Наша жизнь в произведениях Чехова (Абрамов)

Наша жизнь в произведениях Чехова
автор Яков Васильевич Абрамов

Опубл.: 1898. Источник: az.lib.ru • В сокращении.

Я. В. Абрамов

«Наша жизнь в произведениях Чехова.»

«Книжки недели», 1898, июнь, сс.130-168.

1.

<…> Во внешнем успехе произведений Чехова сомневаться нельзя. О том же успехе говорит тот общий шум в течение всего 1897 года, когда кроме нескольких мелких рассказов, Чехов напечатал два довольно крупных произведения: «Мужики» и «Моя жизнь». Эти произведения, в особенности первое из них, подняли вокруг имени Чехова настоящую войну, причем одни старались чуть ли не с лица земли стереть нашего автора, а другие превозносили его едва не до небес. Как бы то ни было, несомненно, что на внешний успех своих произведений Чехов не может пожаловаться. Его читают, как редко теперь читают кого-либо из русских авторов, и не только читают, но и много говорят по поводу его произведений. Но чисто внешним успехом дело не ограничивается. По поводу произведений Чехова и в печати, и в обществе высказываются самые разнообразные мнения. Есть немало людей, которые обвиняют Чехова в целом ряде преступлений, как прегрешения против действительности, односторонность, мрачность настроения и многое другое. Но вместе с тем, все — люди самых различных литературных направлений и самых различных художественных школ, с замечательным единодушием признают, что в лице Чехова мы имеем несомненную крупную художественную силу. Что касается собственно публики, то, несомненно, Чехов принадлежит к числу наиболее любимых ею писателей. Из всех современных русских писателей, конечно, один только Лев Толстой пользуется большею популярностью, нежели Чехов. По отношению же ко всем отдельным, действующим у нас в настоящее время беллетристам, Чехов, в смысле популярности среди читателей, представляет собою человека, превышающего несколькими головами окружающую его братию. Но если Чехова читают, если Чехова любят, если его большое художественное дарование — вне всякого сомнения для всех, если, наконец, его произведения заставляют много говорить о себе, то вместе с тем несомненно, что произведения Чехова до сих пор оставляли лишь слабый след в самосознании общества, что Чехов до сих пор имел лишь самое слабое влияние на образование тех или иных господствующих взглядов. Я уже не буду сравнивать его ни с Львом Толстым, оставившим такой неизгладимый отпечаток в миросозерцании русского общества, ни даже с Глебом Успенским или Златовратским, которые оказали такое сильное влияние на формирование целых общественных течений в нашей жизни. Но даже писатель такого, сравнительно скромного дарования, как г. Короленко, несомненно оставляет своими произведениями более определенный след в душах читателей, нежели оставляли до сих пор произведения Чехова. В сущности, при чтении каждого из произведений Чехова читатель взволнуется, много перестрадает, но почти никогда не задумается. Я знаю, что есть критики, которые объясняют указанное явление отсутствием у самого Чехова определенного миросозерцания, или даже более узко — отсутствием в его произведениях определенного «направления». Но такое объяснение прежде всего фактически неверно. <…> На мой взгляд, причина малого влияния произведений Чехова на мировоззрение читателей заключается, с одной стороны, в чрезвычайной глубине этих произведений, в том, что он касается самых основ нашей жизни, а с другой — в его манере мелкого письма, если так можно выразиться, в отрывочности его картин, в вырванности из общих условий жизни его персонажей. Первая причина ведет к тому общему явлению, какое всегда имело место относительно художников, затрагивавших самые коренные основы жизни. Их долго не понимают, и только когда они достаточно выскажутся, их начинают понимать и оценивать. Достаточно указать на двух таких, казалось бы, прямо противоположных писателей, как Ибсен и Золя, которые долго не получали надлежащей оценки, а когда, наконец, были данным образом оценены, то стали рассматриваться именно как глубокие, ни перед чем не останавливающиеся критики самых основ нашей жизни. Чехов в своей литературной карьере тоже уже скоро должен дойти до того положения, при котором его произведения перестанут действовать только на чувство, но будут давать содержание и мыслям читателя. Признаки этого уже налицо: последние произведения Чехова уже начали вызывать на размышления, и размышления самого глубокого свойства, и притом не только читателей, но — что еще знаменательнее — и гг. критиков. Другою причиною, умалявшею до сих пор значение произведений Чехова, как сказано, является отрывочность его произведений. И действительно, большинство произведений Чехова — небольшие рассказы, часто всего в несколько страничек. Понятно, что на таком пространстве, как бы ни был велик талант автора, он многого сделать не может. Он может восхитить нас, может поразить нас, но заставить много думать над изображаемым явлением художник не в силах. Для того, чтобы произведения Чехова произвели воздействие на склад наших воззрений, для того, чтобы мы взглянули на мир Божий с точки зрения автора, необходимо прочитать подряд если не все, то многие произведения Чехова. Тогда перед нами из этих мелких кусочков сложится целая картина, производящая сильнейшее впечатление и заставляющая работать мысль.

