Наше сердце (Мопассан; Ремезов)/РМ 1890 (ДО)

Наше сердце
авторъ Ги де Мопассан, пер. Митрофан Нилович Ремезов

Оригинал: фр. Notre cœur, опубл.: 1890. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русская Мысль», кн. VIII—X, 1890.

НАШЕ СЕРДЦЕ.

Романъ Гюи де-Мопассана.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Разъ какъ-то Массиваль, музыкантъ, котораго, за прославившую его Ревекку, уже лѣть пятнадцать называютъ «молодымъ знаменитымъ композиторомъ», сказалъ своему пріятелю, Андрэ Маріолю:

— Отчего ты никого не попросишь представить тебя мадамъ Мишель де-Бюрнъ? Могу тебя завѣрить, это одна изъ самыхъ интересныхъ женщинъ новаго Парижа.

— Оттого, что не чувствую ни малѣйшей склонности къ окружающему ее обществу.

— И совершенно напрасно, мой милѣйшій. Ея салонъ оригиналенъ, изъ самыхъ новѣйшихъ, изъ очень оживленныхъ и очень артистическихъ. Тамъ превосходно музицируютъ и разговоры разговариваютъ такъ же мило, какъ въ лучшихъ переливальняхъ изъ пустаго въ порожнее прошлаго столѣтія. Тебя приняли бы очень радушно, во-первыхъ, потому, что ты восхитительно играешь на скрипкѣ; во-вторыхъ, потому, что про тебя было тамъ говорено много хорошаго, и, въ-третьихъ, наконецъ, потому, что тебя считаютъ далеко не банальнымъ человѣкомъ и крайне разборчивымъ на знакомства.

Польщенный, но все еще отнѣкивающійся Маріоль понялъ, разумѣется, что такое настоятельное приглашеніе дѣлается съ вѣдома молодой хозяйки дома и отвѣтилъ:

— Пхе! особеннаго желанія не имѣю.

Сквозь напускной презрительный тонъ слышалось, однако же, модное согласіе. Массиваль продолжалъ:

— Хочешь, какъ-нибудь надняхъ я повезу тебя къ ней? Отъ всѣхъ насъ, ея короткихъ знакомыхъ, ты имѣешь о ней достаточное понятіе, такъ какъ мы часто говоримъ про нее. Это очень хорошенькая женщина двадцати восьми лѣтъ, преумная; идти вторично замужъ не хочетъ потому, что была очень несчастлива съ первымъ мужемъ. Она съумѣла окружить себя пріятными людьми. Между ними не много разныхъ господъ изъ клубовъ и изъ общества, какъ разъ столько, сколько нужно для обстановки. Она будетъ въ восторгѣ, когда я тебя привезу.

— Хорошо, надняхъ поѣдемъ, — согласился Маріоль.

Въ началѣ слѣдующей недѣли музыкантъ зашелъ къ нему и спросилъ:

— Свободенъ ты завтра?

— Завтра… да.

— Отлично. Мы обѣдаемъ у мадамъ де-Бюрнъ. Она поручила мнѣ пригласить тебя, вотъ и ея записка ко мнѣ.

Подумавши съ секунду для формы только, Маріоль отвѣтилъ:

— Ѣдемъ завтра.

Лѣтъ тридцати семи, холостой, ничѣмъ незанятый, богатый настолько, чтобы жить, ни въ чемъ себѣ не отказывая, путешествовать, когда вздумается, и даже имѣть хорошенькую коллекцію новыхъ картинъ и старинныхъ бездѣлушекъ, Андрэ Маріоль пользовался репутаціей умнаго человѣка, немножко чудака, немножко дикаря, немного капризнаго, относящагося ко всему нѣсколько презрительно, слегка позирующаго своимъ удаленіемъ отъ общества скорѣе изъ гордости, чѣмъ изъ застѣнчивости. Прекрасно одаренный отъ природы, воспріимчивый и чуткій, способный все понимать и, быть можетъ, многое хорошо сдѣлать, но склонный къ лѣни, онъ довольствовался тѣмъ, что наслаждался жизнью въ качествѣ зрителя или, вѣрнѣе, диллетанта. Родись онъ бѣднякомъ, онъ несомнѣнно достигъ бы извѣстности и даже славы; будучи вполнѣ состоятельнымъ человѣкомъ, онъ вѣчно упрекалъ себя за то, что не съумѣлъ ничѣмъ выдѣлиться изъ толпы. Маріоль дѣлалъ, правда, различныя попытки браться за дѣло въ области искусствъ, но попытки очень слабыя: одну въ область литературы, выпустивши въ свѣтъ книжку путевыхъ разсказовъ, написанныхъ занимательно, живо и изящнымъ языкомъ, одну въ область музыки, гдѣ среди даже профессіональныхъ исполнителей заслужилъ почетную извѣстность скрипача-любителя, и, наконецъ, въ міръ скульптуры, такого искусства, въ которомъ оригинальность пріемовъ и способность дѣлать смѣлыя и обманчивыя фигуры замѣняютъ для людей мало свѣдущихъ знаніе дѣла и умѣнье настоящаго художника. Его глиняная статуэтка Тунисскій рабочій обратила на себя даже нѣкоторое вниманіе на прошлогодней выставкѣ. Замѣчательный верховой ѣздокъ, Маріоль, по словамъ его пріятелей, былъ отличнѣйшимъ фехтовальщикомъ, но никогда не выступалъ на состязанія при публикѣ, подъ вліяніемъ, пожалуй, того же самаго чувства, которое заставляло его сторониться отъ свѣтскаго общества, гдѣ онъ могъ опасаться серьезныхъ соперниковъ.

Пріятели относились къ нему очень доброжелательно и единодушно хвалили его отчасти потому, что онъ никому не становился поперекъ дороги. Общее мнѣніе о немъ было таково, что онъ человѣкъ надежный и вѣрный, пріятный въ знакомствѣ и очень симпатичный.

Роста выше средняго, съ небольшою черною бородкой, коротко подстриженною на щекахъ и заостренною на подбородкѣ, съ чуть замѣтною просѣдью въ густыхъ, красиво вьющихся волосахъ, онъ смотрѣлъ на всѣхъ прямо и смѣло темными, блестящими глазами, живыми, недовѣрчивыми и немного жесткими.

Его интимный кружокъ состоялъ преимущественно изъ артистовъ. Романистъ Гастонъ де-Ламартъ, композиторъ Массиваль, живописцы Жобенъ, Риволле, де-Модоль, повидимому, высоко цѣнили его дружбу, отдавали полную справедливость его уму и дорожили его мнѣніями, хотя въ глубинѣ души, съ обычнымъ самомнѣніемъ людей, достигшихъ извѣстности, считали его очень милымъ и очень даровитымъ неудачникомъ. Онъ же своею нѣсколько высокомѣрною скромностью какъ бы давалъ понять, что не добился ничего лишь потому, что никогда не хотѣлъ ничего добиваться. Такимъ образомъ, Маріоль жилъ въ тѣсномъ кружкѣ, одинаково сторонясь отъ изящнаго полусвѣта и отъ великосвѣтскихъ салоновъ, гдѣ оказались бы люди болѣе блестящіе, чѣмъ онъ, и, вѣроятно, оттерли бы его въ ряды цѣлой арміи свѣтскихъ статистовъ. Онъ предпочиталъ бывать лишь въ такихъ домахъ, гдѣ его солидныя, но не бросающіяся въ глаза достоинства могли быть оцѣнены несомнѣнно. И если онъ такъ скоро согласился ѣхать къ Мишель де-Брюнъ, то потому только, что его лучшіе друзья, всюду прославлявшіе его скрытые таланты, были своими людьми въ домѣ этой молодой женщины.

Жила она въ хорошенькомъ антресолѣ въ улицѣ Генерала Фуа. Двѣ комнаты квартиры выходили окнами на улицу, — столовая и гостиная, въ которой хозяйка принимала обыкновенно всѣхъ посѣтителей. Подъ окнами двухъ другихъ комнатъ былъ садъ, остававшійся въ распоряженіи домовладѣльца. Одна изъ нихъ, очень большая и продолговатая, въ три окна, слегка затѣненная вѣтвями деревьевъ, служила второю гостиной и была убрана съ отличнѣйшимъ вкусомъ чрезвычайно дорогою и рѣдкою, хотя и простою на видъ, мебелью. Диваны и кресла, столы, шкафчики и этажерки, картины, вѣера и фарфоровыя куколки въ витринѣ, вазы, статуэтки, часы въ великолѣпномъ футлярѣ, — вся обстановка этого салона молодой женщины привлекала и останавливала на себѣ вниманіе стильностью, несомнѣнною стариной и изяществомъ. Чтобы устроить себѣ этотъ восхитительный пріютъ, которымъ хозяйка гордилась почти столько же, какъ и своею собственною особой, она широко пользовалась знаніями, дружбой, готовностью разыскивать рѣдкости, услужливостью всѣхъ знакомыхъ съ нею художниковъ. Для милой богатой женщины, не стѣсняющейся платить дорого, они подобрали вещи, отмѣченныя характеромъ такой оригинальности, которую не съумѣлъ бы оцѣнить простой любитель, и съ ихъ помощью она устроила себѣ квартиру, пользующуюся извѣстностью, но не легко доступную, гдѣ, по мнѣнію хозяйки, гости чувствовали себя лучше и бывали охотнѣе, чѣмъ въ заурядной обстановкѣ, всѣхъ другихъ свѣтскихъ женщинъ.

По излюбленной ею теоріи выходило такъ, что цвѣтъ обой и матерій, удобство мебели, красивость формъ, изящество ансамбля ласкаютъ, чаруютъ и плѣняютъ взоры столько же, какъ и милыя улыбки. Мишель де-Бюрнъ говорила, будто симпатичныя или антипатичныя комнаты, будь онѣ богаты или бѣдны, привлекаютъ, удерживаютъ или отталкиваютъ такъ же точно, какъ и живущіе въ. нихъ люди. Онѣ дѣйствуютъ возбуждающимъ или удручающимъ образомъ на расположеніе духа, воспламеняютъ или леденятъ умъ, воодушевляютъ на разговоры или нагоняютъ молчаливость, производятъ скуку или веселье, наводятъ, наконецъ, на каждаго посѣтителя безотчетное желаніе оставаться или уходить какъ можно скорѣе.

Почти на серединѣ этой продолговатой, немного темной комнаты между двумя жардиньерками почетное и какъ бы первенствующее мѣсто занималъ большой рояль. Далѣе высокая двухстворчатая дверь вела въ слѣдующую комнату — спальную, соединенную дверью съ просторною и также очень изящною уборной, обтянутою персидскою матеріей, на подобіе лѣтняго салона. Тутъ мадамъ де-Бюрнъ сидѣла обыкновенно, когда бывала одна.

Она была очень несчастлива въ замужствѣ за негодяемъ съ прекрасными манерами, за однимъ изъ тѣхъ домашнихъ тирановъ, передъ которыми все должно преклоняться. Въ продолженіе пяти лѣтъ она вынуждена была исполнять требованія, переносить грубости, ревность и всевозможныя дикія выходки своего невыносимаго властелина. Пораженная ужасомъ, ошеломленная изумленіемъ, она безъ протеста подчинилась такой супружеской жизни, подавленная деспотическою, не знающею жалости волей животнаго, которому она была отдана въ жертву.

Мужъ умеръ отъ разрыва сердца, возвращаясь вечеромъ домой, и растерявшаяся молодая женщина, при видѣ бездыханнаго тѣла, завернутаго въ какое-то одѣяло, не сразу повѣрила тому, что она на самомъ дѣлѣ свободна, едва осиливая скрыть охватившую ее радость и чуть не падая отъ страха, что дастъ это замѣтить.

Характера независимаго, веселая и даже слишкомъ живая, замѣчательно гибкая и увлекательная, она отличалась тѣмъ свободнымъ остроуміемъ, которое невѣдомо какъ прививается юнымъ головкамъ молоденькихъ дѣвушекъ Парижа, точно съ дѣтства надышавшихся прянымъ воздухомъ бульваровъ и примѣшивающимся къ нему каждый вечеръ, изъ растворенныхъ дверей театровъ, букетомъ новыхъ пьесъ безконечно мѣняющагося репертуара. Отъ пятилѣтняго рабства въ ней осталась, однако же, какая-то странная смѣсь боязливости и прежней смѣлости, необычайный страхъ сказать или сдѣлать что-либо лишнее и пламенное стремленіе къ эмансипаціи съ твердою рѣшимостью ни за что въ мірѣ не рисковать своею свободой.

Ея мужъ, очень свѣтскій человѣкъ, выдрессировавъ ее для пріемовъ, какъ рабу безгласную, изящную, благовоспитанную и нарядную. Между пріятелями этого деспота было много артистовъ и художниковъ, которыхъ она принимала съ большимъ любопытствомъ и слушала съ удовольствіемъ, не смѣя при этомъ никогда высказать того, какъ она ихъ понимаетъ и насколько ихъ цѣнитъ.

Какъ только кончился ея трауръ, она пригласила кое-кого изъ нихъ къ себѣ обѣдать. Двое извинились и не пріѣхали, трое приняли приглашеніе и, къ немалому удивленію, нашли молоденькую женщину съ открытою душой, необыкновенно привѣтливую, съумѣвшую принять ихъ просто, безъ стѣсненія, и премило высказавшую имъ, какое удовольствіе они ей доставляли своими прежними посѣщеніями. Такимъ образомъ, мало-по-малу, изъ числа своихъ старыхъ знакомыхъ, которые или совсѣмъ ее не знали, или не умѣли оцѣнить, она выбрала, кто былъ ей по душѣ, и стала принимать, уже на положеніи вдовы, женщины свободной, но желающей остаться безупречною, тѣхъ изъ наиболѣе видныхъ людей Парижа, кого она могла привлечь къ себѣ, и лишь очень немногихъ женщинъ. Первые избранные стали близкими людьми, образовали основной кружокъ, ввели въ него другихъ, придали дому характеръ маленькаго двора, доступнаго только людямъ съ личнымъ значеніемъ или съ громкимъ именемъ, такъ какъ нѣсколько очень разборчиво принятыхъ титулованныхъ господъ сходилось въ ея гостиной съ выдающимся плебействомъ.

Ее шаперонировалъ и состоялъ при ней, такъ сказать, хранителемъ респектабельности ея отецъ, г. де-Прадонъ, занимавшій квартиру надъ ея помѣщеніемъ. Старый щеголь, очень элегантный и остроумный, онъ былъ къ ней чрезвычайно предупредителенъ, обращался съ нею скорѣе какъ съ свѣтскою дамой, чѣмъ какъ съ дочерью, по четвергамъ предсѣдательствовалъ на ея обѣдахъ, скоро получившихъ извѣстность. Объ этихъ обѣдахъ заговорили въ Парижѣ, быстро возросло число желавшихъ быть представленными и получать приглашенія. Такого рода заявленія обсуждались и нерѣдко отклонялись по рѣшенію интимнаго кружка. Отсюда выходили острыя словечки и повторялись по городу. Здѣсь устраивались дебюты актеровъ, артистовъ и молодыхъ поэтовъ, ставшіе чѣмъ-то вродѣ предварительныхъ испытаній для освященія ихъ извѣстности. Лохматые питомцы музъ, приводимые Гастономъ де-Ламартъ, смѣняли у рояля венгерскихъ скрипачей, представленныхъ Массивалемъ; экзотическія танцовщицы продѣлывали тутъ свои невообразимыя па, прежде чѣмъ появиться передъ публикой Эдена или Фоли-Бержеръ.

Госпожа де-Бюрнъ, ревниво оберегаемая друзьями и сохранившая тяжелое воспоминаніе отъ появленія въ свѣтѣ подъ супружескимъ игомъ, была настолько благоразумна, что не желала слишкомъ увеличивать число своихъ знакомыхъ. Очень довольная и, въ то же время, испуганная тѣмъ, что про нее могутъ сказать и подумать, она отдавалась своимъ нѣсколько богемнымъ склонностямъ съ весьма основательною буржуазною осторожностью. Она трусливо сберегала свою репутацію, подчиняла свои фантазіи строгимъ требованіямъ приличій, съ ними соразмѣряла свою смѣлость изъ опасенія, какъ бы ее не заподозрили въ какой-нибудь связи, въ какомъ-нибудь любовномъ увлеченіи, въ какой-нибудь интрижкѣ.

Всѣ пытались за нею ухаживать, и никто, говорятъ, не имѣлъ успѣха. Сами же они сознавались въ этомъ и передавали объ этомъ другъ другу съ немалымъ удивленіемъ, такъ какъ мужчины отнюдь не допускаютъ возможности безукоризненной добродѣтели независимыхъ женщинъ и имѣютъ на то, быть можетъ, достаточныя основанія. Про мадамъ де-Бюрнъ существовала легенда: разсказывали, будто ея мужъ, съ первыхъ же дней супружества, былъ по отношенію къ ней настолько возмутительно-грубымъ и совершенно неожиданно требовательнымъ, что она оказалась навсегда застрахованной отъ любви мужчинъ. Близкіе знакомые часто разсуждали объ этомъ предметѣ и неизмѣнно приходили къ такому заключенію, что молодая дѣвушка, воспитанная на мечтахъ и нѣжностяхъ и на ожиданіи чего-то таинственно-тревожнаго, затрогивающаго ея стыдливость, но деликатно, мило и пріятно, должна впасть въ ужасъ навсегда, если невѣдомую сторону супружества ей откроетъ звѣроподобно-грубый человѣкъ.

Салонный философъ Жоржъ де-Мальтри тихонько посмѣивался и говорилъ: «Придетъ и ея часъ. Онъ всегда приходитъ для женщинъ этого сорта, и чѣмъ позднѣе онъ наступаетъ, тѣмъ сильнѣе бьетъ. Зная артистическіе вкусы нашей доброй пріятельницы, можно почти навѣрное сказать, что въ извѣстномъ возрастѣ она влюбится въ пѣвца или въ пьяннста».

Гастонъ де-Ламартъ былъ совсѣмъ иного мнѣнія. Въ качествѣ романиста, наблюдателя и психолога, посвятившаго себя изученію свѣтскихъ людей, которыхъ онъ изображалъ иронически и очень похожими, Ламартъ былъ убѣжденъ, что знаетъ женщинъ и умѣетъ ихъ анализировать безошибочно и лучше, чѣмъ кто-либо другой. Онъ ставилъ госпожу де-Бюрнъ въ категорію современныхъ «сбитыхъ съ толку», типъ которыхъ онъ далъ въ интересномъ романѣ: Одна изъ нихъ. Онъ первый описалъ новый видъ женщинъ, одержимыхъ истерическою невропатіей разсудочности, терзаемыхъ множествомъ противуположныхъ влеченій, недоразвивающихся даже до желаній, — женщинъ, ровно ничего не испытавшихъ и во всемъ разочарованныхъ, по милости событій нынѣшняго времени и новѣйшихъ романовъ, — такихъ женщинъ, которыя безъ страсти, безъ увлеченій способны соединять капризы перебалованныхъ дѣтей съ сухостью дряхлѣющихъ скептиковъ.

Подобно другимъ, онъ потерпѣлъ неудачу въ своемъ ухаживаньи за Мишель де-Бюрнъ. Въ нее поочередно влюблялись всѣ члены кружка и, по минованіи кризиса, сохраняли нѣжныя чувства и трогательную привязанность, — въ различныхъ степеняхъ, конечно. Мало-по-малу это сложилось въ своего рода культъ, а она превратилась въ богиню, о которой они постоянно говорили между собою, поддаваясь очарованію даже вдали отъ нея. Они прославляли ее, восхваляли, критиковали или рѣзко осуждали, подъ вліяніемъ настроенія, досады, раздраженія или предпочтенія, выказаннаго ею кому-нибудь. Другъ друга они постоянно ревновали, слегка шпіонили другъ за другомъ и, въ особенности, держались крѣпко сомкнутыми вокругъ нея, чтобы не подпустить близко какого-нибудь опаснаго соперника. Этотъ тѣсный кружокъ былъ немногочисленъ: Массиваль, Гастонъ де-Ламартъ, толстякъ Френель, Жоржъ де-Мальтри, попавшій въ большую моду молодой свѣтскій философъ, прославившійся своими парадоксами, разносторонностью обширной эрудиціи, самоновѣйшей, говорливой и непонятной даже для наиболѣе увлеченныхъ его поклонницъ, а также своими костюмами, не менѣе изысканными, чѣмъ его теоріи. Въ числу этихъ избранныхъ хозяйка присоединила нѣсколькихъ свѣтскихъ людей, считавшихся остроумными, графа де-Марантенъ, барона де-Гравиль и еще двоихъ или троихъ.

Наиболѣе привилегированными въ этомъ кружкѣ были, кажется, Массиваль и Ламартъ, одаренные, повидимому, способностями всегда развлекать молодую женщину, которую забавляли и ихъ артистическая свобода обращенія, и ихъ шутливая болтовня, и особенное умѣнье насмѣхаться надъ всѣми и даже надъ нею самой, когда она это допускала. Но ея естественное или разсчитанное умѣнье не выказывать ни тому, ни другому продолжительнаго и замѣтнаго предпочтенія, игривый и свободный тонъ ея кокетства и въ дѣйствительности одинаковое расположеніе къ обоимъ поддерживали между ними дружбу, приправленную враждебностью, и такое возбужденное настроеніе ума, которое дѣлало ихъ обоихъ забавными. Отъ времени до времени одинъ изъ нихъ, чтобы подразнить остальныхъ, вводилъ къ ней кого-нибудь изъ своихъ пріятелей. А такъ какъ пріятели эти никогда не оказывались людьми очень выдающимися, ни особенно интересными, то остальные сообща и довольно быстро спроваживали вонъ непрошенныхъ гостей.

Вотъ такимъ-то точно образомъ Массиваль залучилъ своего товарища Андрэ Маріоля.

Слуга въ черномъ фракѣ доложилъ:

— Господинъ Массиваль!

— Господилъ Маріоль!

Подъ огромнымъ облакомъ причудливо измятой розовой шелковой матеріи, гигантскимъ абажуромъ, отражавшимъ на четырехъугольный столъ античнаго мрамора ослѣпительный свѣтъ лампы-маяка, поддерживаемой высокою колонной изъ золоченой бронзы, были наклонены одна женская и три мужскихъ головы надъ альбомомъ, только что принесеннымъ Ламартомъ. Романистъ, стоя, перевертывалъ страницы и давалъ объясненія.

Одна изъ головъ обернулась и Маріоль увядалъ свѣжее лицо блондинки, немного рыжеватой, съ волосами, слегка вьющимися на вискахъ и какъ бы горящими блѣднымъ пламенемъ вспыхивающаго кустарника. Тонкій, чуть-чуть приподнятый носикъ оживлялъ лицо веселою улыбкой; ротъ съ красиво очерченными губами, ямки на щекахъ, едва замѣтно выдающійся раздвоенный подбородокъ придавали ему насмѣшливое выраженіе, тогда какъ глаза, въ силу какого-то страннаго контраста, затуманивали его грустью. Глаза были голубые, какъ бы полинявшіе, точно ихъ мыли, стирали, изнашивали, а черные, сильно расширенные зрачки сверкали и искрились. Этотъ яркій, странный взглядъ невольно наводилъ на мысль о морфіи или, что вѣрнѣе, быть можетъ, объ употребленіи изъ кокетства белладоны.

Мишель де-Бюрнъ встала, привѣтливо встрѣтила гостей, подала руку, благодарила.

— Я давно прошу нашихъ друзей привести васъ ко мнѣ, — сказала она Маріолю, — но мнѣ всегда приходится повторять такія просьбы по нѣскольку разъ, прежде чѣмъ ихъ исполнятъ.

Она была высока ростомъ, изящна, немного медленна въ движеніяхъ, умѣренно декольтирована, лишь настолько, что видны были верхушки чудесныхъ плечъ рыжей блондинки, казавшихся при свѣтѣ лампъ ослѣпительными. Ея волосы не были, впрочемъ, понастоящему рыжими, а какого-то неопредѣленнаго цвѣта сухихъ осеннихъ листьевъ, убитыхъ морозомъ. Она представила Маріоля своему отцу; тотъ поклонился и подалъ руку.

Мужчины разговаривали между собою, раздѣлившись на три группы, и держали себя свободно, какъ у себя дома, въ своемъ обычномъ кружкѣ, которому присутствіе женщины давало лишь извѣстный тонъ деликатности. Толстякъ Френель говорилъ съ графомъ де-Марантенъ. Постоянныя посѣщенія Френеля и предпочтеніе, которое мадамъ де-Бюрнъ оказывала ему передо другими, шокировали и часто сердили ея друзей. Молодой еще, но толстый, какъ надутый пузырь, постоянно пыхтящій и сопящій, почти безбородый, съ копной непослушныхъ бѣлесоватыхъ волосъ на головѣ, вульгарный, скучный и смѣшной, онъ обладалъ однимъ достоинствомъ, непріятнымъ для другихъ, но очень существеннымъ для молодой женщины: онъ любилъ ее слѣпо, сильнѣе и лучше всѣхъ остальныхъ. Его прозвали «моржемъ». Онъ былъ женатъ, но никогда не заикался даже о томъ, чтобы привезти свою жену, которая, говорятъ, заочно ревновала его къ хозяйкѣ дома.

Ламартъ и Массиваль въ особенности злились за очевидную симпатію своей пріятельницы къ этому «соперу» и, при случаѣ, не могли удержаться и не попрекнуть ее за такой странный, всякаго осужденія достойный выборъ. Она же отвѣчала имъ, улыбаясь: «Я люблю его, какъ добрую, вѣрную собаченку».

Жоржъ де-Мальтри бесѣдовалъ съ Гастономъ де-Ламартъ о новомъ, еще не вполнѣ подтвердившемся открытіи микробіологовъ. Де-Мальтри развивалъ этотъ любопытный тезизъ съ безконечными, мельчайшими доводами и выводами, а романистъ Ламартъ приходилъ въ восторгъ и умиленіе съ тою обычною легкостью, съ какою писатели-беллетристы, безъ провѣрки, увлекаются всѣмъ, что представляется имъ оригинальнымъ и новымъ. Философъ highdiff`а, льняно-бѣлокурый, высокій и тонкій, былъ затянутъ въ необычайно узкій фракъ. Прямые, прилизанные волосы казались наклеенными надъ блѣднымъ и острымъ лицомъ, торчащимъ изъ обруча бѣлоснѣжнаго воротничка.

Что касается Ламарта, — Гастона де-Ламартъ, которому частица «де» приняла дворянскія и великосвѣтскія претензіи, — то, прежде всего, онъ былъ писатель, безпощадный и страшный писатель. Одаренный глазами, на-лету схватывающими образы, положенія, жесты, съ быстротою и точностью фотографическаго аппарата, и надѣленный проницательностью, природнымъ чутьемъ романиста, подобнымъ чутью хорошей собаки, онъ съ утра до ночи накоплялъ запасы профессіональныхъ впечатлѣній. Пользуясь этими двумя очень простыми способностями: отчетливо воспринимать внѣшность и инстинктивно усвоивать проявляющійся подъ нею смыслъ, — онъ въ своихъ произведеніяхъ не преслѣдовалъ обычныхъ цѣлей писателей-психологовъ, а давалъ какъ бы прямо изъ дѣйствительности вырванныя изображенія настоящей жизни. Выходъ въ свѣтъ каждаго его романа вызывалъ въ обществѣ тревогу, предположенія, смѣхъ или злобу, такъ какъ всякій разъ казалось, будто въ немъ легко узнать извѣстныя лица, едва прикрытыя разорванными масками, а потому появленіе романиста въ гостиныхъ всегда производило замѣтное безпокойство. Къ тому же, онъ издалъ томъ своихъ интимныхъ воспоминаній, въ которыхъ уже прямо были портреты многихъ знакомыхъ съ нимъ мужчинъ и женщинъ, написанные безъ какихъ-либо злыхъ намѣреній, но настолько вѣрно и строго, что многіе почувствовали себя оскорбленными. Кто-то прозвалъ его «казнью друзей». Загадочность его души и замкнутость сердца объясняли тѣмъ, что былъ онъ, будто бы, когда-то страстно влюбленъ въ одну женщину, причинившую ему много страданій, и что теперь онъ вымещаетъ это на другихъ.

Ламартъ и Массиваль во многомъ сходились между собой, хотя музыкантъ былъ совсѣмъ иного характера, болѣе открытаго и экспансивнаго, менѣе безпокойнаго и, по внѣшности, по крайней мѣрѣ, болѣе впечатлительнаго. Послѣ двухъ большихъ успѣховъ, одной оперы, игранной въ Брюсселѣ и затѣмъ въ Парижѣ на сценѣ Комической Оперы, и другой, сразу поставленной на театрѣ Большой Оперы и принятой за доказательство появленія необыкновенна крупнаго таланта, наступилъ тотъ своеобразный перерывъ творчества, какіе, повидимому, точно преждевременные параличи, постигаютъ большинство современныхъ художниковъ. Они не доживаютъ, подобно отцамъ, до старости, пользуясь успѣхомъ и славой, и сходятъ со сцены въ цвѣтѣ лѣтъ, удрученные немощью. Ламартъ говорилъ: «Въ наше время во Франціи только и есть, что, недодѣланные великіе люди».

Въ данную минуту Массиваль былъ, повидимому, очень влюбленъ въ мадамъ де-Бюрнъ, и въ кружкѣ объ этомъ болтали немножко, а потому всѣ взоры обратились на него, когда онъ поцѣловалъ руку хозяйки съ видомъ глубокаго обожанія.

— Мы опоздали? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, — отвѣтила она, — я жду еще барона де-Гравиль и маркизу де-Братіанъ.

— А, маркизу! Какъ я радъ. Мы, стало быть, музицируемъ вечеромъ.

— Я на это разсчитываю.

Явились и двое запоздавшихъ гостей. Маркиза, родомъ итальянка, особа небольшаго роста, — быть можетъ, слишкомъ небольшаго, — живая, съ черными глазами, съ черными рѣсницами, съ черными бровями и съ такими же черными волосами, очень густыми, захватывающими лобъ и грозящими заполонить глаза, считалась обладательницею самаго замѣчательнаго голоса изъ всѣхъ свѣт скихъ женщинъ Парижа.

Баронъ, очень приличный господинъ, съ впалою грудью и большою головой, — говоря правду, — былъ почти немыслимъ безъ своей віолончели въ рукахъ. Страстный меломанъ, онъ бывалъ только въ тѣхъ домахъ, гдѣ была въ почетѣ музыка.

Обѣдъ былъ поданъ, и мадамъ де-Бюрнъ, взявши руку Андре Маріоля, пропустила гостей впередъ. Затѣмъ, когда они вдвоемъ остаіись въ гостиной послѣдними, въ моментъ движенія къ двери, она искоса вскинула на него быстрый взглядъ своихъ блѣдныхъ глазъ съ широкими черными зрачками. Ему почудилось, будто въ этомъ взглядѣ мелькнула болѣе сложная мысль женщины и болѣе возбужденное любопытство, чѣмъ это обыкновенно бываетъ, когда хорошенькія дамы принимаютъ у себя въ первый разъ какого-либо мужчину.

Обѣдъ прошелъ довольно скучновато и монотонно. Ламартъ былъ нервенъ и настроенъ враждебно ко всѣмъ, не открыто, конечно, такъ какъ онъ старался казаться вполнѣ благовоспитаннымъ человѣкомъ; но все же въ немъ проглядывало то едва замѣтное дурное настроеніе, которое охлаждающимъ образомъ отражается на живости бесѣды. Массиваль, сосредоточенный, задумчивый, ѣлъ мало и отъ времени до времени исподлобья поглядывалъ на хозяйку дома, казавшуюся тоже разсѣянною. Едва справляясь съ собой, она отвѣчала съ улыбкой и тотчасъ же забывалась, видимо, отдаваясь своей думѣ, не тяжелой, но занимавшей ее въ этотъ вечеръ еще больше, чѣмъ ея друзей. Тѣмъ не менѣе, она дѣлала все возможное, чтобы быть любезною, въ особенности съ маркизой и Маріолемъ, по привычкѣ исполняла необходимыя обязанности хозяйки и, вмѣстѣ съ тѣмъ, почти не сознавала, ни что съ ней, ни гдѣ она. Френель и Мальтри чуть не поссорились, заспоривши о современной поэзіи. Френель держался по этому вопросу общихъ взглядовъ свѣтскихъ людей, де-Мальтри отстаивалъ наитуманнѣйшія теоріи самыхъ завзятыхъ стихослагателей, недоступныя для пониманія непосвященныхъ.

Въ теченіе обѣда Маріоль еще нѣсколько разъ подмѣтилъ обращенный на него взглядъ молодой женщины, но уже болѣе неопредѣленный, менѣе пристальный и не такой любопытный. Только маркиза де-Братіанъ, графъ де-Марантенъ и баронъ де-Гравиль разговаривали, не умолкая, и наговорили другъ другу великое множество всякихъ пустяковъ.

Перейдя въ гостиную, Массиваль, все болѣе и болѣе охватываемый меланхоліей, сѣлъ къ роялю и взялъ нѣсколько аккордовъ. Мадамъ де-Бюрнъ точно ожила и быстро устроила маленькій концертъ, составленный изъ ея любимыхъ пьесъ.

Маркиза была въ голосѣ и, воодушевленная присутствіемъ Массиваля, пѣла какъ настоящая артистка. Композиторъ аккомпанировалъ съ тѣмъ мечтательнымъ выраженіемъ, какое онъ давалъ своему лицу, какъ только садился за фортепіано. Откинутые назадъ волосы касались воротника фрака, спадали къ щекамъ и мѣшались съ блестящею, красивою бородой. Многія женщины увлекались имъ и, какъ говорятъ, продолжали еще преслѣдовать его своими ухаживаніями. Мишель де-Бюрнъ, сидя у рояля, слушала его всѣмъ существомъ своимъ, не спускала съ него глазъ и, въ то же время, какъ бы не видала его. И Маріоль почувствовалъ нѣчто вродѣ ревности, и не то чтобы онъ именно ее ревновалъ къ нему, но, при видѣ этого пристальнаго взгляда, устремленнаго женщиной на знаменитость, онъ почувствовалъ приниженнымъ свое мужское тщеславіе сознаніемъ, что онѣ разсортировываютъ насъ сообразно съ тою извѣстностью, какой мы достигли. Ему часто приходилось втайнѣ страдать отъ встрѣчи съ людьми извѣстными въ присутствіи женщинъ, расположеніе которыхъ многимъ представляется высшею наградой за успѣхъ.

Около десяти часовъ вечера пріѣхали одна за другою графиня де-Фреминъ и двѣ жидовки изъ биржевой знати. Заговорили объ одной только что объявленной помолвкѣ и объ одномъ предполагавшемся разводѣ.

Маріоль смотрѣлъ на мадамъ де-Бюрнъ, сидѣвшую теперь подъ колонной съ огромною лампой. Тонкій, чуть-чуть приподнятый носъ, ямки на щекахъ и едва замѣтное углубленіе, раздваивавшее подбородокъ, придавали ея лицу дѣтски-шаловливое выраженіе, хотя, на самомъ дѣлѣ, ей было уже подъ тридцать, а взглядъ ея точно выцвѣтшихъ глазъ освѣщалъ все лицо какимъ-то безпокойнымъ свѣтомъ. Ея кожа, залитая яркимъ свѣтомъ лампы, принимала оттѣнки молочно-блѣднаго бархата, тогда какъ волосы казались позолоченными осеннимъ солнцемъ, обезцвѣчивающимъ и сжигающимъ опавшую листву.

Она почувствовала на себѣ этотъ мужской взглядъ, доходящій до нея съ другаго конца комнаты, и, поднявшись съ мѣста, пошла къ Маріолю, улыбаясь, какъ улыбаются въ отвѣтъ на призывъ.

— Вы должны порядочно-таки скучать у меня, — сказала она. — Кто не аклиматизировался въ домѣ, тому всегда немножко скучно.

Онъ сталъ протестовать, она взяла стулъ и сѣла рядомъ съ гостемъ. Разговоръ тотчасъ же завязался. Съ той и другой стороны это сдѣлалось такъ же естественно и быстро, какъ загораются сухія дрова, едва до нихъ коснется огонь. Казалось, будто хозяйка и гость уже раньше когда-то успѣли обмѣняться мнѣніями и чувствами, будто внутреннее сродство, одинаковое воспитаніе, одни и тѣ же наклонности и вкусы предрасположили ихъ къ тому, чтобы понимать другъ друга, и предопредѣлили ихъ встрѣчу.

Весьма возможно, что въ данномъ случаѣ играла нѣкоторую роль и ловкость молодой хозяйки. Какъ бы ни было, удовольствіе бесѣдовать съ женщиной, которая пріятно слушаетъ, угадываетъ недосказанное, отвѣчаетъ и своими отвѣтами вызываетъ на возраженія, сообщило Маріолю особенное оживленіе. Польщенный еще раньше сдѣланнымъ ему пріемомъ, побѣжденный вызывающею любезностью и очарованіемъ, какимъ она умѣла охватывать мужчинъ, онъ постарался выказать передъ нею тѣ не бросающіяся въ глаза особенности своего оригинальнаго и тонкаго ума, которыя, при близкомъ знакомствѣ, привлекали къ нему исключительныя и живыя симпатіи.

Вдругъ она ему сказала:

— Съ вами необыкновенно пріятно говорить. Меня, впрочемъ, предупреждали объ этомъ.

Онъ почувствовалъ, что немного краснѣетъ, и смѣло проговорилъ:

— А мнѣ было заявлено, что вы…

Она перебила его:

— Договаривайте — кокетка. Это правда, и даже очень большая съ тѣми, кто мнѣ нравится. Это всѣмъ извѣстно, и я этого не скрываю. Но вы увидите, что кокетство мое очень безобидно, что и даетъ мнѣ возможность сохранять или вновь привлекать къ себѣ моихъ друзей, никогда ихъ не терять и всѣхъ ихъ удерживать вокругъ себя.

А ея плутовской видъ какъ будто договаривалъ: «Держите себя смирненько и отбросьте излишнюю самонадѣянность, такъ и знайте, что больше другихъ ничего не получите».

Онъ отвѣтилъ:

— Вотъ что называется — во-время предупредить о всѣхъ опасностяхъ, которымъ здѣсь подвергаешься. Благодарю васъ. Такой образъ дѣйствій мнѣ чрезвычайно нравится.

Она открыла для него возможность говорить о ней, и онъ этимъ воспользовался, начавъ съ того, что сдѣлалъ ей нѣсколько комплиментовъ и удостовѣрился въ тонъ, что она ихъ любитъ. Потомъ затронулъ ея женское любопытство, передавая, что о ней говорятъ въ различныхъ кружкахъ, въ которыхъ онъ бываетъ. Немножко встревоженная, притворяясь совершенно равнодушною къ тому, что могли думать и говорить объ ея образѣ жизни и вкусахъ, она, все-таки, не могла скрыть сильнаго желанія все выспросить. А онъ ловко набрасывалъ восхитительный портретъ женщины независимой, высоко-развитой, выдающейся и обворожительной, окружившей себя замѣчательными людьми и съумѣвшей при этомъ остаться совершеннѣйшею свѣтскою женщиной.

Она возражала съ улыбками и легкими отнѣкиваніями удовлетвореннаго самолюбія, очень довольная всѣмъ, что онъ говорилъ, шаловливо требовала большихъ подробностей, ловко выспрашивая и, какъ лакомка, наслаждаясь лестью.

Между тѣмъ, Маріоль, глядя на свою собесѣдницу, думалъ: «Въ сущности, такой же она взрослый ребенокъ, какъ и всѣ другія». И онъ закончилъ красивую фразу въ похвалу ея настоящей, а не напускной, любви къ искусствамъ, что такъ рѣдко встрѣчается у женщинъ. По ея лицу, совершенно неожиданно, пробѣжало выраженіе насмѣшки, той задушевно-веселой насмѣшки, которая лежитъ въ основѣ исключительно, кажется, французскаго характера.

Маріоль немножко перепустилъ лести, и молодая женщина дала ему понять, что ее нельзя дурачить.

— О, Боже мой, — сказала она, — я вамъ признаюсь, что сама не знаю навѣрное, что я люблю больше — искусства или артистовъ.

Онъ возразилъ:

— Какъ же возможно любить артистовъ, не любя искусства?

— А хотя бы за то, что они иногда занимательнѣе и забавнѣе свѣтскихъ людей.

— Да, но за то у нихъ есть и свои, болѣе стѣснительные недостатки.

— Это правда.

— И такъ, стало быть, вы не любите музыки?

Она вдругъ сдѣлалась опять серьезной.

— Извините, я обожаю музыку. Мнѣ кажется, что я люблю ее больше всего. Массиваль, однако же, убѣжденъ, что я въ ней ничего не понимаю.

— Онъ говорилъ вамъ это?

— Нѣтъ, онъ только такъ думаетъ.

— Какъ же вы-то знаете, что онъ думаетъ?

— О, мы, женщины, почти всегда угадываемъ все, чего не знаемъ.

— Такъ Массиваль думаетъ, что вы совсѣмъ не понимаете музыки?

— Я увѣрена въ этомъ, ясно вижу по его манерѣ, съ которою онъ мнѣ объясняетъ ее и подчеркиваетъ всѣ оттѣнки, а самъ держитъ на умѣ: «Ничего изъ этого не выйдетъ, и дѣлаю я это потому, что премилая вы особа».

— Мнѣ онъ говорилъ, однако, что у васъ можно слышать лучшую музыку, чѣмъ гдѣ бы то ни было въ Парижѣ.

— Да, по его милости.

— А литературу вы не любите?

— Очень люблю и даже имѣю претензію очень хорошо знать толкъ въ ней, вопреки мнѣнію Ламарта.

— Онъ тоже полагаетъ, что вы ничего не понимаете?

— Разумѣется.

— Но вамъ онъ этого не говоритъ?

— Ничуть не бывало, этотъ-то говоритъ. По его мнѣнію, нѣкоторыя женщины могутъ вѣрно и тонко судить объ описываемыхъ" чувствахъ, объ изображенныхъ лицахъ и, вообще, о психологіи, " совершенно неспособны оцѣнить наиболѣе возвышенное въ его дѣлѣ, т.-е. художественность произведенія. Когда онъ проговорилъ слово художественность, оставалось только прогнать его изъ дому.

Маріоль спросилъ, улыбаясь:

— А вы какого мнѣнія объ этомъ?

Она подумала нѣсколько секундъ, потомъ пристально взглянула ему въ лицо, чтобы удостовѣриться, расположенъ ли онъ ее слушать и понять.

— Я думаю, что чувство, — вы понимаете, чувство, — можетъ все провести въ сознаніе и въ умъ женщины; только часто это тамъ у нея не удерживается. Ясно это?

— Признаюсь, не совсѣмъ ясно.

— Видите ли^г. чтобы сдѣлать насъ способными понимать въ равной мѣрѣ съ вами, необходимо всегда обращаться къ особенностямъ нашей женской натуры, прежде чѣмъ обращаться къ нашему сознанію. Мы совершенно не интересуемся тѣмъ, чего мужчина не съумѣлъ предварительно сдѣлать намъ симпатичнымъ, такъ какъ мы на все смотримъ сквозь чувство. Я не говорю — сквозь чувство любви, — нѣтъ, сквозь чувство вообще, во всемъ разнообразіи его формъ, проявленій, оттѣнковъ. Чувство есть нѣчто, исключительно намъ принадлежащее и не совсѣмъ понятное для васъ потому, что васъ оно отуманиваетъ, а насъ просвѣтляетъ. О, я вижу, что вамъ это кажется очень неопредѣленнымъ и смутнымъ. Тѣмъ хуже. Скажемъ такъ: если мужчина насъ любитъ и намъ нравится… намъ необходимо чувствовать себя любимыми дли того, чтобы стать способными сдѣлать извѣстное усиліе, если этотъ мужчина выше насъ и если захочетъ взять на себя трудъ, тогда онъ можетъ дать намъ все почувствовать, все разобрать и все понять, — все, рѣшительно все, — и въ теченіе нѣкотораго времени, по частямъ, можетъ, сообщить намъ всю силу своего пониманія. О, потомъ все это часто утирается, исчезаетъ, угасаетъ, такъ какъ мы забываемъ… забываемъ, какъ воздухъ забываетъ прозвучавшія въ немъ слова. Мы воспріимчивы и способны, но измѣнчивы, слишкомъ впечатлительны и легко поддаемся вліянію всего, насъ окружающаго. Если бы вы знали, сколько я переживаю различныхъ настроеній ума, дѣлающихъ изъ меня совершенно разныхъ женщинъ, смотря по времени, по состоянію моего здоровья, по тому, что я прочла, что мнѣ говорили! Бываютъ дни, когда я сознаю себя превосходнѣйшею матерью семейства, безъ дѣтей, и другіе дни, когда я чувствую себя почти кокоткой… безъ любовниковъ.

Восхищенный, онъ спросилъ:

— И вы полагаете, что почти всѣ образованныя женщины способны на такую умственную дѣятельность?

— Да, — отвѣтила она. — Только онѣ засыпаютъ и, притомъ, у нихъ есть опредѣленныя обязанности, которыя влекутъ ихъ въ ту или въ другую сторону.

— И такъ, въ сущности, вы музыку всему предпочитаете?

— Да. Но все, что я вамъ говорила, какъ нельзя болѣе вѣрно. И, конечно, музыку я не цѣнила бы такъ, какъ цѣню, не обожала бы такъ, какъ я ее обожаю, безъ этого добраго генія Массиваля. Всѣ великія произведенія, которыя я уже страстно любила… такъ вотъ онъ-то именно вложилъ въ нихъ душу, заставляя меня играть ихъ. Какъ жаль, что онъ женатъ!

Послѣднюю фразу она проговорила съ шутливымъ видомъ, но въ тонѣ слышалось такое глубокое сожалѣніе, которое покрывало собою все — и ея теоріи относительно женщинъ, и ея увлеченіе искусствами.

Массиваль былъ, дѣйствительно, женатъ. Женился онъ рано, прежде чѣмъ успѣлъ составить себѣ имя. Бракъ этотъ оказался однимъ изъ тѣхъ артистическихъ супружествъ, гнетъ которыхъ приходится тянуть потомъ до самой смерти, при самомъ яркомъ блескѣ славы. Онъ никогда не говорилъ о своей женѣ, нигдѣ не показывался съ нею въ обществѣ, хотя самъ выѣзжалъ очень много. Знакомые едва знали, что онъ семейный человѣкъ, несмотря на то, что у него было уже трое дѣтей.

Маріоль разсмѣялся. Эта очень хорошенькая женщина была восхитительна своимъ рѣдкимъ типомъ, своими неожиданными выходками. Ее, повидимому, нисколько не стѣснялъ пристальный взглядъ гостя, не спускавшаго глазъ съ ея спокойнаго и, вмѣстѣ съ темъ, веселаго, немного шаловливаго лица, озареннаго и согрѣтаго лучшею порой зрѣлости, настолько нѣжной и сочной, что она казалась достигшею какъ разъ года, мѣсяца, минуты своего полнаго развитія. Маріоль задавалъ себѣ вопросъ: «краситъ ли она волосы?» — старался разсмотрѣть у корней волосъ тонкую линію болѣе свѣтлаго или болѣе темнаго цвѣта и такой не нашелъ.

Послышавшіеся сзади осторожные шаги заставили его вздрогнуть и оглянуться. Два лакея вносили чайный столъ. Маленькая лампа голубоватымъ огнемъ подогрѣвала воду, тихо бурчавшую въ большомъ серебряномъ аппаратѣ, блестящемъ и сложномъ, какъ химическій приборъ.

— Выпьете чашку чая? — спросила хозяйка.

Маріоль отвѣтилъ утвердительно. Она встала и пошла ровною походкой, безъ малѣйшаго покачиванія, къ столу, на которомъ паръ распѣвалъ въ мудреной машинѣ, окруженной цѣлымъ партеромъ печеній, маленькихъ пирожковъ, глазированныхъ фруктовъ и конфектъ. Профиль молодой женщины ясно вырѣзался на фонѣ комнаты, и Маріоль замѣтилъ тонкость таліи и узость бедръ при ширинѣ плечъ и полнотѣ бюста, которымъ онъ только что любовался. Стянутое и плотно обхватывающее ее платье причудливымъ изгибомъ ложилось сзади нея на коверъ и, казалось, до безконечности удлиняло ея тѣло. Маріоль, не стѣсняясь про себя, подумалъ: «Ишь, сирена! Только то въ ней и есть, что обѣщаетъ».

А она переходила отъ одного къ другому, предлагая свои угощенья съ необыкновенною граціозностью красивыхъ движеній. Маріоль слѣдилъ за нею глазами, когда къ нему подошелъ Ламартъ съ чашкой въ рукахъ и сказалъ:

— Уходимъ отсюда вмѣстѣ?

— Отлично.

— Сейчасъ, конечно? Я усталъ.

— Пойдемъ сейчасъ.

Они вышли. На улицѣ романистъ спросилъ:

— Вы домой или въ клубъ?

— Я зайду на полчаса въ клубъ.

— Я провожу васъ до дверей. Санъ я до этихъ заведеній не охотникъ, никогда не захожу.

Онъ взялъ спутника подъ руку и они направились къ церкви св. Августина.

Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, Маріоль сказалъ:

— Какая она странная женщина! Вы какого о ней мнѣнія?

— И такъ, кризисъ начинается! — Ламартъ засмѣялся. — Съ вами будетъ то же, что было съ нами со всѣми. Я уже вылечился, но болѣзнь эту испыталъ. Видите ли, дорогой мой, кризисъ для ея друзей состоитъ въ томъ, что они ни о чемъ не могутъ говорить, кромѣ какъ о ней, какъ только ни сойдутся вмѣстѣ, гдѣ бы и когда бы они ни встрѣтились.

— Во всякомъ случаѣ, я-то говорю въ первый разъ, и это очень естественно, — я едва ее знаю.

— Пусть будетъ такъ, станемъ говорить о ней. Первымъ дѣломъ, вы въ нее влюбитесь. Таково предопредѣленіе рока; его никто не избѣжитъ.

— Она, стало быть, очень привлекательна?

— И да, и нѣтъ. Кому нравятся женщины былыхъ временъ, женщины съ душою, съ сердцемъ, склонныя къ чувствительности, женщины старыхъ романовъ, тѣ ее терпѣть не могутъ и доходятъ до того, что начинаютъ говорить про нее всякія мерзости. Другіе же, — мы, напримѣръ, вошедшіе во вкусъ новѣйшихъ прелестей, — мы принуждены сознаться, что она восхитительна, если только въ нее не влюбляться. А именно это-то всѣ и дѣлаютъ. Отъ этого, впрочемъ, не умираютъ и страдаютъ даже не особенно сильно, но доходятъ до бѣшенства отъ того, что она вотъ такая, какъ есть, а не иная. И вамъ не миновать того же, если она захочетъ. Прибирать къ рукамъ она васъ уже начала.

Маріоль возразилъ, повторяя свою затаенную мысль:

— О, я для нея не болѣе, чѣмъ всякій первый встрѣчный, она же, какъ мнѣ кажется, дорожитъ только громкими именами, каковы бы они ни были.

— Дорожитъ, и даже очень, и, въ то же время, плюетъ на нихъ въ наилучшемъ видѣ. Наизнаменитѣйшій человѣкъ, будь онъ хоть распрославленъ, обладай какими угодно достоинствами, не побываетъ десяти разъ у нея въ домѣ, если не съумѣетъ ей понравиться. А вотъ привязалась же совсѣмъ по-дурацки къ такому идіоту, какъ Френель, и къ такому проходимцу, какъ Мальтри. Оторваться не можетъ отъ болвановъ, безъ смысла и толка, быть можетъ, изъ-за того, что они забавляютъ ее больше, чѣмъ мы, а, можетъ быть, и потому, что, въ сущности, они любятъ ее больше; а это дѣйствуетъ на всѣхъ женщинъ сильнѣе, чѣмъ что бы то ни было.

И Ламартъ продолжалъ говорить о ней, анализируя ее, обсуждая, противорѣча самъ себѣ, отвѣчая на вопросы Маріоля съ самою искреннею пылкостью человѣка заинтересованнаго и увлеченнаго, но сбитаго немного съ толку вполнѣ вѣрными наблюденіями и совершенно ошибочными выводами. Онъ говорилъ, между прочимъ:

— И не она одна такая: похожихъ на нее можно насчитать теперь полсотни, если не больше. Да вотъ хотя бы эта Фреминъ, что сейчасъ къ ней пріѣхала, — такая же точь-въ-точь, только аллюры у нея смѣлѣе, да замужемъ она за очень страннымъ господиномъ, благодаря чему ея домъ оказывается однимъ изъ интереснѣйшихъ въ Парижѣ пріютовъ для умалишенныхъ. Я часто тоже бываю въ этой коробьѣ.

Они, не замѣтивши, прошли бульваръ Мальзербъ, улицу Ройяль, проѣздъ Елисейскихъ Полей и подходили къ Тріумфальнымъ воротамъ, когда Ламартъ посмотрѣлъ на часы.

