька, выняньчившая Екатерину Сергѣевну и всѣхъ ея дѣтей. Наблюдать за больнымъ былъ вызванъ фельдшеръ. Петръ Николаевичъ распорядился учредить самый строгій карантинъ. Но это не помогло.

Черезъ день заболѣла слѣдующая за Колей дочь Торбузовыхъ, Варя, потомъ дочь скотницы, а вслѣдъ затѣмъ свалилась и Амели. Эпидемія охватила усадьбу, перебралась на село и все разросталась. Петръ Николаевичъ въ своемъ ужасѣ перешелъ всякую человѣческую мѣру: онъ носа не показывалъ изъ своихъ трехъ комнатъ, буквально залилъ ихъ карболкой, а чтобы заглушить противный запахъ, поливалъ все духами, курилъ всякими благовоніями и, наконецъ, устроилъ такую атмосферу, что дышать невозможно было, — въ воздухѣ хоть топоръ вѣшай. Не только оспа, — чума восточная зажала бы носъ и бѣжала безъ оглядки. Онъ готовъ былъ и самъ сбѣжать, если бы къ тому была какая-нибудь возможность. Такъ же, просто утечь со страху, безъ благовиднаго предлога, у него не хватало смѣлости. Онъ былъ трусъ, настоящій, чистопробный трусъ, изъ такихъ, что застрѣливаются со страху.

Карантины, само собою разумѣется, были давно забыты. Сердобцевъ смѣнилъ фельдшера при своемъ ученикѣ. Машечка съ настоящимъ самоотверженіемъ русской сестры милосердія осталась у постели совершенно чужой ей француженки, не знала покоя ни днемъ, ни ночью, забыла о себѣ, о своемъ обожателѣ, забыла всѣ свои словечки и жеманство и, какъ родная, ухаживала за больною. Сравнительно легкій недугъ Коли, добравшись до своей новой, двадцатичетырехлѣтней жертвы, принялъ самую тяжелую и опасную форму. Ея жизнь висѣла на волоскѣ; на сохраненіе красоты докторъ потерялъ всякую надежду.

— Охъ, Господи, ужь лучше бы умерла, несчастная, — сокрушалась Машечка.

— Ну, что толку умирать? Или рябыхъ-то мало? Съ ковыреннымъ рыломъ жить, все таки, лучше, чѣмъ носомъ кверху въ землѣ лежать. Вы, Марья Ивановна, вотъ этимъ мазевомъ ее умащайте, чтобы не просыхало. Усердствуйте… можетъ быть, и портретецъ спасете, коли жива останется.

— Нѣтъ, докторъ, гдѣ тамъ спасти!… Лучше ужь одинъ конецъ, — отчаявалась Машечка и забывала сдѣлать глазки молодому, холостому врачу.

Увлеченная подвигомъ милосердія, она не замѣчала, что теперь это было бы очень кстати, такъ какъ докторъ искренно восхищался ею. Безъ жеманства, безъ модныхъ причесокъ и словъ Машечка была много лучше — была просто хорошенькою, милою и очень сердечною дѣвушкой. Сердобцевъ частенько забѣгалъ къ ней, крѣпко жалъ ея руку и приходилъ въ восторженное умиленіе отъ ея смѣлости, самоотверженности и величія души, какъ онъ говорилъ, прославляя всѣмъ и каждому добродѣтели своей ненаглядной Машечки.

VII.

Торбузовы рѣшили остаться на зиму въ деревнѣ. Болѣзнь сына, вынудившая на годъ отложить его поступленіе въ гимназію, выставлялась побудительною причиной къ тому; настоящая же и самая существенная заключалась въ томъ, что этою зимой предстояли дворянскіе выборы. Съ весны еще начали поговаривать объ оставленіи предводительской должности Александромъ Ивановичемъ Раевымъ и о желаніи многихъ выбрать Торбузова. Слухи и неопредѣленные толки усиливались и къ осени приняли совершенно точную форму. Раевъ отказывался, несмотря на уговоры пріятелей и въ особенности предсѣдателя и членовъ земской управы; изъ возможныхъ кандидатовъ имѣлось въ уѣздѣ двое: Торбузовъ и князь Палицынъ. Шансы были на сторонѣ Петра Николаевича: старое, хорошее дворянское имя, не нуждающееся ни въ какомъ титулѣ, очень крупное, отлично устроенное состояніе, широкое хлѣбосольство, покладистый, веселый нравъ немолодаго жуира, мягкость въ обращеніи, выработанная привычкой къ хорошему обществу и отчасти природной трусливостью, — всѣ хорошія качества и недостатки Торбузова складывались въ его пользу. Князь Палицынъ могъ, съ своей стороны, противупоставить немногое: свой титулъ, во-первыхъ, разумѣется; во-вторыхъ, кое-какія связи въ Петербургѣ, камеръ-юнкерскій мундиръ, очень красивую, женоподобную фигуру, огромное, сильно разстроенное состояніе, замѣчательную доброту и опять таки мягкость и деликатность. Онъ и его жена были люди милые, образованные, но настолько неловкіе и безалаберные, что самая доброта проявлялась всегда безтолково, никому не на пользу. Петръ Николаевичъ шутя разбивалъ соперничество князя, самъ идя на встрѣчу всѣмъ доводамъ за его кандидатуру.

— Это вѣрно, — подшучивалъ онъ въ кружкѣ пріятелей, — Палицыны — Рюриковичи… Какже, Палицыны, Голицыны, Путятины, Курятины… все это — князья и Рюриковичи. Только ими ныньче заборы подпираютъ… Они сіяли и отсіяли. Плохая штука, когда на локтяхъ и на колѣнкахъ заплаты сіяютъ, а титулы красуются больше на векселяхъ, да закладныхъ… Что его связи? Знаемъ мы его пресловутую тетушку, Варвару Петровну, — выжига девяносто шестой пробы, палецъ о палецъ не ударитъ для роднаго брата, а за пятьсотъ рублей всѣ пороги обобьетъ! Или еще князь Василій Аркадьевичъ… птица важная, только уже давно сопричисленъ къ лику непробудно-дремлющихъ отцовъ отечества. Говорятъ, его тамъ будятъ, когда все подписано и надо пескомъ засыпать… А вотъ, я вамъ доложу, съ нашимъ милѣйшимъ княземъ Сергѣемъ Васильевичемъ въ прошломъ году потѣха вышла. Ѣхалъ онъ въ Питеръ и наобѣщалъ тугъ съ три корова… Ивана Семеновича вы знаете?…

Слѣдовалъ разсказъ о томъ, какъ князь наобѣщалъ и все перепуталъ: выхлопоталъ Ивану Семеновичу помѣщеніе дочери въ институтъ на казенный счетъ, а другому помѣщику, просившему именно объ этомъ, выпросилъ мѣсто, въ которомъ тотъ совсѣмъ не нуждался. Нѣчто похожее, дѣйствительно, случилось, только не совсѣмъ такъ, какъ передавалъ Торбузовъ; но разсказывалъ онъ это забавно, и всѣ хохотали, не очень-то заботясь объ исторической достовѣрности. Вначалѣ, впрочемъ, Петръ Николаевичъ вполнѣ искренно отнѣкивался отъ предводительства. Но пріятели съумѣли мало-по-малу растравить его самолюбіе и тщеславіе, взманили значеніемъ, соблазнили положеніемъ главы какой-то мнимой партіи, не существующей, но долженствующей возникнуть подъ его вліяніемъ на благо края и на славу дворянству, которое обязано, наконецъ, выйти изъ своей неподвижности, показать себя и доказать… Что именно доказать, кому и какъ показать себя, — понять было довольно трудно; тѣмъ не менѣе, въ необходимости показывать и доказывать никто не сомнѣвался.

— Нѣтъ, братъ, Петръ Николаевичъ, — кричалъ въ кабинетѣ Торбузова Борисъ Александровичъ Вильниковъ, — ты права не имѣешь, не смѣешь отказываться. Это долгъ чести. Если не ты, такъ кто же?… Я слова не говорю, Раевъ прекраснѣйшій человѣкъ, великолѣпнѣйшій, рыцарь чести… но, ты меня извини, онъ свое отжилъ. Какъ умный человѣкъ, онъ самъ это понимаетъ. Теперь не то, брать, намъ нужно… Мы должны, наконецъ, доказать…

— Нѣтъ, постой, Борисъ. Ты говоришь… — перебилъ маленькій, тщедушный сосѣдъ и пріятель Вильникова, Узловъ.

— Погоди ты, пожалуйста, — перекрикивалъ его Борисъ. — Я говорю, не то нужно… Вотъ что я говорю и буду говорить. Я понимаю дворянство… и ты, Торбузовъ, понимаешь, и ты, и всѣ мы… Надо же намъ, наконецъ… Послушайте, господа, положеніе слишкомъ серьезно. Если такъ пойдетъ, если мы будемъ, сидѣть сложа руки, молчать и улыбаться, какъ нашъ милѣйшій предводитель, что же тогда будетъ? Къ чему мы придемъ? Какіе-нибудь Лышниковы да Раздерихины, да всякая анаѳема намъ на шеи насядетъ, тарханы и кошкодавы, чортъ ихъ дери!…

— Да постой, Борисъ… не Лышниковъ… — попытался было опять Узловъ.

— Оставь ты, пожалуйста, — свирѣпѣлъ Вильниковъ. — Такъ, вѣдь, нельзя говорить о дѣлѣ. Дай мнѣ высказать, а потомъ говори ты, возражай… Мы будемъ слушать.

— Я хотѣлъ только сказать… Ты вотъ говоришь, у насъ въ земствѣ…

— Говорю… буду говорить… кричать, вопить буду! — вопилъ на самомъ дѣлѣ Борисъ Александровичъ. — Какое это земство, чортъ его задави! Толпа мужлановъ, морды пьяныя… Отъ мелкопомѣстныхъ кто?… Два попа, три кошкодава, мельникъ… Дворянъ, что ли, у насъ нѣтъ, а?… Дворянъ нѣтъ?!… Если такъ пойдетъ, я даю мое честное слово, голову кладу на плаху, — они насъ скоро въ шею выгонятъ изъ земства, заведутъ тамъ кабакъ, изъ уѣзда насъ выгонятъ. Два года тому назадъ много мы имъ сдѣлали? Что, удалось вамъ смѣнить управу? Чорта съ два! Хорошъ тутъ вышелъ Раевъ… Да я бы на его мѣстѣ…

— Ну, что бы ты-то на его мѣстѣ сдѣлалъ? — вступился Торбузовъ.

— Что? — взревѣлъ Вильниковъ. — Что бы я сдѣлалъ?… Не допустилъ бы… собраніе бы закрылъ, а не позволилъ бы этимъ канальямъ!… И ты бы, и всякій порядочный человѣкъ…

— Ну, я въ такіе предводители не гожусь… и толковать нечего, — заявилъ хозяинъ.

— Ты-то именно и годишься, — убѣжденно возразилъ Вильниковъ. — Именно ты. Вотъ я не гожусь, — я скандалъ надѣлаю. А ты съумѣешь… Во-первыхъ, ты бы не распустилъ нашихъ, какъ Раевъ, — кто въ лѣсъ, кто по дрова; во-вторыхъ, ты бы справился съ мелкотой; въ-третьихъ, мужики тебя слушаются, и тарханьё не посмѣю бы носа сунуть. Вотъ что!… А Раевъ жеманится, какого-то кисельнаго либерала изъ себя ломаетъ. «Выборы должны быть свободны, — началъ Борисъ Александровичъ передразнивать предводителя. — Не считаю себя вправѣ оказывать давленія…» Не оказывай! Жди, пока насъ задавятъ…

Накричавшійся Вильниковъ перевелъ духъ. Среди минутнаго затишья изъ угла донесся сдержанный, но энергическій шепотъ:

— А Троянъ прямо эдакъ въ шиворотъ, сшибъ и покатились оба кубаремъ. Подвалилась Заремка, въ ухо — и повисла, какъ піявка…

Вильниковъ вслушался и не утерпѣлъ:

— Это въ Мокромъ-то Кусту?… Да, ловко!

— Въ Мокромъ, — подтвердилъ Пряхинъ, страстный охотникъ, убивавшій на собакъ весь небольшой доходъ съ имѣнія.

— Троянъ у васъ, кажется, отъ Вихоревскихъ? — спросилъ Торбузовъ.

— Нѣтъ, отъ Бурѣевскаго. Я ему за щенка лошадь отдалъ съ санями, со всею запряжкой, рублей въ четыреста пришелся.

— А хорошъ! — восхитился Борисъ Вильниковъ. — Не жаль, что отдали. Сейчасъ, вѣдь, собакѣ цѣны нѣтъ. Это въ Мокромъ онъ матераго двинулъ. Я стою на бугрѣ, за кустомъ, а Пряхинъ тутъ на дорожкѣ, знаешь, къ мостику… Только онъ на полянку, а Троянъ, чисто какъ пуля, цапъ въ шиворотъ — и пошла писать.

— А Заремка, Борисъ Александровичъ? — похвалился Пряхинъ.

— Добрая собака!

— Нѣтъ-съ, этого мало, — вступился за честь Заремки собесѣдникъ Пряхина. — Это серьезная собака, почище Трояна будетъ. Такихъ, какъ Троянъ, я вамъ укажу и у Вихоревыхъ, я у Бурѣевскаго, и, пожалуй, еще найду… А другой Заремки не знаю-съ и хвастать нечего.

— Я и спорить не стану, — согласился Вильниковъ. — Она отъ вашей Обиды, — обратился онъ къ Пряхину, — и отъ Вихоревскаго Удалого… Знаю всю родословную. Мой Сорванецъ не уступитъ Трояну, а Заремки нѣтъ у меня, близко поставить нечего, не хвалюсь.

— Ты и Сорванцомъ-то похвалился, — остановилъ пріятеля Торбузовъ.

— Нѣтъ, не похвалился, спроси самого Пряхина, и онъ скажетъ. Такъ, вѣдь, Иванъ Васильевичъ?

— Я не помѣняюсь, — скромно улыбнулся охотникъ.

— Положимъ, и я мѣняться не стану….

Горячая бесѣда о дворянствѣ и земствѣ уступила мѣсто не менѣе оживленному спору о достоинствахъ борзыхъ и гончихъ — Вихоревскихъ, Пряхинскихъ, Бурѣевскихъ и Вильниковскихъ…

Какъ пріятели ни уговаривали Торбузова, онъ не могъ, и не смѣлъ ни на что рѣшиться безъ согласія жены, за которымъ на этотъ разъ дѣло не стало. Екатерина Сергѣевна была, очень не прочь сдѣлаться предводительшей; она была тщеславнѣе Петра Николаевича, хорошо помнила блестящіе годы предводительства своего отца и не сомнѣвалась въ томъ, что они повторятся съ еще большимъ блескомъ въ случаѣ избранія ея мужа теперь, когда «дворянство должно, наконецъ, доказать»… и т. д. До болѣзни Коли она еще колебалась, не хотѣла разстаться съ любимымъ сыномъ, отдавши его въ пансіонъ, и боялась уѣхать, оставить супруга одного въ деревнѣ. Время экзаменовъ, было пропущено и Екатерина Сергѣевна задумывала готовить сына дома не во второй и даже не въ третій классъ, а въ четвертый, разсчитывая, что къ тому времени авось-либо измѣнится кое-что въ программахъ, полегче станетъ съ древними языками. Такимъ образомъ, случайное обстоятельство, болѣзнь сына, рѣшило окончательно вопросъ о кандидатурѣ Петра Николаевича даже въ томъ случаѣ, если бы Раевъ не отказался добровольно отъ выборовъ. Противъ него складывалась, повидимому, достаточно сильная партія недовольныхъ исходомъ борьбы изъ-за земской управы, о которой такъ громко говорилъ Вильниковъ. Лично Раевъ ничѣмъ не былъ заинтересованъ въ этой борьбѣ и совершенно добросовѣстно охранялъ свободу выборовъ уполномоченныхъ отъ мелкопомѣстныхъ, гласныхъ отъ землевладѣльцевъ и крестьянъ, и, наконецъ, управы; онъ не вмѣшивался въ каверзы и подвохи, — напротивъ, гдѣ могъ, мѣшалъ всякимъ штукамъ и подтасовкамъ. Этимъ онъ равно повредилъ себѣ у друзей и у враговъ земской управы, избранной ничтожнымъ большинствомъ. Отъ участія въ борьбѣ за управу ему легло было уклониться, — тамъ онъ стоялъ на твердой почвѣ законности и безпристрастія. Теперь положеніе усложнялось. Съ его отказомъ отъ предводительства, соединенная съ этою должностью власть или, вѣрнѣе, возможность во все вмѣшиваться и на все вліять въ уѣздѣ должна была перейти или въ руки Торбузова, или къ князю Палицыну. Ни того, ни другаго не желали управскіе и ихъ друзья, — перваго за его симпатіи, за его связи съ Вильниковымъ, Узловымъ и другими, и потому, въ особенности, что его считали способнымъ забрать дѣйствительную силу и воспользоваться ею, если не въ личныхъ цѣляхъ, то въ цѣляхъ партіи, выставлявшей его. Торбузовъ казался опаснымъ. При имени Палицына сторонники управы только руками махали.

— Съ этимъ сіятельнымъ и вовсе пропадемъ, — говорили они. — Этотъ еще хуже Торбузова будетъ. Съ Торбузовымъ есть, все-таки, возможность говорить, въ случаѣ чего можно столковаться, поладить, наконецъ, пойти на компромиссъ. А князь — невозможный человѣкъ… Это тряпка какая-то… Раевъ ведетъ дѣло не дурно, это правда, только очень ужь онъ щепетиленъ насчетъ полной свободы преній и выборовъ. Въ принципѣ это прекрасно, да къ нашему уѣзду непримѣнимо, когда тутъ завелась цѣлая партія этихъ Вильниковыхъ… и всякихъ шильниковъ.. Дайка имъ волю, они всюду своихъ насажаютъ, на земскій счетъ образцовую псарню заведутъ, устроятъ облавы натуральною повинностью, всѣмъ уѣздомъ будутъ вертѣть, какъ Богъ на душу положить господамъ боярамъ…

— Les boyards de Soumboursk… Ха-ха-ха! — потѣшался мировой судья Размазовъ.

Дѣло было въ Сумбургскомъ уѣздѣ, Широкорѣцкой губерніи.

— Да, les boyards… Съ ними надо держать ухо востро. Если пролѣзетъ Торбузовъ, конецъ тогда управѣ, настоящій матъ…

— Тогда и всѣмъ намъ солоно придется, — добавилъ судья. — Отъ этихъ бояръ ни одному порядочному человѣку житья не будетъ.

— Да, съ этой стороны князь Палицынъ и то ужь лучше. Уѣздъ у насъ Сумбурскій и пойдетъ сумбуръ образцовый, — съострилъ кругомъ задолжавшій помѣщикъ Завожинъ, пріятель судьи Размазова и предсѣдателя управы Ходунова, смотрѣвшійсъ завистью на ихъ оклады и въ тайнѣ готовый подставить ножку тому и другому, въ надеждѣ быть выбраннымъ на мѣсто того или другаго.

— Ну его совсѣмъ, этого князя!… Нѣтъ, теперь одно: уговаривать Раева во что бы ни стало, уговаривать и упрашивать. Всѣ пружины пустить въ ходъ…

Такъ судили и рядили «либералы» уѣзда, т.-е. друзья Ходунова и противники Торбузова. Названія либераловъ и крѣпостниковъ, которыми обѣ стороны укорительно обзывали другъ друга, были тутъ не болѣе, какъ условными выраженіями, чтобы не называть партіи — управскою или Ходуновскою и дворянскою, или Вильниковскою, по имени самаго голосистаго ея представителя, желавшаго разыгрывать роль вожака. На самомъ же дѣлѣ въ обѣихъ партіяхъ не было ни одного либерала. Такихъ, кого можно было назвать «либералами», въ уѣздѣ было только трое: предводитель Раевъ, непремѣнный членъ Кондоровъ и мировой судья Стоговъ. Они ни къ какой партіи не принадлежали, держались особнякомъ и скромно дѣлали свое дѣло, не вмѣшиваясь ни въ какія интриги. Ихъ не любили, ихъ ругали les boyards и ne-boyards, помѣщики и тарханы-кошатники, скупавшіе дворянскія и однодворческія земли, цѣловальники и всякаго званія міроѣды; но когда дѣло доходило до выборовъ, то на дворянскихъ, губернскихъ и уѣздныхъ земскихъ собраніяхъ выбирали чуть не всѣми бѣлыми шарами: Раева — потому, что замѣнить некѣмъ, Кондорова и Стогова — за ихъ полную безукоризненность и дѣльность. Къ тому же, послѣдніе двое пользовались огромнымъ довѣріемъ крестьянъ и внушали безотчетный страхъ міроѣдамъ. Судью и непремѣннаго члена просто не смѣли тронуть; передъ ними пасовалъ самъ храбрѣйшій изъ сумбурцевъ — Вильниковъ.

VIII.

Петръ Николаевичъ Торбузовъ былъ «крѣпостникомъ» или тѣмъ, что подъ этимъ названіемъ разумѣется, только за свой личный счетъ, въ своемъ хозяйствѣ, въ своей конторѣ. Въ домѣ, въ волостномъ правленіи, на базарѣ, въ земскомъ собраніи, въ лавкѣ купца Хмарова это былъ милѣйшій безсословный русскій помѣщикъ, доступный для всякаго, добродушный, готовый на все хорошее, полезное.

Приблизительно за мѣсяцъ до осенняго очереднаго земскаго собранія, на которомъ предполагалось дать первое сраженіе управѣ и предводителю, онъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ и внимательно просматривалъ какую-то брошюру съ большимъ подшитымъ къ ней листомъ, отмѣченнымъ бланкомъ земской управы. Въ столовой послышались шаги, полуотворенная дверь совсѣмъ отворилась и на порогѣ показалась высокая, красивая фигура священника, Ивана Ивановича Блисталова.

— Можно? Не обезпокою? — проговорилъ онъ, останавливаясь въ дверяхъ.

— Нисколько. Милости прошу. Хотѣлъ ужь посылать за вами. Здравствуйте! — Торбузовъ приподнялся и подалъ руку гостю. — Хотѣлъ посылать. Вотъ вчера привезли; цѣлое утро читалъ и штудировалъ.

Онъ подалъ священнику брошюру. Это былъ уставъ сельскихъ ссудо-сберегательныхъ товариществъ.

— Я знаю его наизусть, у отца Дмитрія бралъ. Что же вы, Петръ Николаевичъ, скажете? Теперь вся сила въ васъ; благословляйте и начнемъ доброе дѣло. Повели, владыко! — пошутилъ іерей.

— Дѣло полезное, можно сказать, необходимое. Только, видите, исторія какая: вы хотите, чтобы подъ моимъ предсѣдательствомъ?

— Безъ васъ, Петръ Николцей/чъ, ничего не будетъ. Всѣ васъ покорнѣйше просятъ. Тутъ со мной пришли Хмаровъ, Максимъ Яковлевичъ, старшина… цѣлою депутаціей къ вамъ съ челобитьемъ…

— Они гдѣ? — спросилъ Торбузовъ, очень довольный приходомъ такой депутаціи.

— Въ прихожей ждутъ вашего рѣшенія, быть или не быть у насъ товариществу. Соблаговолите, Петръ Николаевичъ.

— Да ладно, ладно, что съ вами подѣлаешь… Только вотъ писаніе тутъ, Иванъ Ивановичъ, книги и все такое… Я прямо вамъ скажу, что соглашусь лишь тогда, когда вы дадите мнѣ подручнаго, на котораго я могъ бы вполнѣ положиться.

— Это само собою, — согласился священникъ. — На кого укажете, тотъ и будетъ къ вашимъ услугамъ. Я уже говорилъ съ ними, такъ и порѣшили, даже жалованье согласны положить. Безъ этого нельзя.

— Хорошо. Стало быть, эта статья очищена. Васъ я бы попросилъ быть товарищемъ предсѣдателя, Хмарова — казначеемъ, а письменную часть поручить Сердобцеву, Михаилу Степановичу…

Священникъ слегка поморщился. Торбузовъ сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣтилъ, и продолжалъ:

— Онъ славный малый, аккуратный… ну, и поддержать надо молодаго человѣка. Съ осени начнется ученье въ школѣ и ему уже некогда будетъ заниматься съ моимъ Колей; я принужденъ буду взять студента, готовить сына въ третій классъ, а это дѣло Сердобцевъ справитъ и при школьномъ ученьи. Жалованья положить ему рублей пятнадцать… На такихъ условіяхъ, извольте, я къ вашимъ услугамъ, — закончилъ Петръ Николаевичъ.

— Да, да… это ужь какъ тамъ_: угодно, — натянуто проговорилъ гость, разочарованный въ своихъ ожиданіяхъ.

Отецъ Дмитрій въ селѣ Мокромъ получалъ за письмоводство при ссудо-сберегательномъ товариществѣ двѣсти рублей. На то же разсчитывалъ отецъ Иванъ.

— Вы не выйдете ли сами къ нимъ? — спросилъ Иванъ Ивановичъ, стараясь скрыть свою досаду.

— Какже, непремѣнно… Вы позовите ихъ, милѣйшій, въ столовую. Я сейчасъ…

Торбузовъ позвонилъ, приказалъ подать чай и закуску, и вышелъ къ гостямъ. Началось дѣловое совѣщаніе объ устройствѣ Просѣковскаго ссудо-сберегательнаго товарищества.

Въ тотъ же день, передъ вечеромъ, Сердобцевъ пошелъ къ матери сообщить радостную вѣсть о прибавкѣ жалованья. Насти не было дома, Вѣра Васильевна разбирала сѣмена и ставила почти ощупью какія-то каракули на аккуратно-сложенныхъ пакетахъ. Сынъ поздоровался.

— Вотъ хорошо, Миша, что пришелъ. Помоги, голубчикъ, надпиши… а то въ прошломъ году такъ-то мѣтила, мѣтила, да потомъ и перепутала.

— Съ большимъ удовольствіемъ, матушка. Сказали бы, я нарочно пришелъ бы.

Сердобцевъ сѣлъ къ столу и сталъ надписывать.

— Это капуста ранняя, — диктовала старушка, подвигая пакетъ, — такъ и пиши… Мѣсто-то дали, Миша?

— Дали, матушка, то-есть дадутъ, какъ утвердятъ товарищество, на сто восемьдесятъ рублей.

— Ну, слава Богу, слава Царю Небесному, Создателю, — и старушка перекрестилась.

— Тутъ что писать?

— Пиши: капуста коломенская, крупная…

— Я, матушка, хотѣлъ съ вами поговорить, — началъ Сердобцевъ не совсѣмъ твердо. — Просить васъ… мнѣ уже двадцать шестой годъ пошелъ.

— Двадцать шестой, голубчикъ, двадцать шестой… — старушка зачуяла нѣчто и давала сыну время собраться съ духомъ. — Въ канунъ Спаса Преображенія двадцать пять сравнялось. Эко времячко-то летитъ! Шутка дѣло, давно ли, такъ кажется, а ужь двадцать пять, двадцать шестой…

— Такъ вотъ, матушка, я и хотѣлъ… и ваше желаніе было, чтобы я при васъ оставался и чтобы, если Господь приведетъ, такъ чтобы… не бобылемъ мнѣ… Какъ вы, матушка, мнѣ скажете?

— Ты это, Миша, про что же? Насчетъ брака?

Вѣра Васильевна на секунду задумалась.

— Благословеніе мое тебѣ будетъ, сынокъ, если выищешь себѣ дѣвушку достойную, подходящую… Тогда благослови и сподоби тебя Господь. Вотъ можно отцу Семену написать, сестрѣ въ Широкорѣцкъ… Они присмотрятъ, отвѣтятъ. Въ Широкорѣцкѣ изъ пріютовъ можно подыскать…

— Матушка, мнѣ не то… Я не желаю подыскивать, да еще черезъ людей. Я прошу вашего благословенія на бракъ съ такою дѣвицей, которую я самъ себѣ выищу, по душѣ и по сердцу…

Вѣра Васильевна силилась всмотрѣться въ лицо сына своими полуслѣпыми глазами.

— Кого же ты, Миша, имѣешь въ предметѣ? Стало быть, есть у тебя въ виду такая дѣвица?

— Каюсь, матушка, есть. Простите, Бога ради, что прежде не говорилъ, — покорно произнесъ Сердобцевъ. — Говорить-то, впрочемъ, не о чемъ было, потому что выясняется только теперь. Вотъ я и прошу васъ…

— Кто же такая эта дѣвица, Миша? Изъ здѣшнихъ?

— Здѣшняя, извѣстная вамъ… Марья Ивановна…

— Какая Марья Ивановна? — удивилась старушка. — Торбузовыхъ экономка, молоденькая?

— Она, матушка.

Вѣра Васильевна покачала головой и задумалась.

— По себѣ ли, сынокъ, деревцо облюбовалъ? По насъ ли будетъ, по тебѣ ли такая жена? Я, Миша, худаго не говорю про нее и не знаю, да и добраго, признаться, не слыхала. Семейство ихъ — все пустое, врозь пошло… Отецъ былъ добрый человѣкъ, да замотащій… Сынъ… — Вѣра Васильевна не договорила. — Охъ, Миша, не по насъ она съ тобой…

— Матушка, не ея же вина, въ самомъ дѣлѣ, что у нея такой братъ, что отецъ прожился…

— Такъ-то это такъ, только говорятъ: яблочко отъ яблони недалеко падаетъ, — вотъ что… Да и пойдетъ ли еще за тебя эта барышня? Хотя и прожившіеся, хотя и по чужимъ людямъ, а все же дворяне столбовые были…

— Я прямо ничего не говорилъ, — слукавилъ Сердобцевъ, — безъ вашего дозволенія не могъ начинать. А, все-таки, думаю… Благословите, матушка… Я люблю ее, признаюсь вамъ, родная моя, и полагаю, что я ей не противенъ. А въ судбѣ и въ счастьи — Божья воля. Благословите, матушка, родимая моя!…

Сердобцевъ опустился на колѣни у ногъ матери.

— Подожди, голубчикъ мой, Миша… — старуха дрожащими руками гладила голову сына. — Подожди, не къ спѣху. Подумаю, поспрошаю…

— Матушка, вѣдь, мнѣ жить съ ней, никому другому… Не съ чужихъ словъ намъ съ вами выбирать мнѣ жену. Чужихъ рѣчей не переслушаешь, на всѣхъ людей никто не угодить…

— Подожди, Миша. Я знаю, кого спрашивать и кого слушать. Поговорю съ Екатериной Сергѣевной, съ ней подумаю, посовѣтуюсь… Что она скажетъ, на томъ и Богъ судилъ. Вотъ тебѣ, сынокъ милый, мое рѣшеніе, въ томъ и благословеніе мое будетъ.

Вѣра Васильевна перекрестила сына, обхватила руками его голову и крѣпко прижала къ старческой груди, когда-то выкормившей этого статнаго, красиваго молодца.

Вернулась Настя, и мать сказала ей о желаніи Михаила.

— Я такъ и знала! — подпрыгнула Настасья Степановна на своей длинной ногѣ. — Такъ и знала давно, съ весны, какъ ты ее на рукахъ вотъ эдакъ няньчилъ въ водѣ.

Сердобцевъ покраснѣлъ и проговорилъ, обращаясь къ матери:

— Напрасно, матушка, вы ей сказали теперь. Настя почему-то не любитъ Марью Ивановну; сами видите, не можетъ говорить хладнокровно.

— Какъ такъ на рукахъ няньчилъ? — спросила Вѣра Васильевна.

— Что-жь, договаривай, договаривай, — не слушая матери, волновалась Настя. — Не люблю… изъ зависти… я хромая вотъ, засидѣлая, вѣковушка!… А твоя — краля писаная] Я — хромая, а она всякія мерзкія пляски съ французинкой пляшетъ, задеря платье выше колѣнъ… Срамота!…

— Постыдись, сестра, такой вздоръ болтать, — остановилъ ее Сердобцевъ.

— Не вздоръ… правда, ихняя Маланья сказывала… Не солжетъ Маланья.

— Матушка, не вѣрьте вы этимъ дурацкимъ сплетнямъ. Мало ли что прачки наболтаютъ. Екатерину Сергѣевну спросите. Не хорошо, Настя, сироту позорить, грѣхъ и стыдно.

— Я, Миша… я не къ позору, не въ дурную сторону, — растерялась дѣвушка. — Я къ тому, что, какая она тебѣ невѣста… молода слишкомъ…

— Въ девятнадцать-то лѣтъ? На комъ же мнѣ жениться, по-твоему? На бабкѣ Анисьѣ, что ли?

— Потомъ, матушка, — обратилась Настя къ Вѣрѣ Васильевнѣ, — сами вы взгляните… ходитъ она… какія платья дорогія, всѣ въ оборочкахъ… Одной стирки что, юбки, кофточки… все крахмальное, глаженое, гофреное… Хорошо тамъ, у Торбузовыхъ: прислуга, прачки… Здѣсь кто?…

— Успокойся, сестрица, тебя не заставятъ ни стирать, ни гладить, — насмѣшливо проговорилъ Сердобцевъ. — Да и не твоего я пришелъ просить благословенія… Угодна будетъ моя невѣста матушкѣ — я женихъ, кто бы что ни говорилъ, не угодна — такъ на царевнѣ не моту жениться… И нечего тебѣ волноваться и матушку разстраивать. Твоего разрѣшенія мнѣ не надо, а безъ матушкина ничего не будетъ.

Михаилъ Степановичъ хорошо зналъ мать, — зналъ, что никакіе и ничьи въ мірѣ доводы не могутъ теперь измѣнить ея рѣшенія положиться во всемъ на Торбузову; а въ Екатеринѣ Сергѣевнѣ онъ былъ увѣренъ, потому такъ легко и относился къ противодѣйствію сестры. Вѣра Васильевна тоже знала свой нравъ и считала все дѣло порѣшеннымъ на томъ, что скажетъ Торбузова. Старушка поспѣшила прекратить непріятный споръ и отпустила сына, прося его придти завтра надписать пакеты съ сѣменами.

IX.

Екатерины Сергѣевны не было дома; она на нѣсколько дней уѣхала къ своей кузинѣ верстъ за семьдесятъ. Покончивши свои хозяйственныя дѣла, Петръ Николаевичъ зашелъ въ угольную. Тамъ, за круглымъ столомъ, при свѣтѣ лампы, сидѣли Коля, одиннадцатилѣтняя Катя, Амели и Машечка. Коля читалъ вслухъ какой-то Voyage extraordinaire Жюля Верна, дѣвушки вышивали крестиками. При входѣ Торбузова чтеніе замолкло.

— Продолжайте, продолжайте, я не мѣшаю, — проговорилъ онъ, проходя черезъ комнату.

— Папа, совсѣмъ покончили? — спросилъ Коля. — Что domine magister мой? Теперь онъ scriba?

— Скоро будетъ, — отвѣтилъ Торбузовъ. — Я радъ, что устроилъ его, и за него радъ, и еще кое за кого.

Машечка покраснѣла.

— За кого еще, папа? — подзадоривалъ мальчикъ.

— На ворѣ шапка горитъ, — пошутилъ Петръ Николаевичъ. — А гдѣ же малолѣтнее отдѣленіе?

— Наверху играютъ. Лиза говоритъ, что Андерсенъ лучше Верна, а у Вари большое несчастье, — съ комически серьезною миной сказала Катя.

— Что случилось? — озаботился папаша.

— У нея всѣ куклы больны, — у нихъ оспа…

Торбузовъ былъ такъ напуганъ только что стихшею эпидеміей, что не сразу сообразилъ, въ чемъ дѣло. Одно слово «оспа» заставило его отшатнуться отъ двери, ведущей въ корридоръ и на лѣстницу антресолей.

— Какъ оспа? Опять?… Съ кѣмъ? — обратился онъ къ француженкѣ.

— Съ куклами, — отвѣтила Амели, при общемъ дружномъ смѣхѣ. — Она не опасная, кукольная и къ людямъ, кажется, не пристаетъ.

— Тьфу! — плюнулъ Торбузовъ. — Выдумаютъ же такую дурацкую игру… Я вотъ пойду разожгу нѣмку, чего она смотритъ?…

Петръ Николаевичъ поднялся наверхъ и вошелъ въ просторную комнату, спеціально назначенную и приспособленную для дѣтскихъ игръ и забавъ. Съ одной стороны въ ней была устроена щегольская комнатная гимнастика, въ углу стоялъ китайскій билліардъ, подъ нимъ валялись кегли, на полу обрѣзки бумаги, лоскуты, картинки изъ стараго моднаго журнала; вся другая стѣна была занята турецкимъ диваномъ. На немъ рядомъ лежали «больныя» куклы Вари. Дѣвочка укрывала ихъ одѣяльцами и переносила съ мѣста на мѣсто. Восьмилѣтняя Лиза хлопотала у шкафчика, временно запятаго аптекой. Адель съ блаженнымъ видомъ читала Gartenlaube.

— Что это вы за глупую игру выдумали? — заговорилъ Торбузовъ, подходя къ дивану. — Что это такое?

— Папа, всѣ, всѣ больны, — болтала Варя, сокрушенно хлопая рученками по бѣленькому фартучку. — Не знаемъ, что и дѣлать… Представь себѣ…

— А я знаю, что дѣлать. Чтобы сейчасъ всѣ были здоровы, сію минуту, иначе всѣхъ больныхъ заберу и отправлю во флигель… Ну, живо, поднимайте и прямо на балъ…

— Да какъ же, папа? Вѣдь, онѣ не могутъ, — возражала дѣвочка.

— Не могутъ?… Коробку… давайте коробку… Всѣхъ во флигель!… Эта больна? — Петръ Николаевичъ взялъ за голову хорошенькую куклу, лежавшую съ закрытыми глазами, и поднялъ ее. Глаза мигомъ открылись. — Видите… здоровехонька и глаза открыла… На балъ! Лизокъ, чтобы сейчасъ былъ балъ, я пришлю имъ яблокъ.

— И варенья, папа, — добавила Варя. — Безъ варенья нельзя…

— И варенья, и миндалю… Ну, живѣе!…

Больныя куклы, точно волшебствомъ, поднялись съ одра страданій и стали снаряжаться къ балу. Петръ Николаевичъ пожурилъ Адель, прошелся по комнатѣ и озаботился прочностью крючковъ у гимнастики. Нѣмка послѣдовала за нимъ, увѣряя, что все обстоитъ въ исправности. Дѣвочки суетливо одѣвали куколъ; въ полутемной половинѣ комнаты, у китайскаго билліарда, слышались шепотъ и всхлипывающее хихиканье бонны.

— Папа, — раздался голосокъ Вари, — балъ сейчасъ начнется, а у насъ нѣтъ еще ни варенья, ни яблокъ, ни миндаля… А тутъ вотъ одна княгиня ничего не кушаетъ, кромѣ яблочной пастилы.

— Хорошо, и пастила будетъ, — весело смѣялся Торбузовъ. — Mademoiselle Адель, пойдемте, заберите у Машечки весь банкетъ…

Онъ пропустилъ Адель впередъ и вышелъ за нею въ корридоръ. Черезъ минуту послышалось сдержанное взвизгиванье нѣмки.

— Опять, должно быть, наткнулась на уголъ перилъ, — замѣтила Лиза. — Точно слѣпая…

Тѣмъ временемъ Сердобцевъ вернулся въ усадьбу; но ему не сидѣлось ни во флигелѣ, ни въ саду. Его манилъ свѣтъ въ угольной комнатѣ Торбузовскаго дома. Онъ пошелъ туда. Коля и Амели были одни; Машечку позвали въ кладовую выдать угощенье для выздоровѣвшихъ куколъ; Катя нашла готовящійся балъ наверху болѣе занимательнымъ, чѣмъ удивительныя приключенія Верновскихъ путешественниковъ, и убѣжала къ сестрамъ.

— Васъ можно поздравить, domine magister? — встрѣтилъ Коля учителя.

— Почти, — отвѣтилъ онъ, пожимая руку ученика. — А скоро, вѣроятно, возможно будетъ и сугубое поздравленіе… Гдѣ Марья Ивановна?

— Въ кладовой; куклы балъ даютъ наверху, пошла выдавать угощенье.

— Что значить: сугубое? — спросила Амели.

— Двойное, — пояснилъ Коля, — съ полученіемъ мѣста и… еще съ чѣмъ, Михаилъ Степановичъ?

— Я говорилъ матушкѣ, — сказалъ Сердобцевъ, не отвѣчая на вопросъ, — и, кажется, дѣло выгоритъ.

— О, quelle langue!… Я въ отчаяньи: учусь-учусь и ничего не понимаю… Что значитъ: выгоритъ? Не можетъ это значить что-нибудь дурное, — не съ такимъ бы лицомъ вы сказали это.

Сердобцевъ улыбнулся и коротко передалъ свой разговоръ съ матерью.

— О, теперь можно васъ поздравить… Какъ вы сказали?… Коля, повторите, я забыла.

— Сугубо… Поздравляемъ, поздравляемъ! Ура! — кричалъ и прыгалъ мальчикъ въ восторгѣ отъ счастья учителя. — Шампанскаго!…

На крикъ вбѣжала горничная.

— Зина, скажите Машечкѣ, — суетился Коля, — тамъ балъ… у насъ пиръ, кутежъ… бутылку шампанскаго.

— Дѣтскаго, Зина! — сказала гувернантка. — Вы въ самомъ дѣлѣ вина не спросите… грушевой воды, понимаете?

— Понимаю-съ, — улыбнулась дѣвушка.

— Тамъ хоть дѣтскаго, пускай… только вина! Скажите Василью, чтобы на подносѣ, съ бокалами и въ салфеткѣ, по-настоящему… Я хочу поздравить… буду говорить рѣчь, спичъ… Вы, Михаилъ Степановичъ, должны отвѣчать…

Мальчикъ увлекался и болталъ безъ умолку.

— Mademoiselle, nous les marierons, n’est ce pas? Maman, конечно, за нее? Oui, mademoiselle? Тогда настоящее шампанское будетъ… Машечку въ каретѣ повеземъ, я шаферомъ, съ образомъ…

Амели соглашалась, Сердобцевъ былъ счастливъ, ждалъ Машечку и не слыхалъ половины. Василій явился парадно, въ бѣлыхъ перчаткахъ, со бокалами на серебряномъ подносѣ, съ бутылкой, завернутой въ салфетку. Экономки все не было. За ней послали Зину.

— Прикажете наливать? — спросилъ буфетчикъ.

— Какъ же это, гдѣ же она? — волновался Коля. — Безъ нея никакъ нельзя… Михаилъ Степановичъ, притащите Машечку.

— Я пойду за ней, Коля, — тихо сказалъ учитель. — Только прошу васъ о сугубомъ-то повремените, понимаете? Такъ нельзя вдругъ. Вы можете поставить меня въ очень глупое положеніе.

— Еще бы! — важно отвѣтилъ Коля. — Точно я не знаю. Я экивокомъ, какъ говорить Иванъ Ивановичъ… Экивокомъ можно.

— Лучше совсѣмъ не надо.

— Нѣтъ, нѣтъ… безъ экивока я не могу…

Черезъ минуту Сердобцевъ вернулся съ экономкой.

— Что это… что у васъ такое? — потряхивая распущенными локонами, говорила Машечка. — Съ какой радости такой кутежъ?

— Поздравляемъ Михаила Степановича. Наливайте, Василій. Поздравляемъ милаго учителя, который же… же… н… (Коля умышленно закашлялся. Машечка вспыхнула и готова была поставить свой бокалъ; Сердобцевъ тоже немного растерялся) же… лалъ, — договорилъ, едва сдерживая смѣхъ, расшалившійся мальчикъ, — желалъ имѣть мѣсто въ Просѣкахъ и сегодня получилъ его. Поздравляемъ потому, что онъ останется вблизи любимой дѣ… дѣ… — Коля фыркалъ, учитель и экономка пылали… — дѣдовской усадьбы… Для полнаго счастья пожелаемъ ему скорѣе жениться на ма… ма… — конфузъ влюбленныхъ дошелъ до высшей степени, — на маленькой, хорошенькой дѣвушкѣ! — закончилъ Коля.

— Bravo! Bravo! — воскликнули въ одинъ голосъ учитель и гувернантка, восхищенные остроумною выходкой своего воспитанника. — Bravo! Мы пьемъ за ваше здоровье, юный ораторъ!

— За моего учителя! За его невѣсту… будущую!… — Коля чокался со всѣми. — Вашъ чередъ… рѣчь за вами, — обратился онъ къ Сердобцеву.

— Нѣтъ, постой, — раздался веселый голосъ въ дверяхъ, — чередъ мой, и я его не уступаю.

Привлеченный шумомъ и возней съ грушевою водой въ буфетѣ, Торбузовъ прошелъ въ гостиную, никѣмъ не замѣченный, прослушалъ шаловливую рѣчь своего первенца и пришелъ въ восторгъ. Родительская гордость ликовала въ немъ.

— Моя рѣчь короткая и стариковская, — заговорилъ Петръ Николаевичъ. — Спасибо вамъ за сына, Михаилъ Степановичъ. Съ большимъ сожалѣніемъ разстаюсь я съ вами и желаю, чтобы его будущій наставникъ былъ похожъ на васъ. Большое вамъ спасибо! На прощанье не откажитесь принять отъ меня, какъ знакъ искренняго къ вамъ расположенія, моего глубокаго уваженія къ вашей матушкѣ и къ памяти досточтимаго отца Степана, срубъ и все, что нужно для пристройки, къ вашему домику. Въ немъ не особенно просторно и будетъ совсѣмъ неудобно, когда вы же… же… женитесь. — Онъ разсмѣялся и протянулъ руку учителю. — А ты, молодая Россія, или сюда. — Торбузовъ раскрылъ сыну объятія. Мальчикъ съ сіяющимъ отъ счастья лицомъ бросился ему на шею.

Всѣ были довольны и радостны и не замѣтили исчезновенія экономки. Съ злымъ, пылающимъ лицомъ она выскользнула въ корридоръ, какою-то рѣзкостью отвѣтила горничнымъ, подслушивавшимъ за дверью и поспѣшившимъ поздравить ее съ женихомъ. Онѣ такъ истолковали, по-своему, питье дѣтскаго шампанскаго и рѣчь молодаго барина. Машечка вбѣжала въ свою комнату, хлопнула дверью и бросилась ничкомъ на постель. До сихъ поръ молодая дѣвушка играла въ любовь, продѣлывала свой маленькій романъ, не задумываясь серьезно надъ вопросомъ о замужствѣ, какъ его конечной развязкѣ. Теперь этотъ вопросъ ставился прямо и совсѣмъ не въ такой формѣ, о какой смутно мечтала Машечка, зачитываясь переводными романами, въ которыхъ любовь изображается чѣмъ-то вродѣ Верновскихъ необычайныхъ путешествій то въ воздушныхъ, то въ подводныхъ пространствахъ. А тутъ вдругъ — самая прозаическая развязка, съ мѣщанскимъ сватовствомъ черезъ Амели и Торбузову и въ заключеніе съ бутылкой грушевой воды, завернутой въ салфетку… Не того совсѣмъ ждала и жаждала Машечка, разыгрывая романъ. Конечно, она знала, что Сердобцевъ не герой и подвиговъ не совершалъ; но могъ бы онъ какъ-нибудь иначе, хоть немножко, хоть чуть-чуть погеройствовать. А то получилъ какую-то тамъ прибавку жалованья, мизерные сто восемьдесять рублей, обрадовался и давай свахъ засылать, какъ настоящій семинаристъ. Да, семинаристъ! Кутейникъ, учителишка, противный, мерзкій! И Машечка швыряла подушки и что попадало подъ руку…

X.

Екатерина Сергѣевна вернулась домой ночью, и поутру, не ?выходя изъ своей комнаты, уже знала отъ горничныхъ и старой няньки всѣ подробности о происходившемъ въ ея отсутствіе.

Съ приходомъ Амели ея лицо прояснилось и не разъ освѣщалось улыбкой, когда француженка разсказывала про рѣчь Коли, про исчезновеніе экономки и про ея рѣшительный отказъ выйти за учителя замужъ, о чемъ она сообщила Амели еще въ постели.

— Какая муха ее укусила? — спросила Торбузова.

— О, не знаю. Такъ, глупыя фантазіи, романы въ головѣ. Но на это не стоитъ обращать вниманія, мы, все-таки, ихъ женимъ…

— Однако, если она не хочетъ? — возразила Екатерина Сергѣевна.

— Она сама не знаетъ, чего хочетъ. Ночью въ садъ выбѣгать хочетъ, въ темной аллеѣ цѣловаться хочетъ, а замужъ идти отказывается. Чего же она хочетъ? Закончить свой глупый романъ скандаломъ въ вашемъ домѣ?

— Дура она! Надо поженить, — рѣшила хозяйка. — Приведите ее сюда.

И Машечку привели; она плакала, рыдала, клялась и каялась. Тогда Екатерина Сергѣевна и Амели высчитывали всѣ ея ночныя прогулки съ учителемъ, всѣ ихъ поцѣлуи, и закончили неопровержимыми доказательствами, что теперь уже поздно, нельзя отказаться отъ замужства, не погубивши на вѣки вѣковъ своей репутаціи, не осрамивши дома, въ которомъ ее пріютили.

— Объ этомъ надо было прежде думать, моя милая, — наставительно закончила Екатерина Сергѣевна. — А теперь извольте выбросить изъ головы всѣ глупости. Вы невѣста Сердобцева и дѣлу конецъ. Сегодня я переговорю съ его матерью, завтра шить приданое… И быть веселой, милой съ женихомъ. Слышите?

Въ дѣвичьей всѣ наперерывъ восторгались необыкновеннымъ счастьемъ, выпадавшимъ на долю «барышни», дѣлали болѣе или менѣе фантастическія предположенія относительно приданаго, такъ какъ сама барыня сказала, что сейчасъ же и шить его, — стало быть, приданое будетъ, стало быть, Екатерина Сергѣевна его дѣлаетъ, а уже извѣстно, если барыня что-нибудь дѣлаетъ, такъ всегда всѣмъ на удивленіе: не такая она госпожа, чтобы, сказавши слово «приданое», стала изъ какой-нибудь малости экономію выгадывать… Воображенія разыгрывались, и Зина, и Матреша, и Паша договорились бы до кораблей, нагруженныхъ драгоцѣнностями, если бы ихъ не прервалъ звонокъ изъ барыниной комнаты. Старая нянька все время утвердительно покачивала головой, а разъ няня это дѣлаетъ, то сомнѣнія уже быть не можетъ, — дѣло надо почитать рѣшеннымъ. Адель, привлеченная оживленнымъ говоромъ, стояла въ дверяхъ, все слышала и презрительно фыркала; всѣ отлично понимали, что она фыркаетъ изъ зависти. Машечка, точно музыки, заслушалась всѣхъ этихъ разговоровъ, мечтательно смотрѣла куда-то въ даль и безсознательно улыбалась проносившимся передъ нею въ неясномъ туманѣ шелковымъ платьямъ, которыхъ она до сихъ поръ еще не надѣвала, кружевамъ и лентамъ, которыя лишь украдкой прикладывала иногда къ своему хорошенькому личику передъ туалетомъ Торбузовой, ожидая ея выхода въ уборную. Изъ-за всѣхъ этихъ прелестей, сквозь кружева и ленты, мелькала гдѣ-то тамъ, далеко, едва замѣтная фигура Сердобцева, только не того, не семинариста, не мямлю, а какого-то совсѣмъ другаго, болѣе похожаго на Петра Николаевича Торбузова… или даже лучше — на доктора, что лечилъ Амели… нѣтъ, еще лучше — только на кого?… да вотъ на Инсарова въ Наканунѣ или… Машечка вздрогнула и опомнилась. Ее уже во второй разъ окликала Амели.

— Задумалась, замечталась, счастливица! — сказала франдуженка, ласково трепля и оправляя ея волосы. — И про кофе забыла, вотъ что значитъ быть невѣстой…

Машечка тряхнула головкой и совсѣмъ сознательно улыбнулась. Всѣ говорятъ: счастливица! И Зина, и Матреша, сама няня, и вотъ Амели… Да и правда, пожалуй, — чѣмъ не счастливица? Хотя бы то взять: она «серьезно», — такъ казалось теперь Мапіечкѣ, — очень серьезно задумалась о своей будущности; не шутка это, кажется, замужъ идти… а тутъ вдругъ: «про кофе забыла…» До кофе ли, когда рѣшается судьба человѣка? А имъ что за дѣло? Подавай имъ, на то экономка… Вотъ выйду замужъ, тогда никому подавать не стану, сама себѣ большая, сама барыней буду…

— Ахъ, Marie;что же вы? Madame ждетъ, — торопила француженка, увлекая молодую дѣвушку черезъ, корридоръ въ столовую.

— Сейчасъ, сейчасъ, душечка Амели. — Машечка нарочно не прибавила обычнаго mademoiselle. — Похлопочу для васъ на послѣднихъ денькахъ… Надоѣла я вамъ, что вы меня замужъ спроваживаете… Потомъ сами пожалѣете.

— О, и не одинъ разъ! — согласилась Амели. — За то вы, навѣрное, не пожалѣете, — свой домъ будетъ, свое хозяйство…

Француженка отлично знала всѣ слабыя струнки Машечки и разыгрывала на нихъ, какъ по нотамъ. Черезъ полчаса Машечка на самомъ дѣлѣ была счастливою невѣстой и никому бы не повѣрила, еслибъ ей сказали, что часъ назадъ она скорѣе готова была въ воду броситься, чѣмъ идти замужъ за «кутейника, учителишку, противнаго, мерзкаго…»

Какъ ни лѣнива была Екатерина Сергѣевна, а начавши дѣло, не любила его откладывать: отдѣлалась — и права, — говорила она. Вѣрная такому обыкновенію, Торбузова въ тотъ же день поѣхала къ матушкѣ Вѣрѣ Васильевнѣ, и все было покончено къ общему удовольствію, но, такъ сказать, келейно, безъ торжественнаго объявленія во всеуслышаніе. Вѣра Васильевна ни за что въ мірѣ не согласилась отступить отъ стародавнихъ обычаевъ и на отрѣзъ объявила, что предварительно необходимо продѣлать всѣ церемоніи по порядку: пригласить родныхъ, устроить смотрины, потомъ держать совѣтъ, — безъ этого никакъ нельзя, хотя дѣло и рѣшено, — а затѣмъ уже и помолвка, — все честь честью, какъ водится. Два дня было посвящено на сочиненіе и писаніе замысловатыхъ посланій, причемъ Михаилу Степановичу пришлось пустить въ дѣло весь свой риторическій арсеналъ, чтобъ угодить прихотливой матушкѣ. Родныхъ пригласили прибыть къ 8 ноября, день Архистратига Михаила, ангела жениха. Ранѣе и не могли бы съѣхаться приглашенные, такъ какъ уже былъ конецъ сентября.

Торбузовъ уѣхалъ въ Сумбурскъ на земское собраніе. Сердобцевъ, собиравшійся ѣхать съ нимъ вмѣстѣ хлопотать объ устройствѣ въ Просѣкахъ образцоваго училища съ ремесленными классами, вынужденъ былъ остаться: у него спѣшно соружалась пристройка къ старому дому. Благодаря тому, что лѣсъ былъ подаренъ Петромъ Николаевичемъ и имъ же даны впередъ деньги, въ счетъ жалованья, постройка подвигалась быстро. Просѣковскіе крестьяне, по старой памяти, поднялись дружно на помощь и въ одинъ день перевезли весь матеріалъ.

Работа кипѣла. Свѣтлый десяти-аршинный срубъ, раздѣленный перегородками на четыре комнаты, соединялся съ старымъ домомъ длинными сѣнями съ балкончикомъ и съ чуланами. Выходило уютно, помѣстительно, красиво и хозяйственно. Молодая семья могла жить при старомъ гнѣздѣ совершенно независимою жизнью, не стѣсняя привычекъ старушки матушки и Насти и сама ничѣмъ не стѣсняясь. Вѣра Васильевна была всѣмъ довольна: собственноручно отсчитывала машинные гвозди, сравнивала ихъ со старыми четырехгранными и одобряла новшество, отсчитывала осиновыя щепочки для кровли, дивилась дешевизнѣ и тоже одобряла, хотя нѣсколько сомнѣвалась въ прочности такой крыши и сильно возставала противъ мазанья ея дегтемъ. Ее мало успокоивало увѣреніе сына, что это не настоящій деготь, даже совсѣмъ не деготь, а «гудронъ», добываемый изъ каменнаго угля, и что безъ этого самаго «гудрона» никакъ нельзя, что у самого Петра Николаевича крыши всѣхъ флигелей такъ выкрашены. Такъ-то оно такъ, а деготь — все деготь… и старушка омрачалась, качала головой. Сынъ спѣшилъ отвлечь ея вниманіе и велъ въ чуланы показывать полки. Вѣра Васильевна замѣчала, что въ одномъ мало полокъ, въ другомъ надо бы ларь сдѣлать. Полки и ларь дѣлались, старушка опять одобряла, успокоивалась и сладко задумывалась. Ей вспоминались старые, давно минувшіе годы, когда она съ молодымъ мужемъ строивалась безъ лѣсу, безъ денегъ… «Богъ пошлетъ, — увѣренно говорилъ отецъ Степанъ. — Воззрите на птицъ небесныхъ… вотъ что, другъ мой. Если нуженъ попу домъ, Отецъ нашъ небесный его и выстроитъ, а если не нуженъ, такъ намъ своими силами и на большіе капиталы ничего не сдѣлать».

Твердо вѣрилъ молодой священникъ, вѣрила и молодая попадья, и безъ денегъ, безъ лѣсу выстроился хорошенькій домикъ, Отецъ небесный помогъ, — стало быть, нуженъ былъ попу домъ; и землю далъ Отецъ небесный, и садъ на ней взростилъ, и лозу виноградную, — стало быть, угодно Ему было сдѣлать попа «вертоградаремъ»… Теперь его сынъ строился, и у сына ничего не было, а вотъ уже стоитъ чудесный домикъ, и покрытъ, и рамы прилаживаютъ, печники пришли… Благослови Господь пожить молодымъ не хуже того, какъ въ старомъ домѣ жилось. Счастливо, мирно жилось въ немъ… Тихая слеза скатывалась на морщинистую щеку старушки, поднималась твердая, мозолистая рука и творила крестное знаменіе, уста шептали благодареніе и благословеніе.

Иныя думы пробѣгали въ головѣ Настасьи Степановны. Ей не по сердцу былъ выборъ брата, а съ тѣмъ вмѣстѣ не нравилось и все, что дѣлалось ради его женитьбы.

— Ну, къ чему же это такую махину затѣяли? — ворчала она, недружелюбно посматривая на красивую пристройку. — Отъ какихъ капиталовъ?… Оконъ нарубили, холодище заведутъ такой, что къ нашей же лежанкѣ станутъ бѣгать отогрѣваться. Балконы съ балясинами… Мы весь вѣкъ либо подъ рябиной, либо подъ навѣсомъ чай пили, а принцессѣ какъ можно?… У нея ножки сахарныя, въ башмачкахъ прюнелевыхъ, хвостикъ себѣ заватлаетъ. Нищая, чужедомка!… Я бы тебя вонъ куда… — Настя затруднилась, куда бы загнать будущую невѣстку. Въ это время изъ дальняго угла двора раздался визгъ свиней, запертыхъ въ темномъ хлѣвѣ. — Вонъ туда, къ свиньямъ! — почти выкрикивала хромая дѣвушка.

— Настя! — звала Вѣра Васильевна съ новаго балкончика, — свиньи визжатъ, должно быть, опять корма нѣтъ. Вылей имъ остатки изъ ушата…

Настасья Степановна такъ и подпрыгнула.

— Свиньи, — бормотала оно про себя, — свиньи… подохни онѣ всѣ! Свиньямъ ушаты таскай… А кто этихъ свиней ѣсть будетъ, тѣхъ и посылай… принцессу сахарную… Посмотримъ, какъ-то она пойдетъ…

— Настя! Настя! — кричала старуха, — гдѣ ты? Настя… аль не слышишь? Свиньи-то…

— Слышу, — отозвалась Настя и заковыляла въ кухню.

При помощи плотника она вынесла ушатъ съ приготовленнымъ для свиней кормомъ. Одинъ конецъ палки несъ здоровенный рязанскій дѣтина, съ другимъ вытанцовывала Настасья Степановна на своихъ неровныхъ ногахъ. Дѣло не спорилось, жидкій кормъ расплескивался и носильщики двигались настоящимъ черепашьимъ шагомъ. Въ спокойномъ духѣ хромая дѣвушка каталась шаромъ, некрасиво, но быстро; а стоило ей взволноваться — и вся ходовитость пропадала: Настя подпрыгивала, присѣдала, выдѣлывала ногами удивительныя штуки и толклась на одномъ мѣстѣ. Такъ было и теперь.

— Стой-ка, Степановна, — обратился къ ней плотникъ, опуская ушатъ. — Дѣла мы съ тобою не надѣлаемъ, а смѣху натворимъ. Стань-ка-съ къ сторонкѣ, я одинъ ловчей доволоку, не добрё тяжелъ. А тебѣ ужь куда улогой…

Плотникъ взялъ за середину палки, приловчился, перегнулся на бокъ и одною рукой понесъ ушатъ къ хлѣву.

— Улогая! — съ здобнымъ отчаяньемъ шептала дѣвушка. — Свиньямъ кормъ не гожусь носить… только смѣхъ одинъ!… А та чѣмъ взяла? Мозгля эдакая!… А то — улогая! Пусть-ка она подниметъ. Дали бы мнѣ ея ноги, я бы показала…

— Степановна, доставили! — крикнулъ плотникъ. — Что же теперь? Въ корыто лить, аль онъ-то тутъ?

— Въ корыто, Дмитрій, въ корыто. — Несчастная дѣвушка точно приросла къ мѣсту; ея ноги безпорядочно болтались изъ стороны въ сторону, рыданія подступали къ горлу.

За палисадникомъ послышался стукъ экипажа, знакомые бубенцы, голоса, смѣхъ. Настя опрометью бросилась на кухню, откуда и прыть взялась. Михаилъ Степановичъ сбѣжалъ съ балкона встрѣчать гостей: дѣтей Торбузовыхъ съ француженкой, Машечкой и Карпатовичемъ, недавно пріѣхавшимъ изъ Москвы учителемъ, кандидатомъ правъ, поступившимъ на мѣсто Сердобцева, у котораго уже начались занятія въ сельской школѣ.

— Мы не зайдемъ къ вамъ, — говорила Амели, — некогда. Екатерина Сергѣевна прислала сказать, что получила письмо изъ города. Петръ Николаевичъ пишетъ, чтобы вы завтра поутру были въ городѣ… непремѣнно, по какому-то важному дѣлу.

— Господи! неужто образцовое охлопотали? — восклицалъ Сердобцевъ. — Вотъ бы счастье! Скажите, образцовое?

— Не знаю, въ письмѣ ничего не сказано. Только въ городъ ѣдутъ рано утромъ, до свѣту. Екатерина Сергѣевна сказала, чтобы вы приходили ночевать.

— Непремѣнно… Зайдите, Марья Ивановна, хоть вы, — обратился онъ въ невѣстѣ, весело болтавшей съ новымъ учителемъ.

— Никакъ нельзя, никакъ, — интересничала Машечка, потряхивая головкой. — И вотъ Викентій Антоновичъ не пускаетъ. Лучше вы садитесь съ нами.

Сердобцеву нужно было переодѣться, собраться въ городъ, и онъ обѣщалъ придти черезъ полчаса. Экипажъ Торбузовыхъ понесся къ селу.

— Хороша! Нечего сказать, хороша! — выходила изъ себя Настя, все еще стоя въ засадѣ. — И это невѣста! Не успѣлъ пріѣхать полячишко какой-то, а она вонъ… уже на шею ему виснетъ… А нашъ-то, нашъ-то, простофиля, только глазами хлопаетъ…

Все это былъ сущій вздоръ. Машечка интересничала съ Карпатовичемъ ничуть не больше, чѣмъ со всякимъ другимъ, безъ всякой мысли и цѣли, просто потому, что не могла держать себя иначе. Карпатовичъ менѣе, чѣмъ кто-нибудь, подходилъ къ тому типу героя романа, о которомъ неопредѣленно мечтала Машечка. Худой, блѣдный, узкій въ плечахъ, со впалою грудью и вялыми глазами, страдающій катаррами желудка и легкихъ, и кишекъ, и бронхій, кандидатъ правъ имѣлъ видъ человѣка, только что вышедшаго изъ больницы. Онъ боялся простуды и собакъ, боялся пауковъ въ саду, потому что между ними могутъ быть ядовитые, боялся мухъ въ домѣ, такъ какъ онѣ могутъ переносить болѣзнетворныхъ микробовъ, опасливо относился къ людямъ, боялся насмѣшки, покушеній на его личное достоинство, на все и на всѣхъ смотрѣлъ неувѣреннымъ взглядомъ, говорилъ съ заминкой, нетвердо, точно самъ сомнѣвался, такъ ли надо сказать или лучше было бы сказать иначе. Вообще онъ имѣлъ такой видъ, будто всю его жизнь только съ нимъ я дѣлали, что травили, — дадутъ передохнуть немного и опять вотъ-вотъ сейчасъ заулюлюкаютъ. Такое впечатлѣніе произвелъ Викентій Антоновичъ на все общество.

— Захудалый шляхтичъ, — рѣшилъ про него Торбузовъ, когда онъ въ первый разъ явился въ вечернему чаю.

— Мразь прокислая, — подумала Машечка и сладко улыбнулась, глядя на цвѣтущую здоровьемъ и силою фигуру своего жениха.

— Затощаль съ голодныхъ хлѣбовъ, — сообразила Екатерина Сергѣевна и предложила масла и сыру.

Онъ не отказался, пріободрился и обратился къ Амели на прекрасномъ французскомъ языкѣ, потомъ заговорилъ съ нѣмкой чистѣйшимъ курляндскимъ говоромъ, съ Екатериной Сергѣевной о новой англійской книгѣ, — спѣшилъ показать себя и дѣйствительно показалъ, что онъ человѣкъ превосходно образованный, очень начитанный, очень неглупый и… затрепанный жизнью, перетравленный съ дѣтства.

— Какой онъ жалкій, — резюмировала Амели общее впечатлѣніе, вводя новаго учителя въ классную комнату.

— Пока ничего, — соображалъ Карпатовичъ, осторожно поднимаясь но лѣстницѣ слѣдомъ за француженкой. — Народъ все, кажется… не… не злой… И булки славныя, и масло не хуже, чѣмъ отъ Мора, и сыръ… Надо какъ-нибудь къ молочку пристроиться… да кабы съ сельтерскою водой, какъ говорилъ докторъ. Только бы не… того, не… не вспять… — и у него защемило подъ ложечкой, на языкѣ появился противный вкусъ кухмистерской котлеты изъ отбросовъ, жареной въ горькомъ бульонѣ, похожемъ на столярный клей. — Фу, гадость! — чуть не выговорилъ онъ вслухъ. — Надо во что бы ни стало подлаживаться… Молоко съ сельтерскою водой, хорошій питательный столъ, рюмка добраго вина… навѣрное, вино подаютъ. А затѣмъ… Какія онѣ всѣ тутъ красивыя, точно нарочно подобраны… да всѣ сытыя, румяныя, особливо эта нѣмка… вотъ такъ откормили, навѣрное здѣсь откормили! Не вредно бы такъ-то. Поживемъ, попытаемъ… Лишь бы приловчиться, пристроиться покрѣпче, — и Карпатовичъ отплюнулся отъ набѣжавшихъ опять московскихъ воспоминаній.

До Машечки ему было дѣла лишь настолько, насколько отъ нея зависѣло полученіе молока и сельтерской воды. Все остальное, до хорошаго вина включительно, подавалось всегда въ изобиліи. Машечку кандидатъ правъ ни капельки не интересовалъ: его ученость и начитанность были не по ней, его неувѣренный, запинающійся разговоръ дѣлалъ его неизмѣримо болѣе «мямлей», чѣмъ былъ Сердобцевъ, казавшійся богатыремъ, почти героемъ, сравнительно съ Карпатовичемъ, который трусилъ пройти одинъ отъ дома до флигеля и бралъ въ провожатые мальчишку Павлушу.

XI.

Къ десяти часамъ утра Сердобцевъ пріѣхалъ въ городъ и вошелъ въ номеръ Торбузова. Петръ Николаевичъ доканчивалъ свой туалетъ; среди комнаты въ пальто и шляпѣ стоялъ Вильниковъ. Его громкій говоръ слышенъ былъ еще въ корридорѣ.

— Ага, исправенъ! — встрѣтилъ хозяинъ учителя. — Хвалю! Ну, теперь некогда, заходите въ пять, когда собранье кончится.

— Петръ Николаевичъ, не томите, — возмолился Сердобцевъ. — Что? Образцовое?…

— Э, далось ему это образцовое! — разсмѣялся Торбузовъ.

— Образцовое — ерунда съ масломъ на заячьемъ мѣху, — оборвалъ Вильниковъ.

— Дѣло вотъ въ чемъ, — заговорилъ хозяинъ, надѣвая пальто, — вамъ нужно мѣсто и средства, намъ нужны люди. Вы можете намъ сослужить службу… Поступайте волостнымъ писаремъ въ Просѣвахъ.

— Волостнымъ… писаремъ? — у Сердобцева вытянулось лицо, онъ точно съ крыши свалился.

— Ха-ха-ха! — разсмѣялся Торбузовъ. — Ну; не говорилъ ли я тебѣ, Борисъ? Теперь видишь?

— Что вижу? Ничего не вижу. Будетъ писаремъ, и все обдѣлаемъ, — начиналъ хорохориться Вильниковъ.

— Ладно, пойдемъ. Это успѣется. Пока поразмыслите, Михаилъ Степановичъ, и заходите въ шестомъ часу.

Земцы вышли. Сердобцевъ опустился на стулъ, — его точно это дубиной по головѣ ударилъ.