Надо, впрочем, сказать, что в последний период своей писательской деятельности Чехов все реже и реже прибегает к обычной прежде для него манере — писать небольшими клочками — и дает нам более или менее цельные картины, благодаря чему влияние его произведений становится и сильнее, и глубже, и несомненно заставляет читателя думать в желательном автору направлении, рассматривать явления жизни под одинаковым с автором углом. И я думаю, что когда Чехов издаст полное собрание своих произведений <…> это издание произведет громадное впечатление на читающую публику и создаст автору репутацию писателя с очень определенным мировоззрением.

2.

Насколько безосновательны упреки, раздающиеся нередко по адресу Чехова, в том, что он рисует нашу жизнь неверно, односторонне, нарочно будто бы подбирая краски и изображаемые явления, всего лучше видно из сопоставления этих упреков с другими упреками, которые высказываются по адресу того же писателя теми же самыми критиками и которые сводятся к обвинению Чехова в отсутствии у него какого бы то ни было миросозерцания. Таким образом, с одной стороны, Чехова обвиняют в том, что он выбирает из жизни только один определенный ряд явлений и неправильно окрашивает эти явления, что, очевидно, человек, находящийся в здравом уме, может делать только с определенной целью и побуждаемый определенными мотивами, а с другой, Чехов представляется чем-то вроде фотографического аппарата, бесстрастно отражающего все, что ни попадает в поле объектива этого аппарата. Кажется, ясно, что такого рода противоположные упреки прямо уничтожают один другой. Если художник производит над наблюдаемой действительностью переработку в определенном направлении, то уж никак нельзя говорить, что у него нет никакого мировоззрения и он только бесстрастно отражает действительность. Если же верно последнее, если Чехов только фотографирует, тогда теряют всякий смысл обвинения его в односторонности, в подборе явлений и т. п. И раз такие несовместимые упреки раздаются из одних и тех же уст, отсюда следует только, что владетели этих уст просто мало думают о том, о чем они говорят.

Что Чехов отнюдь не фальсифицирует изображаемую им действительность, что он изображает ее не односторонне, что он не подбирает только известного характера явления, но что вместе с тем у него имеется и определенное, весьма ясное миросозерцание, — в этом не трудно убедиться, прочтя любое из более крупных произведений Чехова. И если читатель не потерял еще чутье жизни, как потеряли его многие из наших присяжных критиков, живущие не настоящею жизнью, полною настоящих, живых впечатлений, а жалкою жизнью человека, знающего только свой кабинет, редакцию и типографию, — он неизбежно поразиться при этом чтении необычайной верностью жизни, действительности изображений Чехова. А вместе с тем, читатель не может не видеть, что, подвергая самой беспощадной критике нашу жизнь, Чехов может делать это только потому, что у него на все явления жизни сложились весьма определенные воззрения, что он предъявляет к жизни весьма определеннные требования, словом, что у Чехова имеется весьма определенное мировоззрение, наверное более определенное, нежели у многих из тех, которые постоянно обвиняют его в недостатке такого мировоззрения.

3.

Когда прошлым летом появился на страницах «Русской Мысли» рассказ Чехова «Мужики», он вызвал целый переполох в нашей печати. Большие и малые критики <…> считали своею обязанностью высказать свое мнение <…> и, надо правду сказать, говорили больше все такой вздор, который лучше было бы говорившим держать про себя. Многие из писавших по поводу рассказа Чехова отнеслись к этому рассказу как к личному оскорблению, и раздражение так и сквозило в каждом их слове. В общем, обвинения, направленные на Чехова из-за «Мужиков», сводились к тому, что он видит в деревенской жизни только одни темные стороны и совсем не хочет знать светлых, причем некоторые ехидно добавляли, что, небось, автор не изображает в таком же безнадежном виде городскую жизнь. Другие, ставшие на сторону Чехова, напротив, ставили ему в заслуги такой «односторонний» взгляд на деревенскую жизнь и тоже приписывали ему тайное желание унизить деревню перед городом. Нашлись и такие умники, которые пришли даже в восторг перед несчастным, выведенным в рассказе ресторанным лакеем Чикильдеевым, в лице которого увидели, ни более, ни менее, как прекрасный образчик продуктов просветительного воздействия города, в противоположность типам темной деревни. Глупости человеческой, как известно, нет предела, и это было лишний раз доказано критиками, разбиравшими одно из лучших произведений Чехова. И вот, как бы для того, чтобы успокоить одних и разочаровать других, Чехов неожиданно для умных критиков, вслед за «Мужиками», напечатал «Мою жизнь», в которой изобразил городскую жизнь вообще и жизнь интеллигентной части городского населения в особенности, такими мрачными красками, перед которыми краски, употребленные для изображения «Мужиков», кажутся даже слишком бледными.