— Милѣйшій другъ, — сказалъ онъ, — мы говоримъ о ней ровно часъ и десять минутъ. Довольно на сегодня. Я въ другой разъ провожу васъ до клуба, а теперь идите спать. Я сдѣлаю то же.

II.

Большая, свѣтлая комната затянута вся съ потолкомъ удивительными матеріями, привезенными другомъ-дипломатомъ изъ Персіи. Ихъ блѣдно-желтый фонъ имѣлъ такой видъ, будто ихъ смочили золотистыми сливками. Рисунки всѣхъ возможныхъ цвѣтовъ, между которыми преобладалъ персидскій зеленый, изображали странныя зданія съ загнутыми вверхъ крышами, вокругъ которыхъ бѣгаютъ львы въ парикахъ, антилопы съ невѣроятно большими рогами и летаютъ райскія птицы. Мебели мало. Три длинныхъ стола съ досками зеленаго мрамора уставлены разнообразными принадлежностями женскаго туалета. На одномъ изъ нихъ расположился умывальный приборъ изъ толстаго хрусталя; другой загроможденъ цѣлою арміей флаконовъ, ящичковъ и баночекъ всѣхъ возможныхъ величинъ, покрытыхъ серебряными колпачками съ шифромъ подъ коронкой; третій занятъ орудіями и инструментами новѣйшаго женскаго кокетства, безчисленными и мудреными, предназначенными для таинственнаго и очень сложнаго употребленія. Въ этомъ кабинетѣ было всего двѣ кушетки и нѣсколько низкихъ креселъ, мягкихъ и покойныхъ, приспособленныхъ для отдохновенія утомленнаго и раздѣтаго тѣла. Цѣлая стѣна занята огромными зеркалами въ трехъ рамахъ, изъ которыхъ двѣ боковыя двигались на шалнерахъ и давали возможность молодой женщинѣ видѣть себя одновременно спереди, въ профиль и сзади, — окружить себя собственными отраженіями. Направо, въ нишѣ, скрытой обыкновенно драпировкой, устроена ванна или, вѣрнѣе, глубокій бассейнъ, тоже изъ зеленаго мрамора, со сходомъ въ двѣ ступени. Бронзовый амуръ, прелестная фигура скульптора Предоле, сидя на краю ванны, льетъ въ нее холодную и теплую воду изъ двухъ раковинъ, которыми онъ играетъ. Въ глубинѣ ниши, венеціанское штучное зеркало, составленное изъ множества наклоненныхъ кусковъ, подъ своимъ сводомъ ютитъ, прикрываетъ и отражаетъ купальню и купальщицу.

Немного дальше письменное бюро, — простая и чудесная вещь новѣйшей англійской работы, — покрыто разбросанною бумагой, сложенными письмами, маленькими разорванными конвертами съ блестящими иниціалами, тисненными золотомъ. Тутъ она писала, тутъ она жила, когда бывала одна.

Въ домашнемъ утреннемъ костюмѣ изъ китайскаго фуляра, мадамъ де-Бюрнъ лежала на кушеткѣ и мечтала послѣ ванны. Красивыя, упругія руки обнажены до плечъ, тяжелая масса бѣлокурыхъ волосъ закручена и высоко поднята на головѣ.

Горничная постучала въ дверь, потомъ вошла и подала письмо. Она взяла его, взглянула на почеркъ адреса, разорвала конвертъ, прочла первыя строки и спокойно сказала служанкѣ:

— Я позвоню черезъ часъ.

Оставшись одна, она улыбнулась радостною, торжествующею улыбкой. Съ первыхъ словъ она поняла, что это, наконецъ, объясненіе въ любви Маріоля. Онъ выдерживалъ много дольше, чѣмъ она предполагала, такъ какъ уже три мѣсяца она кружила ему голову, пуская въ дѣло всю свою грацію, все вниманіе, всю силу очарованій съ такимъ усердіемъ, какого не выказывала еще ни для кого. Онъ казался недовѣрчивымъ, предупрежденнымъ, постоянно на-сторожѣ противъ нея и противъ всѣхъ приманокъ, безпрерывно разставляемыхъ ея ненасытнымъ кокетствомъ. Много понадобилось интимныхъ разговоровъ, при которыхъ она не щадила внѣшнихъ прелестей своей особы и усилій своего увлекательнаго ума, иного потрачено также музыкальныхъ вечеровъ, когда передъ звучащимъ еще роялемъ, передъ страницами вдохновенныхъ партитуръ великихъ художниковъ они оба вздрагивали отъ охватывавшаго ихъ волненія, прежде чѣмъ она увидала, наконецъ, въ его глазахъ признаніе побѣжденнаго человѣка, выраженіе приниженно умоляющей нѣжности, утратившей способность сопротивляться. Она такъ хорошо знала все это по прежнимъ опытамъ; ей такъ часто случалось, съ чисто-кошачьею ловкостью и нестощимымъ любопытствомъ, вызывать симптомы этого тайнаго и мучительнаго недуга во взглядахъ всѣхъ мужчинъ, которыхъ она могла завлечь. Ее такъ занимало женскимъ чутьемъ своимъ слѣдить за тѣмъ, какъ мало-по-малу ихъ захватываетъ, побѣждаетъ, подчиняетъ себѣ непреодолимое могущество женщины, становящейся для нихъ единственною, — кумиромъ капризнымъ и всевластнымъ. Страсть эта разросталась въ ней понемногу, какъ развиваются скрытые инстинкты, — призваніе къ войнѣ и завоеваніямъ. Въ годы замужства въ ея сердцѣ уже зародилась, быть можетъ, жажда репрессалій, смутное желаніе выместить на мужчинахъ то, что она вынесла отъ одного изъ нихъ, сознавать себя въ свою очередь болѣе сильной, сгибать по прихоти чужую волю, топтать сопротивленія и такъ же заставлять страдать. Но, прежде всего, она родилась кокеткой и едва почувствовала себя свободною, принялась преслѣдовать и подчинять себѣ влюбленныхъ, какъ охотникъ гонится за дичью изъ-за того только, чтобы видѣть ея гибель. Вы сердце не было, впрочемъ, жадно на волненія, которыхъ ищутъ нѣжныя и сантиментальныя женщины; она не добивалась исключительной любви одного мужчины, не искала счастья въ любви. Ей нужны были только восторги всѣхъ ея окружающихъ, поклоненія, обожанія, куренья фаміама нѣжности. Всякій, дѣлающійся обычнымъ гостемъ въ ея домѣ, былъ обязанъ стать рабомъ ея красоты, и никакой умственный интересъ не могъ привязать ее надолго къ тѣмъ, кто осмѣливался противустоять ея кокетству, кого не занимала игра въ любовь или чье сердце было уже занято другою. Чтобы остаться ея другомъ, надо было любить ее; тогда и тѣмъ только она оказывала невообразимую предупредительность, обворожительное вниманіе, безконечныя и милыя любезности, чтобы удержать вокругъ себя всѣхъ забранныхъ въ плѣнъ. Разъ завербованный въ стадо ея обожателей, казалось, принадлежалъ ей по праву побѣдительницы, и такими она управляла съ отлично разсчитанною ловкостью, сообразуясь съ ихъ недостатками и достоинствами и съ характеромъ ихъ ревности. Слишкомъ требовательныхъ она удаляла, когда находила это нужнымъ, заполучала обратно проученными, ставя имъ строгія условія. Она такъ увлекалась этою забавой развращенной баловницы, что съ одинаковымъ наслажденіемъ кружила головы молодынъ людямъ и старикамъ.

Можно было сказать даже, что свое расположеніе она соразмѣряла со степенью вызваннаго ею увлеченія, и толстякъ Френель, скучная и тяжелая безполезность, оставался однимъ изъ ея любимцевъ, благодаря тому, что она знала и чувствовала всю силу его безумной страсти. Впрочемъ, и сама она не совсѣмъ безразлично относилась къ мужчинамъ, и она испытывала зарождающіяся увлеченія, только ей одной извѣстныя, но подавленныя въ тотъ моментъ, когда они могли бы стать опасными.

Каждый новый поклонникъ приносилъ новый мотивъ своей любовной пѣсенки и интересъ, возбуждаемый неизвѣстностью; въ особенности не разъ смущали ее артисты, вызывая у нея предчувствіе утонченности, разнообразія, нѣжности волненій, болѣе острыхъ и болѣе захватывающихъ, и она поддавалась перемежающимся мечтамъ о необычайно сильной любви и о продолжительной связи. Но, подъ вліяніемъ благоразумныхъ опасеній, нерѣшительности, тревоги и подозрительности, она сдерживала себя до тѣхъ поръ, нова послѣдній изъ влюбленныхъ не пересталъ ее волновать. къ тому же, она была одарена скептическими глазами настоящей дочери нашего времени, умѣющей въ нѣсколько недѣль разоблачить самыхъ великихъ людей отъ ихъ обаянія. Бахъ только они увлевались ею и въ смятеніи сердечномъ оставляли свои показныя позы и парадныя привычки, такъ она тотчасъ же видѣла, насколько всѣ они одинаковы, эти жалкіе люди, надъ которыми она властвовала силою своей очаровательности. Наконецъ, чтобы такая женщина, какъ она, преисполненная всякихъ совершенствъ, привязалась къ человѣку, необходимо было, чтобы и человѣкъ этотъ обладалъ неоцѣнимыми достоинствами.

Тѣмъ не менѣе, она сильно скучала. Она не любила свѣтскаго общества и бывала въ свѣтѣ, подчиняясь предразсудку, будто не бывать въ немъ нельзя; претерпѣвала длинные вечера, зѣвая въ тихомолку и съ трудомъ осиливая дремоту, смыкавшую ея вѣки, забавляясь только безтолвовымъ вздоромъ, собственнымъ вызывающимъ капризнымъ зоветствомъ, измѣнчивыми увлеченіями различными предметами и лицами, занимавшими ее ровно настолько, чтобы не особенно скоро ей надоѣло и опротивѣло то, что ей нравилось и ее интересовало, и недостаточно для того, чтобы получить истинное наслажденіе въ привязанности и въ любви къ чему-нибудь или въ кому-нибудь. Знакомая лишь съ тревогами нервовъ, а не желаній, лишенная всякаго серьезнаго занятія и всякой заботы, всецѣло захватывающихъ души простыя и пылкія, она жила въ какой-то своеобразной веселой скукѣ, безъ вѣры въ счастье, въ вѣчной погонѣ только за удовольствіями, уже тронутая усталостью, но все еще считающая себя довольною танинъ существованіемъ.

Довольною она себя считала, благодаря сознанію, что она сажая обворожительная и наиболѣе привлекательная изъ всѣхъ женщинъ. Гордая своею очаровательностью, опыты которою она часто производила, влюбленная въ собственную красоту, неправильную, странную и плѣнительную, увѣренная въ силѣ своей проницательности, дававшей ей возможность угадывать, чутьемъ схватывать и понимать множество вещей, которыхъ другія не видали, восхищенная своимъ умомъ, который такъ высоко цѣнили самые выдающіеся люди, и наивно невѣдающая границъ, замыкавшихъ кругъ ея интеллектуальныхъ способностей, она была непоколебимо убѣждена, что представляетъ собою существо почти единственное, — перлъ необычайно рѣдкостный, созданный на удивленіе весьма посредственнаго міра, казавшагося ей немного пустымъ и монотоннымъ потому, что она слишкомъ цѣнное для него сокровище.

Ей въ голову никогда не приходило заподозрить себя въ томъ, что въ ней-то самой и кроется несознаваемая причина постоянно угнетавшей ее скуки, и она винила въ ней другихъ, на другихъ сваливала отвѣтственность за свою томительную меланхолію. Если они не умѣютъ достаточно развлекать ее, забавлять и даже довести ее до страсти, то лишь потому, что въ нихъ самихъ не хватаетъ ни увлекательной занимательности, ни настоящей прелести. «Всѣ убійственно невыносимы, — говорила она, смѣясь. — Только и можно терпѣть людей, которые мнѣ нравятся, и то единственно потому, что они мнѣ нравятся». Нравились же ей преимущественно восхищавшіеся ею, находившіе ее несравненной.

Отлично зная, что безъ труда ничто не дается, она употребляла всѣ старанія на то, чтобъ обворожить, и для нея не существовало большаго удовольствія, чѣмъ упиваться поклоненіями, нѣжными взглядами и замираніями влюбленныхъ сердецъ, вызываемыми однимъ ея словомъ. Ее очень удивляло, какъ много хлопотъ пришлось ей употребить на то, чтобы побѣдить Андрэ Маріоля, такъ какъ она съ перваго же дня почувствовала, что нравится ему. Потомъ мало-по-малу она разгадала его характеръ, недовѣрчивый и мнительный, втайнѣ завистливый, очень изворотливый и скрытный, и, чтобы подѣйствовать на его слабыя стороны, стала выказывать ему столько вниманія, видимаго предпочтенія и самой естественной симпатіи, что онъ сдался, наконецъ. Уже съ мѣсяцъ она не сомнѣвалась въ томъ, что онъ пойманъ въ ея сѣти, видѣла, какъ онъ то волнуется въ ея присутствіи, то становится мрачнымъ и раздражительнымъ, и, все-таки, воздерживается отъ признанія. О, эти признанія! Въ сущности, она не особенно ихъ любила, такъ какъ въ тѣхъ случаяхъ, когда они дѣлались слишкомъ прямо и выразительно, она считала себя вынужденною принимать серьезныя мѣры. Раза два въ жизни ей пришлось даже по-настоящему разсердиться и не принимать къ себѣ въ домъ. Что она обожала, это — деликатно-тонкія выраженія, полу-признанія, нѣжные намеки, нравственныя, такъ сказать, колѣнопреклоненія. И она съ большимъ тактомъ и необыкновеннымъ искусствомъ умѣла заставить влюбленныхъ быть сдержанными въ выраженіи ихъ чувствъ.

Уже мѣсяцъ она ждала и подкарауливала болѣе или менѣе ясное признаніе Маріоля. Онъ ничего не сказалъ, онъ писалъ ей, писалъ длинное посланіе, цѣлыхъ четыре страницы! Она держала письмо въ рукахъ, чуть не дрожа отъ удовольствія. Она вытянула ноги на кушеткѣ, устроилась какъ можно удобнѣе, сбросила съ ногъ маленькія туфельки и стала читать. Письмо удивило ее. Въ немъ онъ высказывалъ очень серьезнымъ тономъ, что страдать по ея прихоти не желаетъ и что знаетъ ее слишкомъ хорошо для того, чтобы согласиться быть ея жертвой. Въ самыхъ вѣжливыхъ фразахъ, пересыпанныхъ комплиментами, сквозь которые вездѣ проглядывала затаенная любовь, онъ давалъ ей понять, что знаетъ ея обычную манеру поступать съ мужчинами, что и онъ не избѣжалъ общей участи, но намѣренъ освободиться отъ рабства очень просто, удалившись отъ нея и начавши снова свой прежній скитальческій образъ жизни. Онъ рѣшилъ уѣхать.

Это было прощаніе, краснорѣчивое и твердо опредѣленное.

Конечно, она была удивлена, читая и перечитывая эти четыре страницы влюбленно-раздраженнаго, страстнаго посланія. Она встала, надѣла туфли и стала ходить по комнатѣ, откинувши назадъ рукава съ своихъ обнаженныхъ плечъ и засунувши руки въ карманы. Въ одной изъ нихъ она держала смятое письмо. Озадаченная такимъ неожиданнымъ объясненіемъ, она разсуждала сама съ собою: «Какъ онъ, однако, хорошо пишетъ! Все такъ искренно, прочувствованно, трогательно. Онъ пишетъ лучше, чѣмъ Ламартъ: это не отзывается романомъ».

Ей захотѣлось курить. Она подошла къ столу съ батареей баночекъ, достала сигаретку изъ ящичка саксонскаго фарфора, зажгла ее и направилась къ зеркалу, отразившему своими тремя створами трехъ молодыхъ женщинъ. Подойдя совсѣмъ близко, она остановилась, сама себѣ дружески кивнула головкой и улыбнулась, какъ бы говоря: «Очень хороша! Очень, очень хороша!» Внимательно осмотрѣвши глаза и зубы, она подняла руки, потомъ охватила ими талію и повернулась въ профиль, слегка наклонивши голову, чтобы сразу видѣть себя всю въ трехъ зеркалахъ. Такъ она простояла нѣсколько минутъ, любуясь тройнымъ отраженіемъ своей особы, восхищенная собственною прелестью, охвачённая чистофизическимъ и эгоистическимъ наслажденіемъ передъ своею красотой, которою она упивалась почти съ такою же чувственною нѣжностью, съ какою на нее смотрѣли мужчины.

Такъ она разглядывала себя каждый день, и ея горничная, не разъ застававшая ее на этомъ, не безъ маленькаго ехидства говорила:

— Барыня такъ часто смотрится въ зеркала, что, въ концѣ-концовъ, они у насъ всѣ изотрутся.

А, между тѣмъ, въ этой-то влюбленности въ себя и заключался секретъ ея обаятельности и ея власти надъ мужчинами. Постоянно любуясь собою, нѣжно заботясь о прелести лица и красотѣ фигуры, вѣчно изыскивая и находя все то, что могло ихъ наилучше выказать, подмѣчая незамѣтные оттѣнки, дѣлавшіе ея граціозность болѣе неотразимою и ея глаза — болѣе странными, изощряясь постоянно въ искусствѣ быть очаровательною для себя самой, она, естественно, нашла и то, что наиболѣе должно было нравиться другимъ.

Будь она красивѣе и относись равнодушнѣе къ своей красотѣ, она не пріобрѣла бы той обворожительности, которая неизмѣнно охватывала любовью всѣхъ, кто съ перваго же раза не оказывался прямымъ противникомъ привлекательности этого рода.

Немного утомившись стоять передъ зеркаломъ, она съ тою же улыбкой сказала своему отраженію, а оно пошевелило губами въ трехъ зеркалахъ и повторило: «А вотъ посмотримъ, господинъ Маріоль!» Потомъ она перешла къ письменному столу и написала:

«Cher monsieur Маріоль, приходите завтра въ четыре часа. Я буду одна и надѣюсь, что съумѣю разубѣдить васъ въ существованіи мнимой опасности, испугавшей васъ.

„Остаюсь вашимъ другомъ и докажу вамъ это.

"Мишель де-Бюрнъ".

Какъ простъ былъ туалетъ ея на другой день, въ ожиданіи посѣщенія Андрэ Маріоля! Самое незатѣйливое сѣренькое платьице, свѣтло-сѣренькое съ едва замѣтнымъ лиловатымъ оттѣнкомъ, меланхолическое, какъ сумерки, совсѣмъ гладкое въ обтяжку, съ воротничкомъ, плотно охватывавшимъ шею, съ рукавами, охватывавшими руки, съ корсажемъ, охватывавшимъ бюстъ и талію, съ юбкою, обтягивавшею ноги.

Когда онъ вошелъ, съ лицомъ серьезнымъ болѣе обыкновеннаго, хозяйка поднялась ему на встрѣчу и протянула обѣ руки. Онъ ихъ поцѣловалъ. Потомъ оба сѣли, и она молчала нѣсколько секундъ, чтобы удостовѣриться въ его смущеніи.

Онъ не зналъ, съ чего начать, и выжидалъ, что она скажетъ. И она заговорила:

— И такъ, начнемъ прямо съ капитальнаго вопроса. Что такое случилось? Вы, знаете ли, написали мнѣ предерзкое письмо.

Онъ отвѣтилъ:

— Я знаю это и приношу въ томъ самыя покорныя извиненія. Я всегда, всю мою жизнь былъ со всѣми правдивъ, слишкомъ правдивъ, до рѣзкости. Я могъ уѣхать безъ неумѣстныхъ и оскорбительныхъ для васъ объясненій. Я предпочелъ дѣйствовать прямо и честно, сообразно моему характеру и въ разсчетѣ на вашъ умъ, хорошо мнѣ извѣстный.

Она сказала тономъ, звучавшимъ сдержанною жалостью:

— Ну, перестаньте, перестаньте! Что за безуміе?…

Онъ перебилъ ее:

— Я бы предпочелъ не говорить объ этомъ…

Въ свою очередь она возразила, не давши ему кончитъ:

— А я васъ именно за тѣмъ и позвала, чтобы говорить, и мы будемъ говорить до тѣхъ поръ, пока вы не убѣдитесь въ томъ, что вамъ не грозить никакая опасность.

Она разсмѣялась, какъ молоденькая дѣвочка, и ея костюмъ пансіонерки придавалъ этому смѣху оттѣнокъ дѣтской задушевности.

Маріоль прошепталъ:

— Я вамъ правду писалъ, искреннюю правду, страшную правду, которой я боюсь.

Она стала опять серьезною и сказала:

— Допустимъ, я знаю это: то же самое было со всѣми моими друзьями. Вы мнѣ писали также, что я ужасная кокетка. Это тоже правда, я сознаюсь въ этомъ. По отъ этого никто не умираетъ, я Думаю даже, что никто и не страдаетъ. Бываетъ, дѣйствительно, то, что Ламартъ называетъ кризисомъ. Вотъ это-то вы и переживаете. Только это проходить или же переходить… какъ бы это сказать?… переходитъ въ хроническую любовь, не причиняющую уже никакой боли и которую я поддерживаю во всѣхъ моихъ друзьяхъ легенькимъ огонькомъ для того, чтобы они были очень ко мнѣ привязаны, очень преданы мнѣ и вѣрны. Что скажете? Я тоже правдива и откровенна, и тоже рѣзка? Много ли вы видали такихъ женщинъ, которыя посмѣли бы сказать мужчинѣ то, что я вамъ теперь говорю?

У нея былъ такой забавный видъ и такой смѣлый, такой простой и вызывающій, въ одно и то же время, что Маріоль въ свою очередь не могъ сдержать улыбки.

— Всѣ ваши друзья, — сказалъ онъ, — люди, уже побывавшіе на такомъ огнѣ, прежде чѣмъ попали на вашъ огонь. Поопаленные уже и поджаренные, они легко переносятъ температуру, въ которой вы ихъ держите. Я же… со мною никогда не бывало ничего подобнаго, и я съ нѣкотораго времени чувствую, что мнѣ предстоитъ нѣчто ужасное, если я отдамся чувству, все болѣе и болѣе разростающемуся въ моемъ сердцѣ.

Она вдругъ перешла въ тонъ дружеской короткости и слегка наклонилась къ Маріолю, сложивши руки на колѣняхъ.

— Слушайте, я говорю совершенно серьезно. Мнѣ очень тяжело терять друга изъ-за какихъ-то страховъ, которые я считаю химерическими. Вы любите меня, и прекрасно — любите. Но, вѣдь, нынѣшніе мужчины не любятъ современныхъ женщинъ до болѣзненныхъ страданій. Повѣрьте мнѣ, я хорошо знаю тѣхъ и другихъ.

Она замолчала, потомъ добавила съ тою странною улыбкой, съ которою женщины говорятъ правду, воображая, что лгутъ.

— Не бойтесь, во мнѣ нѣтъ того, за что можно было бы полюбить меня безумно. Для этого я слишкомъ современна. Рѣшимъ такъ: я буду вашимъ другомъ, — хорошимъ другомъ, котораго вы будете искренно любить, какъ друга, не болѣе того. Объ этомъ я уже позабочусь.

Она продолжала болѣе серьезнымъ тономъ:

— Во всякомъ случаѣ, я васъ предупреждаю, что совершенно неспособна влюбиться въ кого бы то ни было и что съ вами я буду держать себя такъ же точно, какъ съ другими, какъ съ наиболѣе мнѣ близкими, а лучше — никогда: я ненавижу деспотовъ и ревнивцевъ. Отъ мужа я вынуждена была все переносить. А со стороны друга, просто друга, я не хочу испытывать ни одного изъ тиранствъ любви, составляющихъ настоящее бѣдствіе при добрыхъ отношеніяхъ. Видите, какъ я мила съ вами, говорю, какъ съ добрымъ товарищемъ, ничего отъ васъ не скрываю. Согласны честно сдѣлать опытъ, который я предлагаю? Если изъ этого ничего не выйдетъ, то уѣхать вы всегда успѣете, до чего бы дѣло ни дошло. Для влюбленнаго разлука — вѣрнѣйшее лѣкарство.

Онъ посмотрѣлъ на нее, уже побѣжденный ея голосомъ, ея движеніями, всею опьяняющею ея прелестью, и, поддаваясь очарованію, покорно проговорилъ:

— Я согласенъ… И если плохо мнѣ будетъ, ну, и пусть будетъ! Изъ-за васъ стоитъ и пострадать немножко.

Она его остановила.

— Теперь кончено, — сказала она. — Объ этомъ довольно и чтобы никогда помина не было.

И она заговорила о такихъ предметахъ, которые ее нисколько не безпокоили.

Черезъ часъ онъ ушелъ измученный потому, что любилъ ее, счастливый тѣмъ, что она просила его остаться и что онъ согласился не уѣзжать.

III.

Онъ былъ измученъ потому, что любилъ. Нисколько не похожій на обыкновенныхъ влюбленныхъ, видящихъ избранницу своего сердца въ ореолѣ всевозможныхъ совершенствъ, онъ увлекся ею, не переставая смотрѣть на нее подозрительнымъ и недовѣрчивымъ взглядомъ мужчины, никогда не отдававшаго беззавѣтно своего сердца женщинѣ. Его осторожный, проницательный и нѣсколько лѣнивый умъ, постоянно настроенный на оборону въ жизни, предохранилъ его отъ вспышекъ страсти. Нѣсколько интрижекъ, двѣ короткихъ связи, угасшихъ въ скукѣ, и платные амуры, обрываемые отвращеніемъ, — вотъ и все, что пережила его душа. На женщинъ онъ смотрѣлъ какъ на предметъ, полезный для того, кто хочетъ имѣть хорошо устроенный домъ и дѣтей, и какъ на предметъ, относительно пріятный для тѣхъ, кто ищетъ развлеченія въ любви.

Входя въ домъ госпожи де-Бюрнъ, онъ былъ предупрежденъ въ неблагопріятномъ для нея смыслѣ откровенными разговорами съ ея друзьями. Все, что онъ зналъ о ней, интересовало его, интриговало, нравилось ему, но и казалось ему немного противнымъ. Онъ въ принципѣ не любилъ игроковъ, которые никогда не платятъ. Послѣ первыхъ посѣщеній онъ сталъ находить ее очень занимательною и одаренною своеобразною и опасною прелестью. Естественная и отчасти искусственная красота этой стройной, тонкой, бѣлокурой женщины, казавшейся, въ одно и то же время, полною и эѳирно-худощавою, съ чудесными руками, какъ бы созданными для того, чтобы привлекать, захватывать и сжимать въ объятіяхъ, съ ногами, — какъ ô томъ можно было догадываться, тонкими и длинными, какъ ноги газели, — созданными, чтобы убѣгать, съ ножками настолько маленькими, что онѣ не должны были оставлять слѣдовъ, — эта красота представлялась ему чѣмъ-то вродѣ олицетвореннаго символа неосуществимыхъ надеждъ. Кромѣ того, бесѣды съ нею доставляли ему такое удовольствіе, какого онъ никогда не разсчитывалъ испытать отъ свѣтскихъ разговоровъ. Съ умомъ, полнымъ бойкой живости, общительной, неожиданной, увлекательно-веселой, и склоннымъ къ безобидной, ласкающей ироніи, она не прочь была, однако же, поддаться иногда вліяніямъ чего-либо сантиментальнаго, отвлеченнаго или пластическаго, какъ будто подъ покровомъ ея насмѣшливой веселости таилась еще вѣковая тѣнь поэтической нѣжности былыхъ временъ. И это дѣлало ее восхитительною.

Она ласкала Маріоля въ разсчетѣ побѣдить его, какъ другихъ своихъ поклонниковъ, и онъ являлся къ ней настолько часто, насколько могъ, привлекаемый все возростающею потребностью видѣть ее. Точно будто сила какая, исходящая изъ нея, притягивала его все болѣе и болѣе, — сила прелести, взгляда, улыбки, слова, сила непреодолимая, хотя часто онъ уходилъ отъ нея раздраженный тѣмъ, что она сдѣлала, или тѣмъ, что она сказала. И чѣмъ больше онъ чувствовалъ себя во власти непостижимой силы этого магнитнаго тока, которымъ охватываетъ насъ и подчиняетъ себѣ женщина, тѣмъ вѣрнѣе онъ разгадывалъ ее, понималъ и тѣмъ болѣе страдалъ за нее, тѣмъ пламеннѣе желалъ, чтобы она была не такою. Но то, что онъ видѣлъ въ ней дурнаго, увлекало его и плѣняло, вопреки его волѣ, наперекоръ разсудку, болѣе, быть можетъ, чѣмъ хорошія ея качества.

Ея кокетство, которымъ она открыто играла, какъ вѣеромъ, раскрывая или закрывая его на глазахъ у всѣхъ, смотря по человѣку, нравившемуся ей и разговаривавшему съ нею, ея манера ни къ чему не относиться серьезно, казавшаяся Маріолю очень милою въ первое время и опасною теперь, ея постоянная жажда развлеченій, новизны, ничѣмъ неудовлетворенная жажда постоянно усталаго сердца, — все это доводило его иногда до такого отчаянія, что, вернувшись домой, онъ твердо рѣшалъ бывать у нея все рѣже и рѣже до тѣхъ поръ, когда можно будетъ и совсѣмъ превратить визиты. А на слѣдующій же день онъ придумывалъ какой-нибудь предлогъ, чтобы идти къ ней. И по мѣрѣ того, какъ разросталось его увлеченіе, онъ все яснѣе сознавалъ опасность этой любви и неизбѣжность страданій.

Онъ не былъ слѣпъ: онъ погружался въ это чувство мало-помалу, какъ человѣкъ, тонущій отъ усталости, когда его лодка разбита и самъ онъ далеко отъ берега..Онъ зналъ эту женщину настолько, насколько можно было ее узнать, такъ какъ предчувствіе страсти возбуждало его до ясновидѣнія и онъ не могъ уже воздержаться отъ того, чтобы не думать о ней постоянно. Съ неутомимымъ упорствомъ онъ старался ее анализировать, освѣтить темныя глубины женской души, непонятную смѣсь веселаго нрава и разочарованія, разсудительности и ребячества, видимаго расположенія и измѣнчивости, всѣхъ противуположныхъ наклонностей, соединенныхъ вмѣстѣ и скомбинированныхъ такъ, чтобы образовать существо ненормальное, обворожительное и непостижимое.

Но чѣмъ же собственно она такъ прельщала его? Къ этому вопросу онъ возвращался несчетное число разъ, и, все-таки, не могъ уяснить себѣ этого. По природѣ разсудительный, осторожный и горделиво-скромный, онъ долженъ былъ бы, логически судя, искать въ женщинѣ старинныхъ и надежныхъ качествъ нѣжной привлекательности и постоянства въ привязанности, которыя, повидимому, должны служить залогомъ, обезпечивающимъ счастье мужчины. Въ этой же онъ встрѣтилъ нѣчто неожиданное, такъ сказать, новинку человѣческаго рода, возбуждающую именно своею новизной, одно изъ тѣхъ созданій, которыя являются началомъ новой разновидности, — созданій, непохожихъ ни на что уже извѣстное, страшно привлекательныхъ даже своими недостатками и вызываемымъ мми чувствомъ тревоги.

Послѣ страстныхъ и романтическихъ мечтательницъ Реставраціи ихъ мѣсто заняли жрицы веселья, les joyeuses, императорской эпохи, убѣжденно вѣрившія только въ реальность наслажденія; потомъ явилось новое видоизмѣненіе той же вѣчной женственности — существо изнѣженное, сомнительной чувствительности, съ душою тревожной, безпокойной, нерѣшительной, какъ будто испытавшее уже всѣ наркотики, которыми успокоиваютъ и раздражаютъ нервы: и одурманивающій хлороформъ, и эѳиръ, и морфій, наводящія сонъ, притупляющія чувства и убаюкивающія волненія.

Маріолю кружила голову пряность этой искусственности, сдѣланной и приспособленной къ тому, чтобы кружить головы. То былъ рѣдкій предметъ роскоши, заманчивый, изящный и утонченный, на которомъ останавливались взоры, передъ которымъ бились сердца и разгорались желанія такъ же точно, какъ разыгрывается аппетитъ передъ тонкими кушаньями, отдѣленными отъ насъ стекломъ, приготовленными и выставленными на-показъ съ тѣмъ, чтобы возбудить голодъ. Когда Маріоль окончательно убѣдился въ томъ, что стремится по наклонной плоскости къ пропасти, онъ съ ужасомъ сталъ раздумывать объ опасности своего положенія. Что ждетъ его? Что она сдѣлаетъ? Сдѣлаетъ она, несомнѣнно, то же, что продѣлывала со всѣми: доведетъ до такого состоянія, въ которомъ человѣкъ идетъ туда, куда поведетъ его прихоть женщины, какъ собака идетъ слѣдомъ за хозяиномъ, и зарегистрируетъ она его въ число своихъ болѣе или менѣе извѣстныхъ фаворитовъ. Въ ту ли самую игру, однако, играла она съ другими? Нѣтъ ли между ними него-нибудь, хотя бы одного, кого бы она любила, по-настоящему любила, мѣсяцъ, день, хоть часъ, въ одинъ изъ тѣхъ быстро сдерживаемыхъ порывовъ, которымъ отдавалось ея сердце?

Онъ говорилъ съ этими другими безконечно, уходя съ обѣдовъ, гдѣ они воспламенялись отъ близости къ ней. Во всѣхъ онъ видѣлъ взволнованныхъ, недовольныхъ, разбитыхъ людей, неудовлетворенныхъ ничѣмъ реальнымъ. Нѣтъ, никого она не любила изъ этихъ показныхъ парадеровъ, но онъ, вѣдь, былъ ничто въ сравненіи съ ними; ничьи головы не обращались, ничьи взоры не устремлялись“ въ его сторону, когда въ толпѣ или въ гостиной раздавалось его имя. Чѣмъ же онъ будетъ для нея? Ничѣмъ, ничѣмъ, статистомъ, просто „господиномъ“, — однимъ изъ тѣхъ, что для этихъ женщинъ, окруженныхъ обожателями, становятся заурядными знакомыми, полезностями безъ букета, какъ вино, которое пьютъ съ водой. Если бы онъ былъ знаменитостью, онъ принялъ бы, пожалуй, такую роль, — его извѣстность сдѣлала бы такое положеніе менѣе унизительнымъ. Знаменитостью онъ не былъ и фигурантомъ быть не хотѣлъ. Онъ и написалъ ей прощальное письмо. Ея короткій отвѣтъ взволновалъ его, какъ невѣдомо откуда свалившееся счастье; а когда она заставила его обѣщать, что онъ не уѣдетъ, онъ радовался этому, какъ нежданному освобожденію отъ давившаго его гнета.

Въ теченіе нѣсколькихъ дней между ними ничего не произошло. по какъ только стихло успокоеніе, слѣдующее обыкновенно за кризисомъ, Маріоль почувствовалъ, что въ немъ опять ростетъ и разгорается желаніе овладѣть ею. Онъ согласился на ея требованіе никогда не говорить ей о любви, но не давалъ обѣщанія не писать. Н разъ ночью, когда онъ не могъ заснуть, волнуемый все ею же вызванною безсонницей любви, онъ сѣлъ къ столу, почти вопреки собственной волѣ, и на бумагѣ сталъ передавать то, что переживалъ. Это было не письмо, то были отрывочныя замѣтки, фразы и мысли, трепетъ страданія, превращавшійся въ слова. Это успокоило его; онъ почувствовалъ какъ бы нѣкоторое облегченіе, легъ и заснулъ, наконецъ.

Только что проснувшись на другой день, онъ перечиталъ написанныя ночью нѣсколько страницъ, нашелъ ихъ достаточно пламенными, вложилъ въ конвертъ, надписалъ адресъ и только очень поздно вечеромъ отправилъ на почту въ томъ разсчетѣ, чтобы она получила ихъ къ своему вставанью. Онъ хорошо обдумалъ, чтолистки бумаги ее не испугаютъ. Самая боязливая изъ женщинъ крайне милостиво относится къ письму, въ которомъ горячо и искренно говорится о любви. И такія письма, когда они написаны дрожащею рукой, съ сердцемъ полнымъ и отуманеннымъ образомъ любимой женщины, производятъ въ свою очередь неотразимое впечатлѣніе на сердце.

Вечеромъ онъ пошелъ къ ней посмотрѣть, какъ она его приметъ, что станетъ говорить. У нея сидѣлъ господинъ де Прадонъ, курилъ сигаретку и разговаривалъ съ дочерью. Такъ онъ проводилъ съ нею часто по нѣскольку часовъ и, повидимому, относился къ ліей скорѣе какъ мужчина, чѣмъ какъ отецъ. Она съумѣла придать этимъ отношеніямъ и родственнымъ чувствамъ оттѣнокъ того обожанія, съ какимъ сана на себя смотрѣла и какого требовала отъ всѣхъ окружающихъ.

Когда вошелъ Маріоль, на ея лицѣ мелькнуло выраженіе удовольствія, ея рука была протянута съ особенною живостью, улыбка говорила: „вы нравитесь мнѣ, очень“.

Маріоль разсчитывалъ, что отецъ скоро уйдетъ. Но г. де-Прадонъ и не думалъ уходить. Хотя онъ хорошо зналъ свою дочь, хотя давно оставилъ всякія подозрѣнія, — настолько онъ считалъ ее безполою, — онъ, все-таки, постоянно наблюдалъ за нею съ любопытствомъ и тревожнымъ вниманіемъ, немножко какъ бы супружескимъ. Ему хотѣлось разобрать, каковы шансы этого друга на болѣе или менѣе продолжительный успѣхъ, что онъ такое изъ себя представляетъ и чего онъ стоитъ. Исчезнетъ ли онъ такъ же быстро, какъ многіе другіе, или же сдѣлается членомъ интимнаго кружка? Вотъ почему де-Прадонъ остался, и Маріоль тотчасъ понялъ, что его нельзя спровадитъ, примирился съ этимъ и рѣшилъ ему понравиться, если это удастся, сообразивши, что доброе расположеніе или, по меньшей мѣрѣ, нейтралитетъ этого господина будетъ для него, во всякомъ случаѣ, выгоднѣе враждебности. Онъ усердно принялся за дѣло, былъ веселъ и занимателенъ, безъ малѣйшихъ признаковъ ухаживанія и вздыхательства.

Хозяйка была довольна и думала: „Онъ не глупъ и хорошо разыгрываетъ комедію“.

Де-Прадонъ рѣшилъ: „Премилый этотъ человѣкъ и, повидимому, моя дочка не вскружитъ ему голову, какъ всѣмъ другимъ дуракамъ“.

По уходѣ Маріоля оба остались отъ него въ восторгѣ. Онъ же вышелъ изъ этого дома съ отчаяніемъ въ душѣ. Онъ терпѣлъ мученія рабства, въ которомъ она его держала, и сознавалъ, что напрасно будетъ стучаться въ ея сердце, какъ заключенный напрасно разбиваетъ руки о желѣзную дверь. Въ своемъ рабствѣ онъ не сомнѣвался и уже не пытался освободиться. Тогда, не имѣя силы убѣжать, онъ рѣшилъ быть хитрымъ, терпѣливымъ, упорнымъ, скрытнымъ, овладѣть ею при помощи ловкости, поклоненіями, которыхъ она жаждала, обожаніями, опьянявшими ее, добровольнымъ подчиненіемъ ея волѣ.

Его письмо понравилось. Онъ рѣшилъ писать и сталъ писать. Почти каждую ночь, возвращаясь въ себѣ въ такой часъ, когда умъ, возбужденный всѣми тревогами дня, видитъ все его интересующее или волнующее, необычайно увеличеннымъ своего рода галлюцинаціями, Маріоль садился къ столу и, при свѣтѣ лампы, настраивалъ свою фантазію, думая объ этой женщинѣ. Зародышъ» поэтичности, такъ часто гибнущій отъ лѣни у людей апатичныхъ, ростетъ и развивается подъ вліяніемъ подобнаго увлеченія. Повторяя все одно и то же и все объ одномъ и томъ же, о своей любви, въ разнообразныхъ формахъ, ежедневно обновляемыхъ страстными желаніями, Маріоль разжигалъ охватившій его пылъ этими упражненіями въ любовномъ писательствѣ. Цѣлыми днями онъ пріискивалъ и находилъ такія выраженія непреодолимой страсти, какія способенъ сыпать, какъ искры, лишь до крайности возбужденный мозгъ. Такимъ образомъ, онъ терзался на огнѣ собственнаго сердца и раздувалъ огонь въ пожаръ, такъ какъ, дѣйствительно, страстныя любовныя письма часто болѣе опасны для того, кто ихъ пишетъ, чѣмъ для той, кто ихъ получаетъ.

Поддерживая въ себѣ постоянно это горячечное настроеніе, разжигая свою кровь словами и влагая всю душу свою въ одну единственную мысль, онъ мало-по-малу утратилъ истинное, реальное представленіе объ этой женщинѣ. Онъ пересталъ смотрѣть на нее такъ, какъ смотрѣлъ прежде, и видѣлъ ее теперь сквозь лиризмъ собственныхъ фразъ, и все, что онъ писалъ ей каждую ночь, превращалось для его сердца въ непреложныя истины. Такая ежедневная идеализація превращала ее почти въ такую, какою онъ желалъ бы ее видѣть въ своихъ мечтахъ. Къ тому же, его прежнее сопротивленіе окончательно исчезло передъ несомнѣннымъ расположеніемъ къ нему г-жи де-Бюрнъ. Хотя они ничего особеннаго другъ другу не сказали, но было ясно, что она предпочитаетъ его всѣмъ другимъ и открыто выказываетъ это. И въ душѣ его вставала безумная надежда, что, быть можетъ, она его полюбитъ, наконецъ.

И на самомъ дѣлѣ, съ чувствомъ очень сложнаго и наивнаго удовольствія она поддавалась очарованію его писемъ. Никто никогда не ухаживалъ за нею, не любилъ такъ нѣжно, съ такою молчаливою скромностью. Никогда никому не приходила въ голову восхитительная мысль присылать ей каждое утро, когда она лежитъ еще въ постели, на серебряномъ подносѣ такой милый завтракъ чувствъ въ изящномъ конвертѣ. Въ особенности же неоцѣнимо было то, что онъ никогда не говорилъ объ этомъ, точно будто самъ ничего не зналъ, въ гостиной имѣлъ видъ самаго холоднаго изъ ея друзей, не позволялъ себѣ ни одного намека на тѣ нѣжности, которыми осыпалъ ее втайнѣ.

Конечно, она и прежде получала письма съ объясненіями въ любви, но иного тона, менѣе сдержанныя, болѣе настоятельныя, до нѣкоторой степени похожія на требованія. Въ продолженіе трехъ мѣсяцевъ, — времени переживанія кризиса, — Ламартъ посвящалъ ей хорошенькую корреспонденцію очень влюбленнаго романиста, занимающагося изящнымъ литературнымъ пустословіемъ. Въ особомъ ящичкѣ ея письменнаго стола бережно хранились эти остроумныя и прелестныя посланія къ женщинѣ серьезно увлеченнаго писателя, баловавшаго ее своимъ перомъ до того дня, когда онъ потерялъ всякую надежду на успѣхъ. Совсѣмъ иными были письма Маріоля. Въ нихъ сказывалась такая сила страсти, такая искренность чувства, такая полная покорность и беззавѣтность любви, что Мишель получала ихъ, развертывала и прочитывала съ наслажденіемъ, никогда еще ею не испытаннымъ.

Это отражалось на ея расположеніи къ Маріолю, и она очень часто приглашала его къ себѣ. Положеніе представлялось ей оригинальнымъ, достойнымъ быть описаннымъ въ романѣ. Глубокое удовольствіе чувствовать близъ себя человѣка, любящаго такимъ образомъ, было какъ бы своего рода ферментомъ для ея симпатіи, ставившей въ ея глазахъ этого человѣка совершенно особнякомъ отъ другихъ. До сихъ поръ во всѣхъ побѣжденныхъ ею сердцахъ, несмотря на все тщеславіе кокетства, она угадывала существованіе иныхъ привязанностей; не она одна царила въ нихъ; она замѣчала, видѣла, что ихъ сильно занимаетъ что-либо, ей постороннее, нисколько ея не касающееся. Массиваля она ревновала къ музыкѣ, Ламарта — къ литературѣ и постоянно всякаго — къ чему-нибудь, недовольная одержанными полупобѣдами, сознаніемъ своего безсилія все вытѣснить собою изъ честолюбивыхъ душъ людей, достигшихъ извѣстности, или артистовъ, отдающихся своей профессіи, какъ любовницѣ, отъ которой ничто и никто не въ состояніи ихъ оторвать. И вотъ въ первый разъ въ жизни она встрѣтила мужчину, для котораго, кромѣ ея, ничего не существовало; въ томъ онъ ей клялся, по крайней мѣрѣ. Такъ же любилъ ее толстякъ Френель, конечно. Но то — статья особая, на то онъ и толстякъ Френель. Она чутьемъ угадывала, что еще никѣмъ не овладѣвала въ такой мѣрѣ, и ея эгоистическая благодарность къ молодому человѣку, доставившему ей такое полное торжество, принимала характеръ нѣжности. Она уже не могла обходиться безъ него; ей нужно было его присутствіе, нуженъ его взглядъ, нужна его покорность, нужно это рабство любви. Если такая побѣда и менѣе льстила ея тщеславію, за то она болѣе удовлетворяла властные инстинкты, подчиняющіе себѣ душу и тѣло кокетки, ея гордость и страсть къ господству, жестокіе инстинкты безстрастной самки.

Какъ занимаютъ покоряемую страну, такъ забирала она мало-по-малу его жизнь цѣлымъ рядомъ мелкихъ захватовъ, становившихся съ каждымъ днемъ все многочисленнѣе. Она устраивала вечера, поѣздки обществомъ въ театръ, обѣды въ ресторанѣ для того, чтобы онъ былъ съ нею; она таскала его за собой съ наслажденіемъ побѣдителя, почти дня не могла пробыть безъ него или, вѣрнѣе, безъ того рабства, до котораго она его довела. И онъ слѣдовалъ всюду за нею, счастливый тѣмъ, что чувствовалъ на себѣ ласки ея взглядовъ, ея голоса, всѣхъ ея капризовъ. Вся жизнь проходила исключительно въ восторгахъ любви и страсти, безумныхъ и жгучихъ, какъ горячечный бредъ.

IV.

Маріоль былъ у нея и ждалъ ея возвращенія, такъ какъ ея не было дома, несмотря на то, что она телеграммой пригласила его къ себѣ въ это утро. Въ гостиной, гдѣ онъ такъ любилъ бывать, гдѣ все ему такъ нравилось, онъ чувствовалъ, однако же, всякій разъ, когда оставался въ ней одинъ, какое-то замираніе сердца, затрудненность дыханія и нервность, не дававшую ему сидѣть на мѣстѣ до тѣхъ поръ, пока не выйдетъ хозяйка. Онъ ходилъ въ счастливомъ ожиданіи и въ страхѣ, какъ бы какое-нибудь неожиданное препятствіе не помѣшало ей вернуться и не вынудило бы отложить свиданія до слѣдующаго дня. Стукъ остановившейся у подъѣзда кареты заставилъ его вздрогнуть отъ надежды, а когда прозвучалъ звонокъ, онъ уже не сомнѣвался, что это она.

Она вошла въ шляпкѣ, чего никогда не дѣлала, съ торопливымъ и довольнымъ видомъ.

— Скажу вамъ новость, — заговорила она.

— Какую новость, сударыня?

Она смотрѣла на него и смѣялась.

— Новость: я уѣзжаю на нѣкоторое время въ деревню.

Его охватила внезапная и сильная грусть, отразившаяся тотчасъ же на его лицѣ.

— О! И вы сообщаете мнѣ объ этомъ съ такою радостью!

— Да. Садитесь, я разскажу вамъ, въ чемъ дѣло. Вы знаете, а, можетъ быть, и не знаете, что господинъ Вальзаси, братъ моей покойной матери, главный инженеръ путей сообщенія, имѣетъ помѣстье въ Авраншѣ, гдѣ и живетъ съ женою и дѣтьми, такъ какъ юнъ тамъ же и служитъ. Мы ѣздимъ къ нимъ гостить каждое лѣто. Въ этомъ году я не хотѣла ѣхать. Онъ разсердился и сдѣлалъ моему отцу непріятную сцену. Тутъ къ слову я скажу вамъ, что папа меня къ вамъ ревнуетъ и тоже дѣлаетъ мнѣ сцены, увѣряя, будто я себя компрометирую. Вамъ надо бывать порѣже. Но не тревожьтесь, это я устрою. И такъ, папа сдѣлалъ сцену и заставилъ меня обѣщать, что я поѣду съ нимъ въ Авраншъ дней на десять, можетъ быть, на двѣнадцать. Мы ѣдемъ во вторникъ утромъ. Что вы на это скажете?

— Скажу, что вы надрываете мнѣ сердце.

— И только?

— Чего же вы еще хотите? Помѣшать я вамъ не могу!

— И ничего придумать не можете?

— Да нѣтъ… ничего такого… я, право, не знаю! А вы?

— Я придумала вотъ что: Авраншъ близехонько отъ Монъ-Сенъ-Мишель. Знаете Монъ-Сенъ-Мишель?

— Нѣтъ, не знаю.

— Такъ вотъ въ слѣдующую пятницу вамъ вдругъ придетъ фантазія посмотрѣть это чудо. Вы остановитесь въ Авраншѣ, пойдете гулять въ субботу вечеромъ, напримѣръ, передъ закатомъ солнца, въ городской садъ, откуда прекрасный видъ на заливъ. Тамъ мы случайно встрѣтимся. Что тутъ будетъ съ папой, — мнѣ до этого нѣтъ дѣла. Я устрою такъ, чтобы на слѣдующій день ѣхать въ аббатство всею семьей. Приходите въ восторгъ и будьте милы, какъ вы умѣете это дѣлать, когда захотите. Очаруйте тетушку и пригласите всѣхъ насъ обѣдать въ гостиницѣ, гдѣ мы остановимся. Тамъ придется ночевать, и мы разстанемся только на другой день. Вы возвратитесь черезъ Сенъ-Моло, а спустя недѣлю я буду въ Парижѣ. Хорошо я придумала? Милая я?

Въ порывѣ благодарности онъ прошепталъ:

— Я люблю васъ больше всего въ мірѣ!

— Т-шшъ! — остановила она его.

Нѣсколько секундъ они не спускали глазъ другъ съ друга. Она улыбалась, и въ этой улыбкѣ выразила ему всю свою благодарность, признательность сердца, а также свою симпатію, очень искреннюю, очень горячую, сдѣлавшуюся нѣжною. Онъ смотрѣлъ на нее почти безумными глазами. Ему хотѣлось упасть къ ея ногамъ, валяться у ея ногъ, зубами рвать край ея платья, кричать, чѣмъ-нибудь выразить то, чего онъ не умѣлъ сказать словами, что захватывало его съ головы до ногъ, переполняло его душу и тѣло и невыразимо терзало его потому, что онъ не могъ этого выказать: его любовь, его страшную и чудную любовь.

Но она и безъ того все понимала, какъ стрѣлокъ угадываетъ, когда его пуля пробила черную точку въ центрѣ картона. Въ этомъ человѣкѣ уже ничего не оставалось, кромѣ нея. Онъ принадлежалъ ей больше, чѣмъ она сама себѣ. И она была довольна, и она находила его восхитительнымъ.

Она весело сказала:

— Стало быть, рѣшено, такъ и устраиваемъ.

Онъ проговорилъ прерывающимся отъ волненія голосомъ:

— Да, конечно, рѣшено.

Помолчавши еще немного, она продолжала, не считая нужнымъ извиняться:

— Я не могу дольше оставаться съ вами. Я вернулась лишь за тѣмъ, чтобы сказать вамъ это, такъ какъ мы уѣзжаемъ послѣзавтра. Весь день завтра я занята и мнѣ надо до обѣда побывать еще въ четырехъ или въ пяти мѣстахъ.

Онъ тотчасъ же всталъ опечаленный, — ничего иного онъ не желалъ, какъ только не разставаться съ нею, — и, поцѣловавши ея руки, вышелъ съ грустью въ сердцѣ, полномъ, однако же, надежды.

Ему пришлось провести четыре долгихъ, томительныхъ дня. Онъ кое-какъ дотянулъ ихъ въ Парижѣ, никого не видя, предпочитая тишину голосамъ, одиночество — обществу пріятелей. Въ пятницу утромъ онъ уѣхалъ съ курьерскимъ поѣздомъ, не спавши всю ночь въ лихорадочномъ ожиданіи этого путешествія. Темная комната и тишина, нарушаемая стукомъ запоздавшихъ экипажей, только дразнившихъ желаніе скорѣе ѣхать, терзали его всю ночь, какъ одиночное заключеніе. Едва проглянулъ свѣтъ сквозь опущенныя драпировки, блѣдный, сѣроватый свѣтъ ранняго утра, онъ вскочилъ съ постели, открылъ окно и оглянулъ небо. Его тревожила боязнь дурной погоды. Было ясно, легкая туманная дымка предвѣщала зной. Маріоль одѣлся поспѣшнѣе, чѣмъ было нужно, оказался готовымъ двумя часами раньше времени, изнывая отъ нетерпѣнія скорѣе выйти изъ дома, пуститься, наконецъ, въ путь. Только что окончивши туалетъ, онъ послалъ своего слугу за извощикомъ изъ опасенія, что не найдется свободнаго фіакра.