— Волостной писарь… волостной писарь! — повторялъ онъ про себя. — Вотъ тебѣ образцовое училище съ ремеслами… вотъ тебѣ кустарные промыслы!… Я — писарь! Машечва — писариха! Я на мѣсто пьяницы Жигунова!

До пяти часовъ молодой человѣкъ не только поразмыслить, а и опомниться не могъ, — такъ велико было разочарованіе.

— Ну-съ, теперь будемъ говорить серьезно, — началъ Торбузовъ, когда учитель пришелъ къ нему въ шестомъ часу. — Садитесь и слушайте.

Вильниковъ въ однихъ панталонахъ лежалъ на диванѣ. Михаилъ Степановичъ сѣлъ противъ Торбузова.

— Мы предлагаемъ вамъ мѣсто волостнаго писаря въ Просѣкахъ…

— Я благодарю васъ и отказываюсь, — сказалъ учитель, вставая.

Вильниковъ поднялся и сѣлъ на диванѣ.

— Вы сидите и слушайте, — продолжалъ Торбузовъ, — отказаться всегда успѣете. Писарь получаетъ 300 рублей, на помощника 120, платитъ самъ мальчишкѣ 40 рублей, остается 80; по приговорамъ получаетъ: за рѣшенія волостнаго суда по двугривенному, за копіи съ нихъ — по гривеннику, за паспортъ! — по двугривенному, за засвидѣтельствованіе условій и разныхъ росписокъ — по двугривенному. Мы высчитали, — этихъ двугривенныхъ набирается болѣе 150 рублей, да 380, итого 530; 180 рублей отъ товарищества — 710 рублей. Это наичестнѣйшимъ образомъ, это — окладъ. На какомъ такомъ учительствѣ вы получите 700 рублей, позвольте спросить?

— Онъ кончилъ, теперь я начну, — сказалъ Борисъ Александровичъ, вставая съ дивана. — Это матеріальная часть. Прекрасно. А я смотрю съ другой стороны, вотъ съ какой: кто не съ вами, тотъ противъ насъ. Намъ нужны люди честные, дѣльные и умные, на которыхъ можно бы положиться. Я никакихъ фортелей и вывертовъ не люблю и ставлю вопросъ ребромъ: съ нами вы или нѣтъ? Если съ нами, то мы съумѣемъ васъ вытянуть… мы задушимся, зарѣжемся, а вытянемъ… куда нужно. Если противъ насъ, не взыщите, — сами удавимся, а ужь и имъ, чортъ ихъ дери, будетъ на орѣхи, утопимъ этихъ анаѳемъ…

— Борисъ, да перестань ты, ради Бога, неистовствовать! — остановилъ его Торбузовъ. — Ты забываешь, что здѣсь черезъ стѣнку и въ корридорѣ все слышно.

— А мнѣ… чортъ ихъ… плевать мнѣ… на эту сволочь! Начхать имъ на маковицу, вотъ на это самое мѣсто! — и Вильниковъ хлопнулъ себя ладонью по головѣ такъ, что въ корридорѣ раздалось на страхъ врагамъ.

— Будетъ тебѣ, оглашенный! — унималъ его Торбузовъ.

— Петръ Николаевичъ, — заговорилъ Сердобцевъ, — позвольте мнѣ вамъ сказать… Первое-съ, положимъ, что въ денежномъ отношеніи… я не говорю… Но что же у насъ за положеніе волостнаго писаря? Вродѣ, какъ бы сказать, лакея, по-просту — холуя, не во всякій домъ въ прихожую пустятъ.

— Это вы, милѣйшій, глубоко ошибаетесь. Такого, какъ Жигунъ, никуда не пустятъ, а васъ… Какъ вы бывали у меня въ домѣ, такъ и будете; а если у меня, такъ и у всѣхъ, въ томъ вамъ моя рука.

— Да я… да я порядочнаго человѣка, будь онъ тамъ не только писарь, а хоть расписарь, расчортъ знаетъ что… — заоралъ опять Вильниковъ. — Я его на первое мѣсто… скорѣе, чѣмъ какую-нибудь распротоканалью…

— Второе, Петръ Николаевичъ, — перебилъ его тихій голосъ Сердобцева, — выйди я изъ учителей, вмѣсто должности, живо вонъ куда угодишь… въ солдаты.

— Это вздоръ, все въ нашихъ рукахъ. Даю вамъ мое честное слово въ томъ, что въ солдаты не попадете. Вѣрите мнѣ? Теперь все?

— Нѣтъ-съ, не все… — замялся Сердобцевъ. — Какъ еще матушка… потомъ, вы знаете, Петръ Николаевичъ… все таки, невѣста… какъ она захочетъ. Теперь я учитель, а тутъ вдругъ что же она-то будетъ?

— Ха-ха-ха! — разсмѣялся Торбузовъ. — Писарихой-то… ха-ха-ха!… не захочетъ? Пустое, мы ей все объяснимъ. А вы ей разскажите, какъ тамъ «стонетъ русскій мужикъ»… Знаемъ мы васъ, тихоня!… Но шутки въ сторону: мужику-то и вправду плохо приходится отъ всѣхъ этихъ Жигуновъ и имъ подобныхъ. Вѣдь, сущіе разбойники: въ правленіяхъ пьянство и грабежъ поголовный. Вы эту мерзость уничтожите; при васъ ни старосты, ни судьи не посмѣютъ.

— Надѣюсь, — сказалъ Сердобцевъ.

— А я увѣренъ, и это одна изъ причинъ, почему я такъ настаиваю. Потомъ ваши излюбленные ремесленные классы и кустарные промыслы легче устроятся при вашемъ прямомъ вліяніи на крестьянъ въ должности волостнаго писаря. Добавлю еще: учителемъ вы такъ и умрете въ Просѣкахъ на 200 рубляхъ жалованья… А мы имѣемъ для васъ еще кое-что впереди, повыше писарства… это я вамъ скажу послѣ. И такъ, рѣшайте. Жигунову сегодня абшидъ посланъ. Рѣшайте. Я просилъ Кондорова; онъ далъ мнѣ слово съ тѣмъ, чтобы завтра же кончить, а то ходуновцы тамъ кого-то своего подставляютъ.

— Это намъ не рука, дьяволъ ихъ задави! — заволновался опять Борисъ Александровичъ. — Извольте рѣшать сейчасъ, или чортъ васъ…

— Петръ Николаевичъ, позвольте до завтра, до утра… все-таки, подумаю.

— До утра, до девяти, думайте, ворожите, а въ девять являйтесь съ окончательнымъ согласіемъ.

Сердобцевъ распрощался и ушелъ. На другой день онъ уѣхалъ домой, увозя съ собою предписаніе непремѣннаго члена о занятіи должности волостнаго писаря въ Просѣкахъ. Утреннее совѣщаніе съ Торбузовымъ и раскрытыя имъ дальнѣйшія перспективы разсѣяли остатки сомнѣній молодаго человѣка.

Михаилъ Степановичъ только къ вечеру добрался до Торбузовской усадьбы и со страхомъ и трепетомъ вошелъ въ столовую, гдѣ вся семья была въ сборѣ за чайнымъ столомъ.

— И такъ, васъ можно поздравить, — сказала Екатерина Сергѣевна, прочитавши привезенное учителемъ письмо мужа.

— Съ чѣмъ, съ чѣмъ поздравить, мама? — подбѣжалъ къ ней Коля, пытаясь заглянуть въ раскрытое письмо.

— Петръ Николаевичъ пишетъ, — Торбузова неторопливо взяла письмо со стола, — что выхлопоталъ вамъ прекрасное мѣсто на 800 рублей жалованья. Очень рада, это великолѣпно!

Письмо изъ рукъ хозяйки юркнуло въ карманъ; написанное въ немъ не предназначалось для публики. Никто не обратилъ на это вниманія, всѣмъ не до того было, — такъ озадачила крупная цифра жалованья.

— Въ селѣ, въ образцовой школѣ!… — удивился Карпатовичъ. — Да это въ пору для провинціальной гимназіи.

— Поздравляемъ, поздравляемъ! — послышалось со всѣхъ сторонъ. — Вотъ чудесно!… Машечка, каково? 800 рублей!…. Ай-да папа, спасибо ему!

— Гдѣ же будетъ помѣщаться вашъ образцовый… образцовый политехникумъ? — сказалъ кандидатъ правъ. — Теперешнее помѣщеніе, мнѣ кажется, какъ будто… если я не ошибаюсь…

— Это не въ школѣ… другое мѣсто, — мялся Сердобцевъ.

— Какъ, не въ Просѣкахъ? Значитъ, уѣдете? Далеко? — спрашивали наперерывъ Коля и Машечка.

— Нѣтъ, въ Просѣкахъ, — поспѣшила на выручку Торбузова. — Успокойтесь, никуда не уѣдетъ. Михаилу Степановичу поручаютъ здѣшнюю волость, волостное правленіе.

— Какъ это, мама, волость? А старшина Фильковъ куда же? — недоумѣвалъ Коля.

— Старшина останется, — отвѣтила Екатерина Сергѣевна. — Оффиціально Михаилъ Степановичъ займетъ мѣсто писаря; но, въ сущности, его просили Кондоровъ и предводитель, а въ особенности Петръ Николаевичъ, на время взять эту волость въ свои руки. Здѣсь страшный безпорядокъ…

Всѣ эти обходы и подходы оказались совсѣмъ излишними для той, ради кого они дѣлались, а страхи Сердобцева — неосновательными. Машечка сіяла, была наверху блаженства; восемьсотъ рублей казались ей неисчерпаемымъ богатствомъ. Лицо будущаго писаря прояснилось, онъ не обратилъ даже вниманія на нѣсколько сконфуженный видъ Коли и на презрительную усмѣшку Карпатовича.

— Послушайте, Михаилъ Степановичъ, — тихо говорила Машечка, провожая жениха въ прихожую, — тамъ, вѣдь, квартира полагается при волостномъ правленіи.

— На что же она намъ нужна, Машурочка, когда у насъ почти готовъ собственный дворецъ? — нѣжно шепталъ счастливый женихъ.

— Еще бы намъ въ такихъ конурахъ!… — Машечка презрительно вскинула головку. — Нѣтъ, я говорю, можно будущему учителю, который на ваше мѣсто… Можно сдать, все-таки, за сколько-нибудь.

XII.

Мелкій осенній дождь, начавшійся съ вечера, лилъ безъ перерыва. Все смотрѣло угрюмо, непривѣтно, сквозь сѣрую пелену, нависшую надъ селомъ и полями. Порывы вѣтра били въ лицо спорою, мокрою пылью, забирались подъ намокшее теплое платье и холодными мурашками пробѣгали по тѣлу. Съ полуобнаженныхъ сучьевъ деревъ, вмѣстѣ съ пожелтѣвшими листьями, падали крупныя капли и тяжело шлепали по мокрой землѣ; съ крышъ неровными, перемежающимися потоками сбѣгала мутная вода и тутъ же пропадала, образуя невылазныя трясины. Взмокшія лошаденки ёжились подъ рваными мужичьими зипунами, вздрагивали и переминались съ ноги на ногу, пережевывая овсяную солому, брошенную въ задки телѣгъ. Люди тоже ёжились и вздрагивали, проклинали ненастье, шлепали по грязи тяжелыми бахилами и плелись къ Просѣковскому волостному правленію. Несмотря на довольно ранній часъ и на погоду, правленіе, сѣни и крыльцо были полны, биткомъ набиты народомъ. Для вновь прибывающихъ мѣста уже не было, и они принуждены были укрываться отъ дождя подъ свѣсомъ крыши вдоль стѣнъ; наконецъ, и этой слабой защиты не хватило, пришлось стоять въ липкой грязи передъ крыльцомъ. Изъ открытыхъ дверей и оконъ, съ клубами пара, вырывался гулъ сотни голосовъ, раздавались какіе-то крики и терялись въ общемъ шумѣ. Къ правленію на бѣговыхъ дрожкахъ подъѣхалъ Сердобцевъ. Толпа разступилась, пропустила его къ самому входу и сняла шапки. Всѣ уже знали, что это шествуетъ новая власть.

Маленькій, рваный мужиченко, съ бляхой сотскаго на новой заплатѣ стараго полушубка, засуетился и кинулся въ сѣни, расталкивая кулаками стѣснившееся, мокрое «обчество».

— Сторонись, сторонись! — хрипѣлъ онъ, врѣзываясь въ толпу. — Экъ, набились, галманы! Чего налѣзли? Мало на улицѣ мѣста?… Выгнать васъ, дьяволовъ, бадикомъ… Пропусти, сторонись!…

— Ѳедотъ Захарычъ, не усердствуй, — Сердобцевъ словилъ сотскаго за шиворотъ и прошелъ впередъ. — Безъ тебя я скорѣй пройду… Позвольте-ка, старички…

Михаилъ Степановичъ протискался въ обширную избу. Сквозь смрадный туманъ едва мерцали очертанія оконъ. Шумъ смолкъ.

— Мнѣ что… — ревѣлъ одинъ только пьяный голосъ, — что мнѣ ваше присутствіе? Знать я его не хочу. Мнѣ на это присутствіе… начхать! Я все ваше присутствіе могу сейчасъ подъ судъ отдать. Какія такія права они выискали?

— Саватій Семеновичъ, а ты полно, полно… будя етажиться-то, — убѣждалъ другой голосъ.

— Я етажусь? Я ихъ взъетажу… да и тебя-то, чортова ты кукла, взъетажу! Понимаешь ты это? Я те взъетажу… Ты кто такой? Старшина ты или нѣтъ? Отвѣчай… Я кто? Я — писарь. Мнѣ старшина велитъ, я и пишу. А подписываетъ кто? Твоя отсохлая царапаетъ… Ты и отвѣчай, вотъ тебя и взъетажутъ…

— Будя, Саватій Семеновичъ, будя… Все это докудова оставь, — уговаривалъ старшина. — Вишь, вотъ, Михаилъ Степановичъ…

Сердобцевъ подошелъ къ столу, покрытому чернымъ порыжелымъ сукномъ.

— Ахъ-съ, Михаилъ Степановичъ, господинъ Сердобцевъ, — насмѣшливо и умышленно громко говорилъ писарь Жигуновъ. — Сельскій учитель, значить… наше вамъ-съ… одиннадцать съ пальцемъ. Что вамъ будетъ здѣсь угодно?

— Господинъ старшина, — сказалъ Сердобцевъ такъ, чтобы всѣ могли его слышать, — вотъ вамъ предписаніе о допущеніи меня въ должности волостнаго писаря. Не угодно ли сдать мнѣ книги и дѣла?

— Отъ кого это такое предписаніе будетъ? — крикнулъ Жигуновъ и хотѣлъ вырвать у старшины переданную ему Сердобцевымъ бумагу.

Михаилъ Степановичъ удержалъ его за руку.

— Ты что, драться? Такъ я те разражу тутъ на мѣстѣ, не дыхнешь! — заоралъ писарь, отступая на шагъ и засучивая рукавъ.

— Вотъ что, Жигуновъ, — крикнулъ въ свою очередь Сердобцевъ, — кулаки прочь… не то худо будетъ, велю связать и отправлю въ станъ.

Здоровенный кулакъ учителя тяжело опустился на столъ. Михаилъ Степановичъ былъ достаточно силенъ, чтобъ управиться съ тремя такими, какъ его противникъ, и Жигуновъ хорошо зналъ это.

— Меня связать?… меня въ станъ? Руки коротки… Я вотъ самъ сейчасъ ѣду, знаю куда…

Жигуновъ пошелъ къ двери.

— Саватій Семеновичъ, ключъ отдай, — заволновался старшина. — Михаилъ Степановичъ, вѣдь, онъ шкафъ-то заперъ и ключъ въ карманъ… Грозится…

— Не дамъ ключа… некому мнѣ ключъ отдавать! Я знаю, кому отдать! — крикнулъ писарь и вышелъ на крыльцо.

— Эй, Степка, лошадей!… — скомандовалъ онъ грозно подводчику.

— Не хочешь ли… — послѣдовало совсѣмъ не литературное предложеніе. — При пѣшъ, довольно ты мнѣ шею-то накостылялъ; вали на парѣ вороныхъ сапоговъ…

Толпа гоготала вслѣдъ павшему величію Жигунова.

— Какъ же теперь, Михаилъ Степановичъ? — сокрушался старшина. — Вѣдь, унесъ… Вотъ такъ оказію сотворилъ… Какъ быть теперь?

— Чего тамъ, какъ быть? Пьяная рожа онъ… хорошо, что ушелъ. Да что у васъ, сходъ, что ли? — спросилъ Сердобцевъ.

— Нѣтъ, какой сходъ… Такъ собрались… Узнали вотъ про тебя и налѣзли… Что съ ними подѣлаешь…

— То-есть, это насчетъ… какъ бы, Михаилъ Степановичъ, — заговорилъ высокій, осанистый мужикъ съ благообразною сѣдою бородой, — къ примѣру, узнали это и собрались… все, значитъ, отчество… кубыть твою бы милость привздравить то-есть съ должностью…

Толпа молча переминалась и пыхтѣла.

— Значитъ, честь имѣемъ привздравить, — продолжалъ ораторъ. — Какъ мы тобой теперича очень довольны въ учителяхъ, къ примѣру, такъ чтобъ намъ съ тобой и впередъ жить…

— Благодарю на добромъ словѣ, — отвѣтилъ Сердобцевъ. — Постараюсь заслужить…

— Съ твоимъ съ упокойникомъ родителемъ, царство ему небесное…

— Водочки съ твоей милости старикамъ-то, — перебилъ грозившую затянуться рѣчь нетерпѣливый голосъ изъ заднихъ рядовъ.

— На ведерку, — подхватилъ другой.

— Ишь мы тутъ до вѣхъ хороводились…

— Измокли всѣ, какъ есть нитки сухой не осталось…

— Все для твоей милости, какъ мы тобой довольны… На ведерку надо…

— Чего ведерку на эку артель?… Лизать тутъ ведерку… Два ставь… Жигунова опредѣляли — два ведра ставилъ… Ишь стыдъ… мокрета… Два ведра… — сперва по-одиночкѣ, а потомъ дружнымъ хоромъ голосила толпа.

— Это, братцы, какъ же такъ? — заговорилъ Сердобцевъ.

Толпа разомъ замолкла.

— Я не на то шелъ къ вамъ въ писаря, чтобы водкой поить. Какъ батюшка покойникъ никого не поилъ, такъ и я…

— Ну, нѣтъ, это не порядки… Батька твой особь статья: то — попъ, а ты, значить, писарь; супроти обчества ты не долженъ, не можешь… Ты за уваженье…

— Ведерко… два ведра… два, два ведра, — нельзя безъ двухъ… О-го-го!… — ревѣла толпа въ правленіи, въ сѣняхъ, на площади.

— Брось имъ, Михаилъ Степановичъ, — бурчалъ старшина надъ самымъ ухомъ Сердобцева, — Чего тебѣ стоитъ?… Брось на ведерко. Надо стариковъ уважить.

— Кидай на ведерко, — ну ихъ! — совѣтовалъ церковный староста. — Нельзя ужь безъ того, — порядокъ требуетъ.

— Чего жмешься? — укорялъ сборщикъ податей. — Пятишница-то, чай, тебя не родила… вымай пятерку, и все тутъ.

Глотки расходились, толпа неистовствовала.

— Стой! Слышь вы, эй! — вопилъ старшина, махая высоко поднятыми руками. — Экъ ихъ! Помолчи малость, эй!…

Крики понемногу стихли.

— На вотъ, бери на ведро, и съ Богомъ. Яковъ, бери!

Онъ подалъ пятирублевку благообразному оратору.

— Еще, еще!… — заголосило нѣсколько человѣкъ изъ заднихъ рядовъ. — На другое давай… на полведерка…

Старшина махнулъ рукой и далъ еще денегъ.

— Ну, ладно, живетъ, — одобрилъ Яковъ. — Вали всѣ въ кабакъ! Распросторивай!

— Вотъ такъ дѣла, вотъ такъ порядки! — разводилъ руками Сердобцевъ, когда толпа схлынула на площадь и дружною массой двинулась къ кабаку.

— Это ничего, Михаилъ Степановичъ, — пояснялъ старшина, — пущай выпьютъ. Тоже къ тебѣ усердіе имѣютъ; для другаго въ экую слякоть ни въ жисть не пошли бы.

— Это точно, вѣрно, — подтвердилъ церковный староста. — Мы вотъ не пьемъ, а тоже пришли почитай въ колѣно…

Въ правленіи осталось человѣкъ десять непьющихъ крестьянъ, «столповъ», какъ ихъ называлъ покойный отецъ Степанъ. Они солидно подошли къ новому писарю и поочереди пожали ему руку твердыми, какъ скребки, лапами.

— Привздравляемъ, привздравляемъ, — говорили однодворцы привѣтливо. — Дай Богъ въ часъ… Помоги Богъ… Мотрй, Степанычъ, какъ мы тебя по твоему родителю, — царство небесное, вѣчный покой! — такъ чтобы на томъ шабашъ… одно слово, значитъ… Молчи, понимаемъ.

— Выпить пущай, они-то… А вотъ что теперь съ этимъ-то дѣлать… шкафъ-то? — старшина закачалъ поникшею головой.

— Что дѣлать? Старики тутъ, взять да сломать замокъ, и вся недолга, — и Сердобцевъ повернулся было къ шкафу.

— Это не рука, оставить надо. Замокъ ломать нельзя, не дозволю, — остановилъ старшина. — Замокъ — это, значитъ, какая статья? Замокъ — дѣло большое.

— Въ такомъ случаѣ запечатайте шкафъ. Вызовемъ становаго…

— Запечатать? Чѣмъ печатать-то? Печати всѣ тамъ и знакъ даже… Все приперъ, каторжный!

— А что, къ примѣру, если какъ-нибудь петли? — предложилъ Ѳома Михайловичъ, одинъ изъ «столповъ», и сталъ внимательно осматривать дверцы волостнаго дѣлохранилища.

— Не все ли равно, что петли, что замокъ? — улыбнулся Сердобцевъ.

— Это ты погоди, Михаилъ Степановичъ, — наставительно объяснялъ старшина. — Петля что? Петля она и будетъ… оторвалась — прибилъ, и все тутъ. А за замокъ-то что бываетъ?

— Нѣтъ, замокъ какъ можно! — подтвердили старики.

— Дядинька, Иванъ Силантьичъ, — раздался дѣтскій голосъ мальчишки-десятника, — я печать и знакъ достану. Однова дядинька Саватій Семенычъ при мнѣ доставали, — ключъ куда-то засунули, — такъ, безъ ключа.

— Какъ такъ?

— Вотъ эту тесницу вынуть, она вымается, — мальчикъ показалъ на тесовую перегородку, у которой стоялъ шкафъ, — три тесницы сюда сдвигаются, а тамъ сзади изъ шкафа вымаются дощечки, хоть самъ влѣзай…. Я влѣзу, право слово.

Мужики рты разинули: вотъ такъ крѣпкое хранилище! Сердобцевъ посмѣивался.

— Всей честной компаніи мое нижайшее почтеніе! — заговорилъ, входя въ правленіе, Максимъ Яковлевичъ Литовъ, богатый однодворецъ, грамотѣй, читальщикъ газетъ и большой любитель политики. — Первымъ дѣломъ, Михаилъ Степановичъ, позвольте васъ отпривѣтствовать и поздравленіе принести. Ивану Силантьевичу, Ѳомѣ Гавриловичу… — Литовъ назвалъ всѣхъ поименно, со всѣми поздоровался, ручками повидался. — Насчетъ ключа сомнѣваетесь? Извольте получить, вотъ онъ-съ, въ сохранности.

— Какъ онъ у тебя объявился, Максимъ Яковлевичъ? — удивились крестьяне.

— Довольно даже просто. Оглашенный-то нашъ самъ отдалъ и теперь винится. Сейчасъ во всей личности сюда доставятъ отецъ Иванъ и Пиконъ Ивановичъ. Урезонили и въ сознаніе привели. А наши это тамъ у кабака возглаголали… и-и-и!… Это вы имъ, Михаилъ Степановичъ, должно быть, пожертвовали?

— То-есть собственно не я, — сконфуженно оправдывался Сердобцевъ. — Я не хотѣлъ… Вотъ старшина…

— Нѣтъ, это какъ же можно… безъ этого не бываетъ. Вы ужь насъ на томъ извините, — шутилъ Литовъ, — а безъ этого снадобья, то-есть безъ брыкаловки, у насъ не полагается. Такой порядокъ-съ.

— Не нами заведено, не нами и кончится, — замѣтилъ Ѳома Гавриловичъ. — Потому теперича во всей Рассеи…

— Въ этомъ не суть важное, — подтвердилъ церковный староста. — Кто ее вкушаетъ, — ну, и пущай, силкомъ никто не неволить. Какъ мы ее не лопаемъ, такъ она намъ и не надобна.

— Они-то! — старшина благодушно улыбнулся. — Силкомъ не заставишь, силкомъ и не запретишь. Супротивъ этого ничего нельзя.

— Это точно, — согласился Максимъ Яковлевичъ, вынулъ серебряную табакерку, щелкнулъ по крышкѣ, понюхалъ и стариковъ попотчивалъ.

Священникъ съ Хмаровымъ и Жигуновымъ подъѣхали къ волостному правленію. Первые двое укрывались широкимъ дождевымъ зонтомъ и были почти сухи. На писарѣ образа человѣческаго не осталось, — такъ онъ измокъ и выпачкался въ грязи.

— Отдохли съ ключомъ-то! — провозгласилъ онъ, не снимая облипшаго на головѣ картуза. — Отпирай. Бери, Силантьевъ, знакъ, — жалую тебя опять старшиной! Получай, Сердобцевъ, всю архиву, — жалую тебя писаремъ! Кланяйся, благодари и посылай за виномъ… Смерть моя приходитъ, до самаго нутра пробрало.

Жигуновъ сбросилъ картузъ и вытеръ лицо мокрымъ платкомъ. Онъ былъ муруго-блѣденъ, какъ трупъ, и дрожалъ всѣмъ тѣломъ, дрожалъ до мозга костей. На него жалко было смотрѣть.

— Иди ты, Саватій Семеновичъ, въ свою комнату, переодѣнься и напейся скорѣе горячаго чаю, — сострадательно посовѣтовалъ Сердобцевъ.

— Нѣтъ, брр-ратъ… не по комплекціи… о, бррръ! вина… безъ вина околѣю. Тутъ все цѣло, весь хламъ, бери на совѣсть… Что есть — тебѣ не доискаться, чего нѣтъ — не домекнуться… Посылай за виномъ… О-охъ, бррръ!… смерть моя. Ублаготвори, — пригожусь… Надоѣло мнѣ возиться съ этою вашей…

— Не говоря худаго слова, ха-ха-ха! — загоготалъ Хмаровъ на очень худое слово пьянаго писаря.

— Надоѣло… Самъ хотѣлъ бросить… О, чортъ васъ дери всѣхъ! Помирать, что ли, аспиды? Никонъ Ивановичъ, ты обѣщалъ, божился, — не дай хоть ты сдохнуть, добрый человѣкъ!

— Слышь, десятникъ, живою рукой тащи полштофъ! — распорядился Хмаровъ.

— Шалишь! — вскочилъ Жигуновъ. — Обѣщалъ штофъ, на штофъ и давай, искаріотская душа! Давай… Никонъ… Богомъ тебя, ради Христа… понимаешь, Саватій Жигуновъ тебя, кровопивца, проситъ?… Будь другъ, вели отвезти туда…

Хмаровъ только рукой махнулъ и положилъ мелочь въ трясущуюся руку писаря. Жигуновъ зажалъ деньги и почти бѣгомъ кинулся къ двери.

— Картузъ-то, картузъ!… — крикнулъ вслѣдъ ему Литовъ.

Десятникъ схватилъ фуражку писаря и надвинулъ ему на голову въ то время, когда онъ вваливался въ телѣжку Хмарова.

— А дѣлецъ, жаль его, совсѣмъ пропалъ, — проговорилъ священникъ.

— Голова! — согласился Хмаровъ.

— Одно слово — копье! — подтвердилъ Максимъ Яковлевичъ, потчуя компанію изъ своей серебряной табакерки.

XIII.

Михаилъ Степановичъ, усталый физически и нравственно измученный, пошелъ домой обѣдать, и не могъ ничего ѣсть, легъ отдохнуть, и ни на минуту не уснулъ. Разстроенные нервы помимо воли воспроизводили нелѣпыя картины пьянства, невѣжества, грязи, въ ушахъ гудѣлъ шумъ, повторялись безобразные крики: «вина, вина… околѣю, сдохну безъ вина… таковъ порядокъ… во всей Рассеи… не нами кончится!»… Сердобцевъ вскочилъ съ дивана и вышелъ на крыльцо. Дождь пересталъ; тяжелыя тучи свинцовымъ колпакомъ давятъ унылую землю, на просторѣ гуляетъ холодный вѣтеръ, ноетъ въ оголенныхъ деревьяхъ, стонетъ, точно скорбную пѣсню поетъ. На селѣ все тихо; мужики свою порцію выпили и по домамъ разошлись, угомонились. Сквозь быстро наступавшія сумерки кое-гдѣ начинали проглядывать огоньки въ окнахъ.

Бывшій учитель накинулъ пальто, постоялъ съ минуту, подумалъ, куда идти размыкать душившую его тоску, — въ барскую ли усадьбу къ Машечкѣ, или къ священнику Ивану Ивановичу; ничего не рѣшивши, не зная самъ, зачѣмъ, онъ направился въ гору мимо церкви и очутился у волостнаго правленія. Старикъ Ивановъ, сторожъ, выкидывалъ лопатой натасканную утромъ грязь; десятникъ свернулся комочкомъ на рваномъ войлокѣ и спалъ за перегородкой.

Въ просторной избѣ было душно, пахло какою-то прѣлою дрянью и начинающими разлагаться грибами. Сердобцевъ открылъ окно и зажегъ свѣчу, — стадо уже совсѣмъ темно, — прошелся нѣсколько разъ изъ угла въ уголъ, хотѣлъ послать за помощникомъ писаря и не послалъ, — жаль было разбудить мальчишку-десятника, онъ такъ сладко спитъ, болтаетъ что-то во снѣ; сторожъ занятъ, скребетъ лопатой сѣни, и его, старичину, жаль посылать по такой грязи. Подошелъ Михаилъ Степановичъ къ шкафу, отперъ его, но не отворилъ, постоялъ передъ дверцей, мотнулъ головой и сѣлъ къ столу. Придя въ правленіе, онъ думалъ было работой разогнать тоску, а теперь руки не поднимаются на дѣло.

«Да и какое это дѣло? Настоящее ли оно? Дѣло ли это еще? — пробѣгали въ головѣ молодаго человѣка смутныя думы. — Развѣ этому народу исходящіе нужны или входящіе… настольные реестры? На что ему вся эта канцелярія съ двадцатью семью книгами, въ которыхъ никто не можетъ разобраться, кромѣ Жигунова?… На что нужны и сами Жигуновы? Я на что нуженъ?… Точно безъ насъ этотъ народъ никогда не управлялся, точно теперь-то не управится безъ писарскихъ крючковъ?… Но что же нужно? Что же дѣлать?… Тамъ, въ школѣ, все было ясно… толпа ребятъ, молодое поколѣніе, веселое, часто лѣнивое, но очень способное, всегда живое, ко всему отзывчивое, понятливое… Здѣсь — тотъ же народъ, отцы, дѣды милыхъ, шустрыхъ ребятокъ, а каковы они, эти дѣды и отцы? Отчего они стали такими? Гдѣ причина? Однодворцы были вѣчно вольными, на нихъ не лежалъ крѣпостной гнетъ; всегда у нихъ было вдоволь хлѣбородной земли, луговъ и всякихъ угодій, они не должны бы знать нужды, а, между тѣмъ… Что они? Пропились… Водка, вино разоряетъ… Нѣтъ, не въ винѣ причина… Но гдѣ же она, въ чемъ?…»

— Михаилъ Степановичъ, — послышался негромкій окликъ.

Сердобцевъ вздрогнулъ и поднялся съ мѣста. Передъ нимъ стояла высокая, молодая, очень красивая женщина, не красавица и не хорошенькая. Оба эти опредѣленія не подходили къ ней; иначе ее нельзя было назвать, какъ красивою. Темная шерстяная блуза, перехваченная кожанымъ поясомъ, ловко сидѣла на ея статной фигурѣ, не нуждавшейся въ корсетѣ. На первый взглядъ она могла показаться излишне полною, и полнота красила ее, — видно было, что это сильная натура, составленная изъ прочной кости, изъ здоровыхъ, какъ сталь, упругихъ мускуловъ.

— Вы не узнаете меня, Михаилъ Степановичъ… можетъ быть, и не знаете, — заговорила она слегка пѣвучимъ, какъ она сама, красимымъ голосомъ. Я Татьяна Кириловна, жена писаря… бывшаго.

Жигунова смолкла и опустила глаза. Сердобцевъ видалъ ее мало, только издали и мелькомъ, но сразу узналъ, конечно.

— Что вамъ угодно? Чѣмъ могу служить? — спросилъ онъ, пытаясь щегольнуть тономъ, перенятымъ отъ Торбузова.

— Мужа моего протурили; опять докуралесилъ… Теперь пойдетъ… я его знаю. Спуститъ все… туда… Я, Михаилъ Степановичъ, шесть лѣтъ такъ-то маюсь съ нимъ… моченьки не хватаетъ… Въ шесть лѣтъ съ девятаго мѣста сгоняютъ.

Жигунова опять замолчала. Тяжелая дума все ниже и ниже клонила ея опущенную голову.

— Что же я могу для васъ, Татьяна Кириловна?

— Можете… вотъ что, Михаилъ Степановичъ, здѣсь квартиришка… у васъ свой домъ, вамъ она не нужна… дозвольте мнѣ до мѣста… не выгоняйте. Куда я пойду? Нанять не на что, продать почитай ужь нечего. Вотъ я — вся тутъ… Получали мы и помногу, и жили хорошо, и нѣтъ-то у насъ ничегохонько… все тамъ — въ своемъ мѣстѣ…

Она показала куда-то рукой, потомъ опустила ее на спинку стула.

— Присядьте, Татьяна Кириловна, — предложилъ Сердобцевъ.

— Чего мнѣ сидѣть? И стоять силы нѣтъ, и сидѣть нѣту моченьки…

Жигунова сѣла и подняла глаза. Въ нихъ ни слезинки не было, но виднѣлась такая безпросвѣтная грусть, такое неисходное горе, что молодому человѣку показалось, будто эти глаза не умѣютъ смотрѣть иначе — отвыкли, и плакать не умѣютъ — все выплакали.

— Дайте хоть опамятоваться, обдуматься, Михаилъ Степановичъ. Выгоняли насъ въ часъ одинъ… По мѣсяцу на поденщину ходила… голодала… Господи! какъ жива осталась… какъ сама не спилась, не пропала…

— Я слышалъ, вамъ Хмаровъ предлагаетъ…

— Къ нему я не пойду, — рѣзко перебила его Жигунова, — скорѣе сдохну… Что вы смотрите такъ? Да, сдохну, а не пойду я на предложенія этого паука… Паукъ онъ! Лучше чортъ знаетъ куда, не если… Стало быть, вонъ убираться мнѣ, Михаилъ Степановичъ?

Она поднялась и сдѣлала нѣсколько шаговъ къ двери.

— Татьяна Кириловна, — остановилъ ее Сердобцевъ, — я вотъ поговорю со старшиной.

Его сердце опять сжалось, заныло тоской.

— Что же ему говорить? Нешто онъ противъ васъ можетъ пикнуть? Все въ васъ, а онъ что?… Чучело, пугало воронье… Не откажите, хоть на короткое время… Заставьте Бога молить. Оправлюсь, заплачу сколько назначите…

— Нѣтъ, платы мнѣ съ васъ не надо… квартира не нужна мнѣ… Живите, сколько вамъ нужно… только какъ крестьяне?

— Э! что они значутъ? Скажите вы слово и я буду покойна. Такъ можно?

Она протянула руку; Сердобцевъ подалъ ей свою и кивнулъ головой.

— Ну, благодарю… спасибо вамъ, добрая душа. Дай Богъ счастья вамъ и вашей невѣстѣ.

Жигунова вышла.

«И эта еще… Что она? — разсуждалъ про себя Сердобцевъ, и увѣсисто, какъ подобаетъ волнующемуся семинаристу, зашагалъ по неровному полу. — Здѣсь въ селѣ про нее всякія мерзости болтали… Нѣтъ, пустое это, — не такою она смотритъ. Если бы что — не отказалась бы отъ житья у Хмарова… И у Никона губа не дура, — ишь куда мѣтитъ! Это хоть бы и не его посконному рылу… Красива… страсть красива!… На что у Торбузовыхъ подборъ, а эта лучше и Амели, и Адели, и Зины… — Онъ не вспомнилъ о Машечкѣ, — такъ не шла ея маленькая, хорошенькая фигурка ни въ какое сравненіе съ Татьяной Жигуновой. — Тѣ красавицы, — продолжалъ молодой человѣкъ, — настоящія красавицы… а эта лучше всѣхъ… Только что же это за глаза?… Я никогда не видывалъ такихъ тяжелыхъ глазъ; на нихъ смотришь — за душу хватаетъ, плакать хочется. Экъ ее жизнь-то погладила!… Загубленная и эта. Чѣмъ?… Жигуномъ?… А самъ Жигунъ? Онъ что? Его что загубило? Вино… Что за чепуха! Все вино, вино… Не вино же всему злу корень?… Гдѣ же корень, гдѣ причина? Спились… Отчего-нибудь запили, однако, прежде чѣмъ спиться? До чего допьются?…»

Точно въ отвѣтъ на эти думы подъ окномъ раздался скрипъ телѣги и потомъ чей-то голосъ, вызывавшій сторожа и писариху. Сердобцевъ вышелъ со свѣчей въ сѣни. Ивановъ, полупьяный сотскій и еще какой-то мужикъ скорѣе волокли, чѣмъ вели почти безчувственнаго Жигунова. Онъ едва переставлялъ подкашивающіяся ноги; всклокоченные и окровавленные волосы слиплись на лбу и на вискахъ; голова безпомощно болталась, все тѣло казалось безобразнымъ комомъ грязи и всякой мерзости… Изъ противуположной двери вышла, тоже со свѣчей, Татьяна Кириловна и остановилась на порогѣ. Глаза Сердобцева встрѣтились съ ея глазами. «Теперь видите, почему я такая?» — почудилось ему въ этомъ взглядѣ. Она не отшатнулась отъ того, что, по закону, должна любить и уважать, не вымолвила ни слова укоризны или жалобы, подняла немного свѣчу и прошла въ свою комнату. Черезъ минуту оттуда вышли втащившіе мертво-пьянаго писаря и дверь за ними затворилась.

Рано утромъ мальчишка-десятникъ прибѣжалъ къ Сердобцеву и разбудилъ его.

— Михаилъ Степановичъ, — объяснялъ онъ торопливо, захлебываясь, — писариха прислала до вашей милости… требуетъ подводу за фельдшеромъ, а подводчикъ не ѣдетъ безъ приказу… Хозяинъ у нея рѣзко захворалъ, какъ бы чего… не померъ бы…

Часамъ къ десяти пріѣхалъ фельдшеръ, сказалъ, что у больнаго воспаленіе легкаго, не преминулъ назвать болѣзнь по-латыни и началъ обычное въ этихъ случаяхъ коновальство.

Неожиданная болѣзнь писаря поставила Сердобцева въ большое затрудненіе. Михаилъ Степановичъ отъ всѣхъ слышалъ, что въ Просѣковскомъ волостномъ правленіи страшный безпорядокъ, настоящій хаосъ, которымъ прикрыты вопіющія злоупотребленія. Такъ говорили въ домѣ Торбузовыхъ; то же передавали ему и въ городѣ. За это удаленъ Жигуновъ, несмотря на нѣкоторое покровительство предводителя и на поддержку предсѣдателя управы, Ходунова. Сердобцеву надо было принять должность, а сдавать ее было некому. Мальчикъ-помощникъ, очевидно, хорошо выдрессированный Жигуновымъ, бойко выложилъ всѣ книги, наряды, дѣла и всякіе реестры и списки. Все оказалось въ отличнѣйшемъ порядкѣ, хоть сейчасъ на сенаторскую ревизію представляй; у пьянаго писаря съ шестнадцатилѣтнимъ помощникомъ изъ сельской школы во всемъ въ глаза бросалась педантическая аккуратность, чистота и точность, — нигдѣ ни помарки, ни поправки, ни одной ошибки… Сердобцевъ недоумѣвалъ, не зналъ, что предпринять, а посовѣтоваться было не съ кѣмъ. Торбузовъ еще не вернулся съ земскаго собранія, съ отцомъ Иваномъ не стоило и заговаривать; онъ уже злился за исторію съ ссудо-сберегательнымъ товариществомъ, а теперь изъ себя выходилъ отъ зависти въ благополучіямъ, нежданно выпадавшимъ на долю «счастливчика». Подумалъ, подумалъ Михаилъ Степановичъ, да всѣ свои сомнѣнія и изложилъ въ частномъ письмѣ къ непремѣнному члену Кондорову. Черезъ два дня Кондоровъ былъ въ Просѣковскомъ волостномъ правленіи.

— Ну, что? — обратился онъ къ Сердобцеву. — Въ чемъ затрудненіе, чего не разберете?

— Владиміръ Сергѣевичъ, ничего не могу разобрать… — Сердобцевъ открылъ одну книгу и подвинулъ ее къ Кондорову. — Вотъ вездѣ такъ же чисто и исправно… нигдѣ ни сучка, ни задоринки… А, между тѣмъ, я навѣрное знаю, что тутъ есть и подложные приговоры, и растраты, и другія штуки… въ податной книгѣ, въ тетрадкахъ…

— Гм… Разумѣется, — коротко замѣтилъ непремѣнный членъ. — Я зналъ…

— Какъ же быть теперь? Слѣдователю сообщить надо…

— Это зачѣмъ же?

— Да, вѣдь, подлоги-съ… растраты… — удивлялся Сердобцевъ спокойствію начальства.

— Да… Жигуновъ болѣнъ?

— Чуть дышетъ, лежитъ…

— Старшину я удалю, пусть пока кандидатъ ходитъ. Соберите сходъ и предложите сдѣлать учетъ, пусть выберутъ учетчиковъ… Я думалъ, Иванъ Силантьевъ, — обратился Кондоровъ къ старшинѣ, — что ты проходишь трехлѣтіе, не проворуешься.

— Я что же, вашескородіе? — приниженно мямлилъ старшина. — Моей причины никакой нѣтъ… Писарь, извѣстно… Кабы люди мы видущіе, а то мы что…

— Тамъ разберутъ.

Непремѣнный членъ уѣхалъ. На мѣсто устраненнаго Филькова должность старшины принялъ его кандидатъ, Яковъ Васильевичъ Терехинъ, благообразный ораторъ, «привздравлявшій» Сердобцева и тянувшій съ него денегъ на выпивку. Собрали волостной сходъ, выбрали учетчиковъ, «привздравили» Терехина и выпили съ него два ведра. Онъ за малостью не постоялъ, разсчитывалъ быть выбраннымъ въ настоящіе старшины и охотно задобривалъ «господь стариковъ». Иванъ Силантьевичъ не захотѣлъ отстать и на прощенье самъ предложилъ «попоштовать» старичковъ, выставилъ тоже два ведра, тоже задобривалъ въ виду предстоящаго учета. До темныхъ сумерекъ гудѣла и «глаголала» толпа передъ кабакомъ; по улицамъ раздавались пьяные крики, пьяная.брань, пьяная пѣсня, валялись пьяные люди… Молодой мѣсяцъ добродушно смотрѣлъ съ ясной высоты на старую, приглядѣвшуюся картину.

— Что это у васъ? Ай праздникъ? — спросилъ у околицы проѣзжій тарханъ.

— Старшину смѣнили, — отвѣтилъ хриплый голосъ. — Стараго за мошенство выставили.

— Такъ, значитъ, новаго поздравляютъ?

— Съ обоихъ пьютъ. На томъ, баютъ, начетъ великъ.

— Такъ…

Телѣга, нагруженная шкурами съ палыхъ коровъ, свернула на выгонъ и заскрипѣла въ объѣздъ. Тарханъ оказался человѣкомъ бывалымъ, по опыту зналъ, что въ такое время съ его товаромъ небезопасно попадаться на глаза разлакомившимся обывателямъ. Это, вѣдь, не урядникъ, — тутъ не то, что полтинникомъ, а и ведромъ, пожалуй, не отойдешь… Верста не крюкъ, а береженаго Богъ бережетъ.

XIV.

Съ осени, какъ только Сердобцевъ вступилъ въ должность писаря, энергія всѣхъ властей направилась на сборъ податей, на взысканіе недоимокъ и засыпку хлѣбныхъ магазиновъ. Въ волостныхъ правленіяхъ всѣ дѣла отложены на время; всякіе учеты, суды между собою мужиковъ, ихъ раздѣлы и тому подобные пустяки могли ждать своей очереди сколько угодно, да если бы и никогда не дождались, такъ бѣды бы не было, а подати и недоимки не ждутъ. Такъ говорили исправникъ, становые, члены управы, такъ предписывало присутствіе по крестьянскимъ дѣламъ, то же давали разумѣть печатные и гектографированные циркуляры и подтвержденія отъ всѣхъ мѣстъ и лицъ, имѣющихъ досугъ писать и власть посылать приказы волостнымъ правленіямъ. И вотъ почтари и разсыльные мыкаются, какъ угорѣлые, съ никому ненужными пакетами; старшины и писаря скачутъ, сломя голову, изъ деревни въ деревню, изъ поселка въ поселокъ, и тѣ изъ нихъ удостаиваются начальническаго одобренія, кого никакое начальство нигдѣ догнать не можетъ, ни исправникъ, ни становые, летающіе орлами и оглашающіе весь уѣздъ понудительнымъ сквернословіемъ. Ихъ самихъ гоняютъ циркуляры, «строжайшія» предписанія и угрожающія подтвержденія. Иные опытные старшины ловко укрываются по кустамъ и оврагамъ, отдавши тоже «циркулярно» словесное распоряженіе вездѣ объяснять начальству, что старшина съ писаремъ сейчасъ были и только что уѣхали. Всѣмъ извѣстно, какъ опасно старшинѣ, писарю или старостѣ попадаться на глаза властямъ въ періоды недоимочно-податнаго ошалѣнія: настигнутый неминуемо и неукоснительно ввергается въ кутузку. Вотъ почему за все это время старшину нельзя застать въ волостномъ правленіи: «по деревнямъ уѣхалъ подати выбивать», и ни одного старосту нельзя найти въ деревнѣ, — всѣ уѣхали въ волость, подати повезли… И Сердобцевъ скакалъ и мыкался, увлекаемый собственнымъ усердіемъ и рьяностью вновь поставленнаго старшины Терехина, и Сердобцевъ спѣшилъ укрыться, заслышавши о приближеніи исправника, и онъ отсиживался отъ начальства на гумнахъ и въ оврагахъ, по слезному моленію Якова Терехина, откровенно признававшагося въ томъ, что предпочитаетъ келейное мордобитіе и брадотрясіе полицейской кутузкѣ. Немного наслуживши, Михаилъ Степановичъ уже во многомъ началъ соглашаться со старшиной и старостами и готовъ былъ не только въ кустахъ, а гдѣ угодно скрываться отъ исправника и его сотрудниковъ, чтобы только не слыхать дикихъ ругательствъ, не видать озвѣрѣлыхъ лицъ и неистовыхъ дѣяній, почитаемыхъ необходимыми для успѣшности сбора съ обывателей обыкновенныхъ, очередныхъ платежей. Онъ даже рѣдко удосуживался бывать въ домѣ Торбузовыхъ у невѣсты.

Машечка, впрочемъ, не особенно сокрушалась объ этомъ, хотя и освоилась съ ролью счастливой, влюбленной невѣсты, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ стала къ ней пріѣзжать и гостить по нѣскольку дней старшая сестра Леночка. Ей на зависть Машечка разсказала свой романъ съ Сердобцевымъ, со слезами на глазахъ вспоминала о препятствіяхъ, которыя имъ пришлось преодолѣть, прежде чѣмъ они добились согласія матушки Вѣры Васильевны, Торбузовыхъ и Раева; съ большою сдержанностью упомянула она и объ ухаживаніяхъ Петра Николаевича и Карпатовича, и доктора Чадрина, лечившаго дѣтей Торбузовыхъ. Но Машечка такъ любила своего милаго, ненагляднаго Мишу… И Машечка сама себѣ вѣрила, и вправду пылала нѣжною страстью къ герою, созданному ея воображеніемъ и заслонившему собою небойкую фигуру волостнаго писаря. Леночка искренно завидовала счастью сестры, приданому, которое ей дѣлала Екатерина Сергѣевна, и побѣдамъ, одержаннымъ Машечкой, и богатству, которымъ она будетъ наслаждаться замужемъ. Машечка торжествовала, была на самомъ дѣлѣ счастлива и не видала, какъ летѣло время среди сутолоки, не прерывавшейся въ домѣ Торбузовыхъ съ тѣхъ поръ, какъ рѣшенъ былъ вопросъ о кандидатурѣ Петра Николаевича въ предводители. Въ постоянныхъ хлопотахъ объ обѣдахъ, ужинахъ и вечерахъ, Марья Ивановна только урывками видала жениха даже тогда, когда Сердобцевъ освободился отъ возни съ податями и съ рекрутскимъ наборомъ.

— Машурочка, — захлебывался Михаилъ Степановичъ, сжимая ея маленькія ручки въ рѣдкія минуты свиданій наединѣ, — Машурочка… вѣдь, съ прошлаго воскресенья… цѣлую недѣлю…

— Что цѣлую недѣлю? — наивно недоумѣвала дѣвушка.

— Цѣлую недѣлю не видались.

— Ахъ, вѣдь, и въ самомъ дѣлѣ. Вы меня забываете, я, наконецъ, разсержусь…

— Машурочка!… — и онъ прижималъ къ груди ея руки, не рѣшаясь поцѣловать ихъ, какъ обучали его француженка и невѣста. — Теперь уже скоро не разстанемся…

— Да, да… пустите руки… Слышите? Идутъ!

Слово «идутъ» приводило всегда молодаго человѣка въ большое смущеніе. Машечка пользовалась этимъ и убѣгала, посылая ему изъ двери воздушные поцѣлуи.

А въ волостномъ правленіи учетчики все еще копались надъ порученнымъ имъ дѣломъ и никакого учета не сдѣлали. Сердобцевъ изъ силъ выбился и въ конецъ запутался въ невообразимомъ хаосѣ копѣечныхъ переборовъ, недоборовъ, умышленныхъ и неумышленныхъ пропусковъ въ записи, двойныхъ взысканій и проч. Въ воскресенье передъ святками Татьяна Кириловна остановила его при выходѣ изъ церкви послѣ обѣдни.

— Михаилъ Степановичъ, зайдите къ намъ, — нерѣшительно выговорила она, — мужъ проситъ васъ по дѣлу.

Сердобцевъ едва узналъ Жигунова, — такъ онъ похудѣлъ, постарѣлъ, сгорбился.

— Спасибо, что зашелъ, — хриплымъ шепотомъ встрѣтилъ гостя бывшій писарь. — Это ты хорошо… Садись, Михаилъ Степановичъ.

— Какъ здоровье? Поправляетесь? — неловко спросилъ Сердобцевъ.

— Отправляюсь… — Жигуновъ разсмѣялся и закашлялся. — Не видишь развѣ? Отдѣлка… За тобой послалъ…Вотъ что, Михайлъ Степановичъ: ты мнѣ сослужи, и я тебѣ послѣднюю службу… — глухой кашель не далъ ему договорить.

— Чѣмъ могу, Саватій Семеновичъ?

— Ты человѣкъ… добрая душа… не оставь ее, — Жигуновъ качнулъ головой въ сторону жены. — Учетъ у васъ… ничего вы не усчитаете. До времени не выгоняй Татьяну… дай честное, благородное слово, что не выгонишь, пока мѣста не найдетъ… да еще заплати мнѣ двѣ красненькихъ, все разъясню, въ два дня кончу. Теперь все единственно, отдавай подъ судъ, я ничего не боюсь, нѣтъ здѣсь на меня суда… А этому собачьему сыну Филькову туда и дорога… Согласенъ?… Разговѣться нечѣмъ, похоронить будетъ не на что…

— Ладно, согласенъ, Саватій Семеновичъ. Я бы и такъ не отказалъ.

— Спасибо, другъ. Не откажи еще вотъ въ чемъ… — Глубоко ввалившіеся глаза Жигунова вспыхнули, на щекахъ загорѣлись красныя пятна. — Насчетъ ее… Таньки. Помру, помоги насчетъ мѣстишка ей, у тебя знакомство… все можетъ, въ няньки, что ли, въ ключницы… Подлецъ Хмаровъ вонъ, черти его душу задави… Не хочу я… не доставайся моя Танька этому Іудѣ Искаріотскому… Кому хочешь, только не ему, аспиду… Тебя вотъ чортъ догадалъ жениться… Нельзя ли на мѣсто твоей къ Торбузовымъ?… Похлопочи. Онъ охочъ до такихъ…

— Будетъ тебѣ, грѣховодникъ, вѣдь, умираешь, — съ тихимъ, горькимъ укоромъ проговорила Татьяна Кириловна.

— Живой о живомъ думаю, — Жигуновъ хотѣлъ засмѣяться и чуть не задохся отъ невыносимаго кашля.

Сердобцевъ далъ слово не выгонять жену писаря изъ квартиры, обѣщалъ помочь найти мѣсто и передалъ ей двадцать рублей. Черезъ нѣсколько дней подъ умѣлыми руками едва живаго писаря копѣйки превратились въ рубли, въ десятки и сотни рублей. Къ новому году былъ готовъ подробный и обстоятельный учетъ.

— Насчетъ подлоговъ ты, Михаилъ Степановичъ, отдумай, — хрипѣлъ больной, — не таковъ человѣкъ Саватій Жигуновъ, чтобы на пустякахъ попасться… Ничего нельзя доказать, все въ наилучшемъ видѣ пристроено… Не такова эта голова была… Эхъ, голова, голова! Кабы ей ходу… да кабы не зелье проклятое!…

— Неужели такъ оно привлекательно, это зелье? — выговорилъ Сердобцевъ давно занимавшій его вопросъ. — Съ такою-то головой, какъ вы сами говорите… и поддаться негодному зелью…

— Ха! Поддаться… А съ чего поддался? — Жигуновъ нервно поднялся на локоть. — Съ чего? Спроси у Таньки… спроси, спроси непремѣнно. Татьяна, скажи ему… Пусть знаетъ, какъ… съ чего гибнутъ… Будь они прокляты всѣ…

Жигуновъ качнулся и упалъ бы съ кровати, если бы жена не подхватила его. Съ глухимъ рыданіемъ несчастный припалъ головой въ ея груди и чуть слышно шепталъ:

— Таня, Таня… прости, голубка…

Татьяна Кириловна кивнула Сердобцеву, чтобъ уходилъ, и стала укладывать больнаго на высоко-взбитыя подушки.

Въ волостномъ правленіи дожидался писаря однодворецъ Максимъ Литовъ, гласный и членъ правленія ссудо-сберегательнаго товарищества.

— Какъ дѣла-съ, Михаилъ Степановичъ? — спросилъ онъ послѣ обычныхъ привѣтствій. — Что блаженный-то нашъ, плохъ?

— Совсѣмъ плохъ, вотъ-вотъ умретъ каждую минуту.

— Тэкъ-съ… Ахъ, ахъ, ахъ!… Жизнь-то наша, — покачивалъ головой Максимъ Яковлевичъ. — Жаль, очень жаль, башка была золотая и человѣкъ сердечный. А все винцо, все оно, подлое, сгубило.

— Да съ чего винцо-то, скажите мнѣ, Бога ради? — волновался молодой писарь. — Вотъ у насъ поголовное пьянство, богатѣйшая волость, и двѣ трети мужиковъ пропились…

— Достальная треть пропивается, — подсказалъ Литовъ. — Это точно. Десятокъ дворовъ держится кое-какъ, прочіе совсѣмъ разслабли.

— Отчего? Говорятъ, въ журналахъ печатаютъ, будто мужикъ пьетъ съ бѣдности, съ горя, — разсуждалъ Сердобцевъ. — Наше село было богатое, земли множество… И выходитъ, что не отъ бѣдности начали пить, а бѣдность настаетъ отъ пьянства…

— Это такъ точно и есть. А все оттого, Михаилъ Степановичъ, что мужикъ слабъ, а она-то, водка эта самая, сильна, и супротивъ нее ничего не подѣлаешь. Пытали мы давно, при упокойникѣ батюшкѣ вашемъ, царство небесное… Какъ открылась дешевая водка, тутъ было наши запили-закурили… Господи-батюшка, что только творилось! Въ ту пору отецъ Степанъ и склонилъ стариковъ приговоръ дать, чтобы кабака у насъ не было. Съ годъ уламывалъ… Мой родитель, царство небесное, въ старшинахъ былъ, допрешь того много лѣтъ въ головахъ состоялъ, старикъ сильный, могущественный, никого не боялся, въ почетномъ кафтанѣ, съ медалью… Окружной ли, исправникъ ли — ему ни почемъ; чуть что, прямо, говоритъ, къ губернатору поѣду… Съ министромъ разговаривалъ. Ну, вотъ, они съ отцомъ Степаномъ, да съ настоящими стариками и настояли, сходъ послушался, далъ приговоръ — не бывать кабаку на вѣчныя времени. А кабакъ-то держалъ бывшій откупщикъ. И-и-и… взбѣленился тутъ, давай и такъ, и сякъ орудовать: вина выставлялъ старикамъ сколько хочешь, жалобы подавалъ на отца Степана, на моего родителя: народъ, молъ, смущаютъ, бунтъ дѣлаютъ… въ губернію ѣздилъ. Присылали чиновника, потомъ протопопа. Протопопъ ничего, одобрилъ, похвалилъ даже. А чиновникъ разъ до трехъ собиралъ сходъ, свои резоны представлялъ, что нельзя такому значительному селу безъ кабака жить. А нашъ народъ какой? Упорный народъ, стойкій, на чемъ міръ порѣшилъ — умретъ, не подастся. Всѣ въ едино слово на томъ и стали: не хотимъ кабака… Съ тѣмъ чиновникъ и уѣхалъ. И не было у насъ кабака года три…

— А теперь три кабака стало, да еще складъ, — замѣтилъ Сердобцевъ.

— Что-жь ты подѣлаешь? Врагъ-то силенъ… Въ писаніи сказано: аще око твое соблазняетъ… Сами знаете лучше насъ: вырви, говорится, это самое око и брось его далече отъ себя… Это такъ. Только нельзя ничего подѣлать, и рады бы.

— Почему? Соблазняетъ кабакъ — вырвите его съ корнемъ.

— Не подъ силу, корешокъ-то у него толстъ и въ собственной своей землѣ сидитъ. А то бы, можетъ, и попробовали вырвать, — возразилъ Литовъ. — Хмаровъ-то у насъ ловчакъ. Купилъ тутъ усадьбу у одного замотыги. Земля-то четвертная, все равно, что дворянская, жалованная. Хмаровъ и купилъ ее въ вѣчность, да тихимъ манеромъ. Мы было прошеніе подавали, что не желаемъ чужихъ людей на свои усадьбы. Прошеніе вернули, нравовъ, значитъ, нашихъ нѣтъ на это. Такъ за Хмаровымъ и осталась. А на своей землѣ онъ воленъ и кабакъ держать, и складъ открывать. Поди-ка теперь вырви его съ корнемъ. По его слѣду, на томъ концѣ, дворянокъ одинъ тоже купилъ участокъ и тоже кабакъ открылъ. Старики смотрѣли, смотрѣли, да сами и сдали пустой участокъ подъ третій… Ничего не подѣлаешь… Вотъ и пьемъ мы теперь и съ радости, и съ горя, отъ бѣдности и отъ богатства, донолѣ всѣ не сравняемся подъ одну нищенскую суму… Э-эхъ, эхъ-э!… Старика бы поднять моего, упокойника!…

XV.

Свадьба Сердобцева вышла блестящею. Посажеными у Машечки были предводитель Раевъ и Торбузова, шаферами Карпатовичъ и докторъ Чадринъ. Матушка Вѣра Васильевна не захотѣла ударить лицомъ въ грязь, — раскошелилась и задала пиръ на славу. Участіе «знатныхъ особъ» въ бракосочетаніи сына льстило самолюбію старушки. Приданое невѣсты радовало матушку не столько своею цѣнностью, сколько выводомъ, что, стало быть, ея богоданная дочка съумѣла заслужить у добрыхъ людей и совсѣмъ не пустая дѣвчонка, какъ старалась увѣрить Настя. Сама Машечка нравилась старой попадьѣ; ея маленькая, живая фигурка и нѣжный, веселый голосовъ, ея ласковость, отсутствіе гордости и чванства, услужливость, весь складъ дѣвушки, внѣшній и внутренній, какимъ онъ проявлялся, — все закупало въ ея пользу. Любимица въ домѣ Торбузовыхъ быстро завоевала то же положеніе въ своей новой семьѣ. Дарья Степановна, старшая сестра Сердобцева, жена консисторскаго столоначальника, губернская дама и, притомъ, «свѣтская», была въ восторгѣ отъ хорошенькой невѣстки, превосходно образованной и тоже очень «свѣтской»; еще бы не превосходно: Машечка танцовала, какъ сильфида, немножко слишкомъ бойко для «общества», но восхитительно для мелкаго чиновничьяго круга, играла на фортепіано, премило пѣла и даже говорила по-французски. У Амели, у Торбузовыхъ и Карпатовича ея французскій языкъ вызывалъ всегда улыбки; самъ Михаилъ Степановичъ не разъ уговаривалъ невѣсту воздержаться отъ французскихъ разговоровъ. Но для Дарьи Степановны, для Семена Степановича и его супруги смѣло сходили за французскій языкъ такія фразы, какъ: «Жирэ саше килёръ тиль-тиль». Кромѣ того, Машечка отпускала свои чудесныя словечки о скорби народной, о трудовомъ пролетаріатѣ, съ самимъ столоначальникомъ поговорила о чемъ-то очень мудреномъ и даже слегка поспорила, и столоначальникъ оказался въ спорѣ побитымъ, въ особенности, когда сторону Марьи Ивановны приняли Михаилъ Степановичъ и его братъ, священникъ. Всѣмъ пришлась по душѣ Марья Ивановна.

И Машечка утопала въ блаженствѣ; она была героиней дня, центромъ, вокругъ котораго все вертится, для котораго все хлопочетъ. Она чуть въ обморокъ не упала отъ восторга, когда ее, одѣтую въ подвѣнечный нарядъ, поставили передъ трюмо. Въ серебристомъ, почти бѣломъ платьѣ, въ прическѣ, сооруженной общими усиліями Амели и Раевской англичанки, въ гирляндѣ флёръ-д’оранжа, въ длинномъ, артистически наброшенномъ вуалѣ, она сама себѣ показалась какимъ-то неземнымъ созданіемъ. Рядомъ съ нею, позади нея стояли нарядныя, красивыя, очень красивыя дѣвушки: Амели, англичанка, пышная Адель, Леночка, Лилинѣка, дочь Раева. Машечка быстро оглянула ихъ всѣхъ до горничныхъ Зины и Матреши включительно, опять обратилась къ зеркалу и въ ея головѣ болѣзненно пробѣжала странная думка: «Лучше, лучше всѣхъ… и такая-то красавица за какого-нибудь… писаришку!… Эхъ, бѣдность!» Машечка вздрогнула.

— Мнѣ страшно, — проговорила она вдругъ нежданно громко для самой себя.

— Молитесь, моя милая, — сказала англичанка, поправляя цвѣты, — Богъ подкрѣпитъ васъ.

— Страшно ли, нѣтъ ли, а идти надо, — Торбузова взяла невѣсту за руку. — Я уже послала сказать…

— Нѣтъ, не могу… Екатерина Сергѣевна, милая, родная… два слова вамъ… одной. На минуту выйдемте, — упрашивала Машечка.

— Что еще такое? Ѣхать надо, тамъ ждутъ.

Ничего не слушая, блѣдная, дрожащая, Марья Ивановна выбѣжала въ корридоръ и громко зарыдала. Торбузова поморщилась и вышла за нею.

— Амели, дайте спирту, капель, — распорядилась хозяйка. — Что съ вами, Машечка? Вы были такимъ молодцомъ и вдругъ… Что такое?

— Голубушка, Екатерина Сергѣевна! спасите… сдѣлайте какъ-нибудь… я не могу… не хочу, не хочу…

— Чего вы не хотите?

— Замужъ… не хочу за него… Ради самого Бога! Я не люблю его… терпѣть не могу!

— Да вы, моя милая, совсѣмъ рехнулись, кажется. Объ этомъ раньше думаютъ. Цѣлыхъ четыре мѣсяца было на то… Пейте вотъ и перестаньте глупости дѣлать.

Она подала Машечкѣ принесенную француженкой рюмку съ лавро-вишневыми каплями.

— Амели, что же это? — обратилась подъ защиту гувернантки молодая дѣвушка. — Я не люблю его… не хочу…

— О, vrai? Правда? — Амели весело разсмѣялась. — И отлично, снимайте вашъ прекрасный нарядъ, эти чудные цвѣты, серги… Скорѣй снимайте, скорѣй… Я надѣну все это и женю на себѣ вашего милаго философа. Вы не хотите замужъ, я не хочу оставаться старою дѣвкой.

— Амели женитъ… въ одну минуту женитъ, — разсмѣялась Торбузова. — Что же, согласны?

Машечка сразу притихла и покорно, опустивши голову, пошла въ залу подъ-руку съ своею посаженою матерью.

— Эхъ, такой бонбончикъ хоть бы и не моему сёмарю, — наклоняясь къ Вильникову, тихо говорилъ Торбузовъ, оглядывая съ ногъ до головы хорошенькую невѣсту.

— Да, братъ, бонбончикъ. Какъ это ты прозѣвалъ? А еще считаешься докой! — посмѣивался Борисъ Вильниковъ. — Вообще, старѣть ты начинаешь. Отъ француженки совсѣмъ отшилъ тебя докторъ… и остается тебѣ лишь вотъ эта Адель.

— А что-жь такое? И Адель — капиталъ.

— Дѣвка вальяжная, — согласился Вильниковъ. — Только нѣтъ, братъ, не то, больно она коровиста…

Торбузовъ усмѣхнулся и шепнулъ пріятелю что-то на ухо. Вильниковъ такъ и прыснулъ.

Вспышка Машечки совсѣмъ улеглась; съ выходомъ въ залъ опять заговорилъ прирожденный инстинктъ, и дѣвушка заиграла свою роль, опускалась на колѣни, клала поклоны, прощалась, даже плакала, но все это такъ граціозно, мило и осторожно, что ни одна складка ея наряда не смялась, не растрепался ни одинъ локонъ прически. То же въ церкви подъ вѣнцомъ.

— Поднимите… прическу мнете, — шепнула она Карпатовичу, когда тотъ, по настоянію Дарьи Степановны, опустилъ вѣнецъ на голову невѣсты.

Въ новой пристройкѣ къ Сердобцевскому дому, «у себя», Машечка окончательно развеселилась. Стараніями Михаила Степановича, его матери и замужней сестры все тамъ было очень хорошо и прилично устроено: подержанная мебель подновлена, обита новымъ ситцемъ, на окна прилажены кисейныя драпировки, туалетный столикъ съ розовымъ подбоемъ, съ розовыми бантами имѣетъ очень нарядный видъ, вездѣ зажжены свѣчи, лампы, такъ все уютно, чисто, пахнетъ смолой новаго сосноваго лѣса. У всѣхъ довольныя, веселыя лица. И Машечка довольна, и она весела и счастлива.

— Хорошо здѣсь у насъ? — обращается она къ Амели.

— Хорошо, Мари, очень хорошо, — задумчиво отвѣтила француженка. — Здѣсь возможна идиллія, возможно счастье. Надо только умѣть быть счастливымъ.

— Да, гм… гм… конечно. Съ милымъ рай и въ шалашѣ, — вмѣшался Карпатовичъ. — Но я, признаюсь, гм… не понимаю счастья въ коробочкѣ.

— А гдѣ же? Во дворцѣ? — обидѣлась Марья Ивановна. — Намъ дворцовъ не видать. Свой уголокъ да щей горшокъ — и самъ большой.

— Гм… да, но я бы предпочелъ нѣсколько болѣе разнообразный столъ и нѣсколько большій… гм… просторъ. Къ тому же, я не люблю щей. А вы, m-lle Амели?

— Я щи люблю, — отшутилась Амели.

Карпатовичъ откашлялся и хотѣлъ еще что-то сказать, но его остановилъ вопросъ Сердобцева:

— Хорошо, вѣдь?

Всѣ хвалили, только кандидатъ правъ насмѣшливо улыбался. Машечка видѣла это и досадовала.

— Противный полячишка! — прошептала она француженкѣ. — Ну, что ему?… А, вѣдь, онъ правъ, m-lle Амели, здѣсь ужасно тѣсно!

— Я жила вотъ въ такой комнаткѣ, въ одной, — онѣ вошли въ крошечную комнатку съ туалетомъ, — и была счастлива… Жила въ отелѣ, почти во дворцѣ, и убѣжала въ мансарду… Знаете, гдѣ всего лучше, гдѣ счастье?

— Гдѣ?

— Тамъ, гдѣ насъ любятъ, и въ особенности, гдѣ мы любимъ… а не здѣсь…

Глаза француженки потемнѣли; она презрительно кивнула головой на дверь, въ которую виднѣлись кисейныя оборки высоко взбитыхъ подушекъ. Машечка вспыхнула и отвернулась. Передъ нею стоялъ Сердобцевъ съ лицомъ, расплывающимся въ блаженную улыбку. «Фу, какое у него глупое лицо!» — промелькнуло въ головѣ Машечки. Она украдкой взглянула на француженку и поняла, что Амели подумала то же.

— Докторъ, что же вы мнѣ ничего не скажете? Какъ вы находите? — досадливо обратилась она къ Чадрину и повернулась спиной къ мужу.