Пишущий эти строки считает возможным сказать, что он не читал ничего, появившегося в нашей оригинальной беллетристике за последние десять лет, что произвело бы на него такое сильное впечатление, как названные два рассказа. Уже «Мужики» кажутся мне настоящим шедевром, но «Моя жизнь» несомненно превосходит значительно «Мужиков», может быть, впрочем, производя более сильное впечатление потому, что в ней речь идет о нас, о той среде, к которой мы принадлежим, о культурных людях. Рассказ называется «Моя жизнь», и лучшего названия для него нельзя и придумать. Действительно, прочитавши рассказ, приходится сказать: «Да, это воистину моя жизнь!» И каждый, кто вынужден будет сказать так по прочтении рассказа, скажет это не потому, что увидит какое-либо сходство с собою в лице героя рассказа или его судьбы с собственною. Напротив, Чехов как будто нарочно выдумал для своего героя какую-то необыкновенную судьбу, — как бы именно для того, чтобы она не была похожа на судьбу кого бы то ни было из читателей. И тем не менее, едва ли найдутся читатели, конечно, из тех, которые относятся к литературному произведению просто, без отыскивания в них какого-либо таинственного смысла и скрытых целей автора, которые прочитав рассказ Чехова, не увидали бы в нем изображения своей собственной жизни. Дело в том, что в рассказе изображена именно наша общерусская жизнь, переполненная невообразимой чепухой, которая неведомо зачем и для чего отравляет нам жизнь и от которой солоно приходится каждому из нас. И надо отдать честь Чехову, изображена эта чепуха нашей жизни до того беспощадно, с такою выпуклостью, что после прочтения его рассказа просто отчаяние берет. Все в этой жизни так ничтожно и так бессмысленно, что человек, вынужденный жить этою жизнью, и сам превращается в какую-то ходящую бессмыслицу. Это ужасно, но разве это не правдиво? Разве не так обстоит дело в действительности? Примерьте то, что говорит Чехов, к жизни, которая окружает вас и которою вы живете, и если вы — искренний человек, вы никогда не решитесь обвинять Чехова в том, в чем его обвиняют наши умные критики — в какой-то якобы «односторонности».

4.

В самом деле, что это за жизнь, которая изображена в «Моей жизни»? Присмотримся к ней поближе. <…> Разве не то же имеет место в любом из наших городов? Разве не так же плоска архитектура, царящая в них, разве не таково же однообразие домов, и разве дома эти не построены с единственною понятною для них целью — сделать их менее удобными для жилья? И не так же ли устроена и самая жизнь того общества, которое населяет эти дома? <…> Я знаю, что многие негодуют на Чехова <…> и говорят, что все нарисованное им преувеличено. Находятся и такие, которые отвергают вообще правдивость нарисованной картины. Но, господа, будем же искренними! Да разве не такова, на самом деле, с небольшими вариациями, жизнь в наших городах? Возьмем хоть одну черточку — взяточничество. Конечно, нередко утверждают, что взяточничество в настоящее время уже редкость, что оно или исчезло или исчезает. Каюсь, что и я имел наивность когда-то думать, что это так. Но когда я окунулся в омут практической жизни в провинциальном городе, я убедился, что взятка, как и в доброе дореформенное время, царит по-прежнему. Вся разница от прежнего времени состоит в том, что прежде взятка бралась просто, как следуемое берущему, а ныне ее и дают, и берут в большинстве случаев с фокусами, прикрываясь разными штуками, вроде, напр., содержания учителями квартир для учеников, — этого типичнейшего и распространнейшего явления провинциальной жизни. <…>

Чтобы разглядеть хорошенько своих благородных сограждан, герой рассказа, по воле автора, сделался простым рабочим-маляром. Конечно, можно было бы открыть ему глаза и более простым способом, но отчего, в самом деле, не взглянуть на культурную часть общества с точки зрения, на которой волей-неволей должен стоять рабочий человек? <…>

5.