Первые толчки экипажа были для него истиннымъ наслажденіемъ; но когда онъ вошелъ въ вокзалъ Монпарнаса и узналъ, что до отхода поѣзда остается еще пятьдесятъ минутъ, на него напала тоска. Нашлась свободная карета; онъ нанялъ ее, чтобы быть одному и мечтать безъ помѣхи. Когда же онъ почувствовалъ покойный и быстрый бѣгъ курьерскаго поѣзда, мчавшаго его въ ней, его нетерпѣніе не только не улеглось, а еще усилилось до того, что въ немъ такъ и кипѣло глупое дѣтское желаніе упереться руками въ мягкую стѣнку вагона и толкать ее изъ всей силы, чтобы ускорить ходъ поѣзда. И долго еще, до половины дня, Маріоль не могъ освободиться отъ такого мучительнаго состоянія. Лишь мало-помалу, уже за Аржентаномъ, роскошная зелень Нормандіи привлекла къ себѣ его взоры.

Поѣздъ несся по волнистой мѣстности, перерѣзанной холмами. Крестьянскіе участки, сѣнокосы и луга, засаженные яблонями, были окаймлены высокими деревьями, густыя вершины которыхъ какъ бы сверкали подъ лучами солнца. Приближался конецъ іюля, то благодатное время года, когда мощная земля-кормилица раскрываетъ всѣ свои сокровища. Мимо оконъ вагона мелькали высокія изгороди изъ зеленой листвы, а за ними крупные волы, причудливо-пестрыя коровы, широколобые быки съ огромными подбрудками, съ гордымъ и вызывающимъ видомъ, стояли у изгородей или разгуливали по пастбищамъ въ травѣ, доходившей имъ до брюха. Вся страна казалась до избытка переполненною сидромъ и мясомъ. Повсюду мелкія рѣченки струились среди тополей и подъ легкою листвой ветелъ; ручьи сверкали въ высокой травѣ, исчезали на мгновеніе и появлялись опять, разливая живительную свѣжесть, свою плодотворную влагу.

Маріоль засмотрѣлся въ восхищеніи, забывая свою любовь передъ бѣгущимъ мимо чудеснымъ наркомъ съ безчисленными яблонями и стадами. Но когда онъ пересѣлъ въ другой поѣздъ на станціи Фолиньи, имъ снова овладѣло нетерпѣніе, и въ теченіе сорока минутъ онъ двадцать разъ вынималъ часы изъ кармана, безпрестанно высовывался изъ окна, пока не очутился, наконецъ, въ городѣ, гдѣ она его ждала. Поѣздъ опоздалъ, и оставался всего часъ, до той минуты, когда Маріоль долженъ былъ «случайно» ее встрѣтить въ городскомъ саду. Омнибусъ гостиницы забралъ его, единственнаго пріѣзжаго, и шагомъ началъ взбираться по крутому подъему къ Авраншу, которому дома, вѣнчающіе собой холмъ, придавали видъ укрѣпленнаго города. Вблизи это былъ красивый и старый нормандскій городокъ съ маленькими, правильными постройками, похожими другъ на друга, очень тѣсно скученными, напоминающими о гордой старинѣ и о современномъ довольствѣ, о среднихъ вѣкахъ и о крестьянской зажиточности.

Оставивши чемоданъ въ номерѣ, Маріоль попросилъ указать ему улицу, ведущую къ ботаническому саду, и быстрыми шагами направился туда. Хотя онъ и зналъ, что идетъ слишкомъ рано, но смутно надѣялся, что, быть можетъ, поторопится и она. Подойдя къ воротамъ, онъ сразу увидалъ, что въ саду нѣтъ никого или почти никого. Тамъ прогуливались только три старика, очевидно, мѣстные обыватели, привыкшіе такъ коротать свои послѣдніе досуги, да двое маленькихъ англичанъ, мальчикъ и дѣвочка съ сухими ногами, играли около бѣлокурой гувернантки, смотрѣвшей куда-то вдаль мечтательными глазами. Маріоль тревожно шелъ впередъ и зорко всматривался во всѣ дорожки. Онъ добрался до большой аллеи вязовъ, раздѣлявшей садъ на двѣ части и прорѣзывавшей его во всю длину своимъ темнолистымъ сводомъ; пройдя дальше, онъ вдругъ очутился на площадкѣ, господствовавшей надъ окрестностью, и въ этотъ мигъ забылъ про женщину, заставившую его сюда пріѣхать.

У подножія возвышенности, на которой онъ стоялъ, разстилалась невообразимая песчаная равнина, сливавшаяся вдали съ океаномъ и съ небомъ. По ней вилась рѣка и подъ яркими лучами солнца сверкали тамъ и сямъ раскиданныя пятна воды, отражавшія блестящую лазурь, точно это были громадныя окна, открытыя на какое-то другое, внутреннее небо. Среди этой желтой пустыни, еще влажной отъ убѣгавшаго прилива, въ двѣнадцати или пятнадцати километрахъ отъ берега, возвышался монументальный профиль островерхой скалы, фантастической пирамиды, увѣнчанной соборомъ. Единственною ея сосѣдкой въ этихъ громадныхъ дюнахъ была выдающаяся своею круглою вершиной скала Томбеленъ. Далѣе на синеватой линіи волнъ вырѣзывались темные силуэты другихъ скалъ. Взоръ, переходя вдоль горизонта вправо, встрѣчалъ рядомъ съ этою песчаною пустыней широкій зеленый просторъ Нормандіи, настолько покрытой деревьями, что она казалась сплошнымъ, безграничнымъ лѣсомъ. Здѣсь, сразу и въ одномъ мѣстѣ, развертывалась передъ глазами вся природа, во всемъ своемъ величіи, въ своемъ могуществѣ, во всемъ своемъ блескѣ и въ дивной красотѣ. И взглядъ переходилъ отъ тѣнистыхъ рощъ къ одинокому гранитному утесу съ его страннымъ готическимъ профилемъ среди неизмѣримаго плоскобережья.

То чувство особеннаго наслажденія, отъ котораго Маріоль часто вздрагивалъ передъ новыми красотами, открывавшимися глазамъ путешественника въ незнакомыхъ краяхъ, охватило его вдругъ съ такою силой, что онъ остановился на мѣстѣ, взволнованный и растроганный, забывши тяжкую неволю своего сердца. Но раздался звонъ колокола, и молодой человѣкъ обернулся подъ вліяніемъ пылкаго ожиданія условленной встрѣчи. Садъ былъ, попрежнему, почти пустъ. Маленькіе англичане исчезли, только три старика продолжали свою монотонную прогулку. Маріоль сталъ тоже прохаживаться.

Она должна явиться сейчасъ, сію минуту. Онъ увидитъ ее издали, въ концѣ одной изъ дорожекъ, сходящихся къ этой площадкѣ; увидитъ и узнаетъ по фигурѣ, по походкѣ; потомъ лицо ея увидитъ, улыбку, услышитъ ея голосъ. Счастье какое, счастье! Онъ чувствовалъ, что и она близко, тутъ гдѣ-нибудь, только но видно ея, но и она думаетъ о немъ, и она ждетъ встрѣчи съ нимъ.

Онъ чуть не вскрикнулъ. Голубой зонтикъ, только верхушка голубаго зонтика мелькнула надъ кустами. Это она, безъ сомнѣнія, она. Показался маленькій мальчикъ, катившій обручъ, за нимъ двѣ дамы, — онъ узналъ ее, — потомъ двое мужчинъ, ея отецъ и какой-то незнакомый господинъ. Она въ голубомъ, какъ весеннее небо. Да, онъ узналъ ее, не видя еще лица, но не смѣлъ идти на встрѣчу, сознавая, что непремѣнно растеряется, покраснѣетъ, но съумѣетъ объяснить приведшей его случайности подъ подозрительнымъ взглядомъ де-Прадона. Онъ, все-таки, приближался къ нимъ, безпрестанно поднося къ глазамъ бинокль, дѣлая видъ, что всецѣло занятъ пейзажемъ. Она первая его окликнула, не давая себѣ даже труда притворяться удивленною.

— Здравствуйте, мосьё Маріоль, — сказала она. — Восхитительно, правда?

Сбитый съ толку такимъ началомъ, онъ не зналъ, въ какомъ тонѣ отвѣтить, и пробормоталъ:

— Ахъ, вы… вотъ счастливая встрѣча! Мнѣ хотѣлось познакомиться съ этимъ чуднымъ краемъ.

Она улыбалась и говорила:

— И для этого вы выбрали какъ разъ такое время, когда я здѣсь. Это совсѣмъ мило съ вашей стороны.

Затѣмъ она представила:

— Одинъ изъ моихъ лучшихъ друзей, г. Маріоль; моя тетка, мадамъ Вальзаси, мой дядя, — мосты строитъ.

Обмѣнялись поклонами, г. де-Прадонъ и молодой человѣкъ холодно пожали другъ другу руки и всѣ вмѣстѣ продолжали прогулку. Мишель устроила такъ, что онъ очутился между нею и ея теткой, и быстро кинула на него такой взглядъ, будто готова была лишиться чувствъ. Она заговорила:

— Какъ вамъ нравится эта мѣстность?

— Мнѣ думается, что я не видалъ ничего лучшаго, — отвѣтилъ юнъ.

Она продолжала:

— Ахъ, если бы вы провели здѣсь нѣсколько дней, какъ я, вы бы почувствовали, какъ этотъ край захватываетъ всю вашу душу. Онъ производитъ невыразимое впечатлѣніе. Эти приливы и отливы моря на песчаной глади, это громадное движеніе, никогда не прекращающееся, заливающее все это два раза въ день и такъ быстро, что нельзя ускакать на лошади, это поразительное зрѣлище, которое небо даетъ намъ даромъ, — все это, клянусь вамъ, доводитъ меня до какого экстаза, что я сама себя не узнаю. Не правда ли, тетушка?

Мадамъ Вальзаси, пожилая женщина съ сѣдыми волосами, почтенная провинціальная дама, уважаемая супруга главнаго инженера, важнаго чиновника, подтвердила, что никогда не видала племянницу въ такомъ восхищеніи. Подумавши немного, она прибавила:

— Это и неудивительно, впрочемъ, когда человѣкъ, подобно ей, ничего не видалъ и ничѣмъ не любовался, кромѣ театральныхъ декорацій.

— Но я же бываю почти каждый годъ въ Дьеппѣ и въ Трувилѣ.

Старая дама разсмѣялась.

— Въ Дьеппъ и Трувиль ѣздятъ лишь за тѣмъ, чтобы встрѣтить тамъ друзей. Тамъ и море-то для того только, чтобы прикрывать свиданія.

Это было сказано совершенно просто, быть можетъ, безъ малѣйшаго злаго умысла.

Всѣ возвращались къ площадкѣ, неудержимо притягивавшей къ себѣ гуляющихъ. Они направлялись къ ней, какъ бы невольно, со всѣхъ концовъ сада, подобно шарамъ, катящимся по уклону. Находящее солнце, казалось, развертывало легкую и прозрачную золотистую ткань позади силуэта аббатства, темнѣвшаго все болѣе и болѣе и принимавшаго видъ гигантскаго церковнаго ковчега на яркой, блестящей пеленѣ. Но Маріоль уже ничего не видѣлъ, кромѣ обожаемой бѣлокурой головки, окутанной голубымъ туманомъ. Никогда она не представлялась ему такою обворожительною. Ему казалось, будто она измѣнилась, но чѣмъ именно — онъ опредѣлить не могъ, будто она какъ-то вдругъ просіяла неожиданною свѣжестью, разлитою по всему тѣлу, сверкающею въ ея глазахъ, въ волосахъ и проникшею также въ ея душу, — свѣжестью, заимствованною ею отъ этого края, отъ этого неба, отъ разлитаго повсюду свѣта, отъ этой зелени. Никогда не видалъ онъ ее такою, никогда такъ не любилъ.

Онъ шелъ рядомъ съ нею и не находилъ, что сказать. Шелестъ ея платья, легкое прикосновеніе локтя, иногда ея взгляды окончательно уничтожали его, точно убили въ немъ его личность. Онъ чувствовалъ, какъ эта женщина своимъ прикосновеніемъ лишаетъ "го собственной индивидуальности, поглощаетъ его до такой степени, что онъ становится ничѣмъ, весь превращается въ одно желаніе, въ одинъ призывъ, въ одно лишь обожаніе. Она уничтожила нее прежнее его существо, какъ сжигаютъ старыя письма.

И она увидала, она поняла свою полную побѣду. Трепещущая и тронутая, особенно оживленная этимъ просторомъ и морскимъ воздухомъ, она сказала, не глядя на Маріоля:

— Я такъ рада васъ видѣть!

И тотчасъ же прибавила:

— Сколько вы здѣсь пробудете?

Онъ отвѣтилъ:

— Два дня, если можно и нынѣшній считать за день.

Потомъ онъ обратился къ теткѣ:

— Не пожелаетъ ли мадамъ Вальзаси сдѣлать мнѣ честь пожаловать съ супругомъ провести завтрашній день въ Монъ-СенъМишель?

Госпожа де-Бюрнъ отвѣтила за свою родственницу:

— Я не позволю ей отказаться, благо мы такъ удачно васъ здѣсь встрѣтили.

Супруга инженера прибавила:

— Да, я охотно соглашаюсь, только съ условіемъ, что вы обѣдаете у насъ сегодня.

Онъ поблагодарилъ.

Вдругъ его охватилъ приливъ безумной радости, какую можетъ испытывать только человѣкъ, получившій извѣстіе объ исполненіи самой пламенной его надежды. Что же получилъ онъ собственно? Что случилось новаго въ его жизни? Ничего. И, тѣмъ не менѣе, онъ внутренно ликовалъ, опьяненный какимъ-то неопредѣленнымъ предчувствіемъ.

Они долго еще прогуливались по площадкѣ въ ожиданіи заката солнца, чтобы до конца любоваться черною причудливою тѣнью скалы и аббатства на пылающемъ небѣ. Мишель и Маріоль говорили о самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, о чемъ можно говорить въ присутствіи посторонняго третьяго лица, и изрѣдка обмѣнивались взглядами. Потомъ всѣ отправились на виллу, расположенную у выѣзда изъ города, въ саду надъ заливомъ.

Отчасти изъ осторожности, отчасти смущенный немного холоднымъ и почти враждебнымъ отношеніемъ де-Прадо на, Маріоль ушелъ рано. Когда онъ взялъ руку г-жи де-Бюрнъ, чтобы поднести ее къ своимъ губамъ, молодая женщина повторила два раза съ какимъ-то необычнымъ выраженіемъ:

— До завтра, до завтра!

Какъ только онъ вышелъ, хозяева, давно усвоившіе себѣ провинціальныя привычки, предложили отправляться спать.

— Вы идите, — сказала г-жа де-Цюрнъ, — а я побуду еще въ саду.

Ея отецъ прибавилъ:

— И я тоже.

Она накинула шаль и вышла. Довольно долго они ходили рядомъ, молча, по дорожкамъ, усыпаннымъ бѣлымъ пескомъ, освѣщеннымъ полною луной и блестѣвшимъ среди зелени кустовъ и газона, какъ маленькія извилистыя рѣчки.

Г. де-Прадонъ заговорилъ почти совсѣмъ тихимъ голосомъ:

— Милое дитя мое, надѣюсь, ты отдашь мнѣ справедливость въ томъ, что я никогда не давалъ тебѣ совѣтовъ?

Она поняла, къ чему клонится дѣло, и, готовясь отразить нападеніе, отвѣчала:

— Извините, папа, одинъ-то, по крайней мѣрѣ, вы дали уже.

— Я?

— Да, да.

— Совѣтъ, касающійся… твоей жизни?

— Да, и, къ тому же, очень плохой свѣтъ. А потому я твердо рѣшила впредь никогда не слѣдовать вашимъ совѣтамъ.

— Какой же это такой совѣтъ я тебѣ далъ?

— Совѣтъ выдти замужъ за г. де-Бюрна. Этимъ вы ясно доказали, что не можете хвалиться ни вѣрностью взгляда, ни проницательностью, ни знаніемъ людей вообще и вашей дочери въ частности.

Онъ промолчалъ нѣсколько секундъ, немного удивленный и смущенный, потомъ проговорилъ медленно:

— Да, я тогда ошибся. Но я увѣренъ, что не ошибусь теперь, высказывая тебѣ, какъ отецъ, мое мнѣніе.

— Говорите, все равно. Воспользуюсь имъ, насколько нужно будетъ.

— Ты рискуешь себя скомпрометировать.

Она разсмѣялась слишкомъ рѣзкимъ смѣхомъ и договорила мысль отца:

— Г. Маріолемъ, разумѣется?

— Да, Маріолемъ.

— Вы забываете, — продолжала она, — что я точно такъ же компрометировала себя Жоржемъ де-Мальтри, Массивалемъ, Гастономъ де-Ламартъ, десяткомъ другихъ, къ которымъ вы меня ревновали. И вообще, какъ только покажется мнѣ кто-нибудь милымъ и сердечнымъ человѣкомъ, такъ сейчасъ же вся моя команда приходитъ въ неистовство и вы первый, — вы, самою природой поставленный изображать благороднаго отца и главнаго режиссера.

Онъ живо возразилъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, никогда ты себя не компрометировала. Съ друзьями ты держишь себя всегда съ большимъ тактомъ.

Она продолжала смѣло:

— Милый мой папа, я не маленькая дѣвочка и обѣщаю вамъ, что съ г. Маріолемъ скомпрометируюсь не больше, чѣмъ съ другими. Не бойтесь ничего. Признаюсь, впрочемъ, что я просила его пріѣхать сюда. Я нахожу его очень милымъ, очень умнымъ и не "такимъ эгоистомъ, какъ всѣ прежніе. Вы были того же мнѣнія до тѣхъ поръ, пока вамъ не показалось, будто вы открыли, что я отношусь къ нему немного лучше, чѣмъ къ тѣмъ. О, на такое открытіе немного нужно хитрости! Я васъ тоже знаю и, если бы захотѣла, могла бы многое сказать. И такъ, признавая, что г. Маріоль мнѣ нравится, я и рѣшила, что будетъ очень пріятно сдѣлать съ нимъ случайно прекрасную прогулку, что нелѣпо лишать себя удовольствія, когда оно не сопряжено ни съ какою опасностью. Мнѣ же нисколько не грозитъ опасность скомпрометироваться, такъ какъ вы здѣсь со мною.

Она открыто смѣялась, зная, что каждое ея слово достигаетъ цѣли, что отца она совсѣмъ связала намекомъ на его немного подозрительную ревность, и она забавлялась этимъ съ затаеннымъ, непризнаваемымъ и дерзкимъ кокетствомъ.

Онъ молчалъ немного сконфуженный, недовольный и раздосадованный тѣмъ, что она разгадала, подъ его отеческою заботой, скрытую непріязненность, причины которой онъ не желалъ самъ доискиваться.

Она прибавила:

— Не бойтесь. Въ это время года вполнѣ естественна прогулка въ Монъ-Сенъ-Мишель съ моимъ дядей, съ теткой, съ вами, моимъ отцомъ, и съ однимъ добрымъ знакомымъ. Къ тому же, объ этомъ никто не будетъ знать. А если и узнаютъ, то ничего дурнаго сказать, все-таки, никто не можетъ. Когда же мы вернемся въ Парижъ, " то я верну этого друга на его мѣсто въ рядъ съ остальными.

— Хорошо, — сказалъ онъ, — оставимъ это такъ, какъ будто я ничего не говорилъ.

Они прошли еще нѣсколько шаговъ. Г. де-Прадонъ спросилъ:

— Не вернуться ли домой? Я усталъ и пойду спать.

— Нѣтъ, я погуляю еще немного. Ночь такъ хороша.

Онъ проговорилъ съ нѣкоторыми удареніями:

— Не отходи далеко. Кто знаетъ, какихъ еще людей можно тутъ повстрѣчать.

— О, я останусь подъ окнами.

— Ну, такъ прощай, моя милая.

Онъ быстро поцѣловалъ ее въ лобъ и ушелъ. Она сѣла невдалекѣ на маленькую простую скамью, врытую въ землю подъ дубомъ. Ночь была жаркая, пропитанная ароматомъ полей и испареніями моря, залитая мягкимъ свѣтомъ луны, высоко поднявшейся надъ заливомъ, окутаннымъ туманомъ. Онъ расползался, какъ бѣловатый паръ, и заволакивалъ дюну, покрытую въ это время приливомъ.

Мишель де-Бюрнъ сложила руки на колѣняхъ, устремила взоръ куда-то вдаль и пыталась ясно разобрать что-либо въ своей душѣ сквозь непроницаемый и блѣдный туманъ, подобный тому, что скрывалъ отъ глазъ береговые пески.

Уже сколько разъ, у себя въ уборной въ Парижѣ, сидя передъ зеркаломъ, она задавала себѣ вопросы: что я люблю? чего я хочу? на что надѣюсь? къ чему стремлюсь? что я такое?

На ряду съ удовольствіемъ быть красивою и съ неодолимымъ стремленіемъ нравиться, удовлетворявшимся въ дѣйствительности очень часто, она никогда не ощущала въ своемъ сердцѣ ничего, кромѣ любопытства, угасавшаго очень быстро. Себя она знала довольно-хорошо; сдѣлавши привычку слишкомъ иного разсматривать и изучать свое лицо и всю свою особу, она не могла, конечно, не заглядывать и въ свою душу. До сихъ поръ она мирилась съ легкимъ отношеніемъ ко всему, что такъ волнуетъ другихъ и не въ состояніи увлечь ее, способно на лучшій конецъ только развлечь. И, тѣмъ не менѣе, всякій разъ, когда въ ея сердцѣ зарождалась особенная склонность къ кому-нибудь, всякій разъ, когда соперница пыталась оспаривать у нея нравившагося ей человѣка и тѣмъ растрогивала ея женскіе инстинкты, возбуждала въ ея крови нѣкоторую лихорадочную привязанность, — всякій разъ въ этихъ пароксизмахъ южной любви она испытывала болѣе жгучее чувство, чѣмъ вызываемое однимъ желаніемъ нравиться. Но проходило это всегда очень скоро. Почему? Ей надоѣдало это, прискучивало; быть можетъ, она видѣла все иначе и слишкомъ ясно. То, что ей въ началѣ нравилось въ мужчинѣ, что ее воодушевляло, трогало, прельщало, скоро представлялось уже знакомымъ, незанимательнымъ, банальнымъ. Всѣ были похожи другъ на друга, хотя одинаковыми никогда не были, и еще ни одинъ изъ нихъ не казался ей одареннымъ такими качествами и настолько, чтобы надолго поддержать въ ней возбужденіе и зажечь въ ея сердцѣ любовь. Почему это такъ? Ихъ ли въ томъ вина, или вина ея? Имъ ли не хватало того, чего она искала въ нихъ, или же не хватало у нея того, что нужно для любви? Потому ли любятъ, что встрѣтятъ существо, которое считаютъ созданнымъ для себя, или же любятъ просто потому, что одарены природною способностью любить? Мишели казалось иногда, что у сердецъ всѣхъ людей должны быть руки, какъ у тѣла, — руки нѣжныя и ищущія объятій, привлекающія къ себѣ, охватывающія и прижимающія, а что ея сердце создано безрукимъ. У ея сердца были только глаза.

Нерѣдко люди, и даже очень крупные люди, безумно влюбляются въ совершенно недостойныхъ ихъ женщинъ, не одаренныхъ ни умомъ, ни душевными качествами, ни красотой. Почему и какъ это дѣлается? Какая тутъ скрывается тайна? Не предопредѣленною же только встрѣчей обусловливается, стало быть, такое явленіе, а чѣмъ-то вложеннымъ въ самого человѣка и внезапно охватывающимъ его. Она слыхала откровенныя признанія, ей случалось узнавать секреты и собственными глазами видѣть внезапныя превращенія, совершавшіяся подъ вліяніемъ подобныхъ опьяненій, овладѣвавшихъ душою, и она много объ этомъ передумала. Въ свѣтѣ, среди обыденной сутолоки визитовъ, пустой болтовни, среди всякаго ничтожнаго вздора, забавляющаго богатыхъ и наполняющаго ихъ бездѣлье, она встрѣчала иногда съ завистливымъ удивленіемъ и почти съ недовѣріемъ женщинъ и мужчинъ, съ которыми несомнѣнно произошло нѣчто необыкновенное. Видимаго въявь и открыто какъ будто ничего не было; но она улавливала нѣчто и угадывала своимъ безпокойнымъ чутьемъ. Въ ихъ лицахъ, въ улыбкахъ и особливо въ глазахъ мелькало что-то неизъяснимое, восторженное, блаженно-счастливое, точно жизнерадостность душевная разлита была по всему ихъ существу и освѣщала собою ихъ тѣло и взоры.

Сама не зная за что, она злилась на нихъ. Влюбленные всегда ее сердили, и сама про себя она называла презрѣніемъ глухое и глубокое раздраженіе, поднимавшееся въ ней противъ людей, сердца которыхъ бились страстью. Она была увѣрена, будто узнаетъ ихъ съ необычайною быстротой и безошибочною проницательностью. И на самомъ дѣлѣ ей часто удавалось зачуять и подмѣтить любовныя связи, прежде чѣмъ успѣвали ихъ только еще заподозрить въ обществѣ. Когда она раздумывала объ этомъ, о безуміи влюбленности, до котораго можетъ довести насъ близость другаго существа, то приходила къ убѣжденію въ своей полной неспособности на что-либо подобное. И, съ тѣмъ вмѣстѣ, сколько разъ, чувствуя, какъ все ей прискучило, мечтая о необъяснимыхъ порывахъ, изнывая отъ мучительной жажды чего-то новаго и неизвѣстнаго, — въ сущности, являвшейся, быть можетъ, лишь безсознательнымъ стремленіемъ въ поискахъ сердечной привязанности, — она желала, съ тайнымъ стыдомъ, порожденнымъ ея гордостью, встрѣтить человѣка, который заставилъ бы ее испытать всею душой и всѣмъ тѣ. ломъ полноту очаровательнаго самозабвенія, хотя бы на нѣкоторое время, хотя бы на нѣсколько мѣсяцевъ, такъ какъ въ періодъ подобныхъ волненій жизнь должна получить необычайную прелесть экстаза и опьяненія. Не только она желала такой встрѣчи, но даже и искала немного, только немного, съ обычною избалованною лѣнью, не дающею ни на чемъ остановиться надолго.

При началѣ каждаго ея увлеченія людьми, признанными выдающимися и ослѣплявшими ее въ теченіе нѣсколькихъ недѣль, непродолжительная вспышка ея сердца неизмѣнно угасала въ безповоротныхъ разочарованіяхъ. Она слишкомъ многаго ждала отъ нихъ и каждый разъ доходила до убѣжденія, что недостатки выдающихся людей бываютъ часто болѣе рѣзки, чѣмъ ихъ достоинства, что талантъ есть такой же спеціальный даръ, какъ хорошее зрѣніе и хорошій желудокъ, — даръ, пригодный для рабочаго кабинета, — обособленный даръ, не стоящій ни въ какой связи съ личными качествами человѣка, обусловливающими привлекательность и задушевность взаимныхъ отношеній.

Но съ тѣхъ поръ, какъ она встрѣтила Маріоля, нѣчто иное влекло ее къ нему. Любила ли она его, однако? Любила ли настоящею любовью? Не имѣя ни славы, ни извѣстности, онъ побѣдилъ ее своею привязанностью, своею нѣжностью, своимъ умомъ, всею истинною и простою своею привлекательностью. Онъ побѣдилъ ее, такъ какъ она думала о немъ безпрерывно, безпрерывно желала видѣть ей около себя; ни одно существо въ мірѣ не было ей пріятнѣе, симпатичнѣе, необходимѣе его. Это ли любовь?

Въ душѣ она не ощущала того пламени, о которомъ всѣ говорять; но въ первый разъ въ жизни ощущала искреннее желаніе быть для этого человѣка не обворожительнымъ другомъ только, а чѣмъ-нибудь больше этого. Любила ли она его? То ли любовь, когда человѣкъ представляется одареннымъ исключительною прелестью, не такимъ, какъ всѣ другіе, превосходящимъ всѣхъ другихъ, окруженнымъ тѣмъ ореоломъ, которымъ сердце надѣляетъ своихъ избранниковъ, или же достаточно того, что онъ очень нравится, такъ нравится, что безъ него почти нельзя обходиться? Если вѣрно послѣднее, то она любила его, или, по крайней мѣрѣ, очень близка была къ тому, чтобы полюбить. Послѣ глубокаго, болѣзненно напряженнаго раздумья она отвѣтила себѣ, наконецъ: «Да, я люблю его. Но во мнѣ нѣтъ порывовъ страсти. Это уже вина моей натуры».

Такой порывъ она, однако же, только что испытала при встрѣчѣ съ Маріолемъ на площадкѣ городскаго сада. Въ первый разъ она почувствовала нѣчто необъяснимое, толкающее насъ, заставляющее стремиться, бросаться къ другому человѣку; она извѣдала, какое огромное удовольствіе ходить съ нимъ рядомъ и вмѣстѣ съ нимъ, сгорающимъ отъ любви къ ней, смотрѣть на закатъ солнца, на фантастическую тѣнь Монъ-Сенъ-Мишеля, напоминающую собою видѣнія, о которыхъ повѣствуютъ легенды. Сама любовь не есть ли тоже въ своемъ родѣ легенда душъ, которой одни вѣрятъ безсознательно и о которой другія такъ мечтаютъ, что, въ концѣ-концовъ, начинаютъ тоже иногда вѣрить? Кончитъ ли она тѣмъ же? Она испытала странный приливъ нѣги, вызывающій желаніе склонить голову на плечо этого человѣка, быть ближе къ нему и искать еще большей близости, такой близости, которой никогда не находятъ. Да, такой порывъ она испытала, и теперь еще, въ эту минуту, она ощущала его въ глубинѣ своего сердца. Стоило только отдаться ему, быть можетъ, для того, чтобы онъ превратился въ настоящее увлеченіе. Она слишкомъ сдерживалась, слишкомъ много резонерствовала, слишкомъ упорно боролась съ очарованіемъ. А какъ хорошо было бы вотъ въ такой вечеръ прогуливаться съ нимъ подъ деревьями на берегу рѣчки, какъ было бы пріятно, въ награду за всю его любовь, отъ времени до времени подставлять ему губы для поцѣлуя!

Въ домѣ открылось окно. Она повернула голову. Это, навѣрное, отецъ хочетъ видѣть ее. Она ему крикнула:

— Вы не спите еще?

Онъ отвѣтилъ:

— Если ты не уйдешь въ домъ, то непремѣнно простудишься.

Тогда она встала и направилась къ дому. Придя въ свою комнату, она приподняла занавѣску окна, чтобы еще разъ взглянуть на испаренія залива, все болѣе и болѣе бѣлѣвшія подъ лучами луны, и ей почудилось, будто въ ея сердцѣ тоже проясняется туманъ подъ восходящимъ чувствомъ нѣжности.

Спала она, все-таки, прекрасно, и уже горничная разбудила ее, такъ какъ надо было выѣзжать рано, чтобы завтракать въ аббатствѣ.

За ними пріѣхалъ экипажъ. Услыхавши скрипъ колесъ по песку у крыльца, Мишель выглянула изъ окна и тотчасъ же повстрѣчалась глазами съ искавшимъ ее Андрэ Маріолемъ. Ея сердце забилось нѣсколько сильнѣе обыкновеннаго. Съ удивленіемъ и съ тревогой замѣтила она странное и новое впечатлѣніе, заставляющее трепетать грудь и волноваться кровь отъ того только, что глаза увидали кого-то. Какъ наканунѣ, она повторила еще разъ: «Неужели я его полюблю?»

Когда она подошла къ нему, то угадала, насколько онъ влюбленъ, насколько болѣвъ любовью, и ее охватило желаніе раскрыть ему объятія, отдаться его поцѣлуямъ.

Они обмѣнялись всего однимъ взглядомъ, заставившимъ его поблѣднѣть отъ счастья.

Экипажъ тронулся въ путь. Была ясное лѣтнее утро, полное щебетанья птицъ и юной свѣжести. Спустились съ пригорка, перебрались черезъ рѣчку и поѣхали мимо деревень по каменистой дорогѣ, порядочно встряхивавшей путниковъ на ихъ лавочкахъ. Послѣ долгаго молчанія Мишель де-Бюрнъ начала поддразнивать дядю плохимъ состояніемъ дороги. Этого достаточно было, чтобы сломить ледъ, и веселье, какъ бы разлитое въ воздухѣ, сообщилось людямъ.

Вдругъ, на выѣздѣ изъ одной деревушки, взорамъ открылись дюны, но уже не такими желтыми, какъ наканунѣ вечеромъ, а сверкающими прозрачною водой, заливавшею все: пески, соленые приморскіе луга и даже, по словамъ кучера, дорогу немного дальше. Въ теченіе часа пришлось ѣхать шагомъ, чтобы дать время сбѣжать приливу. Ряды вязовъ и дубовъ, окружающіе фермы, мимо которыхъ они проѣзжали, поминутно скрывали отъ глазъ все разростающійся профиль аббатства на скалѣ, охваченной теперь со всѣхъ сторонъ моремъ. Потомъ, между двумя участками, оно опять появлялось, но уже ближе и еще поразительнѣе. Солнце въ упоръ освѣщало красноватый тонъ гранитныхъ прорѣзей церкви на ея скалистомъ пьедесталѣ.

Мишель де-Бюрнъ и Андрэ Маріоль всматривались въ него, затѣмъ взглядывали другъ на друга, соединяя зарождающееся или переполняющее ихъ сердца волненіе съ поэзіей всего ихъ окружавшаго въ это чудное іюльское утро.

Всѣ разговаривали съ дружескою непринужденностью. Мадамъ Вальзаси разсказывала трагическія исторіи про погибшихъ въ дюнахъ, про людей, поглощенныхъ ночью ихъ рыхлыми песками. Г. Вальзаси отстаивалъ свою плотину, на которую нападаютъ художники, и превозносилъ ея значеніе съ точки зрѣнія удобства непрерывнаго сообщенія съ аббатствомъ и экономической выгоды превращенія этимъ способомъ дюнъ сначала въ пастбища, а впослѣдствіи и въ культурныя земли.

Вдругъ экипажъ остановился. Море покрывало еще дорогу, покрывало чуть-чуть, тонкими струями на твердомъ, каменистомъ пути; но подъ ними могли скрываться промывины и ямы, изъ которыхъ, пожалуй, и не выберешься. Надо было пережидать.

— О, это быстро сбѣжитъ, — увѣрялъ г. Вальзаси и указывалъ пальцемъ на дорогу, съ которой дѣйствительно исчезала вода, "точно выпиваемая землей или увлекаемая куда-то могучею таинственною силой.

Они вышли изъ экипажа, чтобы ближе всмотрѣться въ это странное, быстрое и безвучное удаленіе моря, и послѣдовали за нимъ шагъ за шагомъ. Уже тамъ и сямъ показывались зеленыя пятна залитыхъ луговъ; пятна увеличивались, закруглялись, превращались въ островки. Скоро островки приняли видъ цѣлыхъ континентовъ, раздѣленныхъ крошечными морями, а вслѣдъ затѣмъ по всему протяженію берега вода устремилась въ необъятное пространство, увлекаемая отливомъ. Казалось, будто невидимая рука стягиваетъ съ земли задергивавшую ее громадную серебристую пелену, кое-гдѣ разорванную и продиравленную, и открываетъ обширные луга съ низкою травой, не желая сразу показать слѣдующихъ за ними блѣдно-желтыхъ песковъ.

Путники вошли въ экипажъ, но продолжали стоять на ногахъ, чтобы лучше видѣть. Дорога впереди нихъ обсыхала, и лошади двинулись дальше все еще шагомъ. Мѣстами толчки заставляли ѣдущихъ терять равновѣсіе, и Андрэ Маріоль почувствовалъ вдругъ, что плечо мадамъ де-Бюрнъ оперлось объ его плечо. Онъ подумалъ было сначала, что это произошло случайно; но она не мѣняла положенія, и каждый новый толчокъ колесъ передавался тому мѣсту, гдѣ онъ чувствовалъ ея прикосновеніе, вызывалъ трепетъ во всемъ его тѣлѣ и безумное замираніе сердца. Онъ уже не смѣлъ взглянуть на молодую женщину, парализованный счастьемъ отъ такой нежданной фамильярности; мысли путались въ головѣ, точно у пьянаго, слагаясь въ безпорядочные вопросы: «Что же это такое? Неужели правда, неужели возможно? Головы мы, что ли, теряемъ оба?»

Лошади тронулись рысью, надо было садиться. Маріоля вдругъ охватило непреодолимое, таинственное желаніе быть особенно любезнымъ съ господиномъ де-Прадонъ, и онъ занялся имъ съ самымъ предупредительнымъ вниманіемъ. Податливый на комплименты почти сколько же, сколько и дочь, отецъ расчувствовался и снова просіялъ привѣтливою улыбкой.

Между тѣмъ, добрались до плотины и быстро подвигались къ скалѣ аббатства, возвышающейся въ концѣ прямой дороги, выведенной насыпью среди песковъ. По лѣвой сторонѣ откоса бѣжала рѣчка, впадающая въ заливъ у Понторсона; съ правой — тянулись пастбища, покрытыя низкою зеленью, которую кучеръ называлъ «сверлильною травой», тогда какъ дюны еще не совсѣмъ очистились отъ покрывавшей ихъ морской воды. А монументальное зданіе все разросталось и разросталось, необыкновенно отчетливо вырѣзываясь на голубомъ небѣ съ своими колоколенками и башенками стариннаго аббатства, унизаннаго мордами крылатыхъ драконовъ, страшныхъ чудовищъ, которыми пугливая вѣра нашихъ предковъ изукрасила ихъ готическіе храмы.

Было около часа, когда доѣхали до гостиницы, гдѣ былъ заказанъ завтракъ. Хозяйка, изъ осторожности, ничего не приготовила; приходилось ждать, и за столъ сѣли очень поздно, сильно проголодавшись. Шампанское тотчасъ же возвратило веселье. Всѣ. были очень довольны, а два сердца предвкушали уже счастье, казавшееся имъ близкимъ. Во время дессерта, когда одушевленіе_т произведенное выпитымъ виномъ и пріятною бесѣдой, достигло того жизнерадостнаго настроенія, которое овладѣваетъ иногда присутствующими послѣ хорошаго стола и располагаетъ ихъ все одобрять, на все соглашаться, Маріоль спросилъ:

— Не пожелаете ли вы остаться здѣсь до завтра? Какъ хорошо было бы видѣть все это при лунѣ и какъ пріятно было бы еще разъ пообѣдать вмѣстѣ!

Мишель де-Бюрнъ согласилась тотчасъ же, а за нею — ея отецъ и дядя. Одна мадамъ Вальзаси нѣсколько колебалась потому, что оставила дома своего маленькаго сына; но мужъ успокоилъ ее, напомнивъ, что ей нерѣдко случалось разставаться съ нимъ такъ за точно. Онъ тутъ же написалъ телеграмму и отправилъ ее къ гувернанткѣ. Ему очень нравился Андрэ Маріоль, расхваливавшій его плотину и находившій, что она много менѣе вредитъ виду на гору, чѣмъ говорятъ это всѣ.

Выйдя изъ-за стола, они отправились осматривать старинныя сооруженія и начали съ укрѣпленій. Городъ, — кучка домовъ, громоздящихся другъ надъ другомъ на гранитной скалѣ, увѣнчанной аббатствомъ, — отдѣленъ отъ песковъ высокою зубчатою стѣной. Эта стѣна идетъ вверхъ, огибая старый городъ своими выступами, изломами, платформами, сторожевыми башнями, поражающими взоры при каждомъ поворотѣ новыми видами все шире открывающихся окрестностей. Всѣ молчали, дыша немножко тяжело послѣ долгаго завтрака и съ удивленіемъ всматриваясь въ постоянно появляющееся передъ глазами поразительное зданіе. Это было чудное сочетаніе стрѣльчатыхъ узоровъ, гранитныхъ цвѣтовъ, переходовъ, переброшенныхъ отъ одной башни къ другой, невѣроятное, громадное и легкое архитектурное кружево, брошенное на просвѣчивающую сквозь него лазурь неба, а съ высоты его какъ бы готова ринуться и улетѣть цѣлая армія грозныхъ, фантастическихъ чудовищъ съ звѣриными головами. Между аббатствомъ и моремъ, на сѣверной сторонѣ горы, обрывистыя, почти отвѣсныя стремнины были покрыты старыми деревьями, рощей, начинавшейся отъ самыхъ домовъ города и казавшейся темнымъ зеленымъ пятномъ на желтомъ фонѣ безграничныхъ песковъ. Мишель де-Бюрнъ и Андрэ Маріоль, опередившіе другихъ, остановились полюбоваться. Она опиралась на его руку, оцѣпенѣвши отъ никогда еще неиспытаннаго восторга. Она поднималась легкою походкой, готовая долго-долго, всегда подниматься такъ съ нимъ къ этому волшебному зданію и къ чему-то еще. Ей бы хотѣлось, чтобы этому крутому подъему конца не было, такъ какъ на немъ она чувствовала себя въ первый разъ въ жизни почти вполнѣ удовлетворенною.

Она прошептала:

— Боже, какъ хорошо!

Онъ отвѣтилъ, глядя на нее:

— Кромѣ васъ, ничто для меня не существуетъ.

Она продолжала, улыбаясь:

— Я, кажется, не очень поэтична, но это такъ чудно хорошо, что я, на самомъ дѣлѣ, глубоко взволнована.

Маріоль проговорилъ чуть слышно:

— Я люблю васъ безумно.

Онъ почувствовалъ легкое пожатіе ея руки, и они пошли дальше.

У воротъ аббатства ихъ ждалъ сторожъ. Они поднялись между двумя громадными башнями по великолѣпной лѣстницѣ, приведшей ихъ въ залу военнаго караула. Потомъ они переходили изъ одной залы въ другую, изъ двора во дворъ, изъ тюрьмы въ тюрьму, слушая разсказы сторожа, удивляясь и восхищаясь всѣмъ: криптой мрачной красоты, поддерживающей на своихъ огромныхъ столбахъ хоры верхней церкви, и всѣмъ чудомъ — грознымъ сооруженіемъ въ три яруса нагроможденныхъ другъ на друга готическихъ зданій, самымъ поразительнымъ образцовымъ произведеніемъ средневѣковой монастырской и военной архитектуры.

Потомъ они перешли въ монастырь и въ изумленіи остановились передъ большою четырехъугольною площадкой, обнесенной самою легкою, самою граціозною и красивою изъ колоннадъ всѣхъ монастырей въ мірѣ. Два яруса тоненькихъ колоннокъ съ прелестными капителями поддерживаютъ по всѣмъ четыремъ сторонамъ галлереи непрерывную гирлянду готическихъ узоровъ и цвѣтовъ, разнообразныхъ до безконечности, фантастическихъ, изящныхъ и простыхъ, какъ мечты и думы наивныхъ художниковъ, высѣкавшихъ ихъ въ камнѣ.

Мишель де-Бюрнъ и Андрэ Маріоль, подъ руку, тихо обходили монастырскій дворъ, тогда какъ остальные путники, немного усталые, любовались имъ издали, стоя у входной двери.

— Боже мой, какъ мнѣ это нравится! — сказала Мишель, останавливаясь.

Маріоль отвѣтилъ:

— А я уже не знаю, ни гдѣ я, ни что со мной, ни что передо мной. Я знаю, что вы тутъ, около меня, и только.

Она улыбнулась, заглянула ему прямо въ лицо и прошептала:

— Андрэ!

Онъ понялъ, что это ея признаніе. Они не сказали ни слова больше и пошли дальше. Осмотръ стариннаго зданія продолжался, но они уже почти ни на что не смотрѣли. Тѣмъ не менѣе, на минуту ихъ вниманіе было привлечено точно изъ кружева сдѣланною лѣстницей, заключенною въ крытый переходъ, брошенный въ воздухъ между двумя колоколенками, и какъ бы для того устроенною, чтобы взбираться на облака. И затѣмъ они были поражены удивленіемъ, когда подошли къ «дорогѣ безумцевъ», головокружительной гранитной тропинкѣ, вьющейся безъ перилъ почти до вершины послѣдней башни.

— Можно взойти? — спросила она.

— Запрещено ходить, — отвѣтилъ сторожъ.

Она показала ему двадцать франковъ. Онъ колебался. Вся семья, и безъ того уже ошеломленная высотою и громадностью пространства, возстала противъ такого безразсудства.

Она обратилась къ Маріолю:

— Вы туда взойдете, конечно?

Онъ разсмѣялся.

— Я дѣлалъ болѣе трудные переходы.

И, не обращая вниманія на остальныхъ, они отправились.

Онъ шелъ впереди по самому краю узкаго подъема, она слѣдовала за нимъ, прижимаясь къ стѣнѣ и опустивши глаза, чтобы не видѣть зіяющей подъ ними пропасти. До крайности взволнованная, чуть не падая безъ чувствъ отъ страха, она судорожно сжимала протянутую ей руку своего спутника; но, въ то же время, она сознавала, что онъ силенъ и смѣлъ, увѣренъ, что не измѣнятъ ему ни голова, ни ноги, и, несмотря на свой страхъ, она въ восхищеніи думала: «этотъ на самомъ дѣлѣ настоящій мужчина». Они были совершенно одни въ пространствѣ на такой высотѣ, на какую поднимаются только морскія птицы; подъ ними разстилался тотъ же огромный горизонтъ, надъ которымъ носятся пернатые обитатели воздуха и который они окидываютъ своими маленькими желтыми глазами.

Чувствуя, какъ она дрожитъ, Маріоль спросилъ:

— У васъ голова кружится?

Она тихо отвѣтила:

— Немножко, но съ вами я ничего не боюсь.

Тогда, приблизившись къ ней, онъ обхватилъ ея талію рукой, чтобы поддержать ее. Эта надежная помощь такъ ободрила ее, что она подняла голову и стала смотрѣть въ даль. Онъ почти несъ ее, и она не сопротивлялась, наслаждаясь сильною опорой, дававшею ей возможность какъ бы парить въ небесахъ; она была довольна романтическимъ довольствомъ женщины, что онъ не испортилъ поцѣлуемъ этой захватывающей духъ прогулки.

Когда они сошли обратно внизъ къ ожидавшимъ ихъ въ мучительной тревогѣ, г. де-Прадонъ раздраженно сказалъ дочери:

— Боже мой, до чего глупо то, что ты продѣлала!

Она отвѣтила убѣжденно:

— Нѣтъ, не глупо, потому что удалось. Ничто не глупо, что удается, папа.

Онъ пожалъ плечами. На обратномъ пути остановились еще у сторожа купить фотографіи, а когда вернулись въ гостиницу, то былъ уже почти часъ обѣда. Хозяйка посовѣтовала сдѣлать еще небольшую прогулку по пескамъ въ сторону моря, чтобы оттуда полюбоваться горой. По ея словамъ, съ моря былъ самый лучшій видъ на аббатство. Хотя и порядочно утомленные, всѣ отправились и обошли кругомъ укрѣпленія, немного удаляясь отъ нихъ по ненадежнымъ дюнамъ, обманчивымъ съ виду и зыбучимъ настолько, что нога, поставленная на желтый коверъ, кажущійся твердымъ, уходитъ вдругъ чуть не до колѣна въ предательскую золотистую трясину.

Оттуда аббатство, утрачивая вдругъ характеръ возвышающагося надъ моремъ собора, поражавшаго красотою со стороны твердой земли, принимало видъ грозящаго океану воинственнаго феодальнаго замка, обнесеннаго крѣпкою зубчатою стѣной съ живописными бойницами и гигантскими контрфорсами, опирающимися своею циклопическою кладкой въ подножіе каменной горы. Мишель де-Бюрнъ и Андрэ Маріоль уже ничѣмъ этимъ не интересовались. Они были заняты только самими собой, запутавшись въ собственныя, другъ другу разставленныя сѣти и какъ бы попавши въ тѣсную тюрьму, гдѣ человѣкъ ничего уже не знаетъ и ничего не видитъ, кромѣ одного существа.

Очутившись за столомъ, передъ полными тарелками супа, при веселомъ свѣтѣ лампъ, они какъ бы очнулись и почувствовали, что, все-таки, сильно проголодались. За столомъ просидѣли долго, а когда обѣдъ кончился, всѣ забыли въ пріятной бесѣдѣ о видахъ при лунѣ. Никому не хотѣлось выходить изъ дома, и рѣчи объ этомъ уже не было. Полная луна могла сколько ей угодно серебрить своими поэтическими лучами тонкую, мелкую рябь прилива, набѣгающаго на песокъ съ едва замѣтнымъ и ужасающимъ журчаньемъ; она могла освѣщать стѣны, обвивающіяся вокругъ скалистой горы, и играть своими переливами по чудной декораціи безбрежнаго залива, по сверкающей и лѣнящейся полосѣ, неудержимо расползающейся на дюнахъ, по романтическимъ очертаніямъ башенокъ аббатства, — никто не хотѣлъ уже ни на что смотрѣть.

Не было еще десяти часовъ, когда г. Вальзаси, одолѣваемый сномъ, заговорилъ о томъ, что пора идти и на покой. Такое предложеніе было принято безъ малѣйшаго возраженія. Всѣ распрощались самымъ задушевнымъ образомъ и разошлись по своимъ комнатамъ.

Андрэ Маріоль зналъ, что ему не заснуть; онъ зажегъ двѣ свѣчи на каминѣ, открылъ окно и сталъ безцѣльно смотрѣть въ пространство. Все его тѣло изнывало отъ терзаній неисполнимыми надеждами. Онъ зналъ, что она здѣсь, близко, что раздѣляютъ ихъ всего двѣ двери, а увидать ее почти такъ же невозможно, какъ немыслимо остановить бѣгъ прилива, затопляющаго окрестность.

Горло судорожно сжималось отъ безумнаго желанія кричать; всѣ нервы дрожали отъ такихъ мукъ неуспокоимыхъ и тщетныхъ ожиданій, что онъ не зналъ, что сдѣлать съ собою, не имѣя силъ выносить долѣе одиночества этого безплодно-счастливаго вечера.

Мало-по-малу всѣ звуки замерли въ домѣ и на единственной грязной улицѣ города. Маріоль все сидѣлъ, опершись на свое окно, сознавая только, что время идетъ; онъ смотрѣлъ на серебристый покровъ поднявшагося прилива и постоянно оттягивалъ время ложиться въ постель, какъ бы подъ вліяніемъ предчувствія невѣдомо откуда могущаго явиться счастья.

Вдругъ ему почудилось, будто чья-то рука тронула ручку замка. Маріоль быстро обернулся. Его дверь тихо отворилась. Вошла женщина съ головою, покрытою бѣлымъ кружевомъ, и вся закутанная въ одну изъ тѣхъ длинныхъ до полу спальныхъ мантилій, которыя кажутся сдѣланными изъ шелка, кашемира и снѣга. Она плотно притворила за собою дверь; потомъ какъ бы не видя его, ошеломленнаго восторгомъ, она прямо подошла къ камину и задула обѣ свѣчи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

На слѣдующій день утромъ они должны были встрѣтиться у двери гостиницы, чтобы распроститься. Андрэ Маріоль первый сошелъ внизъ и ждалъ съ чувствомъ мучительной тревоги и восторга. Что она сдѣлаетъ? Какъ будетъ держать себя? Что станется съ нею и съ нимъ? Счастье ли ждетъ его впереди, или нѣчто ужасное? Она могла сдѣлать изъ него, по своей прихоти, все, что ей вздумается, — одержимаго галлюцинаціями, подобнаго курильщику опіума, или страдальца. Онъ прохаживался между двумя экипажами, такъ какъ имъ предстояло разъѣхаться въ разныя стороны; ему надо было продолжать путь на Сенъ-Мало, чтобы поддержать свою ложь, она должна была вернуться въ Авраншъ. Когда-то они опять увидятся? Сократитъ ли она пребываніе у родныхъ, или отсрочитъ свое возвращеніе? Онъ до ужаса боялся ея перваго взгляда и первыхъ словъ, такъ какъ, во время короткаго пребыванія ночью въ его номерѣ, онъ ее не видалъ и они почти ничего не сказали другъ другу. Она отдалась ему смѣло и рѣшительно, но съ стыдливою сдержанностью, осталась слишкомъ недолго, уклоняясь отъ его нѣжностей; потомъ ушла неслышными шагами, прошептавши: «До завтра, другъ мой». Отъ этого короткаго и страннаго свиданія у Андрэ Маріоля осталось едва замѣтное разочарованіе человѣка, которому не удалось воспользоваться всею жатвой любви, казавшеюся ему созрѣвшею, и, въ то же время, опьяненіе побѣдой и, слѣдовательно, надежда несомнѣнно восторжествовать надъ ея послѣдними сопротивленіями.