— Я былъ бы счастливъ здѣсь… съ любимою женщиной. Думаю, что и она была бы счастлива, если точно любитъ… Вы какого мнѣнія, m-lle Амели?

Докторъ, въ упоръ, пристальнымъ, вопрошающимъ взглядомъ смотрѣлъ на француженку. Она молча кивнула головой и, не поднимая глазъ, тихо вышла изъ комнаты. Всѣ въ одно слово говорили о счастьѣ подъ условіемъ любви, и никто не давалъ прямаго отвѣта на вопросы Машечки. Ей не то совсѣмъ нужно было, не того она добивалась: она спрашивала, хорошъ ли ея новый домъ, прилична ли обстановка, красивъ ли туалетъ на розовомъ чехлѣ съ бантами?… А ей всѣ, — точно сговорились, — твердятъ одно: «любите мужа…»

Она задумывалась и ей представлялось не совсѣмъ яснымъ, точно видѣннымъ во снѣ, одѣваніе къ вѣнцу, благословеніе, вѣнчаніе въ церкви, встрѣча въ домѣ Сердобцевыхъ. Голова начинала слегка туманиться, всѣ и все, ее окружающее, отодвигались куда-то, даже себя самое она видѣла какъ будто издали и со стороны. Точно было двѣ Машечки: одна — прежняя Машечка, маленькая, хорошенькая и нарядная куколка, которой всѣ любуются, всѣ играютъ, играетъ ею и другая Машечка — новая, совсѣмъ незнакомая, которой никто не видитъ и которая вотъ-вотъ прекратитъ всю эту игру, когда ей вздумается, возьметъ свою милую куколку и уйдетъ съ нею куда-то, гдѣ имъ обѣимъ будетъ хорошо, покойно, гдѣ обѣ Машечки будутъ, попрежнёму, играть сами, между собой, во что имъ правится — въ свой трудъ, въ ухаживанья, въ любовь и въ романы, въ свои радости и въ свои слезы… Мало-по-малу чувство раздвоенности настолько охватило только что повѣнчанную дѣвушку, что она какъ бы утратила сознаніе дѣйствительности и безучастно присутствовала при томъ, какъ съ ея куколки снимали цвѣты, вуаль, серебристое платье, какъ всѣ цѣловали куколку, говорили ей что-то и одинъ за другимъ исчезали въ заволакивающемъ все туманѣ… Игра «въ свадьбу» кончена, сейчасъ и Машечка исчезнетъ, и съ нею куколка въ нарядной кофточкѣ, расшитой кружевами.

Машечка очнулась отъ тяжелаго кошмара только на другой день, и сознаніе дѣйствительности вернулось къ ней не сразу. Въ недоумѣніи, смѣшанномъ съ безотчетнымъ испугомъ, увидала она близко отъ себя лицо мужа, тупо осклабившееся какою-то торжествующею улыбкой. Машечкѣ вдругъ стало невыразимо страшно. Она обратилась къ сидящему тутъ человѣку, надѣясь укрыться отъ чего-то грознаго, неопредѣленнаго, найти защиту, помощь… А онъ сидитъ въ нелѣпомъ халатѣ, все съ тою же глупою улыбкой, и не сводитъ съ нея противнаго, оскорбляющаго ее взгляда. Машечка хочетъ укрыться, убѣжать отъ этихъ мерзкихъ глазъ, отъ гадкой улыбки. Убѣжать некуда, укрыться негдѣ. Она пытается заговорить, звукомъ собственнаго голоса разогнать подступающій къ сердцу ужасъ и не можетъ, — языкъ не повинуется, въ головѣ не складывается никакихъ словъ, нечего ей сказать этому сіяющему торжествомъ человѣку. Хотя бы онъ заговорилъ, но онъ молчитъ, молчитъ упорно. Ему тоже нечего сказать ей, онъ тоже не знаетъ, что сказать. Еще безсмысленнѣе становится его улыбка. Молча протягиваетъ онъ къ ней руки беретъ ее за обнаженные локти, хочетъ притянуть къ себѣ. Тутъ только замѣчаетъ Машечка, что она не одѣта… Съ широко раскрытыми глазами, стиснувши зубы, она рванулась прочь…

Въ эту минуту раздался стукъ въ двери, послышались веселые голоса, громкій смѣхъ, запестрѣли нарядныя платья, въ комнату вошли нежданные гостьи: Дарья Степановна и жена Семена Степановича, купчиха Хмарова и старая няня Торбузовыхъ, и еще, и еще кто-то, кого Машечка даже не знала по именамъ. Посыпались поцѣлуи, поздравленія, радостныя восклицанія. Всѣ эти неизвѣстно откуда взявшіяся посѣтительницы шумно начали распоряжаться комнатой и самой растерянной хозяйкой, не понимавшей, чего имъ нужно отъ нея, но смутно чуявшей во всей этой вознѣ что-то нехорошее и глубоко обидное. Наконецъ, старухи скрылись, исчезъ и сѣрый халатъ съ пунцовыми отворотами, новыя родственницы овладѣли «молодою сестрицей» и начали снаряжать ее для представленія матушкѣ и гостямъ, уже собравшимся въ старомъ домѣ, вдовой попадьи. Какъ въ чаду промелькнуло передъ Машечкой это представленіе, съ чаемъ, съ завтракомъ, съ рюмками, перевязанными розовыми ленточками, потомъ визитъ къ Торбузовымъ, визиты къ священнику, къ Хмарову, вездѣ поздравленія и бокалы съ лѣнящимся виномъ, вездѣ шумъ, какія-то странныя остроты, крики: «горько!…» дикія прибаутки, обязательные поцѣлуи «съ нимъ». Потомъ обѣдъ у Торбузовыхъ, вечеръ у матушки Вѣры Васильевны, и опять — «горько!» опять остроты и намеки, грубыя пожеланія подвыпившихъ гостей. Весь этотъ день остался въ памяти Машечки какимъ-то безформеннымъ и грязномъ пятномъ. Въ сущности, для хорошенькой новобрачной не случилось ничего такого, чего бы она не знала давно. Она не разъ видала то же самое, живя еще у тетки и бывая на свадьбахъ мелкопомѣстныхъ дворянъ и деревенскихъ купцовъ. Тогда ей бывало весело, она слегка завидовала выходившимъ замужъ подругамъ, просила ихъ «дернуть скатерть на нее». Отъ природы она не была особенно деликатной; ни воспитаніе въ домѣ тетки, ни жизнь у Торбузовыхъ не могли развить въ ней нравственной чуткости и щекотливости, ни даже охранить ея невѣдѣнія и дѣвической скромности. И, несмотря на все это, изъ глубины души Машечки поднимались чувства гадливости, обиды, злости на все и на всѣхъ, и на себя, и въ особенности на ближайшаго виновника, на мужа, счастливаго и довольнаго тѣмъ, что причиняло ей нравственныя страданія.

Ошеломленная и измученная, Машечка на зарѣ, сквозь сонъ, слышала возню въ домѣ и на дворѣ, звонъ бубенцовъ и колокольчиковъ, скрипъ обмерзлыхъ воротъ, хлопанье дверей. Потомъ вездѣ стихло; безмятежный покой охватилъ все существо молодой женщины. Когда она проснулась, яркіе лучи зимняго солнца веселымъ свѣтомъ залирали комнаты, играли на дешевомъ хрусталѣ туалета, превращая его въ самоцвѣтные камни, отражались отъ зеркала и золотымъ пятномъ трепетали на чистой досчатой перегородкѣ. Машечка робко осмотрѣлась, прислушалась. Кругомъ — ни звука. Тихо, точно крадучись и боясь потревожить кого-то, она встала съ постели, торопливо одѣлась, заглянула въ другую комнату, въ третью — никого, она одна. По старой привычкѣ, она было засуетилась, — вѣдь, надо бѣжать скорѣй хозяйничать, выдавать провизію, наливать чай, проспала она, а тамъ ждутъ, Екатерина Сергѣевна сердится, задастъ распеканцію… Ободренная укрѣпляющимъ сномъ, Машечка улыбнулась своей тревогѣ, встряхнула полу развившимися локонами и подбѣжала къ зеркалу. Оттуда на нее глядѣло знакомое, хорошенькое личико; оно стало даже еще лучше, глаза сдѣлались больше и какъ будто лучистѣе. Прическу она можетъ теперь устроить какую ей угодно, по своему вкусу, не стѣсняясь требованіями своенравной хозяйки, къ лицу подовьетъ на лбу кудряшки, раскинетъ локоны по плечамъ и выйдетъ безъ опасенія чьихъ-либо замѣчаній.

«Однако, куда же это я выйду?» — вдругъ сообразила Машечка, успѣвшая уже поправить нѣсколько локоновъ.

— Куда? — проговорила она вслухъ и быстро оглянулась.

Ей показалось, что кто-то шевелится сзади нея и она, кое-какъ преодолѣвая страхъ, еще разъ обошла комнаты. Нигдѣ никого не было.

«Хорошо, что такая „коробочка“, — то вслухъ, то про себя разсуждала она, продолжая завивать волосы. — Все-таки, не такъ жутко. А пойду я сейчасъ къ матушкѣ. Тамъ чай будетъ, да я и ѣсть хочу… Вотъ такъ хорошо… — Машечка повертывалась передъ зеркаломъ. — Хорошо. Настасья, навѣрное, окрысится и зашипитъ…»

Молодая женщина накинула платокъ, беззаботно пропорхнула черезъ холодныя сѣни, перебѣжала съ крыльца на крыльцо и очутилась въ старомъ поповскомъ домѣ. На столѣ стоялъ горячій самоваръ, остатки сдобныхъ печеній; но въ комнатахъ не было ни души, только старый котъ лежалъ, растянувшись, на теплой лежанкѣ. На мгновенье онъ открылъ глаза, прищурился на Машечку и, не обративши никакого вниманія на ея прическу, отвернулся къ стѣнѣ.

«Вотъ такъ славно, и тутъ пустыня. Куда ихъ всѣхъ разнесло? — раздумывала „молодая“.. — Какъ же быть теперь? Пить чай или ждать? А ну, какъ онѣ долго?… Э, чего тутъ ждать, навѣрное, съ пѣтухали вскочили и напились давно, а это для меня… И прекрасно, нечего ихъ баловать, въ зубы-то имъ смотрѣть…»

И Машечка принялась за чай. Веселое настроеніе не покидало ее, о мужѣ она ни разу не вспомнила, точно его никогда и не бывало. Но вотъ она и чаю напилась, и сдобнаго кулича поѣла, и сладкаго торта, и въ потускнѣвшее зеркало въ простѣнкѣ посмотрѣлась раза три, а въ домѣ было, попрежнему, тихо и пусто, даже котъ съ лежанки куда-то скрылся. Что же дѣлать? Куда дѣваться? Къ себѣ идти — и тамъ пусто, какъ здѣсь. Медленно, все еще поджидая чьего-нибудь прихода, Машечка направилась къ двери, потомъ вернулась къ зеркалу, надѣла платокъ, выпустила изъ-подъ него завитки на лбу, къ столу подошла, отломила кусочекъ сахарной корки отъ торта, хотѣла въ ротъ положить и досадливымъ движеніемъ бросила на столъ. Постояла она еще съ секунду, рѣзко повернулась — такъ, что шлейфъ крахмальной юбки и щегольскаго капота задѣлъ ножку стула, сдвинулъ его съ мѣста, и вышла на крыльцо. Во дворѣ и на этотъ разъ никого не было, слышались только удары топора изъ-за угла дома, да визгливый голосъ Насти, кричавшей кому-то «выносить помои». Машечка вошла въ свою «коробочку» совсѣмъ не въ духѣ. Сама «коробочка» показалась ей далеко уже не такою свѣтлою, какъ во время одѣванія. Къ тому же, полы были не выметены, пыль не стерта, все не прибрано. Къ этому Марья Ивановна не привыкла ни у тетки, ни у Раевыхъ, ни въ домѣ Торбузовыхъ. Тамъ были горничныя, а здѣсь…

— Ишь, хромка визжитъ: «выноси помои!» — шептала Машечка, злобно оглядываясь кругомъ. — А тутъ, что же, я, что ли, буду имъ выносить помои, грязь, всякую мерзость?… Держи карманъ!… Эта еще тутъ гадость!… — и она ногой швырнула сѣрый халатъ съ малиновыми отворотами, нахально развалившійся на стулѣ.

Халатъ повалился на полъ, за халатомъ полетѣли въ разныя стороны одна за другою всѣ принадлежности мужскаго туалета, осмѣлившіяся забраться на спинку кровати.

— Тьфу! Тьфу!… — плевала Марья Ивановна, расшвыривая парадные доспѣхи своего супруга.

Скрипъ наружной двери и тяжелые, шлепающіе шаги заставили опомниться молодую хозяйку. Она выбѣжала въ прихожую и наткнулась на старую крестьянскую бабу въ паневѣ и грязныхъ лаптяхъ.

— Тебѣ что? — Машечка не сразу узнала Арину, кухарку Сердобцевыхъ.

— О-охъ! Напужала… — метнулась баба въ сторону. — Ты ужь одѣмшись, а матушка провѣдать прислала, проснулась ли ты, касатка. Ишь, заспалась нонѣ…

— Помои вотъ вынесли бы, чѣмъ…

— Помои?… О-о… что-жь, давай ихъ сюда… Вынесу, вынесу, желанная…

— Сюда!… А ты не можешь?… — Машечка едва сдерживалась.

— Вишь, ноги-то у меня, наслѣжу я, родненькая, какъ пойду-то. И то ужь вонъ…

Баба показала на оттаивающую грязь, начинавшую стекать съ ея лаптей на новый полъ прихожей.

Доводъ кухарки былъ неотразимъ, и Машечкѣ ничего не оставалось, какъ сдѣлать все своими руками. Подумала она, подумала, по уходѣ Арины, и принялась подбирать раскиданныя принадлежности мужскаго туалета, потомъ оправила постель, кое-какъ обтерла пыль, пошвыряла въ прихожую окурки папиросъ, оставшіеся отъ вчерашнихъ гостей на полу и подоконникахъ; взяться же за вѣникъ, предупредительно припасенный въ углу, за печкой, все-таки, не рѣшилась. Солнце еще ярче освѣщало комнаты, но онѣ казались уже Машечкѣ грязнѣе и хуже хлѣва; она вспомнила, наконецъ, о мужѣ. И раньше, конечно, разбрасывая его панталоны, халатъ и жилетъ, она вспоминала о Михаилѣ Степановичѣ, но тотчасъ же гнала прочь всякія думы о немъ въ связи съ собою. Теперь же, когда пришлось приводить все въ порядокъ и складывать своими руками, ей съ большою отчетливостью представилась растрепанная фигура человѣка въ халатѣ, съ протянутыми къ ней руками, съ сквернымъ выраженіемъ глупаго лица. И ею опять овладѣло страстное, неодолимое желаніе убѣжать скорѣе куда-нибудь, чтобы не видать безсмысленно-торжествующей улыбки, не чувствовать прикосновеній его рукъ и поцѣлуевъ, отъ одного воспоминанія о которыхъ она отплевывалась.

Черезъ двѣ минуты, наскоро переодѣвшись, Марья Ивановна выскочила изъ дома и прошмыгнула въ ворота, трусливо озираясь отъ страха, что вотъ-вотъ кто-то схватитъ ее сзади, водворитъ въ «коробочку» и захлопнетъ за нею дверь навсегда. Ни о чемъ Машечка, но обыкновенію, не раздумывала и не разсуждала, а просто бѣжала куда глаза глядятъ. Самая торная и самая знакомая дорога вела къ усадьбѣ Торбузовыхъ; тамъ и очутилась молодая Сердобцева. На этотъ разъ домъ показался ей точно опустѣлымъ, чужимъ и непривѣтнымъ. Петръ Николаевичъ уѣхалъ, Екатерина Сергѣевна сидѣла, запершись въ своей комнатѣ, Амели и Карпатовичъ были съ дѣтьми въ классѣ, Адель побранилась съ горничными, выдразнившими ее счастливымъ замужствомъ экономки, и потому встрѣтила Машечку крайне враждебно. Сердобцева направилась было въ дѣвичью, но и тамъ оказалось не лучше, — тамъ шла своя политика: Зина съ Матрешей враждовали и вели другъ противъ друга и противъ старой няньки глухую интригу изъ-за того, кому занять вакантное мѣсто экономки. И онѣ отнеслись недружелюбно къ Марьѣ Ивановнѣ, заподозривши ее въ желаніи доставить это мѣсто своей сестрѣ. Машечка поняла, что здѣсь ей дѣлать нечего, что не найти ей въ этомъ домѣ ни убѣжища, ни утѣшенія. Съ чувствомъ, близкимъ къ отчаянію, прошла она въ пустую столовую, постояла передъ буфетомъ, тоскливо посмотрѣла на запертую дверь кабинета Петра Николаевича и, низко опустивши голову, поплелась шагъ за шагомъ къ своему новому жилищу, гдѣ ждалъ ее сѣрый халатъ съ малиновыми отворотами.

Въ ночь Петръ Николаевичъ уѣхалъ съ Вильниковымъ въ Широкорѣцкъ на дворянскіе выборы. Тамъ произошло нѣчто совсѣмъ неожиданное. Передъ началомъ баллотировки всѣ, конечно, въ одинъ голосъ изъявили желаніе имѣть предводителемъ Александра Ивановича Раева. Раевъ благодарилъ, отказывался, говорилъ заранѣе изготовленную рѣчь, расчувствовался и даже прослезился.

— Александръ Ивановичъ, просимъ васъ! — заголосили немногіе противники Торбузова, и чуть ли не громче всѣхъ князь Палицынъ.

— Просимъ… еще трехлѣтіе… Желаемъ… просимъ!…

Человѣка три-четыре, не принимавшіе участія въ борьбѣ партій, услыхавши такіе же возгласы, но болѣе дружные и громкіе, у стола сосѣдняго уѣзда, стали, полушутя, выкрикивать:

— Александръ Ивановичъ! просимъ, просимъ!…

Торбузовъ почувствовалъ себя очень неловко: молчать и стать къ сторонкѣ, когда князь Палицынъ усерствуетъ, значило бы открыто заявить о своемъ стремленіи къ предводительству, вступить въ открытый бой. На это смѣлости не хватало, и Торбузовъ пустился перекрикивать князя. Сторонники Петра Николаевича очутились въ неудобномъ положеніи, растерялись.

— Просимъ… просимъ! — ревѣло большинство сумбурскихъ дворянъ, притискивая своего предводителя къ столу. — Баллотировать, баллотировать!… Не надо!… Шары давайте… бѣлыми, бѣлыми…

Тарелка съ шарами очутилась въ рукахъ князя, сукно слетѣло съ баллотировочнаго ящика, и одна за другою руки стали всовываться въ правую сторону, окрашенную бѣлою краской.

— Это едва ли можно назвать закрытою баллотировкой, предписанною закономъ, — громко заявилъ Вильниковъ.

— И не называйте, — вызывающимъ тономъ сказалъ Завоскинъ.

— Никто не протестуетъ, — мягко замѣтилъ князь.

— Нѣтъ-съ, я протестую… я не желаю…

— Для васъ закроемъ, Борисъ Александровичъ, закроемъ… вотъ-съ… — Завоскинъ съ торжествующею улыбкой набросилъ сукно.

— Покорно благодарю!… — Вильниковъ подсунулъ обѣ руки и долго возился у ящика.

Въ результатѣ всѣ шары оказались положенными направо.

— Bravo! Ура!… Александръ Ивановичъ!… — вопило и рукоплескало почтеннѣйшее дворянство, не жалѣя высокородныхъ глотокъ и благородныхъ рукъ.

Въ кандидаты были выбраны: первымъ Торбузовъ, вторымъ — князь Палицынъ.

— Что? Говорилъ я, говорилъ… чепуха выйдетъ… Что?… Трусы! Овцы… бараны… Панургово стадо!… — кричалъ Вильниковъ въ номерѣ Торбузова.

— Слушай, Борисъ, — хотѣлъ возразить Пряхинъ.

— Чорта мнѣ теперь слушать!… Меня надо было слушать вчера, третьяго дня…

— Но кто же ожидалъ…

— Я… я! Борисъ Вильниковъ ожидалъ… Какъ мальчишекъ, провели, надули… Жулики, чортъ ихъ задави!… Подлецъ на подлецѣ! Какъ я морду не побилъ этому… Завоскину!

Въ другомъ корридорѣ той же гостиницы, въ номерѣ мироваго судьи Размазова, среди громкаго хохота, слышался голосъ Завоскина:

— Какъ я морду не побилъ этому… Вильникову!

— Ну, да штука съ сукномъ стоитъ морды, — хохоталъ судья. — Горластъ Борисъ, а положить налѣво, все-таки, не посмѣлъ. Ловко ихъ… Ха-ха-ха!…

— Знаете, знаете… я уже распорядился, — шепелявилъ Горлинъ, своякъ Раева. — Завтра, знаете, обѣдъ Александру… а потомъ, знаете, всѣ въ театръ… я распорядился…

— А чѣмъ это ты, голова, распорядился?

— Хе-хе-хе!… Я уже знаю чѣмъ… Знаете, тутъ есть такія… Свирлова, Ратанъ, Машукова… потомъ еще хористочки… Знаете, послѣ спектакля забираемъ и ужинъ… Хе-хе-хе!… Я распорядился…

— А женѣ донесемъ? — пошутилъ Завоскинъ.

— Э, ну!… — Горлинъ отмахнулся рукой. — Ратанъ эта, знаете… Формы такія, знаете… А Машукова… что она только выдѣлываетъ, знаете…

— Кто же еще съ вами? Раева бы затащить, — перебилъ судья, — увѣрить, что будетъ рефератъ объ англійскихъ плугахъ.

— Нѣтъ, Торбузова съ Вильниковымъ, — посовѣтовалъ кто-то. — Ихъ бы не дурно. Торбузовъ ужиномъ распорядится — мастеръ, а Борисъ подопьетъ и того надѣлаетъ, что чертямъ станетъ тошно.

— Поганцы они, ну, да все равно, зови ты, Горлинъ…

— Въ такомъ случаѣ позвать и Пряхина, и Турма, — надоумилъ судья. — Этотъ хоть и Мраковскаго уѣзда, за то насчетъ этихъ оказій онъ губернскій… — послѣдовалъ непечатный эпитетъ. — Ты, Горлинъ, устраивай, только помни: если оплошаешь, все супругѣ отрапортуемъ.

На другой день, послѣ спектакля, въ нарочито приспособленномъ для такихъ банкетовъ флигелѣ, на дворѣ той же гостиницы, сошлось большинство сумбурскихъ помѣщиковъ, безъ различія партій, девять музъ, добытыхъ распорядительнымъ Горлинымъ, и… очень правдоподобно, что чертямъ стало тошно…

Случайно бывшій въ театрѣ предсѣдатель управы Ходуновъ въ серединѣ третьяго дѣйствія, какъ тать, прокрался къ выходу, опасаясь, какъ бы его не прихватилъ кто-нибудь изъ этой компаніи. Крѣпко придерживая карманъ съ тощимъ бумажникомъ, надѣлъ онъ поношенную енотку и уѣхалъ къ кому-то изъ знакомыхъ. Въ номерѣ его нашли бы и насильно утащили бы на банкетъ съ нимфами. Отказаться не представлялось никакой возможности: вѣдь, свои все и, притомъ, гласные… А онъ уже разъ испыталъ, во что обходятся такія пиршества. Къ знакомымъ ѣхать было поздно и неловко, но дѣлать нечего, пришлось: «береженаго Богъ бережетъ».

XVII.

Бурная жизнь бывшаго писаря тихо, незамѣтно погасла. При помощи сторожа, Татьяна Кириловна до свѣту обрядила покойника, положила на столъ и раннимъ утромъ пошла къ Сердобцеву.

— Приказалъ долго жить, кончился, — объяснила она Михаилу Степановичу. — Теперь будьте благодѣтель, дайте записочку къ Торбузовымъ. Имъ, говорятъ, очень нужна ключница.

— Какъ же такъ? — спросилъ Сердобцевъ. — Вѣдь, не сейчасъ же, я думаю.

— Чего же ждать, Михаилъ Степановичъ? Коли возьмутъ, похороню и — къ нимъ. Нечего безъ дѣла шататься, у васъ въ правленіи проживать…

— Все-таки, Татьяна Кириловна… — началъ было Сердобцевъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — перебила его Машечка, выбѣгая въ гостиную, вся растрепанная, неумытая, въ измятой юбкѣ, въ грязной кофтѣ съ оборванными пуговицами. — Здравствуйте, извините, я не одѣта…

О томъ, кто ранняя гостья, молодая хозяйка догадалась сразу и не утерпѣла, выбѣжала посмотрѣть на Жигунову, которой никогда прежде не видала. Въ первую минуту Марья Ивновна растерялась; она совсѣмъ не такою представляла себѣ жену пьянаго писаря. Ее поразилъ спокойно-гордый видъ этой бѣдно одѣтой женщины, жутко и неловко стадо отъ сѣрыхъ, стальныхъ глазъ, охватившихъ ее съ ногъ до головы однимъ взглядомъ. Машечка засуетилась, покраснѣла, стыдливымъ движеніемъ запахнула слишкомъ безцеремонно раскрывшуюся кофту и быстро заговорила, желая скорѣе отдѣлаться отъ непріятной посѣтительницы.

— Я сама схожу… вотъ одѣнусь и схожу къ Торбузовымъ, а вамъ не за чѣмъ… Я скажу имъ… Только врядъ ли они возьмутъ, — у нихъ есть уже на примѣтѣ…

— Не безпокойтесь… коли есть, такъ нечего трудиться ходить. Благодарю васъ. Прощайте.

Жигунова ушла. Марья Ивановна, порѣшила про себя сдѣлать все возможное, чтобы помѣшать ея поступленію въ экономки къ Торбузовымъ. Глухая досада, почти злость разбирала ее при мысли, что на ея мѣстѣ очутится «эта Жигуниха», будетъ разливать чай, носить его, пожалуй, въ кабинетъ Петра Николаевича. Конечно, до Петра Николаевича ей, Марьѣ Ивановнѣ Сердобцевой, нѣтъ дѣла; есть же тамъ Адель, и до Адели ей дѣла нѣтъ. А только Жигунихѣ не бывать у Торбузовыхъ, не бывать въ кабинетѣ; ее надо и изъ правленія вытурить поскорѣе… Машечка не знала, какъ сдѣлать это, но ни на секунду не усомнилась, что сдѣлаетъ по-своему. Въ три недѣли, прошедшія со дня ея замужства, она успѣла освоиться съ новымъ положеніемъ, казавшимся первое время такимъ невыносимымъ. Правда, она и теперь не находила, о чемъ говорить съ мужемъ, точно весь запасъ разговоровъ былъ израсходованъ раньше; за то своимъ женскимъ чутьемъ она скоро поняла, какъ надо съ нимъ говорить и что нужно дѣлать, чтобы добиться отъ него, чего ей хочется. Вернувшись отъ Торбузовыхъ послѣ неудачнаго побѣга къ нимъ и увидавши недовольное лицо старой попадьи, сконфуженную фигуру Сердобцева, злорадное подпрыгиваніе Насти, Марья Ивановна рѣшила, что теперь «уже все равно». Какъ ни было «тошно» ей, но, чтобы досадить «подлой хромкѣ», она начала нѣжничать съ «Мишелемъ», играть влюбленную супругу. Матушка Вѣра Васильевна просіяла, Мишель расцвѣлъ своею глупо-блаженною улыбкой, Настя опрометью вылетѣла изъ комнаты, шепча чуть ли не заклинанія противъ злыхъ духовъ и колдовства, котораго, по ея мнѣнію, «молодая» бѣгала набираться у «французинки». Нехитрое колдовство Машечки подѣйствовало какъ нельзя лучше. Сбитая на время съ толку новостью положенія, она, послѣ такого удачнаго дебюта, опять нашла подходящую для себя роль и заиграла — сначала съ отвращеніемъ, съ насиліемъ надъ собою, но мало-по-малу освоилась и привыкла, благодаря покладистости своей натуры и тѣмъ выгодамъ, которыя получались отъ усерднаго исполненія роли, оказавшейся, къ тому же, и не трудною. Передъ нею, правда, пронеслось еще разъ воспоминаніе о кошмарѣ, наведшемъ на нее такой ужасъ. За то въ результатѣ получилась въ тотъ же вечеръ «собственная прислуга» въ лицѣ шустрой двѣнадцатилѣтней Нютки, жившей больше года въ домѣ Хмарова въ должности горничной. Тѣмъ же простымъ и легальнымъ способомъ Марья Ивановна оттѣснила Настасью Степановну отъ самовара за чайнымъ столомъ у Вѣры Васильевны, вытребовала въ пристройку «собственный» самоваръ, «собственный» чай и сахаръ; тѣми же средствами разсчитывала она одерживать и впредь болѣе существенныя побѣды.

Отсутствіе сюжетовъ для разговора не стѣсняло молодыхъ супруговъ. Сердобцевъ большую часть дня проводилъ внѣ дома, въ правленіи, въ помѣщеніи «товарищества», въ разъѣздахъ. Марья Ивановна удовлетворяла потребность въ болтовнѣ съ Вѣрой Васильевной, съ Нюткой, съ женой отца Ивана, съ Хмаровой, дома завивала себѣ локоны и коки на разные лады, причемъ иногда забывала умыться, чаще же — одѣться, и не находила времени пришить пуговицы къ кофтѣ… Она совершенно отстала отъ обычаевъ и привычекъ дома Торбузовыхъ, гдѣ нельзя выйти безъ корсета изъ своей комнаты, немыслимо явиться въ завтраку иначе, какъ гладко причесанною и затянутою въ гладкій лифъ съ фартучкомъ. Отвыкла Машечка и отъ самаго дома, въ которомъ ей жилось такъ хорошо. Прошедшее замѣчательно быстро испарялось изъ ея завитой головки, о будущемъ она думать не умѣла, съ настоящимъ легко мирилась, приговаривая свое неизмѣнное: «все равно»…

Жигунова отлично поняла, что съ этой стороны нечего ждать какой бы то ни было помощи, и рѣшилась попытать счастья — идти безъ всякой рекомендаціи. Статная, красивая, съ лицомъ, освѣженнымъ морозомъ, съ яркими, лихорадочными глазами, предстала она передъ семьей Торбузовыхъ, собравшеюся къ завтраку, и произвела на всѣхъ самыя разнообразныя и въ ея положеніи невыгодныя впечатлѣнія. Общимъ было то, что ее нашли очень красивою, за тѣмъ шли оттѣнки и выводы. Екатерина Сергѣевна оглядѣла ее съ головы до ногъ, потомъ окинула быстрымъ взоромъ присутствующихъ: Амели — красавица, но она такая… такая comme-il-faut… она, просто, имѣетъ право быть такою… Адель красива, хотя немного толста и, притомъ… но это пустяки, она глупа, и это опять не то. Машечка была прехорошенькая, и это очень шло къ ней, шло къ хорошо сервированному чайному столу, къ роскошной обстановкѣ столовой. Машечка была на своемъ мѣстѣ. А эта?… У нея видъ совсѣмъ не для барскаго дома; если ее одѣть какъ слѣдуетъ, она просто будетъ неприлично эффектна. «Не годится», — рѣшила про себя Торбузова. «О, quelle femme! Какіе глаза, — пронеслось въ головѣ Амели, — нѣтъ, не хочу я ее сюда»… Адель покраснѣла, какъ піонъ, и готова была броситься, исцарапать нежданную соперницу. Карпатовичъ былъ въ восторгѣ, Коля залюбовался Татьяной. Жигуновой сказали нѣсколько любезныхъ словъ, выразили сочувствіе къ ея несчастью и обѣщали дать отвѣтъ, когда вернется Петръ Николаевичъ. Она поняла, что ея дѣло безповоротно проиграно.

— Не годится, — коротко рѣшила Екатерина Сергѣевна, когда за ушедшею затворилась дверь.

Амели и Адель вздохнули свободно. Карпатовичъ отвернулся въ сторону, какъ пудель, которому показали лакомый кусокъ и положили обратно на тарелку. Онъ все видѣлъ и понялъ.

За то Сердобцевъ ровно ничего не сообразилъ и очень удивился, когда Жигунова зашла къ нему въ волостное правленіе и сказала:

— Насчетъ Торбузовыхъ вы не безпокойтесь, Михаилъ Степановичъ. Ничего изъ этого не выйдетъ; я была у нихъ.

— Какъ были? Да, вѣдь, Машечка хотѣла…

— Пусть и она не утруждаетъ себя, — мрачно улыбнулась Жигунова. — Не стоитъ, ничего не выйдетъ.

— Почему? Отчего вы такъ думаете?

— Видно ужь. Не ко двору я имъ… Это я сразу увидала. Какъ вошла, такъ и подумала: залетѣла ворона въ высокія хоромы…

— Вы это напрасно. Вотъ пріѣдетъ Петръ Николаевичъ, я тогда…

— Ну, что тамъ Петръ Николаевичъ! Не маленькая я, сама все вижу и понимаю. Слава Тебѣ, Господи, пожила и на людяхъ потолкалась. А вамъ не слѣдъ и поминать-то обо мнѣ.

— Но почему же? Авось какъ-нибудь уладится.

— Ничего не уладится, и не бывать мнѣ у нихъ. Схороню своего, а потомъ, — она низко опустила голову и оперлась рукою на спинку стула, точно боясь упасть, — потомъ… вонъ отсюда, на морозъ… съ голоду помирать, или… Эхъ-ма! Плохо при немъ было, иногда, грѣшница, думала: хоть бы руки развязалъ… Вотъ — развязаны, вольная птица, а куда этой птицѣ сѣсть теперь? Посмотришь такъ-то, посмотришь, да и махнешь рукой на все… вспомнишь покойника. «Безъ кабака, — говоритъ, бывало, — жить невозможно, помирать надо. Либо веревку на шею да на перекладину, либо въ питейный…» Нѣтъ, видно, намъ другой дороги.

— Что вы! что вы, Татьяна Кириловна! — ужаснулся Сердобцевъ. — И вы въ кабакъ!…

— Ха-ха-ха! — разсмѣялась она горче рыданья. — А то куда же? Къ Хмарову? Такъ ужь лучше — я не знаю куда. Видѣть я не могу этого душегубца… Все село разорилъ! Кровопивецъ!… Охъ, смерть моя, Михаилъ Степановичъ! Тошно мнѣ, — такъ тошно, что и сказать — словъ нѣтъ… Заставьте Бога молить, не выгоняйте… не берите грѣха на душу, не губите… дайте опамятоваться…

— Да кто же васъ гонитъ? Живите сколько хотите, хоть до будущаго года. Квартира все равно будетъ пустая. На что она кому?

— Благодарю, спасибо… Вы то, положимъ, такъ, а тамъ-то какъ?

— Гдѣ это… тамъ? — не понялъ Сердобцевъ.

— Тамъ-то? А у васъ… Марья Ивановна, ваша супруга.

— А ей что?

— Можетъ, и ничего, а, можетъ, что и найдется. Не сама она, такъ добрые люди наведутъ: зачѣмъ, скажутъ, вдова писариха живетъ въ правленіи? Писарь каждый день бываетъ, вдова молодая… Писарь, молъ, одинъ, а писарихъ — двѣ…

— Вздоръ какой! — горячо возразилъ Сердобцевъ. — Жена не скажетъ и не подумаетъ, а на всякихъ подлецовъ не стоитъ и вниманіе обращать. Даю вамъ мое честное слово, что никто васъ не побезпокоитъ безъ какой-нибудь особливой крайности.

— Благодарю, вѣкъ не забуду. Вамъ я вѣрю, Михаилъ Степановичъ, вы тутъ одинъ настоящій человѣкъ.

Жигунова крѣпко пожала его руку и пошла къ двери, потомъ на секунду остановилась, какъ бы обдумывая что-то.

— Вамъ что-нибудь нужно, Татьяна Кириловна? — участливо спросилъ Сердобцевъ.

Она повернулась, близко подошла къ молодому человѣку и, пристально глядя ему въ глаза, тихо проговорила:

— Зачѣмъ вы пошли на эту должность?

Сердобцевъ вздрогнулъ, растерялся отъ ея серьезнаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ласкающаго взгляда, отъ задушевнаго голоса, звучавшаго мягкими нотами.

— Зачѣмъ? — повторила она. — Васъ сманили, отъ дѣла взяли, отъ настоящаго дѣла. Вы имъ нужны на что-то. Берегитесь, въ нихъ нѣтъ души, они не пожалѣютъ… Никто не пожалѣетъ. Знайте, если плохо вамъ будетъ, — приходите. Я видала виды… и, почемъ знать, можетъ быть, пригожусь, остерегу.

Жигунова давно ушла, а молодой писарь все еще стоялъ на томъ же мѣстѣ и не могъ опомниться отъ ея словъ. Она сказала: «сманили»… До сихъ поръ это слово не приходило ему въ голову. А, вѣдь, его дѣйствительно сманивали, и сманили отъ настоящаго его дѣла къ какому-то ненастоящему, чужому и никому ненужному. Да развѣ же оно не нужно? Не обѣщаніями и деньгами сманили его, иди, по крайней мѣрѣ, не этимъ однимъ: рѣчь шла о благѣ села, уѣзда, цѣлаго края, объ интеллигентныхъ работникахъ, да о созданій всякихъ благъ… А въ чемъ заключается благо края? Что сдѣлалъ онъ, Сердобцевъ, для блага села въ три мѣсяца своего писарства? Кому стало лучше отъ того, что, вмѣсто Жигунова, читаетъ предписанія и циркуляры Сердобцевъ, что, вмѣсто пьянаго писаря, сочиняетъ какіе-то донесенія и рапорты трезвый писарь? И въ тѣхъ, и въ другихъ написано одно и то же никому ненужное пустословіе, до котораго нѣтъ никакого дѣла ни крестьянамъ, ни краю, — ни тѣмъ, кто сочиняетъ, ни тѣмъ, кто читаетъ эти бумаги. Никому нѣтъ дѣла и быть не можетъ, такъ какъ всѣ отлично знаютъ, что на бумагѣ написано одно; а на дѣлѣ, въ жизни, выходитъ совсѣмъ другое. Въ школѣ жизнь ребятишекъ сливалась съ ихъ ученьемъ, а ученье вливалось въ жизнь хотя и медленно текущею, но животворною струей. Тамъ каждый годъ, каждый день давалъ опредѣленные и видимые результаты: маленькіе дикари, почти звѣрки, очеловѣчивались, дѣлались людьми, научались понимать, что добро, что зло, въ чемъ благо и въ чемъ пагуба… Передавая ребятишкамъ эти простыя, но великія знанія, учитель Сердобцевъ дѣлалъ настоящее дѣло и былъ убѣжденъ, что работаетъ на благо родной страны, а Сердобцевъ писарь… Писарь стоялъ, безпомощно опустивши руки, устремивши неподвижный взглядъ на дверь, за которою скрылась забитая несчастьемъ женщина, взволновавшая его такъ, какъ его никогда еще не волновалъ никто. Она не сказала ему ничего такого, чего бы онъ не зналъ и безъ нея, но сказала такими словами и такимъ голосомъ, какихъ онъ не слыхивалъ и не думалъ, что услышитъ.

XVIII.

Ожиданія вдовы писаря оправдались скорѣе, чѣмъ она думала, къ немалому удивленію Сердобцева. Когда онъ вернулся домой, Марья Ивановна встрѣтила его вопросомъ:

— Слышалъ, Жигуниха-то? Успѣла уже, слетала къ Торбузовымъ… а? какова?

Нютка, бѣгавшая въ барскую усадьбу за отданнымъ въ стирку бѣльемъ, слышала въ дѣвичьей прикрашенный разсказъ о томъ, какъ приходила писариха и «нажглась». Дѣвчонка обо всемъ въ точности отрапортовала своей молодой хозяйкѣ.

— Слышалъ, — отвѣтилъ Сердобцевъ. — Кажется, ее не хотятъ брать. Несчастная она.

— Слышалъ? — сказала Машечка, недовольная тѣмъ, что приготовленная ею для мужа новость уже извѣстна ему.

— Несчастная, — повторилъ онъ. — Прямо отъ Торбузовыхъ сна заходила ко мнѣ въ правленіе…

— Это зачѣмъ? — Машечка подозрительно посмотрѣла на Михаила Степановича. Въ ней смутно шевельнулся инстинктъ супруги-собственницы. — Чего ей еще нужно отъ тебя?

— Заходила просить не выгонять ее, дать пожить…

— Пожить? Гдѣ это пожить? Ужь не въ правленіи ли?

— Куда же ей?… Не на улицу же ее выкинуть. Надо вотъ будетъ старикамъ сказать, они, навѣрное, не откажутъ, — разсуждалъ Сердобцевъ, не замѣчая, какъ кипятится его жена.

— Этого еще недоставало! — воскликнула Машечка. — Я уже, кажется, говорила, что квартиру можно сдать. Сюда фельдшера хотятъ назначить… все-таки, хоть пять рублей въ мѣсяцъ.

— Кто же дастъ за такую конуру? — спокойно возражалъ Михаилъ Степановичъ. — Да опять же нельзя и ее…

— Ну, не пять… ну, четыре, допустимъ — три рубля… Богаты мы очень швыряться деньгами! Потомъ — не мѣсто ей совсѣмъ здѣсь въ правленіи.

— Но, послушай, Машечка, нельзя же…

— Сколько разъ я говорила вамъ, что перестала быть Машечкой! Можете, я думаю, называть по-человѣчески: Мари или Мери, а не чортъ знаетъ…

— Ну, Мари, Мари… — соглашался озадаченный супругъ. — Ты подумай только, нельзя же такъ сейчасъ…

— Очень можно и даже непремѣнно, — слышишь? — потому что и… просто, я не хочу, вотъ и все.

— Но я обѣщалъ ей, далъ слово…

— Чудесно! Покорно васъ благодарю, Михаилъ Степановичъ. Гранъ мерси-съ! Вы дали слово какой-то шлюхѣ, даже не сказавши женѣ.

— Почему же я зналъ? — началъ было онъ оправдываться.

— Очень хорошо знали, — выходила изъ себя Марья Ивановна. — Черезъ недѣлю послѣ свадьбы вы мѣняете жену на всякую тварь!… Да, да, тварь, шлюха… мужъ на столѣ лежитъ, а она вамъ на шею вѣшается!…

— Что ты, Маша, Господь съ тобой…

— Не Маша, говорю я вамъ! Что я, горничная, что ли?… Маша…

— Охъ, ну, Мери… ну, Мари… Оставь ты это пока. Послѣ, вотъ похоронитъ она мужа, ну, тогда…

— Что тогда?… Мишель, — мѣняя вдругъ тонъ, нѣжно заговорила Марья Ивановна, — Мишель, голубчикъ, милый… тогда чтобы не было ея ни минуты. Слышишь, милый, вѣдь, ты это сдѣлаешь? Ты долженъ для меня… Вѣдь, да, Мишель, да? Ты для своей Мери, для маленькой Мери твоей… — чуть не распѣвала она и тоненькими пальчиками расправляла его усы, засматривала въ его глаза своими послушными глазками, ласкалась движеніями нѣжащагося балованнаго котенка…. И Михаилу Сердобцеву радостно свѣтилъ медовый мѣсяцъ изъ-за набѣжавшей было тучки.

На этотъ разъ, однако, старанія Машечки не увѣнчались успѣхомъ. Жигунова схоронили, прошла еще цѣлая недѣля, а вдова писаря не думала уходить изъ квартиры. Оставаясь наединѣ съ женою, Сердобцевъ обѣщалъ все, что она отъ него требовала, а потомъ подъ разными предлогами откладывалъ со дни на день исполненіе обѣщаннаго. Не могъ онъ измѣнить данному Жигуновой слову, духа не хватало выгнать ее. Онъ всячески избѣгалъ даже встрѣчи съ нею, совѣстно было ему взглянуть, въ ея зоркіе глаза, боязно было, что она по лицу угадаетъ, что происходитъ у него въ домѣ. Марья Ивановна пробовала подѣйствовать на мужа черезъ матушку Вѣру Васильевну. Но и тутъ пропали даромъ всѣ ея намеки на непристойность и опасность пребыванія красивой вдовы въ такомъ близкомъ сосѣдствѣ съ молодымъ человѣкомъ. Добрая старушка была непоколебимо увѣрена въ сынѣ. Не имѣя никакого представленія о чувствѣ ревности, никогда въ жизни неиспытанномъ, Вѣра Васильевна на всѣ подходы Машечки отвѣчала выраженіями сочувствія къ бѣдственному положенію Татьяны и настаивала на необходимости оказать ей посильную помощь чѣмъ только можно. Настя — та догадалась, въ чемъ суть дѣла; Жигунову она не любила, въ брата потеряла вѣру съ тѣхъ поръ, какъ онъ носилъ Машечку черезъ рѣку. При другихъ обстоятельствахъ старая дѣвица вооружилась бы противъ житья молодой вдовы въ волостномъ правленіи. Но она не любила невѣстку, пожалуй, больше, чѣмъ Жигуниху, считала «плясовицу» хуже бывшей писарихи и — въ отмѣстку за всѣ ея «бѣсовскія злокозненности» — становилась на сторону матушки, пользовалась возможностью позлить жену брата.

Марья Ивановна растерялась, не знала, что дѣлать, и металась всюду. Побывала она у Хмаровыхъ. Тамъ вся женская половина была противъ Жигуновой, наперерывъ позорила вдовую писариху, разсказывала про нее старыя сплетни, вздыхала, сочувственно качала головами, но не могла дать никакого практическаго совѣта, будучи убѣждена собственнымъ тяжелымъ опытомъ, что «супротивъ самого» нельзя ничего подѣлать, мужчины… «ужь извѣстно, какіе они сахары насчетъ солдатокъ, али вдовъ всякихъ»… Марья Ивановна бросилась къ Блисталовымъ. Отецъ Иванъ и его жена тщетно старались успокоить молодую сосѣдку. Взбудораженная еще больше разговорами Хмаровыхъ, она уже почти не сомнѣвалась въ измѣнѣ мужа, не хотѣла слушать никакихъ доводовъ и помчалась къ Амели. Та быстро сообразила, какую изъ этого можно устроить потѣху, и дѣйствительно устроила цѣлую комедію для увеселенія вѣчно скучающей Екатерины Сергѣевны. Какъ потерянная, выбѣжала Машечка отъ Торбузовыхъ и, сама не помня, какъ и зачѣмъ, очутилась у волостнаго правленія. Встрѣтившійся на крыльцѣ сторожъ сообщилъ ей, что Михаилъ Степановичъ уѣхалъ куда-то по экстренному дѣлу со старшиной.

— Не сказавшись! — злобно прошептала Сердобцева. — Не сказавшись!… Хорошо же! — Она забыла, что все утро мыкалась изъ дома въ домъ, разнося зачатки глупой сплетни.

— Хорошо, — повторила она про себя. — Никто не хочетъ, такъ я же покажу… — и она вошла въ квартиру Жигуновой.

Спокойный, слегка удивленный видъ Татьяны Кириловны заставилъ ее опомниться, придти въ себя.

— Я къ вамъ, — заговорила Марья Ивановна неровнымъ голосомъ и тяжело дыша отъ усталости и волненія, — къ вамъ… вотъ квартиру… оклеивать обоями… Сюда фельдшеръ переѣзжаетъ.

— А меня, Марья Ивановна, значитъ, вонъ? — грустно спросила Татьяна.

— Я полагаю, вы и сами не пожелаете оставаться здѣсь, — нѣсколько оправившись, отвѣтила Машечка.

— Напротивъ, я просила вашего супруга дозволить мнѣ остаться на время, и онъ далъ мнѣ слово.

— Онъ не зналъ, что я раньше дала слово фельдшеру. Чье слово раньше, то и дѣйствительнѣе.

— Да, вѣдь, и фельдшеръ-то еще не назначенъ, — замѣтила Жигунова. — Полноте, Марья Ивановна… Что я вамъ сдѣлала? Хотя короткое время не выгоняйте. Куда же мнѣ? На улицу, что ли?

— Это уже ваше дѣло, — начиная терять самообладаніе, отвѣтила Машечка. — Ваше дѣло-съ, а не мое. Уѣхать можете въ городъ.

— Въ городъ мнѣ не зачѣмъ… нечего тамъ мнѣ дѣлать.

— И здѣсь вамъ нечего дѣлать… А въ чужой квартирѣ вамъ жить не позволятъ, такъ вы и знайте.

— Изъ квартиры вы можете меня выгнать… Только вотъ что, Марья Ивановна, не грѣхъ ли будетъ обидѣть сироту?… Напрасно вы обо мнѣ дурно думаете и меня со свѣту сживаете. Грѣхъ это!… Какъ бы вамъ не пришлось…

— Это ужь вы при себѣ оставьте, мадамъ Жигунова, — вышла изъ себя Машечка. — Я надѣюсь, мой мужъ не сопьется, не разворуетъ мірскихъ денегъ, и насъ не станутъ гонять, какъ какихъ-нибудь…

— Ну, вы вотъ что, мадамъ… какъ васъ тамъ… — двинулась къ ней Татьяна съ сверкающимъ взглядомъ. — Вонъ отсюда! Пока вы меня еще выгоните, а я тебя выгоняю изъ своей квартиры… Вонъ! Не то вышвырну, какъ собачонку, фря Торбузовская!…

Блѣдная отъ страха и злости Марья Ивановна выскочила изъ писарской квартиры и сгоряча кинулась въ правленіе. Тамъ оказался одинъ мальчишка десятникъ.

— Гдѣ сторожъ, гдѣ староста, сотскій? — кричала Сердобцева.

— Кто ихъ знаетъ. Должно у себя, ко дворамъ пошли, — говорилъ мальчикъ, во всѣ глаза оглядывая новую писариху.

— Бѣги сію минуту… зови сюда.

— Ишь нильзи, отходить не велѣно, потому я дежурный. Никакъ нильзи, тутъ дѣла, кассыя…

Дѣлать было нечего, Машечка вернулась домой, все еще дрожа отъ безсильной злобы. Къ вечеру Жигунова перебралась въ хату вдовой солдатки Аксиньи.

III.

Въ тотъ же вечеръ Машечка перетрусила такъ, какъ не пугалась никогда въ жизни. Уже съ сумерокъ ею начала овладѣвать тревога въ ожиданіи возвращенія мужа. Отъ Нютки, бѣгавшей на развѣдки, Сердобцева знала, что писариха со всѣми пожитками выѣхала куда-то изъ правленія, но куда именно — этого никто сообщить не могъ. Побѣда одержана, теперь все дѣло было въ томъ, какъ отнесется къ этому Михаилъ Степановичъ. Конечно, разозлится. Въ этомъ Машечка не сомнѣвалась. Ну, и пусть себѣ, позлится, позлится и перестанетъ. Она знала уже вѣрное средство измѣнять расположеніе духа мужа, какъ ей вздумается. Къ тому же, вернувшись, онъ не сразу же все узнаетъ, можетъ быть, и совсѣмъ не узнаетъ ничего, такъ какъ, навѣрное, поспѣшитъ домой и въ правленіе не зайдетъ. А если?… Ну, тогда можно все разсказать совершенно въ другомъ видѣ, благо свидѣтелей не было. Зашла, молъ, въ правленіе узнать, куда уѣхалъ, на долго ли… А тутъ выскочила въ сѣни Жигуниха и начала… Съ чего начала и какъ — Машечка не предрѣшала, полагаясь на вдохновеніе. А, между тѣмъ, сумерки сгущались, въ комнатахъ становилось темно, и тревога молодой женщины все увеличивалась, то сдаваясь на минуту передъ успокоительными измышленіями, то разростаясь съ новою силой. Ее не разогналъ и свѣтъ зажженной лампы. Не зная, куда дѣваться отъ страха, молодая женщина по привычкѣ подошла къ зеркалу. Волосы, которые она забыла второпяхъ завить, висѣли шаршавыми космами, кудряшки распустились, облипли на лбу, лицо казалось усталымъ, осунувшимся, даже похудѣвшимъ. Машечка протянула было руку къ гребню, какъ вдругъ вспыхнула вся и тряхнула головкой: ее осѣнила блестящая мысль. Не долго думая, она накинула платокъ и пошла къ Вѣрѣ Васильевнѣ. Тихохонько, ловко разыгрывая наивнаго ребенка, Марья Ивановна сообщила матушкѣ о причудливомъ измѣненіи вкуса, о странной горечи во рту и небывалой раздражительности, преодолѣть которую она чувствуетъ себя не въ силахъ. Старушка благоговѣйно перекрестилась на образъ, освѣщенный лампадкой, перекрестила нѣсколько разъ невѣстку и прижала къ груди ея хорошенькую головку.

— Крестись, крестись, дѣточка, — нѣжно шептала счастливая матушка. — Молись Пречистой, Машенька, и сподобитъ тебя Заступница наша…

Марья Ивановна послушно крестилась, умиленно закатывала глазки, терпѣливо выслушивала наставленія и ушла въ свою пристройку, увѣренная въ томъ, что съ этой стороны успѣла заручиться надежною защитой. Исходъ былъ найденъ, — не оправданіе, въ немъ Машечка не видѣла никакой надобности. Свои дѣйствія она считала вполнѣ законными, а себя — совершенно правою. Нужно было дать только объясненіе нѣкоторой поспѣшности, съ которою она распорядилась. Ну, вотъ объясненіе и готово: раздражительность, причуды, нервы… Ужь въ этомъ-то не она виновата. И, выплясывая забористый канканчикъ, она подскочила къ зеркалу, сбросила платье, сдѣлала себѣ ручкой и, любуясь собою, принялась наскоро поправлять волосы.

— Что немножко растрепе, это не бѣда, — шептала она, подмигивая.

— Такъ и надо въ моемъ положеніи… А вотъ кофточку надѣну чистенькую, съ прошивочками… Пріѣдетъ мой… — у Машечки вертѣлось на языкѣ слово «мямля». — Нѣтъ, не мямля, — продолжала она почти въ полголоса. — Какой онъ мямля! Это онъ тогда-то все постныя рожи корчилъ… Не дамъ ему опомниться: какъ войдетъ, брякъ на шею… слова не дамъ сказать: Мишель, Мишель! Какъ я счастлива!… Или нѣтъ, лучше будетъ тихо, тихо подойти къ нему, положить вотъ такъ голову на грудь и прошептать…

Вдали послышались бубенцы. Марья Ивановна вздрогнула и замерла на мѣстѣ, — у нея, какъ говорится, сердце оторвалось. Черезъ секунду она уже надѣвала какую-то цвѣтную юбку и ажурную кофту. Прежняя тревога вернулась съ такою силой, что молодая хозяйка едва могла выговорить приказаніе Нюткѣ подавать скорѣе самоваръ. Бубенцы смолкли, на дворѣ хлопнула калитка, слышно было, какъ ямщикъ повертываетъ лошадей и шагомъ уѣзжаетъ отъ воротъ, а Михаилъ Степановичъ не показывался. Ясно было, что, вопреки обыкновенію, онъ прошелъ прямо къ матери. У Машечки отлегло отъ сердца. Подготовленная ею штука удалась какъ нельзя лучше. Черезъ десять минутъ Сердобцевъ вошелъ въ пристройку видимо взволнованный; въ его глазахъ свѣтилась тихая, сдержанная радость, и они не показались молодой женѣ ни глупыми, ни противными. Совсѣмъ не такъ, какъ она проектировала, подошла къ нему Машечка, а робко и стыдливо.. У нея самой вдругъ какъ-то необыкновенно свѣтло стало на душѣ, странное теплое чувство подступало къ сердцу, нѣжною краской разливалось по лицу и вызывало нежданныя слезы на глаза. Ноги у нея подкашивались, она опустилась на диванъ, припала головой къ плечу мужа и заплакала радостными, незнакомыми еще ей слезами. Сердобцевъ нѣжною, осторожною лаской старался успокоить жену, у него на душѣ тоже было ликованіе, и онъ готовъ былъ заплакать отъ счастья. Машечкѣ казалось, что все выходитъ не такъ, какъ ей нужно, а, между тѣмъ, она не могла овладѣть собою, и выходило просто и правдиво, потому что это уже была правда, а не игра, и сама Машечка была такъ хороша, какъ никогда въ жизни. Откуда-то, изъ накопленнаго запаса старой лжи, въ ея смущенной головкѣ мелькала дрянная мысль: «Неужто накликала?…» — мелькала и исчезала тотчасъ же въ благотворномъ свѣтѣ новой любви.

Михаилъ Степановичъ возвращался домой до крайности взбѣшенный продѣлкою жены и готовый осуществить самыя худшія опасенія Машечки. Съ сжатыми кулаками ступилъ онъ на крыльцо пристройки, но, къ счастью, во-время опомнился и прошелъ къ жатери. Подготовленная невѣсткою, Вѣра Васильевна встрѣтила сына радостною новостью, прежде чѣмъ онъ успѣлъ сообщить о -томъ, что она натворила въ волостномъ правленіи. Тамъ сторожъ, помощникъ писаря, староста и десятники уже знали какимъ-то волшебствомъ всѣ подробности и не замедлили передать ихъ Сердобцеву съ значительными прикрасами. Онъ началъ было разсказывать матери, но Вѣра Васильевна остановила сына, постаралась успокоить, объяснила все въ пользу Машечки, заговорила о разныхъ примѣтахъ, несомнѣнно предвѣщающихъ появленіе на свѣтъ мальчика, вскользь замѣтила, что молодой вдовѣ Жигуновой и вправду не слѣдовало жить въ правленіи и что помочь ей можно на первый разъ деньгами, а потомъ хлопотами о скорѣйшемъ пріисканіи мѣста. Добрая старушка опять крестилась и крестила сына, цѣловала его въ голову и ему, какъ Машечкѣ, давала наставленія беречь жену, отклонять отъ нея причины къ волненію, жалѣть ее… Къ себѣ онъ вернулся уже совсѣмъ умиротвореннымъ и счастливымъ. Въ этотъ вечеръ не было помина о Жигуновой. Только ложась въ постель и крѣпко обнимая мужа, Марья Ивановна прошептала:

— Прости меня, Мишель… не сердись на меня, я, вѣдь, не виновата…

Въ томъ, что она не виновата, Машечка была убѣждена непоколебимо, увѣрился въ этомъ и ея Мишель.

XX.

Въ домѣ Торбузовыхъ, послѣ ухода Машечки, все разладилось. Попытка раздѣлить обязанности экономки между старою нянькой, которой поручили кладовыя, погребъ и кухню, и Аделью, взявшеюся хозяйничать въ столовой, привела къ самымъ плачевнымъ послѣдствіямъ. Нянька ничего не успѣвала сдѣлать во-время, все забывала и путала: вмѣсто лафита, отпускала къ столу завѣтный рейнвейнъ, при гостяхъ, вмѣсто водки, умудрилась подать спиртъ, заготовленный для варки кофе, и т. п. Не лучше шло и хозяйство Адели: чай кипѣлъ и перестаивался на самоварѣ, крышки съ чайниковъ летѣли на полъ и разбивались, стаканы лопались, опрокидывались вазы съ вареньемъ, кофе выливался на скатерть, гибла посуда и провизія, дорогой буфетъ покрывался пятнами, сама Адель, послѣ каждаго разрушительнаго подвига, оказывалась вымазанною отъ подбородка до башмаковъ. Обожженные пальцы, завязанные тряпочками, и перепачканныя платья свидѣтельствовали объ усердіи пышной нѣмки и о ея полной неспособности замѣнить ловкую Машечку, умѣвшую чуть не концерты разыгрывать за чайнымъ столомъ и у буфета. Нянька скоро сама отказалась, заявивши, что эта «козьи должность» не по ней; Адель чуть не съ воемъ принуждена была уступить мѣсто горничной Зинѣ, повеличавшейся титуломъ экономки очень не долго. Матреша, ея соперница и претендентка на то же званіе, подкараулила, какъ въ кухнѣ распивался ликеръ, и донесла по начальству. Зину едва не выгнали изъ дому и повѣрили ея оправданіямъ только потому, что никто не умѣлъ такъ покойно, какъ она, расчесывать великолѣпные волосы Екатерины Сергѣевны. Торбузова уже заговорила было о Жигуновой, но Амели доказала, какъ дважды-два, что Татьяна не годится, к указала на сестру Марьи Ивановны, Леночку. За нею былъ посланъ управляющій, и черезъ три дня Елена Ивановна Гонтова водворилась въ бывшей Машечкиной комнатѣ. Новая экономка нисколько не напоминала свою младшую сестру. Серьезная, молчаливая и сдержанная, она казалась старше своихъ двадцати пяти лѣтъ. Черные волосы были гладко причесаны и заложены кренделемъ на затылкѣ, неизмѣнное черное платье обтягивало ея высокую фигуру, какъ монашеская ряса, матово-блѣдное лицо, почти всегда опущенные глаза, неторопливая походка и медленность движеній дополняли сходство съ черничкой. Только губы были у нея совсѣмъ не постныя, какъ плотно она ихъ ни сжимала, и черные, продолговатые глаза смотрѣли далеко не аскетически изъ-подъ тонкихъ, но густыхъ бровей. Гонтова знала это и потому осторожно прятала ихъ подъ длинными рѣсницами. Про нее нельзя было сказать, что она хорошенькая, нельзя было назвать ее и некрасивою. Между блестящею Амели и пышущею здоровьемъ Аделью Елена Ивановна много теряла и, если обращала на себя вниманіе, то лишь благодаря нѣкоторой оригинальности, представлявшей совершенную противоположность съ нарядными, бойкими и веселыми гувернантками.

Послѣ хозяйственнаго междуцарствія, новая экономка привела всѣхъ въ восторгъ и своими распорядками затмила легкомысленную Машечку. Она быстро вызнала вкусы и привычки всѣхъ обитателей дома и всѣмъ умѣла угодить. Недоволенъ остался только Петръ Николаевичъ, вернувшійся изъ своей поѣздки. Онъ даже поморщился, когда увидалъ на мѣстѣ пикантной и вертлявой Машечки совсѣмъ не игривую фигуру «дамы печальнаго образа», какъ онъ съ перваго же дня обозвалъ Гонтову.

— Нашли, нечего сказать! — бурчалъ онъ, проглатывая передъ завтракомъ стаканчикъ водки, наливать который вровень съ краями лежало на обязанности экономки.

— Машечка, бывало, и пофинтитъ, и глазками штучки продѣлаетъ, а эта… чортъ знаетъ… — онъ поперхнулся, закусывая маринованнымъ грибомъ.

— А ну-ка, другую позвольте, эта криво пошла… — обратился онъ заигрывающимъ тономъ къ Еленѣ Ивановнѣ.

Рюмка была быстро налита именно такъ, какъ онъ любилъ, «верхомъ», а шаловливый тонъ пропалъ даромъ.

«И гдѣ только выискали, — разсуждалъ самъ съ собою Торбузовъ, отходя отъ буфета, — въ какомъ скиту? Вѣдь, такъ сказать, и не дурна бы… и фигура, и все это… и зубы, и рѣсницы… Что она, косая, что ли, или съ бѣльмомъ, что боится глаза показать? Этого только недоставало…»

Бывая раньше у Торбузовыхъ, Елена Ивановна такъ упорно пряталась, что Петръ Николаевичъ видалъ ее только мелькомъ и не обращалъ на нее никакого вниманія. Теперь же ему захотѣлось во что бы то ни стало разсмотрѣть глаза экономки; но это ему не удалось ни за обѣдомъ, ни за чаемъ, какъ онъ ни хлопоталъ. На другой день, проходя поутру въ кабинетъ, онъ нарочно услалъ куда-то лакея и, отворивши дверь въ столовую, сказалъ:

— Здравствуйте, Елена Ивановна, одолжите чайку.

Леночка молча поклонилась и черезъ минуту принесла стаканъ чаю.

— Здравствуйте еще разъ, — проговорилъ онъ, принимая подносъ изъ рукъ экономки. — Спасибо, вашу ручку.

Гонтова наклонила голову и подала концы пальцевъ.

— Знаете, вы ни капельки не похожи на вашу сестру, на Машечку, — продолжалъ Торбузовъ. — Удивительно, даже родственнаго сходства нѣтъ… Вотъ только развѣ губы немножко, можетъ быть, глаза…

— Сестра хорошенькая, — тихо сказала Леночка, чуть-чуть шевельнувши рѣсницами, изъ-подъ которыхъ что-то на мгновеніе сверкнуло и спряталось.

Петръ Николаевичъ открылъ было ротъ, готовя подходящую любезность, но экономки уже не было въ комнатѣ.

— Ахъ, чортъ ее возьми! — чуть не выговорилъ онъ. — Что это она, интересничаетъ, или святоша-недотрога, или ужь такая прожженая?… Да врешь, растрогаю!…

Сдѣлать это было, однако же, не такъ легко, какъ думалъ Торбузовъ. Машечку можно было за ручку притянуть, по головкѣ потрепать, расправить оборочки у фартука, взять за подбородочекъ и за талію… Вертлявая дѣвочка только подпрыгивала козочкой, смѣялась и глазками играла. А эта — кто ее знаетъ, что за птица и какъ къ ней подступиться, чтобы не попасть въ дураки. Въ качествѣ знатока, Петръ Николаевичъ порѣшилъ, что Леночка далеко не чета толстой Адели, много «полюбопытнѣе» Машечки и заняться ею, во всякомъ разѣ, не мѣшаетъ, тѣмъ болѣе, что нѣмка порядочно ему прискучила, какъ рыхлый базарный папушникъ, и онъ осторожно началъ свои подходы къ любопытной «дамѣ печальнаго образа».

Тѣмъ временемъ жизнь Марьи Ивановны укладывалась все прочнѣе и опредѣленнѣе въ свои новыя формы. Основнымъ ея содержаніемъ была все болѣе и болѣе сгущающаяся скука, незамѣтная въ первыя недѣли, отчасти благодаря пережитымъ молодою женщиной волненіямъ, отчасти потому, что Машечка кое-какъ разгоняла ея приступы вознею съ одѣваньями и раздѣваньями къ лицу, сооруженіемъ причесокъ, мелкими стычками съ Настей и кухаркой, ссорами съ мужемъ изъ-за вдовой писарихи, сценами ревности, кончавшимися нѣжностями и поцѣлуями. Но послѣ удаленія Жигуновой изъ правленія все, наполнявшее день молодой Сердобцевой, стало мало-по-малу исчезать, оставляя за собою пустыя мѣста. Главнымъ поводомъ къ тому послужило интересное положеніе Марьи Ивановны, сгоряча придуманное для обезоруженія супруга, но очень скоро подтвердившееся до несомнѣнности, къ великой радости матушки Вѣры Васильевны, Насти и давно сжившейся съ ними Арины. Всѣ, начиная съ мужа, только о томъ и думали, какъ бы доставить «голубкѣ» самый полный покой, чѣмъ бы не потревожить ее, не взволновать. Машечкѣ очень понравилось общее ухаживанье и послужило не малой утѣхой въ томъ, что она «накликала». Ее занимала возможность интересничать, — не даромъ же, въ самомъ дѣлѣ, ея положеніе называется «интереснымъ», — право изобрѣтать разные привереды и невозбранно капризничать, разыгрывать опять новую роль. Только очень скоро эта роль оказалась довольно однообразною и совсѣмъ незанятною, хотя артистка и поспѣшила оповѣстить о ней все село. Кромѣ семьи Сердобцевыхъ, новость не произвела нигдѣ и ни на кого ни малѣйшаго впечатлѣнія. Всѣ отнеслись къ ней крайне безучастно, находя, что это въ порядкѣ вещей и ни чуть не удивительно. Одна Амели, когда очередь дошла до Торбузовыхъ, выказала «chère Marie» самое горячее сочувствіе, и повела ее на потѣху къ Екатеринѣ Сергѣевнѣ. На этотъ разъ, однако же, потѣха показалась скучающей барынѣ неумѣстною и слишкомъ жестокою. Торбузова сама была матерью, и ей стало жаль бѣдную Машечку.

— Перестаньте, Мари, — серьезно сказала она. — Вамъ, вѣдь, двадцать первый годъ, пора перестать быть дѣвочкой и играть въ наивности.

— Ахъ, Екатерина Сергѣевна, да развѣ я… Вы представьте себѣ только…

— И представлять тутъ нечего, — остановила ее хозяйка, — и вы напрасно себѣ представляете, и въ люди ходите съ вашими представленіями. Поймите, это смѣшно, точно съ вами съ первой такая исторія случилась.

— Я знаю, что не съ первой, — обидѣлась Марья Ивановна. — Только войдите вы въ мое положеніе…

— Въ вашемъ положеніи я была, и не разъ, — улыбнулась Торбузова, — и все знаю хорошо. А вы вотъ не знаете, что объ этомъ не публикуютъ, а скрываютъ, пока можно, не носятся съ этимъ черезъ мѣсяцъ послѣ свадьбы. Это неприлично.

Машечка покраснѣла, прикусила языкъ и вернулась домой порядочно разочарованною въ неблагодарной роли и сконфуженною тѣмъ, что успѣла уже опубликовать во всеобщее свѣдѣніе. Пріѣздъ сестры доставилъ Марьѣ Ивановнѣ еще менѣе продолжительное развлеченіе. Въ первые два-три дня Леночка подолгу просиживала у Сердобцевыхъ, терпѣливо выслушивала пустословіе Машечки о необыкновенныхъ трудностяхъ должности экономки и потихоньку выспрашивала, что ей было нужно. Когда же вопросы о выдачѣ провизіи, разливаніи чая и кофе и наливаніи хозяину рюмки водки были исчерпаны, Леночка знала про Topбузовскій домъ всю подноготную лучше, чѣмъ сама разскащица. Теорія супружества, къ которой перешла Машечка, мало интересовала Елену Ивановну, а картинки семейнаго счастія, иллюстрирующія эту теорію, показались молодой дѣвушкѣ слишкомъ реальными, и она почти совсѣмъ перестала ходить къ Сердобцевымъ, ссылаясь на многотрудность своихъ обязанностей, такъ живо расписанною самою же Машечкой.