Я понимаю, что читатель мог прийти просто в отчаяние от всех этих проявлений самого страшного, самого безнадежного пессимизма. Чехову именно и ставят в вину его пессимизм. Но не странная ли это «вина»? Как будто Чехов так вот, ни с того, ни с сего, взял да и сделался пессимистом? Как знать, может быть ему самому житья нет от этого «пессимизма»? Может быть, ему в тысячу раз было бы приятнее рисовать светлые картины богатой общественной жизни, давать нам образы могучих людей, раскрывать тайники духовной жизни богато одаренных натур? Но где взять все это, если кругом царит такая повальная пошлость, если все так мелко и ничтожно, если в людях царит самое первобытное, самое бессознательное зверство? Нравы, обычаи, понятия, текущая жизнь — все это всего менее дает материала для блестящих картин, для светлого миросозерцания. Сколько ужасов нужно насмотреться в течение своей жизни, чтобы прийти к такой безнадежной философии, которую высказывает в рассказе мясник Прокофий и которой держится в сущности все изображаемое в «Моей жизни» общество: «Есть губернаторская наука, есть архимандритская наука, есть докторская наука, и для каждого звания есть своя наука. А вы не держитесь своей науки, и этого вам дозволить нельзя.» И вот лишь только кто-нибудь в этом обществе выдвинется из рамок свойственной ему «науки», т. е. захочет жить не так, как принято, не по традиции, не по предписаниям других, а за счет собственных разума и совести, как ему тотчас же этого «не дозволяют», — не дозволяют и ближние, и дальние, которым, казалось бы, и дела никакого нет до данного человека и данного случая, но которые считают нужным вступиться в дело в силу стадной солидарности и темного чувства единства интересов всех членов стада. Так изображает дело Чехов, и так оно стоит и в действительности, в чем ни Чехов, ни другой какой «пессимист» нисколько не повинен…

Но скажут, — пусть наша жизнь несовершенна; зачем же, все-таки, изображать ее с такою беспощадностью? Кому это нужно и какая польза может быть от подобных изображений? Это вопросы, которые ставились нередко по адресу многих писателей. Для чего читать произведения таких писателей, как Чехов, раз от них веет такою безнадежностью? Не достаточно ли и тех печальных впечатлений, которые мы получаем непосредственно от жизни, чтобы добавлять к этим впечатлениям еще столь же печальные впечатления от книг? Не ведут ли такие книги, как книги Чехова, к усилению господства пессимистического настроения, которым и без того страдают слишком многие? Напрасное опасение! Еще не было примера, чтобы книга, каким бы пессимистическим характером она ни отличалась, сделала кого-нибудь пессимистом, как и наоборот — никакая книга самого оптимистического характера не сделала еще никого оптимистом. <…> Значение книг, вроде сочинений Чехова, совсем не в том, что они распространяют пессимизм.

Человек — существо мыслящее и сознающее. В этом его отличие от животного и громадное преимущество перед ним. <…> Тот, кто действительно достоин названия человека, никогда не удовлетвориться этим бессознательным, чисто животным счастьем и предпочтет страдание познания этому блаженству невежества. И вот для того, чтобы вывести нас из состояния неведения, из состояния спокойствия, обусловливаемого отсутствием мысли, отсутствием истинного понимания значения явлений жизни, — для того, чтобы пробудить нашу мысль и направить ее работу на рассмотрение и оценку явлений действительной жизни, чтобы заставить нас сознательно относиться к этим явлениям жизни, чтобы побудить нас выработать систему сознательного поведения по отношению к себе, ближним и всему миру, — и нужны такие писатели, как наш Чехов или, напр., французский Мопассан. Раскрывая перед нами с полной беспощадностью истинное значение явлений жизни, они учат нас сознательному отношению к этим явлениям, они заставляют нас сознательно вырабатывать в себе то или иное миросозерцание, а отсюда, и систему своего нравственного поведения. Вы можете не соглашаться с этими писателями, с их мрачными воззрениями, но для того, чтобы у вас оставалось ваше жизнерадостное настроение, вам необходимо перейти через те аргументы, которые выставляют эти «пессимисты», а для этого вы вынуждены критически разобрать все то, что они говорят, и критически отнестись и к вашему собственному настроению. Будете ли вы пессимистом или оптимистом после внимательного ознакомления с произведениями таких писателей, как Чехов и Мопассан, это зависит от многих причин, но зато, несомненно, вы будете после этого знакомства сознательнее относиться к явлениям жизни, вы будете лучше прежнего знать, почему вам нужно относиться к этим явлениям так, а не иначе, вы будете строить свое поведение по отношению к себе, ближним и миру на более сознательных началах. И в этом пробуждении сознательности, в этом подъеме нас над уровнем бессознательной, чисто животной жизни и заключается великая заслуга таких писателей, которые не боятся отнестись критически ко всему, из чего состоит жизнь человеческая.