Онъ услыхалъ ея голосъ и вздрогнулъ: она говорила громко, раздраженная споромъ съ отцомъ, и когда Маріоль увидалъ ее на послѣднихъ ступеняхъ лѣстницы, на ея губахъ замѣтна была легкая складочка гнѣва, выраженіе нетерпѣнія. Маріоль сдѣлалъ два шага; Мишель увидала его и улыбнулась. Ея моментально успокоившіеся глаза смотрѣли ласково, по всему лицу разлилась какая-то нѣжность. Въ пожатіи ея руки, протянутой быстро и сердечно, чувствовалось непринужденное и неомраченное раскаяніемъ подтвержденіе того дара, который она ему сдѣлала.

— И такъ, намъ приходится разстаться, — сказала она.

— Мнѣ это такъ тяжело, что я и выразить не могу, — отвѣтилъ онъ.

Она прошептала:

— Разстаемся не надолго.

Къ нимъ подходилъ де-Прадонъ, и она прибавила очень тихо:

— Скажите, что вы хотите объѣхать Бретань дней въ двѣнадцать, но этого не дѣлайте.

Появилась мадамъ Вальзаси, очень взволнованная.

— Правду говоритъ твой отецъ, будто ты хочешь уѣхать послѣ-завтра? Ты же хотѣла пробыть, по крайней мѣрѣ, до понедѣльника.

Мадамъ де-Бюрнъ слегка нахмурилась и отвѣтила:

— Папа вѣчно дѣлаетъ неловкости и не умѣетъ молчать, когда нужно. Море вызываетъ у меня, какъ всегда, очень непріятныя невралгіи, и я на самомъ дѣлѣ говорила объ отъѣздѣ, чтобы не быть вынужденной лечиться потомъ цѣлый мѣсяцъ. Но теперь совсѣмъ не время говорить объ этомъ.

Кучеръ Маріоля торопилъ его, чтобы не опоздать въ Панторсонъ къ поѣзду.

Мадамъ де-Бюрнъ спросила:

— А вы когда разсчитываете быть въ Парижѣ?

Онъ отвѣтилъ послѣ нѣкотораго колебанія:

— Навѣрное самъ еще не знаю. Мнѣ хочется посмотрѣть Сенъ-Мало, Брестъ, Дуарненецъ… Одьернъ, Пенмаршъ, Морбиганъ, весь знаменитый берегъ Бретани. На это мнѣ понадобится…

Онъ помолчалъ немного, какъ бы разсчитывая, и преувеличилъ:

— Дней пятнадцать или двадцать.

— Это слишкомъ много, — сказала она, смѣясь. — Если мои нервы будутъ такъ же не въ порядкѣ, какъ нынѣшнюю ночь, я вернусь послѣ-завтра.

Охваченный волненіемъ, онъ едва сдержался, чтобы не крикнуть: «Благодарю!» — и ограничился тѣмъ, что поцѣловалъ, поцѣлуемъ любовника, протянутую ему на прощанье руку.

Послѣ множества обоюдныхъ любезностей, благодарностей и увѣреній въ симпатіи, обмѣненныхъ съ супругами Вальзаси и съ де-Прадономъ, немного успокоеннымъ сообщеніемъ о такомъ путешествіи, Маріоль сѣлъ въ экипажъ и уѣхалъ. Въ Парижъ онъ вернулся, нигдѣ не останавливаясь и ничего не видавши дорогой. Во всю ночь, забившись въ уголъ вагона, сидя съ полузакрытыми глазами и сложенными на груди руками, охваченный однимъ воспоминаніемъ, онъ ни о чемъ не могъ думать, кромѣ этой одной осуществившейся мечты. Какъ только онъ очутился дома, съ первой минуты, проведенной имъ въ тиши библіотеки, гдѣ онъ обыкновенно сидѣлъ, гдѣ работалъ и писалъ, гдѣ почти всегда находилъ покой въ сосѣдствѣ своихъ добрыхъ книгъ, фортепіано и скрипки, начались для него муки безпрерывнаго нетерпѣнія, точно лихорадкой томящаго ненасытныя сердца. Удивленный тѣмъ, что не можетъ найти себѣ ни дѣла, ни развлеченія, что обычныя его занятія, чтеніе и музыка, не въ состояніи не только овладѣть его мыслью, но даже принудить его физически оставаться на одномъ мѣстѣ, онъ рѣшительно не зналъ, что предпринять для успокоенія этого новаго тревожнаго состоянія. Въ него какъ бы вселилась необъяснимая потребность уйти изъ дому, ходить, двигаться, то внутреннее безпокойство, которое безсознательно передается тѣлу и является ничѣмъ инымъ, какъ инстинктивнымъ и тоскливымъ стремленіемъ искать и во что бы не стало найти кого-то.

Онъ надѣлъ пальто, взялъ шляпу, отворилъ дверь и, сходя съ лѣстницы, раздумывалъ, куда же ему идти, однако. Его вдругъ обрадовала мысль, не приходившая еще до сихъ поръ въ голову: для свиданій съ нею ему необходимъ никому невѣдомый, тихій и хорошенькій пріютъ. Онъ пустился на поиски, обходилъ переулки послѣ улицъ, бульвары послѣ переулковъ, безпокойно осматривалъ дворниковъ съ услужливыми улыбками, квартирныхъ хозяекъ съ подозрительными минами, комнаты сомнительной чистоты и вернулся домой вечеромъ, отчаявшись въ успѣхѣ. Съ девяти часовъ слѣдующаго дня онъ опять принялся за то же самое и кончилъ тѣмъ, что къ ночи разыскалъ въ одномъ изъ переулковъ Отёйля уединенный флигелекъ въ глубинѣ сада, имѣющаго три выхода. Живущій по сосѣдству драпировщикъ взялся убрать квартиру въ два дня. Маріоль выбралъ матеріи, заказалъ очень простую мебель изъ лакированной сосны и приказалъ купить толстые, пушистые ковры. Садъ находился подъ присмотромъ булочника, жившаго у одного изъ входовъ въ него. Маріоль условился съ женою этого булочника относительно всѣхъ необходимыхъ заботъ о квартирѣ. Мѣстный торговецъ цвѣтами взялъ на себя убранство клумбъ. Всѣ эти хлопоты заняли Маріоля до восьми часовъ, и когда онъ, измученный усталостью, вернулся домой, то съ замираніемъ сердца увидалъ на своемъ столѣ телеграмму. Въ ней онъ прочелъ: "Завтра вечеромъ буду дома. Подробности сообщу.

Мишъ".

Онъ не писалъ ей изъ боязни, что письмо не дойдетъ до нея, такъ какъ она должна была уѣхать изъ Аврапша. Пообѣдавши, онъ тотчасъ же сѣлъ къ столу выразить ей все то, что онъ пережилъ душою. Не легко это было сдѣлать, — всѣ слова, фразы, даже мысли представлялись ему слабыми и ничтожными, до смѣшнаго неподходящими для опредѣленія столь идеально-тонкаго и страстнаго блаженства. Въ письмѣ, полученномъ на слѣдующій день утромъ, она подтверждала извѣщеніе о своемъ возвращеніи къ вечеру и просила его никому не показываться въ теченіе нѣсколькихъ дней, чтобы вѣрнѣе убѣдить всѣхъ въ его отсутствіи. Она приглашала его придти завтра въ десять часовъ утра на террасу Тюльерійскаго сада надъ Сеной.

Онъ былъ тамъ цѣлымъ часомъ раньше и бродилъ по огромному саду, въ которомъ мелькали только ранніе прохожіе, чиновники министерствъ лѣваго берега, служилый и рабочій людъ разнаго званія. Съ самодовольнымъ наслажденіемъ онъ посматривалъ на этихъ людей, идущихъ спѣшнымъ шагомъ, приневоленныхъ нуждою въ хлѣбѣ насущномъ къ отупляющему труду, и, сравнивая ихъ въ эту минуту съ собою, поджидающимъ любовницу, одну изъ царицъ парижскаго свѣта, онъ сознавалъ себя настолько счастливымъ, привилегированнымъ, недосягаемымъ, что готовъ былъ возблагодарить голубое небо, такъ какъ Провидѣніе было для него ничѣмъ инымъ, какъ смѣною ясной лазури и дождя по капризу случая, таинственнаго властелина дней и людей. За нѣсколько минутъ до десяти часовъ Маріоль прошелъ на террасу и сталъ поджидать ее.

«Навѣрное, опоздаетъ!» — думалъ онъ. Но едва прозвучали десять ударовъ колокола на часахъ ближайшей башни, какъ ему показалось, будто онъ увидалъ ее очень издалека, идущую тоже быстрыми шагами, точно работница, боящаяся опоздать въ мастерскую. Онъ не сразу повѣрилъ своимъ глазамъ: «Неужели это она?» Онъ узналъ ея походку и удивлялся перемѣнѣ, происшедшей въ ея внѣшности, необычайно скромной въ простомъ темномъ платьѣ. Она направлялась къ лѣстницѣ, ведущей на террасу, по совершенно прямой дорогѣ, какъ человѣкъ, давно знакомый съ мѣстностью.

Онъ подумалъ: «Должно быть, она любитъ это мѣсто и прогуливается здѣсь иногда». Онъ видѣлъ, какъ она приподняла платье, чтобы стать ногой на первую ступеньку лѣстницы, какъ быстро взбѣжала наверхъ, и поспѣшилъ къ ней на встрѣчу. Подходя къ нему, она проговорила съ привѣтливою улыбкой, изъ-за которой проглядывало безпокойство:

— Вы очень неосторожны. Не слѣдуетъ такъ показываться у всѣхъ на виду. Я васъ замѣтила чуть не съ улицы Риволи. Пойдемте, мы сядемъ тамъ на лавочкѣ; тамъ и надо ждать меня въ другой разъ.

Онъ не утерпѣлъ и спросилъ:

— Вы, стало быть, часто бываете здѣсь?

— Да, я очень люблю это мѣстечко и раннія утреннія прогулки. Вотъ здѣсь я гуляю, любуясь этимъ красивымъ видомъ. Къ тому же, здѣсь никого не встрѣтишь, тогда какъ Лѣсъ невозможенъ. Только не выдайте этого секрета.

Онъ разсмѣялся:

— Постараюсь не выдать!

Онъ тихо взялъ ея руку, маленькую ручку, спрятанную въ складкахъ платья, и вздохнулъ:

— Какъ я люблю васъ! Безъ васъ, ожидая васъ, я совсѣмъ болѣнъ. Вы получили мое письмо?

— Да, благодарю, оно очень тронуло меня.

— И вы еще не недовольны мною?

— О, нѣтъ! Изъ-за чего же? Вы премилый.

Онъ подыскивалъ пламенныя слова, страстныя выраженія благодарности и, не находя ихъ, слишкомъ взволнованный для того, чтобы сохранить свободу въ выборѣ фразъ, повторилъ:

— Какъ я люблю васъ!

Она сказала:

— Я позвала васъ сюда потому, что и здѣсь, какъ тамъ, есть вода и лодки. На тамошнее это не похоже. Но все же и здѣсь не дурно.

Они сѣли на скамью у каменной балюстрады, идущей по верху вдоль рѣки. Ихъ ни откуда нельзя было видѣть, а вблизи почти никого не было. На всей длинной террасѣ, кромѣ нихъ, только и было живыхъ существъ — два садовника и три няньки съ дѣтьми. Экипажи катились по набережной подъ ихъ ногами, но такъ, что ихъ не было видно; по тротуару, прилегающему къ стѣнѣ, поддерживающей террасу, раздавались шаги пѣшеходовъ. А они, все еще не находя, что сказать другъ другу, молча смотрѣли на чудесный парижскій пейзажъ, простирающійся отъ острова Сенъ-Луи и башенъ Нотръ-Дамъ до холмовъ Медона. Она повторила:

— Это, все-таки, очень красиво.

Передъ нимъ вдругъ живо пронеслось опьяняющее воспоминаніе ихъ прогулки въ поднебесьѣ, на вершину башни Аббатства, и, поддаваясь сожалѣнію о невозвратно минувшихъ волненіяхъ, онъ сказалъ:

— О, помните ли вы нашъ подъемъ по тропинкѣ Безумцевъ?

— Да, но мнѣ страшно немного теперь, когда я подумаю объ этомъ. Боже мой, какъ бы дурно мнѣ сдѣлалось, если бы пришлось повторить это! Тамъ меня точно опьянялъ просторъ и солнце, и море. Посмотрите, другъ мой, какъ восхитительно то, что мы теперь видимъ. Люблю я Парижъ.

Онъ растерялся, смутно почувствовавши, что уже не было чего-то, проявившагося было въ ней тамъ. Онъ прошепталъ:

— Что мнѣ за дѣло до видовъ, лишь быть съ вами!

Она молча пожала ему руку. Приведенный этимъ легкимъ пожатіемъ въ большій восторгъ, чѣмъ какой произвели бы, быть можетъ, нѣжныя слова, съ сердцемъ, облегченнымъ отъ стѣсненія, давившаго его до этихъ поръ, онъ заговорилъ, наконецъ. Медленно, въ выраженіяхъ почти торжественныхъ, онъ сказалъ, что отдалъ ей жизнь свою на всегда, пусть она дѣлаетъ изъ нея, что ей вздумается.

Тронутая этимъ, но, оставаясь вѣрною дочерью современнаго невѣрія, неосвободимою рабой всеразъѣдающей ироніи, она отвѣтила, улыбаясь:

— Не связывайте себя такъ надолго и такъ крѣпко!

Онъ совсѣмъ обернулся къ ней, посмотрѣлъ ей прямо въ глаза пристальнымъ взглядомъ, похожимъ на прикосновеніе, и повторилъ сказанное пространнѣе, пламеннѣе, поэтичнѣе. Все, что онъ писалъ ей въ своихъ восторженныхъ письмахъ, онъ высказалъ теперь съ такимъ благоговѣйнымъ убѣжденіемъ, что она слушала его, точно носясь въ облакахъ ѳиміама. Всѣми фибрами своего женскаго существа она наслаждалась этимъ нѣжащимъ обожаніемъ, полнѣе и больше, чѣмъ когда-либо въ своей жизни.

Когда онъ смолкъ, она отвѣтила ему просто:

— Я васъ тоже очень люблю!

Рука съ рукою, какъ подростки, бѣгущіе по деревенской дорожкѣ, они разсѣяннымъ взглядомъ слѣдили за скользящими по рѣкѣ крошечными пароходиками. Они были одни во всемъ Парижѣ, среди глухаго, громаднаго шума, ближняго и дальняго, стоявшаго надъ городомъ, полнымъ міровою жизнью, — болѣе одни, чѣмъ на вершинѣ старинной башни. Въ теченіе нѣсколькихъ секундъ они, на самомъ дѣлѣ, забыли, что существуетъ на свѣтѣ что-либо, кромѣ ихъ двоихъ. Къ ней первой вернулось сознаніе дѣйствительности и быстро уходившаго времени.

— Хотите увидаться завтра опять здѣсь же? — спросила она.

Онъ не сразу отвѣтилъ, смущенный тѣмъ, что ему предстояло ей сказать.

— Да… да, конечно… Только… развѣ мы нигдѣ уже не увидимся, кромѣ какъ здѣсь?… Это мѣсто… уединенное. Но, все-таки… всякій можетъ сюда придти.

Она колебалась.

— Это правда. Однако, вамъ необходимо также никому не показываться недѣли двѣ, по крайней мѣрѣ, чтобы всѣ повѣрили вашему путешествію. Было бы чудесно и прелесть какъ таинственно видаться такъ, чтобы въ Парижѣ этого не знали. Но у себя я не могу васъ принимать теперь. И уже, право… я не знаю…

Онъ почувствовалъ, что краснѣетъ, и продолжалъ:

— Я такъ же точно не могу просить васъ войти ко мнѣ. Нѣтъ ли возможности устроить это иначе, въ другомъ мѣстѣ?

Она не была ни удивлена, ни шокирована, отнеслась къ этому съ своею обычною практическою разсудительностью, съ высоты логики и безъ притворной стыдливости.

— Конечно, да, — сказала она. — Только нужно время, чтобы подумать объ этомъ.

— Я подумалъ.

— Уже?

— Да.

— И что же?

— Знаете вы Старо-Польную улицу въ Отёйлѣ?

— Нѣтъ.

— Она выходитъ на улицу Турнеминъ и на улицу Жанъ-де-Сольжъ.

— А затѣмъ?

— Въ этой улицѣ или, вѣрнѣе, въ этомъ переулкѣ есть садъ, а въ саду павильонъ, изъ котораго можно выйти и въ переулокъ, и въ обѣ улицы.

— А затѣмъ?

— Павильонъ этотъ ждетъ васъ.

Она подумала немного, потомъ, опять-таки безъ малѣйшаго стѣсненія, задала два-три вопроса, подсказанные женскою осторожностью. Его объясненія оказались, должно быть, удовлетворительными, такъ какъ она прошептала, вставая:

— Хорошо. Я приду завтра.

— Въ которомъ часу?

— Въ три.

— Я буду ждать васъ за дверью номеръ седьмой. Не забудьте. Проходя мимо, постучите.

— Хорошо. До свиданія, мой другъ, до завтра.

— До завтра, до свиданія. Благодарю. Я васъ обожаю!

Они встали.

— Не ходите со мной, — сказала она. — Оставайтесь здѣсь минутъ десять и уходите по набережной.

— Прощайте.

— До свиданія.

Она ушла очень быстро съ такимъ скромнымъ и дѣловымъ видомъ, что ее можно было, навѣрное, принять за одну изъ добрыхъ и трудолюбивыхъ дѣвушекъ Парижа, спѣшащихъ по улицамъ каждое утро къ своему честному заработку.

Онъ приказалъ везти себя въ Отёйль, волнуясь страхомъ, что квартира не будетъ готова къ завтраму. Онъ нашелъ ее полною рабочими. Стѣны были затянуты матеріями, полы покрыты коврами; вездѣ стучали, прибивали, чистили. Въ саду, довольно большомъ и красивомъ остаткѣ стариннаго парка, съ нѣсколькими уцѣлѣвшими вѣковыми деревьями, съ кустарниками, разросшимися въ цѣлую рощицу, съ газонами и вьющимися въ чащѣ дорожками, садовникъ успѣлъ уже насадить розъ, гвоздикъ, гераній, резеды, двадцать сортовъ другихъ растеній, которыя заставляютъ тщательнымъ уходомъ цвѣсти раньше или позднѣе, чтобы имѣть возможность въ одинъ день превратить пустырь въ цвѣтущій палисадникъ.

Маріоль былъ такъ доволенъ, точно одержалъ надъ нею новую побѣду. Взявши съ драпировщика клятву въ томъ, что мебель будетъ на мѣстѣ къ двѣнадцати часамъ дня, онъ отправился по магазинамъ покупать разныя бездѣлушки, чтобы изукрасить свое помѣщеніе. Для стѣнъ онъ выбралъ превосходныя фотографіи, снимки съ знаменитыхъ картинъ, для каминовъ и столовъ — фаянсы Дика и разныя дамскія вещицы, которыя женщины любятъ имѣть всегда подъ руками. Въ этотъ день онъ истратилъ четвертую часть своего годоваго дохода, и сдѣлалъ это съ особеннымъ удовольствіемъ, припоминая, что въ теченіе десяти лѣтъ постоянно откладывалъ сбереженія не изъ любви къ экономіи, а по неимѣнію потребностей, что и давало ему возможность распоряжаться теперь деньгами совсѣмъ большимъ бариномъ.

На слѣдующій день съ утра онъ уже былъ въ новой квартирѣ; при немъ привезли мебель, по его указаніямъ ее разставили, самъ онъ лазилъ по лѣстницамъ, развѣшивалъ картины, курилъ духами, пульверизовалъ ими матеріи, покрывавшія стѣны, прыскалъ ими на ковры. Въ лихорадочномъ возбужденіи, въ восторгѣ, одушевлявшемъ все его существо, то что онъ дѣлалъ, представлялось ему необыкновенно занимательнымъ и наиболѣе восхитительнымъ изъ всего, что онъ когда-либо дѣлалъ въ жизни. Онъ ежеминутно смотрѣлъ на часы, разсчитывалъ, сколько времени еще остается до того момента, когда она войдетъ сюда, и торопилъ рабочихъ, хлопоталъ самъ, какъ бы все лучше устроить, какъ бы расположить все въ наиболѣе красивомъ видѣ.

Изъ осторожности онъ всѣхъ отпустилъ къ двумъ часамъ и, пока стрѣлка часовъ неторопливо обходила послѣдній кругъ, въ тиши домика, гдѣ ждало его величайшее счастье, на какое онъ когда-либо могъ разсчитывать, онъ упивался, наединѣ съ своими мечтами, предвкушеніемъ безумнѣйшихъ наслажденій любви, переходя изъ одной комнаты въ другую, разговаривая вслухъ самъ съ собою, фантазируя, сумасшествуя. Потомъ онъ направился въ садъ. Яркіе лучи солнца пробивались сквозь листву, пятнами ложились на траву и особенно эффектно освѣщали группу розъ, — точно и солнце хотѣло помочь ему придать всевозможную прелесть этому свиданію. Затѣмъ онъ притаился за дверью, безпрестанно пріотворяя ее изъ опасенія, какъ бы она не прошла мимо.

Прозвучали три удара колокола и были тотчасъ же повторены десяткомъ часовъ монастырей и фабрикъ. Онъ ждалъ уже съ часами въ рукахъ и вздрогнулъ, когда раздался легкій стукъ въ дверь, къ которой было приложено его ухо; его удивило, что онъ не слыхалъ ни малѣйшаго звука шаговъ въ переулкѣ. Онъ отворилъ и очутился лицомъ къ лицу съ нею. Она смотрѣла удивленно. Зоркимъ и тревожнымъ взглядомъ она окинула сосѣдніе дома и успокоилась, сообразивши, что здѣсь, навѣрное, никто ее не знаетъ среди скромнаго буржуазнаго люда, живущаго въ такой глуши. Потомъ она осмотрѣла садъ и осталась имъ довольна. Наконецъ, она сняла перчатки, приложила поочередно обѣ руки къ губамъ свое любовника и взяла его подъ руку. На каждомъ шагу она повторяла:

— Боже, какъ хорошо! какъ неожиданно все это! какъ очаровательно!

Увидавши клумбу розъ, залитую солнцемъ сквозь просвѣтъ между вѣтвями, она воскликнула:

— Это волшебство какое-то, мой милый!

Она сорвала одну изъ нихъ, поцѣловала и приколола къ своему корсажу. Они вошли въ комнаты, и ей, повидимому, все такъ нравилось, что онъ готовъ былъ упасть предъ нею на колѣни, хотя въ глубинѣ души онъ чувствовалъ, что ей слѣдовало бы, можетъ быть, нѣсколько побольше заниматься имъ и поменьше приготовленною для нея обстановкой. Она осматривалась кругомъ, охваченная удовольствіемъ маленькой дѣвочки, нашедшей и забавляющейся новою игрушкой, и, безъ малѣйшей тревоги, въ этой хорошенькой могилѣ ея женской добродѣтели она любовалась ея изяществомъ съ довольствомъ знатока, вкусамъ котораго съумѣли угодить. Идя сюда, она боялась очутиться въ заурядномъ помѣщеніи, полинявшемъ и замаранномъ другими свиданіями. И вотъ, какъ разъ наоборотъ, все это было ново, неожиданно, красиво, сдѣлано исключительно для нея, и все это должно было стоить очень дорого. Онъ просто совершенство, этотъ Маріоль.

Она обернулась къ нему и подняла обѣ руки съ очаровательнымъ призывнымъ жестомъ. Объятія соединили ихъ однимъ изъ тѣхъ поцѣлуевъ съ закрытыми глазами, которые производятъ странное и двойное ощущеніе счастія и небытія. Три часа они провели въ невозмутимой тиши этого убѣжища, и для Андрэ Маріоля опьяненіе чувствъ слилось, наконецъ, съ опьяненіемъ души.

Прежде чѣмъ разстаться, они прошлись еще разъ по. саду и "ѣли подъ зеленымъ навѣсомъ деревьевъ, гдѣ ихъ ни откуда не было видно. Андрэ въ восторженномъ увлеченіи говорилъ съ нею, какъ съ богиней, сошедшею для него съ своего священнаго пьедестала, а она слушала его съ видомъ утомленія, признаки котораго онъ часто подмѣчалъ въ ея скучающихъ взорахъ послѣ слишкомъ продолжительныхъ визитовъ надоѣвшихъ ей людей. Она оставалась, впрочемъ, все такою же милой, ея лицо оживлялось тою же неясною улыбкой, немножко принужденною; она все еще держала его руку и ласкала постояннымъ пожатіемъ, скорѣе безсознательнымъ, быть можетъ, чѣмъ преднамѣреннымъ.

Едва ли она его слушала, такъ какъ прервала на половинѣ фразы и сказала:

— Мнѣ непремѣнно надо уходить. Въ шесть часовъ я должна быть у маркизы Братіанъ и очень къ ней запоздаю.

Онъ тихо проводилъ ее до двери, которую отворилъ при ея приходѣ. Они обмѣнялись поцѣлуями, и, быстро осмотрѣвши улицу, она удалилась, какъ бы крадучись вдоль стѣны.

Оставшись одинъ, онъ тотчасъ же почувствовалъ ту вдругъ захватывающую насъ внутреннюю пустоту, которую оставляетъ по себѣ исчезновеніе женщины, и странную крошечную ранку въ сердцѣ, произведенную удаляющимися шагами. Ему казалось, что онъ покинутъ и одинокъ, какъ будто ея здѣсь совсѣмъ и не бывало, и онъ сталъ ходить по усыпаннымъ пескомъ дорожкамъ, раздумывая о вѣчномъ несоотвѣтствіи между ожиданіями и дѣйствительностью. Онъ оставался тутъ до ночи, успокоиваясь мало-по-малу и отдаваясь ей, заочно и издали, несомнѣнно, полнѣе, чѣмъ она въ то время, когда онъ сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ. Затѣмъ онъ вернулся къ себѣ домой, пообѣдалъ, не замѣчая, что ему подаютъ, и принялся писать ей.

Слѣдующій день показался ему невыносимо долгимъ, а вечеръ — нескойчаемымъ. Онъ написалъ ей еще письмо. Что это значитъ, что она не отвѣтила ему, не дала никакой вѣсточки? Утромъ втораго дня онъ получилъ коротенькую телеграмму, которою она назначала ему свиданіе на другой день и въ тотъ же часъ. Эта маленькая голубая бумажка сразу освободила его отъ болѣзненнаго ожиданія, уже начавшаго его мучить.

Она пришла, какъ въ первый разъ, минута въ минуту, любящая и улыбающаяся, и свиданіе ихъ въ маленькомъ домикѣ Отёйля было точь-въ-точь такимъ же, какъ первое. Андрэ Маріоль, нѣсколько удивленный вначалѣ и какъ бы смущенный тѣмъ, что не ощущаетъ расцвѣта той всезахватывающей страсти, приближеніе которой онъ предчувствовалъ, но еще болѣе увлеченный чувственно, понемногу забывалъ свои былыя мечты, убаюкиваемый нѣсколько инымъ счастьемъ, чѣмъ то, какого онъ ожидалъ. Его привязывали къ ней ласки, узы опасныя, самыя крѣпкія изъ всѣхъ, единственныя, отъ которыхъ нельзя освободиться, если онѣ захватили человѣка по-настоящему и сжимаютъ до крови его тѣло.

Двадцать дней промелькнуло, двадцать сладкихъ, чудныхъ дней! Ему казалось, что и конца этому никогда не будетъ, что такъ онъ. и останется несуществующимъ ни для кого и живущимъ лишь для нея одной. Въ его увлекающемся воображеніи безплоднаго художника, постоянно томимаго ожиданіями, зарождалась неосуществимая надежда устроить тихую, счастливую, уединенную жизнь.

Она приходила черезъ каждые три дня, безъ сопротивленій, привлекаемая, съ одной стороны, прелестью этого пріюта, очаровательностью домика, превратившагося въ теплицу рѣдкихъ цвѣтовъ, и новизною любовныхъ свиданій, почти совершенно безопасныхъ, такъ какъ никто не имѣлъ права слѣдить за нею, и, тѣмъ не менѣе, полныхъ таинственности, и съ другой стороны — притягиваемая обоготвореніемъ и все увеличивающеюся нѣжностью своего любовника.

Однажды, наконецъ, она ему сказала:

— Теперь, мой милый другъ, пора и показаться. Завтра приходите ко мнѣ послѣ полудня. Я уже объявила, что вы вернулись.

Онъ глубоко огорчился.

— О, зачѣмъ такъ скоро? — сказалъ онъ.

— Затѣмъ, что, если бы кто-нибудь узналъ о вашемъ пребываніи въ Парижѣ, то оно оказалось бы слишкомъ необъяснимымъ, чтобы не вызвать разныхъ предположеній.

Онъ призналъ справедливость такого довода и обѣщалъ быть у нея на слѣдующій день. Потомъ онъ спросилъ:

— Вы, стало быть, принимаете завтра?

— Да, — сказала она. — Предстоитъ даже маленькое торжество.

— Какого рода торжество?

Она смѣялась очень довольная.

— Я добилась отъ Массиваля, цѣною самой отчаянной лести, чтобы онъ сыгралъ у меня свою Дидону, которой еще никто не знаетъ. Это поэма античной любви. Мадамъ Братіанъ, считавшая Массиваля своею исключительною собственностью, просто въ отчаяніи. Будетъ и она, такъ какъ она поетъ. Каково я устроила?

— Много народа будетъ?

— О, нѣтъ, только свои близкіе люди. Вы почти всѣхъ знаете.

— Не освободите ли вы меня отъ этого торжества? Я такъ счастливъ въ моемъ уединеніи.

— О, нѣтъ, мой другъ. Поймите, что васъ я хочу видѣть больше, чѣмъ кого-нибудь.

У него дрогнуло сердце.

— Благодарю, — сказалъ онъ, — я приду.

II.

Когда Мишель де-Бюрнъ поздоровалась съ Маріолемъ, то онъ замѣтилъ, что она назвала его: «cher monsieur», а не такъ, какъ, въ Отёйлѣ: «cher ami», и пожатіе руки было короткое, торопливое пожатіе женщины, занятой, озабоченной, сполна захваченной свѣтскими обязанностями. Онъ вошелъ въ гостиную въ то время, какъ хозяйка направлялась къ прославленной красавицѣ мадамъ Лё-Пріёръ, нѣсколько иронически прозванной «Богиней» за ея смѣло декольтированныя платья и за ея претензіи на скульптурность. Формъ. Она была замужемъ за однимъ членомъ института по отдѣленію надписей и изящной словесности.

— А, Маріоль! — воскликнулъ Ламартъ. — Вы гдѣ пропадали, мой дорогой? Мы уже думали, не умерли ли вы.

— Я только что вернулся изъ поѣздки въ Финистеръ.

Онъ сталъ передавать свои путевыя впечатлѣнія, но романистъ перебилъ его:

— Знакомы вы съ баронессой де-Фреминъ?

— Нѣтъ, встрѣчался только съ нею и очень многое про нее слышалъ. Говорятъ, прелюбопытная особа.

— Первостатейный образецъ поврежденныхъ, но вкуса особеннаго съ изящнѣйшимъ букетомъ новинки.

Онъ взялъ его подъ руку и повелъ къ молодой женщинѣ, которую постоянно сравнивали съ куколкой, съ блѣдною и восхитительною маленькою бѣлокурою куколкой, выдуманною и созданною дьяволомъ на погибель большихъ дѣтей, обросшихъ бородами. У нея были продолговатые глаза, узкіе, точно прорѣзанные, какъ бы немного приподнятые къ вискамъ, напоминающіе глаза китайской расы. Взглядъ ихъ голубой эмали проскальзывалъ между рѣсницами, совсѣмъ открывавшимися очень рѣдко, лѣнивыми, прячущими рѣсницами, безпрерывно опадающими, чтобы скрыть таинственность этого существа. Очень свѣтлые волосы отливали серебристымъ блескомъ шелка; маленькій ротикъ съ тонкими губами казался нарисованнымъ миніатюристомъ и потомъ вырѣзаннымъ нѣжною рукой чеканщика. Голосъ звучалъ тонами хрусталя, а необыкновенный складъ мысли, ѣдкой, своеобразной, злой и забавной, сокрушительно привлекательной, соблазнительная и холодная прелесть, спокойная путаница ея шаловливаго невроза страшно волновали окружающихъ ее, вызывали порывы страсти. Весь Парижъ зналъ ее и считалъ за самую взбалмошную изъ всѣхъ свѣтскихъ женщинъ настоящаго высшаго общества, а также за самую остроумную; но никто не зналъ навѣрное, что она такое, что она думаетъ и что дѣлаетъ. Надъ мужчинами она, вообще, властвовала какою-то непреодолимою силой. Ея мужъ тоже оставался для всѣхъ загадкой. Очень привѣтливый и настоящій большой баринъ, онъ, казалось, ничего не видитъ. Въ самомъ ли дѣлѣ онъ не видалъ, или былъ равнодушенъ къ поведенію жены, или чрезмѣрно снисходителенъ? Весьма возможно, что, въ сущности, и видѣть было нечего, кромѣ эксцентричностей, забавлявшихъ его самого. Про него высказывались самыя разнообразныя мнѣнія и распускались очень нехорошіе слухи; дѣло доходило даже до намековъ, будто онъ извлекаетъ пользу изъ тайныхъ пороковъ своей супруги.

Между нею и г-жею де-Бюрнъ существовали и взаимное влеченіе сходныхъ натуръ, и ожесточенное соперничество, бывали періоды дружбы, за которыми слѣдовали взрывы отчаянной вражды. Онѣ нравились другъ другу, боялись другъ друга и одна къ другой стремились, какъ записные дуэлисты, высоко цѣнящіе противника и желающіе убить его. Въ данную минуту перевѣсъ былъ на сторонѣ баронессы де-Фреминъ. Она только что одержала блестящую побѣду: завоевала Ламарта, отбила его у соперницы, изъ рукъ вырвала, чтобы открыто забрать въ число своихъ признанныхъ поклонниковъ. Романистъ казался увлеченнымъ, заинтригованнымъ, очарованнымъ и озадаченнымъ всѣмъ, что онъ нашелъ въ этой неправдоподобной женщинѣ, и онъ не могъ удержаться, чтобы не говорить о ней, про что уже начинали болтать въ обществѣ.

Въ ту минуту, какъ онъ представлялъ Маріоля, взглядъ г-жи де-Бюрнъ сверкнулъ на него съ противуположнаго конца комнаты. Ламартъ улыбнулся и шепнулъ на ухо пріятелю:

— Посмотрите, наша хозяйка злится.

Андрэ поднялъ глаза, но мадамъ де-Бюрнъ уже повернулась на встрѣчу Массивалю, появившемуся изъ-за приподнятой портьеры. Почти слѣдомъ за нимъ вошла маркиза де-Братіанъ, что вызвало со стороны Ламарта замѣчаніе:

— Вотъ это такъ! Намъ достанется лишь повтореніе Дидоны, — первое исполненіе, надо полагать, уже было въ каретѣ маркизы.

Мадамъ де-Фреминъ добавила:

— Коллекція нашего добраго друга де-Бюрнъ лишается, поистинѣ, своихъ драгоцѣннѣйшихъ перловъ.

Злоба, похожая на ненависть къ этой женщинѣ, вспыхнула вдругъ въ сердцѣ Маріоля, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, поднялось раздраженіе противъ всего этого общества, противъ образа жизни этихъ людей, противъ ихъ обычаевъ, вкусовъ, ихъ ничтожныхъ интересовъ, ихъ шутовскихъ забавъ. Воспользовавшись тѣмъ, что Ламартъ наклонился къ молодой женщинѣ и говорилъ съ нею тихо, онъ отвернулся отъ нихъ и отошелъ прочь.

Г-жа Лё-Пріёръ сидѣла одна въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него. Онъ подошелъ къ ней поклониться. По словамъ Ламарта, она была представительницей игры на старый ладъ въ этой средѣ передовыхъ. Молодая, высокая, красивая, съ очень правильными чертами лица, съ каштановыми волосами, сверкавшими огненнымъ отливомъ, любезная, привлекательная своею спокойною и привѣтливою прелестью, своимъ скромнымъ и, въ то же время, умѣлымъ кокетствомъ, большимъ желаніемъ нравиться, прикрытымъ внѣшностью искренняго и простаго расположенія, она имѣла своихъ преданныхъ поклонниковъ, которыхъ благоразумно оберегала отъ опасныхъ соперницъ. Ея домъ считался доступнымъ лишь для тѣснаго кружка самыхъ близкихъ людей, гдѣ, впрочемъ, всѣ единогласно восхваляли достоинства ея мужа.

Она и Маріоль заговорили. Ей очень нравились его умъ и сдержанность; о немъ мало говорили въ обществѣ, но онъ былъ, вѣроятно, лучше всѣхъ другихъ.

Явились послѣдніе изъ приглашенныхъ: толстый Френель пыхтѣлъ и отиралъ лобъ, всегда влажный и блестящій, свѣтскій философъ Жоржъ де-Мальтри, за нимъ вошли баронъ де-Гравиль и графъ де-Марантенъ. Г. де-Прадонъ принималъ въ это утро гостей вмѣстѣ съ дочерью. Къ Маріолю онъ былъ внимателенъ. А Маріоль, съ болью въ сердцѣ, слѣдилъ за тѣмъ, какъ хозяйка переходитъ отъ однихъ къ другимъ, занята всѣми этими гостями больше, чѣмъ имъ. Два раза, правда, она кинула ему быстрые взгляды, которыми хотѣла, повидимому, сказать: «Я только о васъ думаю». Но эти взгляды были такъ мимолетны, что онъ могъ и ошибиться въ ихъ значеніи. Къ тому же, онъ не могъ уже не видѣть, что настойчивое ухаживаніе Ламарта за г-жею де-Фреминъ раздражаетъ Мишель де-Бюрнъ. «Это не болѣе, — разсуждалъ онъ, — какъ досада кокетки, салонная ревность любительницы, у которой украли рѣдкую бездѣлушку». Тѣмъ не менѣе, онъ уже страдалъ отъ этого; въ особенности же онъ страдалъ отъ того, что замѣчалъ, какъ она безпрерывно поглядываетъ на нихъ исподтишка и ни капельки не тревожится тѣмъ, что онъ, Маріоль, сидитъ съ г-жею Лё-Пріёръ. Ясно было, что его она крѣпко держитъ, увѣрена въ немъ, тогда какъ тотъ ускользаетъ отъ нея. Въ такомъ случаѣ, чѣмъ же была для нея эта любовь, — ихъ любовь, зародившаяся чуть не вчера и не оставлявшая въ немъ мѣста ни для какого иного помысла?

Г. де-Прадонъ требовалъ тишины, Массиваль открылъ рояль и маркиза де-Братіанъ подходила къ нему, снимая перчатки, такъ какъ ей предстояло передать изступленіе Дидоны, когда дверь еще разъ отворилась и вошелъ молодой человѣкъ, обратившій на себя всѣ взоры. Онъ былъ высокъ и строенъ, съ подвитыми бакенбардами, съ бѣлокурыми, короткими и вьющимися волосами, съ видомъ вполнѣ аристократическимъ. Сама г-жа Лё-Пріёръ казалась не совсѣмъ спокойною.

— Кто это? — спросилъ у нея Маріоль.

— Какъ! Вы его не знаете?

— Нѣтъ.

— Графъ Родольфъ де-Беригаусъ.

— А, тотъ, что дрался съ Сигизмундомъ Фабромъ.

— Да.

Исторія этой дуэли надѣлала большаго шума. Графъ де-Бернгаусъ, совѣтникъ австрійскаго посольства, дипломатъ съ самою блестящею будущностью, начинающій Бисмаркъ, какъ о немъ говорили, услыхалъ на одномъ оффиціальномъ пріемѣ какую-то неловкую фразу о своей государынѣ, дрался на третій день съ тѣмъ, кто ее сказалъ, — знаменитымъ фехтовальщикомъ, — и убилъ его. Эта дуэль, необыкновенно взволновавшая общественное мнѣніе, сразу прославила графа де-Бернгауса, на манеръ Сары Бернаръ, съ тою разницей, что его имя оказалось окруженнымъ ореоломъ рыцарской поэзіи. Помимо этого, онъ былъ очень красивъ, пріятенъ въ обществѣ и изященъ необыкновенно. Ламартъ говорилъ про него: «Это укротитель нашихъ свирѣпствующихъ красавицъ».

Онъ сѣлъ около г-жи де-Бюрнъ съ очень любезнымъ видомъ, и Массиваль пробѣжалъ нѣсколько разъ пальцами по клавишамъ рояля. Почти всѣ присутствующіе перемѣнили мѣста, придвинулись, чтобы лучше слышать и, въ то же время, видѣть лицо пѣвицы. Ламартъ очутился рядомъ съ Маріолемъ, плечо съ плечомъ.

Водворилась глубокая тишина ожиданія, вниманія и уваженія. Композиторъ началъ медленно, очень медленно, нота за нотой, какъ бы музыкальный разсказъ, прерываемый паузами, возобновляемый нѣжно, цѣлымъ рядомъ маленькихъ фразъ, то влюбленно-томныхъ, то нервныхъ, тревожныхъ и поразительно оригинальныхъ. Маріоль замечтался. Передъ нимъ носился образъ женщины, въ разцвѣтѣ созрѣвшей молодости, вполнѣ развившейся красавицы, ходящей тихими шагами по берегу, о который плещется море. Онъ угадывалъ, что она страдаетъ, что сердце ея надрывается отъ жестокаго горя, и онъ вглядывался въ г-жу де-Братіанъ.

Неподвижная и блѣдная, подъ тяжелою массой черныхъ волосъ, точно окрашенныхъ въ мрачный цвѣтъ ночи, итальянка выжидала, устремивши впередъ неподвижный взоръ. Въ ея энергичномъ, немного рѣзкомъ лицѣ, на которомъ глаза и брови казались какими-то пятнами, во всемъ ея существѣ, смугломъ, сильномъ и страстномъ, было что-то тревожащее, какъ надвигающаяся гроза, приближеніе которой чувствуется въ потемнѣвшемъ небѣ.

Массиваль продолжалъ, слегка покачивая длинноволосою головой, захватывающую душу повѣсть, лившуюся въ звукахъ изъ-подъ клавишъ рояля.

Но вотъ пѣвица вздрогнула, полуоткрыла ротъ и по комнатѣ пронеслась жалоба страшной тоски, безконечной, надрывающей сердце. То не былъ крикъ трагическаго отчаянья, который артисты на сценѣ сопровождаютъ драматическими жестами, и не былъ это стонъ обманутой любви, заставляющій залу дрожать отъ рукоплесканій, это былъ непередаваемый вопль, вырвавшійся изъ тѣла, а не изъ души, подобный вою задавленнаго звѣря, — реву самка животнаго, которой измѣнили. Она смолкла, и Массиваль опять, вернулся съ большею силой, съ большимъ оживленіемъ, съ большимъ терзаніемъ къ исторіи несчастной царицы, покинутой любимымъ человѣкомъ.

И вновь раздался голосъ пѣвицы. Теперь она говорила, высказывала невыносимыя мученія одиночества, неутолимую жажду утраченныхъ ласкъ и смертельныя страданія отъ сознанія, что онъ разстался съ нею навсегда. Ея звучный и страстный голосъ заставлялъ трепетать сердца. Казалось, будто эта смуглая итальянка, съ мрачною массой волосъ, сама переживаетъ то, о чемъ поетъ, — любитъ или, по меньшей мѣрѣ, способна любить такъ же бѣшено-пылко. Когда она замолчала, ея глаза были полны слезъ, и она ихъ медленно отирала. Ламартъ наклонился къ Маріолю и въ порывѣ артистическаго восторга сказалъ:

— Боже мой, какъ она хороша въ эту минуту! Вотъ это женщина, одна настоящая женщина изъ всѣхъ, имѣющихся налицо.

Немного подумавши, онъ прибавилъ:

— А, впрочемъ, кто ихъ знаетъ? Можетъ быть, это не болѣе, какъ миражъ, произведенный музыкой, такъ какъ въ дѣйствительности ничего нѣтъ, кромѣ иллюзій! Но каково искусство, когда имъ можно создавать такія иллюзіи и всѣ иллюзіи!

Былъ сдѣланъ перерывъ между первою и второю частью музыкальной поэмы. Всѣ горячо привѣтствовали композитора и исполнительницу. Особенно пылки были выраженія восторга Ламарта, и говорилъ онъ совершенно искренно, какъ человѣкъ, одаренный чувствомъ и пониманіемъ, и одинаково впечатлительный ко всѣмъ формамъ воспроизведенія красоты. Онъ такъ высказалъ г-жѣ де-Братіанъ все, перечувствованное имъ подъ вліяніемъ ея пѣнія, что, сильно польщенная, она слегка покраснѣла, остальныя же дамы, слышавшія его, остались этимъ замѣтно недовольны. Онъ, быть можетъ, и самъ предугадывалъ эффектъ, произведенный его словами. Когда онъ повернулся, чтобы возвратиться на свое мѣсто, то увидалъ, какъ графъ Родольфъ де-Бернгаузъ сѣлъ рядомъ съ г-жею де-Фреминъ. Она тотчасъ начала что-то тихо говорить ему; и онъ, и она улыбались съ такимъ видомъ, будто этотъ задушевный разговоръ доставляетъ имъ обоимъ необыкновенное удовольствіе. Маріоль, дѣлавшійся все болѣе и болѣе мрачнымъ, стоялъ у двери. Романистъ подошелъ къ нему. Толстякъ Френель, Жоржъ де-Мальтри, баронъ де-Гравиль и графъ де-Марантенъ обступили г-жу де-Бюрнъ, угощавшую всѣхъ чаемъ. Она казалась окруженною кольцомъ обожателей. Ламартъ насмѣшливо обратилъ на это вниманіе своего пріятеля и сказалъ:

— Кольцо-то есть, только безъ драгоцѣнныхъ камней, и я убѣжденъ, что она охотно отдала бы всѣ эти рѣчные камушки за одинъ брилліантъ, котораго ей не хватаетъ.

— За какой брилліантъ? — спросилъ Маріоль.

— А Бернгаузъ-то, чудный, неотразимый, несравненный Бернгаузъ, тотъ, для кого устроено это празднество, для котораго совершено такое чудо, что Массиваль рѣшился допустить здѣсь пѣніе своей Флорентинской Дидоны!

Андрэ хотя и отнесся къ этому недовѣрчиво, все же почувствовалъ на душѣ жгучую горечь.

— Давно она съ нимъ знакома? — сказалъ онъ.

— О, нѣтъ, самое большее — дней десять. Но за то уже и поработала же она за время этой короткой кампаніи, пустила въ ходъ всю свою побѣдоносную тактику. Если бы вы были здѣсь, посмѣялись бы до-сыта.

— А! надъ чѣмъ же, собственно?

— Въ первый разъ она встрѣтила его у мадамъ де-Фреминъ. Я тамъ обѣдалъ въ этотъ день. Бернгаузъ свой человѣкъ въ этомъ домѣ, какъ вы сами можете видѣть, стоитъ только посмотрѣть на него въ эту минуту. И вотъ, едва они успѣли раскланяться, какъ нашъ очаровательный другъ де-Бюрнъ пустилась въ походъ на завоеваніе единственнаго австрійца. И дѣло идетъ на ладъ, ей это удастся, несмотря на то, что маленькая Фреминъ далеко превосходитъ ее въ негодяйствѣ, въ неподдѣльной холодности и въ глубокой испорченности, быть можетъ. Но нашъ другъ де-Бюрнъ сильнѣе ея въ кокетствѣ, она — больше женщина. Я разумѣю тутъ женщинъ самоновѣйшаго склада, то-есть непреодолимо-привлекательныхъ мастерствомъ очаровывать, которое замѣняетъ у нихъ старинную естественную прелесть. И, надо бы сказать, даже не мастерствомъ, а художественностью, пониманіемъ женской эстетики; вся сила въ этомъ. Она знаетъ себя удивительно, до тонкости, потому что нравится себѣ больше всего на свѣтѣ, и никогда не ошибется въ выборѣ наилучшаго средства побѣдить мужчину и выставить себя въ наиболѣе обворожительномъ для насъ видѣ.

Маріоль возразилъ:

— Я думаю, что вы преувеличиваете; со мною она всегда была очень проста.

— Потому, что простота есть именно самый подходящій для васъ фортель. Я, впрочемъ, не хочу сказать про нее ничего дурнаго и нахожу ее лучшею изъ всѣхъ, ей подобныхъ. А, все-таки, это не женщины.

Нѣсколько аккордовъ Массиваля заставили ихъ замолчать, и г-жа де-Братіанъ пропѣла вторую часть поэмы, въ которой была опять настоящею Дидоной, поражающею физическою страстью и чувственнымъ отчаяньемъ.

Ламартъ все время не спускалъ глазъ съ сидѣвшихъ парочкой г-жи де-Фреминъ и графа де-Бернгауза.

Едва послѣдній звукъ рояля затерялся въ апплодисментахъ, какъ романистъ заговорилъ съ прежнимъ раздраженіемъ, точно продолжая споръ и какъ бы возражая кому-то:

— Нѣтъ, всѣ онѣ не женщины. Самыя честныя изъ нихъ — ничто иное, какъ безсознательныя негодницы. Чѣмъ больше я ихъ узнаю, тѣмъ меньше нахожу ощущеніе того сладкаго опьяненія, которое должна вызывать настоящая женщина. Опьяняютъ и эти, только онѣ разбиваютъ нервы потому, что всѣ онѣ — продукты фальсификаціи. О, это очень пріятно на вкусъ, но далеко не стоитъ прежняго цѣльнаго вина. Видите ли, дорогой мой, женщина сотворена и существуетъ на бѣломъ свѣтѣ лишь ради двухъ вещей, и лишь эти двѣ вещи могутъ довести до полнаго расцвѣта ея истинныя, высокія, превосходныя качества: это — любовь и дѣти. Я разсуждаю какъ мосье Прюдомъ. А эти неспособны къ любви и не хотятъ имѣть дѣтей; когда же, по неосторожности, является на свѣтъ ребенокъ, онъ для нихъ — несчастье и тяжелое бремя. Онѣ, поистинѣ, чудовища.

Удивленный рѣзкимъ тономъ писателя и выраженіемъ гнѣва, сверкавшимъ въ его взглядѣ, Маріоль спросилъ:

— Въ такомъ случаѣ, изъ-за чего же вы половину своей жизни проводите около ихъ юбокъ?

Ламартъ горячо отвѣтилъ:

— Изъ-за чего? изъ-за чего? Изъ-за того, что это меня интересуетъ! И потомъ… потомъ… развѣ вы запретите врачамъ ходить въ больницы посматривать больныхъ? Ну, а для меня это моя клиника, всѣ эти женщины.

Такое разсужденіе, повидимому, успокоило его.

— Къ тому же, я ихъ обожаю за то, что очень онѣ ужь современны. Въ сущности, и самъ-то я настолько же не мужчина, насколько онѣ не женщины. Какъ только я болѣе или менѣе увлекусь которою-нибудь изъ нихъ, я занимаюсь разыскиваніемъ и разборомъ того, что должно отвратить меня отъ нея, и дѣлаю это съ-любознательностью химика, отравляющагося ради изслѣдованія ядовъ.

Помолчавши немного, онъ продолжалъ:

— Такимъ образомъ, я никогда не привяжусь серьезно ни къ одной изъ нихъ. Въ ихъ игру я играю не хуже ихъ, а, можетъ быть, и лучше, и это даетъ мнѣ матеріалъ для моихъ романовъ, тогда какъ имъ ровно никакой пользы нѣтъ отъ того, что онѣ дѣлаютъ. Дуры онѣ, вотъ что! Всѣ онѣ — неудачницы, очаровательницы, которыхъ ждетъ провалъ, и если онѣ по-своему чувствительны, то, начавши старѣть, имъ ничего не остается другаго, какъ подохнуть съ горя.

Слушая его, Маріоль чувствовалъ, какъ на него нападаетъ тоскливое настроеніе вродѣ того, какое испытываетъ человѣкъ подъ вліяніемъ продолжительной ненастной погоды, омрачающей землю. Онъ хорошо зналъ, что въ общемъ романистъ не ошибается; но онъ не могъ допустить, чтобы его собесѣдникъ былъ совершенно правъ. Немного раздосадованный, онъ сталъ возражать не столько изъ желанія защищать женщинъ, сколько для того, чтобы указать въ современной литературѣ причины ихъ разочарованнаго непостоянства.