Нѣкоторое оживленіе принесла съ собою масляница съ блинами, катаньями, съ толпами пьянаго народа на улицѣ, съ выѣздами въ гости и съ пріемами гостей, съ необходимостью наряжаться, суетиться, объѣдаться и уставать отъ самаго образцоваго бездѣлья. Но вотъ надъ селомъ понеслись съ колокольни унылые звуки великопостнаго звона. Все притихло, опухшія лица приняли понемногу опять человѣческій образъ, вереницы богомольцевъ съ опущенными смиренно головами потянулись къ храму Божію каяться въ прегрѣшеніяхъ вольныхъ и невольныхъ, содѣянныхъ вѣдѣніемъ, преимущественно же невѣдѣніемъ, въ темнотѣ умственной. Матушка Вѣра Васильевна, по-стародавнему, пекла жаворонковъ встрѣчать весну красную. И, точно послушное призыву, проглянуло солнышко и начало пригрѣвать по-весеннему; зажурчали ручьи, показались проталины, а на нихъ стаи грачей. Гдѣ-то за садомъ закрякала утка, въ деревьяхъ закопошились птицы, хлопотливо оправляя старыя гнѣзда, заплетая новыя. Захлопотала и Вѣра Васильевна надъ своими ящиками, плошками и согрѣвшимися парниками. Настя все чаще и чаще стала навѣдываться въ мшаникъ, тревожно прислушиваясь къ гудѣнью пчелъ въ ульяхъ. Арина то возилась у парниковъ съ «матушкой» и работникомъ, то крестила и оплевывала лукошки, сажая насѣдокъ, уговаривая ихъ сидѣть смирно и укрывая рѣшетами неспокойныхъ. Нютка, забывши свою должность горничной, бѣгала за «матушкой» съ высадками и съ сѣменами, пророщенными въ тряпкахъ, и чуть не съ ушами залѣзала въ рыхлую землю парниковъ. Одна Машечка не находила себѣ дѣла. Она попробовала тоже помочь Вѣрѣ Васильевнѣ, но нагибаться ей было вредно, носить плошки и поливать изъ тяжелой лейки — опасно, подсѣвать землю — утомительно, а, главное, все это необыкновенно скучно и ровно ни на что не нужно, такъ какъ то же самое могутъ сдѣлать Арина въ грязныхъ лаптяхъ и Нютка въ рваномъ полушубкѣ. Изъ-за чего же ей-то хлопотать, Машечкѣ? Отъ ея мазни не вырастетъ ни одной лишней рѣдиски, не выродится никакого необыкновеннаго огурца. Да и какая радость въ томъ, что будетъ къ Святой рѣдиска и поспѣютъ огурцы мѣсяцемъ раньше, чѣмъ въ огородѣ? У Торбузовыхъ никто въ грязи парниковъ не возится, а свѣжій салатъ не переводится круглый годъ, рѣдиску подаютъ на Екатерининъ день, огурцы — къ масляницѣ и даже къ Рождеству. Очень нужно пачкаться, ноги промачивать, спину гнуть, когда всю эту дрянь можно потихоньку купить у Торбузовскаго садовника. Машечка отлично знала, что онъ таскаетъ всякую всячину изъ теплицы и парниковъ и продаетъ Хмарову за безцѣнокъ.

Тогда же Марья Ивановна узнала по опыту, что всѣ ея кудри, прически, байты изъ лентъ и другія затѣи, занесенныя изъ барскаго дома, не имѣютъ здѣсь никакого значенія. Старая «матушка» смотритъ на нихъ неодобрительно, Настя злится или насмѣхается, мужъ почти не замѣчаетъ ея щегольства.

— Ему все равно, — порѣшила молодая супруга, — а мнѣ и подавно, хлопотъ меньше.

И она избавила себя отъ лишнихъ хлопотъ и въ замѣну получила еще не малую долю ничѣмъ не занятаго времени. Одного не сообразила Машечка и никакъ не могла уяснить себѣ, почему Михаилъ Степановичъ, не обращавшій вниманія на ея наряды и локоны, теперь съ какимъ-то хмурымъ и недовольнымъ видомъ взглядываетъ на грязную ситцевую юбку, на затасканную кофту съ оборванными пуговицами, зашпиленную булавками, на резиновыя калоши, надѣтыя на босую ногу?

— Мари, сейчасъ къ матушкѣ идти обѣдать, — говорилъ онъ иногда. — Ты бы…

— Что такое?

— Переодѣлась бы… Посмотри, какая на тебѣ кофта… и голову, кажется, не чесала.

— Очень нужно! Для кого это я стану? Кто у насъ бываетъ, кто меня видитъ?

— Все-таки, не хорошо… Опять же калоши.

— Велика важность, ныньче тепло. А что кофта испачкалась, такъ онѣ и всѣ такія. Наняли бы прачку, тогда бы и требовали. Да на васъ съ маменькой и съ сестрицей ничѣмъ не угодишь; то косились, зачѣмъ франчу, теперь — зачѣмъ не франчу. Надоѣло мнѣ это и не до того.

Мужъ покорно умолкалъ, не находя возраженій; но лицо его не прояснялось. Онъ не умѣлъ сказать, что именно не такъ и какъ бы должно быть, а въ его воспоминаніи проносился образъ вдовы Жигуновой, одѣтой очень бѣдно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ, что она, казалось, не уступала въ изяществѣ ни француженкѣ Амели, ни его Машечкѣ, въ самыхъ лучшихъ ея нарядахъ.

XXI.

Въ лѣсахъ и оврагахъ лежалъ еще снѣгъ, а на улицахъ села Просѣкъ, расположеннаго по косогорью, было уже совсѣмъ сухо, на обширной площади между церковью и волостнымъ правленіемъ зеленѣла молодая травка. Приближалось время яроваго сѣва, и по дворамъ шли дѣятельныя приготовленія въ пашнѣ, ладились сохи и бороны, собирались телѣги. На селѣ было пусто, только подъ горою у кузницъ толошились мужики, пришедшіе исправить сошники и палицы. Сердобцевъ сидѣлъ въ правленіи и неторопливо разбиралъ почту, только что привезенную земскимъ почтаремъ. Помощникъ писаря отмѣчалъ по накладной полученные пакеты и сортировалъ ихъ по «концамъ» села и по деревнямъ. Но вотъ скучное дѣло кончено, денежныя письма заперты въ ящикъ, простыя и газеты розданы для разноски двумъ мальчикамъ-десятникамъ, деревенскія сложены пачками и перевязаны бичевками въ ожиданіи «оказіи».

— Все-съ, — сказалъ помощникъ, укладывая послѣднюю пачку въ столъ. — Можно отлучиться, Михаилъ Степановичъ?

Сердобцевъ молча кивнулъ головой, поднялся съ мѣста, лѣниво потянулся и посмотрѣлъ на часы. Было половина шестаго. Идти домой чай пить — рано, да и не тянетъ его что-то къ дому, скучно тамъ, дѣлать нечего, и въ гости идти некуда, тоже безъ дѣла шляться охоты нѣтъ… Вездѣ скучно, вездѣ душно въ комнатахъ. Онъ вышелъ на крыльцо, постоялъ съ минуту въ раздумьѣ, потомъ надѣлъ шляпу и, не рѣшивши, куда идти, безцѣльно зашагалъ по площади. Ничего не думая и самъ не сознавая, какъ, Михаилъ Степановичъ очутился въ концѣ села у околицы, ведущей къ мельницамъ.

— Здравствуйте, Михаилъ Степановичъ, — остановилъ его знакомый голосъ у предпослѣдней избенки.

Сердобцевъ поднялъ голову и растерялся: въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него стояла Жигунова. Онъ не видалъ ее больше двухъ мѣсяцевъ, со времени ухода изъ писарской квартиры, зналъ только, что она живетъ у солдатки Аксиньи, и всячески избѣгалъ встрѣчи съ молодою вдовой. Ему совѣстно было за выходку жены, стыдно за себя, за свое неисполненное слово; онъ стѣснялся даже заговорить о ней съ кѣмъ-нибудь, спросить, какъ и чѣмъ она живетъ, боясь въ отвѣтѣ услыхать тяжелый укоръ себѣ. Теперь онъ стоялъ лицомъ къ лицу съ нею и скорѣе угадалъ какимъ-то внутреннимъ чутьемъ, чѣмъ узналъ бывшую писариху, — такъ не похожа была она на прежнюю Татьяну Кириловну.

— Что съ вами? — могъ онъ только выговорить, едва преодолѣвая свое смущеніе.

— Ничего. Это вы про мой нарядъ? — Жигунова усмѣхнулась. — Такъ удобнѣе… Скажите лучше, какъ вы живете?

Она подошла къ нему и подала руку. Михаилъ Степановичъ неловко пожалъ ее и еще разъ окинулъ взглядомъ одежду молодой женщины, не смѣя поднять глазъ до ея лица. На ней былъ темносиній, почти черный сарафанъ изъ домодѣльной шерстяной ткани, темная ситцевая сорочка съ чернымъ узоромъ и такой же фартукъ, а голова закутана чернымъ платкомъ, спущеннымъ до самыхъ бровей. Однимъ словомъ, Жигунова была одѣта, какъ одѣваются всѣ просѣковскія крестьянки-вдовы. Сердобцеву больно было смотрѣть на этотъ бѣдный нарядъ; ему казалось, что онъ и есть единственный виновникъ нужды, доведшей молодую женщину до такой крайности, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ глубинѣ его сознанія шевельнулось неясное представленіе о томъ, какъ горько было бы ему встрѣтить Татьяну веселою и нарядною не у полуразвалившейся избенки солдатки, а гдѣ-нибудь по близости усадьбы Хмарова или даже въ домѣ Торбузовыхъ. Онъ еще разъ взялъ ея руку и проговорилъ:

— Простите… Я очень виноватъ.

— Ни въ чемъ вы передо мною не виноваты, Михаилъ Степановичъ, — отвѣтила Жигунова. — Виновата скорѣе я, что хотѣла оставаться, гдѣ мнѣ быть не слѣдовало. Я знала это, даже вамъ говорила и, все-таки, не уходила… Я одна и виновата. Ваша супруга погорячилась, но она была въ правѣ… Ну, да что старое вспоминать! Одного не забуду я — вашей доброты.

— Вы куда же? — спросилъ Сердобцевъ.

— Ходила къ сосѣдкѣ нитокъ взять, вотъ, — она показала мотокъ толстыхъ суровыхъ нитокъ. — Мы съ Аксиньей мѣшки шьемъ на мельницу, да ужь дешево очень, на хлѣбъ съ квасомъ не выработаешь. Что же мы стоимъ?…

— Да… пойдемте… только куда? — молодой человѣкъ все еще не могъ оправиться.

— Хотите ко мнѣ, если это для васъ ничего… если не боитесь, что болтать станутъ и какъ-нибудь дойдетъ?

Сердобцевъ вспыхнулъ.

— Очень мнѣ нужно! Что-жь я въ неволѣ, что ли, въ кабалу пошелъ?

— И тутъ-то на виду стоять у всѣхъ тоже хорошаго мало, — замѣтила Жигунова и пошла въ избу.

Увидавши писаря, старуха-солдатка заметалась, бросилась накрывать столъ грубою, толстѣйшею скатертью, потомъ дли чего-то задернула ситцевую занавѣску, закрывавшую постель ей жилицы, и черезъ минуту опять отдернула, сунулась зачѣмъ-то въ угольникъ, гдѣ ничего, кромѣ двухъ чайныхъ чашекъ, не было, и выбѣжала въ сѣни. Жигунова грустно улыбнулась.

— Видите, — обратилась она къ гостю, — уже начинается. Хорошо, что Аксинья не болтлива, и я умѣю заставить ее молчать. Ну, да мнѣ-то все равно, пусть ихъ плетутъ, лишь бы вамъ непріятности не вышло. Садитесь, гость будете, — прибавила она, указывая на лавку за столомъ. — Только ужь не взыщите, угостить нечѣмъ, нѣтъ ни чаю, ни сахару, ни водки.

Жигунова сняла съ головы платокъ и бросила его въ уголъ. Въ полусумракѣ бѣдной избенки она показалась Сердобцеву еще красивѣе, чѣмъ прежде, выше ростомъ и стройнѣе въ темномъ сарафанѣ безъ складокъ.

— Скажите, какъ же это, однако? — заговорилъ онъ. — Что же это такое будетъ?

— А что? — спросила Татьяна Кириловна и сѣла у другаго угла стола.

— Я, просто, ничего не могу сообразить — продолжалъ Сердобцевъ. — Этотъ нарядъ, шитье мѣшковъ… чаю нѣтъ, сахару, ѣда — хлѣбъ да квасъ… Послушайте, Татьяна Кириловна, да, вѣдь, это же Богъ знаетъ что такое! Это ни на что не похоже.

— Правда, тяжеленько, — молодая женщина вздохнула и провела рукой по лбу. — Тяжело, да дѣлать нечего. Нарядъ — пустое… Я кое-что распродала, кое-что прибрала на всякій случай и одѣлась такъ, чтобы въ конецъ не обтрепаться. Я, вѣдь, всегда была щеголиха, за это мнѣ и доставалось.

— Но такъ нельзя же, однако, — волновался Сердобцевъ. — Ну, въ городъ, что ли, поѣхали бы. Все-таки, тамъ…

— Я живала въ городахъ, Михаилъ Степановичъ, и знаю, что это такое.

— Тамъ, все-таки, мѣста есть, легче найти, чѣмъ здѣсь, — продолжалъ онъ.

— Есть мѣста горничныхъ, прислуги… Въ прислуги я не пойду, горда еще, не сломили, — она подняла голову; ея сѣрые глаза блеснули въ полумракѣ хаты. — Работать на волѣ… Что работать? Тамъ и настоящія-то портнихи и бѣлошвейки сидятъ безъ хлѣба. Слишкомъ ихъ много развелось, всѣхъ въ городъ тянетъ, и никого городъ назадъ въ деревню не выпускаетъ.

— Ну, а здѣсь-то что? Мѣшки шить по гривеннику десятокъ, да съ своими нитками?

— А что же дѣлать? — возразила она. — Слава Богу, что хоть это есть… Зато квартира — полтинникъ въ мѣсяцъ, муки — полтинникъ пудъ. Разговѣемся, будутъ яйца, молоко. Теперь пока мѣшки, а вотъ весна пришла, потомъ лѣто, работы будетъ вдоволь. Торбузовы надняхъ станутъ нанимать садъ чистить, огороды сажать, платятъ хорошо, двугривенный и даже четвертакъ въ день… Потокъ подойдетъ полотье, сѣнокосъ, жнитво, вязка овса, молотьба…

— Да, вѣдь, это же крестьянская работа.

— Вотъ мнѣ этотъ самый нарядъ какъ разъ и по плечу.

— Работа-то не по плечу, — перебилъ ее гость. — Вы не знаете, что это такое, не испытали.

— Не испытала, — согласилась Жигунова. — А знаю только, что дѣвчонки малолѣтнія работаютъ, или вотъ такія заморыши, какъ моя Аксинья. А вы знаете ли, что она на одномъ жнитвѣ двѣ четверти ржи выработала?… Себя прокормила, корову, меня вотъ кормитъ, и деньжонки у нея есть, собирается осенью новую избу ставить… Что-жь я, по-вашему, хуже Аксиньи, что ли?

Жигунова разсмѣялась.

— Нѣтъ. Вы… — Сердобцевъ запнулся. — Нѣтъ, не то… Я знаю только, что это невозможно, что этого быть не должно.

— Не должно! А почему, позвольте узнать? — Жигунова наклонилась впередъ и взглянула прямо въ глаза своему гостю. — А лучше будетъ… Вотъ вы знаете, у васъ въ Просѣкахъ разрѣшено базаръ устроить… знаете, что Хмаровъ надняхъ начинаетъ строить трактиръ… Такъ вотъ онъ уже не разъ засылалъ ко мнѣ, иди я въ этотъ трактиръ хозяйничать… Одѣну, говоритъ, какъ королеву, пей ѣшь что угодно, жалованье, говоритъ, какое спросишь, изъ выручки процентъ, работы никакой, только распоряжайся, командуй. Не жизнь, а круглый годъ праздникъ, веселье!… Какъ вы скажете, это лучше будетъ?… Да вы не думайте чего-нибудь… Нѣтъ, съ тѣмъ-то онъ давно прочь отъѣхалъ, по крайней мѣрѣ, напрямки. Такъ согласиться мнѣ, идти? Что-жь молчите?

— Нечего мнѣ сказать, Татьяна Кириловна, не знаю, что отвѣтить, — опустивши голову, проговорилъ Сердобцевъ. — Трактиръ — скверность, крестьянская работа… это фантазія, и я не знаю, откуда вы ее взяли. И, наконецъ, умѣете же вы что-нибудь дѣлать?

— Какъ не умѣть, многое умѣю! — Жигунова усмѣхнулась. — Чему добрые люди выучили, чему нужда… Я изъ пріютовъ. Папаша былъ чиновникъ, служилъ въ губернскомъ правленіи; овдовѣлъ онъ и съ горя… запилъ. Я отъ маменьки осталась пяти лѣтъ. Подобрали меня гдѣ-то на улицѣ и отдали въ пріютъ. Это было въ Крупногорской губерніи. Хорошій былъ пріютъ, надзирательница умная, образованная, добрая, ея помощница-учительница — сущій ангелъ Божій… Обѣ изъ благородныхъ, изъ хорошихъ фамилій. Попечительница, вдова сенатора, богатая барыня, только и жила въ нашъ пріютъ. Говорили тогда, что лучше нашего пріюта нельзя найти во всей Россіи. Кормили насъ хорошо, одѣвали чисто, обращались какъ съ родными дѣтьми, учили немного. Такъ и говорили: нужно готовить грамотныхъ и честныхъ работницъ. И учили работамъ, пріучали во всему: и кушанье готовить, и тонкое бѣлье мыть, и кружева, учили шить, строчку дѣлать лучше машинной, вышивать гладью, шелками, русскимъ швомъ, крестиками, кружева плести. Наши работы на выставки посылались. И я все умѣла дѣлать. Счастливое время!…

Жигунова положила локоть на столъ, оперлась на руку, закрыла глаза ладонью и тихо, съ короткими остановками, продолжала говорить точно про себя, какъ бы забывши, что у нея есть слушатель.

— Шестнадцатый годъ шелъ мнѣ. Къ нашей нянькѣ ходилъ племянникъ, сынъ почтальона, служилъ въ казенной палатѣ… молодой, красивый, ловкій… Полюбили мы другъ друга, стали видаться украдкой, нянька помогала. Надзирательница узнала, призвала меня. Я сказала, что выхожу за него замужъ. Послали за нимъ; онъ на колѣни упалъ, умоляетъ, чтобы меня отдали за него. Вотъ насъ и повѣнчали, приданое мнѣ собрали… За то, что онъ честный былъ, дѣловой, его повысили… Счастье-то какое было, Господи, Господи!… Годъ прошелъ слишкомъ. А тутъ въ городскомъ банкѣ мѣсто открылось, лучше, чѣмъ въ палатѣ. Мужъ туда перешелъ, мы уже зажили богато. Разыскался мой папаша, мы и его пріютили. Вдругъ бѣда налетѣла, банкъ лопнулъ, разворовали его первостатейные купцы городскіе. Всѣхъ забрали, пошло слѣдствіе, начали мужа таскать, — зналъ, вишь, онъ, какъ директора банкъ грабили, и скрывалъ…. Да, зналъ и не доносилъ. А года за три до того одинъ чиновникъ донесъ, его же выгнали, всѣ концы попрятали, чуть самого доносчика не засудили, изъ города совсѣмъ выжили… Слѣдствіе тянулось года два. Куда-куда только мужъ не совался, нигдѣ мѣста нѣтъ, — ты, говорятъ, подсудимый, тебя въ острогъ надо вмѣстѣ съ грабителями. Мужа оправдали, а мы были нищими. Вотъ тутъ-то я и узнала, что такое наша работа, шить да вышивать. Кому нужно, въ тотъ же пріютъ отдаетъ для поддержанія пріюта, — это аристократы; кто попроще, тотъ въ мастерскія, тамъ машины, а то покупаетъ готовое вышиванье, тоже машинное. Никому не нужна моя работа… Пробовала въ мастерскія наниматься, вездѣ полно, а гдѣ и возьмутъ, такъ сейчасъ хозяинъ съ лапами лѣзетъ, только затѣмъ и брали, молъ, тебя… А тутъ мужъ…

Она провела рукой по лбу и волосамъ, точно отгоняя тяжелыя воспоминанія. Сердобцевъ сидѣлъ мрачный и злой, у него холодѣли пальцы. Прошла минута молчанія.

— А что же мужъ? — проговорилъ онъ хриплымъ голосомъ.

— Мужъ… несчастный онъ, жалкій, — продолжала Жигунова, слегка вздрагивая. — Бился, бился и, вмѣстѣ съ папашей…

— Запилъ! — подсказалъ Сердобцевъ.

— Да, — коротко отвѣтила Жигунова. — Изъ города не выпускаютъ, подъ судомъ, въ городѣ мѣста не даютъ, работы никакой… Папаша хоть въ свидѣтеляхъ у нотаріуса служилъ, а ему и того нельзя, опять все та же пѣсня — подъ судомъ… Ну, и кончился этотъ судъ, никакой вины за нимъ не нашли, а насъ по-міру пустили. Не пей онъ, все бы, можетъ быть, какъ-нибудь выбились опять. Къ тому же, характеръ его: «А! говоритъ, меня позорили, тиранили за то, что не донесъ, такъ я же стану доносить обо всемъ, что знаю!» — и пошелъ… Коли правды хотите, такъ вотъ вамъ правда-то какая… Что-жь, за эту правду живо насъ скрутили и изъ губерніи выслали. Четыре года мы скитались и вотъ чѣмъ кончили. Онъ былъ работникъ, честный и дѣлецъ, — дошелъ… вы сами знаете до чего. Я — хорошая работница, мастерица, а куда мнѣ дѣваться съ моимъ мастерствомъ? Только и дороги такимъ мастерицамъ, что въ помойную яму… Такъ какъ же? — продолжала она, облокотившись обѣими руками на столъ и положивши подбородокъ на стиснутые кулаки, — бросать мнѣ свои фантазіи? Идти мнѣ въ городъ, или въ трактиръ къ здѣшнему пауку? Рѣшите-ка эти вопросы… Знаете что, вправду рѣшите, я сдѣлаю, какъ вы скажете…

Сердобцевъ вздрогнулъ подъ рѣзкимъ, стальнымъ взглядомъ Татьяны.

— Вотъ что, — заговорилъ онъ несмѣло, — оставайтесь здѣсь, живите, пожалуй, у Аксиньи, а я похлопочу найти вамъ работу по васъ, вышиванье тамъ, или что другое, поговорю у Торбузовыхъ, предводителю Раеву могу сказать, еще кому-нибудь… Авось выработаете не меньше, чѣмъ крестьянская баба.

— Это хорошо бы, и спасибо вамъ большое, — Жигунова опустила руки на колѣни. — Только не очень я на это надѣюсь. Да все равно, помогите. Одно другому не помѣшаетъ, гладью вышивать я могу и въ этомъ сарафанѣ, въ немъ же могу идти и въ поле работать, если дѣло не пойдетъ съ шитьемъ. Одно только можетъ выдти не ладно: опять заволнуется ваша жена, а тамъ у Торбузовыхъ поднимутся его красавицы, и кончится исторія тѣмъ, что вытурятъ меня совсѣмъ изъ села вонъ.

— За что? Кто посмѣетъ? Да я… — Сердобцевъ поднялъ голову, выпрямился.

— Эхъ, Михаилъ Степановичъ, что вы?… — и молодая женщина разсмѣялась. — Прикажетъ Торбузовъ… да нѣтъ, еще не онъ самъ, а его жена, или даже француженка или нѣмка, чортъ ихъ тамъ разберетъ которая… прикажутъ уряднику, становому, и попрутъ меня, рабу Божію. Вѣдь, бывальщина уже… Служилъ покойникъ мужъ на винокуренномъ заводѣ у князя Подкосимова при амбарѣ. Князь доволенъ былъ, княгиня, добрая, больная барыня, даже полюбила меня. А на нашу бѣду оказалась тамъ бывшая кормилица, которой князь цѣлую усадьбу выстроилъ. Такъ вотъ эта-то баба крестьянская какъ прознала, что я бываю въ княжескомъ домѣ, такъ сейчасъ же и скомандовала становому. Въ то время изъ села учителя забрали, да уже кстати и насъ турнули. Прослужили всего два мѣсяца и улетѣли мы легкимъ пухомъ, съ нашею покорнѣйшею благодарностью господину становому за то, что дешево отдѣлались… А вы говорите: кто посмѣетъ! Надъ такими-то, какъ мы, кто только не смѣетъ?

Въ наступившей тишинѣ донесся мѣрный благовѣстъ ко всенощной, была суббота. Сердобцевъ вспомнилъ, что пропустилъ чай дома и что его ждутъ тамъ разспросы, гдѣ былъ, почему не пришелъ во-время. Онъ смущенно заторопился.

— Я къ вамъ зайду, Татьяна Кириловна, мы еще потолкуемъ, подумаемъ, а теперь…

— Вы ко всенощной? — выручила его Жигунова.

— Да, ко всенощной… до свиданія. — Онъ пожалъ руку хозяйкѣ и, все-таки, не уходилъ, переминаясь съ ноги на ногу. — Вотъ еще что я хотѣлъ сказать… видите ли, пока тамъ работа, пока что, а, вѣдь, вы… даже чаю нѣтъ. Такъ позвольте мнѣ… когда будетъ работа, вы отдадите.

Сердобцевъ полѣзъ въ карманъ.

— Это оставьте, — остановила его вдова-писариха. — Оставьте, Михаилъ Степановичъ… Я у васъ не просила, и никогда вы этого не дѣлайте. До свиданія.

Она пошла въ сѣни. Сконфуженный Сердобцевъ послѣдовалъ за нею.

— Знаете, станешь чай пить, захочется булочки, — шутила Жигунова, пропуская гостя на улицу. — А потомъ и о кофе вспомнишь, и о кренделькахъ сахарныхъ, и мало ли чего захочется, безъ чего, говорятъ, жить нельзя… Вотъ посмотрю, попробую. Коли окажется, что вправду нельзя, тогда… До свиданія, приходите!

Жигунова прислонилась къ притолкѣ и провожала затуманившимся взглядомъ молодаго человѣка. Онъ давно уже скрылся за поворотомъ на площадь, а она все еще стояла на томъ же мѣстѣ, устремивши взоръ куда-то вдаль, на темно-сѣрыя облака, медленно выдвигавшіяся изъ-за барскаго сада. Скрипъ двери, ведущей на крошечный плетневый дворикъ, заставилъ ее очнуться и почувствовать, какъ тѣсно въ узкомъ крестьянскомъ сукманѣ ея молодой, высоко поднимающейся груди.

— Проводила, ушелъ? — послышался осторожный шепотъ Аксиньи, просунувшей голову въ полуотворенную дверку.

— Уйти-то ушелъ, — усмѣхнулась вдова, — только ты, тетка Аксинья, вотъ что: если онъ придетъ въ другой разъ, не кидайся такъ безъ толку и изъ избы не убѣгай.

— Ой! А я, касатка, думала…

— Пустое ты думала, тетка, пустое и нехорошее.

— О-о-о!… — Аксинья вошла въ сѣни, поднесла ко рту лѣвую руку и собрала пальцами въ комочекъ нижнюю губу. — Ишь ты, вѣдь… А я это спросту-то, — дѣло, молъ, ихъ молодое, можетъ что промежь себя.

Жигунова сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

— О-о! Ну, кто-жь тебя знаетъ… Можетъ, поговорить о чемъ надо, — поспѣшила оправдаться тетка Аксинья, — насчетъ дѣловъ какихъ. Я, вѣдь, ничего…

— Ничего ты, Аксинья Григорьевна, и не думай. Говорить мы обо всемъ и при тебѣ можемъ, никакихъ у насъ тайныхъ разговоровъ нѣтъ и не будетъ. Такъ ты и знай. А вотъ что онъ заходилъ сюда, или, можетъ быть, еще когда зайдетъ, объ этомъ не слѣдуетъ говорить…

Татьяна Кириловна пріостановилась, почувствовавши, какъ самой ей невѣдомо отчего сдѣлалось вдругъ не по себѣ, и краска стала подступать къ лицу.

— Да нешто я… И ни-ни-ни, виду не покажу. Ты, милушка, будь безъ сумленія: видѣла — не видала, слышала — не слыхала. Нешто я этихъ дѣловъ-то не знаю?…

— Охъ, не то ты все, Григорьевна, не туда гнешь, — перебила ее вся раскраснѣвшаяся Жигунова. — Не потому не слѣдъ говорить, чтобы нельзя было, а потому, что люди осудятъ, люди подумаютъ дурное, не повѣрятъ, какъ вотъ ты теперь не вѣришь.

— Что ты, что ты, ягодка! Чего мнѣ не вѣрить? — успокоивала Аксинья. — Ишь ты разгорѣлась-то какъ, милушка! Чего не вѣрить?… Ты будь безъ сумлѣнія, я ни-ни Боже мой… А это такъ точно, что люди осудятъ. Надо какъ поаккуратнѣе, касатка…

Молодая вдова махнула только рукой, спѣшно закутала голову чернымъ платкомъ и пошла за околицу на выгонъ. Она задыхалась, ей даже на просторѣ не хватало воздуха.

XXII.

Сердобцевъ прошелъ въ церковь, чтобы отдалить непріятное объясненіе съ женой; но его опасенія были напрасны: у Марьи Ивановны сидѣлъ тоже гость, и она была очень довольна, что мужа нѣтъ дома. Довольна она была и тѣмъ, что, собираясь ко всенощной, принарядилась и могла разыгрывать роль любезной хозяйки на полномъ просторѣ, какъ ея душенькѣ хотѣлось. Къ тому же, гость былъ важный и рѣдкій — самъ Петръ Николаевичъ Торбузовъ. Со времени ея свадьбы онъ былъ всего одинъ разъ на короткое время и Машечки не видалъ, такъ какъ она сидѣла у Вѣры Васильевны въ костюмѣ, совсѣмъ не подходящемъ для пріема гостей. Теперь другое дѣло: въ шелковой юбкѣ, въ такой же кофтѣ, расшитой стеклярусомъ, съ завиточками на лбу, она себѣ самой казалась образцомъ изящества и свѣтскости, слегка досадуя лишь на то, что самоваръ передъ нею стоитъ не серебряный, а рыжій мѣдный и плохо вычищенный. Торбузовъ былъ любезенъ, по обыкновенію, восхищался чаемъ, хвалилъ посуду, посматривалъ на кончикъ ботинки хозяйки, шаловливо выставлявшійся изъ-подъ платья.

Дѣловая сторона визита заключалась въ томъ, что Петръ Николаевичъ нашелъ возможность предоставить Сердобцеву полный цензъ для права быть гласнымъ. Въ ихъ уѣздѣ продается пустошь въ двѣсти десятинъ по баснословно дешевой цѣнѣ. Правда, земля никуда не годится, но дѣло не въ ея доходности, а въ томъ, что Михаилъ Степановичъ за какихъ-нибудь полторы, двѣ тысячи получитъ двѣсти десятинъ и пройдетъ въ гласные. Только надо торопиться и держать дѣло въ секретѣ. Если все это удастся, тогда сомнѣнія не можетъ быть въ томъ, что Сердобцева выберутъ въ члены управы. Машечка буквально прыгала отъ восторга: она будетъ уже не писарихою какой-нибудь, а женою «крупнаго» землевладѣльца, помѣщицей, то есть дворянкою, или почти дворянкою, женою члена управы, видною уѣздною чиновницей, даже лучше, нежели чиновницей, женою «земскаго дѣятеля», жить будетъ въ городѣ, — квартира, обстановка, выѣзды, пріемы, визиты… Жена предсѣдателя управы обязана пріѣхать, предсѣдатель — товарищъ по службѣ, исправница — само собою разумѣется, докторша опять… А доктора-то, доктора! вѣдь, все земскіе, такъ сказать, подчиненные, первымъ дѣломъ — тотъ же Чадринъ… Да что доктора, — предводитель Раевъ, эскадронный командиръ, воинскій начальникъ!… У Машечки голова кружилась и духъ захватывало; она готова была кинуться на шею Петру Николаевичу, и кинулась бы непремѣнно, вздумай онъ только протянуть руки. Онъ и протянулъ руку, только не къ Машечкѣ, а за тѣмъ, чтобы подвинуть допитый стаканъ и попросить еще чаю. Сердобцева пришла немного въ себя, извинилась, налила стаканъ и тотчасъ же зафантазировала уже вслухъ:

— Если мы будемъ жить въ городѣ, вы тогда будете у насъ останавливаться, Петръ Николаевичъ… Вѣдь, да? Я и квартиру найму такую, чтобы для васъ была комната… Да, вѣдь, Петръ Николаевичъ?

— Тамъ видно будетъ, — улыбнулся Торбузовъ.

— Сами же вы всегда говорили, что въ номерахъ гадость, грязь, безпокойно. А у меня будетъ чисто, хорошо. Я всѣ привычки ваши знаю и какую вы закуску любите, все, все… Отлично будетъ. Непремѣнно, непремѣнно вы должны у меня… Дайте слово.

— Погодите, Марья Ивановна, еще когда-то что будетъ. А ну, какъ не выберутъ? — попробовалъ онъ охладить пылъ молодаго воображенія.

— Ну, ужь этого-то быть не можетъ, — убѣжденно говорила Сердобцева. — Если вы захотите, такъ все будетъ по-вашему.

— А если вы болтать вздумаете, такъ ровно ничего не будетъ, — счелъ не лишнимъ припугнуть Торбузовъ. — Такія дѣла надо дѣлать молчкомъ, да тихонько, Я то и землю-то изъ-подъ носа выхватятъ. Ходуновскіе тоже зѣвать не станутъ.

— Никому, никому ни слова, божусь вамъ, — увѣряла Марья Ивановна. — Только и вы ужь, Петръ Николаевичъ, какъ говорите, не передумаете?…

— Не знаю, это видно будетъ, — усмѣхнулся онъ, допивши чай и вставая. — А пока прощайте.

Молодая хозяйка тоже поднялась и смотрѣла на него тревожнымъ взглядомъ ребенка, которому показали хорошенькую игрушку и подняли такъ, что онъ не можетъ достать ее рукой.

— Это какъ же? Стало быть…

Торбузовъ смѣялся и, не выпуская ея руки, вышелъ въ прихожую. Тамъ никого не было, только слышно было, какъ возится кто-то въ сѣняхъ.

— А вотъ такъ же, милая Машечка, — Петръ Николаевичъ взялъ ее за подбородокъ и чуть-чуть нагнулся. — Это… видно будетъ, — повторилъ онъ съ разстановкой, слегка притягивая къ себѣ хорошенькую головку.

Сердобцева вспыхнула и откачнулась назадъ.

— Очень можетъ быть, что мы оба съ вами только помечтали, — усмѣхнулся Торбузовъ и надѣлъ шапку.

— Нѣтъ, нѣтъ, Петръ Николаевичъ… Вѣдь, вы это такъ, шутите?… — Марья Ивановна испуганно бросилась къ нему и схватилась за лацканы его пальто.

— И шучу, и нѣтъ, какъ придется, — отвѣтилъ онъ и пальцами обхватилъ талію молодой женщины, уже прямо нагибаясь къ ея губамъ.

— Дайте слово… дайте честное слово, — шептала она, кокетливо отстраняя головку.

— Честное слово.. — Торбузовъ одною рукой обхватилъ ея станъ, другою приподнялъ подбородокъ и привлекъ къ себѣ ея лицо.

Машечка уже не вырывалась и долгимъ поцѣлуемъ отвѣтила на его поцѣлуй.

— Честное слово, — повторилъ Торбузовъ, — Машурка будетъ жить въ городѣ и… что и? — говори, Машурка…

— И вы будете останавливаться у Машурки.

— У моей Машурки?…

— Пустите, идутъ… — она вырвалась изъ его объятій и отскочила за дверь гостиной.

Въ сѣняхъ дѣйствительно послышались голоса и кто-то взялся за пробой двери.

— Такъ скажите ему, чтобы завтра непремѣнно побывалъ у меня, — громче обыкновеннаго заговорилъ Торбузовъ, надѣвая шубу. — Непремѣнно поутру…

Дверь въ сѣни отворилась и вбѣжавшая Нютка кинулась подавать калоши.

Марья Ивановна не пошла ко всенощной, сняла свои наряды, одѣлась опять въ грязную юбку и истрепанную кофту съ оборванными пуговицами. Въ ея взбудораженной головкѣ носились мечты о блестящемъ будущемъ. Одно казалось ей не совсѣмъ ладнымъ, это — послѣдняя выходка Торбузова и даже не его чрезмѣрная развязность. Для Машечки въ этомъ не было ничего новаго и неожиданнаго; а ей досадно было на себя, зачѣмъ она такъ вдругъ сама бросилась къ нему и позволила… слишкомъ много. Онъ говорилъ: «видно будетъ», и ей слѣдовало отвѣчать тоже: «видно будетъ»… да такъ и вести дѣло до конца, до переѣзда въ городъ, а тамъ уже и видно было бы, что все это такъ — одна шутка вродѣ тѣхъ заигрываній, ради которыхъ онъ заманивалъ ее, бывало, въ свой кабинетъ и ради которыхъ она сама иногда забѣгала туда отъ скуки. Теперь же случилось все это какъ-то вдругъ, невзначай, и вышло уже не заигрыванье, а просто чортъ знаетъ что, совсѣмъ даже глупо. Поди-ка отдѣлывайся теперь, какъ онъ начнетъ шляться, да приставать съ нѣжностями, — Машечка не сомнѣвалась въ томъ, что Торбузовъ зачаститъ своими посѣщеніями. Пойдутъ разговоры, сплетни, та же Настя, да и матушка Богъ знаетъ что подумаютъ… Такъ разсуждала сама съ собой молодая Сердобцева, ни разу не вспомнивши о мужѣ, точно его на свѣтѣ не было.

— Э, да вздоръ все это, — вдругъ проговорила она почти вслухъ. — Здѣсь отдѣлаюсь, скажу, что матушка и еще колченогая эта… А тамъ въ городѣ… Да когда-то еще будемъ въ городѣ, тамъ видно будетъ… — и Машечка тряхнула головкой и усмѣхнулась счастливою, довольною улыбкой. — Эка бѣда!… Ну, и заѣдетъ, — велика важность: чмокъ, чмокъ… Губы у него мягкія, усы нѣжные, точно шелковые, не то, что…

Тутъ только она вспомнила про своего «милаго Мишеля» и приподнялась на постели.

— Однако, какъ же это?… А если… — мысль ее оборвалась, въ прихожей хлопнула дверь и раздались знакомые шаги.

— Мишель, милый мой… гдѣ ты пропадалъ? — кинулась Марья Ивановна на встрѣчу мужу. — А тутъ безъ тебя…

Михаилъ Степановичъ какимъ-то страннымъ взглядомъ осмотрѣлъ маленькую, вертлявую фигурку своей жены, ея густо напомаженные завитки на лбу, грязную юбку и оборванную, засаленную кофту.

— Мишель, что съ тобой? — тревожно спросила Машечка и подумала: — «Неужто узналъ и разозлился?…»

— Ничего со мной, — неласково проговорилъ Сердобцевъ. — Былъ въ церкви, усталъ… Что еще тугъ безъ меня?

— Безъ тебя былъ Петръ Николаевичъ, — начала молодая супруга, робѣя. — По дѣлу заѣзжалъ, нужно тебя видѣть.

— Еще чего ему отъ меня нужно? Какое дѣло придумалъ?… Машечка растерялась отъ его тона и не знала, какъ начать. — А ты, — Сердобцевъ ткнулъ пальцемъ въ ея кофту, — ты вотъ въ такомъ-то видѣ и принимала его?… Растерзанною и рваною чумичкой!…

— Мишель, Мишель… Грѣшно тебѣ… обижать, — у бѣдной Машечки брызнули изъ глазъ слезы и она опустилась на диванъ.

Михаилъ Степановичъ снялъ шапку, и нетерпѣливо бросилъ ее на столъ.

— Что ему нужно? Какое дѣло? — повторилъ онъ, не обращая вниманія на слезы жены.

— Нужно… дѣло, — горько всхлипывала она. — Никогда я не была… чумичкой!… Кто меня сдѣлалъ такою?… Кто виноватъ, что я… хожу оборванная, когда мнѣ надѣть… нечего?…

— Дѣло какое, я у тебя спрашиваю? — не измѣняя жесткаго тона, еще разъ сказйдъ Сердобцевъ.

— И не рваная… шелковая юбка была, синяя… кофта новая, съ стеклярусомъ. Никогда я не бывала растерзанною, — твердила свое Марья Ивановна. — Въ церковь собиралась… синій фай Екатерины Сергѣевны…

— Ну, хорошо, хорошо… ну, синій и съ стеклярусомъ… Все по-модному, и слава Богу, стало быть, и ревѣть не о чемъ.

А Машечка такъ и заливалась, плакала до тѣхъ поръ, пока разжалобившійся мужъ не началъ успокоивать ее лаской.

— Перестань, Маша… Мари, Мари… Я это такъ, разстроенъ… Вытри слезы, вотъ платокъ… воды выпей. Вотъ такъ… хорошо… Перестала? Ну, прости, я не хотѣлъ обидѣть. Мнѣ вдругъ стало досадно, что моя хорошенькая Мари принимала въ такомъ видѣ гостей… Успокойся и говори, зачѣмъ онъ былъ.

Марья Ивановна понемногу оправилась и передала мужу предложеніе Торбузова купить землю.

— А на какія бы это деньги я купилъ цѣлое имѣніе? — неожиданно для Машечки, сказалъ Сердобцевъ. О деньгахъ она до этого не подумала.

— Какъ на какія? Да, вѣдь, и денегъ-то нужно всего полторы-двѣ тысячи, — повторила она слова Торбузова.

— А когда нѣтъ ни двухъ, ни полуторы, а есть триста рублей долгу, — возразилъ Михаилъ Степановичъ, — тогда какъ? Торбузовъ, что ли, дастъ взаймы?

— А у матушки? — забывши слезы, нетерпѣливо спросила Марья Ивановна.

— У матушки есть деньги въ банкѣ, только она не дастъ ни въ какомъ случаѣ. Всѣ расписаны въ духовномъ завѣщаніи до церквамъ и монастырямъ, да на сиротскія учрежденія.

— Такъ развѣ нельзя…

— Ничего нельзя, — остановилъ онъ жену, — и заикаться нельзя, и ты не вздумай… Нѣтъ, это дѣло пустое.

— Ахъ, Мишель, какъ же это такъ?… Ты, все-таки, пойди, милый, завтра, потолкуй съ Петромъ Николаевичемъ. Онъ, можетъ быть, что-нибудь придумаетъ, посовѣтуетъ.

— Пойти я могу, только ничего изъ этого не выйдетъ. Когда нѣтъ денегъ, ихъ не выдумаешь. Къ тому же, меня не тянетъ ни въ гласные, ни въ члены управы, ни… въ городъ. Ну ихъ совсѣмъ съ ихъ подвохами, да интригами!

— Ты же самъ хотѣлъ, — взволновалась Машечка, — ты же говорилъ, что земство должно на пользу народа… — она заторопилась и спуталась. — Ну, однимъ словомъ, ты самъ очень хорошо понимаешь, что обязанъ… служить народу.

— Я и служилъ учителемъ. То была настоящая служба интеллигентнаго человѣка народу. — Сердобцевъ всталъ и тяжело заходилъ по комнатѣ. — Меня сбили, сманили съ этой службы…

— Да, вѣдь, ты и теперь служишь.

— Служу, только никому эта служба не нужна. Безъ волостнаго писаря народъ могъ бы свободно обходиться, а безъ учителя…

— Ну, ужь это ты пустяки говоришь, — съ умнымъ видомъ перебила его жена. — Безъ волостнаго писаря!… А кто бы сталъ тогда… ну, хоть паспорта писать?

Сердобцевъ горько усмѣхнулся и пошелъ вонъ изъ пристройки на встрѣчу матери, возвращавшейся изъ церкви.

На другой день онъ отправился къ Торбузову съ тѣмъ, что бы отказаться отъ покупки земскаго ценза. Тѣмъ не менѣе, въ головѣ молодаго человѣка, все-таки, шла какая-то глухая, почти безсознательная борьба честолюбія съ цѣлымъ рядомъ не точно опредѣленныхъ представленій о томъ, что во всей этой затѣѣ кроется что-то нехорошее, и что средства къ ея осуществленію могутъ быть названы не совсѣмъ чистыми. Но едва онъ вошелъ въ домъ Торбузовыхъ, какъ его охватила нѣжащая атмосфера барства и роскоши. Въ кабинетѣ встрѣтилъ Сердобцева добродушно-веселый хозяинъ, одинъ видъ котораго уже разгонялъ сомнѣнія и смягчалъ противорѣчія. Рѣшеніе Михаила Степановича отказаться отъ земской службы не выдержало первыхъ же доводовъ Торбузова, доказавшаго неопровержимо всю важность участія уѣздной управы въ дѣлѣ народнаго образованія и продовольствія, всю благотворность вліянія дѣльной управы на крестьянское самоуправленіе, черезъ присутствіе по крестьянскимъ дѣламъ, и вообще на развитіе цѣлаго края въ экономическомъ отношеніи. Несравнимо большія затрудненія представилъ вопросъ о покупкѣ двухсотъ десятинъ земли безъ гроша денегъ въ карманѣ. Петръ Николаевичъ обдумалъ уже и эту сторону дѣла и нашелъ средство все уладить въ наилучшемъ видѣ: на покупку взять двѣ тысячи рублей изъ кассы ссудо-сберегательнаго товарищества, тотчасъ по совершеніи купчей крѣпости заложить землю въ банкъ и деньги внести въ кассу. Всю операцію можно обдѣлать въ двѣ-три недѣли и знать объ этомъ будутъ: только онъ, Торбузовъ, предсѣдатель правленія, Сердобцевъ, да Хмаровъ. Безъ Хмарова нельзя, такъ какъ онъ казначей товарищества; но съ его стороны никакихъ препятствій не будетъ потому, что, съ устройствомъ базара въ селѣ, ему придется самому прибѣгать къ такимъ же «оборотамъ», о чемъ онъ даже намекалъ Петру Николаевичу. Сердобцевъ сидѣлъ ошеломленный.

— Петръ Николаевичъ, да, вѣдь, это же, какъ бы сказать… — у молодаго человѣка вертѣлось на языкѣ слово «кража», но онъ не посмѣлъ его выговорить въ лицо благодушно улыбающемуся, утонченно-деликатному барину.

— Nomina sunt odiosa, — съострилъ Торбузовъ и разсмѣялся. — Мы съ вами не институтки и очень хорошо знаемъ, что дѣло вовсе не въ номенклатурѣ вещей. Деньги все равно лежатъ пока безъ дѣла; ихъ до трехъ тысячъ, благодаря выхлопотанной нами субсидіи. Надняхъ Страстная и Святая, дни табельные, ни въ какихъ банкахъ выдачъ не бываетъ, а на Ѳоминой не сразу же затребуютъ всѣ три тысячи. Не все ли равно, будутъ эти деньги лежать подъ замкомъ у Хмарова, или погуляютъ по бѣлу свѣту и дадутъ товариществу проценты, а вамъ — возможность сдѣлаться землевладѣльцемъ? Да я убѣжденъ, что если бы мы собрали все товарищество и спросили, можно ли, дескать, учинить такую операцію, такъ никто бы слова не сказалъ противъ. Къ сожалѣнію, этого нельзя по уставу.

Черезъ полчаса Сердобцевъ находилъ, что такая «операція» не заключаетъ въ себѣ ничего предосудительнаго и, хотя уставомъ не разрѣшена, оказывается на самомъ дѣлѣ очень выгодною для товарищества, а потому съ точки зрѣнія не формальной, конечно, а нравственной представляется дозволительною и даже заслуживающею одобренія. Такъ разсуждалъ онъ вслухъ, стараясь заглушить внутренній голосъ, твердившій свое и подставлявшій на мѣсто красивыхъ словъ грубую «номенклатуру».

— Такъ дѣло рѣшенное, — заключилъ Торбузовъ бесѣду, — переговорите съ Хмаровымъ: если вздумаетъ ломаться, привозите его ко мнѣ… но только въ крайнемъ случаѣ. Да я не думаю, онъ мужикъ умный, сразу пойметъ. А вы, все-таки, намекните насчетъ базаровъ. Какъ уладите съ нимъ, то забирайте капиталы и поѣзжайте къ «пѣгому»… Вѣдь, знаете «пѣгаго»?

Сердобцевъ отвѣтилъ утвердительно.

— И вмѣстѣ съ нимъ катайте въ Мокрое. Тамъ живетъ управляющій; онъ бывшій лакей. Вы не смущайтесь тѣмъ, что онъ запросить тысячи три, и подпустите къ нему «пѣгаго». Этому подлецу надо обѣщать за коммиссію рублей сотню, а онъ уже чтобы перешептался съ тѣмъ хамомъ. Этого придется тоже подмазать. Тогда дѣло пойдетъ какъ по маслу… Если прикинуть еще сотню имъ обоимъ на пропитіе въ городѣ, тогда онъ отдастъ вамъ землю тысячи за полторы. Вы объ этомъ перетолкуйте, впрочемъ, съ «пѣгимъ». Съ нимъ надо въ открытую, начистоту… Да смотрите, не зѣвайте, катайте прямо въ губернскій городъ. Тамъ есть эдакій адвокатикъ, частный повѣренный, пріятель «пѣгаго». Онъ живо все обдѣлаетъ и не дорого, — у него эти дѣла налажены и у старшаго нотаріуса, и въ банкѣ. Оцѣночный листъ онъ вамъ напишетъ, по нашей нормальной оцѣнкѣ, въ четыре тысячи; банкъ выдаетъ три пятыхъ, то-есть двѣ тысячи четыреста. Вамъ какъ разъ почти столько и нужно. На случай берите всѣ. Съ оцѣнкой, не мѣшкая, возвращайтесь сюда; здѣсь ее подпишетъ пара дворниковъ и предводитель, и дѣло будетъ въ шляпѣ.

— Да предводитель то подпишетъ ли на четыре тысячи, когда земля… — началъ было Сердобцевъ.

— Подпишетъ, — смѣясь, успокоилъ его Торбузовъ. — Нашъ милѣйшій Александръ Ивановичъ подпишетъ, если вы пообѣщаете завести трехлемешные плуги, почвоуглубители и іоркширскую свинью… Объясните ему, что это кредитъ «меліоративный», и онъ все подпишетъ.

Такою дѣльною и обстоятельною инструкціей Петръ Николаевичъ напутствовалъ сына покойнаго отца Степана при первыхъ его шагахъ на стезю служенія народу.

XXIII.

Хмаровъ немного поломался и даже слегка «покуражился» надъ молодымъ человѣкомъ, объяснявшимъ ему съ растеряннымъ видомъ и заплетающимся языкомъ сущность придуманной Торбузовымъ финансовой операціи, но, въ концѣ-концовъ, деньги выдалъ подъ росписку въ томъ, что онъ, Сердобцевъ, дѣлопроизводитель товарищества, получилъ двѣ тысячи рублей для обмѣна на серіи, въ виду малаго спроса на ссуды. Такимъ образомъ, въ случаѣ чего, вина въ растратѣ всею тяжестью ляжетъ на дѣлопроизводителя, казначей же можетъ быть обвиненъ, самое большее, только въ неосторожности. Михаилъ Степановичъ уѣхалъ мрачный, растроенный, почти больной отъ внутреннихъ, бушевавшихъ въ немъ, противорѣчій. Съ одной стороны, металось и билось сознаніе, что все это дѣло, съ начала до конца, есть дѣло нехорошее, зазорное, котораго нельзя дѣлать иначе, какъ тайно, воровски. Съ другой — темною массой вставали и громоздились практическія соображенія, что такъ дѣлаютъ всѣ, не только Хмаровы и всякіе Деруновы и Колупаевы, но и Торбузовы, и Вильниковы, и Ходуновы… что только такъ и можно дѣлать серьезное дѣло, и не сдѣлай его онъ, Михаилъ Сердобцевъ, его все равно сдѣлаютъ другіе — Торбузовскіе или Ходуновскіе, сдѣлаютъ непремѣнно и будутъ пользоваться почетомъ и властью, будутъ помыкать учителишками и писаришками, будутъ издѣваться надъ простофилями, боящимися какой-то условной «номенклатуры», даже неупотребительной въ средѣ такихъ порядочныхъ людей, какъ Торбузовъ, Ходуновъ, Вильниковъ и самъ безупречный Раевъ, подписывающій оцѣнки имѣній, не стоящихъ въ дѣйствительности листа гербовой бумаги, на которой пишутся на нихъ закладныя.

Сердобцевъ нѣсколько разъ готовъ былъ вернуться съ дороги; но вернуться такъ, безъ причины, ему казалось почему-то стыдно. Другое дѣло, если бы случилось что-нибудь, заболѣлъ бы, напримѣръ, онъ или ямщикъ, или бы опрокинулись они въ рытвину и ушиблись, хотя бы сломался тарантасикъ. Какъ на "зло, ямская телѣжка покойно катилась по гладкой весенней дорогѣ, молодой ямщикъ весело покрикивалъ на сытыхъ, бойкихъ лошадокъ, спуски въ овраги были срыты и водомоины засыпаны подъ наблюденіемъ недреманнаго ока становаго пристава и урядниковъ, ожидавшихъ проѣзда губернатора на именины къ княгинѣ Палицыной, и самъ волостной писарь былъ непоколебимо здоровъ, какъ каменныя стѣны воспитавшей его семинаріи. Вдали изъ-за пригорка показались машущія крылья двухъ вѣтрянокъ, крыша водокачки, послышались свистки маневрирующаго локомотива.

— Ишь машина-то, — заговорилъ ямщикъ, указывая кнутомъ вправо отъ станціи, — подъ дрова побѣгла, стало быть, исть захотѣла… Потомъ подъ водокачку… пить станетъ. Ловко у нихъ все прилажено. А пока тутъ кормежка идетъ, прикатитъ и пассажирка. Мы въ самый разъ къ ней угодимъ.

— Ты «пѣгаго» знаешь? — самъ не зная для чего, спросилъ Сердобцевъ.

— «Пѣгаго» какъ не знать! Кто его, «пѣгаго», не знаетъ. Весь свѣтъ, кажись, пройди — такой плутѣющей шельмы не найдешь.

— Какъ ты думаешь, дома онъ будетъ? — попытался Михамъ Степановичъ остановить аттестацію своего будущаго сотрудника.

— Кто его дома удержитъ! — отвѣтилъ ямщикъ. — Николи его дома не бываетъ.

У Сердобцева точно тяжесть съ груди свалилась; онъ вздохнулъ свободно и мысленно рѣшилъ, если нѣтъ «пѣгаго», не ждать его, покормить наскоро лошадей и — назадъ, прямо объявить Торбузову, что раздумалъ, побоялся безъ спроса матушки и — точка, всему дѣлу конецъ. Ищи онъ себѣ гласныхъ и членовъ управы черезъ того же «пѣгаго».

— Либо онъ на вокзалѣ свои плутовства маклачитъ, — продолжалъ возница, — либо уѣхалъ кого-нибудь изъ господъ охаживать. Теперь онъ все больше вокругъ князя, достальной лѣсишко норовитъ оттягать. Это онъ для господина Помаркова, дистанціи начальника, на дрова, то-есть, вонъ ее, дьявола, кормить, — ямщикъ махнулъ рукой въ сторону локомотива. — Дистанціи начальнику самому-то нельзя, не рука, выходитъ, отъ себя дрова ставить на свою же чугунку, такъ онъ это теперь весна «пѣгаго» дѣлаетъ. Что купить, что продать, «пѣгій-то» у него родъ какъ подставнаго… Куда ѣхать, на воксалъ, аль въ въ село? — спросилъ ямщикъ, придержавши лошадей у поворота.

Сердобцевъ приказалъ везти себя на вокзалъ, въ надеждѣ, авось тамъ, хотя ошибкою, скажутъ, что «пѣгаго» нѣтъ дома. Но и за эту послѣднюю зацѣпку ему не удалось ухватиться: «пѣгій» былъ на станціонной платформѣ и ругался, какъ татаринъ, съ дорожнымъ мастеромъ изъ-за какихъ-то шпалъ. Увидавши просѣковскаго писаря, онъ плюнулъ подъ ноги дорожному мастеру и крикнулъ:

— Тьфу… ты, окаянный! Подавись ты ими… чтобъ она тебѣ поперекъ глотки…

— Добраго здравія-съ душевнаго и тѣлеснаго отъ Господа Бога позвольте вамъ пожелать, Михаилъ Степановичъ, — обратился онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, самымъ добродушно-мягкимъ тономъ къ Сердобцеву. — Вы-съ не отъ Петра ли Николаевича? Мы съ нимъ насчетъ одного дѣльца говорили для васъ. Такъ-съ?

— Отъ него и по этому самому дѣлу, — отвѣтилъ Сердобцевъ, пожимая мягкую, какъ подушка, руку барышника.

— Такъ-съ, — повторилъ тотъ уже утвердительно. — Петръ Николаевичъ просилъ меня доѣхать съ вами, поруководствовать. Это можно-съ. Вотъ только пассажирку пропустимъ, нужно кое съ кѣмъ повидаться. А тамъ отправимся, съ Божіею помощью. Докудова намъ чайку не попить ли? До пассажирки аккуратъ, четверть часа осталось, успѣемъ…

«Пѣгій» былъ изъ новыхъ, твердо держался американской поговорки: «время деньги», ко всякому дѣлу шелъ прямо, безъ, устарѣвшихъ увертокъ: вамъ нужно то-то и то-то, извольте — моя услуга стоитъ столько-то, простая — дешевле, «съ подходомъ», — такъ называлъ онъ продѣлки, сопряженныя съ мошенничествомъ, — дороже, «на рыскъ», то-есть съ опасностью попасть на скамью подсудимыхъ, еще дороже. И все это ясно, откровенно, въ два-три слова, не пренебрегая никакимъ дѣломъ, какъ бы ни казалось оно мало. «Не все осетровъ ловить, — объяснялъ „пѣгій“, — и отъ плотвы наваръ хорошій бываетъ».

Къ приходу поѣзда все было переговорено, рѣшено и покончено. Сердобцевъ даже удивился, до чего просто оказывалось дѣло, къ которому онъ не зналъ какъ приступить. Во время сутолоки, обычной на станціи съ большимъ буфетомъ, «пѣгій» нырялъ въ толпѣ пассажировъ, обѣими руками осторожно жалъ два пальца, протянутые ему княземъ Палицынымъ, всею лапой пожималъ въ раскачку руку какого-то подполковника съ академическимъ значкомъ и аксельбантомъ, тыкалъ пальцемъ въ грудь Пряхина, увѣряя, что знаетъ такого густопсоваго, которому цѣны нѣтъ, а купить можно за двѣ четвертныхъ, хлопалъ по толстому брюху московкаго купца, всѣмъ «желалъ отъ Господа Бога здравія душевнаго и тѣлеснаго»… Лишь столкнувшись въ дверяхъ лицомъ къ лицу съ мировымъ судьей Стоговымъ, «пѣгій» точно запнулся, никакого «здравія» не пожелалъ, а торопливо снялъ картузъ и молча поклонился, не протягивая руки. Стоговъ слегка приподнялъ шляпу и прошелъ мимо. На поклонъ Сердобцева онъ до шляпы только дотронулся, протянулъ ему руку и спросилъ о здоровьѣ «матушки» Вѣры Васильевны и супруги. Михаилъ Степановичъ пробормоталъ что-то невнятное, — ему спять стало не по-себѣ. Черезъ полчаса Сердобцевъ, хмурый и задумчивый, сидѣлъ рядомъ съ «пѣгимъ» въ его щегольской телѣжкѣ, быстро катившейся по дорогѣ съ с. Мокрое.

Въ отсутствіе мужа Марья Ивановна напрасно завивала каждый день волосы и съ утра наряжаласъ въ синюю юбку и кофту съ стеклярусомъ въ ожиданіи визита Торбузова. Она боялась, этого посѣщенія и ждала его съ какимъ-то лихорадочнымъ нетерпѣніемъ, цѣлые дни волновалась и позднѣе обыкновеннаго ложилась въ постель, утомленная, довольная охватывавшимъ ее чувствомъ успокоенія. Иногда, впрочемъ, и лежа на кровати, Машечка замирала вся, широко раскрывая глаза и напрягая слухъ. Ей казалось, будто кто-то осторожно ногтемъ стучитъ въ стекло выставленнаго окна, пытается отворить его. Сердце на мгновеніе переставало биться, затѣмъ начинало колотить въ грудь такъ, что одѣяло вздрагивало, въ ушахъ поднимался гулъ, голова кружилась, по всему тѣлу пробѣгала дрожь, и, сама не отдавая себѣ отчета, зачѣмъ, молодая женщина завертывалась въ одѣяло, крадучись подходила къ окну и всматривалась въ сумракъ весенней ночи. Кругомъ все было тихо, только издали чуть слышно доносились удары ночнаго сторожа въ чугунную доску, да въ прихожей слышалось мѣрное сопѣніе набѣгавшейся за день Нютки. Едва волоча вдругъ отъ чего-то отяжелѣвшія ноги, Сердобцева добиралась до постели и падала на нее въ изнеможеніи. Такъ прошла недѣля. Петръ Николаевичъ не показывался, объ мужѣ не было ни слуху, ни духу. Машечка не выдержала и пошла къ Торбузовымъ.

Тамъ Марья Ивановна узнала любопытную новость: нѣмка Адель раскапризничалась, приревновала Амели въ хозяину, — какъ объяснила по секрету Леночка, — со всѣми переругалась и уѣхала нѣсколько дней тому назадъ въ Москву.

— Приревновала! — воскликнула Машечка. — Да неужели Амели?…

— Кто ихъ тутъ разберетъ, — спокойно отвѣтила Елена Ивановна. — Я не думаю, а, впрочемъ… не мое это дѣло. Лишь бы самоё не запутали, да не наплели чего.

— Ну, ужь тебя-то! — Машечка улыбнулась. Она искренно считала сестру старухой и очень некрасивой, давно помирившейся съ положеніемъ завѣковавшей чернички.

— Тутъ всего можно ожидать, смотри сама, — сказала Леночка и ушла распоряжаться завтракомъ.

Марья Ивановна стала «смотрѣть» и нашла, что всегда оживленный домъ Торбузовыхъ значительно измѣнился. Всѣ ходили насупившись, будто чѣмъ недовольны. Екатерина Сергѣевна едва передвигала ноги отъ лѣни и почти совсѣмъ перестала говорить. Бойкая веселость Амели казалась натянутою; изъ-за нея проглядывала не совсѣмъ удачно скрываемая озабоченность. Петръ Николаевичъ былъ замѣтно разстроенъ и не обращалъ почти никакого вниманія на Машечку. Даже дѣти притихли. Только Леночка, попрежнему, спокойно и серьезно раскладывала каждому его порцію кушанья на тарелки, точно лѣкарство отпускала изъ аптеки, да Карпатовичъ все такъ же аккуратно рѣзалъ мясо мелкими кусочками и такъ же старательно разжевывалъ кушанья для приданія имъ большей питательности. Обычнаго посѣтителя, доктора Чадрина, не было. Сердобцева замѣтила все это, благодаря ловкимъ указаніямъ сестры, предоставившей ей, впрочемъ, самой дѣлать выводы изъ своихъ наблюденій. Машечка ихъ сдѣлала и еще за завтракомъ начала кокетливо заигрывать съ Карпатовичемъ, поглядывая украдкой, какое впечатлѣніе производитъ ея маневръ на Петра Николаевича. Результатъ получался, повидимому, благопріятный, — Торбузовъ выпилъ вина больше, чѣмъ обыкновенно, влилъ въ кофе не полрюмки коньяку, какъ всегда, а цѣлую рюмку и ушелъ съ чашкой въ кабинетъ курить сигару. Марья Ивановна приняла это къ свѣдѣнію и, выждавши, когда Екатерина Сергѣевна, въ сопровожденіи Амели и дѣтей, ушла въ угольную, остановила Карпатовича.

— Вы, Викентій Антоновичъ, насъ совсѣмъ забыли, — заговорила она умышленно громко, чтобы слышно было въ кабинетѣ. — Я все это время одна, да одна, мужа нѣтъ, хотя бы разъ навѣстили меня, сироту.

— По-русски говорятъ, кажется, гм… гм… соломенная вдова, — пошутилъ учитель.

— Ну, да… Я соломенная вдова, и никто не хочетъ меня навѣстить.

— Развлечь и… гм… утѣшить. Я былъ бы очень счастливъ, гм… гм… быть… быть утѣшителемъ такой вдовушки, но… гм… не знаю… гм… боюсь обезпокоить, явившись не во-время…

Машечка сообразила, что въ такомъ тонѣ и переиграть не долго, и прибавила уже много солиднѣе:

— Въ самомъ дѣлѣ, заходите. Мужъ вернется не нынче-завтра и очень радъ будетъ… Петръ Николаевичъ, я ухожу… прощайте, — сказала она, подходя къ полуотворенной двери.

— Прощайте, до свиданія, — Торбузовъ показался на порогѣ и пожалъ руку Сердобцевой. — Если получите какое извѣстіе отъ мужа, сообщите.

— Непремѣнно… — Машечка простилась и пошла къ Екатеринѣ Сергѣевнѣ.

Въ корридорѣ кто-то придержалъ Карпатовича за руку.

— Посмѣй только… — разслышалъ онъ гнѣвный шепотъ. — Посмѣй ты у меня пойти къ этой соломенной… козѣ, — всѣ глаза выцарапаю…

Марья Ивановна вернулась домой злая-презлая. Руководствуясь намеками сестры и личными наблюденіями, она не сомнѣвалась въ томъ, что Торбузовъ, проводивши Адель, началъ ухаживать за француженкой. Въ безуспѣшности этого ухаживанья, по крайней мѣрѣ, въ данное время, она была вполнѣ увѣрена и этимъ объясняла себѣ недовольство Петра Николаевича и озабоченный видъ Амели, поставленной, конечно, въ очень затруднительное положеніе волокитствомъ хозяина. Нѣчто подобное Машечка испытывала на себѣ, когда вырывалась изъ рукъ слишкомъ предпріимчиваго барина и чуть слышно шептала:

— Пустите, закричу… на весь домъ… Екатеринѣ Сергѣевнѣ пожалуюсь…

Но, разумѣется, ни кричать, ни жаловаться нельзя было, — вышелъ бы скандалъ и экономкѣ отказали бы отъ мѣста. Все, видѣнное въ домѣ Торбузовыхъ, было для Машечки такъ понятно и ясно, что она никому въ мірѣ не повѣрила бы, если бы кто-нибудь ей разсказалъ, какъ Петръ Николаевичъ, еще на насляницѣ, зазвалъ Леночку въ кабинетъ и что тамъ произошло.

А произошло вотъ что: вмѣсто протянутыхъ экономкою концовъ пальцевъ, какъ она всегда дѣлала, Торбузовъ забралъ всю ея руку и, крѣпко сжавши, удержалъ въ своей рукѣ. Ему надоѣло слишкомъ мѣсяцъ изображать вздыхающаго рыцаря «дамы печальнаго образа», осторожные подходы не подвигали дѣла ни на шагъ впередъ, — Леночка ихъ, повидимому, не замѣчала. Между тѣмъ, фигура этой «монашенки» все болѣе и болѣе притягивала въ себѣ вдоволь пожившаго барина своею оригинальностью и новостью. Съ каждымъ днемъ все сильнѣе разгоралось его любопытство и онъ рискнулъ, наконецъ, пустить въ ходъ свои обычные пріемы. «Вбудоражится, — ну, тогда видно будетъ», — разсуждалъ онъ про себя, стискивая руку дѣвушки.

— Пустите, — тихо сказала она, пытаясь высвободить руку.

— А если не пущу? — Торбузовъ не сводилъ глазъ съ Леночки. — Если я хочу поцѣловать эту хорошенькую ручку? Какая она горячая…

— Сердце холодное… Пустите!…

Нѣчто вродѣ улыбки скользнуло по лицу Гонтовой.

— Его согрѣть можно.

Торбузовъ набирался храбрости, медленно поднесъ руку экономки къ губамъ, поцѣловалъ ее, потомъ перевернулъ и впился губами въ ладонь. Леночка не сопротивлялась.

— Что же это такое? — проговорила она тѣмъ же тихимъ, но дрогнувшимъ голосомъ.

Петръ Николаевичъ поднялъ голову и не нашелся, что сказать. На него въ упоръ смотрѣли черные, страстные глаза, губы чуть-чуть раскрылись и изъ-за нихъ сверкали ровные, острые зубы, на щекахъ просвѣчивалъ румянецъ.

— Пустите! — проговорила Гонтова.

— О, нѣтъ, теперь-то уже не выпущу, — совсѣмъ расхрабрился Торбузовъ. — Теперь… — и онъ обхватилъ рукою тонкую талію дѣвушки.

Леночка откинулась назадъ, еще разъ взглянула въ глаза Петра Николаевича, потомъ качнулась и обѣими руками обвилась вокругъ его шеи. Черезъ двѣ секунды Торбузовъ стоялъ среди кабинета съ протянутыми впередъ руками, съ опьянѣвшими глазами. Леночка, разгорѣвшаяся яркимъ румянцемъ, была въ дверяхъ.

— Довольны? Этого захотѣлось? — задыхающимся шепотомъ говорила она. — Только знайте, это первый и послѣдній поцѣлуй…

— Леночка! — двинулся къ ней Петръ Николаевичъ.

Она отступила шага на два въ столовую.

— Такъ и знайте, никогда… къ вашей двери не подойду, пока нѣмка въ домѣ… совсѣмъ уѣду. Или нѣмка, или я!…

— Леночка, два слова только… войдите на одинъ мигъ, — умолялъ Торбузовъ.

— Когда нѣмки не будетъ, приду!