6.

Выше мы остановились на содержании одного из последних произведений Чехова «Моя жизнь», чтобы показать, как несостоятельны упреки, делаемые этому писателю, в неверности его изображений, в их односторонности. Несостоятельность этих упреков становится еще более очевидною при ознакомлении с необыкновенным богатством, с поразительным разнообразием содержания произведений Чехова. Какая уж тут односторонность, когда он буквально пересмотрел все области нашей жизни и для всех их дал более или менее обстоятельные, больших или меньших размеров изображения?

Университетские профессора, люди науки и учащиеся студенты, земские врачи и земские деятели, монахи и послушники, помещики и мужики, купцы и купчихи разных формаций, разнообразные представители бродячей Руси, ученые путешественники и железнодорожные инженеры, столичные жители и жители провинциальных городов, население помещичьих усадеб и деревенские люди, всевозможные представители административной власти от губернатора до сельских сотских, педагоги всех рангов, сельское духовенство, офицеры и солдаты, городская голь и фабричные рабочие, миллионеры и нищие, старики и дети, молодые, наивные девушки и измученные жизнью люди, пессимисты и оптимисты, благодушные и озлобленные и т. д., и т. п. — все они нашли себе место в произведениях Чехова. Трудно даже и представить себе такой тип, такое общественное положение, такую коллизию, которые не были бы подмечены Чеховым и не отразились в его книжках. При свойственной ему манере писать маленькие рассказики, в каждой из его книжечек всегда содержится такое обилие материала, которое другому, более рассчетливому писателю, вроде гг. Боборыкина или Потапенко, хватило бы на добрый десяток огромных романов. Чехов собрал с полей российской жизни такой огромный запас наблюдений, какого положительно не имеется ни у одного из наших современных беллетристов. <…>

Дать понятие о богатстве содержания произведений Чехова очень затруднительно, если читатель сам не знаком хоть с некоторыми книжками Чехова. <…> Возьмем для примера хоть книжку «Пестрые рассказы». В книжке этой 41 рассказ, причем содержание их взято из самых разнообразных сфер жизни. <…>

Я перечислил только 13 рассказов из 41, содержащегося в книжке «Пестрые рассказы», но уже и из этого перечня наглядно видно, насколько разнообразно содержание произведений Чехова. Какое богатство содержится в них. А «Пестрые рассказы» — только одна из одиннадцати написанных Чеховым книг.

7.

Богатству внешнего содержания произведений Чехова соответствует и богатство типов, обрисованных им. Смело можно сказать, что решительно все преобладающие в нашей современной жизни типы нашли место в книгах Чехова, изображены им во весь рост и изображены с беспощадною верностью. <…> Я позволю себе остановиться лишь на одном из этих типов, с особенною охотою изображаемом Чеховым и в настоящее время являющемся положительно преобладающим типом нашей жизни. Дело идет о людях, страдающих отсутствием воли. <…> Это тип людей не способных ни к любви, ни к ненависти, ни к настойчивому труду, ни к достижению какой-либо определенной цели. <…> Тип этот имеет место и на Западе, и великолепный образчик этого типа дан Ибсеном в лице приват-доцента истории культуры Тесмана (в «Гедде Габлер»). Но на Западе этот тип или настолько малочисленен, или настолько парализуется противоположным типом людей сильной воли, что он не оказывает никакого заметного воздействия на течение жизни. Иное дело у нас. Обилие этих безвольных людей, при ничтожной численности людей с сильной волей, имеет самое пагубное влияние на ход нашей жизни. В сущности эти люди, лишенные воли, составляют наибольшее препятствие для всякого движения жизни вперед, так как для них страшна всякая, самая ничтожная перемена, и они своею пассивностью поддерживают всегда тех, кто стоит за застой, за сохранение старых, хотя бы и отживших форм жизни.