— Въ то время, когда романисты и поэты восхищали ихъ и заставляли мечтать, — говорилъ онъ, — онѣ искали и вѣрили, что находятъ въ жизни все, соотвѣтствующее тому, о чемъ книги говорили ихъ сердцу. Въ наше время вы упорно уничтожаете все, представлявшееся поэтическимъ и прелестнымъ, и показываете только разочаровывающія реальности. Вслѣдствіе этого, мой милѣйшій, нѣтъ любви въ книгахъ, нѣтъ любви и въ жизни. Вы придумывали идеалы, женщины вѣрили вашимъ выдумкамъ. Теперь вы воспроизводите въ точности однѣ реальности, а онѣ, слѣдомъ за вами, принялись вѣрить, что, кромѣ грубой дѣйствительности, ничего не существуетъ.

Ламартъ очень любилъ литературные споры и началъ было цѣлую диссертацію на эту тему, когда къ нимъ подошла г-жа де-Бюрнъ. День былъ для нея изъ самыхъ удачныхъ: одѣта она обворожительно, сознаніе борьбы придало ей смѣлый и вызывающій видъ. Она сѣла.

— Вотъ это мнѣ нравится, — сказала она, — сидятъ двое мужчинъ, бесѣдуютъ и говорятъ не для меня. Впрочемъ, только васъ двоихъ и интересно здѣсь послушать. О чемъ вы спорите?

Ламартъ, нисколько не стѣсняясь, шутливо-любезнымъ тономъ передалъ ей сущность вопроса и затѣмъ началъ высказывать свои доводы съ особеннымъ одушевленіемъ, вызваннымъ желаніемъ покрасоваться, которое возбуждаютъ женщины во всѣхъ, гоняющихся за славой.

Молодую женщину тотчасъ же занялъ предметъ этого спора; она увлеклась, сама приняла въ немъ участіе и стала защищать новѣйшихъ женщинъ очень остроумно, ловко и довольно удачно. Нѣсколько фразъ, непонятныхъ для романиста, относительно серьезной и прочной привязанности, на которую способны наиболѣе заподозрѣнныя въ холодномъ кокетствѣ, заставили усиленно биться сердце Маріоля. Когда же она отошла отъ нихъ, чтобы сѣсть рядомъ съ г-жею де-Фреминъ, упорно не отпускавшею отъ себя графа Бернгауза, Ламартъ и Маріоль, очарованные выказанною ею женскою ловкостью и прелестью, въ одинъ голосъ заявили другъ другу, что она безспорно обворожительна.

— Взгляните только на нее, — сказалъ романистъ.

Начинался рѣшительный бой. О чемъ же они говорили теперь, австріецъ и эти двѣ женщины? Г-жа де-Бюрнъ подошла какъ разъ въ то время, когда слишкомъ продолжительный разговоръ вдвоемъ между мужчиной и женщиной, если они даже нравятся другъ другу, становится монотоннымъ, и хозяйка прервала его, разсказавши съ негодующимъ видомъ только что слышанное ею отъ Ламарта. Все это могло, разумѣется, относиться къ г-жѣ де-Фреминъ, все это и вызвано было ея недавнею побѣдой надъ романистомъ и повторено это было передъ человѣкомъ очень тонкимъ, умѣвшимъ все понимать. И опять разгорѣлся вѣчно неразрѣшимый вопросъ о любви. Хозяйка подозвала Ламарта и Маріоля, а когда разговоръ оживился, то позвала и всѣхъ остальныхъ.

Споръ сдѣлался общимъ, воодушевленнымъ и веселымъ; каждый вставлялъ въ него свое слово, и г-жа де-Бюрнъ съумѣла выказать себя наиболѣе находчивою и острою, влагая чувство, быть можетъ, притворное, въ забавныя мнѣнія. Она была рѣшительно въ ударѣ — оживлена, умна и хороша больше, чѣмъ когда бы то ни было.

III.

Маріоль только что разстался съ г-жею де-Бюрнъ, какъ захватывающее очарованіе исчезло; онъ почувствовалъ въ себѣ и вокругъ себя, въ своемъ тѣлѣ, въ душѣ своей, въ воздухѣ и во всемъ мірѣ какъ бы исчезновеніе жизнерадостности, поддерживавшей и оживлявшей его съ нѣкотораго времени.

Что такое случилось? Ничего, почти ничего. Къ концу того утра она была очень мила съ нимъ, сказала ему однимъ или двумя взглядами: «кромѣ васъ, здѣсь для меня никто не существуетъ». И, тѣмъ не менѣе, онъ чувствовалъ, что она открыла ему нѣчто такое, чего бы онъ не желалъ никогда знать. Это было тоже — ничего, почти ничего, и, все-таки, озадачило его такъ, какъ поразило бы человѣка открытіе, что его мать или отецъ совершили какой-либо подозрительный поступокъ. Онъ былъ пораженъ, когда узналъ, что въ теченіе двадцати дней, которые онъ полагалъ, будто она отдала, — подобно ему, посвятила всецѣло, не исключая ни минуты, новому и глубокому чувству ихъ взаимной любви, — что въ теченіе этихъ двадцати дней она жила попрежнему, дѣлала множество визитовъ, была занята хлопотами, проектами, снова начала отвратительную борьбу кокетствомъ, стараясь превзойти соперницъ, отбивая у нихъ поклонниковъ, наслаждаясь комплиментами и завлекая другихъ мужчинъ.

Увы! все это она уже дѣлала! О! потомъ, позднѣе, это его не удивило бы. Онъ зналъ свѣтъ, зналъ женщинъ и ихъ чувства; онъ достаточно уменъ, чтобы все понять, и никогда не позволилъ бы себѣ ни предъявлять чрезмѣрныхъ требованій, ни быть безпокойно-подозрительнымъ. Она была хороша, создана, чтобы нравиться, наслаждаться ухаживаніями и слушать дурацкія нѣжности. Изъ всѣхъ она выбрала его и сдѣлала это смѣло, по-царски. И онъ остался бы, несмотря ни на что, благодарнымъ слугою ея капризовъ и смиреннымъ зрителемъ жизни хорошенькой свѣтской женщины. Но въ мемъ болѣло и страдало нѣчто въ темномъ уголкѣ на самой глубинѣ души, гдѣ таится наиболѣе нѣжная и утонченная чувствительность.

Онъ былъ неправъ, конечно, и всегда онъ былъ неправъ такъ же точно съ тѣхъ поръ, какъ сталъ сознавать себя. Онъ вносилъ въ жизнь слишкомъ много сантиментальной разсудочности. Скорлупка его души была черезъ-чуръ нѣжна и впечатлительна. Это и было причиной своего рода одиночества, въ которомъ онъ жилъ всегда изъ опасенія рѣзкихъ прикосновеній и столкновеній. Онъ былъ неправъ, такъ какъ подобныя столкновенія происходятъ почти всегда отъ того, что мы не допускаемъ въ другихъ и не терпимъ многихъ качествъ, отличающихся отъ нашихъ. Онъ зналъ это и наблюдалъ часто, но не могъ справиться съ нѣкоторыми особенностями своей натуры.

Онъ, разумѣется, ни въ чемъ не могъ упрекнуть г-æy де-Бюрнъ, такъ какъ за эти дни счастья, даннаго ему, она удаляла его отъ своего дома и скрывала его лишь для того, чтобы отклонить возможность подозрѣній, обмануть бдительность знакомыхъ, обезопасить на будущее время свою близость къ нему. Почему же такъ болѣзненно сжимается его сердце? О, почему? А потому, что онъ считалъ ее всецѣло принадлежащею ему одному и теперь узналъ, понялъ, что ему никогда не удастся захватить и присвоить себѣ ту наибольшую часть ея существа, которая принадлежала всему свѣту.

Маріоль зналъ очень хорошо, что вся жизнь слагается только изъ многообразнаго приблизительнаго, и до сихъ поръ онъ мирился съ этимъ, скрывая за своею добровольною отчужденностью недовольство тѣмъ, что неосуществимо полное удовлетвореніе. Но на этотъ разъ онъ думалъ, что получитъ, наконецъ, вѣчно желаемое, постоянно ожидаемое «все сполна». А это «все сполна» — не отъ міра сего.

Вечеръ прошелъ для него томительно, и Маріоль утѣшалъ себя объясненіемъ, что это произошло отъ испытанныхъ имъ непріятныхъ впечатлѣній. Когда онъ легъ въ постель, то настроеніе его не только не улучшилось, а еще ухудшилось, и такъ какъ онъ не оставлялъ въ себѣ ничего неизслѣдованнымъ, то онъ и сталъ доискиваться малѣйшихъ причинъ этихъ новыхъ болѣзненныхъ припадковъ своего сердца. Эти припадки то проходили и исчезали, то возвращались, какъ порывы леденящаго вѣтра, пробѣгая по его любви пока еще не сильнымъ страданіемъ, едва начинающимся, но тревожащимъ, вродѣ неопредѣленныхъ невралгій, вызываемыхъ сквознымъ вѣтромъ и являющихся предвѣстницами жестокихъ болѣзненныхъ кризисовъ.

Прежде всего, онъ понялъ, что ревнуетъ, и не такъ только, какъ ревнуетъ влюбленный страстно, но какъ мужъ, считающій себя собственникомъ. До тѣхъ поръ, пока онъ не увидалъ ее снова среди мужчинъ, среди этихъ мужчинъ, онъ не имѣлъ понятія о такомъ чувствѣ, хотя и предвидѣлъ его отчасти, но представлялъ себѣ совершенно инымъ, весьма отличнымъ отъ того, какимъ оно должно было оказаться въ дѣйствительности. Онъ воображалъ, что любимая имъ женщина только имъ однимъ занята въ эти дни тайныхъ и частыхъ свиданій, въ теченіе всего періода ихъ первыхъ восторговъ, который долженъ былъ бы пройти въ полномъ уединеніи и въ пылкихъ волненіяхъ. Увидавши же ее все такъ же и даже больше, чѣмъ прежде, занятою и увлеченною старымъ легкомысленнымъ кокетствомъ и съ тѣмъ, и съ другимъ, не щадящею себя ради перваго встрѣчнаго, вслѣдствіе чего весьма немногое отъ этой женщины могло остаться на долю ея избранника, онъ почувствовалъ, что ревнуетъ не столько душою, сколько тѣломъ, и не смутно только, а совершенно опредѣленно, потому что онъ прямо началъ сомнѣваться въ ней.

Началъ онъ сомнѣваться инстинктивно, поддаваясь чувству мнительности, прокравшемуся скорѣе въ его нервы, чѣмъ въ сознаніе, и возникшему изъ физическаго почти недовольства мужчины, не увѣреннаго въ своей подругѣ. Вслѣдъ за сомнѣніемъ явились подозрѣнія. На самомъ дѣлѣ, что онъ такое для нея? Первый любовникъ или десятый? Замѣститель г. де-Бюрнъ или преемникъ Ламарта, Массиваля, Жоржа де-Мальтри и предшественникъ графа де-Бернгауза, быть можетъ? Что онъ зналъ о ней? Что она хороша восхитительно, изящна болѣе, чѣмъ всѣ другія, умна, ловка, остроумна, но измѣнчива, — все ей быстро надоѣдаетъ, прискучаетъ, — влюблена въ себя и ненасытно кокетлива. Былъ ли у нея любовникъ, или были любовники, прежде его? Если бы не было, поступила ли бы она такъ отчаянно? Откуда бы взялась у нея смѣлость отворить дверь его комнаты, ночью, въ какомъ-то трактирѣ? Пришла ли бы она потомъ такъ свободно въ домикъ въ Отёйлѣ? Прежде чѣмъ идти туда, она задала лишь нѣсколько вопросовъ, какъ женщина опытная и осторожная. Онъ отвѣчалъ съ предусмотрительностью человѣка, привычнаго къ подобнымъ приключеніямъ, и тотчасъ же она согласилась, безъ колебаній, успокоенная, вѣроятно, на основаніи опыта, пріобрѣтеннаго въ предшествовавшихъ похожденіяхъ.

Съ какою спокойною осторожностью она постучала въ дверь, за которою онъ, мужчина, ждалъ ее съ замираніемъ сердца, чуть не падая отъ волненія! Какъ она вошла безъ признака тревоги, озабоченная единственно желаніемъ удостовѣриться, что никто изъ сосѣдей не узнаетъ ее! Какъ она тотчасъ же почувствовала себя точно дома въ этой подозрительной квартирѣ, нанятой и отдѣланной для ея любовныхъ свиданій! Могла ли сохранить такое спокойствіе женщина, даже очень смѣлая, чуждая понятій о нравственности, считающая ихъ предразсудками, идя новичкомъ на все ей неизвѣстное перваго свиданія? Душевныя тревоги, колебанія физическія, инстинктивный страхъ, какъ бы таящійся въ самихъ ногахъ, не знающихъ куда онѣ идутъ, — развѣ не ощутила бы она всего «того, если бы не была уже сколько-нибудь опытна въ такого рода любовныхъ дѣлахъ и если бы практика не уничтожила ея врожденной стыдливости?

Измученный лихорадкой, раздражающею и нестерпимою, которую душевныя тревоги вызываютъ въ тиши ночи, въ жаркой постели, Маріоль не находилъ себѣ мѣста, увлекаемый цѣпляющимися другъ за друга предположеніями, какъ человѣкъ, скатывающійся по уклону. Онъ дѣлалъ попытки остановить ходъ такихъ предположеній и разорвать ихъ послѣдовательность; онъ искалъ, находилъ и лелѣялъ вѣрныя и успокоивающія соображенія, и, все-таки, въ немъ оставался зародышъ страха, ростъ котораго онъ былъ не въ силахъ остановить.

Въ чемъ же онъ упрекалъ ее, однако? Единственно въ томъ, что она не такова, какъ онъ, что смотритъ на жизнь иначе, чѣмъ юнъ, и что нѣтъ у нея въ душѣ такихъ чувствительныхъ струнъ, которыя звучали бы въ ладъ съ его душевными струнами.

Съ той минуты, какъ онъ проснулся на слѣдующій день, въ немъ, точно голодъ, все усиливалось желаніе увидать ее, въ близости съ нею укрѣпить свое къ ней довѣріе, и онъ сталъ выжидать обычнаго времени, чтобы сдѣлать ей свой первый оффиціальный визитъ.

При его входѣ въ комнату, гдѣ она принимала лишь короткихъ знакомыхъ и гдѣ одна она писала свои письма, Мишель встала ему на встрѣчу и протянула обѣ руки.

— А, здравствуйте, милый другъ! — сказала она съ видомъ такой искренней, сердечной радости, что всѣ его дурныя мысли, тѣнь которыхъ еще мелькала въ его умѣ, сразу исчезли отъ такого пріема.

Онъ сѣлъ рядомъ съ нею и тотчасъ же заговорилъ о томъ, какъ онъ ее любитъ, совершенно по-иному, чѣмъ прежде. Деликатно и нѣжно, онъ далъ ей понять, что на свѣтѣ бываетъ два рода влюбленныхъ: одни безумствуютъ вначалѣ и начинаютъ охладѣвать со втораго же дня торжества ихъ любви; а для другихъ тутъ-то и начинается настоящее рабство и обожаніе. Для такихъ чувственная любовь сливается съ не-матеріальными и непередаваемыми призывами, съ которыми сердце мужчины обращается иногда къ женщинѣ, и тогда происходитъ порабощеніе полное и мучительное. Несомнѣнно, мучительное и всегда мучительное, какъ бы счастливъ онъ ни былъ, потому что ничто не въ состояніи удовлетворить ту жажду слиться „съ нею“, которую мы носимъ въ сердцѣ.

Г-жа де-Бюрнъ слушала его съ умиленіемъ, съ восторгомъ, съ такимъ восторгомъ, съ какимъ слушаютъ въ театрѣ актера, превосходно исполняющаго сильную роль, которая тѣмъ болѣе трогаетъ зрителя, что въ собственной жизни ему слышится эхо того, что раздается со сцены. Это и было эхо, волнующее эхо неподдѣльной страсти; но не въ ней, не въ этой женщинѣ, звучали тѣ страстныя ноты. Но все же она была довольна тѣмъ, что возбудила такое чувство, очень довольна, что вызвала въ человѣкѣ, способномъ такъ выражать его, въ человѣкѣ, который ей, несомнѣнно, сильно нравится и къ которому она на самомъ дѣлѣ привязывалась, который становился ей все болѣе и болѣе необходимымъ, не для физическаго ея существа, не для тѣла, а для таинственнаго женскаго существа, жаждущаго нѣжности, поклоненій, раболѣпства. Она была такъ довольна, что ей хотѣлось цѣловать его, обнимать, все на свѣтѣ сдѣлать для него, лишь бы онъ продолжалъ такъ обожать ее.

Она отвѣчала ему безъ притворства и безъ жеманства, съ глубокимъ тактомъ, какимъ бываютъ одарены иныя женщины, давая ему понять, что и онъ занимаетъ въ ея сердцѣ все большее и большее мѣсто. И въ салонѣ, куда на этотъ разъ, случайно, никто не появлялся до самыхъ сумерокъ, они просидѣли вдвоемъ, проговорили о томъ же самомъ, лаская другъ друга словами, имѣвшими для нихъ не одинаковый смыслъ.

Въ комнату внесли лампы, когда пріѣхала г-жа де-Братіанъ. Маріоль удалился. Г-жа де-Бюрнъ проводила его до первой гостиной.

— Когда я васъ увижу тамъ? — спросилъ онъ.

— Хотите въ пятницу?

— Конечно. Въ которомъ часу?

— Какъ всегда, въ три.

— До пятницы. Прощайте. Я обожаю васъ!

Въ эти два дня, остававшіеся до условленнаго свиданія, онъ узналъ, почувствовалъ ощущеніе пустоты, какого никогда не испытывалъ въ такомъ видѣ. Ему недоставало женщины и, кромѣ нея, ничто для него не существовало. А такъ какъ эта женщина была близко, увидать ее ничего не стоило и лишь условныя свѣтскія приличія мѣшали ему идти къ ней, даже жить съ нею, то онъ приходилъ въ отчаяніе отъ своего одиночества, отъ безконечно тянущагося времени, отъ полной невозможности выйти изъ этого положенія, когда сдѣлать это такъ легко и просто.

Въ пятницу онъ явился на свиданіе тремя часами раньше назначеннаго времени, но ждать тамъ, куда она придетъ, ему казалось легче, не такъ мучительно, послѣ всего, что онъ выстрадалъ отъ безплодныхъ ожиданій въ такихъ мѣстахъ, куда она ни въ какомъ случаѣ не могла придти. Онъ сталъ у двери задолго до трехъ часовъ и когда услыхалъ столь желанные три удара колокола, то началъ вздрагивать отъ нетерпѣнія. Пробило четверть часа. Онъ выглянулъ въ переулокъ, осторожно просунувши голову между дверью и притолкой. Переулокъ былъ пустъ изъ конца въ конецъ. Минуты тянулись съ ужасающею медленностью. Онъ вынималъ часы безпрерывно, и когда стрѣлка дошла до половины четвертаго, то ему показалось, будто онъ стоитъ на этомъ мѣстѣ неисчислимо долго. Вдругъ онъ уловилъ едва слышный шорохъ на мостовой, и легкій стукъ въ дверь пальцемъ, затянутымъ въ перчатку, заставилъ его забыть всѣ мученія, наполнивъ его душу благодарностью къ ней.

Слегка запыхавшись, она спросила:

— Я очень опоздала?

— Нѣтъ, немножко.

— Представьте себѣ, я рисковала совсѣмъ не попасть сюда. Мой домъ былъ полонъ народа, и я не знала, какъ поступить, чтобы всѣхъ ихъ выпроводить. Скажите, здѣсь знаютъ ваше имя?

— Нѣтъ. Для чего вы это спрашиваете?

— Чтобы имѣть возможность прислать телеграмму, если встрѣтится непреодолимое препятствіе.

— Я называюсь мосье Николь.

— Хорошо, я не забуду. Боже, какъ хорошо въ этомъ саду!

Цвѣты, хорошо содержимые, перемѣняемые и усердно умножаемые садовникомъ, которому его кліентъ платилъ дорого, не торгуясь, пестрили газонъ пятью большими благоухающими клумбами.

Мишель остановилась передъ скамьей у корзины съ геліотропомъ.

— Посидимъ здѣсь, — сказала она, — я разскажу вамъ презабавную исторію.

И она передала ему совершенно свѣженькую сплетню, видимо, очень занимавшую ее. Говорятъ, будто жена Массиваля, бывшая его любовница, дошла до бѣшенства отъ ревности, явилась къ г-жѣ де-Братіанъ въ серединѣ вечера, когда маркиза пѣла подъ аккомпаниментъ композитора, и сдѣлала ужаснѣйшую сцену. Итальянка въ неистовствѣ, гостямъ сюрпризъ, они въ полномъ удовольствіи. Совершенно одурѣвшій Массиваль пытался увести, вытащить жену, а она вцѣпилась ему въ бороду и въ волосы, била его по лицу, кусала, рвала на немъ платье. Ламартъ и двое слугъ, прибѣжавшихъ на шумъ, употребляли всѣ силы, чтобы вырвать его изъ когтей и изъ зубовъ этой фуріи.

Тишина возстановилась лишь по удаленіи супруговъ. Съ этой минуты музыкантъ никуда не показывается, а романистъ, свидѣтель этой сцены, всюду про нее разсказываетъ въ необыкновенно остроумномъ и забавномъ видѣ.

Г-жа де-Бюрнъ была очень возбуждена и такъ занята этимъ, что уже ничто не могло отвлечь ея мысли. Безпрерывно повторяемыя ею имена Массиваля и Ламарта раздражали Маріоля.

— Вы объ этомъ только сейчасъ узнали? — сказалъ онъ.

— Да, не больше, какъ часъ назадъ.

Маріоль съ горечью подумалъ: „И вотъ отъ чего она опоздала!“ — потомъ спросилъ:

— Войдемъ въ домъ?

— Да, — повторила она послушно и разсѣянно.

Когда она разсталась съ нимъ, часъ спустя, такъ какъ очень куда-то спѣшила, онъ вернулся одинъ въ пустой домикъ и сѣлъ на низенькій стулъ. Во всемъ его существѣ, въ его душѣ, это свиданіе, на которое она какъ будто совсѣмъ и не приходила, оставило нѣчто похожее на черный провалъ, въ глубину котораго онъ теперь смотрѣлъ. Ничего онъ въ немъ не видалъ, ничего не понималъ; онъ пересталъ понимать. Она не уклонялась отъ его поцѣлуевъ, но за то въ ней и не было отклика его нѣжности, вслѣдствіе какого-то таинственнаго отсутствія ея желанія быть съ нимъ. Казалось, будто ея сердце было не здѣсь, не пришло съ нею вмѣстѣ, а осталось гдѣ-то очень далеко, витая въ пространствѣ, увлеченное ничтожнѣйшими пустяками.

Тутъ онъ ясно увидалъ, что любилъ ее чувственно столько же, сколько душою, быть можетъ, даже больше. Взволнованный безполезностью своихъ ласкъ, онъ хотѣлъ бы побѣжать за нею, вернуть ее, привести обратно. Но зачѣмъ, для чего, если измѣнчивыя мысли влекутъ ее на этотъ разъ въ другую сторону? И, стало быть, онъ долженъ ждать такихъ дней и такихъ часовъ, когда этой убѣгающей любовницѣ придетъ, среди другихъ ея фантазій, капризъ быть въ него влюбленной.

Онъ вернулся домой медленно, едва волоча ноги, опустивши голову, очень усталый, утомленный жизнью. И онъ вспомнилъ, что не условился съ нею о томъ, когда они увидятся въ слѣдующій разъ, и у нея ли, или въ другомъ мѣстѣ.

IV.

До начала зимы она не измѣняла свиданіямъ, но измѣнила аккуратности. Въ продолженіе первыхъ трехъ мѣсяцевъ она приходила, запаздывая то на три четверти часа, то на цѣлыхъ два часа. Начались осенніе дожди, и Маріолю пришлось поджидать ее у двери, прикрываясь зонтомъ, стоя въ грязи и дрожа отъ холода; онъ приказалъ пристроить къ этой двери нѣчто вродѣ маленькаго деревяннаго кіоска, крытыя и затворяющіяся сѣни, чтобы не простужаться при каждомъ свиданіи. На деревьяхъ уже не было зеленой листвы; на мѣстѣ розъ и всѣхъ другихъ растеній въ клумбахъ цвѣли хризантемы, бѣлые, розовые, фіолетовые, пурпурные, желтые, и распространяли въ сыромъ воздухѣ, пропитанномъ меланхолическимъ запахомъ умирающихъ листьевъ, тоже немного грустный, рѣзкій и бальзамическій ароматъ запоздалыхъ осеннихъ цвѣтовъ. Передъ дверью домика садовникъ устроилъ изъ рѣдкихъ сортовъ клумбу собственнаго изобрѣтенія въ видѣ огромнаго мальтійскаго креста, и Маріоль не могъ отдѣлаться отъ тяжелаго чувства при видѣ этой крестообразной цвѣтущей клумбы, наводившій на мысль о могилѣ.

Хорошо онъ узналъ теперь, что такое долгое пребываніе въ кіоскѣ у двери. Дождь шелестилъ по соломенной крышѣ, которою она была прикрыта, журчалъ тонкими струйками, обдававшими досчатыя стѣнки, а онъ сидѣлъ въ своей сторожевой будкѣ и каждый разъ опять передумывалъ уже много разъ передуманное, съизнова начиналъ тѣ же разсужденія, переживалъ тѣ же надежды, тѣ же тревоги и тѣ же разочарованія. Для него это была непредвидѣнная, безпрерывная борьба, — нравственная борьба, ожесточенная и изнурительная, съ чѣмъ-то неуловимымъ и, быть можетъ, даже совсѣмъ не существующимъ, — съ любовью, таящеюся въ сердцѣ этой женщины.

И какъ странны были ихъ свиданія!

Порою она являлась разрумянившеюся, одушевленною желаніемъ говорить; она садилась, не снимая ни шляпы, ни перчатокъ, не поднимая вуаля, даже не поцѣловавши его. Въ такіе дни она нерѣдко просто забывала о поцѣлуяхъ. Ея голова была занята множествомъ плѣнительныхъ заботъ, болѣе плѣнительныхъ, чѣмъ желаніе подставлять губы подъ поцѣлуи влюбленнаго, изнывавшаго отъ отчаянья. Онъ садился рядомъ съ нею; его сердце было переполнено пламенными словами, а губы не имѣли силъ ихъ высказать. Онъ слушалъ ее, отвѣчалъ и, дѣлая видъ, будто очень заинтересованъ ея разсказами, пытался иногда взять ея руку. Она не препятствовала ему, вниманія на это не обращала, дружески, спокойно, убійственно-равнодушно.

Въ другой разъ она казалась болѣе нѣжною, болѣе любящею. А онъ, смотрѣвшій на нее неувѣреннымъ взглядомъ, проницательными глазами любящаго человѣка, безсильнаго всецѣло овладѣть ею, понималъ, угадывалъ, что такая относительная нѣжность стоитъ въ прямой зависимости отъ того, что въ этотъ день никто не успѣлъ ее занять и ничто не отвлекло ея мысли въ иную сторону.

Къ тому же, ея постоянныя запаздыванія доказывали Маріолю, насколько не сильны были побужденія, приводившія ее на эти свиданія. Всякій спѣшитъ къ тому, что онъ любитъ, что ему нравится, что его притягиваетъ къ себѣ, и всегда кажется, будто попадешь слишкомъ рано туда, гдѣ быть намъ нѣтъ большой охоты; тогда все служитъ предлогомъ подождать, отсрочить, оттянуть наступленіе непріятной минуты. Ему часто приходило на умъ странное сравненіе съ самимъ собою. Лѣтомъ желаніе освѣжиться холодною водой заставляло его торопливо одѣваться и рано выходить изъ дому, чтобы взять душъ, тогда какъ въ зимніе холода постоянно оказывалось необходимымъ сдѣлать дома множество пустячныхъ вещей, прежде чѣмъ уйти, и онъ всегда опаздывалъ на цѣлый часъ. Свиданія въ Отёйлѣ были для нея похожи на зимніе души.

Съ нѣкоторыхъ поръ она стала приходить рѣже, отсрочивала свиданія до завтра, отправляла телеграммы въ самую послѣднюю минуту, казалось, выискивала всевозможные предлоги, представлявшіеся ей совершенно основательными, но доводившіе его до нравственнаго раздраженія и до невыносимой, чисто-физической нервности. Если бы она выказала нѣкоторое охлажденіе, дала бы замѣтить, что ей непріятна эта, видимо для нея, все разростающаяся страсть, это, быть можетъ, разозлило бы его, огорчило бы, довело до отчаянья; но, въ концѣ-концовъ, онъ бы успокоился. Совсѣмъ напротивъ, она казалась болѣе привязанною къ нему, чѣмъ когда-либо, болѣе счастливою его любовью, болѣе желающею удержать ее, не отвѣчая на нее ничѣмъ инымъ, кромѣ дружескаго предпочтенія, начинавшаго возбуждать ревность во всѣхъ другихъ ея поклонникахъ.

У себя же въ домѣ, какъ бы часто онъ ни бывалъ у нея, ей казалось все мало, и тою же телеграммой, которою она извѣщала Андрэ о невозможности видѣться въ Отёйлѣ, Мишель всегда просила его очень настоятельно придти къ ней обѣдать или провести часть вечера. Вначалѣ онъ принималъ такія приглашенія за желаніе чѣмъ-нибудь вознаградить его;потомъ онъ не могъ не понять, что на самомъ дѣлѣ ей хотѣлось видѣть его болѣе, чѣмъ кого-либо другаго, что онъ былъ ей необходимъ, необходимы были его восторженныя рѣчи, его влюбленные взгляды, близость его захватывающей преданности, нѣга сдержанной ласки. Все это было ей необходимо, какъ необходимы кумиру молитвы и вѣра, чтобы стать божествомъ. Статуя въ пустомъ храмѣ — лишь истуканъ изваянный. по какъ только хотя одинъ вѣрующій войдетъ въ святилище и преклонится передъ нимъ съ мольбой, благоговѣйно опьяненный его культомъ, и кумиръ тотчасъ же станетъ ровенъ Брамѣ, Буддѣ, божеству…

Болѣе, чѣмъ кто бы то ни было, г-жа де-Бюрнъ сознавала себя рожденною для роли такого фетиша и самою природой предназначенною для обожаній и ухаживаній, для побѣдъ надъ мужчинами красотою, граціей, прелестью и кокетствомъ. Она именно принадлежала къ тому роду живыхъ богинь, нѣжныхъ, презрительныхъ, требовательныхъ и гордыхъ, которыхъ поклоненіе мужчинъ возводитъ въ божество, какъ ѳиміамъ алтарей.

Свою склонность къ Маріолю и свое живое предпочтеніе она выказывала ему почти открыто, не заботясь о томъ, что станутъ говорить, и, быть можетъ, не безъ тайнаго желанія раздразднить и воспламенить другихъ. Его чуть не постоянно можно было застать у нея сидящимъ почти всегда въ большомъ креслѣ, которое Ламартъ называлъ „жреческимъ мѣстомъ“. И она съ искреннимъ удовольствіемъ проводила одинъ-на-одинъ съ нимъ цѣлые вечера, разговаривая и слушая его.

Ей нравилась жизнь, полная сердечной короткости, въ которую онъ вводилъ ее, и непрерывное общеніе съ умомъ, пріятнымъ, просвѣщеннымъ, многостороннимъ и принадлежащимъ ей настолько же, насколько были ея собственностью мелкія бездѣлушки, валявшіяся на ея столѣ. Съ своей стороны, она мало-по-малу передавала ему значительную долю себя самой, своего внутренняго существа, дружески посвящая его въ свои задушевныя тайны, дѣлиться которыми такъ же пріятно, какъ и выслуживать откровенности. Съ нимъ она чувствовала себя болѣе свободною, болѣе искреннею и разговорчивою, чѣмъ съ другими, и за это любила его еще болѣе. Съ тѣмъ вмѣстѣ, она испытывала особенно пріятное женщинамъ ощущеніе отъ сознанія, что и она на самомъ дѣлѣ отдаетъ нѣчто, дѣлится всѣмъ, чѣмъ въ состояніи подѣлиться, — чего она до сихъ поръ никогда не дѣлала.

Для нея это было очень много, для него же этого было слишкомъ недостаточно. Онъ ждалъ и надѣялся, что раскроется же когда-нибудь ея сердце и отдастъ же ему, наконецъ, она душу свою въ ласкахъ любви. А ихъ-то именно, эти ласки, она считала, повидимому, ненужными, стѣснительными, даже непріятными. Она подчинялась имъ и не оставалась къ нимъ совершенно нечувствительною; но онѣ какъ-то быстро утомляли ее, и, вѣроятно, это-то утомленіе и было ей непріятно. Казалось даже, самыя легкія и ничтожныя ласки дѣйствуютъ на нее разслабляющимъ и удручающимъ образомъ. Когда, во время разговора наединѣ, онъ бралъ ея руку, задерживалъ въ своей рукѣ и цѣловалъ одинъ за другимъ ея пальцы, то всегда въ ней сказывалось желаніе отнять ихъ, во всей ея рукѣ онъ чувствовалъ скрытое усиліе высвободиться. Если, уходя отъ нея, онъ цѣловалъ ее въ шею, она неизмѣнно дѣлала едва замѣтное движеніе назадъ, и ея кожа легкою дрожью какъ бы стремилась избѣжать прикосновенія постороннихъ губъ.

Для него это было все равно, что удары ножомъ, и онъ уходилъ съ болящими ранами, безпрерывно наносимыми его односторонней нѣжности. Какъ могло случиться, что она не испытала, по крайней мѣрѣ, того увлеченія, которое почти у всѣхъ женщинъ слѣдуетъ за добровольнымъ и безкорыстнымъ порывомъ любви? Такое увлеченіе можетъ быть кратковременнымъ, за нимъ можетъ послѣдовать утомленіе и потомъ отвращеніе; но чтобы его совсѣмъ не существовало, ни одного дня, ни одного часа, это — величайшая рѣдкость! Эта женщина сдѣлала изъ него не любовника, а что-то такое, вродѣ умственнаго товарища-общника.

Чѣмъ не онъ недоволенъ? Тѣ, что отдаются всецѣло, не отдаютъ такъ много, можетъ быть!

Онъ не былъ недоволенъ, — онъ боялся. Онъ боялся другаго, того, который вдругъ явится, встрѣтится завтра или послѣ-завтра, артиста, франта, офицера, комедіанта — все равно, кого бы то ни было, кто прельститъ ея женскіе взоры, кто понравится ей единственно потому, что онъ будетъ тотъ, — тотъ, который вызоветъ въ ней въ первый разъ непреодолимое желаніе открыть ему свои объятія.

Онъ уже ревновалъ къ невѣдомому будущему такъ же, какъ ревновалъ къ неизвѣстному прошедшему, а всѣ остальные поклонники молодой женщины начинали его ревновать къ ней. Объ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ они говорили между собою и даже при ней дѣлали на нихъ осторожные и темные намеки. Для однихъ онъ былъ ея любовникомъ. Другіе, слѣдуя мнѣнію Ламарта, думали, что она, какъ всегда, забавляется и сводитъ его съ ума лишь для того, чтобы подразнить и побѣсить ихъ, и только. Ея отецъ тоже встревожился; его замѣчанія она приняла крайне высокомѣрно. И чѣмъ болѣе разростался говоръ объ этомъ, тѣмъ упрямѣе выказывала она явное предпочтеніе Маріолю, по какому-то странному противорѣчію съ тѣмъ, какъ она поступала всю свою жизнь..

Его тоже безпокоили немного эти подозрѣнія. Онъ заговорилъ съ нею объ этомъ.

— Что мнѣ за дѣло! — сказала она.

— Если бы вы, по крайней мѣрѣ, любили меня по-настоящему!

— Развѣ я не люблю васъ, мой другъ?

— И да, и нѣтъ; у себя вы меня любите хорошо, въ другомъ мѣстѣ — плохо. Я предпочелъ бы обратное какъ для себя, такъ и для васъ самихъ.

Она разсмѣялась и прошептала:

— Всякій дѣлаетъ, что можетъ.

Онъ продолжалъ:

— Если бы вы знали, до какого состоянія меня доводятъ мои усилія оживить васъ! Иногда мнѣ представляется, будто я стремлюсь обнять нѣчто неуловимое, порою я чувствую въ своихъ объятіяхъ ледъ, замораживающій меня и тающій въ моихъ рукахъ.

Она ничего не отвѣтила, разговоровъ на эту тему она не любила, и на ея лицѣ появилось выраженіе разсѣянности, часто набѣгавшей на него въ Отёйлѣ. Онъ не настаивалъ. Онъ смотрѣлъ на нее какъ на рѣдкую драгоцѣнность, которою любитель плѣняется въ музеѣ, а унести съ собою не можетъ.

Ни днемъ, ни ночью онъ не зналъ покоя, терзаемый одною постоянною мыслью и даже вѣрнѣе впечатлѣніемъ, чѣмъ мыслью, что она и принадлежитъ ему, и не его она, что онъ овладѣлъ ею, а она свободна и неуловима. Такъ же, какъ въ началѣ своего ухаживанія, онъ опять принялся писать ей. Разъ онъ побѣдилъ чернилами ея сопротивленіе, быть можетъ, чернилами же ему удастся одержать и эту послѣднюю побѣду. Начавши бывать рѣже, онъ почти ежедневно въ письмахъ повторялъ тѣ же тщетныя усилія воспламенить ея любовь. Отъ времени до времени, когда посланія его были особенно краснорѣчивы, страстны, болѣзненны, она отвѣчала ему. Ея письма, помѣченныя, ради эффекта, часомъ, двумя или тремя часами ночи, были ясны, опредѣленны, очень хороши, милы, ободрительны и убійственны. Разсуждала она въ нихъ превосходно, влагала въ нихъ много ума и даже воображенія. Онъ находилъ въ нихъ все, что могло удовлетворить его мужское тщеславіе, но, сколько онъ ихъ ни перечитывалъ, въ нихъ не сказывалось ея сердце. Оно не сказывалось въ нихъ такъ же, какъ не было его въ ея поцѣлуяхъ въ маленькомъ домикѣ Отёйля.

Онъ доискивался причины. Перечитывая эти письма, онъ чуть не наизусть ихъ выучилъ и кончилъ тѣмъ, что нашелъ объясненіе, такъ какъ человѣкъ всего лучше познается по письмамъ. Рѣчь ослѣпляетъ и вводитъ въ заблужденіе потому, что слушатель видитъ, какъ она сходитъ съ устъ, а уста эти нравятся и глаза подкупаютъ. Тогда какъ черненькія буквы на бѣлой бумагѣ раскрываютъ душу безъ всякихъ прикрасъ.

При помощи риторики, профессіональнаго искусства, навыка излагать всѣ житейскія дѣла письменно, мужчинѣ иногда удается скрыть свое собственное я подъ безличнымъ писаніемъ, дѣловымъ или литературнымъ. Женщина же пишетъ исключительно о себѣ самой и влагаетъ въ каждое слово часть самой себя. Ей незнакомы ухищренія слога, и она цѣликомъ выдаетъ себя въ безъискусственности своихъ выраженій. Маріоль припомнилъ читанныя имъ переписки и мемуары знаменитыхъ женщинъ. Какъ ясно видны онѣ, то жеманныя, то остроумныя, то чувствительныя! Что всего болѣе поражало его въ письмахъ г-жи де-Бюрнъ, такъ это полное отсутствіе въ нихъ признаковъ какой-либо чувствительности. Эта женщина разсуждала и никогда не чувствовала. Ему вспомнились другія письма, — онъ получалъ ихъ много. Одна дамочка изъ неважной буржуазіи, случайно встрѣченная во время путешествія, любила его три мѣсяца и писала ему восхитительныя, за душу трогавшія записочки. Онъдивился даже гибкости, изяществуй выразительности ея языка. Откуда бралось у нея это? Тутъ, несомнѣнно, сказалась ея большая впечатлительность. Женщина не подыскиваетъ выраженій, ихъ подсказываетъ ей непосредственное чувство; она не роется въ словаряхъ. Когда она очень сильно чувствуетъ, она и выражаетъ это очень ярко, очень легко и просто, со всею искренностью впечатлительной натуры.

Вотъ этой-то искренности любящей женщины онъ и доискивался усиленно въ написанныхъ ею строкахъ. Все въ нихъ мило, красиво, и только. Неужели не нашлось у нея ничего другаго? Находилъ же онъ для нея слова настоящей любви, жгучія, какъ угли!

Когда слуга приносилъ письма, Маріоль, прежде всего, искалъ глазами на конвертахъ столь желанный почеркъ и, узнавши его, чувствовалъ волненіе, сопровождавшееся усиленнымъ біеніемъ сердца. Онъ протягивалъ руку, бралъ письмо, перечитывалъ адресъ и разрывалъ конвертъ. Что она пишетъ ему? Будетъ ли въ письмѣ слово „люблю“? Никогда она не написала его, никогда не сказала, не прибавивши слова „очень“. „Я васъ очень люблю“. — „Развѣ я васъ не люблю?“ — Зналъ онъ хорошо эти выраженія, лишенныя всякаго значенія, благодаря прибавкамъ. Возможные ли онѣ, когда человѣкъ на самомъ дѣлѣ любитъ? Можно ли разобрать, какъ любишь: очень или не очень, — какъ мало любитъ тотъ, кто любитъ очень! Если любятъ, то любятъ просто, не больше и не меньше. Большаго, чѣмъ выражаетъ это слово, нельзя ни выдумать, ни выразить, ни сказать какими бы то ни было словами. Оно коротко, но въ немъ все. Оно захватываетъ тѣло, душу, жизнь, все существо человѣка. Оно чувствуется, какъ жаръ крови, имъ живешь, какъ дышешь воздухомъ, его сознаешь въ себѣ, какъ мысль, потому что оно становится единственною мыслью. Больше этого слова ничего нѣтъ. Это не слово, это ничѣмъ неопредѣлимое состояніе, обозначаемое нѣсколькими буквами. Чѣмъ бы ни былъ занятъ человѣкъ, онъ и дѣлаетъ, и видитъ, и чувствуетъ, и наслаждается, и страдаетъ иначе, чѣмъ прежде. Маріоль превратился въ жертву этого короткаго глагола, и его взоръ пробѣгалъ по строчкамъ письма, отыскивая въ нихъ выраженія такого чувства, какимъ было переполнено его сердце. Кончалось всегда тѣмъ, чтоонъ могъ сказать себѣ: „Она меня очень любитъ…“ и никогда не могъ вскрикнуть: „Она любитъ меня!“ Ея письма были продолженіемъ хорошенькаго и поэтическаго романа, начавшагося въ Монъ-Сенъ-Мишелѣ. Это была литература любви, но не любовь.

Прочитавши письмо и перечитавши нѣсколько разъ, онъ запиралъ въ ящикъ стола дорогую, приводящую въ отчаяніе бумагу и садился въ кресло. Въ немъ онъ провелъ уже много тяжелыхъ часовъ.

По прошествіи нѣкотораго времени она стала отвѣчать рѣже, утомившись, вѣроятно, сочиненіемъ фразъ и повтореніемъ одного и того же. А тутъ, какъ разъ, наступилъ для нея періодъ свѣтскихъ треволненій, приближенія котораго Маріоль ожидалъ съ возростающею болью въ сердцѣ, безпощадно причиняемою самыми ничтожными непріятными случаями.

Зима была особенно веселая. Парижъ обезумѣлъ отъ удовольствій. По улицамъ катились цѣлыя ночи напролетъ фіакры и кареты; изъ-за ихъ поднятыхъ стеколъ выглядывали бѣлые призраки женщинъ въ бальныхъ туалетахъ. Всѣ веселились; только и слышно было, что о спектакляхъ и балахъ, объ утрахъ и вечерахъ. Точно эпидемія развлеченій охватила всѣ слои общества; не избѣжала ея и г-жа де-Бюрнъ.

Началось это съ успѣха, который имѣла ея красота на представленіи балета въ австрійскомъ посольствѣ. Графъ де-Бернгаусъ устроилъ ея знакомство съ женою посланника, княгиней Мальтенъ, и г-жа де-Бюрнъ съ перваго же раза совсѣмъ ее очаровала. Въ очень короткое время она сдѣлалась близкою пріятельницей княгини, и это съ необыкновенною быстротой расширило кругъ ея знакомства въ дипломатическомъ мірѣ и въ кругу самой избранной аристократіи. Ея красота, прелесть, изящество, образованность и рѣдкій умъ выдвинули ее очень скоро, ввели ее въ моду, поставили въ первый рядъ, и самыя знатныя дамы, съ наиболѣе громкими титулами, стали бывать у нея.

Каждый понедѣльникъ рядъ каретъ, изукрашенныхъ гербами, стоялъ вдоль тротуаровъ улицы Генерала Фуа, и слуги теряли головы, перепутывали герцогинь съ маркизами, графинь съ баронесами, выкрикивая крупныя и звонкія фамиліи у дверей ея салоповъ. Она точно опьянѣла отъ этого. Любезности, приглашенія, ухаживанія, сознаніе того, что она сдѣлалась одною изъ первенствующихъ, одною изъ тѣхъ избранницъ, которыхъ Парижъ превозноситъ, балуетъ, обожаетъ до тѣхъ поръ, пока длится его увлеченіе, — наслажденіе быть предметомъ общей ласки, удивленія, заискиваній вызвали въ ея душѣ острый кризисъ снобизма.

Ея артистическій кружокъ попробовалъ бороться противъ этого, и ея прежніе друзья сплотились въ тѣсный союзъ. Даже Френель былъ принятъ ими и завербованъ, сдѣлался силою въ этой лигѣ, а Маріоль сталъ въ ея главѣ, такъ какъ всѣмъ извѣстно было его вліяніе на нее и ея дружеское расположеніе къ нему.

А она на его глазахъ уносилась, подхваченная льстившею ей свѣтскою популярностью, какъ улетаетъ на глазахъ ребенка красный шаръ, когда выпущена сдерживающая его нитка. Маріолю казалось, будто въ этой модной, пестрой, танцующей толпѣ она мчится куда-то далеко, очень далеко отъ чуднаго, таинственнаго счастья, ю которомъ онъ такъ мечталъ, и онъ ревновалъ ее ко всѣмъ и ко всему, къ мужчинамъ, къ женщинамъ, къ вещамъ. Онъ возненавидѣлъ всю ту жизнь, которую она вела, всѣхъ людей, какихъ она видала, всѣ эти празднества, балы, концерты и театры, потому, что все это расхватывало ее по частямъ, поглощало собою ея дни и ночи. Чтобы быть съ нимъ наединѣ, оставалось уже очень немного свободныхъ часовъ. Онъ до того истомился своею безсильною злостью, что чуть не заболѣлъ, и къ ней являлся съ такимъизмѣнившимся лицомъ, что она спросила:

— Что съ вами? Вы сильно измѣнились и все худѣете за это время.

— Со мною то, что я слишкомъ васъ люблю, — сказалъ онъ..

Она посмотрѣла на него благодарнымъ взглядомъ.

— Никогда нельзя любить слишкомъ, мой другъ.

— И вы мнѣ это говорите?

— Да, разумѣется.

— И вы не понимаете, что я умираю отъ того, что люблю васъ и что любовь моя совсѣмъ напрасна?

— Начать съ того, что — не напрасна, и, къ тому же, отъ этого не умираютъ. И, наконецъ, всѣ наши друзья меня ревнуютъ, къ вамъ, а это служитъ доказательствомъ, что, въ общемъ, я отношусь къ вамъ не особенно уже дурно.

Онъ взялъ ея руку и сказалъ:

— Вы меня не понимаете!

— Нѣтъ, очень хорошо понимаю.

— Не слышите вы развѣ тѣхъ отчаянныхъ воплей, которыми я взываю къ вашему сердцу?

— О, я слышу ихъ.

— И что же?

— И… мнѣ это очень больно потому, что я люблю васъ неизмѣримо.

— А затѣмъ?

— А затѣмъ вы мнѣ кричите: „Будьте такою, каковъ я; думайте, чувствуйте и выражайте ваши чувства, какъ я“. Да не могу я этого, мой бѣдный другъ. Я такова, какою меня Богъ создалъ.. Такою ужь и надо довольствоваться потому, что такою я досталась вамъ и не раскаяваюсь въ этомъ, и назадъ себя взять не желаю, и вы для меня самый дорогой человѣкъ изъ всѣхъ, кого» я только знаю.

— Вы не любите меня!

— Я васъ люблю со всею силой, какая только есть во мнѣ.. Моя ли вина, что не могу иначе, что нѣтъ во мнѣ большей силы?

— Если бы такъ было, я этимъ удовольствовался бы, можетъ, быть.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Я хочу сказать, что считаю васъ способною любить иначе, но себя-то считаю неспособнымъ заставить васъ любить меня настоящею любовью.

— Нѣтъ, мой другъ, вы ошибаетесь. Вы для меня больше, чѣмъ былъ кто-нибудь въ моей жизни и чѣмъ кто-нибудь можетъ. быть когда-либо. Такъ я думаю, по крайней мѣрѣ. Вы должны признать за мною то большое достоинство, что я не лгу, не притворяюсь съ вами, какъ бы вамъ хотѣлось, тогда какъ очень многія женщины поступали бы иначе. Будьте благодарны за это, не волнуйтесь, не терзайте себя, вѣрьте моей любви, полной и искренней.

Онъ ясно видѣлъ, насколько они далеки другъ отъ друга, и тихо проговорилъ:

— О, какое странное пониманіе любви и какія странныя рѣчи о ней! Для васъ я, правда, тотъ дорогой человѣкъ, котораго вы желали бы видѣть часто сидящимъ около васъ на стулѣ. Вы же для меня… вы наполняете собою весь міръ: въ немъ васъ я только и вижу, я вами живу, и никто для меня, кромѣ васъ, не существуетъ.

— Я это знаю, угадываю и понимаю это. Я счастлива этимъ и говорю вамъ: любите меня всегда такъ, если это возможно, потому что для меня это истинное счастіе; но не заставляйте меня играть комедію, что было бы мнѣ очень тяжело и было бы недостойно насъ обоихъ. Съ нѣкоторыхъ поръ я предчувствовала наступленіе этого кризиса. Онъ причиняетъ мнѣ большое страданіе, потому что я къ вамъ глубоко привязана; но я не могу передѣлать себя и стать такою, какъ вы. Съ этимъ надо примириться.

Вдругъ онъ спросилъ:

— Думали ли вы, предполагали ли когда-нибудь, хотя день одинъ, хотя часъ, что вы могли бы любить иначе?

Она затруднялась отвѣтить и раздумывала нѣсколько секундъ.

Ожиданіе было для него мучительно, и онъ продолжалъ:

— Вотъ видите, видите сами, вы тоже мечтали о другомъ.

Она отвѣтила медленно и тихо:

— Я могла въ себѣ самой ошибаться.

Онъ воскликнулъ:

— О, сколько тонкостей и психологіи! Такъ не разбираютъ увлеченій сердца.

Она сидѣла, все еще задумавшись, запятая собственною мыслью, собственнымъ анализомъ, возвратомъ къ прежней своей думѣ.

— Прежде чѣмъ я васъ полюбила такъ, какъ я люблю, — заговорила она, — была дѣйствительно минута, когда мнѣ казалось, что могу сильнѣе… сильнѣе… увлечься вами… но тогда я была бы не такъ проста, менѣе правдива… менѣе искренна впослѣдствіи, быть можетъ.

— Почему же менѣе искренна впослѣдствіи?

— Потому, что вы замыкаете любовь въ формулу: «все или ничего», а это «все или ничего», по моему мнѣнію, означаетъ: «вначалѣ все, потомъ, впослѣдствіи — ничего». И вотъ, когда наступаетъ очередь «ничего», тогда-то женщина и начинаетъ лгать.

Онъ тоскливо возразилъ:

— Но поймите же мои мученія, мои терзанія, когда я думаю, что вы могли бы любить меня иначе! Вы сами чувствовали, что это могло бы быть, — слѣдовательно,|вы и полюбите иначе, только другаго.

— Не думаю, — отвѣтила она безъ колебанія.

— А почему? Да, почему? Разъ вы испытали предчувствіе любви, разъ блеснулъ передъ вами, хотя на мгновенье, лучъ неосуществимой и мучительной надежды слиться всѣмъ существомъ своимъ, душою и тѣломъ, съ другимъ существомъ, разъ вы почувствовали возможность этого необъяснимаго состоянія, — вы рано или поздно переживете его и въ дѣйствительности.

— Нѣтъ, тогда обмануло меня мое воображеніе, и я сама въ себѣ ошиблась. Вамъ я отдала все, что могу отдать. Я много думала объ этомъ съ тѣхъ поръ, какъ сдѣлалась вашею любовницей. Замѣтьте, я ничего не боюсь, ни даже словъ. Я на самомъ дѣлѣ глубоко убѣждена, что не могу любить ни больше, ни лучше, чѣмъ люблю теперь. Видите, я говорю съ вами какъ съ самой собою. Дѣлаю я это потому, что вы очень умны, все понимаете, все оцѣните, и потому еще, что ничего не скрывать отъ васъ есть лучшее, единственное средство скрѣпить нашу близость и сохранить ее надолго. На это я и разсчитываю, мой другъ.

