Н. П. Огарев. Избранные социально-политические и философские произведения
Том второй.
Государственное издательство политической литературы, 1956
НАША ПОВЕСТЬ1 править
Исполненный надежды смелой,
Что новый кряж взойдет у нас --
С стремленьем чистым, мыслью зрелой
И пусть посердит вас и вас,
Но жизни будущего целой
Блеснет в нем яркая звезда --
За тем и гнев ваш не беда..."
(Юмор, часть III, отдел первый)2.
Раздался гром севастопольской пушки, и вздрогнули сердца в Петербурге. Реформа, говорят, реформа, реформа! Дворянство — просит реформы, вольнодумствует.
Народ — хочет действительной свободы.
Купечество — служит молебны.
Царь — плачет от самообожания.
Давайте — железных дорог!
Давайте — школ народных и высших!
А между тем все побаиваются и, что ни день, все больше.
Народ боится и чувствует, что действительной свободы ему надолго не выйдет.
Дворянство боится, что вовсе разорится, помимо рабства и дарового труда, за который отдавало мужику мужицкую землю.
Царь боится, что для обрусения Польши не хватит немцев; что для податей не хватит низшего сословия; что развитие школ народных и высших слишком взволнует непочатые умы; что на развитие железных дорог не хватит бумажек — и мало ли чего еще боится?.. Так что невтерпеж самому себе постоянно казаться добрым. Придется кое-где ввести смертную казнь, кое-где продолжение мысленно уничтоженных телесных наказаний; да вообще не уменьшение, а увеличение податей и всяких поборов с бедных людей; уменьшение только с богатых и невозложение на тех, кто вовсе не платит.
Почему так?
Что же делать? Необходимость! Необходимость — необъяснимая, но, известно, научная… или, если не научная, то ученая, что, впрочем, далеко не одно и то же.
Из этих исторических современных сопоставлений их существование становится весьма осязательным. То есть:
1) Народ при этих порядках действительного освобождения не получит. Оно невозможно при сословной отдельности и тем паче при сословно наложенном налоге, подушном и ином.
2) Дворянство придет в упадок.
3) Купечество постарается уменьшить свои повинности и увеличить, где можно, свои доходы; для этого оно и станет служить молебны, которые скорее ведут к правительственному покровительству, чем бы вело к нему действительное дело. Счастливо то, что у нас купечества мало, меньше, чем нужно для торговых возможностей края, и что, следственно, его дело при всяком действительном освобождении просится перейти на всех и каждого, без особых гильдейских налогов и без потребности заздравных молебнов.
4) Правительство все больше и больше станет одной рукой спускать с цепи, другой рукой прикручивать, а вместе с тем все больше и больше бояться растущих обстоятельств.
Так наша повесть началась во время оно; так с тех пор и продолжалась.
О будущности заключайте сами!
Сначала было понятно, что освобождение крестьян, как скоро оно основано на выкупе себя на волю от помещичества и от казны, сразу не сочинишь. Вопрос сводился на то: нельзя же работать об освобождении годы в чиновничьих комиссиях, ничего не заявляя свету о своем великодушии. Это заявление великодушия тем больше было нужно, что для серьезных оценок — не только владения, но просто права владения — оценщиков, ни экономически, ни юридически подготовленных крестьянской жизнью, в чиновничьем мире найти было нельзя. Народ веками рос и сходился между собой своим путем; чиновничество, смешанное с барством, своим путем создавалось правительством[1]. Хорошо было бы этим двум параллельным никогда не встречаться; но встреча когда-нибудь добровольная и дружная немыслима. Но теперь вопрос в том: что же делать правительству, чтобы выставить свое великодушие, покамест чуждое народу чиновничество сочиняет народу волю?
Просвещать!
Следственно, спустить с цепи, хотя бы на одно звено, гласность и постепенно распространить в народе грамотность.
И вот началися воскресные школы.
Воскресные школы были приняты народом дружелюбно. Тогдашнее учившееся молодое поколение бросилось в учителя с искренним одушевлением, которое обычно называют фанатизмом.