У Чехова — целая галерея представителей этого типа безвольных людей. Тут есть добрые и злые, умные и глупые, даровитые и бесталанные; но у всех у них одна и та же преобладающая черта — полное отсутствие воли, а отсюда и способности идти своим путем, жить по своему разумению. Русская жизнь так мало благоприятствовала воспитанию в русском человеке силы воли; зато она давала слишком благоприятное условие для развития безволия. И представители этого типа, этого продукта нашей тысячелетней жизни распустились ныне пышным цветком по всему лицу русской жизни. <…>

К какому бы делу такой человек ни приступил, у него не хватает силы воли даже для того, чтобы заставить себя узнать хорошенько это дело, и он уходит от него, увлекаемый уже новыми влияниями, новыми увлечениями, оправдывая себя тем, что дело не стоило труда и что он будто бы в нем разочаровался. Занялся человек наукой, и прежде чем даже ознакомиться с нею, узнать ее цели и ее пределы, он уже бросает ее, увлекаясь чем-то другим и оправдывая себя тем, что будто бы наука только и занимается, что накоплением фактических знаний, а это-де ровно ничего не стоит. И вот человек из фанатика (якобы) науки делается революционером, потом славянофилом, потом украинофилом, а затем археологом, а там увлекается игрою на балалайке, видя в этом великое дело возрождения «древне-русского песнетворчества», и так далее. Иначе и быть не может с человеком, который живет всегда последними услышанными им чужими словами, действует всегда под последними впечатлениями, всю жизнь живет под чьим-либо чужим влиянием.

На первый взгляд такая фигура только карикатурна и жалка, но в ней, несомненно, кроется великий трагический смысл, когда мы примем во внимание то обстоятельство, что указанная фигура представляет собою еще лучшую разновидность преобладающего в нашем обществе типа. В сущности эта карикатурная фигура повторяет на себе всю историю нашего общества за последние сорок лет. <…> Эти сорок лет нашей общественной жизни характеризуются именно поразительным обилием наших общественных увлечений и разочарований. <…> И все эти увлечения и разочарования, это поклонение новым богам, охватывающее нас эпидемически, и разбивание богов, которым мы поклонялись еще вчера, все эти удивительные явления нашей жизни, чередующиеся чуть ли не с быстротою курьерского поезда, имеют место решительно без всяких серьезных причин. <…> Увлечения распространяются с такою же быстротою и с такою же кажущеюся непричинностью, как вообще распространяются всякого рода психические эпидемии, раз социальная почва для них подготовлена. Иначе и не может быть в обществе, где преобладающий тип — человек без воли, человек, у которого не может быть ни своих мыслей, ни своих чувств, желаний, стремлений.

Чуткость Чехова к жизни наглядно выразилась в том обилии людей без воли, которых он вывел в своих произведениях. Наблюдатель общества, переполненного людьми этого типа, и не мог иначе поступить. Люди этого типа представлены Чеховым в целом ряде разновидностей, как это и есть в действительности. Тут и нытики всех сортов, вечно брюзжащие, всем недовольные, но неспособные ни к какой активной борьбе с тем, чем они недовольны; и зуды-непоседы, губящие и свою жизнь, и жизнь своих ближних, причем в конце концов, и они сами не знают, зачем они все это проделали; и махнувшие на все рукой и покорно идущие туда, куда их ведут более сильные натуры, или просто внешние обстоятельства, сложившийся строй жизни, и т. д. Все эти элементы нашего общества нашли свое место в книгах Чехова и изображены им в самом надлежащем свете. В этом отношении книжки Чехова представляют богатейший материал для изучения современной русской жизни и современных русских людей.

8.

Но неужели, — спросит читатель, — Чехов ограничивается только тем, что рисует пред нами отрицательные типы русской жизни, только всю эту мелюзгу, которая хотя в силу своей многочисленности и дает тон жизни, но тем не менее остается мелюзгой? Неужели он не нашел во всей русской жизни ни одного положительного героя? Само собой разумеется, если бы это было так, все упреки, адресуемые Чехову, в «односторонности» и «пессимизме» были бы справедливы. Но Чехов отнюдь не хочет скрывать и того, что есть хорошего в нашей жизни, и вовсе не стесняется представлять нам и положительные типы. Нельзя себе и представить такого общества, такой жизни, в которых не было бы этих положительных типов. Без них и жизнь была бы невозможна, и общество быстро шло бы к естественной смерти. Но Чехов сохраняет и в данном случае чутье жизни, верность действительности. Эти живые элементы каждого общества, эта соль жизни отнюдь не представляют собою какие-то титанические фигуры. Это самые обыкновенные смертные, отличающиеся от других лишь тем, что в них есть кое-что свое, и это свое им дорого, и они настойчиво проводят его в жизнь. Именно таковыми и являются положительные типы в произведениях Чехова. И таких типов у него так же целая галерея, как и отрицательных. <…>