Съ этой минуты еще серьезнѣе и недоступнѣе сдѣлалась Елена Ивановна. О Петрѣ Николаевичѣ она никогда не думала и на его любезности не обращала вниманія. Она знала про Адель, знала и про его грубое волокитство за Машечкой, но ей въ голову не приходило, чтобы можно было начать то же самое и съ нею. Долго она даже не замѣчала его заигрываній, а замѣтивши, наконецъ, не придавала имъ никакого значенія, считая всѣ подходы хозяина не болѣе, какъ привычнымъ баловствомъ пожилаго барина. «Пусть себѣ забавляется, — разсуждала она, — съ меня взятки гладки. Я, вѣдь, не Машечка, чуть что — живо у меня присмирѣетъ…» Не баловство и не амуры были на умѣ у Гонтовой. При жизни тетки ей не удалось выйти замужъ; а послѣ ея смерти, заполучивши шкатулку, Леночка сообразила, что теперь найти мужа не трудно, да только опасно, какъ бы онъ не размоталъ ея деньжонки, и предпочла остаться старою дѣвой, если не представится возможности сдѣлать вполнѣ разумную партію. Сердце у Гонтовой было дѣйствительно холодное, а умъ разсчетливый, практическій. Во время свадьбы сестры, сторонясь и прячась отъ Торбузовскаго общества, она совершенно. случайно сблизилась съ управляющимъ, Васильемъ Васильевичемъ, которому жениться смолоду «чека не подошла», какъ онъ объяснялъ. Василій Васильевичъ былъ, правда, не молодъ, ему перевалило за пятьдесятъ. Но онъ смотрѣлъ еще очень крѣпкимъ старикомъ, красивымъ, съ черными бровями и густой щеткой совершенно бѣлыхъ волосъ. Онъ былъ дворянинъ, служилъ когда-то въ военной службѣ, имѣлъ собственный хуторъ, съ отлично устроеннымъ хозяйствомъ, получалъ хорошее жалованье при готовомъ содержаніи, — стало быть, имѣлъ и деньги въ запасѣ, слылъ за человѣка необыкновенной доброты, — словомъ, подходилъ довольно близко къ тому типу жениха, о которомъ подумывала двадцати-пяти-лѣтняя Елена Ивановна.

Пріѣздъ Василья Васильевича съ предложеніемъ поступить экономкою къ Торбузовымъ сначала озадачилъ Гонтову, потомъ привелъ въ восторгъ. Воспитанная на суевѣріяхъ, вмѣсто вѣры, и на всякихъ примѣтахъ, дѣвушка сразу рѣшила, что тутъ дѣйствуетъ сама «судьба», и ей, Леночкѣ, остается только не отталкивать «судьбу», а предоставить себя въ ея власть, идти куда «судьба» ведетъ и не плошать. Елена Ивановна и не плошала, осыпала добряка управляющаго вниманіемъ и предупредительною заботливостью, а чтобы не дать повода къ пересудамъ, и толкамъ, дѣлала то же по отношенію къ Карпатовичу, Амели, не говоря уже о хозяевахъ и дѣтяхъ. Всѣ были очень довольны, и больше всѣхъ, конечно, неизбалованный Василій Васильевичъ. Съ нимъ однимъ Елена Ивановна позволяла себѣ разговаривать, у него просила совѣтовъ и указаній по части хозяйства, и это льстило старику. Все шло превосходно, какъ по писанному; дѣвушка вела свою политику упрямо и безъ колебаній, и управляющій души не чаялъ въ новой экономкѣ.

— Вотъ-съ какую добылъ, — восхвалялъ онъ ее при всякомъ, удобномъ случаѣ, — хозяйка — одно слово, не Марьѣ Ивановнѣ чета, степенная, во все вникаетъ, надо честь отдать…

Между тѣмъ, привольная жизнь въ роскошной обстановкѣ и самая атмосфера богатаго дома, полная ароматомъ гарденій, розъ, датуръ и гіацинтовъ, дѣлали свое дѣло. Послѣ скуднаго питанья въ душныхъ конуркахъ мелкопомѣстной родственницы, Леночка замѣтно поправилась на сытномъ и прихотливомъ столѣ Торбузовыхъ, даже румянецъ сталъ проступать на ея щекахъ. А тутъ еще нѣжничанья Машечки съ мужемъ, которыми, та особенно усердно угощала сестру, болтовня Амели и раздражающіе мотивы, напѣваемые ею на антресоляхъ, крадущіеся шаги нѣмки, пробирающейся не въ урочные часы внизъ, сдержанное хихиканье Матреши и прерывистый шепотъ Карпатовича въ темномъ корридорѣ, пикантные разсказы Торбузова и его пріятелей послѣ обѣда, за кофеемъ и ликеромъ, по удаленіи дѣтей, — все это тревожило сонъ молодой дѣвушки.

Говоря: «Что же это такое?» — въ то время, какъ Торбузовъ цѣловалъ ея руку, Леночка обращалась не къ нему; этотъ вопросъ сорвался у нея съ языка, какъ выраженіе полнаго недоумѣнія относительно того, что съ нею дѣлается. Но и тутъ она никому въ мірѣ не повѣрила бы, что черезъ секунду сама бросится на шею «балующемуся» сорока-пяти-лѣтнему барину.

— Что же это такое? — повторяла она, стараясь овладѣть собою и боясь, какъ бы кто не засталъ ее раскраснѣвшеюся и взволнованною. — Что это?… Обезумѣла!…

Съ лицомъ она скоро справилась, только еще больше поблѣднѣла и крѣпче сжала губы. Но внутри у нея все дрожало я замирало отъ непонятной, упоительно-сладкой тревоги.

— Вы нездоровы, m-lle Hélène? — спросила ее Амели за завтракомъ.

— Да, mademoiselle.

— Что съ вами?

— Голова… — у Леночки оборвался голосъ.

— Лягте, Лёна, — сказала Екатерина Сергѣевна. — Видъ у васъ совсѣмъ больной. Можете уйти, если хотите.

— Позвольте…

Леночка встала, едва держась на ногахъ, дошла до своей комнаты, сорвала съ себя лифъ и корсетъ и съ глухими рыданіями припала грудью къ холодной подушкѣ. Весь день и всю слѣдующую ночь, запершись у себя, Гонтова пыталась обдумать свое положеніе, обсудить, что дѣлать, и ничего не надумала. Мысли путались, смѣнялись грезами, похожими на бредъ. Она хотѣла найти средство скорѣе выйти замужъ за Василья Васильевича, а ей представлялось, какъ хорошо было бы, если бы вдругъ всѣ куда-нибудь исчезли — Екатерина Сергѣевна, Амели, Адель… и осталась бы она одна, одна «съ нимъ», тогда… Только какъ же это можетъ случиться? Адель исчезнетъ, Амели тоже, но жена… Мало ли что бываетъ; она можетъ уѣхать, или, еще проще, умереть… И тогда… Легко сказать — умереть!… Съ чего она станетъ умирать, такая-то толстая? Куда ей уѣхать?… Ничего такого быть не можетъ. А вдругъ… вдругъ случай… или…

Дѣвушка вскакивала съ постели и хваталась за голову.

— Что же это такое? — повторяла она. — Что онъ мнѣ? Не люблю же я его, въ самомъ дѣлѣ, не влюблена… въ такого-то!

И Торбузовъ казался ей необыкновенно противнымъ съ своимъ истрепаннымъ, выцвѣтшимъ лицомъ, — не человѣкомъ даже, а чѣмъ-то отвратительнымъ, какъ гадина. А ея рука, которую онъ цѣловалъ, сжималась въ судорожной корчѣ; та же судорога пробѣгала къ плечу, захватывала спину и заставляла ее выгибаться до боли. Истомленная Леночка то металась и не находила мѣста отъ жара, то дрожала, какъ въ лихорадкѣ, и только поздно ночью забылась тяжелымъ сномъ. И ей казалось, что ее кто-то цѣлуетъ, мелькаютъ чьи-то лица — управляющаго, Карпатовича, Сердобцева, Торбузова… Отличить ихъ одного отъ другаго нѣтъ возможности. Всѣ они сжимаютъ ее въ своихъ объятіяхъ, сливаются въ одно, во что-то безформенное и страшное, но такое, отъ чего она оторваться не можетъ. Оно обхватываетъ ее, это многорукое, многоустное чудовище, цѣлуетъ ее всѣми своими устами, и никому не отдастъ она этого мерзкаго звѣря, похожаго на спрута, котораго она видала на картинкахъ. Звѣрь душитъ ее, Леночка сознаетъ, что гибнетъ, но сопротивляться нѣтъ силы, да она и не хочетъ сопротивляться… Пусть это — гибель, пусть смерть… Дышать нечѣмъ…

Съ громкимъ крикомъ поднялась она съ постели и осмотрѣлась въ испугѣ. Яркій свѣтъ солнца заливалъ всю комнату; было уже поздно. Въ дверь стучалась горничная, присланная узнать о здоровьѣ заспавшейся экономки.

— Вы страшно блѣдны, Лена. Вамъ очень нездоровится? — спросила Торбузова, когда Гонтова вошла къ ней въ комнату.

— Ничего… прошло, — отвѣтила дѣвушка.

Въ столовой Петръ Николаевичъ подлетѣлъ было къ ней и хотѣлъ взять за руку. Леночка быстро откинула обѣ руки назадъ и, стиснувши зубы, проговорила:

— Когда той не будетъ!

XXIV.

По сосѣдству съ имѣніемъ моихъ родителей жилъ въ деревнѣ милѣйшій, почтенный старикъ, докторъ Кроннеръ, ученикъ Гуфеланда. Разъ онъ вошелъ въ дѣтскую въ то время, какъ я съ прописи старательно выводилъ по разлинованной тетрадкѣ слова: «Лѣность есть мать всѣхъ пороковъ». Докторъ погладилъ рукой мою голову и сказалъ:

— Запомни, дитя: лѣность есть также мать большей части людскихъ болѣзней.

Не разъ въ моей жизни я имѣлъ случай убѣдиться въ томъ, что въ словахъ добраго старика Кроннера больше правды, чѣмъ въ прописи. Однимъ изъ яркихъ доказательствъ справедливости афоризма ученика знаменитаго автора Макробіотики могла бы служить Екатерина Сергѣевна Торбузова. Одаренная отъ природы необычайнымъ здоровьемъ, тѣломъ крѣпкимъ, какъ мраморъ, къ тридцати-шести годамъ, по милости своей лѣни, она была серьезно больна физически и въ особенности нравственно. Поутру Екатерина Сергѣевна вставала съ постели за тѣмъ только, чтобы, взявши ванну и одѣвшись, улечься на кушетку, лишь по усиленнымъ настояніямъ доктора Чадрина, Амели и Коли выходила въ столовую къ завтраку, обѣду и ужину и на все остальное время переселялась въ угольную опять-таки: лежать на кушеткѣ. Неразлучная спутница бездѣлья — скука все сильнѣе охватывала неподвижную барыню и превращалась въ апатичную тоску, внушавшую Чадрину большія опасенія. Торбузова никогда не была разговорчива; но за то очень любила, чтобы вокругъ нея было шумно, чтобы всѣ были веселы, болтали, смѣялись и бѣгали. Мало-по-малу ей и это прискучило, ей стало лѣнь слушать; чужой говоръ и шумъ веселья утомляли ее, раздражали нервы, перебалованные покоемъ. Залежавшееся тѣло начало замѣтно жирѣть, самыя ничтожныя усилія, вродѣ перехода изъ столовой въ угольную, отражались усталостью, вызывали одышку.

— Что съ нею? — тревожно спрашивала Амели доктора.

— Да ничего, собственно, — отвѣчалъ Чадринъ.

— Однако, она больна. Развѣ вы не видите?

— Конечно, больна, и даже очень серьезно.

— Такъ вы должны лечить, — приставала француженка, искренно любившая Екатерину Сергѣевну. — Должны помочь ей… На что же вы докторъ? На что ваша медицина? Или у васъ нѣтъ средствъ, или вы ихъ не знаете?

— Какъ не быть, mademoiselle, есть вѣрнѣйшее. Знаете какое? Поднять ее съ кушетки и гонять на кордѣ.

— Фу, докторъ, какъ вамъ не стыдно говорить такъ про вашу больную! — возмущалась Амели.

— Я не шучу, mademoiselle. Положимъ, гонять можно и безъ корды, но гонять необходимо. Это единственное и вѣрное средство, другаго нѣтъ. Она больна отъ неподвижности, а неподвижность — отъ лѣни.

— Да, но эта убійственная скука!… Вѣдь, она мѣста не находитъ отъ тоски.

— И скука, и тоска — все отъ того же, и отъ нихъ въ аптекахъ нѣтъ лѣкарства. Нуженъ моціонъ, усиленный моціонъ, — ходьба, гимнастика, верховая ѣзда, плаванье… Заставьте ее часъ въ день плавать, часъ гимнастику дѣлать, два часа верхомъ ѣздить, четыре часа ходить, — не сразу, разумѣется, а понемногу, — и я ручаюсь, что къ концу года она будетъ здорова, весела и счастлива.

— Это легко сказать, а какъ это сдѣлать? — возразила Амели.

— Отправить куда-нибудь на воды, на морскія купанья, — отвѣчалъ докторъ. — Принудить надо во что бы то ни стало, иначе можетъ плохимъ кончиться.

— Знаете, ея скука до того ужасна, что мнѣ кажется, будто она даже заразительна, — сказала гувернантка. — Я никогда не знала скуки, а здѣсь… здѣсь, только глядя на madame, можно съ ума сойти отъ тоски…

И Амели, дѣйствительно, узнала, что такое русская деревенско-барская скука. Особливо хорошо познакомилась съ нею живая француженка съ тѣхъ поръ, какъ осень загнала всѣхъ въ домъ, и суровая непогода держала по цѣлымъ недѣлямъ взаперти. Нѣкоторое развлеченіе доставила свадьба Машечки. За то съ удаленіемъ молоденькой экономки и съ отъѣздомъ Петра Николаевича на выборы, а потомъ на цѣлый мѣсяцъ въ Москву, въ домѣ стало еще тоскливѣе, еще невыносимѣе. Только пріѣздъ доктора разгонялъ на время удручающую всѣхъ скуку. Заслышавши колокольчикъ Чадрина, дѣти вскакивали съ мѣстъ, не обращая вниманія на уговоры своихъ наставниковъ, выбѣгали изъ класса и шумно неслись внизъ встрѣчать желаннаго гостя. Сами наставники, Амели и Карпатовичъ, весело переглядывались и съ сіяющими лицами спѣшили слѣдомъ за учениками. Даже Екатерина Сергѣевна становилась бодрѣе, приподнималась съ своей кушетки и привѣтливо смотрѣла на веселую толпу, врывающуюся въ угольную подъ предводительствомъ общаго любимца. Весь домъ оживалъ сразу, поднималась бѣготня, слышались приказанія подавать чай, завтракъ не въ урочное время, всѣ суетились, хлопотали наперерывъ угостить доктора. Онъ бралъ подъ руку слегка сопротивляющуюся хозяйку и насильно велъ ее въ столовую нарочно самымъ дальнимъ путемъ — черезъ залу, подъ предлогомъ, что хочетъ взглянуть, разцвѣлъ ли тотъ или другой цвѣтокъ.

— Вотъ еще посмотрите, Николай Андреевичъ, — кричалъ Коля. — Смотрите, зацвѣтаетъ мой любимый кактусъ.

— Сейчасъ, тёска, сейчасъ и къ твоему кактусу пойдемъ.

Катя тащила къ своимъ ландышамъ, Лиза — къ темно-красному розану, Варя — къ пышно разцвѣтшему олеандру, Амели требовала, чтобы вернулись въ гостиную взглянуть на чудесныя гарденіи… И докторъ ходилъ отъ окна къ окну, вываживая съ собою едва переводящую духъ Торбузову, тащилъ ее въ гостиную нюхать гарденіи, потомъ опять въ залу къ ландышамъ и кактусамъ и, наконецъ, сжалившись надъ ея изнеможеніемъ, усаживалъ въ столовой. Тѣмъ же порядкомъ, съ такими же остановками и отступленіями отъ прямаго пути, отводилъ онъ ее въ угольную, стараясь шутками и разсказами отвлечь вниманіе паціентки отъ усталости. Несмотря на частыя посѣщенія, — докторъ бывалъ два раза въ недѣлю, а съ новаго года сталъ бывать еще чаще, онъ былъ «годовымъ», — каждый его пріѣздъ былъ настоящимъ праздникомъ для всѣхъ обитателей Торбузовскаго дома.

Дружескія отношенія, установившіяся между Чадринымъ и Амели со времени ея болѣзни, незамѣтно для обоихъ, превратились въ болѣе нѣжное чувство, въ которомъ долгое время ни тотъ, ни другая не хотѣли сознаться даже себѣ самимъ. Но разъ, передъ рождественскими праздниками, докторъ пріѣхалъ, видимо, чѣмъ-то разигроенцый, задумчивый и разсѣянный. Послѣ обѣда, какъ это не рѣдко бывало и прежде, онъ остался въ гостиной одинъ съ француженкой.

— Что съ вами, докторъ? — участливо спросила она, садясь рядомъ съ нимъ на диванчикъ въ уютномъ уголкѣ, обставленномъ группой растеній.

— Что со мной, mademoiselle Амели?… — повторилъ Чадринъ ея вопросъ, — что со мной?… Знаете, я ѣхалъ сюда сегодня съ тѣмъ, чтобы сказать вамъ, что со мной. И вотъ, я могу сказать и не знаю, какъ сказать…

Француженка пристально взглянула на доктора, слегка вспыхнула и молча опустила голову. Сердце уже сказало то, чего не смѣлъ выговорить молодой человѣкъ.

— Вы мнѣ другъ, mademoiselle Амели, — продолжалъ онъ, тихо, замирающимъ голосомъ. — Какъ другу… помогите… помогите сказать то, чего я не умѣю, никому никогда не говорилъ.

Амели еще разъ вскинула глаза на Чадрина. Онъ былъ очень блѣденъ; правая рука его была заложена за жилетъ и замѣтно вздрагивала, силясь сдержать біеніе сердца.

— Вы меня любите, — чуть слышно прошептала дѣвушка.

Докторъ вздрогнулъ и не сразу выговорилъ:

— Да, Амели… а вы?…

— Et moi, je vous… je t’aime, — сказала она и обѣими руками закрыла лицо.

Чадринъ быстро двинулся къ ней и схватилъ ея руку. Его лицо сіяло блаженствомъ. Амели тихо отстранила его и отняла руку.

— Oui, je t’aime, — повторила она. — Je t’aime… et il m’est doux de te dire: je taime!… Но я не должна была говорить тебѣ… вамъ, докторъ, этого слова. Постойте… — она еще дальше отодвинулась отъ Чадрина и еще разъ отстранила его отъ себя. — Дайте мнѣ сказать… Да, я люблю тебя… и ты — моя первая, моя послѣдняя, моя единственная любовь… А я любить не имѣю права, не смѣю любить честнаго человѣка потому… parce que mou amour est une souillure… parce que je suis une fille, une gueuse!…

Амели встала и, чтобы не упасть, оперлась обѣими руками о столъ. Чадринъ жадно схватилъ эти руки и припалъ къ нимъ губами.

— Я люблю тебя, Амели, — говорилъ онъ, восторженно глядя на красавицу гувернантку. — Мнѣ дѣла нѣтъ до твоего прошлаго. Я знать не хочу, чѣмъ ты была… Для меня ты то, что ты есть на самомъ дѣлѣ, — честная женщина, единственная женщина, которая можетъ сдѣлать меня счастливымъ!… Амели, ты будешь моею женой!

— Никогда! — вскрикнула француженка, забывши, что ее могутъ услыхать изъ залы и изъ угольной. — Ни женой, ни любовницей!…

Амели вырвала свои руки изъ его рукъ и выбѣжала изъ комнаты. Но ей было двадцать три года, ему — двадцать семь; она правду сказала, говоря, что любитъ въ первый разъ въ жизни, и Чадринъ любилъ тоже въ первый разъ со всѣмъ пыломъ юной страсти, и борьба оказалась непосильной…

Черезъ нѣсколько дней послѣ свадьбы Машечки, на томъ же диванчикѣ въ гостиной, докторъ обнималъ одною рукой стройную талою своей возлюбленной, другою ласкалъ ея чудесные, золотистые волосы. Она, откинувши головку къ спинкѣ дивана, не сводила глазъ съ его лица.

— Амели, сдѣлай, какъ я прошу, — уговаривавъ онъ, — уѣдемъ ко мнѣ. Ты не хочешь быть женою, то-есть законною женой… ну, хорошо, объ этомъ не будемъ говорить пока. Но такъ — это невозможно. Я не могу жить безъ тебя.

— Жилъ же, Коля, — нѣжно отвѣтила француженка.

— Жилъ до тѣхъ поръ, пока…

— Пока не получилъ надо мною власти господина. А я сама хочу быть госпожей, parce que je suis ta maîtresse, — пошутила она.

— И будь моею maîtresse у меня, будь maîtresse моего дома.

— Нѣтъ, Количка мой, я въ жены не гожусь, ни въ законныя, ни въ незаконныя… Видишь ли, je suis devenue trop russe… обрусѣла, — такъ, вѣдь? Хорошо я говорю по-русски?

— Хорошо, Амели, почти какъ русская, — улыбнулся Чадринъ. — Но дѣло не въ томъ…

— Да, такъ вотъ я обрусѣла… Вашихъ… или нѣтъ — нашихъ русскихъ женщинъ я не очень люблю за то, что онѣ… вотъ я и не умѣю сказать… Переведи мнѣ: elles ne sont pas assez délicates. Но у нихъ есть очень хорошее качество, — онѣ любятъ независимость… Я говорю про хорошихъ русскихъ женщинъ. Онѣ не хотятъ жить на счетъ мужей. И я хочу быть хорошей… хоть этимъ.

Докторъ попробовалъ возражать еще и уговаривать.

— Нѣтъ, Коля, — рѣшительно сказала Амели. — Будемъ брать нашу долю счастья такою, какая она есть… ну, хотя «пока», какъ ты говоришь. Не порть мнѣ моего счастья.

— Но, дорогая моя, долго мы укрываться не можемъ, здѣсь скоро все узнаютъ и тогда тебѣ нельзя будетъ оставаться.

Амели задумалась.

— Это правда, — согласилась она. — Я даже хотѣла сама сказать madame… Мнѣ такъ стыдно, что я скрываю, точно я ворую… Тогда, если нельзя остаться, я подумаю и, можетъ быть, приду къ тебѣ, мой милый…

И Амели дѣйствительно призналась во всемъ Торбузовой. Та сильно поморщилась и ничего не сказала.

— Могу я оставаться у васъ въ домѣ, madame? Или я должна уѣхать? — грустно спросила Амели.

— Вы хотите уѣхать къ нему, покинуть меня? — совсѣмъ убитымъ, жалобнымъ тономъ проговорила Екатерина Сергѣевна.

— О, нѣтъ, chère… très chère madame, я не хочу никуда отъ васъ. Но я не знаю, найдете ли вы возможнымъ… дѣти ваши!…

— Эхъ, Амели! Если тутъ Адель… и мало ли ихъ… — Торбузова махнула рукой, на ея глазахъ блеснули слезы, которыя француженка видѣла въ первый разъ. — Restez, Amelie, я васъ такъ люблю, привыкла…

Слабымъ движеніемъ она привлекла къ себѣ гувернантку и поцѣловала въ лобъ, Амели припала губами къ рукѣ несчастной женщины; ей до слезъ стало жаль эту богатую русскую барыню. Нѣмку она окончательно возненавидѣла.

Увлеченная своею любовью въ Чадрину, Амели просмотрѣла заигрыванія Торбузова съ новою экономкой, а когда замѣтила, что нѣмкѣ производится легкая травля, то съ наслажденіемъ приняла въ ней участіе, не соображая, отчего сыръ-боръ загорается. Ей не до того уже было. Не соображала и Леночка, виновница и зачинщица этой травли, для чего, собственно, она ее затѣяла, для чего нужно выкуривать изъ дома Адель разными ухищреніями, какъ хорька изъ норы. Гонтова не задумывалась надъ тѣмъ, что будетъ дальше, когда она выживетъ нѣмку. Она просто не терпѣла «бѣлобрысую» и «толстомясую» за то, что та — бѣлокурая и толстая, тогда какъ она, Леночка, худая и смуглая; такъ же точно не терпѣла она француженку, про себя называя ее косматою и рыжею за ея чудесные, золотистые волосы, за ея красоту; ненавидѣла Екатерину Сергѣевну за то, что она барыня и можетъ ей приказывать; ненавидѣла черноволосую Матрешу потому, что та хихикаетъ съ Карпатовичемъ въ темномъ корридорѣ и бѣгаетъ украдкой во флигель; Зину… Зину потому, что эта «дѣвка» нѣсколько дней наливала чай и стояла у буфета на томъ же мѣстѣ, гдѣ стоитъ теперь она, Гонтова, потомственная дворянка, дочь помѣщика, у котораго были «свои» экономки и «свои дѣвки». Леночка изъ себя выходила, видя, какъ Амели сидитъ въ гостиной на диванчикѣ съ Чадринымъ и оживленно говоритъ съ нимъ на непонятномъ ей языкѣ, — зеленѣла отъ злости, замѣчая, какъ «черномазая Матрешка — туда же», улыбается учителю.

Адель, съ своей стороны, чувствовала, что дѣлается что-то очень для нея неладное, и никакъ не могла понять, откуда и за что стали вдругъ обрушиваться на нее всякія напасти. Сначала она только ухмылялась недоумѣвающею улыбкой и удивленно хлопала наивно-голубыми глазами, потомъ начала злиться, наконецъ, пришла въ настоящую тевтонскую ярость и надѣлала такихъ непоправимыхъ глупостей, что ни ей оставаться въ домѣ нельзя было, ни держать ее не было возможности. Нѣмку выпроводили, и Петръ Николаевичъ при первомъ удобномъ случаѣ подлетѣлъ къ экономкѣ съ побѣдоноснымъ видомъ.

— Леночка! — и онъ развязно дотронулся до ея крѣпко затянутой таліи, — теперь вы войдете ко мнѣ въ комнату?

— Къ вамъ? Зачѣмъ? — дѣвушка вспыхнула и брезгливо отодвинулась отъ Торбузова. Она вспомнила нелѣпыя слова, два раза вырвавшіяся у нея совсѣмъ помимо ея воли.

— Какъ? — немного опѣшилъ Торбузовъ. — Сами же вы сказали: когда нѣмки не будетъ — приду. Нѣмки нѣтъ…

Онъ пріостановился и сладкими глазами смотрѣлъ въ лицо экономки.

— Что же вамъ отъ меня угодно? — спросила она такимъ категорическимъ тономъ, что Петръ Николаевичъ не сразу нашелся, что отвѣтить.

— Угодно, Леночка? — началъ онъ значительно опустивши побѣдный тонъ. — Какъ вы это говорите! Мнѣ ничего не угодно, Леночка. Вамъ угодно было выгнать Адель…

— Вашу любовницу, — рѣзко сказала Гонтова.

— Не въ томъ дѣло… Вы хотѣли, и вотъ теперь все сдѣлалось по-вашему. Вы обѣщали, когда ея не будетъ…

— Придти… Я, Петръ Николаевичъ, не горничная дѣвка и… не нѣмка какая-нибудь!

Съ неподдѣльнымъ выраженіемъ негодованія и оскорбленной гордости швырнула экономка на полъ чайное полотенце и вышла изъ столовой.

Торбузовъ только руками развелъ.

«Вотъ такъ дама печальнаго образа! Вотъ такъ монашка! Славно одурачила… И я-то, впрочемъ, кажется, немножко поторопился, — соображалъ онъ, сконфуженно удаляясь въ кабинетъ. — Да кто-жь ее, чорта, зналъ, что она такая?… А вѣдь, точно — не нѣмка, съ огонькомъ… Фу-фу, съ какимъ огонькомъ! Не почище ли Амели будетъ. Прелюбопытная. Одно досадно, придется начинать съ нею канитель опять чуть не сначала… Амели — та, кажется, занялась нашимъ милымъ докторомъ, изволитъ filer le parfait amour… Проѣхать развѣ къ Машечкѣ, что она, какъ? Мужа цѣлыми днями нѣтъ; да, кстати, его надо отправить недѣльки на двѣ… Поѣду, посмотрю».

Петръ Николаевичъ поѣхалъ, увидалъ и вернулся домой очень довольный удачною экскурсіей, много обѣщавшею въ будущемъ.

Пріѣхавшій на другой день Чадринъ нашелъ у Гонтовой больной видъ, пощупалъ у нея, насильно, пульсъ и далъ бромистаго натра.

— Больна она? — спросила Амели.

— Нѣтъ. Замужъ ей надо.

— Объ этомъ она, кажется, очень старается, ухаживаетъ за управляющимъ. Только едва ли изъ этого что выйдетъ, — и француженка, смѣясь, разсказала исторію про чеку.

Бромистый натръ не далъ успокоенія Леночкѣ; она, попрежнему, проводила тревожныя ночи. Нѣмки не было, а ее, все-таки, будили порою крадущіеся шаги и скрипъ половицъ въ корридорѣ. Разъ она совершенно явственно, уже не сквозь сонъ, а на-яву, разслышала, какъ кто-то осторожно прошелъ мимо ея комнаты, какъ вслѣдъ затѣмъ затворилась дверь француженки и визгнулъ ключъ въ замкѣ.

— Подлецъ! — вскрикнула Гонтова, вскакивая съ постели. — Осмѣливается ко мнѣ приставать, точно въ какой-нибудь… А самъ къ рыжей пробирается. Постойте же, я вамъ покажу!…

Она быстро накинула блузу, не обуваясь, подкралась къ двери гувернантки и тихонько потянула за ручку. Дверь оказалась запертою, изъ-подъ нея виднѣлась полоска свѣта отъ ночной лампочки. Леночка приложила ухо къ замочной скважинѣ, — не могло быть сомнѣнія въ томъ, что Амели не одна. «Постучать, закричать на весь домъ, поднять всѣхъ на ноги! — проносилось въ головѣ экономки съ такимъ шумомъ и свистомъ, будто въ корридорѣ бушевалъ ураганъ. — Нѣтъ! Пока разбужу, онъ убѣжитъ… увѣритъ, что я выдумала. Выскочитъ, какъ звѣрь… кто его знаетъ, что еще сдѣлаетъ… Нѣтъ! А вотъ что… къ нему въ комнату, напишу: „приходила, подлецъ, ты былъ у своей рыжей…“ и оставлю на столѣ»… Черезъ минуту она вбѣжала въ спальню Торбузова и остановилась середи комнаты, не вѣря глазамъ своимъ, не имѣя силъ двинуться съ мѣста, ни даже вскрикнуть. У нея ноги подкосились отъ ужаса: передъ нею стоялъ «двойникъ», — такъ она была убѣждена въ томъ, что Петръ Николаевичъ наверху, въ комнатѣ француженки. Недоумѣніе Торбузова продолжалось всего одно мгновенье; онъ ни въ «двойниковъ», ни въ привидѣнія не вѣрилъ, и черезъ секунду обезумѣвшая отъ страха дѣвушка была въ его объятіяхъ. Она не слыхала даже, какъ затворилась дверь и щелкнулъ замокъ.

Блѣдные лучи весенней зари слабо освѣщали лѣстницу на антресоли, когда Леночка, ничего не сознавая, какъ лунатикъ, пробиралась въ свою комнату. На площадкѣ лѣстницы передъ нею посторонился жестоко сконфузившійся Чадринъ. Гонтова прошла мимо, не замѣтивши его, хотя безпрестанно осматривалась кругомъ широко раскрытыми глазами.

XXV.

Сердобцевъ вернулся усталый и очень довольный. Все ему удалось въ лучшемъ видѣ: онъ былъ крупнымъ землевладѣльцемъ, собственникомъ двухсотъ пятнадцати десятинъ. Правда, изъ взятыхъ денегъ не осталось ни пятака, онъ принужденъ былъ даже призанять немного у «пѣгаго», за то дѣла шли какъ по маслу. «Пѣгій» — молодчина, мастеръ орудовать; въ сапогахъ бутылками, въ мятомъ картузѣ, въ долгополомъ сюртукѣ лѣзетъ онъ всюду напроломъ съ зажатою въ рукѣ ассигнаціей, какъ разъ подходящаго къ мѣсту достоинства, и вездѣ обдѣлываетъ все въ два слова. Пока шла возня изъ-за снятія какого-то запрещенія, онъ успѣлъ два раза скатать домой и еще куда-то, привезъ еще одну «парочку» — продавца и покупателя, самъ покупалъ что-то, потомъ продавалъ, писалъ росписки, бралъ росписки, вынималъ изъ кармана рыжій кожаный бумажникъ, набитый сотенными, и опорожнялъ его, — недоставало — бралъ у Сердобцева, у «своего» адвоката, частнаго повѣреннаго Шавкина, а черезъ нѣсколько часовъ являлся откуда-то опять съ набитымъ бумажникомъ. Въ нѣсколько дней Михаилъ Степановичъ перевидалъ въ рукахъ «пѣгаго» столько денегъ, сколько не видалъ во всю свою жизнь. Въ губернскомъ городѣ Широкорѣцкѣ «пѣгаго» всѣ знали, отъ сторожей и лакеевъ на вокзалѣ желѣзной дороги до управляющаго этою дорогой, отъ сторожей разныхъ учрежденій до старшаго нотаріуса, до главнаго агента общества взаимнаго поземельнаго кредита и директоровъ трехъ банковъ городскаго, «взаимнаго широкорѣцкаго» и «торговаго». Теперь въ этомъ городѣ прибавилось еще два банка: «дворянскій» и «крестьянскій», итого, кромѣ агентуры «золотаго» кредита, пять банковъ, — ныряй гдѣ глубже. По совѣту адвоката и «пѣгаго», Сердобцевъ нырнулъ въ торговый. Тамъ обѣщали выдать за его песочный цензъ такую уйму денегъ, какую можно кредитовать развѣ только подъ золотоносные пески.

— Тащи больше, — совѣтовалъ «пѣгій». — Банчишко новенькій, свѣженькій, заманиваетъ. Дернемъ съ нихъ рубликовъ по семидесяти, да на нихъ сейчасъ же и залобанимъ настоящее имѣньице. Въ Мраковскомъ уѣздѣ есть триста десятинокъ, усадьба, лѣсокъ, земля черноземъ, заложено въ московскомъ за двадцать четыре тысячи, аккуратно, доплатить десятку. Въ моментъ оборудую, а у тебя еще деньга останется на первый случай.

— А это-то какъ же? — недоумѣвалъ Сердобцевъ.

— Песъ съ нимъ, продавай они его съ аукціона.

— Да, вѣдь, потомъ доберутся, пожалуй, и до того.

— Эхъ ты, простора твоя ребячья… А жена-то у тебя на что? На жену купимъ… Чего имъ въ зубы-то смотрѣть…

По правдѣ сказать, у Сердобцева глаза было разгорѣлись на триста десятинъ чернозема съ усадьбою и лѣскомъ. Всю ночь онъ проворочался, глазъ не могъ сомкнуть, раздумывая надъ заманчивымъ предложеніемъ, но къ утру заробѣлъ: а ну-какъ за такія дѣла потянутъ къ отвѣту въ окружный съ присяжными?… «Пѣгій» обозвалъ его «фефёлой» и въ тотъ же день уѣхалъ въ Мраковскій уѣздъ съ «хорошимъ» покупателемъ.

Марья Ивановна встрѣтила мужа расфранченная; ей почему-то казалось, что непремѣнно долженъ кто-нибудь пріѣхать — Торбузовъ или Карпатовичъ. Пріѣзду своего Мишеля она такъ обрадовалась, что забыла, какъ лишь за нѣсколько минутъ до того собиралась очаровывать другихъ гостей. Только радость ея была не долговременна. Послѣ первыхъ поцѣлуевъ Машечка стала искоса посматривать на завязанный веревкой чемоданъ. А Сердобцевъ, ничего не замѣчая, умывался и разсказывалъ, какъ его трепали въ губерніи, куда и по скольку разъ приходилось бѣгать, во сколько обошлось снятіе запрещенія.

— Однихъ телеграммъ съ отвѣтами рублей никакъ на двѣнадцать вышло, — говорилъ онъ, вытирая лицо и руки. — А тутъ эти марки, конца-края имъ нѣтъ… и всѣ-то рвутъ съ тебя, всѣ тянутъ… Сторожамъ двугривенными передавалъ не сочтешь сколько…

Но вотъ и лицо вытерто, и переодѣлся Михаилъ Степановичъ, и уже къ матушкѣ идти собрался, а чемоданъ лежитъ на томъ же мѣстѣ не развязанный. Марья Ивановна не выдержала.

— Постой, Мишель, погоди, вотъ чемоданъ…

— Что чемоданъ?

— Какъ что? — съ оттѣнкомъ нетерпѣнія сказала она. — Дай ключъ — разобрать, все ли привезъ, не растерялъ ли.

— Чего тамъ? Слава Богу, что хотя голову-то не потерялъ. Успѣешь, пойдемъ.

— Нѣтъ, Мишель, — приставала Марья Ивановна, — ты разскажи по порядку, какъ, что? А то марки, двугривенные! Такъ, вѣдь, нельзя, я хочу знать все какъ слѣдуетъ.

Покупка земли обдѣлывалась потихоньку отъ Вѣры Васильевны, изъ боязни, что старуха не позволитъ путаться въ какія-то непонятныя для нея аферы. Сердобцевъ развязалъ чемоданъ, отперъ и предоставилъ его въ распоряженіе жены. Въ немъ, кромѣ грязнаго бѣлья и измятой пары платья, ничего не оказалось. Разсказъ Михаила Степановича далеко не былъ еще конченъ, когда Машечка, не думая считать, вышвырнула ногой кучу бѣлья въ прихожую и съ раскраснѣвшимся, злымъ лицомъ сказала:

— Чай пить пойдемъ, тамъ ужь я думаю и такъ ругаются…

Ругаться тамъ никто никогда не думалъ, а Марья Ивановна чувствовала, что вотъ-вотъ сама сейчасъ разругается. Она привыкла, что у Торбузовыхъ послѣ каждой поѣздки въ Москву всѣмъ привозились подарки, а къ праздникамъ такъ нарочно выписывались. А этотъ «пентюхъ», — Машечка злобно смотрѣла на широкую спину шедшаго впереди мужа, — «дубъ» эдакій, черезъ три мѣсяца послѣ свадьбы не могъ хоть платьишка, хоть шляпченки привезти къ Святой! Черезъ четыре дня Свѣтлое Воскресенье, а онъ… сандальнымъ яйцомъ похристосуется… «Колода»! Молодая супруга чуть не скрежетала зубами. Чтобы отплатить мужу и хоть чѣмъ-нибудь выместить свою досаду, она, какъ вошла къ Вѣрѣ Васильевнѣ, такъ и выпалила:

— Матушка, поздравьте, Михаилъ Степановичъ имѣнье купилъ!

Ударъ былъ такъ неожиданъ, что въ первую минуту всѣ растерялись и забыли даже поздороваться. Первою оправилась матушка.

— Здравствуй, Миша, — сказала она обычнымъ привѣтливымъ тономъ. — Здоровъ ли съѣздилъ? Усталъ, чай? Садись, кушай.

На столѣ кипѣлъ самоваръ, стояли огурцы, картофель и капуста, безъ масла по случаю Страстной недѣли.

— Простите, матушка, — говорилъ Сердобцевъ, нѣжно цѣлуя мать въ обѣ руки и въ щеки. — Простите, не сказалъ, родная, чтобы не тревожить напрасно. Ѣхалъ, самъ не зная, выйдетъ ли еще что. А тамъ оказалось дѣло подходящее и спѣшное; побоялся пропустить выгодную покупку.

— Что-жь, кончилъ, купилъ? — спокойно спросила мать.

— Кончилъ, матушка…

— Жаль, Миша, что безъ моего благословенія…. Ну, да ужь купилъ, стало быть, теперь нечего… Благослови Господь, — и старушка три раза перекрестила сына, поцѣловала его голову. — Благослови Господь… Разсказывай, какое имѣніе и какъ купилъ.

Совсѣмъ не того ожидала Марья Ивановна. Сердобцевъ передалъ все обстоятельно, только немного прикрасивши свою покупку и умолчавши о томъ, на какія деньги она сдѣлана. На вопросъ объ этомъ, онъ сказалъ, что взялъ у Хмарова на оборотъ до полученія ссуды изъ банка. Настя была, повидимому, довольна и разспрашивала брата, есть ли водица, прудокъ, можно ли водить птицу, удобно ли для пчелы. Все обошлось благополучно, и лишь по уходѣ молодыхъ Вѣра Васильевна раздумчиво покачала головой и сказала дочери:

— Охъ, Настя, не жду я хорошаго, не лежитъ мое сердце къ этой покупкѣ!

Настя успокоивала мать, увѣряя, что Миша — человѣкъ дѣльный, зря не сдѣлаетъ, да и Петръ Николаевичъ не посовѣтовалъ бы ему худаго.

— Ты это чего вылетѣла? — сердито проговорилъ Сердобцевъ, выйдя съ женою на дворъ.

— Ахъ, Мишель, я такъ обрадовалась, — защебетала Машечка, стараясь подольститься къ мужу, — такъ обрадовалась, что выдержать не могла. Сама не знаю, какъ это у меня сорвалось вдругъ. Ахъ, какъ я рада, какъ я счастлива! Ты подумай только, Мишель, ты у меня помѣщикъ Сумбурскаго уѣзда, крупный землевладѣлецъ, я — помѣщица! Вѣдь, такъ, милый? Да, я помѣщица?

Улыбка удовольствія скользнула по не совсѣмъ еще прояснившемуся лицу крупнаго землевладѣльца. Скоро, однако же, онъ восчувствовалъ, какъ иногда тернистъ бываетъ путь, ведущій къ почестямъ. Въ сѣняхъ пристройки новаго помѣщика ждалъ уже посланный отъ Хмарова съ покорнѣйшею просьбой неотложно пожаловать къ нему по дѣлу. Въ другое время волостной писарь приказалъ бы кланяться и сказать: если Никону Ивановичу есть какое спѣшное до него дѣло, то просятъ, молъ, ихъ самихъ пожаловать. А теперь, хотя Сердобцевъ былъ и крупнымъ землевладѣльцемъ, и очень уставшимъ помѣщикомъ Сумбурскаго уѣзда, а не пойти къ кабатчику Никону онъ не могъ, — кто же знаетъ, что тамъ случилось въ его отсутствіе. Какъ ни пожимался Михаилъ Степановичъ, а, все-таки, надѣлъ забрызганное грязью и не успѣвшее просохнуть пальто и пошелъ къ Хмарову. Никонъ Ивановичъ разсыпался въ извиненіяхъ, что потревожилъ, справился о дѣлѣ, поздравилъ съ успѣхомъ и приказалъ подать портвейну широкорѣцкаго издѣлія вспрыснуть покупку. О спѣшномъ дѣлѣ Хмаровъ не заговаривалъ. Наконецъ, послѣ третьей или четвертой рюмки Сердобцевъ спросилъ, зачѣмъ онъ такъ скоро понадобился.

— Такъ, знаете, Михаилъ Степановичъ, — заговорилъ мягкимъ голосомъ Хмаровъ, — заѣхалъ это ямщикъ вашъ въ заведеніе и говоритъ: такъ и такъ, молъ, вернулись. Я и думаю, чѣмъ откладывать, — дни, сами знаете, какіе… — такъ чѣмъ откладывать, думаю, послать, потому какъ завтра четвергъ будетъ.

— Что же, что четвергъ? — спросилъ въ недоумѣніи Сердобцевъ.

— Четвергъ-съ, великій четвергъ, Михаилъ Степановичъ… Дни такіе, прости, Господи, наши согрѣшенія вольныя и невольныя.

— Вы говѣете, Никонъ Ивановичъ?

— Нѣтъ-съ, на первой недѣлѣ сподобился. А вотъ-съ, такъ какъ праздники наступаютъ, такъ счета бы по товариществу подвести надо.

— Завтра подведемъ, Никонъ Ивановичъ, — сказалъ Сердобцевъ, чокаясь съ хозяиномъ.

— Такъ-съ, завтра. А насчетъ, извините-съ, той суммы, что изволили съ собою брать? — вкрадчиво проговорилъ Хмаровъ.

— Что же? — не понялъ Сердобцевъ. — Какъ говорено было, ма Ѳоминой получу изъ банка и внесу.

— Такъ-съ, на Ѳоминой. Это такъ точно, говорено-съ, — согласился Никонъ. — Только изволите видѣть, въ кассѣ оставалось у насъ восемьсотъ рублей… Такъ-съ?

Сердобцевъ кивнулъ головой.

— Безъ васъ были взносы-съ, записаны въ книги, — триста пятьдесятъ. А какъ теперича я исхарчился, сами знаете, сдурилъ-съ, — новое заведеніе трактирное для базара приспособляю, — такъ ужь я-съ, по крайней нуждѣ, позаимствовалъ тоже… тысячку-съ. Такъ вотъ-съ насчетъ этого… въ наличности выходитъ полтораста, а тутъ народишко нуждается… Сами знаете, бѣднота, къ празднику всякому, значитъ, нужно.

— Въ чемъ же дѣло? Я не совсѣмъ васъ понимаю, Никонъ Ивановичъ, — сказалъ Сердобцевъ.

— Помилуйте-съ, чего же не совсѣмъ понимать. Даже совсѣмъ довольно просто… Пожалуйте-съ, — Хмаровъ налилъ рюмку. — Пожалуйте-съ, за ваше здоровье-съ… Даже очень ясно-съ. Какъ вы двѣ тысячи брали на промѣнъ… или на оборотъ… а теперича, значитъ, требованіе-съ…

— Это что же собственно значитъ, Никонъ Ивановичъ? — Сердобцевъ замѣтно поблѣднѣлъ. — Вы же знаете, что деньги я бралъ до Ѳоминой, даже до Міроносицкой. Стало быть, вы хотите теперь меня припереть, какъ ужа вилами?

— Пожалуйте-съ, Михаилъ Степановичъ, — Хмаровъ невозмутимо подвинулъ къ гостю налитую рюмку, — пожалуйте-съ… Зачѣмъ же вы такъ понимаете, чтобы припереть? Совсѣмъ даже это напрасно-съ.

— Такъ чего же вы отъ меня хотите? — молодой человѣкъ искренно ничего не понималъ. — Говорите прямо, Никонъ Ивановичъ.

— Ахъ, Михаилъ Степановичъ, Михаилъ Степановичъ, очень я даже прямо-съ… На что прямѣе, сами знаете, какой я простой человѣкъ. Прямо вамъ объясняюсь, по крайности по своей, видимши все равно, какъ и вы, что деньги, можно сказать, безъ дѣла пустуютъ, тоже позаимствовалъ. Ну, тѣ тамъ, лядъ ихъ возьми, обойдутся… имъ что? — пропить. Такъ, сдѣлай милость, у насъ и безъ денегъ отказу нѣтъ. А вотъ-съ какой случай: если Петръ Николаевичъ или отецъ Иванъ вздумаютъ провѣрку… Такъ ужь я такъ полагаю; что въ обмѣнъ-то на серіи намъ бы все равно пустить что двѣ, что три тысячи. Вы, то-есть, свой оборотъ полагаете къ Міроносицкой, и я-съ къ тому времени обернусь. Будьте безъ сумлѣнья-съ, вотъ какъ передъ истиннымъ Богомъ.

— Да мнѣ-то что же, Никонъ Ивановичъ? — все еще не могъ взять въ толкъ Сердобцевъ. — Внесемъ деньги и — конецъ дѣлу.

— Это точно-съ, внесемъ. Какъ не внести… не внести нельзя-съ. А на случай провѣрки вы ужь сдѣлайте ваше такое одолженіе, записочку вложите, что еще взята тысяча рублей для обмѣна… Безъ сумлѣнія-съ, передъ истиннымъ… Для вѣрности я вамъ въ сей моментъ вексель на тысячу рублей, по предъявленіи-съ. Развѣ вы меня не знаете, Михаилъ Степановичъ, какой я есть человѣкъ?… Съ батюшкой вашимъ, съ упокойникомъ, жили, можно сказать, какъ ровно свои… завсегда я могу оправдать и съ моимъ уваженіемъ… Пожалуйте-съ, Михаилъ Степановичъ, еще рюмочку…

— Извините, Никонъ Ивановичъ, этого я сдѣлать не могу. — Сердобцевъ всталъ и взялся за шляпу. — За то, что я взялъ, я и отвѣчу, а за васъ, — извините, — не могу. Вы взяли, вы и росписку вложите.

— Позвольте-съ, Михаилъ Степановичъ, куда же вы? Присядьте-съ. Вамъ это все единственно съ и никакого касательства быть не можетъ, потому я завсегда при васъ и могу сказать: такъ, молъ, точно, для обмѣна, соблюдаючи интересъ… А позвольте-съ, какъ же это: и вы, къ примѣру, для обмѣна, и я для обмѣна? Въ однѣ руки — то одно дѣло, а по-врозь — это уже не того-съ. Да вы будьте спокойны, я вамъ, какъ передъ истиннымъ Богомъ… и въ такіе-то дни…

— Не могу-съ, прощайте! — Сердобцевъ направился было къ двери.

— Позвольте-съ, Михаилъ Степановичъ, — остановилъ его Хмаровъ. — Если вамъ теперича никакъ нельзя-съ, въ такомъ случаѣ мнѣ остается одно дѣло: въ сей моментъ, какъ вы пріѣхали, попросить правленіе собраться завтрашняго числа и объяснить, что такъ, молъ, и такъ, довѣрилъ, по моей неосторожности, для обмѣна на серіи и теперича оныхъ серій не получилъ… А что касательно тысячи, кою я взялъ, такъ будьте безъ сумлѣнія, вполнѣ будетъ въ наличности. А какъ я вамъ услужилъ, то полагалъ такъ, что и вы мнѣ посочувствуете…

Какъ ни бился Михаилъ Степановичъ, а былъ вынужденъ дать вторую росписку въ тысячѣ рубляхъ, взявши въ обмѣнъ вексель Хмарова на ту же сумму съ обязательствомъ уплатить по предъявленіи.

Сердобцевъ пришелъ домой измученный, какъ почтовая лошадь, разбитый физически и нравственно сознаніемъ унизительной зависимости отъ кабатчика Хмарова. «Паукъ!» — вспомнилъ онъ Жигунову и сталъ еще мрачнѣе. «Пожалуй, и не выпутаешься, если не поможетъ Торбузовъ». Отъ пережитыхъ непріятностей и отъ кабацкаго портвейна у молодаго человѣка жестоко разболѣлась голова. Онъ только и думалъ о томъ, какъ бы скорѣе добраться до постели и уснуть, — уснуть мертвымъ сномъ, забыть всякихъ «пѣгихъ» и Хмаровыхъ, ссуды и банки, весь пестрый людъ, тянущій руки къ его карману и рвущій изъ него двугривенные, трешницы и четвертныя, — забыть самого себя, въ особенности, жалкаго, внутренно опозореннаго «крупнаго землевладѣльца»… Марья Ивановна видѣла, что мужу неможется, не стала приставать и, съ своей стороны, посовѣтовала отдохнуть. Онъ раздѣлся и легъ, но заснуть не могъ и безсильно метался по кровати, проклиная день и часъ, въ который далъ себя заманить въ эти дѣла.

— Мишель, знаешь что? — сказала Машечка. — Попробуй выпей наливки. Ты, можетъ быть, скорѣй уснешь. У меня есть…

Молодая женщина подошла къ коммоду и загремѣла бутылками, стоявшими на полу.

— Да, наливки… — точно въ забытьи отвѣтилъ Сердобцевъ. — Ну, что-жь, давай ужь съ однова и наливку… кабакъ — такъ кабакъ!…

— Какой кабакъ, Мишель? — не поняла она, ставя передъ мужемъ на стулъ бутылку и рюмку.

— Кабакъ?… Ты вотъ наливай. Кабакъ хмаровскій, это — паучиное гнѣздо… Кабакъ — это насосъ, которымъ выкачиваютъ изъ народа всѣ его лучшіе соки… Понимаешь ты?

Она ничего не понимала и удивленными, немного испуганными глазами смотрѣла на мужа, залпомъ опорожнившаго рюмку.

— Кабакъ вытягиваетъ деньги, только это вздоръ… деньги — вздоръ! Если нѣтъ денегъ, ихъ добыть можно, обобрать кого-нибудь, надуть, украсть, ограбить, подлогъ сдѣлать… Что-жь ты не наливаешь? Валяй… Вздоръ все это… Вотъ у меня не было ни гроша, а я имѣніе купилъ. Песочницу какую то съ корявыми сосенками, которыя даже на дрова не годятся, на корню гніютъ… только и годятся, чтобы повѣситься на нихъ.

— Ахъ, Мишель, что ты, что ты, милый! — Марья Ивановна испуганно кинулась обнимать мужа.

— А ты постой, давай рюмку… — и онъ выпилъ вторую. — Это пустяки. Если бы я захотѣлъ, могъ бы заложить за пятнадцать тысячъ эту песочницу… Понимаешь? За пятнадцать! Долгъ заплатить и на остальныя купить настоящее имѣніе, черноземное, съ усадьбой… триста десятинъ предлагали. Поняла? Не было ни пятака и вдругъ — триста десятинъ, баринъ…

— Мишель, правда? Предлагали? И что же? Ты не купилъ?… — она удивленно раскрыла ротъ.

— Не купилъ. Вотъ поди-жь ты глупость какую сдѣлалъ, а?… Что-жь ты ротъ разинула, какъ ворона? Знай свое дѣло — наливай… Не купилъ, отказался.

— Ахъ, какъ же это ты? — Марья Ивановна машинально налила рюмку. — Зачѣмъ же ты отказался? Можетъ быть, еще поправить можно?

Увлеченная мыслью о возможности блестящей покупки, она не замѣчала ни тона, какимъ говорилъ мужъ, ни того, какъ онъ назвалъ ее вороной.

— Можетъ быть, не поздно еще. Ты подумай только: триста десятинъ чернозема съ усадьбой — и безъ гроша денегъ!… Вѣдь, это что же такое? Вотъ бы всѣ тутъ рты-то разинули, ужь точно, какъ вороны. Неужели же ты, Мишель, вправду отказался? Нѣтъ, ты пошутилъ? Ты это нарочно, меня подразнить… Ты поѣдешь на Святой и купишь. Вѣдь, да?

— Нѣтъ, не куплю, — рѣзко проговорилъ Сердобцевъ, продолжая пить наливку. — Не куплю… Будетъ съ меня, довольно разъ сдѣлать мерзость! Не понимаешь ты, что ли, въ самомъ дѣлѣ, на какія деньги все это дѣлается?

— На какія? — недоумѣвала Машечка.

— На краденыя… У-у-у! — заревѣлъ опьянѣвшій Михаилъ Степановичъ. — Укралъ изъ кассы и купилъ. Ты знала, какъ я кралъ. Теперь надо залѣзть въ банкъ и тамъ украсть, и купить, стать настоящимъ бариномъ… У-у-у!…

— Мишель… Миша, что съ тобой? — перепугалась Марья Ивановна. — Помилуй, какая же тутъ кража? Гдѣ ты укралъ? Ты же привезешь и отдашь… А банкъ… вольно ему давать!… Не воровски же ты взялъ въ банкѣ. Да и тутъ Петръ Николаевичъ, Никонъ Ивановичъ…

Сердобцевъ, какъ ужаленный, вскочилъ съ постели и въ одномъ бѣльѣ зашагалъ по комнатамъ.

— Нечего сказать, нашелъ кражу, — разсуждала его супруга, чуть не бѣгомъ слѣдуя за нимъ. — Хорошо воровство, когда всѣ такъ дѣлаютъ. Скажите, пожалуйста, банкъ еще беречь намъ забота! Обокрадешь ихъ, эти банки-то! Какъ же, держи карманъ!… Самого-то не обокралъ бы этотъ банкъ… И обокрадетъ, да, и всѣ обокрадутъ и оберутъ до ниточки съ эдакою-то нашею честностью, вотъ какъ папу обобрали… Ну, перестань, милый, лягъ, успокойся…

Она тихо провела пошатывающагося мужа въ спальную, уложила и, стараясь успокоить лаской и поцѣлуями, продолжала говорить:

— Не понимаю я, Мишель, чего ты волнуешься, точно маленькій. Точно не знаешь, что всѣ то же дѣлаютъ, — не ты, такъ другой… Только мы-то съ такою нашею честностью будемъ глазами хлопать, да все пропускать мимо, а другіе все приберутъ къ рукамъ, и насидимся мы безъ хлѣба. Да что — мы… ты долженъ помнить, что у насъ будетъ ребенокъ. Мы для него обязаны позаботиться, подумать о томъ, чтобы не наплодить нищихъ. Не понимаю я, какъ ты, человѣкъ умный…

— Эхъ, Машечка ты, Машечка, — вдругъ отрезвѣвшимъ голосомъ проговорилъ горько Сердобцевъ, — не понимаешь ты и вѣкъ ты останешься Машечкой! Умѣешь ты только цѣловаться, да…

Сердобцевъ закрылся съ головой одѣяломъ и громко зарыдалъ въ самомъ дѣлѣ, какъ маленькій.

XXVI.

Съ церковной колокольни гудѣлъ веселый трезвонъ. На улицахъ пестрѣли нарядныя толпы. То тамъ, то тутъ родъ лучами яркаго солнца блеснуть и исчезнуть въ растворенныхъ воротахъ золотыя ризы отца Ивана и его псаломщиковъ. Повязанные черезъ плечо бѣлыми полотенцами проходятъ впереди священника «богоносцы» съ крестомъ и иконами въ рукахъ: Матерь Божья по селу «ходитъ», хлѣбное зерно святитъ на посѣвъ, православный людъ благословляетъ на работу, молодежи даетъ разрѣшеніе привѣтствовать весну пѣснями и играми. На одномъ концѣ села стонъ стоитъ отъ шумнаго веселья, и «улица» въ полномъ разгарѣ, — тамъ была уже Пречистая; на другихъ концахъ все еще тихо, не слышно ни пѣсенъ, ни смѣха и пьяныхъ почти не видно, праздникъ только на лицахъ, да въ яркихъ нарядахъ, — туда съ образами еще не дошли. Даже дѣвки, молодухи и парни съ тѣхъ концовъ, хотя и бываютъ тамъ, гдѣ уже есть «улица», но только въ качествѣ зрителей; имъ играть пока «не пригоже». Но вотъ обходъ съ иконами по селу конченъ, отецъ Иванъ отправился на хутора, и все село загудѣло въ общей радости. Свѣтлый праздникъ — всѣмъ приздникамъ праздникъ, впрочемъ, только для рабочаго народа. Для людей «дѣловыхъ», какъ извѣстно, праздниковъ нѣтъ, нѣтъ ни отдыха, ни покоя, нѣтъ и веселья.

Это въ первый разъ въ жизни узналъ на себѣ Михаилъ Степановичъ. Едва справившись кое-какъ съ упущеніями, надѣланными помощникомъ по волости въ его отсутствіе, Сердобцевъ помчался въ городъ за судебнымъ приставомъ, потомъ въ Мокрое совершать вводъ во владѣніе, вернулся на день домой и, почти не видавши семью, покатилъ къ предводителю Раеву просить подписать оцѣнку, отъ него опять въ городъ къ исправнику, къ предсѣдателю управы, въ присутствіе по крестьянскимъ дѣламъ, отсчитывалъ марки на свидѣтельства и удостовѣренія отъ всѣхъ мѣстъ и лицъ въ томъ, что къ залогу его имѣнія нѣтъ препятствій. Вездѣ поздравляли новаго землевладѣльца, разспрашивали о его покупкѣ, о томъ, что онъ намѣренъ предпринять, какъ вести хозяйство и т. д. И вездѣ надо было извертываться, придумывать и врать, — врать безъ конца, врать и сознавать, что этому вранью вѣритъ одинъ человѣкъ изъ десяти, да и тотъ думаетъ: «пустяки ты, другъ сердечный, мелешь, подожди — обожжешься на плужкахъ, да на картофелѣ съ травосѣяніемъ, такъ запоешь не тѣмъ голосомъ»… Непремѣннаго члена Кондорова не оказалось въ городѣ, пришлось къ нему въ деревню ѣхать. Хорошо еще, что недалеко было, всего верстъ двѣнадцать отъ Сумбурска.

— Слышалъ, что купили, — сказалъ Кондоровъ равнодушнымъ тономъ, только въ глазахъ его видно было неодобреніе. — Цензъ пожелали имѣть въ гласные баллотироваться?

Чѣмъ-то такимъ правдивымъ и опредѣленнымъ повѣяло на молодаго человѣка отъ этихъ простыхъ словъ, что языкъ не повертывался на вранье о плугахъ и хозяйствѣ.

— Думаю, — сконфуженно проговорилъ Сердобцевъ. — Не знаю только… вотъ что вы мнѣ скажете?

— Ничего я вамъ не могу сказать, — отвѣтилъ Кондоровъ. — Дѣло сдѣлано, теперь говорить нечего. Раньше бы пріѣхали, я бы сказалъ, быть можетъ.

— Вы не одобряете, Владиміръ Сергѣевичъ?

— Если это васъ такъ интересуетъ, извольте, не одобряю, — невозмутимо сказалъ Кондоровъ.

— Вы не думаете, чтобы я могъ въ качествѣ гласнаго принести… хотя малую долю пользы?

— Нѣтъ-съ, я, наоборотъ, всегда былъ такого мнѣнія, что вы могли бы приносить пользу и, пожалуй, не малую.

— Въ такомъ случаѣ, Владиміръ Сергѣевичъ… простите, я не понимаю.

— Дѣло простое: въ Широкорѣцкомъ уѣздѣ уже есть болотные гласные изъ адвокатовъ и другихъ охочихъ людей. До земства и его настоящихъ задачъ имъ нѣтъ ровно никакого дѣла, для нихъ весь вопросъ въ томъ, чтобы насажать всюду своихъ: въ управу, въ мировые, въ губернскіе гласные, насажать пріятелей и не пустить тѣхъ, кто не нравится. Вмѣсто настоящаго земскаго дѣла, всѣ силы уходятъ на интриги да на подвохи.

— Но я-то, Владиміръ Сергѣевичъ, ужь, конечно, не для интригъ желалъ бы быть выбраннымъ, — возразилъ Сердобцевъ.

— А для чего же-съ, позвольте спросить? Что вамъ земство и что вы будете въ земствѣ? — Кондоровъ пристально взглянулъ на волостнаго писаря. — Или вы… за свой собственный счетъ, т.-е. сами желаете въ члены управы?

Михаилъ Степановичъ покраснѣлъ и промямлилъ что-то невнятное.

— Да, — продолжалъ непремѣнный членъ, — это значитъ, что интрига будетъ вестись изъ-за васъ. Радости мало. И опять-таки: что вамъ Гекуба? Я не хочу сомнѣваться въ томъ, что вы будете хорошимъ чиновникомъ, но земскимъ человѣкомъ вы, все-таки, не будете. Если бы вы купили двадцать десятинъ и ихъ обрабатывали, и налоги съ нихъ платили, вы могли бы баллотироваться отъ мелкопомѣстныхъ владѣльцевъ и явились бы представителемъ интересовъ извѣстнаго класса. А теперь вы являетесь искателемъ мѣста, желающимъ получить кусокъ земскаго пирога, какъ говорится. Вы представьте себѣ, что сталось бы съ земствомъ, если бы всѣ мѣста въ управѣ попали въ руки болотныхъ, или, что одно и то же, песочныхъ гласныхъ, если бы большинство гласныхъ состояло изъ болотныхъ и песочныхъ? Я бы сказалъ, что это не земская управа и не земское собраніе, а шайка охочихъ людей — ушкуйниковъ… Извините, я говорю вамъ это потому, что вы, сколько я васъ знаю, искренно думаете, будто можете быть полезнымъ. Этого и я не отрицалъ бы, если бы вы подошли къ земскому дѣлу прямымъ путемъ, а не пробирались бы при помощи фиктивнаго ценза.

«Яко тать въ нощи!» — пронеслось въ головѣ Сердобцева.

— И если я стану баллотироваться, уже, конечно, вы положите мнѣ налѣво? — сказалъ онъ вслухъ.

— Не вамъ, а вашему цензу — да, потому что въ принципѣ отрицаю право безземельныхъ быть гласными.

— Даже если бы я баллотировался отъ крестьянъ, которые, въ сущности, тоже почти безземельные? — спросилъ писарь.

— А это тѣмъ болѣе, — отвѣтилъ Кондоровъ, — потому что, во-первыхъ, крестьяне не безземельные, а только лично малоземельные; во-вторыхъ, крестьяне въ массѣ владѣютъ большимъ количествомъ земли, чѣмъ всѣ остальные собственники, — въ нашемъ уѣздѣ, по крайней мѣрѣ; въ-третьихъ, интересы крестьянъ затрогиваются въ земскомъ дѣлѣ неизмѣримо больше, чѣмъ интересы какого-либо другаго класса. Школы, больницы, врачи, обезпеченіе продовольствія, даже судъ, — хорошій, разумѣется, — все это нужно почти исключительно только крестьянамъ. Помѣщики, купцы, духовные, мѣщане, чиновники не учатся въ сельской школѣ, не лечатся въ земской больницѣ, не ходятъ въ пріемные покои, не нуждаются въ сѣменахъ на посѣвы, не толкутся по цѣлымъ часамъ на морозѣ или подъ дождемъ на дворахъ мировыхъ судей въ то время, какъ разные Хмаровы, Тряпкины, Стародерюжкины и имъ подобные благодушествуютъ въ камерѣ судьи, если не пьютъ у него чай или водку… Такъ предоставьте же тѣмъ, чьи интересы больше и кому они ближе къ сердцу, — или къ шкурѣ, пожалуй, — предоставьте имъ самимъ отстаивать эти интересы, какъ они умѣютъ. Не благодѣтельствуйте, а только не мѣшайте…

Сердобцевъ, размякшій было сердцемъ въ началѣ бесѣды, уѣхалъ отъ Кондорова съ злымъ чувствомъ. Онъ уже не разбиралъ, правъ Кондоровъ или нѣтъ, а видѣлъ въ немъ только врага, неподатливаго и сильнаго, и придумывалъ такой изворотъ, при помощи котораго можно было бы поставить непремѣннаго члена въ невозможность помѣшать его избранію въ гласные отъ крестьянъ. На выборы отъ крупныхъ землевладѣльцевъ Михаилъ Степановичъ не возлагалъ никакой надежды. Сдѣлать Кондорова безвреднымъ было одно средство: обстроить, при содѣйствіи Topбузова, дѣло такъ, чтобы руководить выборами въ Просѣкахъ былъ назначенъ не непремѣнный членъ и не предсѣдатель управы, а предводитель Раевъ, человѣкъ добродушный, чуждый всякихъ интригъ, считающій себя не вправѣ оказывать на выборы не только давленія, но даже какого-либо вліянія, предоставляющій всѣмъ и во всемъ полную свободу дѣйствій. Только при такомъ условіи могъ расчитывать Сердобцевъ на благополучный исходъ выборовъ.

«А если не удастся? Если вдругъ да не выберутъ? — неожиданно встали передъ нимъ вопросы въ то время, какъ онъ сидѣлъ въ вагонѣ на пути въ Широкорѣцкъ. — Что тогда? — и у него вдругъ засосало, защемило подъ ложечкой. — Что дѣлать съ проклятою „песочницей“? Вотъ такъ исторія будетъ!… По верхамъ — песокъ вертячій, въ низахъ ростетъ чахлая травишка, да кое-гдѣ торчатъ никуда негодныя, корявыя сосенки. Въ банкъ подай проценты, въ земство — подати, всего чуть ли не двѣсти пятьдесятъ рублей, какъ разъ половина писарскаго оклада! Вотъ тебѣ крупный и землевладѣлецъ, вотъ тебѣ и помѣщикъ!»

Сердобцевъ разсмѣялся даже отъ злости и сжалъ кулаки. До этой минуты ему въ голову не пришло ни разу, что всѣ его разсчеты построены на пескѣ, еще менѣе надежномъ, чѣмъ грунтъ новокупленнаго имѣнія, — такъ увѣрили его Торбузовъ и Вильниковъ въ несомнѣнности избранія, такъ заторопили, свертѣли его съ покупкою тотъ же Торбузовъ и его Машечка.

— Безмозглая! — стискивая зубы, прошепталъ супругъ, еще такъ недавно утопавшій въ блаженствѣ медоваго мѣсяца.

А Машечка чуть не умирала отъ тоски и, если не кусалась отъ злости, то лишь потому, что укусить было не кого, кромѣ Нютки. Но та сама чуть не искусала молодую хозяйку при первой попыткѣ задать ей трепку и пригрозила, что сію же минуту уйдетъ.

— Нонѣ работа, вездѣ возьмутъ. Въ господскомъ саду гривенникъ платятъ. Уйду — и весь сказъ… Нонѣ драться-то никому не велятъ, мировой и господъ въ ристанскую сажаетъ, не токмо что… — дерзила шустрая дѣвчонка.

При напоминаніи о мировомъ у Марьи Ивановны руки опустились. Въ уѣздѣ еще не улеглась надѣлавшая много шуму исторія о томъ, какъ мировой судья Стоговъ приговорилъ помѣщика Пряхина къ аресту на три недѣли за побитіе арапникомъ двухъ крестьянскихъ мальчишекъ караульныхъ, осмѣлившихся запрещать барину-охотнику травить зайцевъ по мужицкимъ зеленямъ.