Онъ слушалъ ее такъ, какъ человѣкъ пьетъ, умирая отъ жажды, и затѣмъ упалъ къ ея ногамъ, склонивши голову на ея колѣни, осыпая поцѣлуями ея руки и повторяя: «Благодарю! благодарю!» Когда онъ поднялъ голову, чтобы взглянуть на нее, въ ея глазахъ сверкали двѣ слезинки. Она обвила руками его шею, нѣжно привлекла къ себѣ его голову, наклонилась и поцѣловала его въ глаза.

— Садитесь, — сказала она, — здѣсь неудобно становиться передо мною на колѣни.

Онъ сѣлъ. Нѣсколько секундъ они молча смотрѣли другъ на друга. Потомъ она спросила, не хочетъ ли онъ поѣхать съ нею на выставку скульптора Предоле, о которой много говорили. У нея въ уборной былъ его работы бронзовый амуръ, прелестная фигурка, лившая воду въ ванну, и Мишель де-Бюрнъ желала посмотрѣть собранныя въ галлереѣ Варенъ всѣ произведенія художника, уже цѣлую недѣлю сводившаго съ ума весь Парижъ.

Они условились, когда ѣхать. Маріоль всталъ, чтобы проститься.

— Хотите побывать завтра въ Отёйлѣ? — сказала она чуть слышно.

— О, еще бы не хотѣть!

И онъ ушелъ отуманенный счастьемъ, опьяненный надеждою, никогда не умирающею въ любящихъ сердцахъ.

V.

Купэ г-жи де-Бюрнъ быстро катилось по мостовой улицы Гренель. Частая крупа послѣднихъ морозныхъ дней, — это было въ первыхъ числахъ апрѣля, — трещала о стекла кареты и отскакивала на мостовую, уже усѣянную мелкими бѣлыми зернами. Пѣшеходы шли торопливо, укрываясь зонтами и пряча затылки въ поднятые воротники пальто. Послѣ двухъ недѣль хорошей погоды зимній холодъ опять безпощадно леденилъ тѣло, пробирался до костей.

Положивши ноги на шаръ съ горячею водой, завернувшись въ мягкую и пушистую шубу, согрѣвавшую и пріятно нѣжившую сквозь платье избалованную кожу, боящуюся всякаго прикосновенія, молодая женщина съ чувствомъ большаго недовольства раздумывала о томъ, что не больше какъ черезъ часъ ей придется взять фіакръ и ѣхать на свиданіе съ Маріолемъ въ Отёйль.

Ее одолѣвало сильнѣйшее желаніе послать телеграмму, но Мишель уже больше двухъ мѣсяцевъ назадъ дала себѣ слово какъ можно рѣже прибѣгать къ этому средству: она рѣшила сдѣлать величайшее усиліе любить его такъ же, какъ онъ любитъ ее. Видъ его страданій возбудилъ ея жалость, а послѣ того разговора, когда сна, расчувствовавшись, въ порывѣ нѣжности поцѣловала его въ глаза, ея искреннее расположеніе къ нему сдѣлалось и на самомъ дѣлѣ болѣе пылкимъ и экспансивнымъ на нѣкоторое время. Сама нѣсколько пораженная своею непроизвольною холодностью, она задумывалась надъ тѣмъ, почему бы ей, наконецъ, не любить его такъ, какъ очень многія женщины любятъ своихъ любовниковъ, когда сама же она сознаетъ, что искренно и глубоко къ нему привязана, что онъ нравится ей больше всѣхъ другихъ мужчинъ. Такая вялость ея нѣжности могла происходить не отъ чего другаго, какъ только отъ лѣни сердца, которую не трудно преодолѣть, вѣроятно, такъ же, какъ и всякую лѣнь.

Это она попыталась сдѣлать. Она пробовала расшевелить себя думой о немъ и подогрѣть свое чувство въ дни свиданій съ нимъ. Иногда ей это и удавалось въ дѣйствительности, подобно тому, какъ люди сами себя пугаютъ ночью, думая о разбойникахъ и привидѣніяхъ. Немного увлеченная такою игрой въ страстность, она заставила себя быть даже болѣе щедрою на ласки, болѣе пылкою к доводила его до безумнаго опьяненія.

Тогда ей показалось, будто и въ ней загорается такой же пламень любви, какой сжигалъ его. Ожила прежняя мечта о любви, представлявшаяся ей осуществимою въ тотъ вечеръ, когда она рѣшилась стать его любовницей, сидя въ саду передъ заливомъ Сенъ-Мишель; но ожила ея мечта менѣе очаровательною, менѣе окутанною туманомъ поэтичности и идеализаціи, за то болѣе опредѣленною и человѣчною, освобожденною отъ иллюзій. Молодая женщина тщетно призывала тогда и напрасно ждала необычайныхъ влеченій одного существа къ другому, зарождающихся, говорятъ, когда взаимное притяженіе душъ соединяетъ ихъ фактическою связью. Влеченія эти такъ и не пришли.

Тѣмъ не менѣе, она упрямо притворялась увлеченною, учащала свиданія, повторяла ему: «Я чувствую, что все больше и больше люблю васъ». А, между тѣмъ, подступала усталость, сознаніе невозможности обманывать долѣе себя и его. Съ удивленіемъ она замѣчала, что поцѣлуи его начинаютъ ей прискучать, хотя она и не остается къ нимъ совсѣмъ уже нечувствительною. Она понимала это по неопредѣленному состоянію утомленности, которое она испытывала съ самаго утра тѣхъ дней, когда она должна была ѣхать къ нему. Почему же не чувствовала она въ эти дни, напротивъ, какъ многія другія женщины, сладкой тревоги ожиданія и желанія объятій любимаго человѣка? Не потому ли, что все ея существо, такое изящное и деликатное, исключительно аристократическое и изнѣженное, не въ силахъ было преодолѣть таинственной стыдливости, присущей лишь созданію высшаго порядка и невѣдомой еще ея душѣ современной женщины?

Маріоль начиналъ понимать мало-по-малу. Онъ видѣлъ, какъ угасала эта искусственная, притворная пылкость, угадалъ, что съ ея стороны это была самоотверженная попытка, и смертельная, неутѣшная тоска овладѣла его душою.

Она знала теперь, какъ и онъ, что попытки были сдѣланы и чтопотеряна всякая надежда. И вотъ даже на этотъ разъ, тепло закутанная въ шубу, съ грѣлкой подъ ногами, убаюканная блаженнымъ чувствомъ довольства въ то время, какъ изморозь хлещетъ въ окна кареты, она не находила въ себѣ силъ выйти изъ этого тепла, пересѣсть въ заледенѣвшій фіакръ и ѣхать къ нему на свиданіе.

Ей, правда, ни на мгновенье не пришла въ голову мысль прекратить эту связь, порвать съ нимъ, уклониться отъ свиданій. Она хорошо знала, что влюбленнаго мужчину можно крѣпко привязать къ себѣ и удержать среди множества женскихъ соперничествъ только именно такою близостью къ нему, захватывающею, какъ цѣпь, приковывающею одно существо къ другому. Она знала это потому, что это неизбѣжно, логично и неоспоримо. Поступать такъ — даже честно, и она хотѣла оставаться честною по отношенію къ нему. Слѣдовательно, все должно оставаться по-старому и останется постарому. Но для чего же такъ часто? Самыя свиданія ихъ не получатъ ли большую прелесть, особенную привлекательность какъ бы нѣкоторой новизны, если они будутъ рѣже и сдѣлаются неоцѣнимыми и исключительными минутами счастья, которыя она будетъ дарить ему и на которыя не слѣдуетъ быть очень расточительною?

При каждой поѣздкѣ въ Отёйль ей представлялось, будто она приноситъ ему необычайную жертву, безцѣнный даръ. У приносящаго подобный даръ чувство удовольствія отъ того, что подарокъ сдѣланъ, неразрывно съ сознаніемъ нѣкотораго пожертвованія;тутъ уже нѣтъ опьяненія любовью, а есть только самоуслажденіе собственнымъ великодушіемъ, доставившимъ счастье другому.

Мишель разочла даже, что любовь Андрэ должна сохраниться долѣе, если будетъ встрѣчать отказы съ ея стороны, такъ какъ всякій голодъ усиливается отъ воздержанія, а любовь въ извѣстномъ смыслѣ есть ничто иное, какъ неудовлетворенный аппетитъ. Какъ только она дошла до такого вывода, такъ рѣшила тотчасъ, что поѣдетъ въ Отёйль, но сдѣлаетъ видъ, будто не совсѣмъ здорова; и она тутъ же, разсмѣявшись надъ собой и надъ внезапною перемѣной, происшедшею въ ней, поняла, почему она такъ неохотно подчинялась необходимости бывать въ маленькомъ домикѣ. За минуту до того она не хотѣла ѣхать, теперь же хотѣла непремѣнно. Не хотѣла она оттого, что заранѣе переживала всѣ мелочныя, но удручающія подробности свиданія, — и то, какъ она исколется булавками, съ которыми не умѣетъ управляться, и какъ не будетъ находить разбросанныхъ по комнатѣ принадлежностей туалета, уже раздосадованная предстоящею непріятностью опять одѣваться безъ помощи горничной.

Она остановилась на этой мысли, разбирая ее, углубляясь въ нее въ первый разъ. На самомъ дѣлѣ, до чего груба, даже, пожалуй, немного противна эта любовь въ опредѣленный часъ, назначенный за день и за два, какъ дѣловое свиданіе, какъ консультація у доктора. Послѣ долгаго разговора наединѣ, не подготовленнаго заранѣе, свободнаго, увлекательнаго, не можетъ быть ничего естественнѣе поцѣлуя, соединяющаго уста, только что очаровавшія другъ друга нѣжными и пламенными рѣчами. Но какова же разница между этимъ и тѣмъ поцѣлуемъ, за полученіемъ котораго ей приходилось ѣздить въ опредѣленный часъ разъ въ недѣлю! Это было настолько вѣрно, что порою, въ тѣ дни, когда ей не предстояло свиданія съ Андрэ, въ ней поднималось смутное желаніе поѣхать къ нему, быть съ нимъ вмѣстѣ, тогда какъ подобное желаніе едва-едва сказывалось, когда она отправлялась въ Отёйль, какъ прокрадывающійся воръ, съ разными подозрительными изворотами, въ мерзкихъ фіакрахъ, съ головою, занятою не имъ, а всѣми этими непріятными вещами.

Ахъ, этотъ условленный часъ! Она высчитывала его по всѣмъ часамъ своихъ пріятельницъ; она выжидала его наступленія, минуту за минутой, у г-жи де-Фреминъ, у маркизы де-Братіанъ, у красавицы Лё-Пріёръ, принужденная съ двѣнадцати часовъ слоняться по Парижу, чтобы не сидѣть дома, гдѣ ее могли задержать непредвидѣнныя посѣщенія или какія-нибудь нежданныя препятствія.

Она рѣшила: «Сегодня скажусь больною и поѣду попозднѣе, чтобы недолго его мучить». Она открыла въ передкѣ кареты маленькую дверку, скрытую въ черной шелковой обивкѣ, покрывавшей стѣнки экипажа, — настоящаго будуара молодой женщины. Двѣ половинки крошечной дверки этого тайника раскинулись на стороны, за ними оказалось зеркало на шалнерахъ; она спустила его въ уровень съ своимъ лицомъ. За зеркаломъ были скрыты въ шелковыхъ гнѣздышкахъ разныя серебряныя вещицы: ящичекъ съ рисовою пудрой, карандашъ для губъ, два флакона духовъ, чернильница, ручка для пера, ножницы, ножичекъ для разрѣзыванія книгъ, — новаго романа, прочитываемаго дорогой. Прелестныя часики, величиной и формой въ золотой грецкій орѣхъ, были укрѣплены въ обивкѣ; они показывали ровно четыре часа.

Г-жа де-Бюрнъ сообразила: «У меня остается, по крайней мѣрѣ, еще часъ свободнаго времени», — и она тронула пуговку звонка. Выѣздной лакей, сидящій рядомъ съ кучеромъ, по этому призыву, приложилъ къ уху разговорную трубку, чтобы выслушать приказаніе. Она взяла другой конецъ трубки, скрытой въ обивкѣ, поднесла къ губамъ ея раструбъ, вырѣзанный изъ горнаго хрусталя, и сказала:

— Въ австрійское посольство!

Потомъ посмотрѣлась въ зеркало, какъ всегда это дѣлала, съ тѣмъ удовольствіемъ, какое испытываетъ человѣкъ, глядя на самое милое ему существо; потомъ — распахнула шубу, чтобы ещеразъ бросить взглядъ на корсажъ своего новаго платья. На ней былъ туалетъ конца зимы. Воротъ обложенъ опушкой изъ очень нѣжныхъ перьевъ, блестящихъ своею бѣлизной; спускаясь на плечи, они постепенно переходили въ легкій сѣроватый оттѣнокъ, свойственный крыльямъ. Талія была обхвачена такою же оторочкой изъ бѣлаго пуха, что придавало молодой женщинѣ видъ какой-то необыкновенной птички. Ея шляпа, — нѣчто, вродѣ тока, — была отдѣлана, эффектно и смѣло, султаномъ изъ перьевъ болѣе яркихъ цвѣтовъ. Весь этотъ нарядъ очень шелъ къ ея бѣлокурой головкѣ, къ ея изящной фигурѣ, точно готовой вспорхнуть и улетѣть куда-то вмѣстѣ съ весенними пташками.

Она еще смотрѣлась въ зеркало, когда карета поворотила круто подъ огромныя ворота посольства. Тогда Мишель запахнула шубу, закрыла дверцы тайничка и сказала кучеру, какъ только экипажъ остановился:

— Поѣзжайте домой, вы мнѣ больше не нужны.

У выѣздного лакея, сбѣжавшаго съ крыльца, она спросила:

— Княгиня дома?

Получивши утвердительный отвѣтъ, она вошла, поднялась по лѣстницѣ и скоро очутилась въ маленькой гостиной, гдѣ княгиня Мальтенъ имѣла обыкновеніе писать письма.

Жена посланника встрѣтила пріятельницу съ необыкновенно радостнымъ лицомъ. Онѣ два раза поцѣловали другъ друга въ щеки уголками губъ. Потомъ сѣли рядомъ на низкія маленькія кресла передъ каминомъ. Онѣ очень любили другъ друга, безконечно нравились одна другой и во всемъ сходились потому, что были почти совершенно одинаковы, принадлежали къ одной породѣ женщинъ, развивались въ одинаковой атмосферѣ и чувства у нихъ были одинаковыя, хотя княгиня Мальтенъ была шведка, вышедшая замужъ за австрійца. Ихъ связывало между собою какое-то таинственное и странное взаимное влеченіе, чѣмъ и обусловливалось то обстоятельство, что обѣ чувствовали себя необыкновенно хорошо и вполнѣ довольными, когда бывали вмѣстѣ. Цѣлыми днями, не прерываясь, длилась ихъ пустая болтовня, занимательная для обѣихъ вслѣдствіе совершенной тождественности ихъ вкусовъ.

— Видите, какъ я люблю васъ, — говорила г-жа де-Бюрнъ. — Вы сегодня обѣдаете у меня, и я, все-таки, не утерпѣла, чтобы не повидать васъ. Это просто страсть какая-то, моя милая.

— Взаимная, — отвѣтила хозяйка, улыбаясь.

И, въ силу профессіональной привычки, онѣ старались превзойти одна другую въ любезности, кокетничая, какъ передъ мужчиной, только совсѣмъ иначе, увлекаемыя не желаніемъ побѣдить противника, а жаждою одержать верхъ въ состязаніи.

Разговаривая, г-жа де Бюрнъ отъ времени до времени посматривала на часы. Стрѣлка подходила къ пяти. Онъ ждетъ ее тамъ уже больше часа. «Довольно!» — подумала она и встала.

— Какъ, уже? — сказала княгиня.

Гостья смѣло отвѣтила:

— Да, я спѣшу, меня ждутъ. Я очень предпочла бы остаться съ вами.

Онѣ опять расцѣловались и г-жа де-Бюрнъ уѣхала въ приведенномъ для нея фіакрѣ.

Лошадь попалась хромая и съ большимъ трудомъ тащила старую карету. И эту хромоту, и натугу несчастнаго животнаго молодая женщина ощущала также въ себѣ самой, она находила переѣздъ тоже слишкомъ длиннымъ и тяжелымъ. А затѣмъ она утѣшалась тѣмъ, что увидитъ Андрэ, и тотчасъ же задумывалась надъ тѣмъ, что она собирается сдѣлать, и это ее опечаливало.

Она нашла его полузамерзшимъ у двери. Крупная изморозь била по деревьямъ, стучала по зонтамъ, подъ которыми она и Маріоль шли къ домику. Ихъ ноги тонули въ грязи. Садъ представлялся въ грустномъ, жалкомъ видѣ. И Андрэ былъ блѣденъ, онъ очень страдалъ.

— Боже, какой холодъ! — сказала она, когда они вошли въ домикъ.

Въ каминахъ обѣихъ комнатъ пылалъ яркій огонь; но зажженный лишь съ полудня, онъ не могъ нагрѣть и просушить отсырѣвшихъ стѣнъ, и непріятная дрожь пробѣгала по тѣлу.

Мишель прибавила:

— Я подожду немного снимать шубу.

Она только распахнула ее и блеснула перьями, украшавшими ея лифъ, похожая на перелетныхъ птицъ, не остающихся никогда на одномъ мѣстѣ.

Онъ сѣлъ рядомъ съ нею.

Она опять заговорила:

— Вечеромъ у меня прелесть какой обѣдъ, и я имъ заранѣе восхищаюсь.

— Кто же будетъ у васъ?

— Будутъ… во-первыхъ, вы, потомъ Предоле… мнѣ такъ хочется познакомиться съ нимъ.

— А! у васъ будетъ Предоле?

— Да, его привезетъ Ламартъ.

— Да, вѣдь, этотъ Предоле совсѣмъ неподходящій для васъ человѣкъ! Вообще, скульпторы не такой народъ, чтобы нравиться хорошенькимъ женщинамъ; а Предоле годенъ на это менѣе, чѣмъ кто-либо другой.

— О, мой милый, это невозможно! Я отъ него въ восторгѣ!

Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ со времени его выставки въ галлереѣ Варенъ скульпторъ Предоле побѣдилъ и завоевалъ Парижъ. И раньше его уже знали и цѣнили; про него говорили: «Онъ дѣлаетъ прелестнѣйшія фигурки». Но когда публика, весь артистическій міръ и знатоки увидали всѣ его произведенія, собранныя въ залахъ улицы Варенъ, то произошелъ настоящій взрывъ восторговъ.

Все оказалось настолько неожиданно-прелестнымъ, отмѣченнымъ печатью такого исключительнаго мастерства передавать изящество и грацію, что, казалось, будто присутствуешь при возникновеніи чего-то новаго и обаятельнаго въ искусствѣ. Онъ избралъ своею спеціальностью статуэтки, мало, очень мало одѣтыя, и воспроизводилъ ихъ нѣжныя, прозрачно прикрытыя формы съ невообразимымъ совершенствомъ. Въ особенности его танцовщицы, выставленныя въ довольно большомъ числѣ, поражали чудною пластичностью позъ и движеній, выказывавшихъ во всей красѣ гибкость и стройность женскаго тѣла.

Въ теченіе цѣлаго мѣсяца г-жа де-Бюрнъ усиленно хлопотала залучить его къ себѣ. Но художникъ былъ человѣкъ не свѣтскій, смотрѣлъ медвѣдемъ, какъ о немъ говорили. Наконенъ, ей удалось это при помощи Ламарта, которому скульпторъ считалъ себя обязаннымъ за его искреннюю и громкую рекламу.

Маріоль спросилъ:

— Кто у васъ еще будетъ?

— Княгиня Мальтенъ.

Онъ остался недоволенъ; эта женщина ему не нравилась.

— А еще?

— Массиваль, Бернгаусъ и Жоржъ де-Мальтри. Вотъ и всѣ, только избранные. Вы знаете Предоле?

— Да, немного.

— Каковъ онъ?

— Восхитителенъ, влюбленъ въ свое искусство болѣе, чѣмъ кто-либо изъ всѣхъ, кого я знаю, и интереснѣе всѣхъ, когда говоритъ объ искусствѣ.

— Ахъ, какъ хорошо будетъ! — радовалась она.

Онъ взялъ ея руку подъ шубой, тихо пожалъ, потомъ поцѣловалъ. Мишель вдругъ сообразила, что забыла сказаться больною, и, найдя тотчасъ же другой предлогъ, прошептала:

— Боже мой, какъ холодно!

— Вы находите?

— Я до костей прозябла.

Онъ всталъ, посмотрѣлъ на термометръ, стоявшій, на самомъ дѣлѣ, довольно низко. Маріоль сѣлъ опять около нея.

Она сказала: «Какъ холодно!» — и ему показалось, что онъ понимаетъ истинный смыслъ ея словъ. Въ теченіе трехъ недѣль, при каждомъ свиданіи, онъ замѣчалъ, какъ непреодолимо ослабѣваютъ ея попытки быть съ нимъ нѣжною. Онъ угадывалъ, что она утомлена такимъ притворствомъ до невозможности продолжать его, и самъ онъ настолько былъ измученъ, что въ часы томительнаго одиночества отчаянно говорилъ себѣ: «Лучше прекратить все это разомъ, чѣмъ жить такъ!»

Чтобы вѣрнѣе разгадать ея мысль, онъ сказалъ:

— Вы даже шубы не снимаете.

— О, нѣтъ, — отвѣтила она, — я съ утра немного кашляю. Эта ужасная погода дѣйствуетъ на горло. Я боюсь совсѣмъ занемочь.

Помолчавши немного, она прибавила:

— Если бы не желаніе непремѣнно видѣть васъ, я бы не пріѣхала сегодня.

И, такъ какъ онъ молчалъ, истерзанный горемъ, доведенный до бѣшенства, то она продолжала:

— Послѣ двухъ недѣль такого тепла возвратъ холода очень опасенъ.

Она смотрѣла въ садъ, гдѣ уже начинали зеленѣть деревья, запушенныя мокрымъ снѣгомъ, проносившимся сквозь ихъ вѣтви..

Онъ не спускалъ глазъ съ нея и думалъ: «И вотъ она, вся ея. любовь ко мнѣ!» Въ первый разъ въ жизни что-то вродѣ ненависти раздразненнаго животнаго поднялось въ немъ противъ нея, противъ этого лица, противъ этой неуловимой души, противъ всей этой женщины, безпрерывно ускользающей отъ него.

«Она говоритъ, будто ей холодно, — разсуждалъ онъ самъ съ. собою. — Холодно ей лишь отъ того, что я тутъ. Если бы дѣло шло» объ увеселительной поѣздкѣ, объ одномъ изъ безумныхъ капризовъ, занимающихъ безполезное существованіе этихъ пустыхъ созданій, она ничего бы не побоялась и рискнула бы жизнью. Катается же она по сильнѣйшему холоду въ открытомъ экипажѣ, чтобы показывать свои туалеты. О, всѣ онѣ таковы теперь!"

Она сидѣла совершенно спокойная, а онъ смотрѣлъ на нее и зналъ, что въ этой головкѣ, въ этой чудной обожаемой головкѣ, только и есть одно желаніе скорѣе покончить свиданіе, начинавшее дѣлаться слишкомъ тяжелымъ.

Правда ли, что существовали, что и теперь еще существуютъ дѣйствительно любящія женщины, увлекающіяся и волнующіяся, способныя страдать, плакать и отдаваться съ восторгомъ, любящія всѣмъ существомъ своимъ, тѣломъ такъ же, какъ и душою, устами и глазами, говорящими о любви, и замирающимъ "ердцемъ, и ласкающею рукой, — женщины, рискующія всѣмъ потому, что онѣ любятъ, идущія днемъ или ночью, несмотря ни на какія опасности и угрозы, къ тому, въ чьихъ объятіяхъ онѣ находятъ счастье, въ чьихъ поцѣлуяхъ — наслажденіе?

О! какъ ужасна эта любовь, заковавшая его своими цѣпями, любовь безъ исхода, безъ конца, безъ радостей и восторговъ, томящая, угнетающая и доводящая до отчаянія, — любовь безъ сладкихъ опьяненій, дающая лишь разочарованія, страданія и слезы, знакомящая только съ невыносимо-мучительною жаждой поцѣлуевъ, которыхъ ничто не въ состояніи вызвать на устахъ холодныхъ, жесткихъ и сухихъ, какъ погибшія растенія.

Онъ смотрѣлъ на нее, изящно-нарядную, затянутую въ платье, сверкающее перьями. Не они ли, не ея ли платья, самые сильные враги, надъ которыми побѣда еще нужнѣе, чѣмъ надъ самою женщиной? Не они ли, эти кокетливыя и драгоцѣнныя брони, ревниво охраняютъ и защищаютъ отъ него любимую женщину?

— Вашъ туалетъ восхитителенъ, — сказалъ онъ, не желая говорить о томъ, что его мучило.

Она улыбнулась и отвѣтила:

— Посмотрите, какой вечеромъ на мнѣ будетъ.

Потомъ она кашлянула нѣсколько разъ и продолжала:

— Я окончательно простужаюсь. Позвольте мнѣ уѣхать, другъ мой. Солнышко скоро вернется, и я сдѣлаю то же.

Маріоль не сталъ ее удерживать. Онъ совсѣмъ упалъ духомъ, понимая, что теперь уже никакими усиліями нельзя побѣдить холодность этого существа, не знающаго увлеченій, что надо покончить, навсегда покончить съ надеждами, съ ожиданіями пламенныхъ словъ изъ этихъ спокойныхъ устъ, вспышекъ страсти въ этомъ невозмутимомъ взорѣ. И вдругъ онъ почувствовалъ приступъ твердой рѣшимости избавиться отъ своего мучительнаго рабства. Она точно гвоздями прибила его къ орудію пытки; онъ умиралъ отъ этихъ терзаній, а она не понимала его страданій, была довольна даже тѣмъ, что сдѣлала. Онъ вырвется изъ этой смертельной пытки, оставивши на мѣстѣ клочки истерзаннаго тѣла и свое безжалостно разбитое сердце. Онъ спасется, какъ животное, почти убитое охотниками, скроется куда-нибудь, и въ одиночествѣ, быть можетъ, ему удастся залечить свои раны и добиться того, чтобы чувствовать лишь тупыя боли, отъ которыхъ не могутъ избавиться до конца жизни искалѣченные.

— Стало быть, прощайте, — сказалъ онъ.

Ее поразилъ печальный тонъ его голоса и она проговорила:

— До вечера, мой другъ.

Онъ повторилъ:

— До вечера… прощайте.

Потомъ онъ проводилъ ее до двери сада, вернулся одинъ и сѣлъ у камина.

Одинъ!… Какъ холодно, на самомъ дѣлѣ! какъ уныло все кругомъ! Конецъ! А, какое ужасное слово! Конецъ надеждамъ, ожиданіямъ, мечтамъ о ней съ тѣмъ ощущеніемъ жгучей боли въ сердцѣ, по милости котораго наша жизнь въ этомъ мрачномъ мірѣ освѣщается порою яркими вспышками, точно отъ потѣшныхъ огней, зажигаемыхъ темными вечерами. Прощайте, ночи одинокихъ волненій, когда почти до разсвѣта онъ ходилъ по своей комнатѣ, думая о ней; прощайте, радостные дни, когда онъ, просыпаясь, говорилъ себѣ: «Сегодня я ее увижу въ нашемъ домикѣ въ саду». Какъ онъ любилъ ее, какъ онъ любилъ! Какъ продолжительно и трудно будетъ исцѣлиться отъ этой любви! Она уѣхала потому, что холодно. И онъ видѣлъ ее, точно она была еще тутъ, какъ видѣлъ сейчасъ только, смотрящею на него и очаровывающею, — очаровывающею съ тѣмъ, чтобы вѣрнѣе нанести ему ударъ въ сердце. Какъ жестокъ былъ этотъ послѣдній ударъ! Старую рану, уже открытую, потомъ ею же перевязанную, она сдѣлала неизлечимою, взрѣзавши ее, точно ножомъ, своимъ убійственнымъ равнодушіемъ. Онъ чувствовалъ даже, какъ била кровь изъ пораженнаго сердца, какъ наполняла собою все его тѣло, подступала къ горлу и душила его. Тогда, закрывши глаза обѣими руками какъ бы для того, чтобы скрыть отъ себя самого свою слабость, онъ горько заплакалъ. Она уѣхала потому, что холодно!… Онъ, раздѣтый, босой, пошелъ бы за нею по снѣгу, лишь бы гдѣ-нибудь догнать ее… Онъ съ крыши бросился бы только для того, чтобы упасть къ ея ногамъ. Ему пришла на память старая исторія, превратившаяся въ легенду, передаваемую о холмѣ Двухъ Любовниковъ, который виденъ съ дороги въ Руанъ. Молодая дѣвушка, повинуясь жестокому капризу отца, не дозволявшаго ей выйти замужъ за ея возлюбленнаго, если она не осилитъ внести его на крутую гору, втащила его, карабкаясь на рукахъ и на колѣняхъ, и умерла, добравшись до вершины. Должно быть, любовь — уже не болѣе, какъ легенда, годная лишь для того, чтобы воспѣвать ее въ стихахъ или повѣствовать о ней въ придуманныхъ романахъ!

Его возлюбленная не сама ли ему сказала вначалѣ ихъ знакомства такую фразу, которой онъ не могъ никогда забыть: «Теперешніе мужчины не любятъ нынѣшнихъ женщинъ настолько, чтобы по-настоящему страдать отъ этого. Повѣрьте мнѣ, я знаю тѣхъ и другихъ». Относительно его она ошиблась, но не относительно себя, такъ какъ сказала еще: «Во всякомъ случаѣ, я васъ предупреждаю, что неспособна увлечься серьезно кѣмъ бы то ни было».

Кѣмъ бы то ни было! Такъ ли это? Имъ — нѣтъ. Въ этомъ онъ не сомнѣвался теперь, а другимъ?

Имъ?… Его она не могла полюбить! Почему?

На него вдругъ точно обрушилось и придавило его сознаніе, что онъ ничего не добился въ своей жизни, — сознаніе, уже давно удручавшее его. Онъ ничего не сдѣлалъ, ничего не достигъ, ничего не пріобрѣлъ, ничего не взялъ съ бою. Его манили искусства, и не хватило въ немъ необходимой силы воли отдаться всецѣло одному изъ нихъ, ни упорнаго постоянства, безъ котораго нельзя добраться ни до какого торжества. Ни въ чемъ успѣха не было, въ немъ самомъ не было восторженнаго увлеченія чѣмъ-либо прекраснымъ, которое облагородило бы и возвысило бы его. Единственное энергическое усиліе покорить сердце женщины оказалось такою же жалкою, безрезультатною попыткой, какъ и всѣ другія. Онъ былъ, въ сущности, ничѣмъ инымъ, какъ неудачникомъ.

Онъ плакалъ, закрывши глаза руками. Слезы катились по лицу, смачивали его усы, пробѣгали по губамъ и своею горечью увеличивали его приниженность и отчаяніе.

Когда онъ поднялъ голову, въ комнатѣ было уже темно. Ему оставалось какъ разъ столько времени, чтобы успѣть доѣхать до дому и переодѣться къ обѣду у нея.

VI.

Андрэ Маріоль первымъ вошелъ къ г-жѣ Мишель де-Бюрнъ. Онъ сѣлъ и осмотрѣлся кругомъ на эти стѣны, на ихъ отдѣлку, на вещицы и мебель, которыя онъ любилъ потому, что любилъ ихъ хозяйку; онъ обвелъ взглядомъ всю эту давно знакомую комнату, гдѣ онъ былъ представленъ ей, гдѣ такъ много разъ бесѣдовалъ съ нею, гдѣ полюбилъ ее, гдѣ впервые подмѣтилъ и со дня на день чувствовалъ разростаніе своей страсти до минуты окончательной и безполезной побѣды. Съ какимъ нетерпѣніемъ онъ ждалъ ее иногда въ изящной обстановкѣ, для нея созданной, прелестной рамкѣ этого чуднаго созданія! И какъ хорошо знакомъ ему ароматъ этого салона, этихъ матерій, нѣжный запахъ ириса, простой и аристократическій! Здѣсь онъ переживалъ всѣ тревоги ожиданій, всѣ томленія надеждъ, всевозможныя волненія и, наконецъ, всю горечь страданій. Онъ сжималъ, какъ руки покидаемаго друга, ручки широкаго кресла, сидя въ которомъ онъ такъ часто разговаривалъ съ нею, видѣлъ ея улыбку, слышалъ звукъ ея голоса. Ему бы хотѣлось, чтобы она не приходила и чтобы никто не приходилъ, и онъ остался бы одинъ на всю ночь, отдавшись мечтѣ о своей любви, какъ проводятъ ночь у тѣла покойника. Потомъ онъ ушелъ бы съ разсвѣтомъ, ушелъ бы надолго, быть можетъ, навсегда.

Дверь отворилась, вошла она и направилась къ нему, протягивая руку. Онъ пересилилъ себя и не далъ ей ничего замѣтить. То была не женщина, а живой букетъ, букетъ невообразимый.

Поясъ изъ гвоздикъ охватывалъ ея талію и спускался каскадами до самыхъ ногъ. Вокругъ обнаженныхъ рукъ и плечъ вилась гирлянда ландышей и незабудокъ, а на груди три волшебныя орхидеи, казалось, ласкали ея нѣжное тѣло и оттѣняли его бѣлизну розовыми и пурпурными тонами мясистыхъ, сверхъестественныхъ цвѣтковъ. Бѣлокурые волосы были засыпаны эмалевыми фіалками съ сверкающими въ нихъ мелкими брилліантами. Другіе брилліанты, дрожащіе на золотыхъ булавкахъ, сверкали, какъ капли росы, въ благоухающей отдѣлкѣ корсажа.

— У меня будетъ мигрень, — сказала она, — тѣмъ хуже! эти цвѣты идутъ ко мнѣ.

Отъ нея вѣяло ароматомъ весны цвѣтущаго сада, и сама она была свѣжѣе гирляндъ, ее обвивавшихъ. Андрэ смотрѣлъ на нее, ослѣпленный, и ему пришло на мысль, что взять ее теперь и сжать въ своихъ объятіяхъ было бы такимъ же дикимъ варварствомъ, какъ истоптать ногами цвѣтущую клумбу садовой лужайки. Выходитъ, что ихъ тѣло служитъ только средствомъ щеголять нарядомъ, оно — предметъ для украшенія; прошла пора, когда оно бывало предметомъ любви. Онѣ похожи на цвѣты, на птицъ похожи, на тысячу другихъ вещей не меньше, чѣмъ на женщинъ. Ихъ матери, всѣ женщины прежнихъ поколѣній, пользовались искусствомъ одѣваться лишь для того, чтобы лучше выказать свою красоту; но, прежде всего, онѣ старались нравиться непосредственно своею природною прелестью, силою своей естественной привлекательности, неотразимо дѣйствовавшей на сердце мужчины. Теперь же туалетъ есть все, искусство нарядиться — первое ихъ средство, а также — ихъ единственная цѣль, и пользуются онѣ имъ больше для того даже, чтобы дразнить взоры соперницъ и возбуждать ихъ безплодную зависть, чѣмъ для побѣдъ надъ мужчинами.

Для кого же, собственно, былъ придуманъ такой туалетъ: для него ли, любовника, или для княгини Мальтенъ, ради ея посрамленія?

Дверь отворилась и доложили о пріѣздѣ княгини.

Г-жа де-Бюрнъ кинулась ей на встрѣчу и, тщательно оберегая свои орхидеи, поцѣловала ее полуоткрытыми губами съ видомъ необыкновенной нѣжности. Это былъ милый, сладкій поцѣлуй, въ которомъ отъ всей души слились уста обѣихъ женщинъ.

Маріоль дрогнулъ отъ тоскливаго чувства. Ни разу она не бросалась къ нему съ такимъ порывомъ радости и счастья; никогда она такъ не цѣловала его. И, вслѣдствіе какого-то внезапнаго оборота мысли, онъ подумалъ:

— Не для насъ уже существуютъ эти женщины.

Явился Массиваль, за нимъ г. де-Прадонъ, графъ Бернгаусъ, потомъ Жоржъ де-Мальтри во всемъ блескѣ англійскаго шика.

Поджидали только Ламарта и Предоле; заговорили о скульптурѣ, и всѣ голоса слились въ хвалебный хоръ.

— Онъ воскресилъ всю прелесть, возстановилъ преданія эпохи Возрожденія и внесъ въ искусство нѣчто большее: современную реальность!

По мнѣнію Жоржа де-Мальтри, онъ былъ неподражаемъ въ передачѣ изящной гибкости человѣческаго тѣла. Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ эти фразы облетали всѣ салоны, переходили изъ устъ въ уста, прислушались всѣмъ ушамъ.

Наконецъ, появился и онъ. Всѣ были изумлены. Это былъ коренастый человѣкъ неопредѣленныхъ лѣтъ, съ мужицкими плечами, съ большою головой, съ просѣдью въ волосахъ и въ бородѣ, съ рѣзкими чертами лица, съ здоровеннымъ носомъ и крупными губами, съ застѣнчивымъ, смущеннымъ видомъ. Руки онъ держалъ какъ-то на-отлетѣ и неуклюже, что, вѣроятно, было объяснимо громадностью его лапъ, торчавшихъ изъ рукавовъ. Широкія ручищи, съ волосатыми мускулистыми пальцами, какъ у мясника, казались неловкими, неповоротливыми; онѣ точно не знали, куда дѣваться, и спрятать ихъ не было никакой возможности.

Но на лицѣ свѣтились ясные, сѣрые, проницательные и необыкновенно быстрые глаза. Только они одни казались живыми въ этомъ неповоротливомъ человѣкѣ. Ихъ сверкающій, яркій и подвижный взглядъ зорко всматривался, перебѣгалъ съ предмета на предметъ, искрился рѣзкимъ блескомъ и давалъ чувствовать большой и даровитый умъ.

Нѣсколько разочарованная, г-жа де-Бюрнъ любезно указала на кресло. Художникъ сѣлъ и какъ бы застылъ на мѣстѣ, видимо, сконфуженный тѣмъ, что забрался въ этотъ домъ.

Ламартъ, въ качествѣ ловкаго руководителя, желая выручить новичка, подошелъ къ нему:

— Милѣйшій мой, — сказалъ онъ, — я хочу показать вамъ, гдѣ мы съ вами. Вы уже видѣли нашу божественную хозяйку; теперь посмотрите, что ее окружаетъ.

Онъ показалъ на каминѣ подлинный бюстъ работы Гудона, потомъ на булевскомъ бюро двухъ обнявшихся танцовщицъ Клодіона и, наконецъ, на этажеркѣ четыре статуэтки изъ Танагры, отобранныя изъ числа самыхъ превосходныхъ.

Лицо Предоле вдругъ оживилось, точно онъ разыскалъ въ пустынѣ своихъ родныхъ дѣтей. Онъ всталъ, подошелъ къ четыремъ античнымъ глинянымъ фигуркамъ и сразу взялъ двѣ изъ нихъ одною рукой, способною, казалось, убить быка на мѣстѣ. Г-жа де-Бюрнъ испугалась за ихъ участь. по какъ только онъ Прикоснулся къ нимъ, то можно было подумать, что онъ ихъ ласкаетъ, — съ такою нѣжностью онъ держалъ, съ такою поразительною ловкостью вертѣлъ ихъ своими толстыми пальцами, сдѣлавшимися проворными, какъ пальцы фокусника. Судя по тому, какъ онъ смотритъ на нихъ и какъ дотрогивается до нихъ, можно было съ увѣренностью сказать, что у этого огромнаго человѣка живетъ въ душѣ и въ рукахъ единственная, идеальная и утонченная любовь ко всѣмъ изящнымъ мелкимъ вещицамъ.

— Хороши? — спросилъ Ламартъ.

Скульпторъ похвалилъ ихъ такимъ тономъ, будто онѣ могли слышать его одобреніе, потомъ въ нѣсколькихъ словахъ разсказалъ о наиболѣе замѣчательныхъ, видѣнныхъ имъ. Его голосъ звучалъ немного глухо, но отчетливо и спокойно, какъ выраженіе ясной мысли, точно опредѣляющей значеніе словъ.

Затѣмъ, по указанію романиста, онъ осмотрѣлъ другія рѣдкія вещи, собранныя г-жею де-Бюрнъ, благодаря совѣтамъ ея друзей. Онъ любовался, радостно и удивленно, что нашелъ ихъ въ этомъ домѣ, и неизмѣнно каждую изъ нихъ онъ бралъ въ руки и вертѣлъ во всѣ стороны какъ бы для того, чтобы придти съ ними въ соприкосновеніе. Одна бронзовая статуэтка, вѣсомъ въ хорошее пушечное ядро, притаилась гдѣ-то въ темномъ углу. Онъ поднялъ ее одною рукой, принесъ къ лампѣ, долго любовался ею и поставилъ обратно на мѣсто, безъ малѣйшаго видимаго усилія.

Ламартъ сказалъ:

— Недурная силка для борьбы съ мраморомъ и камнемъ! Молодецъ!

Всѣ смотрѣли на него сочувственно.

Слуга доложилъ, что подано кушать. Хозяйка дома взяла руку скульптора, чтобы перейти въ столовую, и, усадивши его рядомъ съ собою, сказала, изъ любезности, такимъ тономъ, будто спрашивала наслѣдника славнаго рода о точномъ происхожденіи его фамиліи:

— Ваше искусство, не правда ли, можетъ гордится еще и тѣмъ, что оно древнѣйшее изъ всѣхъ?

Онъ отвѣтилъ спокойнымъ голосомъ:

— Едва ли это такъ. Пастухи до-историческихъ временъ играли на флейтахъ, и, слѣдовательно, музыка должна, повидимому, считаться болѣе древнимъ искусствомъ, хотя, по нашимъ понятіямъ, настоящая музыка начинается съ недавняго времени, тогда какъ настоящая скульптура существуетъ очень давно.

Хозяйка продолжала:

— Вы любите музыку?

Онъ отвѣтилъ съ серьезнымъ убѣжденіемъ:

— Я люблю всѣ искусства.

Она спросила еще:

— Извѣстенъ ли изобрѣтатель вашего?

Онъ подумалъ и заговорилъ съ особенною нѣжностью въ голосѣ, точно передавалъ необыкновенно трогательную исторію:

— По греческимъ преданіямъ, это былъ аѳинянинъ Дедалъ. Но самая красивая легенда приписываетъ начало скульптуры горшечнику изъ Сиціона, по имени Дибютадъ. Его дочь Кора очертиластрѣлой по тѣни профиль своего жениха; отецъ снялъ этотъ силуэтъ на глину. Такъ родилось мое искусство.

Ламартъ проговорилъ тихо: «Прелестно». Потомъ, помолчавши немного, прибавилъ:

— А! если бы вы захотѣли, Предоле! — и, обращаясь къ г-жѣ де-Бюрнъ, продолжалъ: — Вы представить себѣ не можете, какъ интересенъ этотъ человѣкъ, когда заговоритъ о томъ, что любитъ, какъ онъ умѣетъ разъяснить и показать, и васъ заставить тоже полюбить.

Но скульпторъ былъ, повидимому, не расположенъ ни позировать, ни разглагольствовать. Онъ заткнулъ уголъ салфетки между воротомъ сорочки и шеей, чтобы не испачкать жилета, и сосредоточено ѣлъ супъ съ тѣмъ своего рода благоговѣніемъ, какое внушаетъ крестьянамъ это кушанье.

Супъ онъ запилъ виномъ и выпрямился, видимо, начиная освоиваться въ новомъ обществѣ. Отъ времени до времени онъ покушался обернуться, такъ какъ видѣлъ въ зеркалѣ отраженіе совершенно новой группы, стоящей позади его на каминѣ. Произведеніе это было незнакомо ему, и онъ старался угадать, чье оно. Наконецъ, онъ не выдержалъ и спросилъ:

— Это Фальгіера, не правда ли?

Г-жа де-Бюрнъ разсмѣялась:

— Да, это Фальгіера. Какъ вы распознали въ зеркалѣ?

Онъ въ свою очередь улыбнулся.

— О, это безразлично, какъ бы я не увидалъ, я съ перваго взгляда узнаю скульптуру людей, которые занимаются живописью, и живопись тѣхъ, кто занимается въ то же время скульптурой.. Работы такихъ людей нисколько не похожи на произведенія человѣка, отдавшагося исключительно одному искусству.

Ламартъ, желая показать пріятеля во всемъ его блескѣ, потребовалъ объясненій, и Предоле не сталъ уклоняться отъ этого.

Онъ опредѣлилъ, разобралъ и характеризовалъ живопись скульпторовъ и скульптуру живописцевъ такъ ясно, ново и оригинально, съ такою неторопливою точностью рѣчи, что слушатели глазъ съ него не спускали. Обратившись къ исторіи искусства и привода примѣры послѣдовательно изъ разныхъ эпохъ, онъ дошелъ до первыхъ итальянскихъ мастеровъ, бывшихъ одновременно живописцами и скульпторами, какъ Николо и Джіовани Пизанскіе, Донателло, Лоренцо Гиберти. Онъ привелъ любопытныя мнѣнія Дидропо этому предмету и въ заключеніе указалъ на двери баптистерія Санъ-Джіовани во Флоренціи, работы Гиберти, такіе живые и драматическіе барельефы, что они болѣе похожи на полотна живописца, чѣмъ на произведеніе скульптора.

Движеніями своихъ тяжеловѣсныхъ рукъ, точно лѣпившихъ изъ невидимаго матеріала и сдѣлавшихся подвижными и легкими, онъ такъ выразительно и убѣжденно воспроизводилъ то, о чемъ, говорилъ, что взоры невольно слѣдили за его пальцами, вызывавшими надъ стаканами и тарелками всѣ образы, про которые онъ разсказывалъ.

Потомъ, когда были поданы его любимыя блюда, онъ замолчалъ и принялся ѣсть.

До конца обѣда онъ говорилъ мало, и самъ едва слушалъ разговоры, перебѣгавшіе отъ театральныхъ новостей къ политическимъ слухамъ, отъ бала къ предстоящей свадьбѣ, отъ статьи Revue des Deux Mondes къ недавно открывшейся конской выставкѣ. Онъ плотно кушалъ и выпивалъ основательно, какъ ни въ чемъ не бывало, сохраняя полную ясность и свѣжесть головы, не легко поддававшейся дѣйствію вина.

Когда вернулись въ гостиную, Ламартъ, все еще не добившійся отъ скульптора всего, чего онъ ожидалъ отъ него, подвелъ Предоле къ витринѣ и показалъ неоцѣнимую историческую вещь, серебряную чернильницу чеканной работы Бенвенуто Челлини.

Тутъ уже скульпторомъ овладѣло своего рода опьяненіе. Онъ смотрѣлъ на эту вещицу такими глазами, какими смотрятъ на лицо любимой женщины, и, охваченный умиленіемъ, высказалъ о произведеніяхъ Челлини такія же граціозныя и тонкія мысли, какъ само искусство дивнаго художника. Видя, что его слушаютъ, онъ отдался весь своему увлеченію, и, сидя въ большомъ креслѣ, держа въ рукахъ и безпрерывно оглядывая поданную ему вещь, онъ передавалъ впечатлѣнія, произведенныя на него всѣми видѣнными имъ чудесами искусства, выказывая при этомъ необыкновенную чуткость и дѣлая понятнымъ то странное опьяненіе прелестями формъ, которое черезъ глаза проникаетъ въ его душу. Въ продолженіе десяти лѣтъ онъ странствовалъ по бѣлу свѣту, смотря только на мраморъ, камень, бронзу и дерево, вышедшіе изъ рукъ геніальныхъ ваятелей, или на золото, серебро, слоновую кость и мѣдь, превращенныя въ образцы красоты волшебными пальцами рѣщиковъ и чеканщиковъ.

И самъ онъ какъ бы изваивалъ и отчеканивалъ удивительно рельефно и поразительно мягко свою рѣчь соотвѣтствующею точностью выраженій.

Мужчины, стоя вокругъ него, слушали съ величайшимъ интересомъ, тогда какъ обѣ дамы, сидя у камина, повидимому, скучали немножко и отъ времени до времени тихо переговаривались, удивленныя тѣмъ, что люди могутъ придавать такое значеніе простымъ очертаніямъ предметовъ..

Когда Предоле замолчалъ, Ламартъ въ умиленіи и восторгѣ пожалъ ему руку и дружески-растроганнымъ голосомъ сказалъ:

— Поистинѣ, я готовъ васъ расцѣловать. Въ наше время вы единственный настоящій художникъ, единственный страстно преданный искусству и великій человѣкъ. Одинъ лишь вы дѣйствительно любите свое дѣло, имъ вы наслаждаетесь, никогда оно вамъ не прискучаетъ. Вы служите вѣчному искусству въ самомъ чистомъ его видѣ, въ самомъ простомъ и самомъ возвышенномъ и самомъ недостижимомъ. Вы создаете красоту изгибомъ линіи и ни о чемъ больше не заботитесь. Я выпью за ваше здоровье.

Затѣмъ разговоръ сдѣлался общимъ, но шелъ вяло, подъ гнетомъ идей, пронесшихся въ воздухѣ этого хорошенькаго салона, изукрашеннаго драгоцѣнными предметами.

Предоле ушелъ рано, отговорившись тѣмъ, что принимается за работу съ разсвѣта.

По его уходѣ, Ламартъ спросилъ г-жу де-Бюрнъ:

— Ну, что, какъ вы его находите?

Она отвѣтила нерѣшительно, съ вялымъ и далеко не восхищеннымъ видомъ:

— Онъ довольно интересенъ, но немного надоѣдливъ.

Романистъ улыбнулся и подумалъ: «Еще бы! онъ не полюбовался вашимъ туалетомъ и почти не взглянулъ лишь на васъ одну — изъ всѣхъ вашихъ игрушекъ». Сказавши нѣсколько любезныхъ фразъ, онъ отошелъ отъ нея и сѣлъ около княгини Мальтенъ. Графъ Беригаусъ придвинулъ низенькій табуретъ къ хозяйкѣ дома и, казалось, опустился на него у ея ногъ. Маріоль, Массиваль, Мальтри и г. де-Прадонъ продолжали говорить о скульпторѣ, произведшемъ на нихъ сильное впечатлѣніе. Де-Мальтри сравнивалъ его со старинными мастерами, вся жизнь которыхъ была освѣщена исключительною и всепоглощающею любовью къ проявленіямъ красоты. На эту тему онъ философствовалъ очень основательно и утомительно-скучно.

Массивалю надоѣло слушать о чуждомъ для него искусствѣ; онъ приблизился къ княгинѣ Мальтенъ и сѣлъ рядомъ съ Ламартомъ, а тотъ скоро уступилъ ему мѣсто и подошелъ къ мужчинамъ.

— Исчезнемъ? — сказалъ онъ Маріолю.

— Очень охотно.

Романистъ любилъ говорить ночью, на тротуарахъ, провожая кого-нибудь. Его отрывистый, рѣзкій, язвительный голосъ точно цѣплялся за стѣны домомъ и карабкался по нимъ куда-то вверхъ. Въ этихъ ночныхъ разговорахъ или, вѣрнѣе, монологахъ, такъ какъ, по большей части, говорилъ онъ одинъ, Ламартъ чувствовалъ себя краснорѣчивымъ и проницательнымъ, остроумнымъ и оригинальнымъ. Онъ про себя наслаждался этимъ, оставался доволенъ собою и подготовлялъ себѣ покойный сонъ небольшимъ утомленіемъ легкихъ и ногъ.

Маріоль же былъ измученъ въ конецъ. Сознаніе всей его безпомощности, всего несчастья, горя, безповоротнаго разочарованія кипѣло въ его сердцѣ съ той минуты, какъ онъ переступилъ порогъ ея дома. Не могъ онъ этого выносить. Уѣхать скорѣе и навсегда!

Когда онъ уходилъ отъ г-жи де-Бюрнъ, она простилась съ нимъ, почти не замѣчая его.

Маріоль и Ламартъ вышли на улицу. Вѣтеръ измѣнился и прекратился холодъ. Стало тепло, пріятно, какъ бываетъ весною послѣ дождя. Усѣянное звѣздами небо сверкало и искрилось, точно дыханіе лѣта оживило блескъ его необозримаго простора. Сѣрые тротуары были сухи, и лишь на мостовой еще виднѣлись лужи.

Ламартъ заговорилъ:

— Какой счастливый человѣкъ этотъ Предоле!… Ничего онъ не любитъ, кромѣ своего искусства, ни о чемъ другомъ не думаетъ, только имъ и живетъ, и это наполняетъ, освѣщаетъ, дѣлаетъ счастливымъ и хорошимъ все его существованіе. На самомъ дѣлѣ онъ великій художникъ стараго закала. О, ему дѣла нѣтъ до женщинъ, до нашихъ женщинъ съ ихъ тряпками, кружевами и переряживаніями. Видѣли вы, какъ мало вниманія онъ обращалъ на нашихъ двухъ красавицъ, хотя онѣ были необыкновенно очаровательны? Но ему-то нужна чистая пластика, а не поддѣлки. За то и наша божественная хозяйка нашла его невыносимымъ и дикимъ. Для нея бюстъ Гудона, статуэтки изъ Танагры, чернильница Бенвенуто Челлини, — все это — мелочишки, украшеньица, необходимыя для естественной и богатой обстановки такого совершенства, какъ она, — она и ея платье, потому что платье составляетъ часть ея самой, — оно каждый день даетъ новый тонъ ея красотѣ. До чего женщина мелочна и себялюбива!