Пример, на котором я хочу остановиться, — это земский доктор Астров в пьесе «Дядя Ваня». Доктор этот — такой же простой смертный, как и все окружающие. Он также с аппетитом ест, выпивает водочку, огрубел в манерах и выражениях при постоянных поездках по захолустным дорогам, ночевках на «земских» квартирах и вращении среди деревенской толпы; он так же, как и все смертные, может и любить, и ненавидеть, и вообще обладает многими свойственными человеку слабостями. И в положительной своей деятельности он не выделяется из среды многих и многих таких же врачей, работающих при наших невозможных деревенских условиях. Но он не превратил своего живого дела в отбывание тяжелой повинности, не превратился в формалиста, не махнул на все рукой в виду того, что «все равно ничего не поделаешь». И это имеет место несмотря на то, что он смотрит на вещи глубже многих из своих товарищей и видит многое, на что обыкновенно интеллигентные люди, заброшенные в глушь, всего менее склонны смотреть. Он не довольствуется тем, что интересуется только своею специальностью и условиями жизни, имеющими ближайшее отношение к этой специальности. Нет, его интересует вся вообще жизнь родины и в частности того угла, в котором он живет. Он составил карту своего уезда, на которой наглядно показано постепенное вырождение жизни этого уезда.<…> И он не ограничивается тем, что смотрит несколько шире, чем смотрят многие его коллеги, и видит многое и думает над многим, мимо чего спокойно проходят другие уездные интеллигентные люди, видящие в нашем докторе «чудака», который беспокоится тем, что его не касается, — не довольствуется тем, что рисует карту вырождения уезда, но и старается противодействовать ему.

И опять здесь нет ничего титанического, ничего такого, что делало бы нашего доктора «героем». Он развел на тридцати десятинах сад и питомник, каких еще не было в уезде и, кроме того, принял на себя бескорыстно самое тщательное наблюдение за лесами уезда и везде, где только можно, охраняет леса — казенные и крестьянские, а где можно, то и частновладельческие, и разводит новые леса. Многим это кажется чудачеством; но сам-то доктор знает, какую цену имеет это чудачество, какое значение имеет его скромная деятельность, и он не только живет, сознавая, что жизнь его не пройдет бесследно, но и получает редкое высокое личное наслаждение, благодаря своей работе.

Таковы и все положительные типы Чехова. Они не говорят красноречивых речей, не издают блестящих проектов, не ездят в Петербург, чтобы там пожинать лавры в вольно-экономическом обществе; они не мечтают о том, что их деятельность перестроит весь мир. Нет, они работают тихо и спокойно, в своих глухих углах, в большинстве случаев неведомые за пределами этих углов и считаемые и в этих углах чаще только чудаками или неспокойными людьми; но именно ими-то и крепка наша жизнь, именно ими-то и движется она вперед, именно благодаря их малозаметной деятельности и сделаны те культурные завоевания, которые пока сделала наша жизнь. И наша жизнь двинется быстрее вперед лишь тогда, когда эти Астровы будут не редкими единицами, как это имеет место теперь, а сделаются обычным явлением, неизбежным достоянием каждого, самого захолустного угла, когда на них перестанут смотреть, как на «чудаков», потому что большая часть нашей интеллигенции обратится в таких «чудаков».

9.

Мне остается сказать еще несколько слов о Чехове как о художнике. <…>

Л. Толстой отозвался о Чехове как о таланте, превышающем таланты всех русских писателей, не исключая даже и талант самого Л. Толстого. <…> Конечно, никто из русских читателей не поставит никого из современных писателей выше Л. Толстого, и еще, вероятно, долго нам придется ждать появления писателя, который станет рядом с этим колоссальным талантом. Но что Чехов целою головою выше всех остальных современных русских писателей, с этим нельзя не согласиться. <…> Действительно, эта способность Чехова сказать немногими словами многое, уметь несколькими черточками нарисовать целые фигуры, являющиеся притом пред нами необычайно выпуклыми, словно вылитыми из бронзы просто поразительна.

Возьмите любой маленький рассказик Чехова — и в каждом из них вы поразитесь упомянутою способностью. <…> Возьмем для примера рассказик «Тоска». <…> Весь рассказик уместился на девяти маленьких страничках, а прочитайте его — и у вас сердце похолодеет, и если на ваших глазах не выступят слезы, то разве потому только, что вы уже слишком обтерпелись в жизни и одеревенели. <…> Каким ужасом веет от этого рассказа. Человек, доведенный до того, что он имеет возможность поделиться своим страшным горем только с лошадью — может ли быть что-либо ужаснее этого? <…> И весь этот ужас Чехов сумел представить нам, сосредоточить в маленькой картинке, занимающей всего каких-нибудь девять крохотных страничек. Нужно быть настоящим, крупным талантом, чтобы овладеть этою поразительною способностью сказать так много и так сильно на таком маленьком месте, в столь немногих словах.