У матушки Вѣры Васильевны съ перваго дня Пасхи толклись все какія-то чернички и пребывала прохожая богомолка, неистощимая въ разсказахъ о соловецкой благодати, о кіевскихъ пещерахъ, знакомыхъ ей, какъ свои пять пальцевъ, объ Аѳонъ-горѣ и святомъ градѣ Ерусалимѣ, которыхъ она не видала и о которыхъ плела всякія небылицы со словъ другихъ богомольцевъ, тоже тамъ не бывавшихъ. Но всѣ слушали повѣствованія странницы, и хотя не всему вѣрили, что она будто бы своими глазами видѣла, тѣмъ не менѣе, слушали внимательно, вздыхали, заставляли повторять по нѣскольку разъ одно и то же и умилялись болѣе или менѣе чистосердечно. Монотонный, издавна заученный разсказъ раздражалъ нервы Марьѣ Ивановнѣ, какъ скрипъ немазанныхъ колесъ. Она порывисто вскакивала и бѣжала въ свою пристройку. А тамъ въ открытое окно доносился шумъ расходившейся улицы; радостный трезвонъ колоколовъ, звуки нѣсколькихъ пѣсенъ, одновременно распѣваемыхъ на площади и въ разныхъ концахъ села, плясовой мотивъ гармоники, взрывы далекаго смѣха сливались въ общій, неясный, но веселый гулъ, манящій на просторъ, туда, гдѣ жизнь проста, гдѣ людямъ такъ немного нужно, чтобы быть довольными и счастливыми.

Сердобцевой душно въ маленькихъ комнатахъ, невыносимо тошно въ одиночествѣ. Такъ бы и побѣжала она къ волостному правленію, гдѣ гуляетъ и веселится народъ. Но туда нельзя ей: во-первыхъ, это неприлично и всѣ осудятъ; во-вторыхъ, боязно, — мало ли тамъ въ толпѣ чего можно наслушаться и насмотрѣться; не крестьянская она баба, не Жигуниха какая-нибудь, чтобы спокойно слушать мужичью ругань и не возмущаться, глядя, какъ парни безцеремонно заигрываютъ съ дѣвками. На улицу ей нельзя и дома оставаться силъ нѣтъ. Марья Ивановна быстро собралась и пошла къ Торбузовымъ: у нихъ, навѣрное, гости и, во всякомъ случаѣ, веселѣе, чѣмъ одной сидѣть въ четырехъ стѣнахъ.

Гости, дѣйствительно, были: Чадринъ, Вильниковъ и Пряхинъ, но они сидѣли въ кабинетѣ, а молодой женщинѣ идти туда, гдѣ одни мужчины, неловко. Въ былое время, дѣвушкой, Машечка, въ качествѣ экономки, непремѣнно нашла бы предлогъ и разъ-другой забѣжала бы, точно не дѣлу, и они вышли бы къ ней въ столовую, кто съ пустымъ стаканомъ попросить чаю, кто — будто бы за вареньемъ, а, въ сущности, затѣмъ, чтобы поболтать съ нею, пожать ручку, взять за локотокъ, пошептать что-нибудь «смѣшное» на-ушко… Особливо этотъ Борисъ Вильниковъ иногда такую штуку хватитъ, что не знаешь, бывало, куда дѣваться отъ стыда, за то ужь такъ всегда забавно, такъ забавно, что мертвый расхохотался бы, кажется; одно непріятно: слишкомъ много воли давадъ рукамъ, правда, шутя только, отнюдь не серьезно, и опять же съ такимъ потѣшно-невиннымъ видомъ, что не было никакой возможности разсердиться по-настоящему. Теперь не то, Леночка стоитъ у самовара съ такимъ мрачнымъ видомъ, будто псалтырь собирается читать надъ покойникомъ, и никто, разумѣется, къ ней въ столовую не выходитъ. Тутъ, около нея, и дѣлать имъ нечего. Марьѣ Ивановнѣ показалось, что сестра помолодѣла и похорошѣла, — глаза смотрятъ мягче, губы не стиснуты, на щекахъ играетъ румянецъ, даже волосы не прилизаны, а нагофрены и взбиты во что-то, похожее на прическу. Очевидно, по случаю праздника прихорашивалась.

— Какая ты сегодня интересная, да румяная, — замѣтила Машечка.

— Загорѣла, по солнцу много ходила, — Леночка вспыхнула еще сильнѣе и опустила глаза.

Сердобцева пристально посмотрѣла на сестру: вретъ, на загаръ не похоже; навѣрное, Вильниковъ только что выходилъ изъ кабинета и продѣлалъ какую-нибудь штуку. Ему все равно съ кѣмъ, онъ со старухой нянькой иногда то выдѣлываетъ, что та визжитъ. Машечка еще нѣсколько минутъ повертѣлась у стола съ самоваромъ, говорила нарочно громко, чтобы слышали въ кабинетѣ, но въ столовую никто не показывался, кромѣ Василья съ подносомъ. А Леночка опять сжала губы и еще больше нахмурилась.

— Екатерина Сергѣевна гдѣ, въ угольной? — спросила Марья Ивановна.

— Нѣтъ, у себя, больна, — сквозь зубы отвѣтила Гонтова.

— А Амели?

— У нея.

— А дѣти гдѣ?

— У нея.

— Можно къ ней пойти?

— Не знаю… больна, говорю тебѣ.

— А Карпатовичъ? — не унималась Марья Ивановна.

— Почемъ я знаю… Что ты пристала?…

Леночка отвернулась и начала перетирать посуду. Машечка видѣла, что сестра не въ духѣ, — навѣрное, Вильниковъ позволилъ себѣ что-нибудь лишнее, она и разозлилась. Раздосадованная Сердобцева направилась черезъ корридоръ и дѣвичью къ комнатѣ Торбузовой. Зина остановила гостью и сказала, что барыня никого не принимаетъ и второй день не выходитъ изъ своей комнаты, лежитъ въ постели.

— Что съ ней? — съ неподдѣльнымъ участіемъ спросила Сердобцева.

— Не знаю, должно быть, мигрень. А, впрочемъ… — горничная понизила голосъ, — спросите у вашей сестрицы, имъ ближе знать.

— Да что такое? — совсѣмъ уже встревожилась Марья Ивановна. — Случилось у васъ что-нибудь, что ли?

— Ничего не случилось. Чему тутъ случиться? У насъ какъ есть все по порядку, только вотъ…

Изъ спальной раздался звонокъ и Зина убѣжала, не договоривши. Ясно было, что произошла какая-то изъ ряда выходящая исторія и, конечно, преинтересная. Машечка пошла было опять въ столовую въ надеждѣ хоть что-нибудь выпытать отъ сестры. Но тамъ ея уже не было, Василій убиралъ посуду.

— Гдѣ Леночка? — спросила Сердобцева.

— Во флигель пошли къ Василью Васильевичу, — объяснилъ лакей.

— А учитель, Карпатовичъ? — вспомнила вдругъ Марья Ивановна и ухватилась за послѣднее средство вызнать, въ чемъ тутъ дѣло.

— Были сейчасъ на балконѣ, собирались идти гулять…

Машечка чуть не бѣгомъ выскочила на балконъ и столкнулась лицомъ къ лицу съ кандидатомъ правъ.

— Ахъ, Викентій Антоновичъ! — радостно вскрикнула она. — Вотъ нечаянная встрѣча… Вы куда это? Домой или въ садъ?

— Куда прикажете… Съ вами, Марья Ивановна… гм… гм… хоть на край свѣта и… гм… даже далѣе.

За полгода привольной жизни въ деревнѣ захудалый кандидатъ правъ поправился, пополнѣлъ и смотрѣлъ даже красивымъ молодцомъ. Вмѣстѣ съ здоровьемъ и силами къ нему вернулись развязность и самоувѣренность. Не могъ онъ только отдѣлаться отъ привычки прерывать свою рѣчь легкимъ прикашливаніемъ.

— Такъ далеко я не пойду, — жеманилась Машечка, выставивши впередъ ножку и задорно вертясь на каблукахъ. — Лучше проводите до дому.

— Съ наслажденіемъ… Пойдемте садомъ къ калиткѣ у моста. Тамъ… гм… сухо, я вчера ходилъ.

— Скажите, что у васъ тутъ такое случилось? — съ притворно-равнодушнымъ видомъ спросила Сердобцева, когда они сошли на дорожку. — Всѣ какіе-то чудные, Екатерина Сергѣевна больна, всѣ прячутся.

— Ничего особеннаго… — Карпатовичъ такъ улыбнулся, что Машечка уже не сомнѣвалась въ томъ, что случилось нѣчто совсѣмъ особенное.

— Не извольте скрывать, — заигрывая, приставала она. — Съ старыми друзьями такъ не дѣлаютъ. Ну-съ, что такое?

— Съ старыми друзьями христосуются, — шутя наклонился къ ней учитель, какъ бы намѣреваясь поцѣловать.

— Что вы, что вы? — Марья Ивановна отшатнулась. — Въ саду-то, у всѣхъ на виду… Что могутъ подумать? Извольте разсказывать.

— Разскажу, когда вы докажете, что мы въ самомъ дѣлѣ друзья. Если нельзя на виду, войдемте въ бесѣдку, — Карпатовичъ взялъ Сердобцеву подъ руку и повернулъ къ бесѣдкѣ.

— Это еще съ какой стати?… Пустите!

— Иначе ничего не скажу… — и молодой человѣкъ вошелъ на ступеньки бесѣдки и тащилъ за собой Марью Ивановну.

— Пустите! Что вы дѣлаете? Увидятъ, — она пугливо оглянулась. Въ саду не было ни души. — Честное слово, скажете? Все скажете?

Машечка не вырывала руки и, какъ бы уступая силѣ, шагъ за шагомъ вошла въ бесѣдку, еще разъ окинувши взглядомъ едва опушившійся садъ.

— Честное слово! — Кандидатъ правъ безцеремонно обхватилъ ея талію и началъ цѣловать бывшую экономочку совсѣмъ не похристіански.

— Да развѣ такъ?… Пустите, пустите!… Какъ вы смѣете! — Машечка слабо защищалась и, все таки, отвѣчала на его поцѣлуи.

До бесѣдки донесся крикъ Коли Торбузова; онъ звалъ учителя. Сердобцева вырвалась изъ рукъ Карпатовича и упала на диванъ, закрывая руками пылающее лицо.

— Бѣгите… бѣгите же скорѣй… Уведите ихъ. Если меня застанутъ… Господи! Что это будетъ? — шептала она, задыхаясь ютъ страха и волненія.

— Викентій Антоновичъ! — слышался приближающійся голосъ Коли.

Кандидатъ правъ, растерявшійся не меньше Марьи Ивановны, выбѣжалъ изъ бесѣдки и увелъ своего ученика въ противуположную сторону сада. Сердобцева выглянула нѣсколько разъ въ дверную щель и, увѣрившись, наконецъ, что никого нѣтъ поблизости, быстро направилась къ мосту. Ея сердце сильно билось отъ пережитаго испуга и, вмѣстѣ съ тѣмъ, сладко замирало. Въ наивности своей, Машечка была увѣрена въ томъ, что всякій, лѣзущій къ ней съ объятіями и поцѣлуями, непремѣнно влюбленъ въ нее по уши. Въ ея головкѣ сейчасъ же складывался цѣлый романъ, дѣйствительность моментально исчезала. Не успѣла Машечка пройти мостъ, какъ ей уже представлялось, что польскій аристократъ, несправедливо лишенный графскаго титула и громаднѣйшихъ помѣстій вслѣдствіе политическихъ событій, — все это Карпатовичъ не разъ самъ разсказывалъ, — что родственникъ Понятовскихъ, другъ Чарторижскихъ, давно влюбленъ въ нее, съ перваго же знакомства, что отъ нея зависѣло тогда же благосклонно принять его ухаживанье… И это была правда, онъ на самомъ дѣлѣ ухаживалъ за экономочкой ради сельтерской воды съ молокомъ, а потомъ ради молока съ коньякомъ. Тогда… о, тогда не то бы было, не была бы она женою поповича, очень счастливаго тѣмъ, что попалъ въ волостные писаря, не сидѣла бы она взаперти въ мерзкой «коробочкѣ»… Графиня Карпатовичъ! Графиня Мери Карпатовичъ!… А!… Онъ былъ робокъ, — еще бы! — въ чужомъ обществѣ, униженный до необходимости сдѣлаться учителемъ, онъ — родственникъ польскихъ королей!… Она… Что она? Бѣдная, молоденькая, неопытная, свертѣли ее, заставили дать слово учителишкѣ, писаришкѣ, насильно заставили. И она не захотѣла измѣнить разъ данному слову, принесла себя въ жертву своему слову. Только въ послѣднюю минуту сердце ея возмутилось противъ такого насилія, она не хотѣла ѣхать въ церковь, но ее заставили, потащили противъ воли и повѣнчали… Ахъ! Что, если бы тогда вырваться отъ нихъ, подойти къ нему и сказать: «Графъ, я васъ люблю, вы меня любите, я — ваша»? Онъ страстно хватаетъ ея руку и, среди изумленной толпы, гордо ведетъ въ церковь. Они ѣдутъ къ роднымъ за границу; онъ представляетъ имъ прелестную, юную красавицу: «Моя меня, графиня Мери!…» И вдругъ, что же теперь?… Да развѣ нельзя теперь? Развѣ нельзя уѣхать, выхлопотать разводъ? Это такъ легко нынче дѣлается — за деньги, правда. Родные, друзья не откажутъ, разумѣется, только бы уѣхать въ Парижъ… О, Парижъ!…

— Марья Ивановна, Марья Ивановна! — заставилъ ее вздрогнуть голосъ Нютки, бѣжавшей ей на встрѣчу. — Что у насъ сдѣлалось-то!…

— Что такое? — не сразу опомнилась Сердобцева.

— Бѣлая свинья тринадцать парсуковъ опоросила!

Бывшая за мигъ передъ тѣмъ графиня Мери едва на ногахъ устояла отъ такого рѣзкаго перехода къ дѣйствительности.

XXVII.

— Торбузовы уѣхали, — сообщилъ отецъ Иванъ, зашедшій вечеромъ къ матушкѣ Вѣрѣ Васильевнѣ попросить какихъ-то сѣмянъ. — Сейчасъ былъ у нихъ, отслужилъ напутственный молебенъ и проводилъ.

— Куда это они? — удивилась старушка.

— Сейчасъ въ Москву, а оттуда за границу, — отвѣтилъ священникъ. — Екатерина Сергѣевна очень больна; ее везутъ на воды въ Карлсбадъ.

— Кто же уѣхалъ? — спросила Марья Ивановна дрогнувшимъ голосомъ.

— Всѣ поѣхали и докторъ, Николай Андреевичъ, съ ними. Только сестрица ваша, Елена Ивановна, одна осталась, да прислуга, а старую нянюшку съ собой взяли. Василій Васильевичъ и лакей проводятъ лишь до станціи и вернутся. Даже Зину, на что любимица, и ту оставили. Да, вѣдь, и то сказать, народу-то ихъ и такъ порядочно, посчитайте-ка, во что это выдетъ, — объяснялъ Иванъ Ивановичъ.

— И надолго они? — съ трудомъ пересиливая волненіе, проговорила молодая женщина.

— Петръ Николаевичъ хотѣлъ вернуться, какъ все тамъ устроитъ. А семья — на все лѣто, до осени; изъ Карлсбада проѣдутъ на морскія купанья, либо въ Остенде, либо въ Біарицъ, — отецъ Иванъ щегольнулъ правильностью произношенія этихъ названій. — А потомъ, смотря по тому, каково будетъ здоровье Екатерины Сергѣевны, можетъ быть, и на зиму останутся.

Марья Ивановна провела очень тревожную ночь и раннимъ утромъ побѣжала къ сестрѣ за болѣе точными свѣдѣніями, но опять ровно ничего не узнала, въ барскомъ домѣ всѣ были злы, какъ волки. У Леночки лицо было въ красныхъ пятнахъ и губы искусаны до крови. На вопросы она не отвѣчала, а какъ-то взвизгивала:

— Почемъ я знаю!… Съ жиру бѣсятся!… Поперекъ шире, вотъ и больна!… Въ сумасшедшій домъ ее… Вотъ куда!… А то ишь, на воды… На цѣпь бы…

Зина и Матреша ходили съ опухшими отъ слезъ глазами и въ одинъ голосъ повторяли:

— У сестрицы своей спросите, она лучше знаетъ, пусть и разскажетъ.

Если бы Елена Ивановна захотѣла разсказать правду, то исторія вышла бы очень не длинная. Очутившись въ положеніи Адели, Гонтова не пожелала удовольствоваться скромною ролью, какую играла въ домѣ бонна-нѣмка. Та, хотя по своему, по нѣмецко-гувернанточному, все-таки, любила Торбузова и наивно вѣрила, что онъ ее тоже любитъ. Нѣкоторое время между ними разыгрывался маленькій сантиментальный романъ съ чувствительными словами и вздохами, съ тайными свиданіями затѣмъ только, чтобы обмѣняться однимъ-двумя поцѣлуями. Если съ его стороны не было настоящей любви, то все же была хотя какая-нибудь иллюзія, и во всякомъ случаѣ была увѣренность въ любви красивой нѣмки. Ихъ, наконецъ, связывало сознаніе тайны, общимъ было чувство страха, какъ бы кто не узналъ, не догадался о ихъ любви. Они не подозрѣвали, что тайна ихъ охраняется заботливостью Екатерины Сергѣевны, по распоряженію которой старая нянька строго-на-строго приказала всѣмъ, кому слѣдовало, «виду не показывать», подъ угрозою немедленнаго изгнанія изъ усадьбы.

Между Леночкой и Петромъ Николаевичемъ не было и помина ни о какомъ романѣ, никакой иллюзіи не было ни съ той, ни съ другой стороны, даже слова о любви произнесено не было. Все произошло необыкновенно грубо, молча, по-звѣриному, и до того неожиданно для обоихъ, что баринъ и экономка совершенно растерялись, забыли о какой бы то ни было осторожности. Поутру, прежде чѣмъ встали господа, весь домъ уже зналъ, что барышня Гонтова «ночевала» у барина. Обѣ горничныя все видѣли и слышали: Зина, лежавшая за перегородкой въ дѣвичій и не спавшая въ ожиданіи возвращенія Матреши, слышала, какъ кто-то сбѣжалъ съ лѣстницы. Она встала и выскочила въ корридоръ узнать, что случилось, и видѣла, какъ экономка вошла въ спальную барина. Когда вернулась Матреша, обѣ дѣвушки не могли заснуть; заслышавши, что въ корридорѣ щелкнулъ замокъ и кто-то вышелъ изъ комнаты Петра Николаевича, онѣ притаились за дверью и своими глазами видѣли Леночку, — видѣли, какъ она встрѣтилась на лѣстницѣ съ Чадринымъ. Со времени водворенія въ домъ Елены Ивановны дѣвушки помирились и сошлись на общей нелюбви къ мрачной и гордой экономкѣ, оскорблявшей ихъ своимъ дворянскимъ гоноромъ. Зина поспѣшила оповѣстить Василья, приходившагося ей дядей, жену повара и Маланью-садовничиху, Матреша шепнула Карпатовичу, Карпатовичъ, смѣясь, разсказалъ Василью Васильевичу; они были пріятели и секретовъ другъ отъ друга не имѣли.

— Вретъ твой черномазый чертенокъ, — сказалъ управляющій. — Гдѣ она? Пусть посмѣетъ мнѣ набрехать… Крапивой бы ее за это.

Старикъ пошелъ къ дому и въ дѣвичьихъ сѣняхъ поймалъ Матрешу. Та съ божбою подтвердила все разсказанное и сослалась на свидѣтельницу Зину, прибавивши, что, въ случаѣ крайности, найдетъ и еще свидѣтелей. Чадринъ уѣхалъ рано, не видавши Амели; но онъ сообщилъ ей запиской на французскомъ языкѣ о странной встрѣчѣ на лѣстницѣ. О подробностяхъ француженка догадалась по взглядамъ горничныхъ и по разстроенному виду экономки. Ничего этого Леночка не подозрѣвала до тѣхъ поръ, пока, въ отвѣтъ на какой-то рѣзкій ея окрикъ, Зина присѣла передъ нею съ самымъ нахальнымъ видомъ и сказала:

— Съ законнымъ бракомъ честь имѣемъ-съ…Чего же вы злитесь?…

Гонтова вздрогнула и осмотрѣлась, точно ее разбудили. Матреша хихикала, Василій нагло ухмылялся. Ясно было, что всѣ знаютъ.

— А, знаютъ… и чортъ съ ними! Про нѣмку тоже всѣ знали и ничего… Ну, пусть знаютъ, теперь не вернешь, надо только припугнуть и зажать всѣмъ рты.

Гонтова пошла въ кабинетъ и рѣзко потребовала отъ Петра Николаевича, чтобы онъ этимъ немедленно распорядился.

— Я вамъ не нѣмка какая-нибудь! — взвизгнула Елена Ивановна, не обращая уже вниманія на то, что ее могутъ слышать въ столовой. — Я благородная дѣвушка, не позволю срамить себя… За меня есть кому заступиться, у меня братъ… я поѣду къ предводителю…

Торбузовъ до того струсилъ, что окончательно потерялъ голову. Въ вечеру Леночка одумалась, сообразила, что терять ей уже нечего, проиграть она не можетъ, а рискуя напропалую, можетъ только выиграть, — что именно выиграть, она не загадывала, предоставляя все случаю и «судьбѣ». Почему знать, можетъ быть, это-то и есть «судьба». Мечта о томъ, что Екатерина Сергѣевна можетъ уѣхать, готова была осуществиться. Докторъ настаивалъ на необходимости поѣздки за границу. Тогда Леночка останется полною хозяйкой въ домѣ. А тамъ — когда-то вернется Торбузова, да и вернется ли еще? Докторъ находитъ ея положеніе опаснымъ. Какъ бы то ни было, времени впереди много, надо умѣть только имъ воспользоваться и не выпускать изъ рукъ «этого мерзавца», — такъ Гонтова про себя называла своего любовника. Онъ, впрочемъ, совсѣмъ опѣшилъ, утратилъ всякую способность къ сопротивленію и не дѣлалъ ни малѣйшей попытки вырваться изъ тяжелаго положенія. Увѣрившись, что никто не посмѣетъ донести барынѣ и что сама барыня, одурѣвшая отъ лѣни и жира, ничего не увидитъ, Елена Ивановна торопилась забирать силу и власть въ домѣ. Таиться было не для чего и не передъ кѣмъ, и экономка съ презрительнымъ видомъ проходила въ кабинетъ и въ спальную барина, когда хотѣла, днемъ и ночью, не обращая вниманія на прислугу, не слушая трусливыхъ убѣжденій Торбузова. Само собою разумѣется, что не прошло нѣсколькихъ дней, какъ Екатерина Сергѣевна все уже знала и категорически потребовала удаленія слишкомъ развязной экономки. Скандалъ произошелъ необычайный: Гонтова наотрѣзъ отказалась уходить изъ дому.

— Некуда мнѣ уѣзжать, — объявила она Петру Николаевичу, не стѣсняясь присутствіемъ Василья въ столовой. — Коли смѣете, выгоняйте силой, прикажите вонъ имъ, вашимъ лакеямъ, вытолкать меня въ зашей. Тогда уйду, только знаете ли вы — куда? Пойду къ предводителю и къ прокурору и заявлю, какъ вы обманомъ заманили меня, какъ воспользовались моимъ испугомъ и противъ моей воли… Посмѣйте выгнать! Такъ и вашей сумасшедшей законной супругѣ скажите.

На четвертый день Торбузовы выѣхали за границу. Гонтова осталась полною хозяйкой въ опустѣвшемъ домѣ, взявши съ Петра Николаевича страшныя клятвы въ томъ, что онъ только проводитъ семью и явится изображать изъ себя ея «гражданскаго супруга», въ ожиданіи смерти жены…

Сердобцевъ такъ и обмеръ, когда, вернувшись, узналъ о случившемся безъ него. Настоящая причина внезапнаго отъѣзда Торбузовыхъ ни для кого уже не была тайной, по крайней мѣрѣ, въ главныхъ чертахъ, а потому не могло быть никакой надежды на скорое возвращеніе Петра Николаевича. Наконецъ, если бы онъ и вернулся къ выборамъ, то уже, разумѣется, не за тѣмъ, чтобы поддерживать зятя Гонтовой, надѣлавшей скандалъ на весь уѣздъ. Марья Ивановна успокоивала мужа увѣреніями, что если бы Торбузовъ имѣлъ что-нибудь противъ Леночки, то ее давно бы выгнали вонъ, — а вотъ же она живетъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Не ясное ли дѣло, что онъ вернется очень скоро, и что, спровадивши законную жену, Леночка станетъ полною хозяйкой? Сама Машечка была убѣждена въ этомъ и въ тайнѣ завидовала старшей сестрѣ, горько досадовала на себя за то, что не догадалась въ свое время продѣлать то же самое. Кто же зналъ, что это такъ просто и легко дѣлается! И была бы теперь «барыней» не старая дѣвка, однимъ своимъ видомъ наводящая тоску, а красавица Мари, прелесть и очарованіе для всѣхъ гостей; не сидѣла бы она тутъ, въ этихъ клѣтушкахъ, и не сидѣла бы, подобно Леночкѣ, какъ сычъ въ пустомъ домѣ, а принимала бы гостей… У нея бывали бы и Вильниковъ, и Пряхинъ, и Узловъ, всѣ пріятели Торбузова, и ея пріятели тоже. Послѣ обѣда она лежала бы въ угольной комнатѣ на кушеткѣ, у ея ногъ на скамеечкѣ сидѣлъ бы Борисъ… Борисъ Вильниковъ, какъ сиживалъ, бывало, у ногъ Екатерины Сергѣевны, разсказывалъ бы смѣшные анекдоты и цѣловалъ бы ручки, прося прощенія въ томъ, что заврался черезъ край… А теперь что? Писариха… Тьфу!… А кто виноватъ? Сама, сама виновата, и все это — честность дурацкая!… Вотъ и радуйся теперь на эту честность, очень она нужна кому! Даже этотъ «пентюхъ», — Машечка изъ-подлобья взглядывала на мрачную фигуру мужа, сердито ходившаго по комнатѣ, — оцѣнить не можетъ, что ему, такому-то «дубу», она пожертвовала и Торбузовымъ, и Карпатовичемъ, возможностью быть барыней… да что барыней — графиней…

— Эхъ, честность, честность!… — сорвалось вдругъ у нея съ языка.

— Ты это про что? — остановился противъ нея Сердобцевъ.

На мгновенье Машечка растерялась, но тотчасъ же спохватилась и рѣзко заговорила:

— Все про то же… Про то, что давались въ руки триста десятинъ чернозема съ усадьбой, даромъ давались… Такъ нѣтъ, какъ можно? Честность насъ одолѣла… А, по-нашему, кто женился, тотъ долженъ объ женѣ, да объ дѣтяхъ думать, а не тѣшить свою блажь. Жена вотъ безъ башмаковъ осталась, скоро надѣть нечего будетъ… у всякой послѣдней горничной есть къ празднику обновка… Ты два раза въ губернскій городъ ѣздилъ… Подумалъ ты объ женѣ? Привезъ, хоть на смѣхъ, лоскутъ какой?… Нечего сказать, хороша честность!…

— Ты, Марья Ивановна, кажется, съ ума сошла, — удивился супругъ.

— Да, сошла съ ума, сошла… — наступала уже Машечка на мужа. — И знаешь ли, когда я сошла съ ума? Давно… когда согласилась выйти за тебя замужъ, вотъ когда… Какъ дура какая-нибудь, какъ идіотка, я согласилась въ то время, когда мнѣ стоило только руку протянуть и я была бы… графиней!

Михаилъ Степановичъ недоумѣвающимъ, почти испуганнымъ взглядомъ смотрѣлъ на жену.

— Что смотришь? Да, да, графиней… Стоило мнѣ захотѣть. Но я не захотѣла потому, что дала тебѣ слово. Я поступила честно… и вотъ мнѣ за это…

— Маша… Мари! — Сердобцевъ не на шутку встревожился, думая, что она на самомъ дѣлѣ заговаривается. — Что съ тобой? Опомнись… какая графиня?…

— Стоило захотѣть, и я была бы замужемъ за Карпатовичемъ. Понялъ? Была бы графиней Карпатовичъ! Что скажешь?

Мужъ еще разъ пристально вглядѣлся въ лицо Машечки, помолчалъ немного, что-то соображая, понялъ, наконецъ, и расхохотался.

— Фу! Какъ было ты меня напугала, я, вѣдь, вправду подумалъ… А ты про полячка… Ну, уморила!… Вотъ такъ графъ! Вотъ такъ графиня!… — и онъ засмѣялся еще громче.

Марья Ивановна изъ себя вышла отъ этого смѣха.

— Чего ты гогочешь? — вскрикнула она.

— Охъ, Маша, перестань… полячекъ — графъ… Охъ, ха-ха-ха! Да онъ и не думалъ…

— Обо мнѣ не думалъ! Онъ… Эхъ, ты! Да нѣсколько дней тому назадъ, наканунѣ отъѣзда, онъ признавался въ любви, умолялъ бѣжать съ нимъ за границу… Но я… я честная женщина… я отвергла!…

— Отвергла-то — это очень хорошо, — уже серьезно говорилъ Сердобцевъ. — А вотъ что полячекъ ноги унесъ, это его счастье, не то я бы ему всѣ ребра переломалъ, да заодно и изъ тебя-то сдѣлалъ бы… лепешку. Такъ и знай, и если ты еще разъ позволишь какому-нибудь прохвосту… такую-то я тебѣ задамъ колошматку, что на вѣкъ закаешься.

Онъ поднялъ кулакъ надъ головой присѣвшей отъ страха Машечки, тяжело опустилъ его на столъ такъ, что ножки затрещали, и вышелъ изъ комнаты.

— Извергъ! Злодѣй! — стонала Марья Ивановна, падая на диванъ и заливаясь слезами.

У Хмарова новая непріятность ждала Михаила Степановича. Онъ принесъ взятыя изъ банка деньги, чтобы вложить въ кассу товарищества. Никонъ Ивановичъ пересчиталъ ассигнаціи, перевернулъ пачку, помуслилъ палецъ и пересчиталъ вторично съ другаго бока.

— Въ аккуратѣ-съ, сполна, — сказалъ онъ, пряча деньги въ столъ и отдавая Сердобцеву его росписку.

— А другую-то, Никонъ Ивановичъ, — напомнилъ письмоводитель.

— Какую же это другую? — какъ бы удивившись, спросилъ хозяинъ.

— Въ тысячу рублей, на тѣ деньги, что вы взяли.

— Ахъ, извините-съ. Это такъ точно, есть и другая, вотъ тутъ она въ столѣ-съ. — Хмаровъ задвинулъ ящикъ и щелкнулъ ключомъ.

— Такъ позвольте же и ее получить. Мы въ разсчетѣ, кажется.

— Точно-съ, по этому дѣлу въ разсчетѣ, а на то у васъ мой векселекъ имѣется.

— Вотъ онъ, вашъ векселекъ, позвольте мою росписку. — Сердобцевъ вынулъ изъ кармана вексель и, наученный губернскимъ адвокатомъ, которому разсказалъ исторію этого документа, держалъ его подальше отъ Хмарова.

Тотъ покосился на вексель, посмотрѣлъ на столъ, побарабанилъ по немъ пальцами и сказалъ:

— Да-съ, только вотъ у меня-то, Михаилъ Степановичъ, маленькая нехватка, не внесъ еще я, собрать еще не успѣлъ, слабовато торговали объ Святой. А вы-съ будьте безъ сумлѣнія… А докедова пущай ваша росписочка тутъ полежитъ, а мой документикъ при васъ побудетъ.

— Это съ какой же стати? — сказалъ Сердобцевъ. — Деньги не я бралъ, а вы.

— Для аккуратности, знаете. Да вы будьте безъ сумлѣнія-съ: какъ справлюсь, такъ въ тотъ часъ-же-съ съ нашею благодарностью и за время вамъ заплачу-съ. Нельзя же… помилуйте, это дѣло коммерческое, все по порядку-съ. Между прочимъ, и за вами позвольте счесть.

Предупрежденный многоопытнымъ губернскимъ дѣльцомъ, Сердобцевъ понималъ, въ чемъ дѣло, и просто спросилъ:

— Сколько?

— Да рубликовъ бы слѣдовало… — Хмаровъ пріостановился, пытливо взглядывая на гостя; не того ожидалъ онъ отъ молодаго человѣка и воображалъ что-то. — Слѣдовало бы, глядя по дѣлу, такъ какъ вы, все-таки, имѣніе купили и, притомъ, даже…

— Сколько же? — повторилъ Михаилъ Степановичъ. — Вы безъ канители, на-чистоту, а то мнѣ не время.

— Такъ-съ, это точно-съ… Двѣ радужныхъ.

— Будетъ одной! — Сердобцевъ вынулъ изъ кармана сто рублей. — Получи и подавай росписку.

— Это вы какъ же такъ? — удивился кабатчикъ.

— Такъ, обучаться началъ. Получай! — и онъ положилъ передъ Хмаровымъ деньги и вексель, прикрывши ихъ своею широкою ладонью. — Не то сейчасъ пошлю за старшиной и членами и заявлю. Понялъ? Лучше сразу, чѣмъ быть у тебя, подлеца, въ лапахъ. Ну!…

Хмаровъ поёжился, посмотрѣлъ на гостя и, понявши по его лицу, что онъ не шутитъ, отдалъ ему росписку, причемъ въ торопяхъ забылъ коммерческое правило производить обмѣнъ изъ рукъ въ руки одновременно. Сердобцевъ одною рукой смялъ росписку, другою сгребъ сторублевую бумажку и швырнулъ вексель чуть не въ лицо Никону.

— Чисто! Обучился ловко!… — воскликнулъ изумленный кабатчикъ тономъ самой искренней похвалы.

На душѣ у Сердобцева вдругъ стало легко и весело. Слѣды незаконнаго пользованія общественными деньгами уничтожены, изъ рукъ Хмарова онъ вырвался благополучно и отдѣлался дешево. Весна въ полномъ разгарѣ, весь народъ въ полѣ машетъ и сѣетъ овесъ. Послѣ городской духоты и разныхъ житейскихъ передрягъ дышется свободно на этомъ просторѣ, среди родныхъ полей. Молодому человѣку не хотѣлось идти домой къ своей «графинѣ».Такъ назвалъ онъ мысленно Машечку и разсмѣялся; въ немъ не было уже ни малѣйшей досады на жену, — такою ничтожною и глупенькою казалась ему эта маленькая завравшаяся бабенка въ засаленной кофтѣ и съ нечесанною головой. «Форменная графиня!» — внутренно потѣшался онъ, забывая, что съ этою «графиней» ему предстоитъ прожить всю жизнь. Въ эту минуту онъ думалъ только, куда бы уйти подальше отъ дома, отъ всякихъ воспоминаній о женѣ и о дѣлахъ, какъ бы подольше сохранить давно неиспытанное имъ чувство довольства и бодрости душевной. Къ Татьянѣ… Она говорила: «Приходите, когда тяжело будетъ». Ему теперь легко и хорошо. А ей? Вотъ ей такъ очень тяжело, навѣрное, и почемъ знать, быть можетъ, онъ въ состояніи чѣмъ-нибудь помочь, и теперь она приметъ отъ него помощь, должна принять хоть эти сто рублей, обреченные подлецу кабатчику. Взять, да и разсказать ей все, какъ другу, смахнуть съ души добровольною исповѣдью весь накопившійся тамъ соръ; станетъ еще легче, совсѣмъ прояснится. Она пойметъ все и не осудитъ, и дастъ совѣтъ прямой и честный, что дѣлать… Она, вѣдь, не «графиня»! Вотъ съ этою можно поговорить и на нее можно положиться, даромъ что она на какихъ-нибудь два года старше Машечки. Та — «фитюлька верченная», а Татьяна — сила, сила и красота…

Сердобцевъ остановился у Аксиньиной избенки и заглянулъ въ сѣни. Противъ растворенной настежь двери, какъ въ рамкѣ, вся залитая яркимъ свѣтомъ сидѣла на скамьѣ Жигунова и шила ситцевую мужскую рубашку. Потревоженная тѣнью, она подняла голову и вскинула глаза на посѣтителя, заслонившаго свѣтъ.

— Вы, Михаилъ Степановичъ? — не то удивилась, не то обрадовалась она и слегка вспыхнула румянцемъ. — А я уже думала, забыли совсѣмъ.

— Этого случиться никогда не можетъ, Татьяна Кириловяа, — и онъ крѣпко пожалъ ей руку. — Какъ поживаете?

— Нехорошо поживаю, совсѣмъ плохо… Видите, опять за иголку пришлось взяться, — отвѣтила она, показывая на свою работу.

— Оно и лучше. — Сердобцевъ сѣлъ на скамейку рядомъ съ вдовой.

— Изъ, хуже, много хуже, — грустно сказала Жигунова. — Это знаете что? Это — разочарованіе… для меня это — пораженіе. Я думала… помните, вамъ говорила, что осилю всякую крестьянскую работу? И вотъ не осилила и на одинъ мѣсяцъ.

Тутъ только замѣтилъ Сердобцевъ, какъ молодая женщина похудѣла, насколько обрѣзались ея глаза, казавшіеся огромными и свѣтившіеся лихорадочнымъ блескомъ.

— Что, хороша? — замѣтила она его удивленный взглядъ. — Вотъ она какова, эта крестьянская работа, которую шутя и распѣвая пѣсни дѣлаетъ всякая дѣвчонка!

— Да что съ вами, больны вы?

— Разбита я… и больна была… больна отъ работы, отъ утомленія, отъ того, что приходилось цѣлыми днями стоять чуть не по колѣна въ водѣ и грязи, расчищая огородныя гряды… Да не одно это меня сломило. Нѣтъ… Не всегда же огороды бываютъ мокрые, я бы поправилась, привыкла и опять пошла бы. Теперь не пойду, и знаете почему?

Сердобцевъ молча покачалъ головой и вопросительно смотрѣлъ на разгорѣвшееся лицо Татьяны.

— Не пойду потому, что нельзя тамъ работать, негдѣ работать… Крестьяне не нанимаютъ, управляются своими семьями; которые побогаче, тѣ берутъ самыхъ бѣдныхъ, безхлѣбныхъ, а у такихъ духу у меня не хватаетъ отбивать кусокъ хлѣба. У Хмарова — всѣ работы за долги и за проценты… да и не войду я къ Хмарову на глумленье и на срамоту. Онъ и то увидалъ разъ, какъ мы шли съ работы, и началъ… Ну, да Богъ съ нимъ. Остаются вашъ садъ да господскій. Къ вамъ и соваться нечего, только себѣ и вамъ непріятности дѣлать. А въ барскомъ саду… вы жили въ ихъ домѣ, такъ сами, чай, знаете…

— Ничего я не знаю! — Сердобцевъ покраснѣлъ, кое-что онъ дѣйствительно зналъ и понималъ, о чемъ говоритъ Жигунова, но счелъ за лучшее притвориться ничего незнающимъ.

— Гм… Не знаете, такъ я вамъ скажу, — заговорила вдова послѣ короткаго молчанія. — Туда на садовую работу отбираютъ только молодыхъ, да красивыхъ… Поняли теперь? Недалеко отъ огорода есть оранжерея… Господи! Что тамъ дѣлается!… Нѣтъ, честной женщинѣ, честной дѣвушкѣ нельзя ходить въ барскій садъ. Если бы мнѣ разсказывали, я бы никому не повѣрила… а я видѣла своими глазами!…

Татьяна вздрогнула, у нея оборвался голосъ. Сердобцевъ сидѣлъ весь красный и молча перебиралъ пальцами поля своей шляпы.

— Негдѣ работать, — повторила Жигунова, — ни въ деревнѣ, Ни въ городѣ. Не работа наша нужна… Не могла я выносить этого, ушла и нанялась на мельницу, тамъ «настоящая» работа, каторжная, по поясъ въ водѣ, требуется не смазливое личико, а лошадиная сила и желѣзное здоровье… До обѣда не выдержала, хотя добрый мельникъ и жалѣлъ. На слѣдующій день слегла, — лихорадка, ломота во всемъ тѣлѣ… и теперь не оправлюсь.

— Послушайте, Татьяна Кириловна, — не совсѣмъ твердо заговорилъ Сердобцевъ, — позвольте мнѣ… какъ другу… У меня есть деньги… Погодите, выслушайте сперва, — остановилъ онъ гнѣвно поднявшуюся было съ мѣста Жигунову. — Деньги, которыя, по-совѣсти, я не могу считать своими. Я вамъ послѣ все разскажу. Деньги эти никому не принадлежатъ, даю вамъ честное слово въ этомъ. Возьмите ихъ отъ меня, эти сто рублей, умоляю васъ, ради Бога…

— Нѣтъ! — коротко отвѣтила она, опустила голову, поблѣднѣла и задумалась.

Прошло нѣсколько минутъ молчанія.

— Нѣтъ, — повторила Татьяна, — не возьму. Не надо… а если… если понадобятся, сама попрошу… у васъ и ни у кого другаго…

Она положила ему руку на плечо, припала къ ней головой и горько заплакала, не обращая вниманія на то, что молодой человѣкъ обнялъ ее и страстно цѣловалъ въ голову. Облегчивши слезами наболѣвшее сердце, Жигунова тихо высвободилась изъ его объятій.

— Теперь уходите, — силясь улыбнуться, оказала она. — Довольно. Сдѣланнаго не воротишь… Постарайтесь быть счастливы и не сдѣлать никого несчастнымъ. Уходите…

Она взяла Сердобцева за руки, подвела къ двери и съ словами:

— Спасибо за все… — поцѣловала его въ губы короткимъ поцѣлуемъ. — Не приходите, пока не позову, — договорила она уже на улицѣ.

XXVIII.

Случилось именно то, чего такъ опасался Михаилъ Степановичъ: произвести выборы въ гласные отъ крестьянъ въ с. Просѣкахъ былъ назначенъ непремѣнный членъ Владиміръ Сергѣевичъ Кондоровъ. Между тѣмъ, надежда Сердобцева на возможность попасть въ члены управы оживилась, лишь бы пройти въ главные. Заѣхавшій къ Сердобцевымъ Борисъ Александровичъ Вильниковъ сообщилъ, что Торбузовъ непремѣнно пріѣдетъ къ земскому собранію, если не задержитъ что-либо экстренное. Кромѣ того, самъ Вильниковъ за себя и за своихъ пріятелей обѣщалъ оказывать всякую поддержку.

— Смотрите только, здѣсь не оплошайте, да насъ не выдавайте, — прибавилъ Борисъ Александровичъ. — Даже сейчасъ дѣльце есть. Берите шапочку и поѣдемте.

— Куда же вы? — засуетилась Марья Ивановна. — Сію минуту чай…

— Къ чаю пріѣдемъ, красавица, только покатаю вашего благовѣрнаго на моихъ сорванцахъ, и если не сверну ему шеи, то доставлю въ цѣлости и явлюсь къ вамъ пить чай, — шутилъ Вильниковъ, расшаркиваясь и подмигивая Машечкѣ изъ-за спины мужа.

— Куда же вы меня везете, Борисъ Александровичъ? — спросилъ Сердобцевъ, когда они сѣли въ щегольской тарантасъ.

— Не обкудакивать, поле испортишь. Эхъ, вы, малявочки! — крикнулъ Вильниковъ, кучеръ натянулъ возжи и тройка понеслась, какъ угорѣлая.

Черезъ три минуты бѣшеной скачки тарантасъ остановился у подъѣзда дома Торбузовыхъ.

— Барышня Елена Ивановна здѣсь? — спросилъ Вильниковъ выбѣжавшаго на встрѣчу Василья.

— У себя-съ, Борисъ Александровичъ, пожалуйте, — приглашалъ слуга, распахивая двери.

— Нѣтъ, я-то подожду. А вотъ вы, Михаилъ Степановичъ, пройдите-ка къ «красивой сестрицѣ», сирѣчь бель-сёрѣ вашей, и постарайтесь убѣдить ее уѣхать отсюда добромъ, пожалуй даже съ полученіемъ нѣкотораго калыма, «пуръ ле дезагреманъ», какъ говоритъ моя тетушка, княжна Епанчищева.

— Нѣтъ, меня вы отъ этого «дезагремана» увольте, — сказалъ Сердобцевъ.

— Что, сразу сбрендилъ? Въ кустъ, Орелка? А обѣщалъ не выдавать. Какъ же, послѣ этого, на васъ полагаться? Такихъ намъ не надо, я тутъ безъ васъ управлюсь, и вы ужь безъ насъ справляйтесь, — не то шутилъ, не то грозилъ Вильниковъ.

— Да не выйдетъ изъ моего вмѣшательства ничего хорошаго, — вертѣлся Михаилъ Степановичъ. — Она меня и жену терпѣть не можетъ, даже ни разу не была уже другой мѣсяцъ.

— Ладно, на первый разъ милую, а со мною вы, все-таки, должны идти… разнимать насъ, а то мы подеремся. Только — чуръ, смотрите, вы за меня, чуть что, ловите ее за хвостъ, не то «окарябаетъ»! Елена Ивановна, ау! — вдругъ, точно въ лѣсу, завопилъ горластый баринъ. — Ау, красота заколдованнаго замка! Ау!

Изъ корридора выскочила Матреша и тотчасъ же исчезла. Вильниковъ бросился за нею, въ дѣвичьей послышалась возня, шумъ опрокинутыхъ стульевъ, визгъ женскихъ голосовъ, хохотъ, ауканье и улюлюканье расходившагося на просторѣ Бориса. Въ залу вошла Гонтова. Сердобцевъ не видалъ ее почти три мѣсяца и едва узналъ. Онъ ожидалъ встрѣтить Леночку похудѣвшею и если не больною, то сконфуженною и растерянною, несмѣющею людямъ прямо въ глаза взглянуть. Передъ нимъ стояла полная, высокая женщина, съ нагло-красивымъ, румянымъ лицомъ, и смотрѣла на гостя незнающими стыда глазами.

— Вамъ что нужно? Что тамъ за безобразіе? — рѣзко обратилась она къ зятю.

Сердобцевъ растерялся. Его выручилъ Борисъ Александровичъ:

— Ага! Елена Ивановна, здравствуйте… Это я тамъ вашихъ затворницъ, теремныхъ подруженекъ растревожилъ немножко. Засидѣлись онѣ, ихъ провѣтрить бы надо, да и васъ тоже. А то ишь какъ васъ разтого, — деликатно выражаясь, — расперло…

— Вамъ что отъ меня угодно? — смѣрила его Гонтова нахальнымъ взглядомъ.

— Угодно мнѣ имѣть съ вами собесѣдованіе, разговоръ, такъ сказать, по душѣ.

— А мнѣ не угодно, и разговаривать намъ не о чемъ, — и Леночка сдѣлала движеніе, чтобы уйти.

Вильниковъ заступилъ ей дорогу и, въ свою очередь, такъ осмотрѣлъ ее съ головы до ногъ, что Леночкѣ стало неловко. Ея самоувѣренность нѣсколько дрогнула.

— Сюжетъ найдется-съ, — и онъ безцеремонно взялъ дѣвушку за руку и ввелъ въ гостиную. — Вы сядьте и тоны эти бросьте, наплюйте на нихъ; съ Борисомъ Вильниковымъ они не годятся.

Лѣночка сѣла.

— Я получилъ письмо отъ Петра, — продолжалъ онъ, стоя. — Онъ поручилъ мнѣ переговорить съ вами. Въ виду того, что семья остается за границей на полгода, можетъ быть, на годъ, а онъ будетъ въ постоянныхъ разъѣздахъ, вы сами понимаете, что экономка въ пустомъ домѣ какъ будто и не особенно нужна.

— Я не уйду, — упрямо проговорила Гонтова, — Пусть онъ пріѣдетъ и самъ мнѣ скажетъ.

— А я то, что же, невнятно, что ли, говорю? — дерзко усмѣхнулся Вильниковъ.

— Я здѣсь не экономка…

— Что же вы такое здѣсь, смѣю спросить?

— Любовница его, — не моргнувши глазомъ, выпалила Гонтова. — Посмѣйте выгнать…

— А я и не зналъ! — фыркнулъ Борисъ Александровичъ, — Ишь дѣла-то какія! Въ такомъ случаѣ, выпроводить васъ изъ семейнаго дома не только можно, но даже должно и неукоснительно…

— Посмѣйте! — вскрикнула Леночка. — Посмѣйте только! Я пойду къ предводителю, къ прокурору…

— Слыхали, слыхали мы про эту уголовщину. Стара штука, моя красавица!. Къ тому же, доказать надо, а то за клевету, да еще на почтеннаго отца семейства, можно самой въ кутузку угодить. Скандаломъ пугать тоже нечего: во-первыхъ, онъ уже сдѣланъ; во-вторыхъ, за такое пуганье сажаютъ еще крѣпче, это называется шантажемъ, а по-нашенски, по-рассейски — вымогательствомъ денегъ угрозами… Пожалуйте въ «острожилово»… Такъ-то-съ, милая барышня. А вы вотъ что-съ, по душѣ: получите сколько вамъ требуется «пуръ ле дезагреманъ», да и уѣзжайте съ Богомъ.

Леночка присмирѣла и, видимо, соображала что-то.

— Вы дѣвица разумная, — продолжалъ Вильниковъ, — сами все разсудить можете. Такъ сколько-съ? Ну, въ два слова — и друзья?

— Двадцать тысячъ, — тихо проговорила Гонтова.

— Ничего, — усмѣхнулся Борисъ Александровичъ. — Только не многонько ли? Такихъ капиталовъ, драгоцѣнная моя барышня, я и сосчитать не съумѣю… А вы не шутя, я, вѣдь, серьезно говорю.

— Двадцать тысячъ, — повторила она, — не то я…

— Къ прокурору, — захохоталъ Вильниковъ. — Наплюйте на это. Получите тысячу сребренниковъ и молитесь Богу за великодушнаго раба Божія Петра. Если бы дѣло меня касалось, такъ далъ бы я вамъ двадцать… арапниковъ, оправленныхъ въ серебро съ чернью, ибо наличныхъ денегъ не имѣю, и остались бы вы премного довольны.

— Слышите? — обратилась Леночка къ Сердобцеву. — Я сестра вашей жены и при васъ… Или вы одной шайки?

Михаилъ Степановичъ былъ блѣденъ и давно уже сидѣлъ, какъ на угольяхъ.

— Чего тамъ: слышите! — смѣялся Борисъ Вильниковъ. — Въ серебрѣ, вѣдь, съ чернью, каждый бѣдно-дешево рублей тридцать пять стоитъ, и того семьсотъ… Не взыщите, больше нѣтъ, только и могу вамъ дать двадцать арапниковъ… Ну, а Торбузовъ богатъ и потому предлагаетъ тысячу карбованцевъ чистоганомъ. Согласны — получите, не согласны — я посылаю за урядникомъ и препоручу ему проводить васъ къ прокурору.

— Михаилъ Степановичъ! Что же это? — надорваннымъ голосомъ обратилась она къ Сердобцеву. — При васъ вашу сестру… вѣдь, я, все-таки, сестра вамъ… благородная дѣвушка…

Сердобцевъ, задыхаясь, всталъ и отошелъ къ отворенной на балконъ двери.

— Неужели нигдѣ нѣтъ защиты? Неужели можно опозорить дѣвушку, наглумиться, выгнать, избивши арапниками? — стонала Леночка, ломая руки.

Вильникову стало жаль ее, наконецъ; онъ сѣлъ рядомъ съ Гонтовой и сталъ серьезно уговаривать ее уѣхать мирно. Черезъ часъ дѣло было улажено, Елена Ивановна получила не тысячу рублей, а выторговала двѣ; ея пожитки были наскоро собраны и отправлены, для нея стоялъ у подъѣзда запряженный парою тарантасикъ управляющаго. Вильниковъ съ Сердобцевымъ уѣхали. Выйдя на крыльцо, Леночка постояла нѣсколько минутъ въ тяжеломъ раздумьѣ, потомъ махнула кучеру и пошла къ флигелю.

— Проститься съ вами зашла, — сказала она Василью Васильевичу, встрѣтившему ее на порогѣ своей квартиры. — Поблагодарить васъ за все, за все… Вы здѣсь одинъ честный, добрый человѣкъ.

Василій Васильевичъ, дѣйствительно, несмотря ни на что, продолжалъ относиться къ Леночкѣ хорошо, съ искреннимъ сочувствіемъ. Теперь лицо его было нахмурено и угрюмо. Гонтова замѣтила это и ободрилась.

— Вамъ жаль меня, добрый мой Василій Васильевичъ? — и она крѣпко пожала его руку и сѣла на диванъ.

— Душевно жаль-съ, — мрачно отвѣтилъ старикъ.

— Несчастная я!… Обманули, осрамили, злодѣи! Что я теперь? Куда я?… Сирота, вѣдь, я, Василій Васильевичъ. Вы одинъ не оттолкнули обиженную и униженную. Васъ одного я уважала и любила… и люблю больше отца роднаго…

Старикъ былъ растроганъ, у него на глазахъ блеснули слезы.

— Что дѣлать-съ, несчастье, Елена Ивановна… А все Богъ-съ, не надо предаваться отчаянью, — Онъ сиротамъ и обиженнымъ заступникъ.

— Мнѣ тяжело, Василій Васильевичъ, — охъ, какъ тяжело уходить, разставаться съ вами… Я не знаю, что бы я готова была сдѣлать. Я такъ люблю васъ…

Она придвинулась къ управляющему, взяла его руку и прижала къ груди.

— Василій Васильевичъ, повѣрьте мнѣ… Всѣ гонятъ, пожалѣйте хоть вы сироту. Со мной случилось несчастье, но люблю я васъ и никого никогда не любила. Я могла бы быть… хорошею женой, всю жизнь, душу бы отдала… Дорогой мой, не отталкивайте, выслушайте… — и она опустилась на колѣни у ногъ растерявшагося старика. — Клянусь вамъ всѣмъ святымъ, я не виновата, меня насильно опозорили. Спасите, спасите меня… Послушайте, я не изъ какого-нибудь разсчета, я люблю, люблю васъ… У меня у самой есть… есть восемь тысячъ…

Василій Васильевичъ вырвалъ свои руки изъ рукъ Леночки и всталъ съ мѣста. Поднялась съ колѣнъ и Гонтова.

— Вотъ что-съ, Елена Ивановна, — заговорилъ онъ строго, — если бы у васъ ничего не было и были бы вы совсѣмъ, съ позволенья сказать, нищая, не знаю-съ, что бы я тогда сдѣлалъ. А у васъ восемь тысячъ; я знаю-съ, какія это деньги, знаю-съ, откуда двѣ, и догадываюсь, какъ вамъ достались остальныя. Слышалъ-съ и никогда не вѣрилъ, а вышло вотъ что… Я-съ, Елена Ивановна, русскій дворянинъ, хотя и управителемъ служу, я-съ — государя моего штабсъ-капитанъ и кавалеръ-съ… Извините-съ… душевно жаль.

Леночка молча вышла изъ флигеля.

— Смотрите же, не плошайте, — говорилъ Вильниковъ, прощаясь съ Сердобцевымъ, — выборы черезъ четыре дня, такъ зѣвать некогда. Пуще всего — «шато-хмаро» не жалѣйте…

Сердобцевъ поморщился и пошелъ къ отцу Ивану посовѣтоваться, какъ бы лучше устроить дѣло. Священникъ давно уже хлопоталъ о его выборѣ въ гласные. До земства, собственно, отцу Блисталову не было никакого дѣла; самъ онъ на выборы не ѣздилъ и считалъ земскія учрежденія ненужными, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ даже вредными. Въ данномъ случаѣ онъ интересовался выборами лишь потому, что это былъ единственный способъ спровадить Сердобцева въ городъ, въ управу, и тѣмъ очистить для себя мѣсто дѣлопроизводителя ссудо-сберегательнаго товарищества и преумножить свой доходъ ста восемьюдесятью рублями жалованья въ годъ, не говоря уже о возможности позаимствованій, что, въ виду учреждавшагося въ Просѣкахъ базара, могло оказаться весьма пригоднымъ. О «позаимствованіи», сдѣланномъ Сердобцевымъ, онъ зналъ, конечно, но говорить о немъ не находилъ нужнымъ даже съ Михаиломъ Степановичемъ. По вопросу о томъ, удобно ли пускать въ ходъ «шато-хмаро», т.-е., по-просту, спаиванье крестьянъ водкой, въ видѣ избирательнаго маневра, Иванъ Ивановичъ высказался отрицательно.

— Дѣло нехорошее, — объяснилъ онъ, — съ одной стороны, не безопасное, могутъ доказать, и тогда выйдетъ совсѣмъ плохо, съ другой — пустое дѣло: вино вылакаютъ, а куда шары положатъ — никому не видно. Такъ пообѣщать угощенье послѣ выборовъ еще можно изъ-подъ руки. Но опять-таки отъ этого толку мало, — кого они ни выбери, все равно выпивка будетъ.

— Какъ же, однако, быть, Иванъ Ивановичъ? — волновался Сердобцевъ.

— Одна штучка есть, — отвѣтилъ священникъ. — Эта, по моему мнѣнію, можетъ содѣйствовать. Знаете два моста, — одинъ черезъ Лѣснуху, другой на Чиркѣ? Такъ, вотъ, эти мосты на натуральной повинности и цѣликомъ на однихъ нашихъ. Торбузовъ давно уже охлопоталъ, чтобы на себя взять мостъ къ его усадьбѣ, который и нуженъ-то только ему одному, а тѣ два свалилъ на однодворцевъ. Обѣщайте перевести ихъ на земство, благо и случай къ тому удобный, базаръ устраивается… Фельдшеръ назначенъ, а его нѣтъ до сихъ поръ; обѣщайте, кромѣ фельдшера, пріемный покой съ повивальною бабкой… Да мало ли что? Вонъ у нагорновскихъ крестьянъ зарѣчная земля — во второмъ разрядѣ, а смежная пряхинская — въ третьемъ; Литовъ хлопоталъ было, да ничего не сдѣлалъ, свои же выдали. Обѣщайте настоять. Въ Чернявской волости хлопочутъ давно о школѣ, обѣщайте имъ денегъ отъ земства на школу… Вотъ уже три волости будутъ за васъ. Видите, какихъ добрыхъ дѣлъ можно если не надѣлать, то наобѣщать. Хмаровъ могъ бы подгадить, да его на мелкопомѣстныхъ выборахъ прокатили; такъ этого я могу немножко понагнуть. Даромъ что онъ на васъ за что-то сердится, я знаю за нимъ штучку одну, и онъ мѣшать не посмѣетъ…

Сердобцевъ вышелъ отъ отца Ивана съ просвѣтлѣвшимъ лицомъ, и со слѣдующаго же дня началъ обѣщать и просѣковскимъ, и пагорновскимъ, и чернявскимъ, всѣмъ и каждому; обѣщалъ онъ мосты, школы, фельдшерскіе пункты, акушерокъ, ссудо-сберегательныя товарищества, ссуды изъ земства… Обѣщалъ за него священникъ, обѣщалъ дворянокъ-кабатчикъ, которому онъ съ своей стороны что-то обѣщалъ. Всѣ были довольны, жали ему руки и всѣ ему тоже обѣщали.

Въ субботу вечеромъ пріѣхалъ, письмоводитель непремѣннаго члена, съ «строжайшими» предписаніями «не производить торговли виномъ до окончанія выборовъ». Но, вѣроятно, не полагаясь на «строжайшія» предписанія, письмоводитель объѣхалъ виноторговцевъ и лично передалъ каждому «покорнѣйшую просьбу» Владиміра Сергѣевича Кондорова не торговать виномъ ни съ задняго крыльца, ни въ окна, ни черезъ заборы. Явившійся, для наблюденія за исполненіемъ предписаній, урядникъ поддерживалъ просьбы непремѣннаго члена даже «съ пристрастіемъ». Всѣ дали слово и побожились. И на другой день никто не могъ понять, какъ это случилось, что къ началу выборовъ нѣсколько избирателей оказались «негодящими», а нѣсколько другихъ если и были въ «годящихъ», то лишь благодаря своей крѣпости на ногахъ и нешумливости во хмѣлю. Урядникъ, для наиболѣе неослабнаго наблюденія, расположился въ сѣняхъ у Хмарова и къ восьми часамъ утра такъ сильно «занемогъ», что лежалъ во всеоружіи подъ лавкой. Огромное большинство выборщиковъ было, однако же, совершенно трезво.

— Для такого случая можно бы и посгодить, — слышались укоры несвоевременно загулявшимъ. — Не на такое дѣло собрались, чтобъ зелье-то лопать. Это, вѣдь, не пастуховъ нанимать…

На крыльцо волостнаго правленія вышелъ непремѣнный членъ и провѣрилъ списокъ избирателей. Во время переклички крестьяне удалили еще двоихъ «негодящихъ». Предсѣдателемъ избирательнаго схода былъ выбранъ нагорновскій старшина, человѣкъ лѣтъ сорока, хорошо грамотный и давно состоявшій гласнымъ. Передавая ему глубокую тарелку съ шарами, Кондоровъ объяснилъ нѣкоторыя статьи положенія, техническія подробности баллотировки, сказалъ нѣсколько словъ о. громадномъ значеніи земскихъ учрежденій и, пожелавши крестьянамъ избрать наиболѣе достойныхъ представителей, удалился въ правленіе. Сердобцевъ тревожно вслушивался, не сдѣлаетъ ли непремѣнный членъ какого-нибудь намека, кого желательно было бы избрать и кого не желательно. Ничего похожаго на самое обобщенное указаніе не было въ словахъ Кондорова, кромѣ развѣ одного выраженія, что хорошо было бы видѣть гласными людей грамотныхъ и понимающихъ не только мѣстныя нужды крестьянъ, но и общія потребности всего уѣзда. По уходѣ непремѣннаго члена, на площади, гдѣ происходили выборы, поднялся оглушительный шумъ; сотни головъ то разбивались на отдѣльныя группы по волостямъ, то сливались въ одну толпу, то расходились на двѣ стороны, и у стола съ баллотировочнымъ ящикомъ собиралась небольшая кучка самыхъ вліятельныхъ людей отъ разныхъ волостей, тихо совѣщаясь о чемъ-то. Переговоривши между собою, они разводили каждый «своихъ» по волостямъ и что-то объясняли. На минуту крики стихали и вслѣдъ затѣмъ раздавались съ новою силой. Но сквозь весь этотъ шумъ и гамъ ни разу не прорвалось ни одного крѣпкаго слова, ни одного площаднаго ругательства. Такъ длилось больше часа. Кондоровъ сидѣлъ у открытаго окна и курилъ папиросу за папиросой, спокойно наблюдая за происходящимъ на площади.

Сердобцевъ въ нервномъ волненіи не находилъ нигдѣ мѣста, наконецъ, не выдержалъ и, встрѣтивши въ сѣняхъ письмоводителя Кондорова, сказалъ ему:

— Эдакъ они прогалдятъ тутъ до завтра. Хоть бы вы сказали Владиміру Сергѣевичу, чтобы онъ поторопилъ.

— Это точно, — отвѣтилъ молодой человѣкъ. — Орутъ, орутъ, а толку нѣтъ. Надоѣли до смерти, оглашенные.

Онъ подошелъ къ непремѣнному члену.

— Владиміръ Сергѣевичъ, они насъ до ночи продержатъ, а намъ еще нужно въ Чернявское. Вѣдь, два часа ужь галдятъ.

— Меньше, — улыбнулся Кондоровъ. — Да пусть ихъ, надо же имъ сговориться, и мѣшать не слѣдуетъ. А кабатчики не выдержали, винца подпустили. Любопытно бы знать, кто поилъ. Вы не слыхали? — и онъ подозрительно покосился въ сторону Сердобцева.

— Здѣшній Терехинъ, — шепотомъ сообщилъ письмоводитель.

— А еще никто?

— Онъ одинъ, да и то неудачно, кажется, — почти всѣ отказались пить.

Кондоровъ нахмурилъ брови и отвернулся къ окну. Шумъ на площади вдругъ смолкъ. Предсѣдательствующій нагорновскій старшина подошелъ къ столу съ нѣсколькими листками бумаги въ рукахъ и пріосанился. Въ сплотившейся толпѣ раздалось: «Тсс!… Тсс!… Тише, тише вы тамъ!…» Все точно замерло, стоявшія поодоль сотни любопытныхъ тоже примолкли.

— Господа избиратели, — раздался голосъ старшины, — по запискамъ отъ волостей объявлены кандидатами на выборы…

Сердобцевъ затаилъ дыханіе, Кондоровъ наклонился къ окну, письмоводитель вышелъ на крыльцо. Первымъ старшина провозгласилъ свое имя, вторымъ — Максима Яковлевича Литова, третьимъ — Михаила Степановича Сердобцева… Только что названный кандидатъ такъ шумно вздохнулъ, что именъ остальныхъ уже не разслышалъ. Къ пяти часамъ, голодный, усталый до изнеможенія, онъ вернулся домой гласнымъ отъ крестьянъ Сумбурскаго уѣзда.

XXIX.

Елена Ивановна не поѣхала къ мелкопомѣстной родственницѣ, а предпочла расположиться въ Просѣкахъ и выжидать возвращенія Торбузова. Она все еще не теряла надежды такъ или иначе забрать его въ руки или, по крайней мѣрѣ, заставить еще разъ откупиться деньгами отъ ея нашествій. Очень ужь разлакомили ее полученныя двѣ тысячи рублей. Леночка не захотѣла просить пріюта у сестры и зятя, хотя знала, что двѣ комнаты при волостномъ правленіи остаются незанятыми. Сердобцева, невольнаго свидѣтеля ея изгнанія изъ барской усадьбы, она видѣть не могла, слышать не могла равнодушно его имени. Не мягкая и не добрая отъ природы, Гонтова окончательно озлобилась; надѣлавши громкихъ скандаловъ и ославивши себя на всю округу, она потеряла всякій стыдъ. Нахально, точно съ похвальбою, смотрѣла она на всѣхъ вызывающимъ взглядомъ своихъ блестящихъ, черныхъ глазъ, сбросила полумонашеское платье, сдѣлавшееся слишкомъ узкимъ для ея сильно пополнѣвшаго бюста, и стала наряжаться въ ситцы яркихъ цвѣтовъ, въ платья съ разными вырѣзами и преувеличенными модными вычурами, по французскимъ журналамъ, которые забрала съ собою изъ дома Торбузовыхъ. Матреша, обучавшаяся въ модномъ магазинѣ, на Кузнецкомъ Мосту, охотно помогала ей, кроила, шила и улаживала, а съ тѣмъ вмѣстѣ, за общею работой, посвящала деревенскую барышню въ подробности московской жизни, насколько онѣ извѣстны молодой, шустрой портнихѣ, выросшей на несуществующей рѣчкѣ Неглинной. Сѣвши въ тарантасъ, Елена Ивановна приказала везти себя въ село и ѣхать шагомъ. Подвода съ ея пожитками дожидалась на поворотѣ къ Сердобцевымъ; Леночка приказала кучеру ѣхать мимо и махнула подводчику, чтобы слѣдовалъ за нею. У церкви, гдѣ дорога опять расходилась на-двое, Леночка велѣла остановиться, не выходя изъ экипажа, подумала съ минуту, потомъ сказала кучеру, чтобы везъ ее къ Хмарову. Кабатчику она, конечно, не сочла нужнымъ объяснять, какъ ее выгнали, и разсказала, что сама оставила господскую усадьбу, вслѣдствіе непріятностей съ Василіемъ Васильевичемъ, и что намѣрена ожидать на квартирѣ возвращенія Торбузовыхъ, которые, разумѣется, тотчасъ же пришлютъ за нею. Никона трудно было обмануть; онъ видѣлъ, какъ Вильниковъ проѣхалъ туда и обратно, и рѣшилъ про себя: «Врешь, голубушка, вытурили!» — вслухъ же поспѣшилъ предложить помѣщеніе въ лѣтней комнатѣ на мезонинѣ безъ печей. Онъ пришелъ въ шумный восторгъ отъ своей новой жилицы и отъ ея пышнаго капота, и на вопросъ о цѣнѣ объявилъ, что съ такой «писаной красоты» ничего не возьметъ ни за квартиру, ни за содержаніе, а будетъ только любоваться. Въ еще большее восхищеніе, чѣмъ родитель, пришелъ двадцатидвухлѣтній сынъ Хмарова, Арсюша, только что выписанный имъ изъ города для хозяйствованія въ трактирномъ заведеніи и для подмоги по базару. Водвореніе нежданной квартирантки всполошило всю женскую половину семьи кабатчика, — и не безъосновательно. Уже ко дню выборовъ въ гласные Гонтова самовластно распоряжалась въ домѣ, командовала Арсюшей и дѣлала изъ Никона Ивановича что хотѣла.

Марья Ивановна знала только въ общихъ чертахъ обо всемъ, происшедшемъ въ усадьбѣ Торбузовыхъ, получала довольно подробныя, хотя и не всегда вѣрныя, свѣдѣнія о томъ, что дѣлается у Хмаровыхъ, и злилась на мужа, изъ себя выходила, обвиняя его во всемъ случившемся. Въ пылу избирательной агитаціи и сопряженныхъ съ нею хлопотъ, Сердобцевъ почти не видался съ женою, цѣлыми днями былъ въ разъѣздахъ и едва успѣвалъ справляться съ текущими дѣлами въ волостномъ правленіи позднимъ вечеромъ и даже ночью. Постоянно занятый, тревожно возбужденный, онъ почти не замѣчалъ рѣзкихъ выходокъ жены, а сообразивши, что она придирается, спѣшилъ успокоить поцѣлуями и небольшими денежными подачками, располагавшими Машечку къ большой нѣжности. При помощи такихъ упрощенныхъ средствъ, семейное благополучіе держалось въ нѣкоторомъ равновѣсіи вплоть до Троицына дня, приходившагося въ этотъ годъ въ іюнѣ мѣсяцѣ. Еще съ вечера наканунѣ Марья Ивановна завила свою голову и провела ночь прескверно, такъ какъ давно отвыкла отъ спанья въ папильёткахъ. Поутру все у нея не ладилось: локоны завивались недостаточно круто, отпоротая отъ лифа, давно ненадѣванная юбка не сходилась, надо было выпускать наскоро складки, нарядная кофта общелкивалась, и лѣзла вверхъ, въ принесенномъ изъ барскаго сада букетѣ двѣ лучшія розы начинали обсыпаться… Къ обѣднѣ Машечка опоздала и съ большимъ трудомъ протискалась впередъ сквозь плотную толпу мужиковъ и бабъ. Михаилъ Степановичъ ушелъ къ самому началу, чтобы дирижировать доморощеннымъ хоромъ школьныхъ мальчиковъ и любителей. Наконецъ, Сердобцева добралась до своего мѣста у лѣваго клироса, стала немного впереди семьи Хмарова, слегка отодвинула въ бокъ жену дворянка, державшаго кабакъ на концѣ села, и осмотрѣлась. Ея нарядъ, ея букетъ были лучшіе въ церкви. Дворянокъ, учитель, Василій Васильевичъ, — всѣ съ нею любезно раскланивались, улыбались и, несомнѣнно, любовались ею. И Машечка всѣмъ улыбалась, встряхивала кудрями, граціозно поправляла непослушный локонъ, щекотавшій ей ухо, и подносила къ лицу букетъ, на который завистливо посматривали сосѣдки. Дьяконъ вышелъ на амвонъ, послѣ установленныхъ возглашеній и пѣнія клироса, раскрылъ на аналоѣ евангеліе и откашлялся.