Онъ остановился и стукнулъ палкой по тротуару такъ сильно, что ударъ пронесся по всей улицѣ. Затѣмъ онъ продолжалъ:

— Онѣ знаютъ, понимаютъ и цѣнятъ лишь то, что имъ даетъ возможность отличиться: наряды и украшенія, моды на которые мѣняются черезъ каждыя десять лѣтъ. Но имъ совершенно недоступно установленное отборомъ и неизмѣнно прекрасное, для оцѣнки чего требуется большое и тонкое художественное пониманіе, безкорыстная и чисто-эстетическая изощренность чувствъ. Онѣ же обладаютъ чувствами, находящимися въ весьма зародышномъ состояніи, чувствами самокъ, мало способныхъ къ совершенствованію, безучастныхъ ко всему, что не имѣетъ непосредственнаго отношенія къ ихъ женскому я, все въ нихъ поглощающему собой. У нихъ своя тонкость чувствъ, какъ у дикихъ, у индѣйцевъ, хищническая, звѣриная. Онѣ почти неспособны испытывать даже чисто-физическія наслажденія низшаго порядка, если для этого необходимо особенное развитіе и утонченная чувствительность одного органа, какъ, напримѣръ, у настоящаго любителя покушать. Иногда, въ очень рѣдкихъ случаяхъ, онѣ пріобрѣтаютъ навыкъ уважать хорошую кухню, но рѣшительно и навсегда остаются неспособными понимать высшія сорта винъ, говорящихъ только нёбу мужчинъ, такъ какъ вино говоритъ.

Онъ опять ударилъ палкой въ тротуаръ, точно подчеркнулъ послѣднее слово и поставилъ точку.

— Отъ нихъ, впрочемъ, нельзя и требовать многаго, — продолжалъ онъ. — Но такое отсутствіе вкуса и распознавательной способности, омрачающее ихъ интеллектуальное зрѣніе, когда дѣло касается возвышенныхъ предметовъ, часто ослѣпляетъ ихъ совершенно, когда дѣло идетъ о насъ. Чтобы увлечь ихъ, не надо имѣть ни души, ни сердца, ни ума, ни выдающихся качествъ и особенныхъ достоинствъ, какъ въ прежнія времена, когда влюблялись въ мужчинъ за какія-нибудь доблести. Нѣнѣшнія женщины — комедіантки, комедіантки любви, повторяющія кое-какъ старую пьесу, которую онѣ играютъ по преданію, не вѣря въ ней ни одному слову. Имъ и нужны такіе же комедіанты, чтобы подавать реплики и лгать такъ же, какъ онѣ. Подъ комедіантами я разумѣю всякихъ шутовъ и прохвостовъ, свѣтскихъ или иныхъ сортовъ.

Они шли нѣсколько секундъ молча. Маріоль все время слушалъ его внимательно, про себя повторяя его фразы и одобряя ихъ всею своею изстрадавшеюся душой. Онъ зналъ, между прочимъ, что какъ разъ въ это время завладѣлъ вниманіемъ и сосредоточилъ на себѣ все кокетство маленькой баронессы де-Фреминъ нѣкій авантюристъ-итальянецъ, пріѣхавшій въ Парижъ давать ассо на шпагахъ, князь Эпилати, джентльменъ фехтовальныхъ залъ, о которомъ вездѣ говорили, восхваляя его изящество и гибкость сильныхъ мускуловъ, выставляемыхъ въ черныхъ шелковыхъ мальо на-показъ большому свѣту и отборнѣйшему кокетству.

Видя, что Ламартъ продолжаетъ молчать, Маріоль сказалъ:

— Сами мы виноваты, выбираемъ плохо: есть женщины помимо этихъ.

Романистъ возразилъ:

— Способность къ привязанности сохранилась единственно только у дѣвицъ, занятыхъ въ магазинахъ, и у сантиментальныхъ мѣщаночекъ, бѣдныхъ и неудачно вышедшихъ замужъ. Мнѣ случалось утѣшать такихъ несчастненькихъ. Онѣ преисполнены и переполнены чувствомъ, но такимъ вульгарнымъ чувствомъ, что обмѣниваться съ ними нашимъ — значитъ просто давать имъ милостыню. И такъ, я говорю, что въ нашемъ богатомъ новомъ обществѣ, гдѣ женщины ни къ чему не стремятся, ни въ чемъ не нуждаются, ничего не желаютъ, какъ только чтобы ихъ забавляли, безъ малѣйшей для нихъ опасности, а мужчины распредѣлили наслажденія такъ же, какъ трудъ, — я говорю, что въ такомъ обществѣ исчезло старинное, прелестное и могущественное влеченіе одного пола къ другому.

Маріоль прошепталъ:

— Это правда.

Онъ желалъ только скорѣе убѣжать, скрыться отъ этихъ людей, отъ этихъ фантошей, передразнивающихъ, отъ бездѣлья, чудную, страстную и нѣжную жизнь былыхъ временъ и рѣшительно ничего непонимающихъ въ ея утраченной прелести.

— Покойной ночи, — сказалъ онъ, — пойду спать.

Онъ вернулся домой, сѣлъ къ столу и написалъ:

"Прощайте. Помните ли мое первое письмо? Въ немъ я говорилъ тоже «прощайте», но не уѣхалъ. Какъ дурно я сдѣлалъ! Меня не будетъ въ Парижѣ, когда вы получите это письмо. Нужно ли объяснять — почему? Такимъ людямъ, какъ я, было бы всего лучше не встрѣчать такихъ женщинъ, какъ вы. Если бы я былъ художникомъ и если бы могъ выражать мои впечатлѣнія такъ, чтобы это облегчало мои мученія, вы вдохнули бы въ меня талантъ. Но я не болѣе, какъ несчастный человѣкъ, узнавшій, вмѣстѣ съ любовью къ вамъ, жестокія и невыносимыя терзанія. Когда я васъ встрѣтилъ, я не повѣрилъ бы, что способенъ такъ чувствовать и такъ страдать. Другая на вашемъ мѣстѣ влила бы въ мое сердце чудныя радости, дала бы ему новую жизнь, вы же только истомили его. Вы не желали этого, я знаю и не упрекаю васъ за это, ничего противъ васъ не имѣю. Я даже не имѣю права писать вамъ эти строки. Простите. Вы такъ созданы, что не можете чувствовать, какъ чувствую я; не можете даже представить себѣ того, что дѣлается со мною, когда я вхожу къ вамъ, когда вы говорите со мной и когда я смотрю на васъ. Да, вы хороши со мной, вы принимаете меня, вы предлагаете мнѣ даже спокойное и разумное счастье, за которое я долженъ бы былъ на колѣняхъ благодарить васъ. Но не хочу я такого счастья. Ахъ, какъ ужасна и мучительна любовь, вымаливающая безпрерывно, какъ милостыни, теплаго слова и сердечной ласки и никогда ихъ не получающая! Мое сердце пусто, какъ желудокъ нищаго, долго бѣжавшаго за вами съ протянутою рукой. Вы ему бросали немало прекрасныхъ вещей и никогда не дали хлѣба. Мнѣ хлѣбъ нуженъ былъ, нужна была ваша любовь. Я удаляюсь жалкимъ нищимъ, не дождавшимся вашей нѣжности, нѣсколько крупицъ которой спасли бы меня. И не существуетъ для меня въ мірѣ ничего, кромѣ мучительнаго чувства, которое надо убить. Это я и попытаюсь сдѣлать.

"Прощайте. Простите, благодарю, простите. Въ этотъ вечеръ я все еще люблю васъ всею душою моей. Прощайте.

"Андрэ Маріоль".

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Великолѣпное утро освѣщало городъ. Маріоль съ дорожнымъ мѣшкомъ и двумя чемоданами сѣлъ въ фіакръ, стоявшій у его подъѣзда. Еще ночью онъ приказалъ слугѣ приготовить бѣлье и все необходимое для продолжительнаго отсутствія и уѣхалъ, оставивши на первое время такой адресъ: «Фонтенебло, до востребованія». Онъ никого не бралъ съ собою, не желая видѣть ни одного лица, напоминающаго ему Парижъ, ни слышать голоса, слышаннаго имъ, когда его томили нѣкоторыя думы. Онъ крикнулъ кучеру: «На Ліонскій вокзалъ!» Фіакръ тронулся въ путь. Маріолю пришелъ на память его другой отъѣздъ — въ Монъ-Сенъ-Мишель, прошедшимъ лѣтомъ. Тому будетъ годъ черезъ три мѣсяца. Чтобы забыть объ этомъ, онъ сталъ смотрѣть на улицу.

Фіакръ поворотилъ на проѣздъ Елисейскихъ полей, залитой яркимъ весеннимъ солнцемъ. Молодые листья, распустившіеся уже подъ вліяніемъ предшествовавшаго тепла и едва задержанные въ развитіи двумя днями холода и гололедицы, быстро развертывались и, казалось, лили ароматъ свѣжей зелени, полной сока, готоваго разлиться по новымъ побѣгамъ. Это было такое всеоживляющее утро, когда чувствуется, что вотъ-вотъ сейчасъ, въ одинъ день, въ садахъ и на проѣздахъ, по всему Парижу, зацвѣтутъ каштаны, точно сразу зажженныя люстры. Земля возрождалась для весеннихъ ликованій, и даже улицы съ ихъ асфальтовыми тротуарами глухо вздрагивали подъ напоромъ корней.

Маріоль, сидя въ фіакрѣ, думалъ: «Наконецъ-то я отдохну хоть немного, успокоюсь, глядя, какъ наступаетъ весна въ пустынномъ еще лѣсу».

Переѣздъ показался ему долгимъ. Онъ былъ утомленъ до изнеможенія этими нѣсколькими безсонными часами одинокаго горя, какъ будто провелъ десять ночей у постели умирающаго. Пріѣхавши въ городъ Фонтенебло, онъ отправился къ нотаріусу узнать, не отдается ли внаймы какая-нибудь меблированная дачка поблизости лѣса. Ему предложили такихъ нѣсколько. Болѣе другихъ ему понравилась фотографія домика, только что покинутаго двумя молодыми людьми, мужчиной и женщиной, которые почти всю зиму прожили въ селеніи Монтиньи. Нотаріусъ, хотя и серьезный человѣкъ, не могъ скрыть улыбки; въ раннемъ переѣздѣ на дачу ему почудилась любовная исторія. Онъ спросилъ:

— Вы одни?

— Совершенно одинъ.

— Даже безъ прислуги?

— Даже безъ прислуги. Своихъ слугъ я оставилъ въ Парижѣ, возьму кого-нибудь изъ здѣшнихъ. Я пріѣхалъ сюда работать въ полномъ одиночествѣ.

— О, въ это время года здѣсь настоящая пустыня.

Черезъ нѣсколько минутъ открытое ландо увозило Маріоля и его чемоданы по направленію къ Монтиньи.

Лѣсъ просыпался. Большія деревья были едва опушены какъ бы легкою дымкой листвы, тогда какъ у ихъ подножій уже зеленѣли кустарники. Однѣ только сверкающія серебристыми вѣтвями раннія березы стояли въ своемъ лѣтнемъ уборѣ; а на громадныхъ дубахъ лишь кое-гдѣ проступали чуть замѣтныя пятна трепещущей зелени. Буковыя деревья, нѣсколько ранѣе раскрывающія свои остроконечныя почки, сбрасывали съ себя послѣдніе засохшіе листья, уцѣлѣвшіе отъ прошлаго года.

По сторонамъ дороги частою щеткой сверкала молодая трава, переполненная свѣжимъ сокомъ и еще не прикрытая непроницаемою тѣнью густой листвы высокихъ деревьевъ. Ароматъ обновленныхъ лѣсовъ и луговъ, уже замѣченный Маріолемъ на проѣздѣ Елисейскихъ полей, охватилъ его широкими волнами растительной жизни, воскресающей подъ первыми благотворными лучами солнца. Онъ дышалъ полною грудью, какъ только что вырвавшійся изъ тюрьмы, съ чувствомъ человѣка, едва освобожденнаго отъ сковывавшихъ его цѣпей, вытянулъ обѣ руки и положилъ ихъ на закраины ландо, свѣсивши пальцы надъ колесами.

Хорошо было дышать на просторѣ чистымъ, вольнымъ воздухомъ; но какъ много надо вдохнуть его, какъ долго, долго надо имъ упиваться, чтобы хоть немного облегчить страданія, чтобы почувствовать, наконецъ, что его живительныя струи доходятъ до раскрытой раны сердца и успокоиваютъ его боли!

Миновали Марлотъ, и кучеръ указалъ только что открытый Отель Коро, оригинальность котораго очень хвалили. Далѣе дорога шла большою равниной, тамъ и сямъ поросшею лѣсомъ и окаймленною холмами, видными на горизонтѣ. Потомъ въѣхали въ длинную улицу селенія, бѣлую, ослѣпительную, застроенную двумя безконечными рядами маленькихъ домиковъ, крытыхъ черепицей. Кое-гдѣ изъ-за стѣнъ виднѣлись огромныя сирени, осыпанныя цвѣтами. Улица тянулась узкою долиной, спускавшеюся чуть замѣтнымъ уклономъ къ маленькой рѣчушкѣ. Увидавши ее, Маріоль пришелъ въ восторгъ. Свѣтлая, быстрая и прихотливо извилистая рѣчонка съ одной стороны плескалась у самыхъ домовъ и садовыхъ стѣнъ, а съ другой — бѣжала вдоль красивыхъ луговъ, на которыхъ небольшія деревья сверкали едва вырвавшимися изъ почекъ листьями.

Маріоль тотчасъ же разыскалъ указанную ему дачу и былъ ею очарованъ. Это былъ старый домъ, реставрированный однимъ живописцемъ, прожившимъ здѣсь лѣтъ пять; потомъ художникъ уѣхалъ и сталъ отдавать его внаймы. Домъ былъ расположенъ на самомъ берегу и отдѣленъ отъ рѣки небольшимъ садикомъ, кончавшимся лужайкой, обсаженной липами. Въ этомъ мѣстѣ рѣчка падала съ порога, фута въ два вышиной, и бурливо струилась, обѣгая лужайку. Изъ оконъ дома видѣнъ былъ просторъ зарѣчныхъ луговъ.

«Здѣсь я оживу», — подумалъ Маріоль.

Съ нотаріусомъ онъ обо всемъ уже договорился на случай, если домъ ему понравится; утвердительный отвѣтъ былъ отправленъ съ кучеромъ. Надо было устроиться въ новомъ жилищѣ, и это сдѣлалось очень быстро, такъ какъ секретарь мэріи тотчасъ же рекомендовалъ двухъ женщинъ, одну для приготовленія кушанья, другую для уборки комнатъ и стирки бѣлья.

Нижній этажъ дома былъ занятъ гостиною, столовою, кухней и двумя маленькими комнатками; во второмъ этажѣ было двѣ прекрасныхъ большихъ комнаты, изъ которыхъ одна служила художнику мастерскою. Все это было отдѣлано съ любовью, какъ устраиваются люди, увлекшіеся мѣстностью и квартирой. Въ настоящее время все убранство комнатъ нѣсколько полиняло, поразстроилось, имѣло сиротливый и запущенный видъ жилища, покинутаго хозяиномъ. Тѣмъ не менѣе, чувствовалось, что жильцы только что вышли изъ дома, повсюду замѣтенъ еще былъ легкій запахъ вербены. Маріоль подумалъ: "Каково, вербеной пахнетъ, — духи простые… «Жившая до меня здѣсь женщина, должно быть, не изъ причудливыхъ… Счастливецъ мой предшественникъ!»

День прошелъ незамѣтно въ хлопотахъ, наступалъ вечеръ. Маріоль сѣлъ у открытаго окна, упивался влажностью воздуха и ароматомъ сырой травы и смотрѣлъ на длинныя тѣни, раскинутыя по лугу заходящимъ солнцемъ. Обѣ служанки разговаривали, готовя обѣдъ, и ихъ деревенскіе голоса смутно доносилась по лѣстницѣ, тогда какъ черезъ открытое окно слышны были мычаніе коровъ, лай собакъ, крики людей, загоняющихъ скотину или переговаривающихся другъ съ другомъ черезъ рѣчку.

Все это сулило покой и отдыхъ. Маріоль въ тысячный разъ съ утра задавалъ себѣ вопросы: «Что-то она подумала, получивши письмо?… Что предприметъ теперь?…» А потомъ: «Что она дѣлаетъ теперь?»

Онъ взглянулъ на часы, — было половина седьмаго. — «Вернулась домой, принимаетъ». — И ему съ поразительною отчетливостью представился ея салонъ и сама она разговаривающею съ княжною Мальтенъ, съ г-жею де-Фреминъ, съ Массивалемъ и графомъ Бернгаузомъ.

Сердце его дрогнуло отъ какой-то странной досады. Ему вдругъ захотѣлось быть тамъ. Въ этотъ именно часъ онъ почти ежедневно приходилъ къ ней. И онъ почувствовалъ томящее недовольство, — не сожалѣніе, такъ какъ рѣшеніе его было непоколебимо, — а своего рода физическое недомоганіе, подобное тому, какое испытываетъ больной при невозможности сдѣлать себѣ впрыскиваніе морфія въ обычное время. Онъ не видалъ уже ни луговъ, ни солнца, готоваго скрыться за холмами на горизонтѣ. Онъ видѣлъ только ее, окруженную обожателями, поглощенную свѣтскими заботами, укравшими его счастье.

— Лучше не думать объ этомъ! — сказалъ онъ самъ себѣ.

Онъ всталъ, спустился внизъ и дошелъ до лужайки у воды. Отъ пѣнящагося порога начиналъ подниматься туманъ надъ рѣкой. Ощущеніе холода, охватившее и безъ того застывшее сердце, заставило его вернуться назадъ. Въ столовой былъ накрытъ столъ. Маріоль наскоро поѣлъ, потомъ, не находя себѣ дѣла и чувствуя, какъ во всемъ его тѣлѣ и въ душѣ все разростается чувство только что испытаннаго имъ недовольства, легъ въ постель и закрылъ глаза, пытаясь уснуть. Напрасныя старанія: его мысль видѣла и терзалась, не могла оторваться отъ этой женщины.

Чьею любовницей она станетъ теперь? Графа Бернгауза, разумѣется! Такой-то именно и нуженъ этой показной женщинѣ, — человѣкъ видный, изящный, самъ показной. Онъ ей нравился, такъ какъ она, будучи любовницей другаго, пускала въ ходъ всѣ свои штуки, чтобы завлечь его. Подъ наплывомъ такихъ грызущихъ сердце думъ, дремота брала свое и уносила сознаніе куда-то, гдѣ безпрерывно появлялись все они же, этотъ молодой человѣкъ и она. Настоящаго сна не было и всю ночь Маріолю представлялось, будто они бродятъ тутъ, вокругъ него, дразнятъ и насмѣхаются, исчезаютъ, чтобы дать ему заснуть, наконецъ, и, едва онъ успѣетъ забыться, возвращаются опять и будятъ его, вызывая острые припадки ревности.

На разсвѣтѣ онъ всталъ съ постели и ушелъ въ лѣсъ съ толстою палкой въ рукахъ, забытою прежнимъ постояльцемъ. Взошедшее солнце ярко освѣщало, сквозь почти совсѣмъ еще голыя вѣтви дубовъ, зеленѣющую мѣстами траву, пестрый коверъ опавшей листвы и краснѣющаго вереска, спаленнаго зимними морозами. По тропинкѣ, точно прыгающіе огоньки, порхали желтые мотыльки.

Справа отъ дороги показался холмъ, почти гора, покрытая соснами и голубоватыми скалистыми обрывами. Маріоль нетороплива поднялся на вершину и сѣлъ на большой камень. Ноги отказывались идти дальше, подкашивались отъ слабости, сердце сильна билось, все тѣло было точно разбито какою-то непостижимою усталостью. Такой упадокъ силъ не былъ слѣдствіемъ утомленія, — онъ зналъ это, онъ понималъ, что происходитъ это все отъ нея же, отъ его любви, удручающей его, какъ непосильная ноша, и онъ прошепталъ: «Какое мученье! Чѣмъ она меня такъ привязываетъ къ себѣ, — меня, бравшаго у жизни всегда лишь то, что слѣдовало взять для наслажденій безъ страданій?»

И онъ болѣзненно настроенною мыслью, до высшей степени возбужденною страхомъ, что не легко будетъ, пожалуй, избавиться отъ такихъ мученій, обратился на самого себя, сталъ разбирать свою душу, углубляться въ ея сокровенные тайники, стараясь лучше распознать себя, понять и уяснить себѣ причины этого мудренаго недуга. Онъ разсуждалъ самъ съ собою: "Я никогда не испытывалъ увлеченій. Я человѣкъ не восторженный и не особенно пылкій; у меня разсудокъ преобладаетъ надъ инстинктами, любопытство — надъ увлеченіями, порывы фантазіи — надъ постоянствомъ и настойчивостью. Въ сущности, я, просто, любитель наслажденій, утонченный, разборчивый и прихотливый. Я любилъ въ жизни многое и ни къ чему особенно сильно не привязывался, ко всему относился съ чувствомъ знатока, который лакомится и никогда не доходитъ до опьяненія, который слишкомъ хорошо понимаетъ для того, чтобы потерять голову. Я все обсуждаю и обыкновенно такъ основательно анализирую мои склонности, что не могу имъ подчиниться слѣпо. И вдругъ эта женщина завладѣла мною, вопреки моему желанію, несмотря на мой страхъ передъ нею, несмотря на то, что я знаю ее; и она властвуетъ надо мною, какъ будто захватила одно за другимъ всѣ разнообразныя бывшія во мнѣ желанія. Въ этомъ-то, быть можетъ, все и дѣло. Я расточалъ ихъ на неодушевленные предметы, разбрасывалъ ихъ на природу, которая меня восхищаетъ и трогаетъ мою душу, на музыку, дающую мнѣ какую-то идеальную нѣгу, на мысль, составляющую лакомство ума, и на все пріятное и прекрасное на землѣ.

"Потомъ я встрѣтилъ созданіе, которое собрало во-едино всѣ мои немного неустойчивыя и измѣнчивыя желанія, всѣ ихъ сосредоточило на себѣ и превратило ихъ въ любовь. Изящная и красивая, она понравилась своею внѣшностью; умная, ловкая и хитрая, она понравилось моей душѣ и очаровала мое сердце таинственною прелестью соприкосновенія съ нею и близости къ ней, непонятною и непреодолимою притягательностью своей особы. И все это вмѣстѣ одолѣло меня такъ же точно, какъ одурманиваетъ ароматъ нѣкоторыхъ цвѣтовъ. Она все замѣнила собою для меня, и я уже ничего не хочу, ни къ чему не стремлюсь и ничего не ищу.

"Въ былое время какой трепетъ восторга охватилъ бы меня среди этого возрождающагося лѣса! Теперь же я не вижу его, я не чувствую его, онъ не существуетъ для меня: она и тутъ со мною, постоянно со мною эта женщина, которую я не хочу любить долѣе.

«Нѣтъ! Надо усталостью убить мои думы, иначе я никогда не исцѣлюсь!»

Онъ всталъ, спустился съ скалистаго холма и пошелъ большими шагами. А неотвязныя мысли давили его, точно онъ несъ всю ихъ тяжесть на своихъ плечахъ. Онъ шелъ, все ускоряя шаги, и лишь изрѣдка, въ просвѣтахъ солнца сквозь чащу вѣтвей, или въ смолистомъ запахѣ куртинъ сосны, испытывалъ минутное облегченіе, какъ бы предвѣстіе далекаго покоя.

Вдругъ онъ остановился и проговорилъ: «Что же это такое? Я не прогуливаюсь, я бѣгу!» И онъ, на самомъ дѣлѣ, бѣжалъ, самъ не зная куда; онъ бѣжалъ, какъ будто за нимъ гнались всѣ мученія его оборванной любви.

Дальше онъ пошелъ спокойнѣе. Видъ лѣса измѣнился; онъ становился оживленнѣе и тѣнистѣе, переходя въ сплошную заросль уже опушившихся чудесныхъ буковъ. Тутъ не оставалось ни малѣйшаго признака только что миновавшей зимы. Кругомъ царила дивная весна, будто народившаяся лишь этою ночью, такъ все было свѣжо и молодо.

Маріоль углубился въ чащу подъ гигантскія деревья, поднимавшіяся все выше и выше, и шелъ долго, часъ, два часа, пробираясь между вѣтвями, покрытыми безчисленнымъ множествомъ мелкихъ листьевъ, блестящихъ, маслянистыхъ и сочныхъ. Громадный зеленый сводъ вершинъ закрывалъ все небо, опираясь на огромныя колонны, то прямыя, то наклоненныя, мѣстами бѣловатыя, мѣстами темныя отъ чернаго моха, обволакивавшаго вору. Колоннады тянулись до безконечности однѣ за другими, затѣняя раскинувшуюся у ихъ подножій смѣшанную, молодую поросль густымъ сумракомъ, сквозь который прорывались, однако, цѣлые потоки солнечныхъ лучей. Ихъ огненный дождь скользилъ и лился широкими волнами по всей массѣ плотной листвы, имѣвшей уже видъ не лѣса, а ослѣпительнаго изумруднаго тумана, облитаго яркожелтыми лучами.

Маріоль остановился пораженный невыразимымъ удивленіемъ. Гдѣ онъ очутился? Дѣйствительно ли въ лѣсу, или же попалъ на дно моря, — моря листьевъ и нѣжно-зеленаго золотистаго свѣта?

Онъ почувствовалъ себя бодрѣе, дальше отъ своего несчастья, болѣе укрывшимся отъ него, болѣе спокойнымъ, и онъ легъ на густой коверъ прошлогоднихъ листьевъ, сбрасываемыхъ этими деревьями лишь тогда, когда они начинаютъ одѣваться въ свои новые уборы. Наслаждаясь прикосновеніемъ къ свѣжей землѣ и мягкою чистотой воздуха, онъ почувствовалъ сначала смутное, потомъ все болѣе опредѣленное желаніе быть не одинокимъ въ этомъ очаровательномъ мѣстечкѣ; въ его головѣ пронеслось: «А! если бы она была тутъ со мною!»

И вдругъ онъ вспомнилъ Монъ-Сенъ-Мишель, вспомнилъ, насколько тамъ она была иною, чѣмъ въ Парижѣ. Только тамъ, среди безконечнаго простора лазури водъ и неба, и бѣлѣющихъ песковъ, проснулось ея чувство, и только тамъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ она любила его немного. Да, на дорогѣ, подернутой сбѣгающею рябью водъ, въ монастырѣ, гдѣ она прошептала только его имя: «Андрэ», и тѣмъ, казалось, хотѣла сказать: «Я ваша», и на тропинкѣ Безумцевъ, по которой онъ почти на рукахъ несъ ее въ недоступную высь, она на самомъ дѣлѣ была увлечена имъ, чего уже никогда не повторилось съ тѣхъ поръ, какъ ея нога, нога кокетки коснулась вновь парижской мостовой.

Но здѣсь, съ нимъ, среди волнъ этой зелени и прилива новыхъ силъ природы, не вернулось ли бы въ ея сердце мимолетное, нѣжное чувство, вспыхнувшее было на берегу Нормандіи?

Онъ лежалъ, вытянувшись на спинѣ, точно разбитый своими мечтами, и блуждая взоромъ по залитымъ солнцемъ вершинамъ деревьевъ. Мало-по-малу его глаза закрылись, и онъ уснулъ, убаюканный волшебнымъ покоемъ лѣса. Когда онъ очнулся, было уже болѣе двухъ часовъ за полдень. Онъ всталъ нѣсколько ободреннымъ и немного окрѣпшимъ и пустился въ путь. Выбравшись, наконецъ, изъ чащи, онъ очутился на широкомъ перекресткѣ, къ которому, какъ къ вершинѣ короны, сходились радіусами шесть необычайно высокихъ аллей-просѣкъ, теряющихся въ дали изумрудныхъ просвѣтовъ. Надпись на столбѣ гласила: «Букетъ короля». Это и вправду была столица буковаго царства.

Мимо ѣхалъ порожній экипажъ. Маріоль нанялъ его и приказалъ везти себя въ Марлотъ, откуда предполагалъ пѣшкомъ добраться до Монтиньи, поѣвши въ трактирѣ, такъ какъ онъ порядочно проголодался. Онъ припомнилъ, что видѣлъ наканунѣ только что открытый Отель Коро, артистическій загородный трактирчикъ, отдѣланный въ средневѣковомъ стилѣ на манеръ парижскаго кабачка Черной Кошки. Отпустивши извощика, Маріоль вошелъ черезъ отворенную дверь въ большую залу, гдѣ столы стариннаго фасона и неудобныя скамьи, казалось, ждали посѣтителей временъ давно минувшихъ. Въ глубинѣ комнаты какая-то женщина, по всей вѣроятности, молоденькая служанка, стоя на верху двойной лѣсенки, подвѣшивала старинныя тарелки на гвозди, вбитыя слишкомъ высоко для ея роста. То приподнимаясь на пальцы обѣихъ ногъ, то стоя на одномъ носкѣ, опершись одною рукой о стѣну и держа въ другой тарелку, она тянулась вверхъ ловкими и красивыми движеніями; тонкій, изящно очерченный станъ отъ кисти руки до конца ноги принималъ граціозныя, измѣнчивыя положенія при каждомъ ея усиліи. Она стояла спиною къ двери и не слыхала, какъ вошелъ Маріоль и остановился посмотрѣть на нее. Онъ вспомнилъ скульптора Предоле и подумалъ: «Это очень недурно, — дѣвочка замѣчательно гибка».

Онъ кашлянулъ. Она чуть не упала отъ неожиданности, но какъ только оправилась, такъ соскочила съ самаго верха лѣсенки съ легкостью танцовщицы по канату и, улыбаясь, подошла къ посѣтителю.

— Что угодно мосье? — спросила она.

— Позавтракать, мадемуазель.

Она довольно смѣло проговорила:

— Не пообѣдать ли, вѣрнѣе, такъ какъ уже половина четвертаго?

— Пожалуй, пообѣдать, если вамъ угодно. Я заблудился въ лѣсу.

Она назвала блюда, приготовленныя на этотъ день. Онъ заказалъ обѣдъ и сѣлъ. Она вышла передать его заказъ, потомъ вернулась накрыть столъ. Маріоль слѣдилъ за нею взглядомъ, находилъ ее миленькою, живою и чистенькою. Въ рабочемъ платьѣ, съ подобранною юбочкой, съ засученными рукавами и открытою шеей, она имѣла видъ очень проворной и хорошенькой дѣвушки; корсажъ ловко облегалъ бюстъ, которымъ она смѣло могла гордиться. Лицо, немного красное отъ весенняго загара, казалось слишкомъ полнымъ, еще одутловатымъ, но свѣженькимъ, какъ распускающійся цвѣтокъ; темные глаза искрились блескомъ юности, изъ-за пухленькихъ тубъ сверкали чудесные зубы, а роскошь каштановыхъ волосъ обличала энергію жизненности молодаго, сильнаго тѣла.

Она принесла редисъ и масла, и онъ сталъ ѣсть, уже на смотря на нее. Чтобы подбодрить себя, онъ спросилъ бутылку шампанскаго и всю ее выпилъ, потомъ, послѣ кофе, выпилъ еще двѣ рюмки кюммеля и тотчасъ почувствовалъ какое-то отупѣніе, облегчившій его туманъ, принятый имъ за забвеніе. Его мысли, горе и страданія какъ бы растворились въ свѣтломъ винѣ, сдѣлавшемъ въ короткое время его измученное сердце почти совершенно спокойнымъ.

Неторопливо вернулся онъ въ Монтиньи очень усталымъ. Его клонило ко сну. Онъ легъ, какъ только стемнѣло, и сейчасъ жа заснулъ; но проснулся середи ночи въ самомъ дурномъ настроеніи, точно прогнанный на нѣсколько часовъ кошмаръ опять вернулся тревожить его сонъ. Она была снова тутъ, она — мадамъ де-Бюрнъ, снова бродила вокругъ него и все въ сопровожденіи Бернгауза. «Это что же еще? — подумалъ онъ. — Я ревную теперь. Почему же, однако?»

Почему онъ ревновалъ? Это онъ понялъ очень скоро. Несмотря на всѣ тревоги и опасенія, пока онъ былъ ея любовникомъ, онъ не сомнѣвался въ ея вѣрности, — въ вѣрности безъ увлеченія, безъ страсти, но въ силу простой честности. Теперь онъ самъ все разорвалъ, онъ самъ далъ ей свободу: все кончено. Будетъ у нея новая связь или не будетъ? Въ теченіе нѣкотораго времени, разумѣется, нѣтъ… А потомъ?… Самая вѣрность ея, которую она сохраняла такъ, что сомнѣнія въ ней быть не могло, не обусловливалось ли смутнымъ предчувствіемъ, что, покинувши его, Маріоля, она, рано или поздно, послѣ болѣе или менѣе продолжительнаго отдыха, вынуждена будетъ замѣнить его, не по увлеченію, а потому, что ей наскучитъ одиночество, какъ она покинула бы его, когда наскучила бы ей его привязанность? Развѣ не бываетъ, что женщины терпѣливо тянутъ связь съ однимъ, изъ страха передъ послѣдующею связью? Къ тому же, подобная смѣна должна представляться противною такой женщинѣ, какъ эта, слишкомъ умной, чтобы подчиняться предразсудкамъ о паденіи и безчестіи, но одаренной утонченною нравственною порядочностью, предохранявшею ее отъ того, что кажется, по-настоящему, грязнымъ. Пропитанная свѣтскою философіей, а не буржуазнымъ жеманствомъ, она не пугалась скрытой связи, тогда какъ все ея безстрастное существо содрогнулось бы отъ гадливости передъ мыслью о перемѣнныхъ любовникахъ.

Онъ самъ далъ ей свободу… и что же будетъ теперь?… Теперь, разумѣется, она возьметъ другаго, и этимъ другимъ будетъ графъ Бернгаузъ. Онъ увѣренъ былъ въ этомъ и отъ этого страдалъ невообразимо.

Почему онъ разстался съ нею? Почему покинулъ ее, неизмѣнно вѣрную, дружески расположенную я милую? Почему? Не потому ли, что самъ-то онъ не болѣе, какъ чувственное животное,.не понимающее любви безъ физическихъ увлеченій? Такъ ли это? Да… но была и другая причина! Заключалась она въ томъ, что онъ, прежде всего, боялся страданія. Онъ бѣжалъ отъ терзаній тѣмъ, что его не любятъ такъ, какъ любитъ онъ, отъ тяжелаго сознанія возникшаго между ними разлада, отъ поцѣлуевъ, неодинаково нѣжныхъ, отъ неизлечимаго недуга, поразившаго его сердце, быть можетъ, навсегда. Его испугало, что страдать придется, что придется цѣлыми годами выносить мученія, которыя онъ предчувствовалъ нѣсколько мѣсяцевъ и испытывалъ нѣсколько недѣль. По своей всегдашней слабости, онъ отступилъ передо всѣмъ этимъ, какъ всю жизнь свою отступалъ передъ всякими большими усиліями.

Слѣдовательно, онъ неспособенъ никакого дѣла довести до конца, неспособенъ отдаться страсти такъ же точно, какъ не могъ онъ отдаться наукѣ или искусству. А очень можетъ быть, что сильная любовь немыслима безъ сильныхъ же страданій.

До самой зари онъ не могъ отогнать отъ себя этихъ думъ, грызшихъ его, какъ псы. Потомъ онъ всталъ и сошелъ къ рѣкѣ.

Рыболовъ забрасывалъ сачокъ у порога, « когда вынималъ изъ воды свою большую круглую сѣть на кормовую настилку лодки, то въ ней прыгали и сверкали крошечныя серебристыя рыбки. Маріоль нѣсколько успокоился, оживленный мягкостью утренняго воздуха и живымъ рокотомъ маленькаго водопада, искрившагося на солнцѣ переливами радуги. Ему казалось, будто игривыя струи, бѣгущія у его ногъ, уносятъ понемногу его горе своею непрерывною, бурливою быстриной.

— Нѣтъ, — сказалъ онъ самъ себѣ, — хорошо я сдѣлалъ: тамъ я былъ бы слишкомъ несчастливъ.

Онъ сходилъ въ домъ взять гамакъ, замѣченный имъ въ сѣняхъ, вернулся назадъ, подвѣсѣлъ его къ двумъ липамъ и растянулся въ немъ, стараясь ни о чемъ не думать, глядя на скользящія мимо струи. Такъ онъ дождался завтрака, въ сладкой полудремотѣ, въ невозмутимомъ покоѣ, переходившемъ отъ тѣла и въ душу. Завтракъ онъ тянулъ какъ только можно долго, чтобы сколько-нибудь занять свое время. Тѣмъ не менѣе, онъ волновался ожиданіемъ: онъ долженъ былъ получить почту, такъ какъ уже телеграфировалъ въ Парижъ и написалъ въ Фонтенебло, чтобы письма пересылались сюда. До сихъ поръ ничего не приходило и его начинало угнетать ощущеніе полной покинутости. А изъ-за чего? Онъ не могъ ждать изъ черной сумки разнощика писемъ ничего пріятнаго, утѣшительнаго, ободряющаго, кромѣ развѣ безполезныхъ приглашеній и пустячныхъ извѣстій. Изъ-за чего же такъ жадно желать получить скорѣе пачку заклеенныхъ конвертовъ, какъ будто въ нихъ скрыто его спасеніе? Не таилась ли въ глубинѣ его души самообольщающаяся надежда, что она ему напишетъ?

Онъ спросилъ у одной изъ своихъ старыхъ служанокъ:

— Въ которомъ часу приносятъ почту?

— Въ двѣнадцать.

Было ровно двѣнадцать часовъ. Онъ началъ прислушиваться съ возростающимъ нетерпѣніемъ. Стукъ въ наружную дверь заставилъ его подняться. Пѣшій почтарь принесъ только газеты и три совсѣмъ неинтересныхъ письма. Маріоль прочелъ газеты, перечиталъ ихъ еще разъ, заскучалъ и пошелъ къ дому. Что дѣлать теперь? Онъ вернулся къ гамаку и опять легъ. Не прошло, однако, получаса, какъ его охватила неодолимая потребность перемѣны мѣста. Куда идти? Въ лѣсъ? Да, хорошо въ лѣсу, но тамъ одиночество еще полнѣе, еще томительнѣе, чѣмъ дома, чѣмъ въ селеніи, гдѣ, все-таки, слышится шумъ живыхъ людей. А безмолвная пустыня лѣса нагоняетъ лишь тоскливое чувство, нагоняетъ еще большій мракъ на его измученную душу. Онъ мысленно вернулся къ своей вчерашней прогулкѣ и, вспомнивши про хорошенькую служанку ресторана Коро, рѣшилъ: „Чего лучше, пройдусь и тамъ пообѣдаю!“ Ему стало легче; найдено было занятіе, возможность кое-какъ провести время, и онъ тотчасъ же пустился въ путь.

Длинная улица селенія тянулась прямо по долинѣ между двумя рядами бѣлыхъ, низенькихъ домовъ, крытыхъ черепицей, то выступающихъ на дорогу, то прячущихся за цвѣтущею сиренью въ маленькихъ дворикахъ съ бродящими на нихъ курами, съ открытыми деревянными лѣстницами, ведущими къ дверямъ подъ крышами. Крестьяне неторопливо работали противъ своего жилья. На встрѣчу ему попалась старая, согнувшаяся женщина, сѣдая и желтая, въ изорванной кофтѣ, въ дрянной, безобразно вздернутой назади шерстяной юбкѣ, изъ-подъ которой высовывались изсохшія, узловатыя ноги. Ни проблеска мысли не свѣтилось въ ея тупо устремленныхъ впередъ глазахъ, не видавшихъ въ жизни ничего, кромѣ самыхъ простыхъ вещей, необходимыхъ для ея скуднаго существованія. Другая, помоложе, развѣшивала бѣлье передъ домомъ. Отъ движенія рукъ вверхъ приподнималась ея юбка и открывала толстыя, костистыя ноги въ синихъ чулкахъ; широкій станъ и плоская грудь, какъ у мужчины, обличали полное отсутствіе формъ, способное вызывать только отвращеніе.

Маріоль подумалъ: „И это женщины! Это тоже женщины!“ Передъ его глазами всталъ силуэтъ г-жи де-Бюрнъ. Она представилась ему во всей прелести изящества и красоты, во всей очаровательности женскаго тѣла, граціознаго и изукрашеннаго для обольщенія мужскихъ взоровъ. Онъ вздрогнулъ отъ сознанія невозвратности утраты и пошелъ быстрѣе, чтобы заглушить тоску сердца и отогнать неотвязчивую мысль.

Когда онъ вошелъ въ ресторанъ, молодая служаночка встрѣтила его почти какъ знакомаго и сказала:

— Здравствуйте, мосье.

— Здравствуйте, мадемуазель.

— Выпьете чего-нибудь?

— Да, для начала, потомъ я у васъ пообѣдаю.

Они потолковали о томъ, чего бы ему выпить для начала и что заказать къ обѣду. Онъ совѣтовался съ нею, чтобы заставить ее говорить; ему нравился ея короткій парижскій говоръ, такой же непринужденный и легкій, какъ ея свободныя движенія. Разговаривая съ нею, Маріоль думалъ: „Очень мила, эта дѣвочка, имѣетъ видъ бутона, изъ котораго можетъ развернуться кокотка“.

— Вы парижанка? — спросить онъ.

— Да, мосье.

— Давно вы здѣсь служите?

— Двѣ недѣли, мосье.

— И правится вамъ здѣсь?

— До сихъ поръ не очень, но въ такое короткое время нельзя еще ничего сказать. Къ тому же, воздухъ Парижа дурно дѣйствовалъ на мое здоровье; въ деревнѣ я поправилась, поэтому я и рѣшилась поступить сюда. И такъ, я подамъ вамъ вермутъ?

— Да, мадемуазель, и потрудитесь сказать повару или кухаркѣ, чтобы обѣдъ былъ хорошъ.

— Объ этомъ не безпокойтесь, мосье.

Она вышла. Маріоль направился въ садъ гостиницы и выбралъ себѣ мѣстечко подъ тоннелемъ изъ зелени, куда и былъ ему поданъ вермутъ. Тутъ онъ просидѣлъ до вечера, слушая, какъ распѣваетъ дроздъ въ клѣткѣ, и посматривая на проходившую мимо него отъ времени до времени служаночку. Она смѣтила, что понравилась посѣтителю, и, видимо, кокетничала передъ нимъ.

Онъ ушелъ, какъ и наканунѣ, подбодрившись бутылкой шампанскаго. По сумракъ ночи и свѣжесть воздуха скоро разсѣяли его легкое опьяненіе, и сердце заныло опять отъ неодолимой тоски.

„Что же я буду, однако, дѣлать? — разсуждалъ онъ самъ съ собою. — Здѣсь жить? Надолго ли же я осужденъ влачить такое жалкое существованіе?“ — И онъ заснулъ очень поздно.

На слѣдующій день онъ опять качался въ гамакѣ, и постоянное присутстіе человѣка съ круглою сѣтью навело его на мысль тоже заняться ловлею рыбы. Сосѣдній лавочникъ, продававшій, между прочимъ, и удочки, сообщилъ ему нѣкоторыя свѣдѣнія относительно этого мирнаго спорта и предложилъ даже руководить лично его началомъ. Предложеніе было принято, и Маріолю, съ девяти часовъ до двѣнадцати, при величайшихъ усиліяхъ и неослабно напряженномъ вниманіи, удалось поймать трехъ малюсенькихъ рыбокъ.

Послѣ завтрака онъ пошелъ опять въ Марлотъ. Зачѣмъ? Чтобы убить время.

Увидавши его, молодая служанка разсмѣялась. Онъ тоже улыбнулся, довольный такою встрѣчей, и попытался заставить ее разговориться. И она заговорила съ нимъ уже какъ съ знакомымъ.

Ее зовутъ Елизавета Ледрю. Ея мать, портниха, работавшая на дому, умерла въ прошломъ году; отецъ, бухгалтеръ, вѣчно пьяный и вѣчно безъ мѣста, жившій на заработки жены и дочери, исчезъ куда-то, такъ какъ дѣвушка, оставшись одна, оказалась не въ силахъ содержать двоихъ своимъ трудомъ. Въ свою очередь, соскучившись за одинокою работой въ мансардѣ, она поступила служанкой въ кухмистерскую и пробыла тамъ около года. Тяжело было. Основатель отеля Коро, которому она прислуживала въ кухмистерской, пригласилъ ее на лѣто въ Марлотъ, вмѣстѣ съ двумя другими молодыми дѣвушками; онѣ должны тоже скоро пріѣхать. Этотъ хозяинъ, очевидно, зналъ, чѣмъ привлечь посѣтителей.

Маріоль заинтересовался разсказомъ молодой дѣвушки, и осторожно выспрашивая ее и обращаясь съ нею, какъ съ равною, вывѣдалъ у нея много любопытныхъ подробностей объ ихъ горькой и несчастной семьѣ, загубленной пьяницей. Она же, всѣми покинутая, бездомная сирота, несмотря ни на что, веселая юною беззаботностью, видя неподдѣльное сочувствіе незнакомца и его участливое вниманіе, говорила довѣрчиво, со всею откровенностью молодой души, порывовъ которой она не умѣла сдерживать такъ же, какъ не могла сдержать живости своихъ движеній.

Когда она кончила разсказъ, онъ спросилъ ее:

— И вы… всю жизнь останетесь служанкой?

— Не знаю, мосье. Развѣ могу я сказать, что со мною будетъ завтра?

— Надо же, однако, думать о будущемъ.

По ея лицу пробѣжала тѣнь задумчивости и тотчасъ же исчезла. Дѣвушка отвѣтила:

— Что судьба пошлетъ, то и мое. Плохо будетъ, тѣмъ хуже для меня!

Они разстались друзьями.

Черезъ нѣсколько дней онъ пришелъ опять, потомъ — еще разъ, потомъ сталъ бывать часто; его безотчетно привлекала наивная болтовня покинутой дѣвушки; она до нѣкоторой степени разгоняла томившую его скуку. Но, когда вечеромъ онъ опять возвращался въ Монтиньи, воспоминаніе о г-жѣ де-Бюрнъ снова доводило его до ужасающаго отчаянія. Съ разсвѣтомъ и на сердцѣ у него становилось немного свѣтлѣе, а какъ только наступала ночь, такъ съ прежнею силой возобновлялись приступы мучительной тоски и бѣшеной ревности. Изъ Парижа не было никакихъ извѣстій. Маріоль никому не писалъ, ни отъ кого не получалъ писемъ и рѣшительно не зналъ, что тамъ дѣлается. И вотъ, темнымъ вечеромъ на пути къ дому, онъ неизмѣнно фантазировалъ о томъ, насколько подвигается впередъ дѣло предвидѣнной имъ будущей связи его оставленной любовницы съ графомъ Бернгаузомъ. Эта мысль становилась съ каждымъ днемъ все неотвязнѣе и превращалась въ настоящій пунктъ помѣшательства. Въ этомъ-то, — думалъ онъ, — такая женщина найдетъ какъ разъ то, что ей нужно, — отмѣнно приличнаго любовника, всегда готоваго къ услугамъ и нетребовательнаго, очень польщеннаго и довольнаго тѣмъ, что удостоился стать избранникомъ такой восхитительной и ловкой кокетки».

Онъ сравнивалъ его съ собою. Тотъ, конечно, ужь не испытаетъ никакихъ волненій, ни мучительныхъ тревогъ, ни безумной жажды взаимныхъ нѣжностей, чѣмъ были отравлены и разрушены ихъ любовныя отношенія. Тотъ немногимъ удовольствуется, какъ и подобаетъ человѣку свѣтскому, очень покладистому, осторожному и благоразумному. Да онъ и по натурѣ не принадлежитъ, кажется, къ породѣ людей, особенно пылкихъ.

Однажды Маріоль, придя въ Марлотъ, увидалъ подъ другимъ навѣсомъ изъ зелени въ саду отеля Коро двухъ бородатыхъ молодыхъ людей въ низенькихъ шапочкахъ и съ трубками въ зубахъ. къ нему тотчасъ же подошелъ хозяинъ гостиницы, толстякъ съ веселымъ, улыбающимся лицомъ, изливавшій въ особенныхъ любезностяхъ свои симпатіи въ столь постоянному посѣтителю его ресторана.

— Со вчерашняго дня у меня два новыхъ кліента, художники, — сказалъ онъ.

— Вонъ тѣ господа?

— Да, они уже познакомились. Тотъ, что поменьше ростомъ, получилъ въ прошломъ году вторую медаль.

И, высыпавши все, что онъ зналъ объ этихъ начинающихъ живописцахъ, хозяинъ спросилъ:

— Что сегодня будете кушать, мосье Маріоль?

— Пришлите мнѣ, по обыкновенію, рюмку вермута.

Хозяинъ ушелъ. Явилась Лиза съ подносомъ, рюмкой, графиномъ и бутылкой. Тотчасъ одинъ изъ художниковъ крикнулъ:

— Что же, милочка, мы все еще въ ссорѣ?

Она ничего не отвѣтила, и когда подошла въ Маріолю, то онъ замѣтилъ, что ея глаза красны.

— Вы плакали? — сказалъ онъ.

— Да, немножко, — отвѣтила она просто.

— Что случилось?

— Вонъ тѣ два господина дурно со мной обошлись.

— Что же они сдѣлали?

— Приняли меня за…пустую дѣвченку.

— Вы пожаловались хозяину?

Она печально пожала плечами.

— О, мосье!… хозяинъ… хозяинъ… знаю я его теперь, этого хозяина!

Взволнованный и немного раздосадованный Маріоль сказалъ:

— Разскажите, въ чемъ дѣло?

Она разсказала ему о непристойныхъ и грубыхъ попыткахъ этихъ двухъ мазилокъ, пріѣхавшихъ только наканунѣ, и опять заплакала, сокрушаясь о томъ, что же дѣлать ей теперь тутъ безъ помощи, безъ поддержки, безъ денегъ, безъ средствъ къ жизни?

Вдругъ Маріоль предложилъ ей:

— Хотите поступить въ услуженіе ко мнѣ? У меня съ вами будутъ хорошо обращаться, а когда я возвращусь въ Парижъ, вы опять можете дѣлать, что вамъ угодно.

Она пристально посмотрѣла на него вопросительнымъ взглядомъ, лотомъ, не раздумывая, отвѣтила:

— Очень охотно, мосье.

— Сколько вы здѣсь получаете?

— Шестьдесятъ франковъ въ мѣсяцъ.

И тотчасъ поспѣшила прибавить:

— Кромѣ того, я получаю небольшую часть изъ того, что посѣтители даютъ прислугѣ; всего выходитъ около семидесяти франковъ.

— Я буду вамъ платить сто.

— Сто франковъ въ мѣсяцъ? — спросила она удивленно.

— Да. Вамъ это подходитъ?

— Я думаю, что даже очень подходитъ!

— Вы будете просто мнѣ прислуживать, присматривать за моими вещами, за бѣльемъ и платьемъ, и убирать мою комнату.

— Я согласна, мосье.

— Когда" вы придете?

— Завтра, если угодно. Послѣ того, что здѣсь произошло, я пойду въ мэру и откажусь отъ мѣста безъ согласія хозяина.

Маріоль вынулъ изъ кармана два полуимперіала и, подавая ой, сказалъ:

— А это вамъ невзачетъ.

Лицо дѣвушки вспыхнуло радостью, и она сказала рѣшительнымъ тономъ:

— Я буду у васъ завтра къ двѣнадцати часамъ, мосье.

II.

Елизавета явилась на слѣдующій день въ Монтиньи въ сопровожденіи крестьянина, привезшаго ея чемоданъ въ ручной телѣжкѣ.

Маріоль отпустилъ одну изъ Своихъ старухъ, щедро вознаградивши ее, и новая служанка устроилась въ маленькой комнаткѣ втораго этажа рядомъ съ помѣщеніемъ кухарки. Молодая дѣвушка показалась Маріолю нѣсколько иною, чѣмъ была въ Марлотѣ, не такою свободною и разговорчивою, болѣе сдержанною, почтительною служанкой господина, для котораго она была почти другомъ подо зеленымъ тоннелемъ ресторана.

Въ нѣсколькихъ словахъ Маріоль объяснилъ ей ея обязанности. Она очень внимательно выслушала его и принялась за свое дѣло.