В самом деле, чего лучше? Для юношества поприще до такой степени народное, до такой степени связующее его с народом, что оно носило в себе зачатки полного выхода из сословностей, полной преданности общинному (социальному) делу. Для народа внезапно открылась возможность обучения детей грамоте или науке, о которой он что-то соображал по слухам; обучения не по-церковному, а на самом деле, не для того, чтобы выучиться читать на языке, на котором никто уже не говорит и не пишет, кроме попов, от ума отрекшихся по обязанности, и кое-каких господ, от ума отрекшихся по охоте. Открылась возможность обучения детей грамоте или науке, применимой к самой народной жизни. Да еще вдобавок таким способом, что обучение не отрывало детей от домашней работы, от постоянного необходимого дела; а для самих детей становилось занятием-отдыхом, и вообще было дешево.
Для человека трудового чего лучше? Это был идеал, всегда таившийся и внезапно осуществленный.
Что же помешало?
Правительство испугалось.
Поповщина (не раскол, а православная) испугалась.
Купечество осталось равнодушным и не помогло народу своим заявлением.
Испуганное правительство и управительство (administration) тотчас принялись за дело: долой воскресные школы, в рассылочки учителей! Как можно больше привести обучение народа к одному знаменателю, т. е. к богословскому! Пусть его себе поет на клиросе с дьячками, а в остальном ничего не смыслит. Вот вам и завершение в постепенности просвещения народного!
На этом завершении, очевидно, остановиться нельзя ни правительству, ни народу, ни живым дрожжам учащегося юношества. Очевидно также, что чем дальше все пойдут вперед, т. е. с одной стороны, правительство и управительство, с другой стороны, народ и учащееся юношество, тем больше обе стороны примут друг другу противуположное направление, и тем больше два последние состава, т. е. народ и учащееся юношество, приходя к одному направлению, должны сближаться. Этому исходу никакое правительство не помешает. Он в природе вещей.
На этот раз, имея в виду один вопрос, именно вопрос учащегося юношества, мы едва слегка упомянем о других совершившихся происшествиях в течение «нашей повести», оставляя до иных случаев их более близкие разборы, которые, сколько бы ни казались повторением, не могут не прийти к слову еще не один раз. Эти происшествия тесно связаны с вопросом учащегося юношества, и не упомянуть их, хотя бы по имени, мы не имеем права. Вот они:
1) Недоосвобождение крестьян.
2) Восстание Польши.
3) Земские учреждения, плохо повеявшие монархической конституционной системой, едва ли понятной нашему под спудом с жаждой воли сложившемуся человеку, которого основная мысль: все или ничего.
4) Новые судебные учреждения, которые, несмотря на введение присяжных, настолько остались в руках чиновничьего мира, что с новыми формами невольно сворачивают на старую дорогу, т. е. лихоимство.
5) Новые цензурные учреждения, которые по крайней мере настолько же довели до недогласности, насколько крестьянское учреждение довело до недоосвобождения народа.
Помянувши эти явления, вернемтесь же опять к нашему вопросу учащегося юношества.
Мы сказали, что правительство и управительство испугались, т. е. правительство-государь и управительство-дворянство, смешанное с чиновничеством. Разумеется, и попы испугались, потому что попы — тоже своего рода дворянство и, конечно, своего рода чиновничество, следственно, такое же своего рода управительство.
Чего же эти господа испугались?
Да как бы в самом деле народ не выучился настоящей грамоте, да еще каким-нибудь реальным (т. е. точным, опытным, наблюдением доказанным) научным понятиям. А тогда мало ли что ему в голову взойдет действительно человеческого, даже не такого, что обычно под лаком за человеческое выдается высшим сословием.
Что же делать?
Разумеется, воскресные школы долой, но этого недостаточно 3. Этим юношество огорчишь, пожалуй, но не исправишь.
Стало, надо само юношество втолкнуть в лакированную науку. И вот литература, составляющая прямое детище правительства и управительства всякого рода, официозная литература принялась проповедовать почти что уничтожение реальных и размножение классических гимназий и прогимназий. Это значит изгнание всякого знания, применимого к народной жизни (на том странном основании, что такое знание может составлять потребность только немногих исключительных личностей) 4. Затем заменение его филологией, т. е. даже не то, чтобы знанием истории, а больше толкованием литературы древних народов, которая уже ни к какой современной народной жизни не применима и именно может составлять потребность только немногих исключительных личностей. Вот и завели бесконечное число классических гимназий и прогимназий, куда отцы вынуждены посылать ребят за неимением других лучших заведений по близости. Да кроме того, отцы полагают, что тут само правительство покровительствует, стало быть, выгодно — ради карьеры.