Среди благоговѣйной тишины, водворившейся въ храмѣ, вдругъ послышалась какая-то суета сначала въ заднихъ рядахъ молящихся, потомъ все ближе и ближе. Большинство оглянулось съ недовольнымъ или любопытнымъ видомъ. Сквозь массу раздвигающихся въ стороны головъ сверкали погоны становаго пристава, за нимъ плавно подвигалось что-то красное. Наконецъ, раздались передніе ряды у праваго клироса, и становой приставъ пропустилъ мимо себя Елену Ивановну. Сердобцева не сразу узнала старшую сестру и съ недоумѣніемъ смотрѣла на высокую, стройную даму въ ярко-красномъ платьѣ съ золотистыми горошинами, величиною въ трехкопѣечную монету. Изъ-подъ соломенной шляпки, перехваченной такою же красною матеріей, казавшеюся шелковымъ фуляромъ, низко сбѣгали на лобъ завитки подстриженной челки и еще сильнѣе оттѣняли блескъ нахально-вызывающихъ глазъ. Въ рукахъ Леночки былъ огромный великолѣпный букетъ. Рядомъ съ нею, прислонившись къ клиросу, стоялъ становой, за ними — Никонъ и Арсюша Хмаровы.

Въ первую минуту Марьѣ Ивановнѣ стало вдругъ совѣстно за сестру; изъ глубины ея души поднялось смутное чувство стыда и подсказало, что Леночка неприлична, похожа на одну изъ тѣхъ погибшихъ женщинъ, которыя уже не стѣсняются выставлять на-показъ свой позоръ. Живя въ деревнѣ, Машечка никогда не видывала подобныхъ женщинъ; но ей почему-то представлялось, что онѣ должны быть именно такими, какою была теперь ея сестра. Продолжалось это, однако, всего нѣсколько мгновеній; ощущеніе стыда незамѣтно и быстро перешло въ досаду, не замедлившую, въ свою очередь, превратиться въ самое простое, хотя и безсознательное, чувство зависти. Сердобцева поблѣднѣла и, сознавая, что съ ней вотъ-вотъ можетъ сдѣлаться дурно, попросила сельскаго учителя проводить ее вонъ изъ церкви. Онъ предложилъ было довести Марью Ивановну до дому, но она поблагодарила и пошла одна, сказавши, что отдохнетъ немного у сторожки и достоитъ обѣдню на паперти.

Съ колокольни раздавался праздничный трезвонъ, толпы нарядныхъ женщинъ и мужиковъ выходили изъ церкви, разбредались по роднымъ могиламъ, тѣснились у воротъ и ограды; промелькнули погоны становаго, красное платье, рыжеватая борода клиномъ Хмарова и лоснящееся, румяное лицо кудряваго Арсюши; вышелъ и учитель.

— Гдѣ же Михаилъ Степановичъ? — остановила его Марья Ивановна, подошедшая къ паперти.

— Онъ васъ искалъ у сторожки и не нашелъ, подумалъ, что вы домой ушли.

— Тамъ солнце, жарко, — сказала Сердобцева, — я сидѣла на доскахъ за колокольней. Гдѣ же онъ, въ церкви?

— Нѣтъ, ушелъ, — отвѣтилъ учитель, — Да вонъ онъ за оградой, разговариваетъ съ Жигуновой.

— Дайте руку и проводите меня…

Разыскивая жену, Михаилъ Степановичъ случайно встрѣтился съ Татьяной Кириловной. Долго не видавшись, они оба другъ другу обрадовались и заговорились. Сердобцевъ былъ увѣренъ, что его Машечка давно сидитъ за чаемъ. Онъ нагналъ ее подъ руку съ учителемъ у самыхъ воротъ дома и по сердитому лицу жены понялъ тотчасъ же, что она видѣла его со вдовой писаря. Отъ разразившейся затѣмъ сцены ревности въ головѣ молодаго супруга сохранились только обрывки какихъ-то нелѣпыхъ до безсмыслицы фразъ:

— Бросилъ жену… чуть не умерла… Бросилъ для этой гадины!… Если завелъ себѣ, такъ чтобы я не видала… Не позволю! Я честная женщина… Могла бы не хуже Ленки, стоило только глазомъ мигнуть… Не двѣ тысячи, для меня Торбузовъ ничего бы не пожалѣлъ! Но я честная… А вы что? Чѣмъ отплачиваете?… Не выгнали бы меня… Не хуже ея я бы наряжаласъ… А теперь что?!… — и она указала на свою общелкнувшуюся и лѣзущую вверхъ кофту. — Захоти я только, двадцать тысячъ… самъ становой женился бы, за счастье почелъ… Если бы я не была честная, барыней бы жила!… Шляпка прошлогодняя!… — и хорошенькая шляпка полетѣла въ уголъ. — Лохмотъ!… Что я отъ васъ видѣла? Рваныя рублевки, какъ какой-нибудь… Да захоти я, такъ Торбузовъ сейчасъ же… тысячи!… А то рублевки… Это Танька подлая можетъ въ грязномъ сарафанѣ, да въ котахъ…

— Молчи ты! — не выдержалъ, наконецъ, Сердобцевъ.

— Не замолчу я, хоть убей! Кричать буду, на улицу выйду, буду всѣмъ кричать: съ Танькой связался… И женился бы на ней, не губилъ бы благородную, честную дѣвушку… Плевать я хочу на все! Иди, обнимайся съ Жигунихой… Я сама уйду къ Торбузову, напишу къ Карпатовичу, онъ пріѣдетъ… къ становому убѣгу!…

— Молчи ты, дурища безмозглая! — крикнулъ, внѣ себя, Михаилъ Степановичъ и такъ схватилъ ее за плечо, что она взвизгнула.

Изъ-подъ его руки вынырнула шаромъ вкатившаяся въ комнату Настя и стала между мужемъ и женой.

— Не смѣй, не смѣй! — задыхаясь, выкрикивала хромая дѣвушка. — Опомнись! Младенецъ въ ея утробѣ… Опомнись, имя Божіе призови.

У Сердобцева руки опустились.

— Господи Іисусе, — послушно прошепталъ онъ и опустился на стулъ.

— Опомнись! Сотвори молитву, — обратилась она къ невѣсткѣ. — Братъ смущаетъ…

— Вамъ что? — кинулась на нее Машечка. — Вы враги… вы загубили… Убирайтесь къ чорту!…

— Мать Пресвятая Богородица! Спаси и помилуй, вразуми! — Настя крестилась и крестила совершенно обезумѣвшую женщину.

— Всѣ къ чорту! Пусть убьетъ и меня, и ребенка… Я честная, а онъ… подлецъ! Загубилъ…

Въ комнату вошла матушка Вѣра Васильевна, изъ сѣней выглядывали испуганныя лица Арины, Нютки и работника. Крики молодой хозяйки подняли весь домъ на ноги.

— Перестань, Маша, — тихо заговорила матушка. — Не хорошо это, стыдно. Оглянись, всѣ смотрятъ на васъ. Миша, скажи, чтобы уходили, и затвори дверь, — приказала она сыну. — А ты, Маша, пойдемъ, раздѣнься и отдохни. Ты устала, это отъ жары…

Старушка взяла Марью Ивановну за талію и осторожно повела въ спальную.

— Матушка, — уже всхлипывала Машечка, подаваясь ласкѣ, — матушка, зачѣмъ онъ… съ Танькой?…

— Перестань, не хорошо это, — уговаривала Вѣра Васильевна, сама раздѣвая невѣстку при помощи Насти. — Татьяна тутъ не причемъ, и если тебя кто смущаетъ, не слушай, не правда это. Мужъ тебя любитъ и ни на кого не смѣняетъ. И Татьяна честная, хорошая женщина. Никому ты про нее не вѣрь.

— Матушка… зачѣмъ же онъ…

— Ну, полно, полно… Лягъ и успокойся, — и Вѣра Васильевна подвела ее къ постели и уложила. — Усни и не думай ни о чемъ. Съ мужемъ помирись сейчасъ… ну, хорошо, хорошо. Ничего не было… Я позову его. Миша, Миша, иди сюда и помиритесь…

— Господи, Господи! За что это? — шепталъ Сердобцевъ, уныло переступая порогъ комнаты.

Разнѣженная заботой матушки и лаской, Машечка уже улыбалась сквозь слезы и протягивала руки мужу.

— Мишель, не сердись… я тоже не сержусь, простила… ну, и ты… и ты прости… — и она обвилась руками вокругъ его шеи и то заглядывала ему въ глаза, то посматривала на Вѣру Васильевну.

— Вотъ такъ-то лучше. Ну, и Христосъ съ вами.

Старушка перекрестила обоихъ, обоихъ поцѣловала въ головы и тихо побрела къ себѣ вмѣстѣ съ Настей.

А у Хмарова шелъ пиръ горой. На хозяйскомъ мѣстѣ все еще возсѣдала законная супруга, Настасья Никитишна, и въ потѣ лица чавкала жирный пирогъ, не обращая вниманія на то, что дѣлается кругомъ. Настоящимъ же центромъ была Леночка, сидѣвшая между подвыпившимъ становымъ и раскраснѣвшимся Никономъ Ивановичемъ, подмигивала его круглолицей дочкѣ, Дуничкѣ, бросала пламенные взгляды Арсюшѣ, громко хохотала и подливала вина сосѣдямъ. Два мелкіе торговца, пріѣхавшіе потолковать о базарѣ, только подвизгивали отъ удовольствія при каждой остротѣ становаго, подслушанной имъ у Вильникова и Торбузова, записанной для памяти въ карманную книжку и болѣе или менѣе перевранной.

— Ахъ, въ ротъ-те каши! — умилялся одинъ.

— Кошки его задери! — всхлипывалъ другой, фыркая въ салфетку.

— Довольно здорово! — ободрялъ Арсюша.

Подгулявшій Никонъ не хотѣлъ отстать и щеголялъ настоящею базарною солью, забывая, что рядомъ съ нимъ сидитъ «барышня», а противъ него семнадцатилѣтняя дочь-дѣвушка. «Барышня», впрочемъ, никого не стѣсняла и сама не стѣснялась, даже подзадоривала соперничествующихъ остроумцевъ своимъ хохотомъ. Дуничка вспыхивала, краснѣла, какъ свекла, и, все-таки, улыбалась и хихикала, чтобы не показаться менѣе развязною, чѣмъ «барышня», таращила свои голубенькіе глазки, такъ и просившіеся отъ стыда куда-нибудь спрятаться. Настасья Никитишна раза два-три открывала было ротъ остановить разошедшагося супруга, но, боясь окрика, или, пожалуй, чего и посущественнѣе, только вздыхала и съ новымъ усердіемъ принималась за пирогъ, икру и маринованную утку. Веселый пиръ закончился лишь тогда, когда блюститель порядка сталъ на колѣни передъ Леночкой и, утративши способность подняться, былъ отведенъ на кровать Арсюши. Основательно пьяный, но крѣпкій на ногахъ Хмаровъ, при помощи сына, раздѣлъ дорогаго гостя, спряталъ «для вѣрности» въ свой карманъ его кошелекъ и бумажникъ и, чуть замѣтно пошатываясь, вышелъ въ опустѣвшій залъ.

— А ты, песъ Арсюшка, смотри у меня, — погрозилъ онъ сыну кулакомъ, — на барышню не очень пяль свои дурацкія буркалы.

— Я, батенька, ничего-съ, — смиренно отвѣтилъ Арсюша.

— То-то ничего. Мотри… не по вашему мѣсту товаръ. Чуть что замѣчу, «матренка» -то^[1] у меня знаешь гдѣ виситъ?

— Будьте спокойны-съ, батенька, нешто мы не понимаемъ?

— Я те пойму, песъ кудлатый! Уменъ больно сталъ въ городѣ. Чтобъ у меня ни-ни…

XXX.

Марья Ивановна, по обыкновенію, скоро успокоилась и, какъ ни въ чемъ не бывало, приставала къ мужу съ нѣжностями, не замѣчая даже, что онъ только переноситъ ея приставанья, подчиняется имъ пассивно. На самомъ же дѣлѣ онъ нигдѣ не находилъ себѣ мѣста, не зналъ куда дѣваться отъ грызущей его тоски. Слова не съ кѣмъ сказать, ни съ кѣмъ нельзя подѣлиться налегшимъ на него тяжелымъ гнетомъ. Съ женой? Да она-то и есть именно этотъ гнетъ, отъ котораго нѣтъ средства избавиться, ни освободиться, хотя бы только на время. Съ сестрою Настей говорить безполезно, — въ простотѣ душевной она ничего не пойметъ, или пойметъ по-своему, что это все «врагъ смущаетъ», и посовѣтуетъ молиться. Къ тому же, сестра предостерегала его, отговаривала жениться… «Верченая, плясовица», — вспоминались ему слова Насти, и онъ горько усмѣхался. Пойти къ матери, ей все сказать, на ея колѣняхъ выплакать свое горе-тоску? Что толку, многое она сама видитъ и понимаетъ, а помочь все равно не можетъ. Только разстроишь дорогую старушку, ей причинишь большое горе, съ себя не снимешь ни самой малой доли тяготы. Никто не поможетъ, никто… кромѣ одной… И Сердобцевъ тихо направлялся въ тотъ конецъ села, гдѣ стояла избушка солдатки Аксиньи. Но, дойдя до поворота за церковью, останавливался въ раздумьѣ, проводилъ рукой по лбу, иногда шепталъ про себя: «Зачѣмъ, зачѣмъ?»… — и шелъ въ противуположную сторону, въ поле, въ луга, къ рѣчкѣ, ложился въ высокую траву и по цѣлымъ часамъ оставался тамъ безъ опредѣленной думы, сознавая себя такимъ маленькимъ въ необъятномъ просторѣ, такимъ маленькимъ и ничтожнымъ, какъ комаръ, жужжащій надъ нимъ, и жизнь свою — ничтожною, ничтожнымъ и свое несчастье, приравнивалъ его къ горю того же комара, котораго сгонялъ съ руки, не давши ему напиться своей крови. Обезсиленный, точно разбитый, съ трудомъ поднимался молодой человѣкъ и, медленно, волоча ноги, тащился домой съ чувствомъ безъисходной приниженности въ опустѣвшей душѣ.

Солнце жгло немилосердно. Несмотря на одуряющій зной, въ полѣ вездѣ копошился народъ; въ мокрыхъ, посѣрѣвшихъ рубахахъ, мужики спѣшили до сѣнокоса перепахать пары; ребятишки, все знакомые школьники, разинувши рты, какъ галчата, шагали и спотыкались по глубокимъ бороздамъ, таща за собой усталыхъ лошаденокъ, волочащихъ бороны. Бабы, старухи и молодыя, дѣвки и маленькія дѣвочки, согнувшись въ три погибели, пололи поздніе овсы и проса. Всѣ были тоже въ однѣхъ рубахахъ, низко подпоясанныхъ и вздернутыхъ напереди такъ, что видны были колѣни. По измученнымъ, пылающимъ отъ жары лицамъ текли грязные ручьи и сравнивали всѣхъ, молодыхъ и старыхъ, красивыхъ и безобразныхъ. Тутъ никто уже не думалъ ни о молодости, ни о красотѣ, ни о нарядѣ, ни даже о. стыдливости, — не до того теперь было, — и никто ни о чемъ не думалъ. У всѣхъ одна была забота — кончить, кончить какъ можно скорѣй эту каторжную работу, чтобы не запоздать къ сѣнокосу, и, управившись съ нимъ, приняться за болѣе тяжелую — за жнитво. Некогда думать, и силъ нѣтъ на думу, нѣтъ силъ, ни любить, ни страдать. Кости ноютъ въ измученномъ тѣлѣ и душа замерла для горя-несчастья, для радостей жизни.

«А она гдѣ-жь, Татьяна?» — вдругъ вспомнилъ Сердобцевъ и зорко сталъ всматриваться въ разбившіяся по полю группы женщинъ. Просомъ были засѣяны ближніе къ селу участки; но она могла быть на какомъ-нибудь далекомъ овсяномъ загонѣ. Спросить ему казалось неловкимъ, а идти самому на розыски нечего было и думать, такъ какъ однодворческое поле тянулось болѣе чѣмъ на пятнадцать верстъ въ длину. Краемъ огородовъ Михаилъ. Степановичъ дошелъ до конца села и еще издали увидалъ отворенную дверь Аксиньиныхъ сѣней. Какое-то чутье подсказало, ему, что Жигунова дома, и онъ ускорилъ шагъ, точно боясь, какъ бы опять не поддаться своей нерѣшительности и не свернуть въ другую сторону.

Татьяна была дѣйствительно дома и тоже издали увидала Сердобцева. Шитье выпало изъ ея рукъ, она стала ждать, зайдетъ онъ или нѣтъ, исполнитъ ея просьбу не приходить безъ зова или не вытерпитъ?… Вотъ шаги близко, его шаги, — она. ихъ узнала, и у нея замерло сердце. Вотъ онъ у двери, возлѣ нея, держитъ ея руки и говоритъ что-то. Надо отвѣтить… на что? Татьяна не знаетъ, что онъ говоритъ, не знаетъ, что сказать ему; сердце такъ бьется, что она ничего не слыхала, кромѣ его тревожныхъ ударовъ; сквозь какой-то туманъ, застилавшій скорѣе сознаніе, чѣмъ взоръ, она видѣла только его лицо, его глаза близко-близко отъ своихъ глазъ.

— Пустите! — вдругъ вскрикнула она, освобождаясь изъ его. рукъ.

— Татьяна! Таня!… Я люблю… люблю тебя, — прерывающимся голосомъ шепталъ онъ. — И ты любишь… я знаю, любишь!…

— Пустите! — повторила она и сильнымъ движеніемъ отстранила молодаго человѣка. — Никогда этого не смѣйте…

— Таня, Таня!… Позвольте мнѣ хоть называть васъ такъ, сказать вамъ… — и онъ съ мольбою протягивалъ къ ней руки.

— Э, зовите, какъ хотите… меня звали и Таней, и Танькой, что мнѣ за дѣло? — Она отошла къ двери и сѣла на обрубокъ дерева, стоявшій у притолки. — А сказать вамъ мнѣ нечего, и слушать мнѣ ваши объясненія не для чего. Садитесь лучше вонъ тамъ на скамейку и, ужь если на то пошло, послушайте, что я вамъ буду говорить.

Сердобцевъ сѣлъ на скамью и поднялъ упавшую на землю работу Жигуновой.

— Не такъ я хотѣла, Михаилъ Степановичъ, — заговорила вдова, грустно качая головой. — Вы заставили… и раньше, чѣмъ я хотѣла. Ну, да не въ этомъ дѣло, начала, такъ надо договаривать. Вамъ, собственно, отъ меня чего нужно?

Сердобцевъ не нашелся, что отвѣтить на такой вопросъ. Татьяна продолжала послѣ короткаго молчанія:

— Вотъ видите, вы даже сказать не можете, языкъ не поворачивается, — стыдно сказать… Да, я люблю, и вы, можетъ быть…

— Татьяна Кириловна!… — и молодой человѣкъ бросился къ ней. Она встала и прислонилась къ косяку, стоя въ самыхъ дверяхъ.

— Сядьте и слушайте, — сказала Жигунова такимъ тономъ, что Сердобцевъ отступилъ на нѣсколько шаговъ и опустился на скамейку, склонивши голову.

— Я вѣрю даже, что любите, — продолжала вдова. — Ну, а дальше? Дальше что? Быть любовницей?… Да?… Только, видите ли, я не понимаю возможности для женщины имѣть двухъ мужей и не признаю возможнымъ для мужчины имѣть двухъ женъ, одну законную, другую незаконную. Я знаю, такъ бываетъ, часто бываетъ, стало быть, для мужчины это ничего… Да для меня-то невозможно любить человѣка и знать, что у него есть другая жена.

— Послушайте, Татьяна Кириловна, вы не знаете… Да развѣ же это жена? Клянусь вамъ, что я…

— Постойте, — перебила его Жигунова, — не клянитесь понапрасну. Я многое знаю и, можетъ быть, знала раньше васъ, или предвидѣла. Теперь поздно и ничего вы не можете сдѣлать… Оставить ее, бросить и уйти — права не имѣете, она ни въ чемъ не виновата. Къ тому же, у васъ скоро будетъ ребенокъ. А онъ-то ужь, конечно, еще менѣе виноватъ въ томъ, что его отецъ съ матерью не умѣли ужиться. И если бы я… если бы я только подумала отнять мужа у жены, отца у ребенка! Да я бы себя убила за это!… Быть любовницей… Знаете, я испытала, что такое быть женою мужа, у котораго есть любовницы, и ни одной, самой дурной женщинѣ не пожелаю испытать того же…

Сердобцевъ сидѣлъ блѣдный, не поднимая головы.

— Да, — помолчавши немного, продолжала вдова, — да, если бы вы не женились… О, тогда я бы ни на что не посмотрѣла… любила бы васъ!…

Она подняла руки и качнулась впередъ, готовая кинуться въ его объятія, но тутъ же безсильно почти упала на обрубокъ.

— Нѣтъ, — заговорила она, проводя руками по лицу и волосамъ, какъ бы отгоняя тяжелую думу, — два раза счастья не бываетъ. Довольно, была счастлива… довольно! Думала здѣсь найти если не настоящее счастье, такъ покой, довольство… думала смогу… Нѣтъ… на такую жизнь надо родиться крестьянкой, вырости надо на этой работѣ. Не могу я, сломилъ меня крестьянскій трудъ. Сильна я, а онъ и меня разбилъ… Прощайте, Михаилъ Степановичъ, я ухожу отсюда.

— Куда? — вскрикнулъ онъ. — Въ городъ? Таня, Таня!…

Сердобцевъ соскользнулъ съ лавки и упалъ на колѣни.

— Прощай, прощай, Миша! — чуть слышно, какъ бы про себя, шептала она. — Прощай, моя послѣдняя любовь… Прощай, Миша! Прощай, счастье!…

Жигунова быстро поднялась съ мѣста, вбѣжала въ избу и захлопнула за собою дверь. Сердобцевъ разслышалъ, какъ щелкнулъ въ пробоѣ запирающійся крючекъ.

Михаилъ Степановичъ всталъ, тяжело опираясь на скамью, и съ горькою усмѣшкой на запекшихся губахъ побрелъ въ село. И тамъ кипѣла работа; плотники, столяры и кровельщики спѣшно заканчивали постройку хмаровскихъ «заведеній» на будущей базарной площади. Перила балкона втораго этажа были уже прикрыты вывѣской: «Московскій трактиръ купца H. И. Хмарова», а выше надъ окнами красовалась другая: «Номера для госп. проежаюшихъ». На крыльцѣ, яркими пятнами, выдѣлялись желтое платье Леночки и розовое — Дунички; между ними стоялъ Арсюша и громко хохоталъ, крича что-то неистовымъ голосомъ. За стукомъ молотковъ кровельщиковъ и деревянныхъ колотушекъ конопатчиковъ Сердобцевъ разслышалъ только свое имя.

— Что вамъ нужно? — спросилъ онъ, подойдя ближе.

— Не намъ-съ, а господину Торбузову. Пріѣхали и за вами присылали, — оралъ молодой Хмаровъ. — Барышня вотъ, сестрица ваша, пожелали приказать кланяться отъ нихъ. Ха-ха-ха!… — залился онъ опять смѣхомъ.

Сердобцевъ повернулся, не обращая вниманія на выходку Арсюши, и быстро пошелъ по направленію къ барской усадьбѣ. На террасѣ за чайнымъ столомъ онъ засталъ, кромѣ хозяина, цѣлое общество: Бориса Вильникова, Пряхина, доктора Чадрина, Амели и Василья Васильевича. Послѣ обычныхъ привѣтствій выяснилось, что Екатерина Сергѣевна со всею семьей осталась за границей и проведетъ тамъ зиму. Михаилъ Степановичъ, смотрѣвшій на говорящаго Торбузова, неловко перевелъ свой взглядъ на француженку; Амели замѣтила это, поняла и чуть замѣтно покраснѣла.

— Мы тоже уѣзжаемъ на зиму, — обратилась она къ Сердобцеву. — Да, вы не знаете, кажется. Такъ можете поздравить, я замужемъ, и вотъ… вотъ мой мужъ, — и она указала на Чадрина. — Мы пріѣхали покончить здѣсь дѣла по службѣ, а потомъ въ Москву. Коля сдаетъ докторскій экзаменъ, лѣто проведетъ за диссертаціей. Потомъ… потомъ опять сюда и уже надолго, надолго. Въ городѣ намъ «чека не подходитъ»… Такъ, вѣдь? — улыбнулась она Василью Васильевичу.

— Такъ точно, — добродушно разсмѣялся старикъ. — Это вѣрно. Ишь вы и выговаривать «чеку» -то обучились, а то, бывало, «тшека».

— Нельзя же, вѣдь, я теперь Чадрина, надо же умѣть выговаривать это мудреное «ч», — весело говорила француженка. — Я еще не тому обучусь и начала уже. Коля будетъ докторомъ медицины, а я выдержу экзаменъ, буду при немъ фельдшерицей и акушеркой — повивальною бабушкой. И заживемъ мы здѣсь въ деревнѣ. Вотъ эти господа дали намъ слово, что выхлопочутъ земскую больницу. Какъ хорошо-то будетъ! И вы, старый collega, не откажете помочь, вѣдь, вы теперь тоже гласный.

— Какъ же, какъ же! — подхватилъ Торбузовъ. — Къ вашему возвращенію, Любовь Андреевна, больница будетъ тамъ, на горѣ, за паркомъ…

— Я имя перемѣнила, — въ полголоса замѣтила она на вопросительный взглядъ Сердобцева. — Меня звали Aimée-Amelie, теперь я Любовь…

— Не все же Хмаровымъ воздвигать свои палаты, — продолжалъ хозяинъ. — Вишь какой редутъ кабацкій выстроилъ. Да ладно… Я не успѣлъ сказать вамъ, мы съ Катей рѣшили употребить по пяти процентовъ съ суммы обязательнаго выкупа, по два купона, на устройство здѣсь, въ Просѣкахъ, «Екатерининскаго» образцоваго училища съ мастерскими…

Сердобцевъ вздрогнулъ и поднялъ голову.

— Къ октябрю будетъ готово и передано земству. Довольны? — усмѣхнулся Торбузовъ, глядя на разгорающееся лицо бывшаго учителя. — Пусть Хмаровы воздвигаютъ свои редуты, а мы противъ нихъ станемъ возводить свои земскія крѣпости. Я положу начало, потомъ Раева поддразнимъ, онъ земледѣльческую школу охлопочетъ. Въ Питерѣ говорятъ о надѣленіи ихъ казенною землей… А тогда и нашъ князь Рюриковичъ не захочетъ отстать, изъ послѣдняго живота полѣзетъ… Вотъ и посмотримъ, что окажется сильнѣе — кабацкіе редуты или школьныя крѣпости. А, довольны? Смотрите только, поддерживайте въ собраніи и когда будете членомъ управы.

— Нѣтъ! Не буду я членомъ управы, — громче, чѣмъ хотѣлъ, проговорилъ Сердобцевъ и всталъ изъ-за стола. — Не могу я и не хочу…

Всѣ обернулись въ его сторону, недоумѣвая, что такое вдругъ подѣлалось съ тихимъ и скромнымъ молодымъ человѣкомъ.

— Не хочу я, Петръ Николаевичъ! Простите… — продолжалъ онъ тише, преодолѣвая охватившее его волненіе.

— Что такое? — воскликнулъ Вильниковъ. — Экъ его, точно шиломъ! Иль опять въ кусты, Орелка?

— Простите, — повторилъ Сердобцевъ. — Не могу я больше. Довольно… измучился я, изстрадался душой! Не могу, не гожусь я ни въ писаря, ни въ гласные, ни въ управу… Петръ Николаевичъ! если образцовое… учителемъ, учителемъ меня, ради Бога, ради Христа, умоляю!

И на самомъ дѣлѣ въ голосѣ его слышалось такое страданіе, такая мольба, что Вильниковъ пересталъ смѣяться, а Торбузовъ участливо спросилъ:

— Да что съ вами? Вы больны? Случилось съ вами что?

— Болѣнъ душой… Ничего не случилось. Я только понялъ… — Михаилъ Степановичъ пріостановился, пріискивая слова. — Понялъ я, что взялся не за свое, — понялъ, что жизнь себѣ испортилъ… почти испортилъ, — поправился онъ. — Помогите же поправить! Въ деревнѣ дѣло, настоящее дѣло, а не въ городѣ… для меня, по крайней мѣрѣ. Вотъ Николай Андреевичъ, мадемуазель Амели… виноватъ, Любовь Андреевна, могли бы въ городѣ… а и они въ деревню на святое дѣло! Помогите же и мнѣ, дайте и мнѣ мѣсто въ школѣ, въ вашей крѣпости на защиту народа! Пощадите, пожалѣйте!…

Сердобцевъ отошелъ вглубь террасы и прислонился къ стѣнѣ.

— Да кто-жь васъ неволитъ? — крикнулъ Борисъ Вильниковъ. — Вы славный, честный малый, и дѣлайте свое дѣло. А тамъ мы безъ васъ найдемъ.

— Полно вамъ. Чего разволновались? — успокоивалъ Торбузовъ. — Давно бы сказали, а мнѣ лучшаго учителя не найти. Завтра же собирайте сходъ, давайте приговоръ на мѣсто и — съ Богомъ, вмѣстѣ съ Васильемъ Васильевичемъ принимайтесь за постройку, благо хорошіе плотники налицо. Такъ-то, дѣло кончено, господинъ учитель образцовой сельско-ремесленной школы.

Всѣ встали съ своихъ мѣстъ и крѣпко пожимали руки просвѣтлѣвшаго Михаила Степановича.

— Вы очень несчастливы? — съ глубокимъ сочувствіемъ говорила Амели, провожая его въ сумерки до калитки палисадника.

— Оставьте это, Любовь Андреевна, — отвѣтилъ онъ тихо. — Теперь я почти счастливъ. А въ томъ, что было…

— Виновата я, хорошій вы человѣкъ! Простите, дурная я была.

— Нѣтъ, Любовь Андреевна, не вы и никто не виноватъ, — одинъ я, и во всемъ — только я.

— Вы не любите Машечку? За что вы ее разлюбили?

— Никогда не любилъ, и она не любила. Ошиблись мы… Развѣ такъ любятъ?

Француженка пристально взглянула ему въ лицо.

— Вы полюбили другую, вотъ что, — сказала она тономъ, не допускающимъ отрицанія.

— Полюбилъ?… Да, правда, нечего мнѣ вамъ-то лгать… Полюбилъ, но только потому, что никого не любилъ раньше. И она полюбила, да поздно уже было.

— Не та ли это, не вдова ли?

Сердобцевъ опустилъ голову.

— Нехорошая она, мнѣ всегда казалось…

— Святая она! — перебилъ онъ Чадрину. — Никому не вѣрьте… Благодаря этой чистой любви, можетъ быть, я опять стану… честнымъ человѣкомъ.

— А Машечка знаетъ, подозрѣваетъ это? — допытывалась Амели.

— Ничего Машечка не знаетъ и знать она ничего не можетъ, ни подозрѣвать… — Сердобцевъ махнулъ рукой. — Да и знать нечего. Самъ-то я узналъ или, вѣрнѣе, понялъ, что люблю, только сегодня. Святая она… и любовь ея святая!…

Онъ пожалъ руку француженки и скрылся за кустами жасмина, окаймляющими палисадникъ.

Торбузовъ былъ очень доволенъ отказомъ Сердобцева отъ. кандидатуры на должность члена управы. Какъ ни подбадривалъ пріятеля Борисъ Вильниковъ, Петръ Николаевичъ, все-таки, сильно трусилъ скандала, сдѣланнаго Гонтовой, и самъ еще не зналъ, какъ показать глаза на земскомъ собраніи: а ну, какъ, — представлялось ему, — эта отчаянная дѣвица возьметъ, да и отъявится въ городъ и начнетъ раздѣлывать свою исторію? Что тогда? Бѣжать безъ оглядки, — такъ уже лучше совсѣмъ не ѣздить, воспользовавшись благовиднымъ предлогомъ — необходимостью проводить жену на морскія купанья. Торбузовъ и теперь не былъ, спокоенъ и, изъ боязни покушеній Елены Ивановны, упросилъ Чадриныхъ ѣхать вмѣстѣ къ нему въ домъ, а Вильникова и Пряхина вызвалъ телеграммой встрѣтить его на станціи. Для возстановленія своего значенія въ уѣздѣ онъ придумалъ образцовое училище, рѣшился бросить десять-двѣнадцать тысячъ рублей, даже больше, если понадобится, — сочинилъ цѣлую рѣчь къ земству съ «редутами-кабаками» и съ «школами-крѣпостями». Дѣйствіе маленькаго отрывка на небольшой кружокъ слушателей за чайнымъ столомъ убѣдило его въ томъ, какого треска надѣлаетъ его импровизація въ собраніи, подкрѣпленная, къ тому же, «двумя купонами». Петръ Николаевичъ рѣшился пріѣхать въ самый разгаръ, выпалить изъ своихъ «крѣпостей» «двумя купонами», надѣлать шуму и исчезнуть, какъ метеоръ, прежде чѣмъ, кто-нибудь успѣетъ опомниться. Но онъ отлично зналъ, что такими крѣпостями нельзя опрокинуть управу, ни даже пошатнуть ее. Для этого необходимо было пріѣхать къ самому началу, даже раньше, засѣсть съ хорошо подготовленною компаніей въ ревизіонную коммиссію, вытянуть на свѣтъ Божій всякую мелочь до пришедшихъ въ ветхость больничныхъ туфель, могущихъ, оправдать покупку новыхъ; надо было раздразнить гласныхъ крестьянъ тѣмъ, что въ управѣ сидятъ два барина и купецъ и нѣтъ представителя отъ сельскихъ обществъ, — словомъ, опрокинуть Ходунова и управу можно было только, заложивши предварительно надлежащее число минъ и взрывая ихъ въ извѣстной послѣдовательности. сдѣлать же это могъ одинъ Торбузовъ. Поручить Борису нельзя, — онъ полѣзетъ на-проломъ, накричитъ и все дѣло испортитъ; Пряхинъ — тотъ все перепутаетъ, не съумѣетъ различить смѣтныхъ расходовъ отъ подотчетныхъ, въ которыхъ именно и сидитъ вся суть. Кондоровъ и Стоговъ съ удовольствіемъ прогонятъ сонную Ходуновскую управу, но лишь въ томъ случаѣ, если имъ будетъ доказана возможность составить новую и болѣе дѣловую. Сами же они никакихъ подкоповъ подводить не станутъ, и ихъ не обморочишь ни обветшалыми туфлями, неизвѣстно куда дѣвавшимися изъ больничнаго склада, ни передержкою 7 рублей 53 копѣекъ по книжкѣ члена управы, завѣдующаго ремонтомъ земскихъ мостовъ. А самому ѣхать и копаться тамъ двѣ недѣли, рискуя каждую минуту нарваться на исторію изъ-за сумасшедшей экономки, — нѣтъ, «слуга покорный, себѣ дороже стоитъ».

Такъ разсуждалъ Петръ Николаевичъ, сидя поутру въ своемъ кабинетѣ и искоса посматривая на хорошенькую Зину, очень счастливую тѣмъ, что ей опять пришлось занять должность экономки. Довольный только что выслушаннымъ докладомъ Василья Васильевича объ ожидаемомъ блестящемъ урожаѣ и о значительномъ возвышеніи цѣнъ на хлѣбъ, разнѣженный ароматнымъ тепломъ, лившимся широкими волнами въ раскрытыя окна, Торбузовъ началъ было приходить въ благодушное игривое настроеніе отъ веселенькаго шуршанія слегка накрахмаленнаго ситцеваго платья, когда ему доложили о приходѣ молодаго Хмарова. Баринъ хотѣлъ распорядиться отказать нежданному гостю, но Арсюша уже стоялъ на порогѣ позади Василья.

— Что вамъ угодно? — далеко не любезно спросилъ Петръ Николаевичъ.

— Къ вамъ письмецо-съ отъ барышни, отъ Олёны Ивановны, — отвѣтилъ молодой человѣкъ, развязно входя въ кабинетъ и протягивая хозяину руку. — Мое вамъ почтеніе-съ.

Торбузовъ взялъ письмо, но руки не подалъ, — сдѣлалъ видъ, что не замѣтилъ движенія Хмарова. Посланіе было длинное, безграмотное, написанное каракулями и очень нескладное, съ намеками на такое положеніе дѣвушки, которое вынуждаетъ ее требовать обезпеченія не для себя одной. Петръ Николаевичъ морщился и краснѣлъ.

— Какой же отъ васъ отвѣтъ будетъ-съ? — спросилъ Арсюша, когда письмо было прочитано.

— Хорошо, я дамъ отвѣтъ… потомъ. Прощайте, — сказалъ Торбузовъ.

— Нѣтъ-съ, позвольте! — Хмаровъ двинулъ стулъ, посмотрѣлъ на него и, не дожидаясь приглашенія, сѣлъ противъ хозяина. — Онѣ-съ просили отвѣтъ, и я безъ отвѣта ворочаться никакъ не могу-съ.

— Я сказалъ, что пришлю… Не сейчасъ же мнѣ тутъ при васъ писать, — нѣсколько терялся Петръ Николаевичъ передъ нахальствомъ молодаго кабатчика.

— Въ томъ ужь извините-съ, а безъ отвѣта никакъ нельзя-съ, потому дѣло такое-съ, можно сказать даже довольно непріятное-съ можетъ выйти для васъ. А какъ я теперича отъ нихъ, т.-е. отъ Олёны Ивановны госпожи Гонтовой, вродѣ какъ довѣренное лицо, такъ это все равно будетъ-съ.

— Вы-то тутъ при чемъ? — не зная, какъ отдѣлаться, проговорилъ Торбузовъ.

— Какъ есть не причемъ-съ, я родъ довѣреннаго, къ примѣру — ихъ адвокатъ, и какъ все это самое дѣло мнѣ очень извѣстное, такъ я могу съ вами имѣть всякій разговоръ. А что касается насчетъ прочаго, такъ вамъ самимъ должно быть извѣстно отъ г. Вильникова…

— Что-съ? — раздался сзади Арсюши насмѣшливый голосъ.

Хмаровъ вздрогнулъ и оглянулся; въ дверяхъ стоялъ Борисъ Александровичъ въ одномъ бѣльѣ и въ туфляхъ на босую ногу.

— Ну, что такое г. Вильниковъ? — посмѣивался Борисъ, подбоченившись и откидывая голову назадъ.

— Въ этомъ разѣ вы меня извините-съ, — покраснѣлъ Хмаровъ, — я не могу продолжать нашъ сужетъ, потому какъ теперича въ горницѣ лишнее бревно…

— А, ты вотъ что, бревно!… Пошелъ вонъ отсюда! — двинулся къ нему Вильниковъ. — Не то вышвырну!

— Это какъ придется-съ! Мы тоже за себя постоимъ…

Хмаровъ всталъ, расправилъ здоровыя плечи и готовился уже засучивать рукава. Борисъ смѣрилъ его глазами, усмѣхнулся, подошелъ къ стѣнѣ, обвѣшанной охотничьимъ оружіемъ, и взялъ арапникъ.

— Ну, бревно стоеросовое! Вонъ… да живо у меня!

Сложенный арапникъ высоко поднялся надъ кудрявою головой оторопѣвшаго Арсюши.

«Зашибетъ, разбойникъ!…» — струсилъ онъ и, пригнувшись, опрометью выскочилъ изъ комнаты.

— Посмотри, однако, что она тутъ пишетъ, — показалъ Торбузовъ смутившее его мѣсто въ письмѣ Леночки Борису Александровичу.

— Вретъ, какъ свинья рогатая, — невозмутимо отвѣтилъ Вильниковъ. — Спроси Зину и Матрешку… И наплюй ты на всю эту мерзость! Видѣлъ, какъ надо съ ними разговаривать…

— И засадитъ тебя Стоговъ въ кутузку, не посмотритъ, что ты Борисъ Вильниковъ, — усмѣхнулся оправившійся Торбузовъ.

— Чортъ ихъ задави, этихъ либераловъ! — заоралъ Борисъ. — Самому этому Стогову ребры бы наломать… да жаль, малый-то онъ больно честный и молодчина, никому спуску не даетъ. «По указу…» — и дѣлу конецъ, пожалуйте садиться въ кутузку. Чуть-чуть Пряхина-то не засадилъ. Да, братъ, времена! Не моги кабацкаго порсука отстегать… То ли бы дѣло по-старинѣ, ужь и взлупилъ бы я это бревно стоеросовое!

XXXI.

Михаилъ Степановичъ ушелъ отъ Торбузовыхъ успокоеннымъ, такимъ внутренно уравновѣшеннымъ, какимъ давно не бывалъ. Даже разговоръ съ француженкой не нарушилъ этого равновѣсія. Не тревожило Сердобцева и сознаніе, что не радость ждетъ его дома и что не радость несетъ онъ домой. Онъ ни на минуту не усомнился въ томъ, что его отказъ отъ виднаго положенія въ земствѣ и рѣшеніе вернуться къ скромной, скудно оплачиваемой должности сельскаго учителя опечалитъ матушку и сестру, что Машечка подниметъ изъ-за этого цѣлую бурю. Но на сердцѣ у него было легко и свѣтло. Только чуть замѣтною черною полоской пробѣгало воспоминаніе о песочномъ цензѣ; отъ него необходимо было избавиться во что бы то ни стало, такъ какъ платить банку оказывалось теперь не по средствамъ. Новый землевладѣлецъ, впрочемъ, не особенно долго задумывался объ этомъ; онъ уже зналъ, что «пѣгій» за извѣстную «коммиссію» найдетъ покупателя и сбудетъ съ рукъ все, что угодно. Самъ же «пѣгій» счелъ не лишнимъ предупредить его на всякій случай:

— Если, паче чаянія, дѣло не оборудуется, черкните мнѣ два слова и высылайте довѣренность на имя частнаго повѣреннаго Шавкина. Живо обдѣлаемъ, у насъ на этотъ счетъ задержки не бываетъ.

Обо всемъ этотъ Сердобцевъ не сказалъ женѣ ни слова и ограничился лишь короткими отвѣтами на ея разспросы про Торбузова. О его пріѣздѣ съ цѣлою компаніей Машечка уже знала и, видя, что отъ мужа ничего «путемъ не добьешься», готова была оставить его въ покоѣ съ тѣмъ, чтобы завтра пуститься самой на развѣдки, какъ вдругъ онъ упомянулъ имя француженки.

— Какъ, Амели? — встрепенулась Марья Ивановна. — Съ нимъ пріѣхала? Стало быть…

— Ничего не стало быть, — остановилъ онъ жену. — Пріѣхала потому, что вышла замужъ за Чадрина, съ мужемъ и пріѣхала.

— За доктора! — вскрикнула Машечка. — Правда это? По настоящему замужъ, повѣнчались?

— Разумѣется, повѣнчались… А то какъ же еще замужъ-то выходятъ?

— Вотъ такъ штука! Нечего сказать, нашелъ жену Николай Андреевичъ! Я, впрочемъ, всегда знала, всегда говорила… только такія и выходятъ замужъ…Только такимъ и счастье! А благородная, честная дѣвушка, будь хоть какая красавица… будь хоть расчестная, хоть — ужь я не знаю — какая… пропадай вотъ тутъ пропадомъ! Какая-нибудь Амелишка — докторша… да, барыня!… Ну, да погоди ты у меня, буду вотъ членомъ управы, покажу я, что такое жена земскаго лекаришки, узнаешь ты у меня, какая ты барыня… Эдакій-то дуракъ, эдакій дуракъ этотъ докторъ!… А еще считается умнымъ… Когда та-то въ оспѣ лежала, а я за ней ухаживала, себя не жалѣла сдуру, собой жертвовала, тоже подъѣзжалъ онъ ко мнѣ съ своими ухаживаніями: «и такая-то вы, и эдакая-то, самоотверженная, — говоритъ, — подвигъ совершаете»… Да, и совершала! Вотъ тебѣ и награда, и радуйся теперь. Стоило мнѣ тогда захотѣть, такъ онъ былъ бы у моихъ ногъ. Не хуже Амели съумѣла бы, если бы такая же была, а не честная дѣвушка… Такъ вотъ же тебѣ за эту честность, — сиди, какъ въ острогѣ!…

Сердобцевъ, занятый своими думами, размашисто ходилъ по комнатамъ и не обращалъ вниманія на безтолковыя выкрикиванья жены, почти не слыхалъ ихъ.

— Пусти-ка, Мари, — тихо сказалъ онъ, останавливаясь у стола, за которымъ сидѣла Марья Ивановна. — Мнѣ нужно письмо написать.

— А, каково же это? — вскрикнула Машечка и вскочила съ кресла. — Я ему говорю…

— Хорошо, хорошо, — разсѣянно перебилъ онъ ее, — это мы послѣ… Жениться хотѣлъ, да…Я слышалъ… Это онъ напрасно… А теперь не мѣшай.

Онъ принялся за письмо къ «пѣгому».

— Господи! Что же это за мучительство? — кричала Марья Ивановна, выбѣгая въ другую комнату и швыряя стулья. — Ни чувства, ни жалости! Деревянный какой-то! Хоть умри тутъ жена, ему горя мало!…

Сердобцеву и вправду было «горя мало»: онъ прислушался къ пустословію своей супруги и горькимъ опытомъ убѣдился въ невозможности доказать Машечкѣ, что болтаетъ она совершенный вздоръ, часто неприличный и почти всегда оскорбительный не только для него, но и для нея самой.

На этотъ разъ его благодушное настроеніе не измѣнилось и стало даже радостнѣе, когда онъ отправилъ письмо въ Широкорѣцкъ и объявилъ старшинѣ, что надо собрать сходъ для составленія приговора объ отводѣ земли подъ образцовую школу. Оказалось, что старшина уже знаетъ о предложеніи Торбузова отъ сторожа, которому передалъ разсыльный, носившій почту въ барскую усадьбу и слышавшій объ этомъ отъ конторщика.

— Сходъ отчего не собрать, — вяло сказалъ Терехинъ. — Собрать можно, только наврядъ, чтобы старики согласились.

— Это почему? — удивился Сердобцевъ. — Петръ Николаевичъ такое благодѣяніе хочетъ сдѣлать всему селу, цѣлой волости…

— Это точно, — тянулъ старшина, — извѣстно, что благодѣяніе. На томъ благодарить надо. А только наврядъ…

— Да почему же?

— Потому, какъ утягощеніе для крестьянства. Сами, чай, знаете, какъ подати выколачиваемъ. На сельскую школу по пяти копѣекъ съ души и такъ собираемъ, а тутъ еще затѣваться… Нѣтъ, наврядъ, чтобы согласились.

Въ волостное правленіе вошли Максимъ Яковлевичъ Литовъ, Ѳома Гавриловичъ и церковный староста. Они тоже слышали отъ разсыльнаго о предполагающейся новой школѣ и зашли разузнать подробности.

— Образцовую школу желаете намъ построить, Михаилъ Степановичъ? — говорилъ Литовъ, поздоровавшись съ писаремъ и съ старшиной. — Хорошее дѣло-съ, хор-р-рошее! Въ часъ добрый, подай Господь.

— А старшина вотъ говоритъ, что старики не согласятся.

— Какая же причина можетъ быть? — обратился Максимъ Яковлевичъ къ Терехину.

— Утягощеніе, — коротко отвѣтилъ старшина.

— Это вы позвольте! — Литовъ вынулъ серебряную табакерку, попотчивалъ присутствующихъ и самъ понюхалъ. — Позвольте: одно, можно сказать, съ вашей стороны недоразумѣніе, потому какъ никакой тяготы не предвидится.

— Безъ тяготы какъ можно! — замѣтилъ церковный староста. — Безъ эфтаго нельзя, какая ни-на-есть накладка все будетъ.

— Какъ есть ничего-съ, то-есть ни Боже мой. Вамъ неизвѣстно, а я очень это дѣло хорошо знаю по бытности моей гласнымъ. Еще четыре, либо пять лѣтъ назадъ постановлено нашимъ земскимъ собраніемъ содержаніе образцовыхъ школъ принять всецѣлостью на счетъ земства и на выстройку отпускать вспомоществованіе въ размѣрѣ 1000 рублей.

— Кабы такъ-то, — солидно заговорилъ Ѳома Гавриловичъ, — такъ всѣ бы стали образцовыя строить, не-чѣмъ по пяти копѣекъ съ души платить на учителя.

— Не приходится, потому образцовое-то на тысячу не соорудишь. Въ пригородной слободѣ въ шесть тысячъ въѣхало купцу Тряпичникову. Это ужь я до точности знаю, на медаль онъ строилъ, да и то, какъ говорилъ господинъ инспекторъ, довольно неудовлетворяющее. Вотъ оно что-съ. Отъ того-то всѣмъ и не приходится. А какъ тутъ господинъ Торбузовъ жертвуетъ, такъ намъ благодарить надо. Вѣдь, такъ точно, Михаилъ Степановичъ, сполна, значитъ, отъ господина Торбузова все заведеніе?

— Все сполна, — удостовѣрилъ Сердобцевъ — и школа, и мастерскія.

— Какія же такія мастерскія будутъ? — спросилъ Ѳома Гавриловичъ, завзятый пахарь и непримиримый врагъ всякихъ промысловъ.

— Кузнечная и плотнично-столярная, — пояснилъ писарь.

— По крестьянскому заведенію, значитъ, — поддержалъ его Литовъ.

Но Ѳома неодобрительно качалъ головой:

— Не надобны онѣ намъ, ни къ чему это. Кузни у насъ есть, а что насчетъ топорнаго, такъ я, по хрестьянству, и не уча все могу сдѣлать, соху ли, борону, телѣгу-ль оправить, аль санишки. Жили безъ эфтаго и отцы, и дѣды, и мы жили, — проживемъ, Богъ дастъ, и на прбдки. Какъ есть ни къ чему, одно смущеніе.

— Это правильно, — согласился церковный староста.

Старшина, видимо, сочувствовалъ Ѳомѣ Гавриловичу.

— Какое смущеніе? Что это вы говорите? — недоумѣвалъ Сердобцевъ.

— Извѣстно, смущеніе. Столяръ, аль кузнецъ, аль плотникъ, — какой ужь онъ крестьянинъ? Нешто приневолишь его къ землѣ, нешто удержишь? Взялъ пашпортъ и пошелъ. Вонъ они, плотники-то, изъ Владимірской губерніи; такъ у нихъ земля-то какая? А намъ эти отходы ненадобны. Одно смущеніе да пьянство.

Литовъ горячо заспорилъ; подошедшіе крестьяне, преимущественно изъ богатѣевъ и «столповъ», раздѣлились на двѣ стороны; одни поддерживали деревенскаго прогрессиста, Максима Яковлевича, другіе хотя и пассивно, но крѣпко держались консервативнаго разсужденія Ѳомы Гавриловича: «Жили безъ эфтаго отцы и дѣды, и не глупѣй насъ были, — проживемъ и мы; а то, поди тамъ, кто ее знаетъ, можетъ, въ чемъ-нибудь и объявится утягощеніе».

— Безъ утягощенья какъ можно, — твердилъ церковный староста.

— Совсѣмъ она намъ ненадобна его школа, съ насъ будя и старой, — повторялъ Ѳома Гавриловичъ.

— Кому она надобна, тотъ у себя ее и строй на своей землѣ, — говорилъ старшина. — А то обвяжись тутъ съ ней, посля того съ шеи-то не стрясешь.

Сердобцевъ опустилъ голову и пошелъ къ Торбузову сообщить о неудачѣ, которой онъ никакъ не ожидалъ. Онъ засталъ все общество за завтракомъ на террасѣ. Къ удивленію его, Машечка, расфранченная и завитая, сидѣла между Амели и Вильниковымъ, весело болтала со всѣми, шепталась съ француженкой и хохотала надъ тѣмъ, что ей шепталъ Борисъ Александровичъ. Мужу она кивнула головкой, улыбнулась, какъ можетъ только улыбаться счастливая женщина любимому человѣку, и тотчасъ же опять наклонилась къ уху Чадриной.

— Что съ вами? — спросилъ хозяинъ, усаживая Сердобцева рядомъ съ собой. — Вы темнѣе тучи.

Михаилъ Степановичъ коротко разсказалъ о только что происшедшемъ въ волостномъ правленіи. Торбузовъ разсмѣялся:

— Ничего, собирайте сходъ въ воскресенье. Я пріѣду или, даже лучше, пришлю Василья Васильевича. Онъ все уладитъ, если не въ одинъ разъ, такъ въ два, въ три. Или вы еще не знаете, что подъ однодворческій грешневикъ надо каждое слово долотомъ заколачивать, да водкой смачивать? Это, вѣдь, не то, что наши ex-вассалы, на которыхъ можно пока и прикрикнуть.

— Неужели и тутъ опять водка? — воскликнулъ Сердобцевъ. — Основывать школу и спаивать водкой!

— А вы какъ бы думали? Хватите-ка вотъ портвейну, — хозяинъ налилъ двѣ рюмки вина и чокнулся съ гостемъ. — За успѣхъ нашего дѣла… А безъ водки не обойдетесь: не нами это началось, не нами кончится.

Молодой человѣкъ поперхнулся даже старымъ виномъ, услыхавши этотъ столько разъ повторявшійся припѣвъ къ каждому пьянству.

— Однако, на выборахъ въ гласные не стали же они пить, — возразилъ онъ, откашлявшись.

— Э, батенька, это совсѣмъ другая статья. По части земства они уже поняли, раскусили, въ чемъ дѣло, и во вкусъ вошли. Тутъ ихъ ничѣмъ не соблазнишь. Да и то еще далеко не вездѣ поняли. Посмотрѣли бы вы, что въ Широкорѣцкомъ уѣздѣ дѣлается…

— Болотные-то? — крикнулъ вслушавшійся въ разговоръ Борисъ Александровичъ. — Да я имъ, этимъ мордовскимъ панкамъ, разъ прямо сказалъ, что они не только «болотные» гласные, но и «сивушные».

— Тамъ и на школы-то земство ассигновываетъ всего тысячу рублей въ годъ, а изъ нихъ больше половины сноситъ въ остатки, — замѣтилъ Торбузовъ. — Вотъ на то-то и нужна школа, чтобы мужики поняли, наконецъ, что… школа нужна! А пока нечего модничать, если ради школы приходится выпоить имъ какихъ-нибудь четыре-пять ведеръ. Ничего не подѣлаешь… А вы не волнуйтесь и, главное, не мѣшайте Василью Васильевичу. Онъ все обдѣлаетъ.

Въ воскресенье, послѣ ранняго крестьянскаго обѣда, площадь передъ волостнымъ правленіемъ была запружена народомъ. Собрались не только однодворцы, но пришли и съ «барскаго конца», изъ торбузовской деревни. Василій Васильевичъ, въ военной фуражкѣ и съ солдатскимъ Георгіемъ въ петличкѣ парусиннаго пальто, громко, коротко и ясно объявилъ, что господинъ Торбузовъ проситъ у «господъ однодворцевъ» уступить ему «въ аренду на двѣнадцать лѣтъ» полтораста квадратныхъ саженъ земли рядомъ съ сельскою школой подъ постройку училища. Въ заднихъ рядахъ зашумѣли было.

— Постой, вы тамъ! — крикнулъ управляющій. — Успѣете нагалдѣться, когда я покончу… Слушай! На двѣнадцать лѣтъ аренда. Хозяинъ — Петръ Николаевичъ, крестьянамъ ни во что не вступаться и ему крестьянъ ни до какихъ расходовъ не доводить. Кончится срокъ — всѣ постройки поступаютъ безплатно въ пользу крестьянскаго общества. Тогда что хотятъ господа однодворцы, то и дѣлаютъ съ постройкой, — вольны на сломъ продать, вольны другому арендатору сдавать, вольны оставить, школу или уничтожить и хоть трактиръ открыть въ подрывъ Хмарову.

— Нѣтъ, это не придется, — рѣзко заявилъ Ѳома Гавриловичъ. — Будя съ насъ одной прорвы!

Толпа загудѣла, заорала такъ, что ни Василій Васильевичъ, ни Сердобцевъ не могли разобрать, съ чѣмъ обращались къ нимъ церковный староста, Литовъ и старшина, стоявшіе на крыльцѣ правленія вмѣстѣ съ другими сельскими «столпами». Прошло нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ удалось старшинѣ, Литову и Ва силью Васильевичу водворить тишину.

— Помолчи малость, помолчи! Дай сказать! — надсаживался Терехинъ, махая шапкой.

— Позвольте, Василій Васильевичъ, — началъ церковный староста въ то время, какъ шумъ понемногу смолкалъ. — Позвольте спросить… Оно точно, что аренда. Ну, это пущай такъ будетъ. Одначе, все-таки, училище… то-есть, къ примѣру, никакихъ отъ того пользей Петру Николаевичу не будетъ, окромя, выходитъ, нѣсколько тысячъ онъ должонъ прожертвовать… Позвольте спросить, какъ мы въ сумлѣніи, какая причина?

— По обѣщанію! — возгласилъ Василій Васильевичъ. — Супруга ихъ нездорова, Екатерина Сергѣевна, на теплыя воды уѣхала… сильно нездорова. Такъ она, Екатерина Сергѣевна, дала обѣщаніе пожертвовать капиталъ на богоугодныя заведенія.

Толпа совсѣмъ примолкла.

— Училище есть богоугодное заведеніе, — продолжалъ управляющій. — Если господамъ однодворцамъ не желательно уступить пустое мѣсто, тогда этотъ самый жертвованный напиталъ пойдетъ на училище въ городѣ Сумбурскѣ. Деревянное тамъ разваливается и надо строить новое, каменное.

— Эхъ, на церкву бы, — негромко замѣтилъ церковный староста.

— Благодарность надо, благодарить Екатерину Сергѣевну и Петра Николаевича! — выкрикивалъ Максимъ Литовъ. — За ихъ здоровье молебенъ и съ Господомъ Богомъ руки давать.

— А потомъ, — продолжалъ Василій Васильевичъ, перекрикивая начинавшійся говоръ, — послѣ молебна за ихъ здоровье мы можемъ и выпить по русскому обычаю.

— Это что говорить!… Какъ есть!… Вѣстимо, по обнаковенью! — зашумѣли сочувственные голоса въ толпѣ. — Чего тутъ? Руки давай!… Приговоръ!… Желаемъ!… Желаемъ — и весь сказъ!… Руки, руки!…

— Постой! Чего вы?… Эй! Постой, успѣешь руки!… Помолчи, стой! — кричали «столпы», унимая расходившуюся площадь.

— Чего стоять? — отзывались ближайшіе къ крыльцу. — Хмарову на трактиръ давали! Чего тогда не стояли?… Руки давай! Желаемъ!

— Желаешь ты, — оралъ Ѳома Гавриловичъ, — винища лопать желаешь! Стой! Обвяжись тутъ, что посля?… Мы не желаемъ!… Кто не желаетъ, отходи!

— Василій Васильевичъ, — заговорилъ Сердобцевъ на ухо управляющему, — зовите желающихъ къ кабаку… Большинство согласно и дѣлу конецъ. Всѣ за вами пойдутъ.

Михаила Степановича била лихорадка.

— Ни одна душа не пойдетъ, — отвѣтилъ старикъ управляющій. — Двинутся толпой, а какъ увидятъ, что пять человѣкъ, хоть два даже, остались съ Ѳомой, всѣ вернутся. Тогда конецъ, сила будетъ за Ѳомой, и дѣло бросай. Надо его уломать.

Литовъ стоялъ лицомъ къ лицу съ вожаками несогласниковъ и что-то имъ горячо доказывалъ.

— Такъ обвяжись онъ! — возражалъ Ѳома Гавриловичъ. — Ему надобно, онъ во всемъ и обвяжись: и насчетъ учителя, и насчетъ топки, и все прочее. Чтобы намъ на себя не накошелять.

— Стой-ка-ся! Вотъ что, — вступился церковный староста, — пойдемъ въ горницу. Зови стариковъ… Народы пущай тутъ перегалдятъ, а мы подумаемъ. Кличь ихъ!

Онъ указалъ на управляющаго и окружавшихъ его вліятельныхъ крестьянъ. Подошедшій старшина согласился съ церковнымъ старостой и позвалъ Василья Васильевича въ правленіе. Толпа двинулась было валомъ, но Терехинъ сталъ въ дверяхъ, вмѣстѣ со старостой, и началъ пропускать только сельскихъ воротилъ, не обращая вниманія на ругань тѣхъ, кто хотѣлъ протискаться во что бы то ни стало.

— Погоди, погоди! Успѣешь! — осаживалъ онъ рвущихся впередъ. — Эй, Иванъ Силантьевъ, выдирайся… Дядя Николай, Захаръ Кузьмичъ… Проходи… Стой ты, куда лѣзешь?… Сгоди, не всѣмъ же… Стой вы, галманы!… Эхъ, васъ!… Не пущать! — крикнулъ онъ, наконецъ, сторожу, старостѣ и сотскому, и захлопнулъ дверь, въ котбрую, впрочемъ, уже нельзя было «пущать», такъ какъ комната оказалась биткомъ набитой. Самъ Терехинъ съ трудомъ протискался къ столу.

Больше часа прошло, прежде чѣмъ Василій Васильевичъ уладилъ съ мірскими вожаками всѣ недоразумѣнія и устранилъ всякія «сумлѣнія», «обвязался» насчетъ топлива, жалованья учителямъ, сторожамъ и далъ подписку въ томъ, что если земство откажется принять всѣ расходы на себя, то довѣритель его обязывается постройки тотчасъ же снести и мѣсто очистить.

— Богу молиться теперь! — радостно воскликнулъ Сердобцевъ, вскакивая съ мѣста.

— Это ты постой, Михаилъ Степановичъ, — придержалъ его руку старшина. — Зря Богу не молятся… Еще какъ міръ. Потому мы-то такъ, а они тамъ, — онъ указалъ на площадь, — кто ихъ знаетъ, что передумали. Надоть объявиться, а докуда подождать… Мы безъ обчества ничего не могёмъ…

Толпа схлынула на площадь, послѣдними вышли «столпы», но и тѣ на этотъ разъ сошли съ крыльца и смѣшались со всею массой. Наверху остались только старшина, писарь, его помощникъ, Василій Васильевичъ, сторожъ съ сотскимъ и служащіе при волостномъ правленіи разсыльные.

— Максимъ Яковлевичъ, — остановилъ старшина сходившаго съ лѣстницы Литова, — какъ ты нашъ гласный, такъ ужь и сказывай старичкамъ, какой отъ насъ предлогъ будетъ.

Литовъ пріосанился, откашлялся въ руку и началъ «сказывать», нѣсколько витіевато, но толково и обстоятельно, перерывая свою рѣчь обращеніями къ управляющему:

— Такъ точно будетъ, Василій Васильевичъ?

Василій Васильевичъ подтвердилъ всѣ пункты соглашенія.

— Какъ теперича пожелаете, господа обчество, — обратился старшина къ притихшей толпѣ, — давать намъ приговоръ на училище, аль такъ и быть?

Сходъ, молча, переминался съ ноги на ногу, кое-кто почесывалъ затылокъ, другіе вздыхали и подталкивали сосѣдей. Большинство оборачивалось въ ту сторону, гдѣ стоялъ Ѳома Гавриловичъ.

— Чего-жь теперь жаться-то? — послышался чей то голосъ изъ заднихъ рядовъ. — Что-жь вы молчите? Какъ ты, Ѳома Гавриловичъ?

— Говори, Ѳома Гавриловичъ, какъ ты, давать аль не давать? — отозвалось десятка два крестьянъ.

— Я что-жь? — ковыряя палкой передъ ногами, заговорилъ Ѳома. — Я отъ обчества не прочь, какъ міръ… А по мнѣ давать — такъ давать, а не давать — такъ не давать.

— Стало быть, благослови Богъ? — обратился Литовъ къ толпѣ, снимая шляпу и взглядывая на церковь.

— Стало такъ, — согласился церковный староста и тоже снялъ шляпу, приподнялъ руку, но не перекрестился, выжидая, не будетъ ли возраженій.

За нимъ снялъ шляпу Ѳома, потомъ Василій Васильевичъ, а затѣмъ одинъ за другимъ и всѣ крестьяне, стоявшіе на площади. Послѣднимъ обнажилъ голову старшина.

— Господи благослови! Въ добрый часъ… Мать Пресвятая, Заступница усердная! — и сотни рукъ замелькали, творя крестное знаменіе на церковь.

Договоръ былъ окончательно заключенъ и нерушимо утвержденъ молитвой. Начались шумныя поздравленія.

XXXII.

Сердобцевъ ликовалъ, чуть не задыхался отъ необходимости подѣлиться съ кѣмъ-нибудь своею радостью. Но Машечки не было дома; она ушла къ Торбузову и, какъ сообщила Нютка, уѣхала со всею компаніей на ферму верстъ за пятнадцать. Матушка сильно волновалась на пчельникѣ, затаивши дыханіе, слѣдила за шаловливымъ роемъ, готовымъ перелетѣть въ барскій садъ. Настя издали увидала брата и энергично замахала рукой, чтобы онъ не подходилъ, изъ опасенія спугнуть гудящую кучку пчелъ, вившуюся около развѣсистой рябины. Михаилъ Степановичъ постоялъ съ минуту въ раздумьѣ, потомъ пошелъ въ кухню, наскоро закусилъ, подумалъ еще немного и направился на конецъ села, гдѣ жила Татьяна. По мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ избѣ солдатки Аксиньи, въ немъ чувство радости стихало, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, становилось какъ бы глубже, превращалось въ настоящее блаженство.

— Татьяна Кириловна… Таня, дорогая моя! — говорилъ онъ, крѣпко сжимая обѣ руки Жигуновой. — Я къ тебѣ… къ вамъ… сказать…

— Слышала, — улыбалась ему молодая вдова.

— Слышали? Нѣтъ, не все… не все вы слышали. Помните, вы говорили, что меня сманили? Да, сманили и потомъ еще сманивали, совсѣмъ было закрутили въ нехорошія дѣла. Теперь все прошло, я опять становлюсь тѣмъ, чѣмъ былъ и чѣмъ долженъ быть. Я опять свободный человѣкъ, Таня! И ты, ты, милая, родная моя, сдѣлала это!…

Онъ сѣлъ рядомъ съ нею, обнялъ ее и ясными, точно дѣтскими глазами смотрѣлъ ей въ лицо. Жигунова не оттолкнула его; она улыбалась и какъ бы ласкала взглядомъ, полнымъ самой нѣжной любви.

— Что же случилось? Ты такъ счастливъ… — сама того не замѣчая, она сказала ему «ты».

— Счастливъ, да. Я стряхнулъ съ себя все нехорошее. Не писарь я, не гласный… ничѣмъ я не буду, ничѣмъ не хочу быть. Я опять учитель, и теперь на всю жизнь. Ты заставила меня образумиться, съ тобой я понялъ, въ чемъ настоящее дѣло, въ чемъ настоящая жизнь. Любовь, Таня…

Жигунова чуть замѣтно вспыхнула, высвободила свою руку изъ его руки и встала съ лавки.

— Постойте, этого не надо, — и она пересѣла на другую сторону стола. — Объ этомъ не надо… Я рада за васъ…

— Таня, Таня! Опять это «вы»?

— Все равно, за тебя рада! Я тоже нашла себѣ дѣло, не знаю только, что-то будетъ. Слушай. Я хотѣла посылать за тобой, но почему-то мнѣ казалось, что ты долженъ придти… Ты и пришелъ. Посылать хотѣла, просить… Предлагалъ мнѣ денегъ, — Жигунова покраснѣла и опустила глаза. — Теперь мнѣ нужно… Если можешь…

— Таня, голубка! Сколько, сколько?

— Ты говорилъ — сто… Если можешь, помоги… Постой, дай все сказать. Я писала настоятельницѣ Успенской общины. У нихъ тамъ школа для дѣвочекъ. Я предложила учить ихъ вышиваньямъ, плести кружева… Мать Аркадія прислала отвѣтъ, что согласна принять меня въ общину, только требуетъ, чтобы я внесла сто рублей на келью…

— За то, чтобы у нихъ учить, съ тебя же денегъ требуютъ! — удивился Сердобцевъ.

— У нихъ правило, безъ этого не принимаютъ. Помоги…

— И ты пойдешь… въ монахини, Таня?

— Нѣтъ, въ монахини не пойду, я такъ и писала. Да тамъ и нѣтъ настоящихъ монахинь, кромѣ настоятельницы. Буду дѣвочекъ учить тому, что сама умѣю, и только.

— Такъ, вѣдь, это мы можемъ и здѣсь устроить, — горячо заговорилъ Михаилъ Степановичъ. — Училище будетъ образцовое, будетъ отдѣленіе для дѣвочекъ, мастерскія…

— Нѣтъ, милый мой, нѣтъ… И по многимъ причинамъ. Потомъ, современемъ, когда здѣсь все устроится, когда я сама…

— Бросишь меня, Таня! Бросишь теперь! И опять я одинъ, одинъ…

— Эхъ, Миша! Не мучь ты меня, не терзай!…

Она порывисто встала съ мѣста, обхватила его голову, припала къ ней долгимъ поцѣлуемъ и выбѣжала изъ избы.