Прошла еще недѣля безъ ощутительной перемѣны въ душевномъ настроеніи Маріоля. Онъ замѣтилъ только, что рѣже сталъ уходитъ изъ дома, такъ какъ не было уже предлога для прогулокъ въ Марлотъ, и самый домъ началъ казаться ему, какъ будто, менѣе унылымъ, чѣмъ въ первое время. Рѣзкіе приступы тоски понемногу проходили, какъ проходитъ все; но, вмѣсто нихъ, нарождалась въ немъ непреодолимая печаль, какая-то тяжелая меланхолія, похожая на тѣ хроническіе и медленные недуги, отъ которыхъ люди иногда умираютъ. Въ немъ точно угасла вся прежняя жажда дѣятельности, вся любознательность ума, всякій интересъ къ тому, что до сихъ поръ занимало его и развлекало; на смѣну появились чувство отвращенія отъ всего и непобѣдимая апатія, не оставлявшая силы даже на то, чтобы подняться съ мѣста и пойти куда-нибудь. Такъ онъ и засѣлъ дома, переходя изъ комнаты къ гамаку и изъ гамака въ комнату. Единственнымъ его развлеченіемъ было смотрѣть на убѣгающія струи рѣчки, да на рыбака, закидывающаго свою круглую сѣть.

Послѣ первыхъ дней службы и сдержанности, Елизавета поосмѣлилась немного и, замѣчая своимъ женскимъ чутьемъ постоянна угнетенное состояніе господина, спрашивала его иногда, когда не было тутъ другой служанки:

— Мосье сильно скучаетъ?

Онъ уныло отвѣчалъ:

— Да, изрядно-таки.

— Вамъ бы, мосье, слѣдовало прогуливаться.

— Веселье тоже небольшое.

Дѣвушка втайнѣ оказывала ему самое задушевное вниманіе. Каждое утро, входя въ гостиную, онъ находилъ ее полною цвѣтовъ и благоухающею, какъ теплица. Ясно было, что Елизавета умѣла пользоваться услугами деревенскихъ ребятишекъ, приносившихъ ей изъ лѣса множество цвѣтовъ, также какъ изъ садиковъ села, гдѣ крестьянки вечерами поливали кое-какія клумбочки. Онъ же, удручаемый одиночествомъ, тоской и апатіей, былъ тронутъ, глубоко тронутъ такимъ милымъ выраженіемъ благодарности, такою нѣжною заботливостью о немъ и постоянно замѣчаемымъ въ ней желаніемъ сдѣлать ему что-либо пріятное въ самыхъ ничтожныхъ мелочахъ.

Ему показалось также, что она похорошѣла, стала щеголеватѣе, что ея лицо не такъ красно и черты его сдѣлались какъ будто тоньше. Въ тотъ же день, когда она подавала ему чай, онъ обратилъ вниманіе, что и руки у нея уже не такія, какъ у служанки, а настоящія дамскія ручки, съ хорошо обрѣзанными и безукоризненно чистыми ногтями. Въ другой разъ онъ замѣтилъ ея почти изящную обувь. Потомъ, однажды вечеромъ, она ушла въ свою комнату и скоро появилась оттуда въ премиленькомъ сѣренькомъ платьицѣ, очень простомъ, но сшитомъ со вкусомъ. Увидавши ее, онъ воскликнулъ:

— Ого, какъ вы начинаете заниматься собою, Елизавета!

Она покраснѣла чуть не до слезъ и проговорила растерянно:

— Я? нѣтъ, мосье. Я одѣваюсь немного лучше потому, что у меня немного больше денегъ.

— Гдѣ вы купили это платье?

— Я сама его сшила, мосье.

— Сами сшили? Но когда же? Я вижу, какъ вы цѣлый день заняты въ домѣ.

— А вечера-то, мосье.

— Откуда же вы взяли матерію и кто вамъ скроилъ это?

Она сказала ему, что сельскій лавочникъ привозилъ ей обращики изъ Фонтенебло. Она выбрала и заплатила за матерію два золотыхъ, которые Маріоль далъ ей не въ счетъ жалованья. Что же касается кройки и фасона, то это нисколько не затрудняетъ ее, такъ какъ она четыре года работала, при матери, на модные магазины.

Онъ не выдержалъ и сказалъ:

— Платье къ вамъ идетъ. Вы очень милы.

И она опять вспыхнула до корней волосъ.

Когда она вышла, онъ задалъ себѣ вопросъ: «Ужь не влюбилась ли она въ меня, чего добраго?» Онъ задумался надъ этимъ, поколебался нѣсколько, посомнѣвался и покончилъ рѣшеніемъ, что въ этомъ нѣтъ ничего невозможнаго. Онъ былъ добръ къ ней, пожалѣлъ ее, помогъ ей, выразилъ сочувствіе, почти дружеское. Что же мудренаго, если молоденькая дѣвочка за все это влюбилась въ своего хозяина? Къ тому же, подобное предположеніе отнюдь не представлялось ему непріятнымъ, такъ какъ дѣвченочка была, на самомъ дѣлѣ, прехорошенькая и совсѣмъ уже не смотрѣла служанкой. Его мужское тщеславіе, столь оскорбленное, разбитое и растоптанное другою женщиной, было польщено, приподнято, почти успокоено. Это было вознагражденіемъ, очень слабымъ, ничтожнымъ, но, тѣмъ не менѣе, вознагражденіемъ, потому что любовь къ человѣку, откуда бы она ни явилась, служитъ все же доказательствомъ, что человѣкъ этотъ способенъ внушить къ себѣ любовь. Его безсознательный эгоизмъ былъ также удовлетворенъ этимъ. Для него будетъ занятіемъ и, быть можетъ, нѣкоторымъ развлеченіемъ наблюдать, какъ оживаетъ это юное сердечко и какъ рвется къ нему. Ему и въ голову не приходило удалить бѣдную дѣвочку, предохранить ее отъ опасности, доведшей его самого до такихъ жестокихъ страданій, пожалѣть ее болѣе, чѣмъ жалѣли его. Не подлежитъ сомнѣнію, что при любовныхъ побѣдахъ нѣтъ мѣста пощадѣ.

И такъ, онъ сталъ слѣдить за нею и скоро убѣдился въ томъ, что не ошибся. Каждый день разныя ничтожныя мелочи все болѣе и болѣе удостовѣряли это. Разъ, когда она прислуживала ему за столомъ, онъ почувствовалъ, что она надушилась какими-то дрянными духами, доставленными, вѣроятно, тоже лавочникомъ или сельскимъ аптекаремъ. Тогда онъ подарилъ ей бутылку туалетной воды шипръ, которую уже давно употреблялъ при умываніи и всегда имѣлъ въ запасѣ. Кромѣ того, онъ подарилъ ей хорошаго мыла, зубнаго полосканья и рисовой пудры. Онъ искусно содѣйствовалъ ея превращенію, становившемуся съ каждымъ днемъ все замѣтнѣе и полнѣе, и наблюдалъ за нимъ любопытнымъ и польщеннымъ взглядомъ.

Оставаясь для него преданною и скромною служанкой, она дѣлалась, въ то же время, возбужденною, влюбленною женщиной, въ которой безсознательно развиваются всѣ инстинкты кокетства.

Мало-по-малу и самъ онъ привязывался въ ней. Его и забавляло это, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ былъ тронуть ея любовью и признателенъ ей. Онъ игралъ этимъ зарождающимся чувствомъ, какъ играютъ отъ скуки всѣмъ, что можетъ хотя сколько-нибудь позабавить. Никакого иного влеченія онъ не чувствовалъ къ ней, кромѣ неопредѣленнаго стремленія всякаго мужчины къ каждой красивой женщинѣ, будь то хорошенькая служанка или крестьянка съ видомъ богини — нѣчто вродѣ деревенской Венеры. Въ особенности же дѣйствовало на него притягательно то, что онъ видѣлъ теперь въ ней женственнаго. Въ этомъ-то именно онъ ощущалъ полную необходимость, смутно, во неотразимо, — необходимость, созданную для него тою, другою, любимою имъ и вдохнувшею въ него таинственную и непреодолимую жажду близости, прикосновенія къ женщинѣ, — той опьяняющей атмосферы, идеальной или чувственной, которою каждое обольстительное созданіе, изъ среды народа или изъ общества, дикая и черноокая дочь Востока или голубоглазая и хитро душная сѣверянка, охватываетъ мужчинъ, не утратившихъ еще исконнаго влеченія къ женщинѣ.

Нѣжное, безпрерывное, ласкающее и скрытное вниманіе дѣвушки, болѣе чувствуемое, чѣмъ видимое, окружало его израненное сердце какъ бы непроницаемымъ покровомъ, дѣлавшимъ его менѣе впечатлительнымъ къ возвратамъ его мучительныхъ думъ. Тѣмъ не менѣе, онѣ существовали, бродили и кружились, какъ мухи надъ язвой. Достаточно было одной изъ нихъ коснуться больнаго мѣста, чтобы вернулись всѣ его страданія. Такъ какъ онъ запретилъ сообщать кому-либо свой адресъ, то друзья и не безпокоили его письмами, и его особенно терзало отсутствіе извѣстій. Отъ времени до времени встрѣчались ему въ газетахъ имена Ламарта или Массиваля въ спискахъ лицъ, участвовавшихъ въ большомъ обѣдѣ или присутствовавшихъ на выдающемся празднествѣ. Однажды ему бросилось въ глаза имя мадамъ де-Бюрнъ, о которой говорилось, какъ объ одной изъ дамъ наиболѣе изящныхъ, красивыхъ и выдающихся туалетомъ, бывшихъ на балѣ австрійскаго посольства. По тѣлу Маріоля пробѣжала дрожь отъ головы до ногъ. Черезъ нѣсколько строкъ онъ прочелъ имя графа Бернгауза и до самаго вечера его сердце надрывалось отъ новаго прилива ревности. Предвидѣнная имъ любовная связь представлялась ему теперь неподлежащею никакому сомнѣнію. Въ его головѣ на этотъ счетъ сложилось одно изъ тѣхъ мнимыхъ убѣжденій, которыя изводятъ человѣка неотступнѣе, чѣмъ дѣйствительные факты, такъ какъ отъ подобной мнительности нѣтъ средствъ ни чѣмъ-либо отдѣлаться, ни когда-либо излечиться.

Не имѣя силъ выносить болѣе такой неизвѣстности обо всемъ, что тамъ дѣлается, и такой неопредѣленности своихъ подозрѣній, онъ рѣшился написать Ламарту, достаточно хорошо знающему его для того, чтобы угадать его тяжелое душевное настроеніе и отвѣтить, быть можетъ, на его предположенія, даже не получивши прямаго вопроса. Вечеромъ, при свѣтѣ лампы, Маріоль написалъ ему длинное письмо, искусно сочиненное, неопредѣленно грустное, наполненное скрытыми вопросами и лирическими изліяніями о прелестяхъ весны въ деревнѣ.

Черезъ четыре дня, получивши почту, онъ съ перваго взгляда узналъ прямой и твердый почеркъ романиста. Ламартъ сообщалъ ему самыя удручающія свѣдѣнія, чрезвычайно важныя для томившаго его безпокойства. Онъ говорилъ о множествѣ людей, совершенно одинаковымъ тономъ, про мадамъ де-Бюрнъ и Бернгауза — не болѣе, чѣмъ про всѣхъ другихъ, но, казалось, выдвигалъ ихъ впередъ ловкимъ оборотомъ рѣчи, которою такъ владѣлъ, что умѣлъ сосредоточить вниманіе какъ разъ на томъ, на чемъ ему хотѣлось, не давая ничуть замѣтить своего умысла.

Въ общемъ выводѣ, изъ письма явствовало, что подозрѣнія Маріоля были, по меньшей мѣрѣ, основательны. Его опасенія легко могутъ осуществиться завтра, если не осуществились уже вчера. Его бывшая любовница жила, попрежнему, тревожною, блестящею, свѣтскою жизнью. О немъ немного поговорили послѣ его исчезновенія, какъ говорятъ объ исчезнувшихъ людяхъ, съ безучастнымъ любопытствомъ. Предполагали, что онъ далеко и уѣхалъ потому, что Парижъ ему наскучилъ.

Прочитавши это письмо, Маріоль до вечера пролежалъ въ своемъ гамакѣ. Обѣдать онъ не могъ, потомъ не могъ уснуть, всю ночь провелъ въ лихорадкѣ. На слѣдующій день онъ чувствовалъ себя настолько разбитымъ, истомленнымъ и стосковавшимся отъ этой монотонной жизни между пустыннымъ и молчаливымъ лѣсомъ, съ потемнѣвшею теперь зеленью, и маленькою рѣчонкой, надоѣдливо журчавшей подъ его окнами, что не всталъ съ постели.

Вошедшая по первому звонку Елизавета очень удивилась, найдя его лежащимъ, остановилась въ отворенной двери, поблѣднѣла вдругъ и спросила:

— Вы больны, мосье?

— Да, немного.

— Надо позвать доктора?

— Нѣтъ. У меня бываютъ такія недомоганія.

— Что же нужно дѣлать теперь?

Онъ приказалъ приготовить обычную, ежедневную ванну, сварить къ завтраку только яицъ и подать чаю. Но къ часу дня его одолѣла такая скука, что онъ захотѣлъ встать. Елизавета, которую онъ звалъ каждую минуту подъ вліяніемъ тоскливаго чувства мнимаго больнаго, встревоженная и опечаленная, охваченная желаніемъ быть полезной ему, ухаживать за нимъ, помочь ему и вылечить его, видѣла, какъ онъ мечется и нервничаетъ, и предложила почитать ему что-нибудь вслухъ, сильно покраснѣвши отъ такой смѣлости.

Онъ спросилъ:

— Вы читаете хорошо?

— Да, мосье. Въ городской школѣ я за чтеніе получала первыя награды и читала мамашѣ столько романовъ, что и заглавій ихъ теперь не помню.

Это заинтересовало его, и онъ послалъ ее въ бывшую мастерскую достать изъ выписанныхъ имъ книгъ ту, которую предпочиталъ всѣмъ другимъ: Манонъ Леско.

Дѣвушка помогла ему сѣсть на кровати, заложила ему за спину подушки, взяла себѣ стулъ и начала читать. Читала она, на самомъ дѣлѣ, хорошо, даже очень хорошо, будучи одарена отъ природы особливымъ даромъ вѣрной интонаціи и отчетливаго произношенія. Съ самаго начала повѣсть показалась ей необыкновенно занимательною, и она, по мѣрѣ развитія фабулы, поддалась такому волненію, что онъ изрѣдка прерывалъ чтеніе, чтобы задать ей какой-нибудь вопросъ и поговорить съ нею.

Въ открытое окно, вмѣстѣ съ теплымъ вѣтеркомъ, напоеннымъ ароматомъ листвы, врывались трели и рулады соловьевъ, распѣвавшихъ своимъ подругамъ страстныя пѣсни весны, сезона возврата любви.

Андрэ смотрѣлъ на молодую дѣвушку, смущенно и жадно слѣдившую блестящими глазами за ходомъ событій, передаваемыхъ въ увлекательныхъ страницахъ.

На предлагаемые имъ вопросы она отвѣчала съ врожденною чуткостью ко всему, что касается нѣжности и страсти, съ чутьемъ вѣрнымъ, но несовсѣмъ яснымъ для ея простонароднаго невѣдѣнія. И онъ раздумывалъ: «Препонятливая и преумная дѣвчонка, если бы только поучить ее и поразвитъ, какъ должно!»

А прелесть женственности, уже давшая себя почувствовать въ ней, дѣйствовала на него благотворно въ ласкающемъ покоѣ теплаго дня и страннымъ образомъ сливалась въ его умѣ съ таинственнымъ и захватывающимъ очарованіемъ Манонъ, этого необыкновеннѣйшаго изъ женскихъ существъ, когда-либо созданныхъ талантомъ художника.

Убаюканный голосомъ дѣвушки, увлеченный столь извѣстною и вѣчно новою фабулой, Маріоль мечталъ о любовницѣ, такой же легкомысленной и обворожительной, какъ подруга де-Гріё, — измѣняющей и постоянной, жизненной и соблазнительной даже своими пороками, созданной для того, чтобы вызвать всю нѣжность и всю злобу, всю беззаботную привязанность и страстную ненависть, всю ревность и всѣ порывы любви, къ какимъ только способно сердце мужчины.

А! если бы та, съ которою онъ только что разстался, была одарена влюбленною и страстною порочностью этой дразнящей чувства куртизанки, онъ, быть можетъ, никогда бы не уѣхалъ! Манонъ обманывала, но она любила; она лгала, но отдавалась сердцемъ!

Послѣ дня, проведеннаго въ лѣнивомъ покоѣ, Маріоль незамѣтно перешелъ отъ мечтаній къ дремотѣ, въ которой смѣшались для него всѣ женскіе образы. Въ теченіе цѣлыхъ предшествовавшихъ сутокъ онъ не испыталъ ни малѣйшаго утомленія, не дѣлалъ даже никакого движенія, а потому спалъ не крѣпко и былъ разбуженъ какимъ-то необычнымъ шумомъ въ домѣ. И прежде уже разъ или два ему казалось ночью, будто слышатся шаги и едва замѣтное движеніе въ нижнемъ этажѣ, не подъ его спальной, а въ маленькихъ комнатахъ, смежныхъ съ кухней, занятыхъ бѣльемъ и ванной. Тогда онъ не обратилъ на это вниманія.

Теперь же, утомленный цѣлымъ днемъ лежанія, чувствуя, что опять заснетъ не скоро, онъ началъ прислушиваться и уловилъ какой-то необъяснимый шорохъ и плескъ воды. Онъ рѣшился встать и идти посмотрѣть, что такое дѣлается, зажегъ свѣчу и глянулъ на часы: было только десять. Онъ одѣлся, положилъ въ карманъ револьверъ и, съ величайшими предосторожностями, крадущимися шагами сошелъ внизъ. Въ кухнѣ онъ былъ до крайности удивленъ тѣмъ, что печь топится. Не было слышно ни звука; потомъ ему показалось, будто шевелится кто-то въ крошечной комнаткѣ, выбѣленной известкой, гдѣ помѣщалась только ванна.

Онъ подошелъ къ ней, тихо повернулъ ручку замка и быстро распахнулъ дверь. Передъ нимъ въ ваннѣ было прелестнѣйшее тѣло женщины, когда-либо видѣнное имъ въ жизни.

Дѣвушка вскрикнула, растерянно, не имѣя возможности убѣжать.

А онъ былъ уже на колѣняхъ около нея, замирая отъ восторга и протягивая въ ней губы. Елизавета поняла и вдругъ, поднявши обѣ руки, обвила ихъ вокругъ шеи своего господина.

III.

Когда на другой день она появилась передъ нимъ, подавая ему чай, и ихъ глаза встрѣтились, она начала такъ сильно дрожать, что чашка и сахарница нѣсколько разъ сряду стукнулись другъ объ друга. Маріоль подошелъ къ ней, взялъ изъ ея рукъ подносъ, поставилъ его на столъ и, видя ея опущенныя рѣсницы, сказалъ ей:

— Посмотри на меня, милочка.

Она взглянула на него глазами, полными слезъ. Онъ продолжалъ:

— Я не хочу, чтобы ты плакала.

Онъ обнялъ ее и почувствовалъ, что она дрожитъ съ головы до ногъ. Она прошептала: «О, боже мой!» И онъ понялъ, что эти чуть слышно сказанныя слова были вызваны не горемъ, не сожалѣніемъ и раскаяніемъ, а счастьемъ, настоящимъ счастьемъ. Онъ чувствовалъ совершенно особенное, эгоистическое удовольствіе, скорѣе физическое, чѣмъ нравственное, отъ того, что къ его груди прижималась эта ничтожная дѣвочка, наконецъ-то полюбившая его. Онъ былъ ей за это такъ благодаренъ, какъ могъ бы быть признательнымъ раненый на пустынной дорогѣ за помощь, оказанную ему проходившею мимо женщиной. Онъ былъ благодаренъ ей всѣмъ своимъ истерзаннымъ сердцемъ, разочарованнымъ тщетными порывами, жаждущимъ нѣжности, которой не дало ему равнодушіе другой женщины, — и онъ жалѣлъ ее въ глубинѣ души. Видя ее такою блѣдною и заплаканною, съ, изнывающими отъ любви глазами, онъ проговорилъ про себя: «Да она чудно хороша! Какъ быстро совершается превращеніе женщины, какъ скоро она дѣлается тѣмъ, чѣмъ должна быть, сообразно съ желаніями своей души или съ требованіями своей жизни!»

— Сядь, — сказалъ онъ ей.

Она сѣла. Маріоль взялъ ея руки, ея бѣдныя руки труженицы, ради него ставшія бѣлыми и нѣжными, и осторожно, ловко составленными фразами, заговорилъ ей о томъ положеніи, въ которое они должны стать теперь относительно другъ друга. Она уже не была его прислугой, но сразу измѣнить этого нельзя, чтобы не вызвать скандала въ деревнѣ. Она будетъ жить у него въ качествѣ экономки и будетъ часто читать ему вслухъ, что и послужитъ предлогомъ для объясненія ея новаго положенія. По прошествіи нѣкотораго времени, когда вполнѣ установится ея должность чтицы, она будетъ даже обѣдать за однимъ столомъ съ нимъ.

Когда онъ кончилъ свою рѣчь, она отвѣтила ему просто:

— Нѣтъ, мосье, я была и останусь вашею служанкой. Не хочу я, чтобы говорили обо мнѣ и чтобы узнали, что произошло.

Она не уступила, несмотря на его сильныя настоянія, а когда онъ выпилъ чай, то унесла подносъ.

Маріоль слѣдилъ за нею растроганнымъ взглядомъ и, оставшись одинъ, сталъ раздумывать: «Женщина она, а всѣ женщины равны, если онѣ намъ нравятся. Изъ горничной я сдѣлалъ себѣ любовницу. Она хорошенькая, станетъ, быть можетъ, прелестною!

Во всякомъ случаѣ, она моложе и свѣжѣе нашихъ свѣтскихъ дамъ и кокотокъ. Какъ бы тамъ ни было, не бѣда! Мало развѣ знаменитыхъ актрисъ, отцы которыхъ были дворниками? Тѣмъ не менѣе, ихъ принимаютъ, какъ настоящихъ дамъ, обожаютъ, какъ героинь романа, и принцы крови обращаются съ ними, какъ съ королевами. И развѣ все это за ихъ талантъ, часто весьма сомнительный, или за красоту, часто подлежащую большому спору? Нѣтъ. Все дѣло въ томъ, что женщина занимаетъ всегда положеніе, опредѣляемое тою иллюзіей, которую она умѣетъ произвести».

Въ этотъ день онъ сдѣлалъ длинную прогулку и, хотя въ сердцѣ его оставалась все та же боль, хотя ноги его были такъ тяжелы, какъ будто горе подорвало всѣ его силы, внутри его точно щебетало что-то, точно крошечная птичка пѣла свою чуть слышную пѣсенку. Онъ былъ уже не такъ одинокъ, не такъ покинутъ и забытъ. Лѣсъ казался ему уже менѣе пустыннымъ, менѣе молчаливымъ и менѣе скучнымъ. И онъ вернулся домой съ желаніемъ увидать, какъ встрѣтитъ его Елизавета радостною улыбкой и взоромъ, полнымъ любви.

Около мѣсяца длилась настоящая идиллія на берегу маленькой рѣчки. Маріоль былъ любимъ, какъ, вѣроятно, немногіе мужчины бывали любимы, — животною и безумною любовью, какъ мать любитъ свое дитя, какъ собака любитъ своего господина. Для этой дѣвушки онъ былъ все — и свѣтъ, и небо, радость и счастье. Она только имъ однимъ и жила, имъ однимъ были полны ея душа, ея сердце, все ея существо, опьяненное, какъ пьющій въ первый разъ юноша. И онъ наслаждался, удивленный и обвороженный беззавѣтностью такой любви; ему представлялось, что онъ пьетъ ее непосредственно изъ живаго источника самой природы.

Тѣмъ не менѣе, онъ оставался грустнымъ, — грустнымъ и разочарованнымъ глубоко и безъисходно. Его молоденькая любовница нравилась ему, но, все-таки, недоставало другой. И, прогуливаясь въ лугахъ по берегу рѣки, задавая себѣ вопросъ: «Почему же не проходитъ это тоскливое чувство?» — онъ испытывалъ, при малѣйшемъ воспоминаніи о Парижѣ, такіе приступы нервности, что спѣшилъ вернуться домой, чтобы не быть одному.

Тогда онъ ложился въ гамакъ, и Елизавета, сидя на складномъ стулѣ, читала ему. Онъ слушалъ, смотрѣлъ на нее и вспоминалъ разговоры въ салонѣ Мишель де-Бюрнъ, когда проводилъ цѣлые вечера съ глазу на глазъ съ нею. Неудержимое желаніе заплакать вызывало слезы на его глазахъ; такая гнетущая грусть сжимала его сердце, что онъ отдѣлаться не могъ отъ невыносимаго желанія тот часъ же уѣхать, вернуться въ Парижъ или бѣжать куда-нибудь и навсегда.

Видя его печальнымъ и задумчивымъ, Елизавета спрашивала его:

— Вамъ не хорошо? Я вижу у васъ слезы на глазахъ.

Онъ отвѣчалъ:

— Поцѣлуй меня, милочка, тебѣ не понять этого.

Она цѣловала его и тревожнымъ сердцемъ чуяла какую-то драму, о которой ничего не знала. Онъ почти не замѣчалъ ея ласки и думалъ: «А! если бы въ одной женщинѣ могли соединиться любовь этой съ очаровательностью той! Почему не находишь никогда того, о чемъ мечтаешь, и встрѣчаешь всегда лишь приблизительности?»

Убаюкиваемый монотоннымъ чтеніемъ, котораго онъ не слушалъ, Маріоль безпрерывно перебиралъ въ умѣ все то, чѣмъ обворожила его, увлекла, покорила покинутая имъ любовница. Подъ вліяніемъ удручающаго воспоминанія о ней и ея воображаемаго присутствія, неотвязно преслѣдовавшаго его, какъ галлюцинація, онъ говорилъ самъ себѣ: «Проклятіе, что ли, какое тяготѣетъ надо мною, что я не могу отъ нея освободиться?»

Онъ опять началъ свои длинныя прогулки, принялся бродить по лѣсу въ смутной надеждѣ потерять ее гдѣ-нибудь на днѣ оврага, за скалистымъ обрывомъ, въ чащѣ кустарниковъ, какъ человѣкъ, желающій отдѣлаться отъ вѣрнаго животнаго, убить которое не хочетъ, пытается отдѣлаться отъ него, покинувши въ далекомъ пути.

Однажды къ концу прогулки онъ зашелъ въ «царство буковъ». Теперь это былъ темный лѣсъ, почти черный, съ непроницаемою для свѣта листвой. Маріоль шелъ подъ громаднымъ, сырымъ, высокимъ сводомъ, вспоминая съ сожалѣніемъ о зеленоватомъ, облитомъ лучами солнца, легкомъ туманѣ молодыхъ, едва начавшихъ развертываться листьевъ. Вдругъ, на поворотѣ узкой тропинки, онъ остановился, пораженный изумленіемъ, передъ двумя обвивавшими другъ друга деревьями.

Никакой болѣе яркій и захватывающій сердце образъ его любви не могъ такъ поразить его взоровъ и его души: сильный букъ сжималъ въ своихъ объятіяхъ высокій дубъ. Какъ доведенный до отчаянія влюбленный, коренастый и изогнутый букъ, точно руки, протягивалъ двѣ крѣпкихъ вѣтви, охватывалъ ими стволъ дуба и смыкалъ ихъ опять. А дубъ, захваченный такимъ объятіемъ, прямо и гордо стремился вершиной къ небу, далеко переросши противника и какъ бы презирая его. Но, несмотря на удаленіе въ пространство, несмотря на высомѣрное презрѣніе къ такой дерзости, на его тѣлѣ остались два глубокіе и давно заплывшіе вырѣза, прорытые твердыми вѣтвями бука. Навсегда сросшіеся другъ съ другомъ этими закрывшимися ранами, они жили одною жизнью, и подъ корою гордаго дуба текли и достигали его вершины соки побѣдно захватившаго его дерева.

Маріоль сѣлъ и долго не спускалъ съ нихъ глазъ. Его больной душѣ эти два неподвижныхъ борца представлялись страшными и величественными символами, передающими проходящимъ мимо людямъ вѣчную повѣсть его любви.

Потомъ онъ пошелъ дальше, еще болѣе печальный, пошелъ медленно, съ опущенными къ землѣ глазами, и вдругъ увидалъ въ травѣ запачканную грязью и давнишними дождями старую телеграмму, кѣмъ-то брошенную или потерянную. Онъ остановился. Какую радостную вѣсть или какое горе принесла человѣческому сердцу эта голубая бумажка, валяющаяся у его ногъ?

Поддаваясь непреодолимому любопытству, онъ поднялъ ее и брезгливо развернулъ. Съ трудомъ можно было еще разобрать: «Пріѣзжайте… мнѣ… четыре часа». Имена были смыты дождемъ.

Волною нахлынули на него воспоминанія, горькія и чудныя, воспоминанія о всѣхъ телеграммахъ, полученныхъ отъ нея, то назначавшихъ ему часъ свиданія, то извѣщавшихъ о томъ, что она не пріѣдетъ. Никогда и ничто не волновало его такъ, не заставляло замирать такъ сильно его бѣдное сердце, совсѣмъ перестававшее биться или неудержимо прыгавшее въ груди, какъ эти посланія, приводившія въ восторгъ и въ отчаяніе. Онъ чуть не лишился чувствъ отъ сокрушенія при мысли, что уже никогда въ жизни не распечатывать ему такихъ депешъ.

И вновь вставали передъ нимъ вопросы, что произошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ разстался съ нею: страдала ли она, тосковала ли о другѣ, прогнанномъ ея холодностью, или же она отнеслась равнодушно въ разлукѣ, оскорбившей только ея женское тщеславіе?

Желаніе разъяснить это достигло такой напряженности и силы, что въ его головѣ возникла, довольно нерѣшительно вначалѣ, смѣлая и своеобразная мысль. Онъ направился въ Фонтенебло. Добравшись до города, онъ зашелъ на телеграфную станцію, изнемогая душою отъ нерѣшительности и тревоги. Его какъ бы толкала какая-то сила, непреодолимая сила, исходившая изъ его сердца. Дрожащею рукой взялъ онъ со стола телеграфный бланкъ и написалъ на немъ, послѣ имени и адреса г-жи де-Бюрнъ:

"Я бы такъ желалъ знать, что вы думаете обо мнѣ! Я же не могу ничего забыть.

"Андрэ Маріоль".

Онъ вышелъ, нанялъ экипажъ и вернулся въ Монтиньи, смущенный и растерянный, уже раскаивающійся въ томъ, что онъ сдѣлалъ.

Онъ разсчиталъ, что если она захочетъ ему отвѣтить, то письмо ея должно придти черезъ два дня; но уже на слѣдующій день онъ не выходилъ изъ дому въ страхѣ и надеждѣ получить отъ нея телеграмму.

Около трехъ часовъ дня онъ лежалъ въ гамакѣ на лужайкѣ подъ липами, когда Елизавета пришла сказать ему, что его желаетъ видѣть какая-то дама.

Неожиданность для него была такъ велика, что на мгновеніе онъ почти лишился чувствъ, и направился въ дому, едва волоча разбитыя ноги, задыхаясь отъ біенія сердца. Онъ не предполагалъ, однако же, чтобы это могла быть она.

Когда онъ отворилъ дверь гостиной, мадамъ де-Бюрнъ, сидѣвшая на диванѣ, встала, сдержанно улыбаясь, и съ замѣтною принужденностью въ лицѣ и движеніяхъ протянула ему руку.

— Я пріѣхала узнать, какъ вы поживаете, такъ какъ телеграмма не дала мнѣ объ этомъ достаточно полныхъ свѣдѣній.

Онъ такъ поблѣднѣлъ, при встрѣчѣ съ нею, что въ ея глазахъ сверкнула радость. Отъ волненія онъ не могъ сказать ни слова и прильнулъ губами къ протянутой ею рукѣ.

— Боже! какъ вы добры, — выговорилъ онъ, наконецъ.

— Нѣтъ, я только не забываю друзей и безпокоюсь о нихъ.

Она пристально всматривалась въ него первымъ взглядомъ женщины, подмѣчающимъ все, докапывающимся до сокровенныхъ корней мыслей и раскрывающимъ всякое притворство. Она осталась, несомнѣнно, довольна, такъ какъ лицо ея освѣтилось улыбкой.

Она заговорила:

— Ваша пустынька очень мила. Счастливо въ ней живется?

— Нѣтъ.

— А почему?

— Потому, что она не даетъ забвенія.

— А вамъ необходимо забыть что-нибудь, чтобы быть счастливымъ?

— Да.

— Можно узнать, что именно?

— Вы знаете.

— И что же?…

— И я — несчастнѣйшій человѣкъ.

Съ нескрываемымъ самодовольствомъ она сказала:

— Я угадала это, получивши вашу телеграмму, и потому-то пріѣхала сюда, твердо рѣшившись тотчасъ же уѣхать въ томъ случаѣ, если бы я ошиблась.

Помолчавши немного, она продолжала:

— А такъ какъ я не уѣзжаю тотчасъ же, то нельзя ли осмотрѣть ваши владѣнія? Я вижу тамъ липовую аллейку, которая кажется мнѣ восхитительною. Въ ней будетъ прохладнѣе, чѣмъ въ этой комнатѣ.

Они улыбнулись оба. На ней былъ туалетъ розово-золотистаго цвѣта, оказавшійся настолько гармонирующимъ съ зеленью деревьевъ и съ лазурью неба, что она показалась ему необычайною, какъ видѣніе, неожиданно прелестною, точно невиданною никогда. Ея длинная, стройная талія, ея изящное и свѣжее лицо, сверкающіе завитки волосъ подъ широкополою шляпкой, тоже розово-золотистой, съ обвивающимъ ее длиннымъ страусовымъ перомъ, ея тонкія руки, держащія сложенный зонтикъ, и ея гордая и самоувѣренная походка вносили въ этотъ маленькій деревенскій садикъ что-то совсѣмъ чуждое ему, диковинное и небывалое, производили странное и плѣняющее впечатлѣніе сказочнаго образа, мечты, гравюры, картины Ватто, олицетворенной фантазіи поэта или художника, причудливо явившейся въ этотъ тихій уголокъ показать, насколько она прекрасна.

Маріоль смотрѣлъ на нее, трепеталъ всѣмъ существомъ своимъ и замиралъ отъ страсти, вернувшейся со всею прежнею силой. Ему вспомнились двѣ женщины, встрѣченныя имъ на пути въ селеніи.

Она сказала ему:

— Что такое эта особа, отворявшая мнѣ дверь?

— Моя прислуга.

— Она совсѣмъ не смотритъ… горничною.

— Нѣтъ. Она, на самомъ дѣлѣ, очень мила.

— Гдѣ вы ее разыскали?

— Очень близко отсюда, въ гостиницѣ, посѣщаемой преимущественно живописцами, гдѣ подвергалась опасности ея нравственность.

— Которую вы и спасли?

Онъ покраснѣлъ и отвѣтилъ:

— Которую я спасъ.

— Не изъ одного великодушія, быть можетъ.

— Конечно, не изъ великодушія только. Мнѣ пріятнѣе смотрѣть на красивое лицо прислуживающей мнѣ, чѣмъ на безобразное.

— Глядя на нее, вы только это и чувствуете?

— Глядя на нее, я почувствовалъ, быть можетъ, еще непреодолимую потребность опять видѣть васъ потому, что всякая женщина, привлекающая къ себѣ мой взглядъ, хотя бы на секунду, уноситъ мою мысль къ вамъ.

— Это очень ловко сказано! Любитъ она своего спасителя?

Маріоль покраснѣлъ сильнѣе. Соображеніе, что всякая ревность пригодна для возбужденія сердца женщины, съ быстротою молніи привело его къ рѣшимости солгать лишь на половину.

И онъ отвѣтилъ неопредѣленно:

— Этого я не знаю. Дѣло возможное. Ко мнѣ она очень внимательна и предупредительна.

Г-жа де-Бюрнъ проговорила съ чуть замѣтною досадой:

— А вы?

Онъ устремилъ на нее горящій любовью взглядъ и сказалъ:

— Кромѣ васъ, я ни о чемъ не могу думать.

Это было тоже очень ловко сказано, но она уже не замѣтила этого, — настолько его фраза показалась ей выраженіемъ самой непреложной истины. Могла ли сомнѣваться въ этомъ такая женщина, какъ она? И на самомъ дѣлѣ она не усомнилась, осталась очень довольна и не вспоминала больше объ Елизаветѣ.

Они сѣли на два складныхъ стула подъ тѣнью липъ у струящейся воды.

Онъ спросилъ:

— Что вы подумали обо мнѣ?

— Что вамъ было очень тяжело.

— По моей винѣ или по вашей?

— По нашей винѣ.

— А затѣмъ?

— Затѣмъ, понимая, что вы очень раздражены, слишкомъ воз буждены, я рѣшила, что всего благоразумнѣе будетъ дать вамъ успокоиться сначала. И я ждала.

— Чего же вы ждали?

— Вѣсточки отъ васъ. Я получила ее и вотъ — я здѣсь. Теперь мы поговоримъ, какъ надлежитъ серьезнымъ людямъ. И такъ, вы любите меня попрежнему?… Я спрашиваю объ этомъ не изъ кокетства… спрашиваю, какъ другъ.

— Люблю васъ неизмѣнно.

— И что же предполагаете въ будущемъ?

— Да развѣ же я знаю что-нибудь? Я въ вашей власти.

— О! я имѣю на это очень опредѣленный взглядъ, но не выскажу вамъ ничего до тѣхъ поръ, пока не узнаю, что вы думаете. Разскажите мнѣ о себѣ, про то, что происходило въ вашемъ сердцѣ и вашей головѣ съ того дня, какъ вы убѣжали отъ меня.

— Я думалъ о васъ; кромѣ этого, ничего я не дѣлалъ.

— Да, но какъ, что думали, къ какимъ заключеніямъ пришли?

Онъ разсказалъ о своемъ рѣшеніи вылечиться отъ любви къ ней, о своемъ бѣгствѣ, о пріѣздѣ въ этотъ огромный лѣсъ, гдѣ, кромѣ нея, ничего для него не существовало, о томительныхъ дняхъ, наполненныхъ воспоминаніями, о мучительныхъ ночахъ ревности. Онъ все разсказалъ ей правдиво, умолчавши только о любви Елизаветы, не произнеся даже ея имени.

Мишель де-Бюрнъ слушала его съ полною увѣренностью, что онъ не лжетъ, убѣжденная не столько искренностью его голоса, сколько сознаніемъ своего господства надъ нимъ. Она была въ восторгѣ отъ побѣды, отъ возможности вернуть его, такъ какъ, посвоему, она его, все-таки, очень любила.

Потомъ онъ говорилъ объ отчаяніи, вызванномъ безвыходностью такого состоянія, и, возбужденный разсказомъ о томъ, что онъ выстрадалъ, что пережилъ, вновь повторилъ упреки въ неспособности ея въ любви, но уже безъ горечи и гнѣва, въ тонѣ страстнаго лиризма человѣка, обездоленнаго и осиленнаго злымъ рокомъ.

Онъ повторялъ:

— Другія лишены дара нравиться, вы же… вы лишены дара любить…

Она живо перебила его и, очень основательно и разумно, сказала:

— За то у меня есть даръ постоянства. Неужели вамъ было бы легче, если бы я, пообожавши васъ десять мѣсяцевъ, была теперь влюблена въ другаго?

Онъ воскликнулъ:

— Развѣ такъ уже и невозможно для женщины любить только одного мужчину?

Она быстро заговорила:

— Нельзя любить вѣчно, можно только оставаться вѣрною. Не дудоеде ли вы, что восторженное настроеніе чувства можетъ длитьлѣтъ? Невозможно это. Что касается большинства женщинъ, увлекающихся страстно, влюбляющихся до неистовства, болѣе или менѣе надолго, то онѣ просто превращаютъ свою жизнь въ романы. Герои у нихъ разные, обстоятельства и приключенія — непредвидѣнны и измѣнчивы, развязки — не одинаковы. Для женщинъ это занимательно и весело, — я признаю это, потому что волненія начала, середины и окончанія возобновляются каждый разъ. Но когда наступаетъ конецъ, тогда и конецъ… для него… Вы меня понимаете?

— Да, въ этомъ есть правда. Но я не знаю, въ какому вы клоните выводу?

— Вотъ къ какому: нѣтъ такой страсти, которая могла бы продержаться очень долго, — я говорю о страсти жгучей и мучительной, какъ та, отъ которой вы и теперь еще страдаете. Это вризизъ, который я… своею сухостью и неспособностью къ нѣжности сдѣлала для васъ тяжелымъ, очень тяжелымъ, — я это знаю и чувствую это. Но кризисъ этотъ минуетъ, такъ какъ не можетъ онъ длиться вѣчно.

Она смолкла, онъ тревожно спросилъ:

— И тогда?

— Тогда, — я полагаю, что для такой разсудительной и спокойной женщины, какъ я, — вы можете стать самымъ желаннымъ любовникомъ потому, что вы человѣкъ съ большимъ тактомъ. За то вы были бы отвратительнымъ мужемъ. Впрочемъ, хорошихъ мужей не бываетъ и быть не можетъ.

Удивленный и немного обиженный, онъ сказалъ:

— Для чего удерживать любовника, котораго вы не любите или перестали любить?

Она возразила горячо:

— Я люблю по-своему, другъ мой. Я люблю сухо, но я люблю.

— Въ особенности же вамъ нужно, чтобы васъ любили и выказывали это, — проговорилъ онъ печально.

— Это правда, — согласилась она. — Я обожаю это. Но моему сердцу, кромѣ того, нуженъ тайный другъ. Моя тщеславная страсть въ открытымъ ухаживаньямъ не мѣшаетъ мнѣ оставаться преданною и вѣрною и думать, что я съумѣю выдѣлить на долю одного нѣчто такое, задушевное, чего не получитъ никто другой: мое честное расположеніе, искреннюю привязанность моего сердца, право всецѣло и въ тайнѣ раскрывать всю мою душу, и — въ замѣну этого — получать отъ него, вмѣстѣ со всею нѣжностью любящаго человѣка, столь рѣдкое и сладкое сознаніе, что я не одинока. Это не любовь, какъ вы ее понимаете; но, вѣдь, чего-нибудь и это стоитъ.

Онъ наклонился къ ней, дрожа отъ волненія, и прошепталъ:

— Вы хотите, чтобы я былъ этимъ человѣкомъ?

— Да, потомъ, нѣсколько позднѣе, когда стихнутъ ваши мученія. А пока рѣшитесь терпѣливо, отъ времени до времени, немного пострадать изъ-за меня. Это пройдетъ. Такъ или иначе, вы все равно страдаете. Лучше пусть это будетъ близъ меня, чѣмъ вдали отъ меня. Не правда ли?

Своею улыбкой она, казалось, говорила ему: «Имѣйте же хоть немного довѣрія ко мнѣ». И, видя его замирающимъ и трепещущимъ отъ страсти, она всѣмъ тѣломъ своимъ ощущала блаженное состояніе полной удовлетворенности такого счастья, какое испытываетъ ястребъ, когда схватываетъ беззащитную добычу.

— Когда вернетесь? — спросила она.

Онъ отвѣтилъ:

— Хоть… завтра.

— Хорошо, завтра. Обѣдать вы будете у меня?

— Да.

— А мнѣ надо уѣзжать скоро, — сказала она, взглядывая на часы, скрытые въ ручкѣ ея зонтика.

— О, зачѣмъ такъ скоро?

— Затѣмъ, что надо поспѣть къ пятичасовому поѣзду. У меня обѣдаетъ нѣсколько человѣкъ: княгиня Мальтенъ, Бернгаузъ, Ламартъ, Массиваль, Мальтри и еще одинъ новенькій, г. де-Шарленъ, путешественникъ, только что вернувшійся изъ самой глубины Камбоджи послѣ чуднаго путешествія. Теперь только о немъ и говорятъ.

Сердце Маріоля на мгновеніе сжалось. Каждое изъ этихъ именъ причиняло ему боль, точно жала осъ, каждое содержало въ себѣ ядъ.

— И такъ, — сказалъ Маріоль, — вы хотите ѣхать сейчасъ. Часть дороги лѣсомъ мы могли бы проѣхать вмѣстѣ.

— Очень рада. Только дайте мнѣ сперва чашку чая и немного поджареннаго хлѣба.

Когда надо было подавать чай, оказалось, что Елизавета куда-то исчезла.

— Она вышла со двора, — сказала кухарка.

Г-жа де-Бюрнъ не обратила на это никакого вниманія. На самомъ дѣлѣ, могла ли теперь внушать ей опасенія какая-нибудь горничная?

.Лотомъ они сѣли въ дожидавшееся у подъѣзда ландо и Маріоль приказалъ кучеру ѣхать дальнею дорогой, пролегающею мимо Волчьяго ущелья.

Экипажъ катился подъ высокимъ сводомъ деревьевъ, полнымъ тихой прохлады и нѣги соловьиныхъ пѣсенъ. Охваченная необъяснимымъ чувствомъ, вызываемымъ въ насъ могучею и таинственною красотой природы, мадамъ де-Бюрнъ проговорила:

— Боже! какъ хорошо здѣсь! Какъ дивно хорошо, легко, спокойно!

Она съ восторгомъ и волненіемъ вдыхала этотъ воздухъ, какъ кающійся грѣшникъ вслушивается въ слова отпущенія, проникаясь благоговѣніемъ и умиленіемъ. И она положила руку на руку Андрэ.

А онъ думалъ: «А, да! природа… это опять Монъ-Сенъ-Мишель!…» — передъ его глазами пронеслось видѣніе поѣзда, мчащагося на всѣхъ парахъ къ Парижу.

Маріоль проводилъ ее до желѣзно-дорожной станціи. Разставаясь съ нимъ, Мишель де-Бюрнъ сказала:

— Завтра въ восемь часовъ.

— Завтра въ восемь часовъ, — повторилъ онъ.

Она уѣхала, сіяя отъ удовольствія. И онъ вернулся домой въ ландо, довольный, очень счастливый, но, все-таки, не успокоенный, такъ какъ это былъ еще не конецъ.

Нужно ли еще бороться? Не въ силахъ онъ больше. Она привлекала его, какъ никто и ничто, непонятнымъ ему очарованіемъ. Бѣгство не избавляло отъ нея, не разлучало даже съ нею, а только невыносимо лишало ея, тогда какъ если ему удастся немного себя переломить, онъ получитъ отъ нея все, что она обѣщала, такъ какъ она никогда не лжетъ.

Лошади бѣжали рысью подъ деревьями, и онъ вспомнилъ, что во все это свиданіе съ нимъ ей ни разу не пришло на мысль, не промелькнуло въ ней желанія, хотя разъ одинъ, подставить ему губы для поцѣлуя. Она все такая же, никогда она не измѣнится, и всегда, быть можетъ, придется ему точно такъ же страдать отъ нея. Воспоминаніе о пережитыхъ уже имъ тяжелыхъ часахъ, о тщетныхъ ожиданіяхъ, съ горькою увѣренностью въ невозможности когда-либо расшевелить ея чувство, снова сжимали его сердце предчувствіемъ и опасеніемъ предстоящихъ усилій и подобныхъ же неудачъ. Тѣмъ не менѣе, онъ рѣшился лучше все перенести, чѣмъ еще разъ потерять ее.

То бѣшенство, которое онъ часто испытывалъ, возвращаясь одинокимъ изъ Отёйля, уже начинало подступать съизнова и трепетомъ охватывало его тѣло, какъ вдругъ мысль объ ожидающей его Елизаветѣ, такой свѣженькой, молоденькой и хорошенькой, не знающей мѣры любви и счета поцѣлуямъ, сразу утишила его волненіе. Еще нѣсколько минуть, и онъ будетъ сжимать ее въ своихъ объятіяхъ, закрывши глаза, обманывая самого себя, какъ обманываютъ другихъ, въ сладкомъ опьяненіи сольетъ воедино ту, которую любить, съ тою, которая любить его, и обѣ будутъ принадлежать ему. Въ эту минуту она, несомнѣнно, нравилась ему, онъ любилъ ее тою благодарною привязанностью тѣла и души, которую вызываютъ въ человѣкѣживотномъ возбужденная имъ страсть и общность наслажденій. Не станетъ ли эта обольщенная имъ дѣвочка для его безплодной и изсушающей любви маленькимъ ключомъ живой воды, найденнымъ на вечернемъ привалѣ и поддерживающимъ бодрость путника надеждою утолить жажду послѣ томительнаго перехода по пустынѣ?

Но когда онъ вернулся домой, то оказалось, что молодая дѣвушка еще не вернулась. Маріоль встревожился, испугался и спросилъ у другой служанки:

— Вы увѣрены въ томъ, что она ушла изъ дома?

— Да, мосье.

Онъ вышелъ тоже въ надеждѣ встрѣтить ее. Сдѣлавши нѣсколько шаговъ и не доходя еще до поворота въ улицу селенія, Маріоль увидалъ на небольшомъ возвышеніи старую церковь, широкую и низкую, съ приземистою колокольней. Какое-то предчувствіе заставило его направиться въ церкви. Кто знаетъ, какія необычайныя догадки могутъ зарождаться въ сердцѣ женщины? Что она подумала, что поняла? И куда она могла скрыться, какъ не сюда, если передъ ея глазами промелькнула тѣнь правды?

Наступалъ вечеръ, и въ церкви было уже темно. Только маленькая лампада, висящая на шнуркѣ, слабо освѣщала ликъ Божественнаго Утѣшителя надъ алтаремъ. Маріоль прошелъ неслышны мы шагами между двухъ рядовъ скамей. Подойдя къ хорамъ, онъ увидалъ стоящую на колѣняхъ женщину съ закрытымъ руками лицомъ. Онъ приблизился къ ней, узналъ ее и тронулъ за плечо. Они были одни.

Она сильно вздрогнула и подняла голову. Она плакала.

— Что съ вами? — сказалъ онъ.

Она прошептала:

— Я все поняла. Вы здѣсь потому, что отъ нея страдали. Она за вами пріѣзжала.

Онъ заговорилъ, взволнованный тѣмъ горемъ, которое причинялъ въ свою очередь:

— Ты ошибаешься, милая. Я дѣйствительно хочу вернуться въ Парижъ, но и тебя увезу съ собой.

Она недовѣрчиво повторяла:

— Неправда это, неправда!

— Клянусь тебѣ.

— Когда же?

— Завтра.

Она снова зарыдала, изъ ея груди вырвался стонъ: «Боже мой! Боже мой!»

Маріоль взялъ ее за талію, поднялъ, вывелъ изъ церкви и въ сумракѣ наступавшей ночи спустился съ нею съ холма. У берега рѣки онъ посадилъ ее на траву и сѣлъ рядомъ съ нею. Онъ слышалъ, какъ бьется ея сердце, какъ прерывисто ея дыханіе, и, поддаваясь угрызеніямъ совѣсти, привлекъ ее къ себѣ, тихо сталъ говорить такія нѣжныя слова, какихъ она до тѣхъ поръ отъ него не слыхала. Растроганный жалостью и отуманенный близостью къ ней, онъ почти не лгалъ и не обманывалъ ее. И самъ онъ удивлялся тому, что говорилъ и чувствовалъ, самъ былъ не въ состояніи уяснить себѣ, какъ могъ онъ, — изнывая отъ любви къ той, чьимъ рабомъ становился навсегда, — трепетать отъ страсти и волненія, утѣшая эту бѣдную, любящую его дѣвочку?

Онъ обѣщалъ очень любить ее, — не говорилъ коротко и просто: «любить», — обѣщалъ нанять ей хорошенькую квартиру съ красивою обстановкой настоящей «дамы», дать ей для услугъ горничную. Слушая его, она утихала, успокоивалась понемногу, вѣрила, что онъ не обманываетъ, понимала, по тону голоса, что онъ говоритъ искренно. Убѣжденная, наконецъ, и ослѣпленная перспективой стать въ свою очередь дамой, — этою вѣчною мечтой дѣвочки, рожденной въ нищетѣ, — бывшая трактирная служанка, нежданно сдѣлавшаяся настолько близкою богатому и милому человѣку, совсѣмъ опьянѣла отъ жажды роскоши, отъ благодарности и гордости, смѣшавшихся съ ея любовью къ Андрэ.

Обвившись руками вокругъ его шеи и покрывая его лицо поцѣлуями, она шептала:

— Я такъ люблю васъ! Кромѣ васъ, въ сердцѣ нѣтъ ничего!

Увлеченный нѣжностью, онъ ласками отвѣчалъ на ея поцѣлуи и тихо повторялъ:

— Милая, милая дѣвочка!

Она уже почти забыла о появленіи незнакомой дамы, только что причинившей ей такъ много горя. Въ ней, однако, не совсѣмъ еще улеглась безсознательная тревога сомнѣнія, и ласкающимся голосомъ она спросила:

— Правду, правду скажите, вы будите любить меня, какъ здѣсь?

Онъ смѣло, не задумываясь, отвѣтилъ:

— Буду любить тебя, какъ здѣсь.

М. Р.

"Русская Мысль", кн. VIII—X, 1890