Да и этого недостаточно. Надо везде усилить влияние начальства, особенно в этих опасных высших учебных заведениях, где направление по реальному науковедению так богопротивно усилилось5. Надо впихнуть в них своих стипендиатов, которых, кажется, легче образовать в свои чиновники 6.
Затем у студентов являются потребности своих сходок, своих касс и т. д. 7
Что же это доказывает?
Доказывает, что ни правительство, ни управительство, ни официозная литература, ни официозная профессура, несмотря на уничтожение воскресных школ, не могли уничтожить в учащемся юношестве ни направления по изучению реальных наук, ни сознания своей юношеской общинное", ни сознания своей однородности с народом, а уже, конечно, не с чиновничеством, не с управительством, не с правительством.
Доказывает тоже, что вталкивание правительством и управительством своих стипендиатов в высшие учебные заведения — сделает ли из этих стипендиатов, как говорится, в душе чиновников благодарности ради — это еще вопрос. Да едва ли? Таких благодарностей теперь не много создашь — не те времена. Становится лучше жить правды ради, чем ради благодарности.
Доказывает тоже, что елико возможное закрытие правительством высших учебных заведений или подведение их под управление военного ведомства также не будет иметь силы превратить юношество в чиновники: не те времена! 8
Все это доказывает только, что классическая интрига правительства, управительства и официозной литературы и профессуры не приведет их ни к какому желаемому ими результату. Они дойдут только до того, что будут иметь вид нечестный, но смешной по целому свету.
А между тем теперь уже студентов разных высших учебных заведений человек с 500 пошло в рассылочку, человек с 50 остались в крепости. Дело еще не кончилось. Где оно совершается? надолго ли? по какой особой недогласности? Это нам неизвестно. Но во всяком случае оно падет на правительство укором и смехом, а юношества в чиновничью колею не повернет. Не те времена!
Предположимте даже, что высшие учебные заведения закроют? Останутся только богословские и классические.
Лучшего средства раздразнить семинаристов и гимназистов нельзя придумать; следственно, и лучшего средства подвинуть реальную науку.
Без всякого сомнения, юношество найдет средство вне всяких учебных заведений устроить свои сходки для учения помимо официальной профессуры. И это учение, конечно, не будет хуже. Даже из ученых лучшие люди больше чем охотно, страстно придут на пособие, если они не чиновники.
Забыть своей близости с народом учащееся юношество теперь уже не может. Не забудет оно и того, что извозчики отстаивали студентов от полиции 9. Что же, это было в самом деле из-за того, что подчас студенты ездили на извозчиках? Нет! Из-за такой причины извозчики еще побоялись бы подвинуться. Тут было сочувствие пехтуры по положению, а уж вовсе не скаковое и уже, конечно, не польское.
Учащееся юношество высших сословий все больше и больше сблизится с народными потребностями, потому что все больше и больше разойдется с отцами и надобностью в их разоренном имуществе. Учащееся юношество низших сословий все больше и больше почувствует себя на своем месте, т. е. орудием распространения в народе действительных знаний.
На этом зиждется и сочувствие народа и юношества: народная жизнь и опытная наука довершают друг друга. Пока опытная наука не будет иметь той практической шири проповеди и применения, какая дозволена религиозным школам — немецким и православным, — до тех пор и народная свобода невозможна.
Очевидно, применимая к жизни наука и народное развитие — друг от друга отстать не могут.
Учите народ по-церковному — и у него вся производительность, начиная с паханья полей, может остаться века вечные в одном и том же жалком положении. Не подвинется даже его понимание о возможностях голода и о возможностях предотвращения голода обработкой полей, или сбережением, или распределением подвозов. И народ очень хорошо знает, что церковная грамота ему не поможет ни в чем, и народ примет всякое опытное знание охотно, да еще внесет в это знание дополнение своей особой, местной опытности.
Правительство думает, что оно невежеством народа, его принуждением знать только ненужности успокоит народные требования, и не замечает, что оно прямо ведет народ к волнениям, потому что все положение становится более невыносимым.