Только черезъ нѣсколько минутъ Сердобцевъ опомнился и вышелъ въ сѣни, потомъ на улицу, повернулъ къ околицѣ и пошелъ вдоль коноплянника. На выгонѣ его кто-то окликнулъ. Онъ остановился: изъ-за плетня ему махала рукой старуха Аксинья.

— Приходить велѣла, — таинственно шептала она подошедшему на зовъ Сердобцеву. — Коли, говоритъ, можно, о чемъ просила, приходи, говоритъ, завтра къ мельницѣ, какъ стадо на полдни погонятъ.

— Приду и принесу, — отвѣтилъ молодой человѣкъ и пошелъ внизъ къ рѣкѣ.

Солнце давно сѣло, когда Михаилъ Степановичъ добрался берегомъ до своей усадьбы. Съ торбузовской стороны послышались стукъ колесъ, звонъ колокольчика и бубенцовъ; экипажъ прогремѣлъ по мосту и несся въ гору, направляясь къ дому Сердобцевыхъ. По бѣшеной скачкѣ, по крику и присвистыванью, молодой человѣкъ узналъ Бориса Вильникова и остановился, укрываясь за деревьями; онъ разслышалъ также мужскіе голоса и хохотъ Машечки съ какими-то взвизгиваніями, отъ которыхъ ему сдѣлалось вдругъ стыдно и досадно. Сердобцевъ поспѣшилъ спрятаться за амбаръ и пройти во дворъ незамѣченнымъ подъѣзжающею компаніей. Экипажъ былъ уже у воротъ. Машечка продолжала звонко смѣяться и взвизгивать; она отъ чего-то весело отнѣкивалась. Было ясно, что двое мужчинъ пристаютъ къ ней съ чѣмъ-то, хохочутъ и не выпускаютъ ее. У него сжались кулаки; разобрать, въ чемъ тамъ дѣло, онъ не могъ, но уже готовъ былъ броситься за ворота. Къ счастью, экипажъ тронулся дальше; Вильниковъ кричалъ:

— Хорошо же, хорошо, милая барынька, такъ и сочтемъ за вами…

Съ растрепанными по плечамъ и спинѣ локонами, съ разгорѣвшимся лицомъ, Машечка, улыбающаяся и довольная, вошла въ калитку, направилась къ крыльцу и вдругъ отшатнулась, испуганно вскрикнула. Она наткнулась прямо на мужа. Онъ молча взялъ ее за руку, помогъ войти на лѣсенку, ввелъ въ комнаты и зажегъ свѣчу.

— Слушай, Маша, — заговорилъ онъ тихо, — я прошу тебя, и очень серьезно, чтобы это было въ послѣдній разъ. Понимаешь, очень серьезно.

— Что такое? Что такое? — защебетала Машечка, стараясь ободриться. — Я не понимаю, о чемъ ты…

— Ты дѣйствительно не понимаешь, что дѣлаешь; но меня ты, все-таки, отлично понимаешь. Если же хочешь, чтобы тебѣ, какъ глупенькой дѣвочкѣ, все растолковывали, такъ изволь, я растолкую: непристойно замужней женщинѣ вести себя такъ, какъ ты себя держишь. Посмотри на себя, на что ты похожа…

Онъ подвелъ ее къ зеркалу, передъ которымъ горѣла свѣча, и показалъ на ея растрепанную голову, потомъ на ея талію. Машечка вырвала руку и отвернулась.

— А кто виноватъ въ томъ, что я такая? — злобно проговорила она. — Оставьте, пожалуйста. Я лучше васъ знаю, что прилично, что неприлично. Не нуждаюсь я…

— Ничего ты, Маша, не знаешь…

— Тысячу разъ говорила я вамъ, — не Маша…

— А я тебѣ разъ навсегда говорю, — перебилъ Сердобцевъ, — что ты Маша, а я не Мишель какой-то тамъ… Довольно всѣхъ этихъ глупостей, пора кончить, пора перестать быть дѣвочкой.

— Ужь ты не вздумалъ ли меня ревновать? — насмѣшливо проговорила Марья Ивановна, очень довольная новою ролью, и жеманно опустила глазки.

Сердобцевъ усмѣхцулся.

— И эту пустяковину надо оставить, — сказалъ онъ спокойно. — Это тамъ, у нихъ, почему-то считается, что мужъ не смѣетъ ревновать… Ну, а я тебѣ вотъ что скажу: я семинаристъ и никакихъ модъ на чувства не признаю. Я сынъ сельскаго попа, самъ — сельскій учитель, человѣкъ не свѣтскій и не модный, и знать не хочу никакихъ притворныхъ штукъ. Найду нужнымъ ревновать, найду поводъ — и буду ревновать, по-просту, по-человѣчески, какъ съумѣю, не стану ни притворяться, ни жеманиться. Такъ и прими это къ свѣдѣнію.

Машечка никогда не слыхала отъ мужа ничего подобнаго; передъ нею былъ какой-то новый человѣкъ, не похожій на ея «Мишеля», на бывшаго жениха «мямлю», ни на глупо улыбающагося супруга въ сѣромъ халатѣ. На этого нельзя было ни прикрикнуть, ни на шею ему кинуться съ нѣжностями. Машечка растерялась, не знала, что ей дѣлать, и только во всѣ глаза удивленно смотрѣла на незнакомую, неизвѣстно откуда явившуюся силу. Она чувствовала, какъ въ сердце къ ней пробирается какой-то еще неиспытанный ею страхъ чего-то невѣдомаго. Марья Ивановна сжалась вся комочкомъ на диванѣ, не смѣла слова сказать, боялась пошевельнуться.

— Пора кончить всю эту глупую игру. Довольно! — продолжалъ Сордобцевъ тѣмъ же ровнымъ тономъ. — Пора стать тѣмъ, что мы на самомъ дѣлѣ, и жить такъ, какъ надлежитъ намъ, простымъ людямъ, по-просту, по-человѣчески. Господа пусть живутъ, какъ знаютъ, какъ они привыкли. Намъ до нихъ нѣтъ дѣла. Хорошо ли, плохо ли они живутъ, я судить не могу и не буду. Но я знаю, какъ они живутъ, и нахожу, что такая жизнь для насъ не годится. Они такъ родятся, такъ воспитываются, съ молокомъ матерей, по наслѣдству, получаютъ и складъ мыслей, и привычки, и весь строй жизни. Для нихъ онъ можетъ быть удобенъ. А намъ, чтобы начать жить по-ихнему, надо исковеркать себя, душу свою изуродовать, искалѣчить въ себѣ человѣка!… Мы сдѣлали большую ошибку, Маша, когда женились. Я любилъ тебя и не понималъ еще тогда многаго, тебя не понималъ. Ты… едва ли ты сознавала, что дѣлаешь…

— Вѣдь, и я любила тебя, Мишель… Миша… — робко, чуть слышно проговорила она, — и люблю…

Въ ея тихомъ голосѣ звучала искренняя, правдивая нота. Этотъ новый человѣкъ, красивый и гордый своею силой, говорилъ ей новыя слова, до тѣхъ поръ неслыханныя ею. Каждая его фраза, точно крѣпкая нить, обвивалась вокругъ ея вздрагивающаго сердечка и тянула его, тянула все ея существо подняться до этого человѣка, отдать ему всю душу свою.

— Любишь, Маша… — заговорилъ онъ, помолчавши немного, — а дѣлаешь то, что можетъ пожелать мнѣ только злѣйшій врагъ, срамишь меня. Тебѣ нравятся ухаживанья Торбузова, Вильникова и всѣхъ ихъ тамъ; ты забываешь, что они опозорили твою сестру, не понимаешь, что не задумаются и тебя опозорить… такъ, ради потѣхи. Тебѣ весело, и ты знать не хочешь, до чего доводятъ вотъ такія катанья, какъ они срамятъ тебя, меня и нашего будущаго ребенка…

— Ребенокъ! — Машечка вдругъ выпрямилась, схватилась за талію и широко раскрыла удивленные глаза. — Ребенокъ, Миша… онъ живой… шевелится!…

Счастливая улыбка озарила вдругъ хорошенькое лицо Машечки, взглядъ сверкнулъ неизъяснимою радостью. Серьезное, почти строгое выраженіе Сердобцева смягчилось.

— Будь же достойною матерью, чтобы на твое дитя не легло когда-нибудь грязное пятно изъ-за твоего легкомыслія.

— Миша, а ты пожалѣй насъ… люби насъ… — просила она уже не за себя одну, подходя къ мужу и припадая къ его груди.

Только улегшись въ постель, почувствовалъ Михаилъ Степановичъ, насколько онъ утомленъ физически и нравственно, и заснулъ почти моментально. Машечка долго не спала; она въ первый разъ въ жизни серьезно думала, и многое, одно за другимъ, становилось для нея понятнымъ. Молодая женщина то краснѣла отъ стыда и тревожно ворочалась, то невольно блѣднѣла отъ страха, сознавая съ поразительною ясностью, куда могла завести ее и мужа опасная игра, казавшаяся такою веселою и лестною для ея наивно-несмышленаго самолюбія. Мужъ во снѣ перевернулся и на мгновенье открылъ глаза.

— Миша! — окликнула она его.

— Ты не спишь, Маша? Что съ тобой? — спросилъ онъ, приподнявши голову.

— Миша! прости меня… Я была дурная, гадкая… я не понимала. Прости меня, милый мой! Я никогда, никогда не буду… Люби меня… и его…

— Спи покойно, Господь съ тобой. Я все сдѣлаю, чтобы вы были счастливы.

Онъ нѣжно погладилъ ея голову и поцѣловалъ въ лобъ просвѣтлѣвшую Машечку.

Марья Ивановна еще мирно покоилась въ постели и во снѣ улыбалась своею невинно-беззаботною улыбкой, когда Сердобцевъ вышелъ изъ дому и вчерашнимъ путемъ, низами, вдоль рѣчки, пошелъ къ мельницѣ. Тамъ онъ свернулъ въ сторону, выбрался къ проѣзжей дорогѣ и залегъ въ кустахъ. На полосѣ невзметаннаго пара, оставленной за выгономъ подъ пастбище, ему видно было крестьянское стадо. Подпасокъ стоялъ спиной къ рѣкѣ, соломенная шляпа стараго пастуха едва замѣтно мелькала далеко у окраины яроваго поля. Прошло добрыхъ полчаса, прежде чѣмъ соломенная шляпа показалась на томъ мѣстѣ, гдѣ былъ мальчикъ. Послушная скотина обернулась головами къ выгону и слѣдомъ за пастухомъ, шагъ за шагомъ, начала спускаться къ мельничному пруду. Вотъ стадо скрылось за пригоркомъ, показалось еще разъ на нѣсколько минутъ и окончательно исчезло въ разросшемся прибрежномъ ракитникѣ. Михаилъ Степановичъ не выдержалъ, поднялся на ноги и тихо пошелъ къ селу, не спуская глазъ съ околицы. Дойдя до послѣдняго куста, онъ опять остановился, не рѣшаясь выйти на открытую дорогу. Вдругъ сердце въ немъ замерло, и онъ опустился на зеленую насыпь канавки, отдѣлявшей кустарникъ отъ выгона. Изъ околицы выѣхала запряженная парой телѣга и повернула въ его сторону. Изъ-за бѣлой рубахи подводчика ясно выдѣлялась женская фигура въ темномъ платьѣ. Подъ уклонъ сытыя лошадки бѣгутъ шибче; онъ уже можетъ различить лица, узнаетъ подводчика и Татьяну, видитъ, что и она его замѣтила, наклоняется впередъ и говоритъ что-то. Слышно, какъ мужикъ останавливаетъ своихъ разошедшихся соврасокъ. Еще минута, и Сердобцевъ стоитъ рядомъ съ молодою вдовой, сжимаетъ ея руку, не зная, что сказать.

— Спасибо, что пришли, Михаилъ Степановичъ, — заговорила Жигунова. — Поѣзжай шагомъ, Потапычъ, — обратилась она къ подводчику, — мы пойдемъ пѣшкомъ.

— Большое спасибо, милой мой, любимый мой! — продолжала она тихо. — Въ послѣдній разъ, вѣдь! Простимся надолго… Кто знаетъ, увидимся ли?

— Простимся, Таня… Пойдемъ тутъ, — и онъ указалъ на кусты. — Я принесъ…

— Спасибо и за это. Мнѣ очень тяжело брать. Но я отдамъ тебѣ… не вдругъ, не сразу.

— Не надо, Таня, не надо. Не мои это и не возьму я ихъ. Очень радъ, что пригодились на добро. Пойдемъ…

— Зачѣмъ? Мнѣ прятаться не отъ кого, никогда я не пряталась. Люблю я тебя, женатаго, — мой грѣхъ. Иду его замаливать и за тебя молиться, чтобы тебѣ Богъ послалъ счастья… тебѣ, женѣ твоей, вашимъ дѣтямъ. Виновата я передъ нею, оскорбила ее… Хотѣла идти просить прощенья, да побоялась встревожить ее. Скажи ей, при случаѣ, что прошу простить меня, ради Бога. Люблю, люблю я тебя, Миша… до муки люблю! — она пошатнулась и схватилась за его руку. — Грѣхъ большой это, грѣхъ, дурно, что говорю тебѣ объ этомъ. Прости и ты мнѣ этотъ грѣхъ, прости, что смутила тебя, твой семейный покой. Прости…

— Таня, Таня, останься! — умоляющимъ голосомъ говорилъ Сердобцевъ. — Останься, не уѣзжай… Счастье было бы, оба мы были бы счастливы.

— Нѣтъ, милый мой, краденое счастье — не счастье… Прощай. Вотъ мельница, конецъ кустовъ. Не надо, чтобы тебя видѣли, дойти можетъ. Видишь, и теперь даже прощанье-то украли. Прощай, дорогой мой, милый!…

Она страстно обняла его и долго не могла оторваться.

— Охъ, довольно… Господи прости!… Въ послѣдній, вѣдь!

Она быстро высвободилась изъ его объятій и бѣгомъ, не оглядываясь, догнала телѣгу, остановившуюся недалеко отъ плотины.

— Прощай, не забывай! — крикнула Татьяна, держась обѣими руками за наклестку.

— Останься! — надорваннымъ голосомъ простоналъ Сердобцевъ.

Подвода двинулась и скрылась за мельницей.

— А деньги-то? — вдругъ опомнился Михаилъ Степановичъ. — Деньги забыла! — и онъ побѣжалъ слѣдомъ за телѣгой, громыхавшей уже по мостику надъ затворами.

— Таня, забыла!… — говорилъ онъ, запыхавшись и не обращая уже вниманія ни на подводчика, ни на двоихъ рабочихъ, вышедшихъ изъ мельницы.

— Все забыла, — отвѣтила она, пряча деньги въ карманъ, — все… Прощай, будь счастливъ!

Савраски Потапыча бойко побѣжали по гладкой дорогѣ, сѣрою лентой вьющейся въ высокой травѣ поемныхъ луговъ. Михаилъ Степановичъ стоялъ на мѣстѣ и глазъ не могъ оторвать отъ удаляющейся любимой женщины, какъ бы тонущей въ бѣловатыхъ облакахъ густой пыли, поднятой колесами телѣги.

XXXIII.

Машечка вдругъ совсѣмъ притихла, точно прислушивалась къ зарождающейся въ ней новой жизни и вдумывалась въ новыя мысли, западавшія въ ея голову. Она начинала понимать, что нѣтъ ровно ничего завиднаго въ двусмысленномъ положеніи Леночки, живущей, неизвѣстно при чемъ, у Хмарова, щеголяющей яркими платьями и развѣвающимися по вѣтру распущенными волосами, катающейся по селу то съ становымъ приставомъ, то съ какими-то подвыпившими купцами, то съ акцизнымъ чиновникомъ, то съ кѣмъ-нибудь изъ небогатыхъ сосѣднихъ помѣщиковъ. Иногда такія катанья происходили на дрогахъ, съ участіемъ Матреши, бывшей горничной Торбузовыхъ, переселившейся тоже къ Хмарову и ставшей неразлучною подругой Леночки послѣ того, какъ Никонъ Ивановичъ почти до полусмерти избилъ семнадцатилѣтнюю дочь свою прасольскою нагайкой за позднюю прогулку съ «барышней» Гонтовой и запретилъ Дуничкѣ хоть на шагъ отходить отъ матери. Говорили, будто при этомъ случаѣ сама «барышня» чуть-чуть не познакомилась съ Никоновой «матренкой» и спаслась лишь тѣмъ, что спряталась въ какомъ-то чуланѣ, а выраженій наслушалась такихъ отборныхъ, какихъ не сыскать ни въ одномъ самомъ полномъ словарѣ. Разсказывали потомъ про какую-то драку въ трактирѣ между Арсюшей Хмаровымъ и заѣзжимъ разнощикомъ, во время которой Леночкино красное платье съ желтыми горошинами оказалось изорваннымъ въ клочки, а Матрешинъ шиньонъ былъ вышвырнутъ за окошко. И мало ли какія еще ходили по селу исторіи про двухъ «барышень», — бывшая горничная тоже въ «барышни» попала, — хозяйствовавшихъ въ недавно открытомъ «заведеніи» купца Хмарова. Марья Ивановна не знала, чему вѣрить, чему нѣтъ, и не рѣшалась спросить у мужа, — языкъ не повертывался при немъ произнести имя Леночки.

Разъ какъ-то Машечка сидѣла въ палисадникѣ и шила крошечную рубашенку, выкроенную по совѣту матушки Вѣры Васильевны изъ стараго бѣлья. Сердобцевы въ это утро распрощались съ докторомъ Чадринымъ и съ Амели, уѣхавшими въ Москву. Солнце только что сѣло, но было еще свѣтло, какъ днемъ. Михаилъ Степановичъ, стоя на стулѣ, подвязывалъ молодые побѣги едва не погибшей отцовской виноградной лозы. Отъ церкви послышались звуки малиноваго колокольца и знакомыхъ бубенцовъ. Мужъ и жена подняли головы и обернулись къ дорогѣ. Съ площади подъ гору мчалась тройка Вильникова. Въ тарантасѣ между Борисомъ Александровичемъ и Пряхинымъ взвизгивала и хохотала Матреша. Сердобцевъ молча показалъ женѣ на экипажъ, уносившійся къ барской усадьбѣ. Марья Ивановна покраснѣла до слезъ и, тоже не говоря ни слова, закрыла лицо руками. Вскорѣ послѣ отъѣзда Чадриныхъ она узнала, что хорошенькая Зина уже не стоитъ въ бѣломъ фартучкѣ у чайнаго стола, а сидитъ на креслѣ-качалкѣ въ кисейномъ капотѣ, перетянутомъ по таліи широкою лентой съ длинными концами. И эта новость не удивила Машечку, не вызвала въ ней чувства зависти или досады.

— Бѣдняжка Зина, — прошептала она, задумчиво. — Погубятъ и ее несчастную, какъ погубили Леночку. Вотъ ужь правда-то, что меня только Богъ спасъ.

Извѣстіе о продажѣ ценза нарушило было мирно установившуюся жизнь молодыхъ супруговъ, такъ какъ оно уничтожало окончательно послѣднія мечты Машечки о веселомъ житьѣ въ городѣ. Не выдержала она, разразилась, попрежнему, упреками, слезами и рыданьями, опять наговорила множество всякихъ глупостей, но на этотъ разъ уже не могла вывести изъ себя Михаила Степановича. Онъ спокойно выслушалъ всѣ обвиненія и жалобы, далъ ей выговорить все до конца, далъ выплакаться и потомъ постарался тихо разъяснить, почему считалъ для себя неудобнымъ быть гласнымъ, почему находилъ нехорошимъ пользоваться мнимымъ «песочнымъ» цензомъ. Такихъ тонкостей она не могла еще понять и продолжала сокрушаться то объ утратѣ «крупнаго имѣнія», то о «брошенныхъ въ печку» деньгахъ, которыя пришлось приплатить, чтобы развязаться съ этимъ имѣніемъ, то о разрушенной надеждѣ сдѣлаться городскою дамой. Въ тотъ же вечеръ Сердобцевъ, въ присутствіи жены и сестры, покаялся матушкѣ во всемъ, безъ утайки, даже нѣсколько преувеличивая свои вины. Тутъ историческая правда вынуждаетъ сказать, что даже матушка Вѣра Васильевна не въ силахъ была вполнѣ опредѣленно уразумѣть, что собственно дурнаго во всемъ этомъ дѣлѣ. Еще менѣе понимала Настя, но какое-то внутреннее чутье подсказывало ей, что братъ Миша правъ, что такъ и слѣдовало поступить.

— Ложное это было, противъ совѣсти, — какъ бы про себя сказала она. — А что противъ совѣсти, то не по-Божьи…

— Правда, Настя, — проговорила старушка послѣ минутнаго раздумья, — правда, не по совѣсти, и надо всю эту ложь уничтожить какъ можно скорѣе… Сколько, Миша, ты сказалъ нужно заплатить? Четыреста пятьдесятъ? Возьми и отошли завтра же. Это наказаніе намъ за обманъ… Слава Богу, что можно еще деньгами откупиться отъ такого дѣла…

Машечка удивленно смотрѣла на ихъ просіявшія лица и только хлопала своими темными глазками. Чего они радуются? Отдаютъ, Богъ знаетъ за что, такую махину денегъ и чуть не плачутъ отъ восторга… Какой обманъ? Въ чемъ тутъ ложь?… Вѣдь, не даромъ же это они, не полуумные, не глупые. Стало быть… стало быть… — и не до чего она не могла додуматься своимъ умомъ. Требовать же еще разъ объясненій отъ мужа она не стала, чувствуя, что опять готова расплакаться и сдѣлать сцену.

«На зло же вотъ буду молчать, на зло вамъ, — повторяла она про себя, чуть замѣтно шевеля губами. — Дѣлайте, какъ хотите, знать я ничего не хочу…»

Заговорилъ Михаилъ Степановичъ и въ первый разъ положительно объявилъ о своемъ рѣшеніи отказаться отъ должности писаря и сдѣлаться снова учителемъ въ образцовой школѣ. Машечка знала, конечно, что строится новая большая школа, видѣла, что мужъ очень занятъ постройкой, слышала неоднократно разговоры, изъ которыхъ не трудно было заключить, почему именно онъ такъ интересуется этою школой. Но молодая женщина была непоколебимо убѣждена въ томъ, что ея Мишель будетъ членомъ управы и хлопочетъ единственно изъ-за того, чтобы отличиться и показать себя передъ земствомъ. А потому все, что говорилось при ней о новой школѣ и объ учительствѣ, она истолковывала по-своему, въ томъ смыслѣ, что это «только такъ говорится», для прикрытія настоящей цѣли. Ей въ голову никогда не приходила возможность промѣнять службу въ управѣ на ничтожное учительство. Она не вдругъ повѣрила даже самому Сердобцеву.

— Да что же это, наконецъ, такое? — совсѣмъ уже какъ потерянная спрашивала она. — Имѣніе продалъ, членомъ управы не будешь… Не можешь же ты быть въ одно время и писаремъ, и учителемъ?

— Конечно, нѣтъ. Я отказываюсь отъ писарства и буду учителемъ.

— Стало быть, учителю въ образцовой жалованья больше, чѣмъ писарю?

— Нѣтъ, почти вдвое меньше.

— Меньше… вдвое!… И ты… Это ужь Богъ знаетъ что… Или вы всѣ съ ума посошли, или ужь я такая дура, что ничего не могу понять!

— Ни то и ни другое, а молода ты, Маша. Поживешь, подумаешь и поймешь.

— Не пойму и понимать ничего не хочу… А лучше вотъ ты бы подумалъ, что изъ-за твоихъ штукъ мы нищими останемся и дѣтей по міру пустимъ. Это я понимаю и знаю.

Скоро, однако, поняла она и кое-что другое. Благодаря энергіи Василія Васильевича и Сердобцева, двухъэтажное зданіе школы было къ Успенію почти готово; оставалась только не конченною внутренняя отдѣлка. По одну сторону школы тянулся просторный сарай, крытый осиновою щепой, по другую — была уже совсѣмъ отстроена большая кузница изъ глино-соломеннаго кирпича съ такою же кровлей и потолкомъ изъ листоваго желѣза. Хмаровъ, которому всѣ эти затѣи не нравились сами по себѣ и, кромѣ того, представлялся удобный случай сдѣлать непріятность Сердобцеву въ отместку за сто рублей и Торбузову — за изгнаніе Арсюши арапникомъ, подалъ, куда слѣдуетъ и, отчасти, куда вовсе не слѣдуетъ, заявленія объ опасности, какую представляетъ въ пожарномъ отношеніи кузница въ центрѣ селенія, и требовалъ немедленнаго ея уничтоженія. Подъ его диктовку урядникъ составилъ протоколъ, и началось дѣло «по обвиненію помѣщика Торбузова и волостнаго писаря Сердобцева въ постройкѣ недозволеннаго, огнеопаснаго заведенія». Пріѣхалъ мировой судья Стоговъ, прибыли и вызванные имъ эксперты, членъ управы и агентъ земскаго страхованія, трое мѣстныхъ крестьянъ, непремѣнный членъ Кондоровъ съ исправникомъ, котораго самъ предводитель просилъ побывать на судѣ лично. Надъ кузницей, построенной по проекту Василія Васильевича, были произведены разныя испытанія огнемъ, которыя она блистательно выдержала къ чести своихъ строителей. Судья, по единогласному заключенію свѣдущихъ людей и на основаніи опытовъ, рѣшеніемъ своимъ объявилъ зданіе совершенно безопаснымъ, а всѣ присутствующіе признали какъ кузницу, такъ и другія школьныя постройки вполнѣ образцовыми. Когда судебное разбирательство было кончено, вся компанія отправилась пить чай къ Сердобцеву. Машечка, въ первый разъ со времени своего замужства, была безпредѣльно счастлива, несмотря на то, что пококетничать и пожеманиться было рѣшительно не съ кѣмъ. За то она испытала совершенно новое для нея блаженство въ сознаніи того сочувствія и уваженія, съ какимъ эти серьезные господа относятся къ ней и къ ея мужу. Весь уѣздъ уже зналъ, конечно, объ отказѣ Михаила Степановича отъ званія гласнаго и о томъ, что онъ дорого поплатился за ошибку, въ которую былъ вовлеченъ ради цѣлей извѣстной партіи. Объ этомъ отказѣ было упомянуто въ разговорѣ только вскользь; но Машечка видѣла и понимала, что всѣ гости находятъ поступокъ ея мужа очень хорошимъ. Кондоровъ и исправникъ жалѣли о томъ, что онъ оставляетъ должность волостнаго писаря; но, съ тѣмъ вмѣстѣ, и они, и всѣ остальные, въ особенности Стоговъ, безусловно одобряли его рѣшеніе вернуться къ учительству. И Машечка опять почувствовала, что тутъ высказывается не простое только одобреніе, а нѣчто большее, нѣчто очень, очень лестное для ея мужа и ей необыкновенно пріятное.

— Знаешь что, Миша? — сказала она, подходя къ мужу, когда уѣхали гости. — Я, кажется, начинаю кое-что понимать.

— Все поймешь, Маша, — отвѣтилъ онъ и погладилъ голову сіяющей отъ удовольствія Машечки.

До этого дня Марья Ивановна никогда близко даже не подходила къ постройкѣ, все дулась на нее, и всякій разъ, какъ только мужъ заговаривалъ о ней, отвѣчала неизмѣнно одно и то же:

— Мнѣ что за дѣло? Тебя занимаетъ эта возня, — ну, и занимайся, а меня ужь, пожалуйста, оставь въ покоѣ. Нисколько не интересуюсь.

Даже когда все село сбѣжалось смотрѣть, какъ «судья съ исправникомъ и съ членами будутъ жечь кузню», Сердобцева осталась дома, сѣла у окна и съ тревогой, не чуждой нѣкотораго злорадства, ожидала, что вотъ-вотъ сгоритъ вся ихъ «противная» школа.

Школа не сгорѣла, уцѣлѣла и кузница. Проводивши гостей, Марья Ивановна пристроилась идти прогуляться съ мужемъ, тщательно скрывая свое любопытство посмотрѣть на строеніе, котораго не могли поджечь нарочно для этого пріѣхавшіе чиновники. Подъ руку съ Михаиломъ Степановичемъ подошла она къ этому невиданному чуду. Тамъ все еще стояла небольшая толпа народа вокругъ Никона Ивановича, Максима Литова, Ѳомы Гавриловича и нѣкоторыхъ другихъ вліятельныхъ однодворцевъ.

— Знаемъ мы эту пустяковину! — громко ораторствовалъ Хмаровъ. — Ишь, соломкой да стружками хотѣли сжечь… Мнѣ бы дали, такъ я бы имъ показалъ! Только трескъ бы пошелъ. Да опять же и сырое все… А вотъ дай срокъ, просохнетъ какъ слѣдуетъ и начнутъ это горны раздувать, такъ держись тогда, полсела спалятъ. Въ какую сторону вѣтеръ, тому концу и отдѣлка. А то несгораемая, безопасная!… Напишу вотъ губернатору, задастъ онъ имъ «безопасную», когда въ законѣ прямо прописано, что кузницы не дозволяются. Будетъ имъ всѣмъ на орѣхи, что исправнику, что мировому вашему. Попляшутъ они у меня!…

— Ты что-жь, Никонъ Ивановичъ, при нихъ-то молчалъ? — замѣтилъ Ѳома Гавриловичъ. — Взялъ бы да при всѣхъ членахъ и показалъ, какъ слѣдоваетъ поджигать глину.

Въ толпѣ послышался одобрительный смѣхъ.

— Мнѣ поджигать нечего, — огрызался кабатчикъ. — Пусть поджигаетъ, кому это надобно. А вотъ какъ заполосуетъ у васъ село, тогда вы узнаете…

— Это вы, Никонъ Ивановичъ, оставьте, — вступился Литовъ, — потому, какъ мы разсуждаемъ, отъ вашего питейнаго заведенія и отъ вашего трактира много больше предвидится опасности. Въ кузницѣ, первое дѣло, загорѣться нечему, какъ есть одна глина, да желѣзо; второе — опять тутъ работа, стало быть, всегда при народѣ и съ осторожностью. А вотъ-съ какъ въ трактирахъ и въ кабакахъ всегда трубки курятъ и папироски изъ газетной бумаги, такъ это статья опасная. Такъ точно-съ. Надо бы ваши-то заведенія строить вонъ тамъ, гдѣ наши деревенскія кузни, а то на выѣздѣ за селомъ, сажень, примѣрно_т за двѣсти…

Толпа совсѣмъ развеселилась и хохотала.

— Руки коротки! — злился Хмаровъ.

— Это точно, что коротки, — посмѣивался Максимъ Яковлевичъ. — Ваши подлиннѣе будутъ. Одначе, мы кое съ кѣмъ изъ стариковъ совѣтовали сдѣлать такое предложеніе: такъ какъ опасность отъ табачнаго куренія, то воспретить, значитъ, оноене токмо на улицахъ, но и во всѣхъ питейныхъ заведеніяхъ. Вы какъ полагаете насчетъ этой опасности?

— Руки коротки! — повторилъ Никонъ и пошелъ прочь, грубо проталкиваясь сквозь потѣшавшуюся надъ нимъ толпу.

— А, Михаилъ Степановичъ, Марья Ивановна! — обратился Литовъ къ Сердобцевымъ, которыхъ только что увидалъ изъ-за тѣснившагося кругомъ народа. — И вы пришли посмотрѣть на нашу диковинку. Вотъ ужь точно, Марья Ирановна, надо честь отдать вашему супругу. На всю округу, на всю губернію, можно сказать, получилъ себѣ славу. По немъ даже село наше должно теперь придти въ извѣстность. Вотъ, вѣдь, какъ-съ! Мы все сумлѣвались, все сумлѣвались, а онъ взялъ и показалъ себя на дѣлѣ. Что ни-на-есть воздвигъ образцовое, и самъ онъ теперь у насъ — вполнѣ учитель.

Толпа разступилась, всѣ лица сочувственно улыбались Сердобцеву и его женѣ, всѣ дружески раскланивались съ ними.

— Докудова тамъ еще откроется школа, — продолжалъ Литовъ, — а Михаилъ Степановичъ и теперича для насъ учитель. Ужь на что мы съ Ѳомою Гавриловичемъ завсегда были Ѳомы-невѣрные и по старому завѣту жили, такъ онъ и насъ могъ обратить. Ѳома Гавриловичъ-то съ этого самаго образца хочетъ уже себѣ кладовую строить. Такъ, вѣдь, Ѳома Гавриловичъ?

— Это точно, и выстрою, — отозвался однодворецъ-консерваторъ. — И ты, небось, выстроишь. Я такъ мѣкаю, нельзя ли овинъ? А кладовыя, что говорить, первымъ дѣломъ надо. Благодарность, Михаилъ Степановичъ! Отъ всѣхъ жителей тебѣ благодарность…

Ѳома хлопнулъ своею мозолистою рукой по рукѣ Сердобцева и крѣпко пожалъ ее, потомъ осторожно, точно боясь раздавить, пожалъ и крошечную рученку сіяющей отъ счастья Машечки.

— Благодарность, благодарность!… — заговорили однодворцы, подходя по-очередно и пожимая руки учителю и его женѣ. — Много лѣтъ здравствовать! Въ любви, въ совѣтѣ! Дѣтокъ возростить дай Господи! И матушкѣ Вѣрѣ Васильевнѣ много лѣтъ! Вѣчный покой батюшкѣ, отцу Степану, царство ему небесное! Его душенька теперича радуется… Благодарность! Пошли Богъ, въ благополучіи!…

— Ахъ, Миша, Миша! Что же это такое? — говорила Машечка, возвращаясь домой подъ руку съ мужемъ. — Ничего я этого, вѣдь, не знала и никогда не думала… Что же это?

— Это, Маша, настоящая жизнь… настоящее живое дѣло. Вотъ это что. Понимаешь?

— Понимаю, милый мой, понимаю… Хорошо-то какъ! Господи, какъ хорошо это!…

XXXIV.

Въ большой, некрасивой и загрязненной залѣ наемнаго дома засѣдало очередное сумбурское уѣздное земское собраніе. Первый день прошелъ довольно оживленно въ глухой борьбѣ двухъ партій изъ-за выбора членовъ ревизіонной коммиссіи, отъ которой въ значительной мѣрѣ зависѣлъ дальнѣйшій ходъ дѣла и судьба управы. Торбузова не было; знаменитый земецъ, старикъ Копировъ, предсѣдательствовавшій во всѣхъ прежнихъ ревизіонныхъ коммиссіяхъ, опоздалъ пріѣхать изъ-за границы къ началу собранія. Послѣ долгихъ пререканій управская партія получила нѣкоторый перевѣсъ, и коммиссія составилась, повидимому, благопріятно для управы; выбраны были пріятели Ходунова: Завожинъ, мировой судья Размазовъ и богатый купецъ Тряпичниковъ, гласный отъ города; совершенно независимые, стоящіе внѣ всякихъ партій: непремѣнный членъ Кондоровъ и судья Стоговъ; безопасный для управы гласный отъ крестьянъ Максимъ Литовъ и давнишній соперникъ Торбузова, недолюбливавшій Вильникова и его компанію, князь Палицынъ, ставшій предсѣдателемъ коммиссіи за отсутствіемъ Кошарова. Ходуновъ и его товарищи вздохнули свободно. Ихъ не смутилъ пріѣздъ стараго земца, всегда настаивавшаго на томъ, что управу необходимо ежегодно «встряхивать» серьезною ревизіей и періодически «провѣтривать, чтобы не залеживались». Такъ же мало встревожились они извѣстіемъ, что Торбузовъ ѣхалъ изъ Москвы въ одномъ вагонѣ съ Кошаровымъ и не нынче-завтра явится въ Сумбуровъ: Завожинъ увѣрялъ, что «знаетъ такое слово», которымъ можетъ «сократить» Торбузова и выпроводить вонъ «въ двадцать четыре минуты».

Ревизіонная коммиссія принялась за свое дѣло, и собранія потянулись крайне вяло; особливо томительны были вечернія засѣданія. Въ полутемной залѣ, освѣщенной двумя плохими лампами на стѣнахъ и нѣсколькими свѣчами на длинномъ столѣ, покрытомъ зеленымъ сукномъ, убійственно однообразно раздавался голосъ Ходунова, медленно читавшаго безконечный отчетъ управы о ходѣ земскаго хозяйства въ уѣздѣ. Раевъ, неподвижно и безстрастно, какъ индійскій божокъ, сидѣлъ на своемъ предсѣдательскомъ креслѣ, откинувши голову къ высокой спинкѣ и покорно сложивши руки на кругломъ животикѣ. По правую руку, рядомъ съ нимъ, молодой человѣкъ, секретарь собранія, отъ скуки рисовалъ каррикатуры, по большей части безобидныя, не всегда удачныя, изрѣдка остроумныя. Пряхинъ выводилъ на бумагѣ какія-то арабески и украшалъ ихъ готическими подписями: «Управа дура», «Ходуновъ свинья», «перетряхнуть и провѣтрить»… Кое-кто изъ гласныхъ начиналъ клевать носомъ и подремливать; изъ заднихъ рядовъ, занятыхъ крестьянами, слышалось ровное сопѣніе, прерываемое отъ времени до времени вздохами, очень похожими на зѣвоту. Сидящій рядомъ съ Кошаровымъ предсѣдатель съѣзда мировыхъ судей давно склонилъ голову и потихоньку всхрапывалъ. Одинъ только старый, ревностный земецъ, насупивши сѣдыя брови и облокотившись о столъ противъ Раева, съ непоколебимымъ вниманіемъ слушалъ, какъ Ходуновъ, съ чувствомъ, съ толкомъ и разстановкой, сообщаетъ во всеобщее свѣдѣніе интересныя вещи въ такомъ родѣ: «За отчетный годъ черезъ Мокринское волостное правленіе земскою почтой было доставлено простыхъ писемъ столько-то, заказныхъ… денежныхъ… всего на сумму… объявленій о денежныхъ пакетахъ… объявленій о посылкахъ… По сравненію съ прошедшимъ годомъ, простыхъ писемъ доставлено болѣе на столько-то, что составляетъ увеличеніе приходящей въ волость простой корреспонденціи на 1 ¹/₂ процента; заказныхъ менѣе… что составляетъ уменьшеніе на ³/₅ процента. Фактъ этотъ ясно свидѣтельствуетъ о возростающемъ довѣріи населенія къ аккуратности…»

Предсѣдатель съѣзда всхрапнулъ неожиданно громко и склонилъ голову еще ниже. Кошаровъ неодобрительно крякнулъ и покосился на сосѣда. Вильниковъ, сидѣвшій по другую сторону, тотчасъ же привалился къ спинкѣ кресла, закрылъ глаза и захрапѣлъ совсѣмъ какъ дома.

— «…къ аккуратности земской почты»… — тянулъ Ходуновъ.

— Господинъ предсѣдатель, — прервалъ его Копировъ, — благоволите предложить моимъ сосѣдямъ храпѣть не такъ громко, а то они мѣшаютъ… спать другимъ гласнымъ.

Среди общаго смѣха Раевъ поднялся съ кресла:

— Я ужь лучше предложу на сегодня прекратить засѣданіе и попрошу пожаловать завтра въ одиннадцать часовъ утра.

— Фу-ухъ! Точно отходную читаютъ, — обратился Вильниковъ къ старому земцу.

— Да, похоже, — отвѣтилъ тотъ. — Мнѣ сдается, что это и есть отходная.

Ходуновъ услыхалъ и поблѣднѣлъ. Онъ уже зналъ, что надъ управой собираются мрачныя тучи и какъ разъ съ такой стороны, откуда онъ всего менѣе ожидалъ, — со стороны ревизіонной коммиссіи. Въ первые два дня все шло отлично: повѣрка кассы, осмотръ больницы и другихъ заведеній дали прекраснѣйшіе результаты. Князь Палицынъ съ Тряпичниковымъ и съ бухгалтеромъ управы неутомимо щелкали на счетахъ, повѣряя итоги и искренно воображая, что дѣлаютъ серьезное дѣло; итоги, разумѣется, вездѣ оказывались вѣрными.

— Копѣйка въ копѣйку! — восхищался Тряпичниковъ. — У насъ съ вами, ваше сіятельство, одна полушка мѣдная не прокрадется.

Князь самодовольно улыбался, ставилъ внизу страницы значокъ краснымъ карандашомъ и съ неослабнымъ усердіемъ продолжалъ доискиваться, не ошибся ли гдѣ бухгалтеръ. Не такъ гладко сходила повѣрка подъотчетныхъ хозяйственныхъ книжекъ, за которую взялись. Кондоровъ и Размазовъ. Тутъ встрѣчались шероховатости вродѣ израсходованія слишкомъ большаго количества мыла, дорогой покупки масла и т. под.; но все это были мелочи и на все имѣлись оправдательные документы. Попадались кое-гдѣ передержки, но опять-таки очень ничтожныя; нашлись и курьезы, какъ, напримѣръ, покупка туалетнаго уксуса и духовъ для больницы, только сумма, израсходованная на это, была такъ незначительна, что возбудила только смѣхъ.

— Должно быть, фельдшеръ дамѣ сердца преподнесъ, — улыбнулся Размазовъ.

— Это онъ могъ бы на свой счетъ сдѣлать, — отвѣтилъ Кондоровъ, — а управа не должна бы принимать такихъ расходовъ, не то на будущій годъ имъ шляпку запишутъ въ реестръ медикаментовъ.

— Просто не досмотрѣли, — защищалъ мировой судья управу. — Такой пустякъ, что не стоитъ обращать вниманія.

— Пустякъ-то пустякъ, а вы, все-таки, запишите, — сказалъ Кондоровъ, ставя крестъ противъ статьи расхода.

Въ углу комнаты за секретарскимъ столомъ сидѣли Завозкинъ, Стоговъ и Литовъ и тоже чертили крестики, составляли списокъ прегрѣшеній управы, до сихъ поръ невиданный сумбурскими гласными.

— По бухгалтерской справкѣ значится, что жалованье учителямъ сельскихъ школъ, нагорновской, мокринской и нѣкоторыхъ другихъ, выдано въ двадцатыхъ числахъ іюня, — говорилъ Стоговъ, роясь въ ворохѣ лежащихъ на столѣ бумагъ. — Изъ дѣлъ же управы видно, что эти самые учителя въ іюлѣ и въ августѣ подавали заявленія о выдачѣ имъ жалованья за іюнь и іюль. Любопытно бы разъяснить это обстоятельство.

— Изволите видѣть, — началъ, слегка запинаясь, секретарь управы, — нѣкоторымъ учителямъ дѣйствительно не было выдано, — денегъ не было тогда въ управѣ. Ну-съ, а потомъ, при первыхъ же поступленіяхъ, и послѣдовала… выдача…

— Когда же она послѣдовала въ дѣйствительности? — допытывался Стоговъ.

— Это-съ… это-съ довольно трудно такъ на память… Конечно, если вы находите… можно, конечно… — путался секретарь.

— Позвольте, однако, — вступился Завожинъ, — деньги выданы, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія, есть росписки учителей въ книгѣ, стало быть, и дѣлу конецъ. Чего же намъ еще докапываться?

Стоговъ такъ серьезно посмотрѣлъ ему въ глаза, что Завожину сдѣлалось неловко.

— Расходъ записанъ въ іюнѣ, — неторопливо разъяснялъ судья, — а намъ говорятъ: въ іюнѣ денегъ не было… Изъ какихъ же средствъ произведенъ этотъ расходъ? Если по счету кассы за іюнь расходъ сходится съ приходомъ, то ясно, что деньги были, и тогда возникаетъ вопросъ, гдѣ же находились эти деньги въ промежутокъ времени отъ записи ихъ въ расходъ до ихъ дѣйствительной выдачи? Затѣмъ является и еще вопросъ, почему не оказалось денегъ на жалованье учителямъ и не было задержки въ выдачѣ жалованья управѣ, мировымъ судьямъ?… Почему выдано жалованье врачамъ и одной акушеркѣ и не выдано жалованья нѣсколькимъ фельдшерамъ и двумъ акушеркамъ? Объ этомъ я имѣю достовѣрныя свѣдѣнія.

— Нѣтъ, воля ваша, это простыя придирки, — загорячился Завожинъ. — Это не болѣе, какъ желаніе повредить управѣ.

— Вы такъ и объясните собранію, — невозмутимо отвѣтилъ Стоговъ.

— Не собранію-съ… а я вотъ заявляю коммиссіи, что такъ ревизовать нельзя! — Завожинъ всталъ съ мѣста и обратился въ сторону князя Палицына.

— Что такое? Что случилось? — встревожился Палицынъ, бывшій въ самомъ благополучномъ настроеніи отъ того, что все идетъ такъ прекрасно.

Всѣ подошли къ секретарскому столу. Стоговъ неторопливо объяснилъ, въ чемъ дѣло.

— Такъ ли это важно, чтобы стоило докладывать собранію, дѣлать непріятности? — заговорилъ князь. — Растраты, вѣдь, нѣтъ, все въ порядкѣ… Ну, конечно, учителя оставались на нѣкоторое время безъ жалованья, ну, и фельдшера, и акушерки… Не хорошо это, разумѣется… Слѣдуетъ… слѣдуетъ поставить на видъ управѣ, внушить…

— Я только этого и хочу, — сказалъ мировой судья.

— И прекрасно, и прекрасно! — восхитился князь. — Это необходимо. Я не понимаю, изъ-за чего вы волнуетесь, — обратился онъ къ Завожину.

— Изъ-за того, что это подниметъ цѣлый скандалъ, — отвѣтилъ тотъ. — Я ничего не стану возражать, позовите Ходунова, позовите членовъ и сдѣлайте имъ замѣчаніе… вы, князь, вотъ здѣсь…

— Превосходно… вызовемъ сейчасъ же, и я сдѣлаю замѣчаніе, внушу…

— Позвольте, однако, князь, — возразилъ Стоговъ, — по какому праву вы позволите себѣ дѣлать замѣчанія и внушенія земской управѣ, которая вамъ не подчинена, не обязана давать вамъ отчета въ своихъ дѣйствіяхъ?

— Какъ не обязана? — удивился Палицынъ. — Да она теперь именно даетъ намъ отчетъ.

— Не совсѣмъ это такъ. Отчетъ управа даетъ собранію, а мы, по порученію собранія, его повѣряемъ и о результатѣ повѣрки обязаны доложить собранію.

— Само собою разумѣется, — согласился князь.

— Свою обязанность мы исполнимъ, — продолжалъ Стоговъ, — когда обо всемъ, замѣченномъ нами, доложимъ собранію.

— Конечно, — важно подтвердилъ Палицынъ. — Иначе мы не можемъ… Не понимаю, чего вы волнуетесь… Мнѣ, знаете, даже казалось не совсѣмъ ловкимъ, что мы не можемъ сдѣлать ни одного замѣчанія, — такъ все превосходно, такой во всемъ образцовый порядокъ…

— Не совсѣмъ образцовый, — замѣтилъ Кондоровъ.

— Я бы попросилъ васъ доказать мнѣ это, — обиженно сказалъ князь Палицынъ.

— Извольте…

Стоговъ и Кондоровъ показали и доказали документами, что записанное въ расходъ въ іюнѣ и въ іюлѣ жалованье въ дѣйствительности не было выдано и что росписки въ его полученіи помѣчены заднимъ числомъ.

— Да, вѣдь, это… это… — и князь совсѣмъ растерялся. — Позвольте, однако… Яковъ Сидоровичъ! Мы-то съ вами… Выходитъ, они изъ насъ дураковъ разыграли! Нѣтъ, этого нельзя такъ оставить…

— Вотъ такъ куплиментъ! — хлопалъ Тряпичниковъ себя по колѣнкамъ. — А мы то, ваше сіятельство, дураки… То-есть такіе-то мы съ вами дураки, даже на удивленіе!…

Князь Палицынъ сильно поморщился и началъ перелистывать книгу, въ которой такъ прекрасно сходились всѣ итоги.

— Вы, что же, рѣшили окончательно зарѣзать Ходунова? — тихо заговорилъ Завожинъ, подходя къ Стогову. — Не ожидалъ я отъ васъ! Да не его только… вѣдь, тамъ семь человѣкъ дѣтей, жена больная… состоянія никакого…

— Что же, по-вашему, я долженъ былъ сдѣлать? Скрыть?… Послушайте, коллега, — Стоговъ обратился къ Размазову, — вы пріятель Ходунова, — что бы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ?

— Хм… Я бы… да что тамъ говорить, все то же бы сдѣлалъ!… Очень сожалѣю, что пошелъ въ эту коммиссію. Ничего подобнаго я не ожидалъ… Жаль бѣднаго Ходунова, дѣтишекъ жалко…

— Это такъ точно, что жалко, — заговорилъ молчавшій все время Максимъ Литовъ. — Одначе, поз<испорчено>ъ, и у фершаловъ, и у учителей тоже есть дѣтишки, тоже голодные сидятъ докудова въ жалованьѣ задержка. Которые по-семьянистѣй, хоть по дворамъ ходи побирайся… Это точно господинъ секретарь объясняетъ: въ управѣ денегъ не хватало. Теперича по книгамъ это не оправдалось… Да и пущай бы оправдалось, такъ и тогда… Я покорнѣйше прошу обратить вниманіе: въ третьемъ годѣ, была тоже нехватка, по неурожайности на обсѣмененіе, тогда мы постановили сдѣлать заемъ тридцать тысячъ… Позвольте вамъ доложить: чѣмъ жалованье задерживать у бѣдныхъ людей, можно позаимствовать…

— Превосходно, прекрасно! — одобрилъ князь. — Мы такъ и въ докладъ включимъ: по предложенію гласнаго Литова…

— Намъ господина Ходунова и семейство ихнее очень жалко, — продолжалъ ободренный гласный отъ крестьянъ. — А въ дѣлахъ мы усматриваемъ многіе непорядки… Позвольте объяснить… къ примѣру, въ нашемъ селѣ, въ Просѣкахъ, въ прошломъ году была оспа. По этому случаю земскимъ собраніемъ постановлено имѣть пунктъ, значитъ, фершала и аптеку… и денежная сумма на сей предметъ опредѣлена. А, между прочимъ, и по сихъ поръ фершала у насъ нѣтъ, и ребятишки мрутъ дурно… По какой причинѣ? Въ Нагорновской волости, въ деревнѣ Овражкахъ, по веснѣ случился падежъ скота. Волостное правленіе доносило управѣ даже много разъ… Распоряженія отъ управы никакого мы не видали. Покончился падежъ, когда ни въ Овражкахъ, ни въ Старковѣ не осталось ни шерстинки… Мы почитаемъ это для нашего крестьянскаго сословія очень вреднымъ и причину тому находимъ въ управѣ. А потому покорнѣйше просимъ насъ ужь въ томъ извинить, одобрить управу мы никакъ не можемъ…

Литовъ поклонился и отеръ лицо пестрымъ ситцевымъ платкомъ.

— Прекрасно, прекрасно! — повторялъ князь Палицынъ. — Мы включимъ, непремѣнно включимъ… Замѣчательно много здраваго смысла у русскаго народа, — обратился онъ къ Кондорову, понизивши голосъ, — замѣчательно!..

Докладъ ревизіонной коммиссіи, написанный въ дѣловой и очень мягкой формѣ, нанесъ жестокій ударъ управѣ, но окончательно похоронило ее, все-таки, недовольство гласныхъ крестьянъ. Пріѣздъ Торбузова ничего не прибавилъ къ разгрому, постигшему «кабинетъ» сумбурскаго земства. Ходуновъ даже не защищался; онъ совсѣмъ упалъ духомъ, бродилъ, какъ потерянный, и едва понималъ, о чемъ съ нимъ говорятъ. Весь вопросъ заключался теперь въ томъ, кѣмъ замѣнить Ходунова и кого выбрать въ члены управы. Завожинъ метался отъ Раева къ Кошарову, отъ Кондорова къ Тряпичникову, однимъ болталъ о призваніи земства сослужить великую службу Россіи, другимъ мололъ о необходимости поднять значеніе дворянства, о томъ, что пора же, наконецъ, дворянству показать себя и доказать… заигрывалъ съ Вильниковымъ и съ Торбузовымъ, вытанцовывалъ передъ крестьянами, нашептывая имъ всякій вздоръ, не щадя ни дворянъ, ни купцовъ, ни друга своего Ходунова, ни недруга Вильникова, и добился-таки, что о немъ заговорили, какъ о возможномъ кандидатѣ. Торбузовъ поспѣшилъ указать на Пряхина.

— Дѣло въ томъ, — покряхтывая, заговорилъ старикъ Копировъ, — что Ходуновъ и другіе члены — люди честные и хорошіе. Они только засидѣлись, и ихъ надо провѣтрить. Пряхинъ — прекраснѣйшій человѣкъ и. честный, только… Вотъ если бы предстояло выбирать уѣзднаго или даже губернскаго ловчаго, тогда я Пряхину обѣими руками положилъ бы направо. А въ предсѣдатели управы… Послушайте, какой же онъ предсѣдатель? Если выбирать между Пряхинымъ и Ходуновымъ, я предпочту еще разъ Ходунова встряхнуть и опять выбрать, какъ ни прискорбно мнѣ будетъ положить ему направо.

Раевъ, Стоговъ, Размазовъ, предсѣдатель съѣзда, «мѣшавшій спать другимъ гласнымъ», и еще человѣка три-четыре согласились съ мнѣніемъ Кошарова.

— Ходуновъ плохъ, — продолжалъ онъ, — и замѣнить его лучшимъ желательно, а хорошимъ — такъ и весьма желательно, но не Пряхинымъ и ужь, разумѣется, не Завожинымъ. Этотъ слишкомъ усерденъ, — и старикъ усмѣхнулся. — Вы пойдете? — обратился онъ вдругъ къ Торбузову и воззрился на него своими проницательными глазами. — Говорите прямо: пойдете? Тогда и думать не о чемъ, тогда составляйте себѣ «кабинетъ» и конецъ дѣлу.

Петръ Николаевичъ отказался на-отрѣзъ, сославшись на семейныя обстоятельства.

— Въ такомъ разѣ надо подумать, — съ видимымъ удовольствіемъ кряхтѣлъ, старый земецъ, въ глубинѣ души опасавшійся кандидатуры Торбузова.

Рѣшено было въ тотъ же вечеръ собраться у предводителя и «подумать». За исключеніемъ управскихъ и сконфуженныхъ кандидатовъ Пряхина и Завозкина, къ Раеву собрались всѣ дворяне-гласные; изъ городскихъ явился одинъ Тряпичниковъ.

— На кой ихъ, другихъ-то? — объяснилъ онъ хозяину. — Какъ мы порѣшимъ, такъ и будетъ. Мы, какъ есть, за едину душу.

— Что говорятъ крестьяне, не слыхали? — освѣдомился предводитель.

— Видалъ я нагорновскаго старшину и Литова. Они, то-есть, ощетинились, нынѣшней управы, говорятъ, чтобы духу не было, а насчетъ предбудущаго молчатъ. Я такъ замѣчаю, что у нихъ есть что-то на умѣ.

— Не послать ли за ними? — спросилъ предводитель Кошарова.

Тотъ сильно нахмурился, сморщился и закряхтѣлъ:

— Дѣло въ томъ, что безъ нихъ все равно не обойдемся. Своего кандидата они выбрать не могутъ, если мы не захотимъ, за то могутъ нашего забаллотировать, если имъ не понравится. Какъ знаете, посылать — такъ посылайте, а ждать ихъ нечего.

Послѣ короткой вступительной рѣчи предводителя началъ говорить Кошаровъ, нѣсколько книжнымъ языкомъ, въ которомъ слышалось вліяніе классицизма и воспитанія, полученнаго въ Германіи. Какъ ни хлопоталъ старикъ, а сказуемое не слушалось и съ чисто-нѣмецкимъ упрямствомъ уходило въ конецъ фразы. Но говорилъ онъ, все-таки, легко, красиво и, главное, убѣдительно.

— Старая лиса хвостомъ вертитъ, — прошепталъ Вильниковъ на ухо Торбузову подъ шумъ гудящаго баса Кошарова. — Чуешь, въ кого мѣтитъ?

Торбузовъ наклонилъ голову. Но старикъ не думалъ вертѣть хвостомъ и заключилъ рѣчь, назвавши по именамъ двухъ, по его мнѣнію, желательныхъ кандидатовъ: Стогова и Кондорова.

— Я глубоко благодаренъ за лестное для меня предложеніе, — заговорилъ первымъ Стоговъ, — но принять его не могу, во-первыхъ, потому, что считаю себя неспособнымъ къ хозяйственной и очень сложной дѣятельности, и, во-вторыхъ, скажу вамъ прямо: я разстанусь съ своимъ судействомъ только тогда, когда меня перестанутъ выбирать. Ни на какую другую службу не промѣняю я судейства. Другое дѣло — Владиміръ Сергѣевичъ…

— Это почему же другое дѣло? — чуть замѣтно краснѣя, спросилъ Кондоровъ.

Между тѣмъ, всѣ присутствующіе шумно поднялись съ мѣстъ, обступили намѣченныхъ кандидатовъ и начали убѣждать ихъ баллотироваться. Большинство, видимо, было на сторонѣ непремѣннаго члена, завѣдомо лучшаго хозяина, чѣмъ Стоговъ, и, притомъ, человѣка, никого не приговорившаго ни къ кутузкѣ, ни къ штрафу. Подъ этотъ шумъ незамѣтно вошелъ въ комнату Максимъ Литовъ и остановился у двери. Первый увидалъ его Торбузовъ.

— Какъ у васъ, Максимъ Яковлевичъ? Собирались? На кого мѣтятъ? — спросилъ онъ деревенскаго сосѣда.

— Я такъ полагаю, что надо намъ быть въ согласіи, — отвѣтилъ однодворецъ.

— На комъ въ согласіи? Говори прямо!

— Да вотъ на Владимірѣ Сергѣевичѣ. Я вижу, у васъ его намѣчаютъ.

— А Стогова не хотятъ? У насъ говорили про того и про другаго.

— Былъ и у насъ предлогъ на нихъ. Только позвольте вамъ объяснить, Петръ Николаевичъ: нельзя намъ и безъ мироваго судьи. Другаго намъ не сыскать, какъ онъ.

— А-а! Нашъ милѣйшій товарищъ по ревизіонной коммиссіи! — воскликнулъ князь Палицынъ, подходя къ Литову.

Всѣ обратились къ гласному отъ крестьянъ.

— Максимъ Яковлевичъ, --: сказалъ Раевъ, — мы собрались посовѣтоваться о будущихъ выборахъ и вотъ предполагаемъ просить Владиміра Сергѣевича въ предсѣдатели. Я думаю, со стороны крестьянъ не будетъ возраженій?

— Такъ точно, Александръ Ивановичъ, и мы намѣчали ихъ высокородіе Владиміра Сергѣевича.

— Вотъ и прекрасно. А скажите, былъ разговоръ насчетъ выбора членовъ?

— Такъ точно-съ, сужектъ былъ.

— И что же вы надумали?

— Наша дума такая-съ: теперича въ управѣ предсѣдатель и два члена и замѣчаются непорядки… Нашъ предлогъ въ томъ, нельзя ли будетъ поставить третьяго члена?…

— Гм… да, — закряхтѣлъ Копировъ недовольнымъ тономъ, какъ встревоженный медвѣдь. — Лишній расходъ… Непорядокъ не отъ того происходитъ, что два члена, а отъ того, что они ничего не дѣлаютъ. Если вы трехъ посадите или пять, хоть десятокъ, и они не будутъ ничего дѣлать, все равно толку изъ этого никакого не выйдетъ.

— Это правильно, ваше превосходительство, — согласился однодворецъ. — Наше прошеніе объ томъ, чтобы казначей оставался въ городѣ безотлучно, а то черезъ его разъѣзды бываетъ много утѣсненія въ выдачѣ штраховыхъ и въ другомъ прочемъ… А всѣ разъѣзды опредѣлить на господина предсѣдателя и одного члена будетъ неспособно.

— Вѣрно, — замѣтилъ Раевъ.

— А еще наше покорнѣйшее прошеніе, чтобы третьяго члена изъ сельскаго сословія… Двоихъ — кого вамъ угодно извольте назначить, а ужь насчетъ третьяго покорнѣйше васъ просимъ… А, впрочемъ, какъ вамъ будетъ угодно…

Въ этомъ «какъ вамъ будетъ угодно» послышалась такая твердая и настоятельная нота, что для всѣхъ стало очевиднымъ непоколебимое рѣшеніе крестьянъ настоять на своемъ и добиться того, что имъ «угодно».

— Позвольте вамъ доложить, — продолжалъ Литовъ, замѣтившій недовольное выраженіе нѣкоторыхъ лицъ, — намъ никакъ невозможно безъ члена управы изъ нашенскаго крестьянскаго быта… Это ужь какъ вамъ угодно… Потому, къ примѣру, я объяснялъ насчетъ падежа и на предметъ повальной болѣзни, или, опять сказать, по продовольственной части, насчетъ гамазейной засыпки и прочее, касающее крестьянскихъ дѣловъ… никакъ намъ невозможно… Вотъ извольте спросить Владиміра Сергѣевича, они это могутъ разъяснить до точности. А ужь насъ вы въ томъ извините…

Вильниковъ изъ себя выходилъ и, навѣрное, прорвался бы совсѣмъ неподходящею выходкой, если бы Узловъ не поспѣшилъ увести его въ другую комнату.

— Дѣло въ томъ, что тутъ есть значительная доля правды. Объ этомъ подумать надо… Вы пойдете въ члены? — спросилъ Копировъ Максима Яковлевича. — Васъ мы выбрали бы.

— Покорнѣйше благодаримъ, ваше превосходительство, — поклонился Литовъ. — Мнѣ отъ дома не рука… А промежъ себя мы расположились на старшину нагорновскаго, такъ ужь за него и просимъ господъ гласныхъ… всепокорнѣйше.

— Онъ грамотный, кажется?

— Какая наша грамота, ваше превосходительство? Самая малая, низкая наша грамота… Вотъ кабы школы намъ настоящія!… Петра Николаевича, господина Торбузова, мы хотѣли благодарить, какъ они для насъ…

— Еще не за что, Максимъ Яковлевичъ. Когда-то рѣшится дѣло… Объ этомъ я завтра доложу собранію, — перебилъ его Торбузовъ, испугавшись, какъ бы услужливый сосѣдъ не испортилъ ему эффекта съ «редутами» и съ «крѣпостями».

Всѣ давно знали, конечно, о выстроенной имъ школѣ, тѣмъ не менѣе, эффектъ вышелъ самый блистательный: Торбузова благодарили, Екатеринѣ Сергѣевнѣ послали благодарственную телеграмму, постановили назвать школу «Екатерининскою», ассигновали на ея содержаніе вполнѣ достаточную сумму, порѣшили даже выразить благодарность строителямъ школы, Василью Васильевичу и Сердобцеву.

XXXV.

На другой день Покрова назначено было открытіе образцовой Просѣковской школы. Наканунѣ, позднимъ вечеромъ, вышелъ изъ нея Сердобцевъ, — теперь уже не волостной писарь, а старшій учитель, — провозившись цѣлый день за приготовленіями къ предстоящему торжеству. Неторопливо, усталою походкой Михаилъ Степановичъ направился домой, но, дойдя до середины площади, остановился и присѣлъ на одинъ изъ базарныхъ полковъ, уже обезобразившихъ прекрасный лугъ. На безлунномъ небѣ ярко разгорались звѣзды. Ярче звѣздъ сверкали огнями окна Хмаровскаго трактира. Изъ открытыхъ форточекъ неслись дребезжащіе, точно надорванные звуки старой шарманки, купленной Никономъ Ивановичемъ гдѣ-то на аукціонѣ. Отъ времени до времени ихъ заглушали пьяные крики, сквозь которые прорывалась безобразная пѣсня. На селѣ было тихо и темно. Только въ сборной новой школы мерцалъ огонекъ сальной свѣчки. Тамъ заканчивалъ приборку бравый фельдфебель, сорокалѣтній безсемейный вдовецъ, вызвавшійся быть сторожемъ и обучать «ребятъ» маршировкѣ и гимнастикѣ. Но вотъ хлопнула дверь и крошечный огонекъ погасъ. Какою-то далекою, темною массой, почти теряющеюся въ окружающемъ мракѣ, едва виднѣлась теперь школа. А на сердцѣ Михаила Степановича было такъ свѣтло и хорошо, что онъ не замѣчалъ блеска трактирныхъ огней и безстыдныхъ воплей дикаго разгула. Молодому учителю казалось, будто онъ слышитъ совсѣмъ иные звуки: стукъ молотковъ въ училищной кузницѣ, визгъ пилы въ слесарной, шуршаніе рубанковъ… Сердобцевъ уже видитъ, какъ «его мальчики» слаживаютъ плуги и бороны по моделямъ, присланнымъ Раевымъ, собираютъ крестьянскую походную молотилку съ образца, выписаннаго Васильемъ Васильевичемъ изъ Сапожка, Рязанской губерніи, красятъ вѣялку, ничѣмъ не уступающую привезенной изъ Озерской мастерской… «У него» въ школѣ «свои» слесаря, кузнецы, столяры, маляры… До сихъ поръ Хмаровъ, мельникъ и заѣзжіе тарханы за безцѣнокъ отбирали у крестьянъ пеньку. «У него» при школѣ будутъ вить веревки и тонкую бичеву свои молодцы и дѣвочки, — работа не трудная. Онъ выпишетъ мастера и самъ первый выучится… За селомъ въ оврагѣ есть бѣловатая глина. Еще покойный отецъ Степанъ говорилъ, что изъ нея можно дѣлать горшки, кувшины… Не трудно найти мастера и на это — будутъ «свои» горшечники; и деревянная посуда будетъ своя, — необходимо пріобрѣсти токарный станокъ… Съ просѣковскаго базара потянутся возы съ глиняными и деревянными издѣліями. Ни барышниковъ, ни тарханъ просѣковцы близко къ селу не подпустятъ, не дадутъ имъ забрать себя въ кабалу: на то есть у нихъ другая «крѣпость» — ссудо сберегательное товарищество, надо только сдѣлать его «мужичьимъ» товариществомъ, и будетъ дешевый, всѣмъ доступный кредитъ на покупку матеріаловъ, подъ работу и подъ издѣлія. Дѣвочки будутъ ходить въ ту же школу, и ихъ надо выучить ткать узорныя полосы, полотенца, плести кружева, вышивать крестиками. Этому «она» научитъ… Татьяна вернется, когда узнаетъ, что и для нея есть дѣло, — хорошее, настоящее дѣло на полной свободѣ. Счастье-то, счастье!… А жена? Машечка!… Такъ неужели-жь она, эта Машечка, въ напомаженныхъ завиткахъ на пустой головѣ и въ грязной кофтѣ на пустосердечномъ тѣлѣ, неужели она — такая страшная сила, что можетъ жизнь испортить человѣку непоправимо и навсегда? Она — законная жена, мать будущихъ дѣтей… Да, въ дѣтяхъ-то именно и есть спасеніе для нихъ обоихъ. Чувство матери заставитъ ее понять обязанности женщины, общая любовь къ дѣтямъ сблизитъ ихъ и сравняетъ нравственно. И, наконецъ, развѣ счастье только въ довольствѣ законною женой и рожденными ею дѣтьми?

Не въ личномъ благополучіи и не въ семьѣ, не въ маленькой общественной ячейкѣ источникъ счастья и оплотъ противъ несчастья. Все — въ насъ самихъ и въ той любви, для которой есть только люди-братья и люди-дѣти. Для нихъ лишь можно жить и стоитъ жить: себя имъ слѣдуетъ отдать, ихъ должно взять себѣ, для нихъ работать и работать вмѣстѣ съ ними…

Счастье въ трудѣ по душѣ и въ свободѣ труда. Вотъ оно счастье, вотъ оно гдѣ… счастье каждаго для всѣхъ и счастье всѣхъ для каждаго!…

Надрывается, визжитъ въ трактирѣ шарманка, вопитъ хриплый женскій голосъ отвратительную пѣсню, забравшуюся сюда изъ городскихъ притоновъ всякой мерзости. Не слышитъ ихъ молодой учитель: мечты уносятъ его все дальше и дальше отъ темной дѣйствительности на вольный просторъ родныхъ необъятныхъ полей, залитыхъ благодатнымъ свѣтомъ… Не ковыряетъ тамъ землю соха, не увѣчитъ мужика и лошадь неблагодарною работой. Легко идетъ пахарь за красивымъ плугомъ, не дорогимъ, не заморскимъ, не такимъ, къ которому сердце не лежитъ потому, что «ненашенскій» онъ, чужой, и что взяться за него боязно. Пашутъ крестьяне своими плугами; тутъ при нихъ они сдѣланы, и сработали ихъ свои же родные ребята; и плужки эти стали родные… На гумнахъ гудятъ свои молотилки, — весело, бойко спорится работа артелью, дворъ на дворъ, въ союзѣ богатый и бѣдный… Праздникъ пришелъ, и огнями горитъ не трактиръ: въ школѣ свѣтло, въ школѣ толпится народъ. Тамъ читаютъ хорошія книги, смотрятъ волшебный фонарь, старый и малый слушаютъ объясненія учителя, безъ труда набираются знаній… Не шарманка визжитъ и не пьяная баба, — подъ гитару и скрипку льется чудная русская пѣсня. Заунывный мотивъ вдругъ смѣняется бойкимъ, живымъ. Молодежь въ пляску пустилась старикамъ на утѣху… Счастье-то, счастье! Вотъ оно гдѣ!…

А кругомъ все темно. Только ярче, все ярче звѣзды горятъ на безоблачномъ небѣ, и все дальше несутся мечты… И когда то, когда, о родная земля, не въ мечтахъ лишь увидитъ все это учитель Сердобцевъ?…

М. Анютинъ.

"Русская Мысль", кн.VI—IX, 1888

---

1. Матренкой называютъ тарханы козацкую нагайку.