10.

Оригинальную особенность таланта Чехова составляет его своеобразный юмор. Как известно, Чехов начал свою литературную карьеру в юмористических журналах. И среди его произведений есть некоторое количество вещиц, проникнутых самым веселым, самым беззаботным юмором, — таких, которые действительно были на месте в юмористических изданиях. Таковы, например, «Мыслитель», «Произведение искусства», «Канитель», «Хирургия», «Винт», «Восклицательный знак», «Шведская спичка» и др. Но и в этих, в сущности, совершенно невинных по сюжету, произведениях уже замечается кое-что большее, нежели невинное вышучивание курьезных явлений.

Вот, например, рассказ «Винт». <…> Как ни забавен этот рассказ, но уже в нем есть нечто и кроме забавного, и читая его, вы непременно задумаетесь над тою пустотою жизни, которая заставляет людей тратить время и силы на изобретение винта с надворными и действительными статскими советниками и увлекаться этою ерундою до забвения всего. Как ни смешна вся рассказанная Чеховым история, — не только хочется по прочтении ее смеяться, а невольно становится на душе грустно. Этот-то своеобразный юмор, будящий в душе грустные настроения, и является весьма характерною чертою таланта Чехова. Решительно во всех произведениях Чехова звучит юмористическая нотка. О чем бы он ни говорил, как бы серьезно и даже прямо страшно ни было изображаемое им явление, он непременно прибегнет к юмористическим сравнениям, к сопоставлениям, которые невольно вызывают улыбку, но улыбка эта отнюдь не будет веселою.

Этою особенностью своего дарования Чехов близко напоминает Гл. Успенского, в таланте которого также преобладала склонность к юмору и который своими шуточками и разными удивительно веселыми словами достигал, однако, совсем не веселых результатов и заставлял читателя плакать, хотя говорил все время смешные слова. Сходство в данном отношении Чехова и Успенского просто поразительное; но этим, впрочем, сходство между ними и ограничивается, так как и по характеру своего творчества, и по содержанию произведений они стоят очень далеко друг от друга.

11.

В заключение я позволю себе выразить одно свое заветное пожелание по адресу Чехова. Следя за деятельностью этого писателя с первых же дней его выступления на литературное поприще, читая решительно все, что ни выходит из-под пера этого талантливого писателя, я вижу, как растет и мужает талант его. Начавши с маленьких рассказиков, приспособлявшихся, к тому же, к требованиям наших убогих юмористических изданий, Чехов постепенно переходил все к более и более серьезному творчеству. В «Мужиках» и «Моей жизни» он дал нам образцы произведений уже весьма крупных, имеющих огромное общественное значение и отличающихся весьма выдающимися художественными достоинствами. И у меня давно созрело желание видеть Чехова не только в роли изобразителя отдельных явлений нашей жизни, а в роли творца такого произведения, которое представляло бы синтез всех предыдущих его отдельных работ, которое дало бы нам общую картину нашей современной жизни. Пусть не говорят, будто Чехов только и способен создавать маленькие вещицы, только и может рисовать отдельные явления и отдельные стороны нашей жизни. Что он способен к широкой концепции, что его талант в состоянии справиться с большою картиною, в которой отразилась бы вся русская жизнь в ее важнейших проявлениях, — это он, несомненно, доказал своими последними, названными мною выше произведениями, представляющими как бы подготовительную ступень к той крупной работе, о которой я говорю. Чехов не способен написать ни скучной, ни растянутой вещи; он не даст нам произведения, которое преследует главную цель — иметь размер нужного количества листов; он не сумеет и не захочет писать лишь для того, чтобы что-нибудь написать. Как истинный художник, он творит лишь тогда, когда к тому его побуждает внутренняя потребность. Если он не приступил до сих пор к той большой работе, в которой отразилось бы наше время и в которой мы так нуждаемся, только потому, что не чувствует к тому внутреннего побуждения. Нам приходится только ждать того времени, когда такое побуждение явится, наконец, у нашего художника. Но если у Чехова на пути к такой большой работе, о которой мы говорим и которую, как мы думаем, Чехов мог бы с успехом выполнить, стоит его сомнение в своих силах, то об этом нельзя не печалиться. И если бы наш скромный голос мог ободрить талантливого писателя, если бы наша вера в его силы могла увеличить его собственную веру в себя, и у него от того стало бы несколько меньше сомнений и колебаний в деле приступа к выполнению работы, которую только он один из современных русских писателей и может выполнить, мы были бы глубоко счастливы.

Оригинал здесь — http://allchekhov.ru/theater/history/kritika/abramov.php