Только опытная наука может служить дополнением народной жизни; только народная жизнь может дать новое движение опытной науке. Мы здесь не думаем говорить, чтобы народили наука остановились, напр[имер], на сельском хозяйстве. Войдя в сношение, они необходимо должны искать определения всех человеческих отношений, всего общественного строя.
Определение общественного строя, конечно, составляет самую сложную из опытных наук. Здесь ни жизнь, ни наука не могут остановиться только на определении совершившегося обстоятельства; здесь и жизнь и наука должны постановить и осуществить новое общественное отношение, основанное на новом требовании и новом различном определении и большей частью противуположное существующему порядку вещей.
Здесь жизнь чаще всего идет вперед науки и ставит свои требования раньше какого-либо научного определения. Какое, напр[имер], научное определение заставило половину крестьян северных губерний или балтийских эстов требовать права переселения; к этому требованию привел их голод, и, конечно, так научный разбор обстоятельств мог стать только со стороны народных требований, а не со стороны стрелявшего в народ храброго воинства, принявшего на себя обязанность тайной и явной казенной полиции 10.
Мы и теперь убеждены, что учащееся юношество настолько знает высказанную нами правду, что при всех ныне неизбежных движениях народных, оно, мало того, что вспомнит, как извозчики стали со стороны студентов против полиции и почувствовали в себе ту правду, которая невольно пробудила мозг каждого весьма неученого извозчика, но учащееся юношество во всяком случае, естественно, станет не со стороны полиции, а со стороны народа и, наверно, к народному вопросу не останется равнодушным.
Этим убеждением мы на этот раз и заканчиваем.
ПРИМЕЧАНИЯ править
1 Выступление Огарева в связи со студенческим движением 1869 г. в России. Подпись: «Издатели Колокола». Воззвание написано в 20-х числах апреля, закончено 29 апреля, отпечатано после 10 мая н. с. 1869 г. Печатается по экземпляру ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 33. Воспроизведено в «Литературном наследстве», т. 41—42, М. 1941, стр. 121—127.
2 Поэма Огарева «Юмор», третья, последняя часть которой была написана через 26 лет (в 1867 г.) после первой части. Третья часть была напечатана в «Полярной звезде», кн. 8, вышедшей в Женеве в 1868 г. Дополнительные строфы к третьей части опубликованы в «Литературном наследстве», т. 61, стр. 644—645.
3 Воскресные школы, широко распространявшиеся начиная с 1859 г., были закрыты царским правительством повсеместно весной и летом 1862 г.
4 Огарев говорит об усилившемся с назначением Д. А. Толстого министром просвещения (после выстрела 4 апреля 1866 г.) насильственном внедрении «классического образования», древних языков и пр. в программы гимназий и прогимназий.
5 Имеется в виду строгое наблюдение за студентами со стороны инспекции. Правила подчинения студентов инспекции были введены 26 мая 1867 г.
8 Под «стипендиатами» Огарев разумеет студентов, получивших юбилейные стипендии, пожертвованные Александром II Петербургскому университету в 1869 г. (100 стипендий по 300 р.).
7 Основные требования студентов в начале волнений. Они были сформулированы в известной прокламации от 20 марта 1869 г. «К обществу», написанной П. Н. Ткачевым.
8 Огарев говорит здесь о Медико-хирургической академии в Петербурге; в ней был введен режим военно-учебных заведений. В середине марта 1869 г. академия была временно закрыта.
9 Трудно сказать, о какой помощи студентам со стороны извозчиков говорит здесь Огарев: весной ли 1862 г. в Петербурге во время пожаров, когда полиция натравливала толпу на студентов, или в 1869 г. в том же Петербурге? Какой-то эпизод о беседах или встречах с извозчиками упоминается в письме Огарева от 20 июня 1862 г. к Н. А. Серно-Соловьевичу.
10 Переселенческое движение 1868 и 1869 гг. было вызвано голодом, охватившим ряд губерний в России вследствие неурожая 1868 г. (см. об этом в статье Огарева «Голод и новый год», настоящее издание, т. I, стр. 763 и далее).
- ↑ Заметьте: в имперской России и в олигархической Польше подобно.