Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
НАЦИОНАЛЬНОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
правитьНеизменное и древнее русское ядро со всех сторон обложилось «окраинами». И «окраинный вопрос» в России есть один из самых темных и неясных в путях своих и в существе своем. Он труден для правительства, мучителен для населения. Не знают, как поступать в нем, русские, закинутые службою на окраину, и русские внутри России. Для нас, при нашем несистематическом уме, неметодическом характере, он особенно страдателен: мы не умеем за него взяться, еще хуже «продолжаем» дело и, наконец, как всегда почти, начинаем «отмахиваться» через ссылку просто «на примеры у других народов». Но с кого брать пример: с немцев, поляков в Галиции, с англичан? Или с римлян и греков? Все эти народы имели у себя «колониальные» или «исторические» вопросы. И все смотрели на них совершенно различно и различно разрешали их. Когда думаешь о применении русского ума или, точнее, русской души к этому темному вопросу, то вырисовываются только два воспоминания. Одно — сообщение учебника географии России, где при обозрении Якутской области сказано, что местное русское общество, даже образованное, охотно говорит по-якутски, и даже это считается там шиком, как французский язык во внутренней России. Второе воспоминание утешительное: где-то я прочел, что император Александр I подарил прусскому королю несколько крестьянских семей. Король отвел им место около Потсдама. С тех пор они размножились. Говорят и по-немецки, но сохранили и язык, и веру, и все обличье великорусских мужиков, не утратив йоты своей художественной личности. Только, может быть, не пьют так много и аккуратнее в деньгах и труде. Да и то это предположительно!
Вот два факта, из которых что же выходит? Что русские — народ легкомысленный и что это народ стойкий. У нас это как-то совмещается. Русские люди отличаются двумя свойствами: ругать себя и все свое — это первая русская черта, кажется, никем другим не разделяемая; и в то же время они способны, — нет, больше, они требуют и ищут вечного восхищения перед чужими и чужим! Только несчастные эллины и римляне, и то благодаря классическим гимназиям, не вызывали у нас восторга; но, напр., «Вестник Европы» всегда восхищался Финляндиею и финляндцами, «Москов. Ведом.» — часто татарами и Батыем, все русские — и барышни особенно — черкесами и «восточными человеками», сибиряки и сибирячки — якутами, правительство русское и образованное русское общество перессорились между собою из-за того, кто восхитительнее: французы, немцы или англичане. Даже Лев Толстой в «Анне Карениной» заметил, что "приехавшему в Петербург иностранному принцу из всех русских национальных особенностей, которые ему показывали, больше всего понравились француженки из «Альказара». Разумеется, без этого — русские не русские и Петербург не Петербург. Что еще я припомню? Да, воспоминание-некролог кн. Мещерского о каком-то, кажется, англичанине или вообще европейце. Сей его «друг» лет сорок назад приехал в Россию по делам, требовавшим для окончания нескольких месяцев. Но, приехав в Россию, он почувствовал влияние какой-то растворяющей лени, — ив «несколько месяцев» дела не окончил: отложил на год. За год лени принаросло, да и явились симпатичные русские знакомые: было это сорок лет назад; англичанин и в год «дела» не кончил, попросил у домашних или у какой-то там компании еще отсрочки. Отсрочка пришла, но уже поздно: англичанин совсем не окончил дела, остался навсегда в России, даже предпочитая терпеть утеснения от русского исправника, и, чтобы окончательно обрусеть, — конечно, сделался русским либералом, начал кричать на все стороны, — что «в России жить невозможно», ругать с приятелями и, может быть, с приятельницами правительство и даже стал потихоньку выписывать «Vorwärts». Когда он стал читать «Vorwärts», то о нем можно было сказать, что русская культура его окончательно победила и что он настолько сделался русским, как бы его родила московская попадья и сам он женился на чухломской поповне. Я думаю, это понятно само собою. И после этого я спрашиваю: «Что же такое значит русифицировать и как это можно сделать?»
Сделать этого мы, я думаю, по программе никак не сумеем: но не невероятно, что это когда-нибудь сделается. Я тоже, как «чисто русский человек», — не люблю всего русского или, по крайней мере, всегда ругаюсь на русское. Но это — одно. Около этого я чувствую, что как до Х. Р. по всей вселенной того времени разлился какой-то особый аромат, неощутимый, неосязаемый, но обаятельный и захватывающий в себя, — это «эллинизм», просто как некоторая сумма эстетики, свободы, индивидуализма, дурачества и философии, софистов и Платона и т. д. и т. д., так когда-нибудь, ну, лет через сто, из России разольется на весь мир эта невероятная наша русская свобода и «милость», т. е. миловидность всех людей и всяких отношений, которая захватит и увлечет в себя и немцев, и французов, и англичан, и итальянцев. Потому что, право же, около русского универсализма и какого-то самозабвения все они какие-то мещане, грошовики и процентщики. Это — в переносном смысле. Все любят себя или для себя: на чем же тут соединиться, как к этому прийти другим народам? Но Русь, от первоначального своего слова: «Приидите володети и княжити нами» — и до новейших литературных течений, только и делает, что уверяет всех, что все эти другие гораздо лучше нас, — так что в один прекрасный день все и почувствуют свою родину в России.
Мысль о таком высоком назначении нашей славянской «мякоти», — в параллель древнему эллинизму, — пришла мне на ум, когда я прочел в одной деловой «записке» прекрасного педагога и администратора, попечителя (к сожалению, — бывшего), Рижского учебного округа г. Левшина несколько вводных слов о пангерманизме, с которым отчасти приходится бороться русской школе и русской администрации в немецко-латышском крае. Этот пангерманизм вытекает из взгляда немцев на себя как на «исключительную расу», «высшую породу», так сказать, в человечестве. Мысль — старая. Когда я ее слышу или о ней читаю, мне всегда приходит на память одно длинное примечание в знаменитой «Истории цивилизации в Англии» Бокля. В примечании этом Бокль приводит наблюдения одного путешественника по Германии. Суть их в следующем. Путешественник говорит, что, прожив некоторое время в Германии и познакомившись с разными классами и профессиями в ней, приходишь к удивительному выводу, что высшая интеллигенция Германии, — не в нашем русском смысле «интеллигенция», но в европейском и всемирном, — до того резко отделяется от основного населения страны, т. е. собственно от народа в ней, точно это два племени, две породы совершенно разного корня и происхождения. И насколько интеллигенция германская, в лице ее философов, ученых и высших людей общества кажется превосходящею всякую другую европейскую, настолько же простое население ее тупее и грубее французского, английского и пожалуй всякого европейского. Такова ссылка Бокля и мнение путешественника. Мне кажется, они таковы, что всякий, присмотревшись к тому же предмету, — найдет то же. Теперь я обращаюсь к идее «высшей расы». Раса — в крови, а не в цивилизации, не в истории. Раса есть физиологическое данное и народное данное. Теперь, каким же образом может быть «высшею расою» и сыграть в будущем роль какого-то нового мирового «эллинизма», т. е. на этот раз уже «германизма», — племя, которое по беспристрастному и совершенно незаинтересованному наблюдению просто-напросто есть племя тупое и грубое, тупее и грубее среднего европейского населения? Ведь греки покорили мир не Платоном и Софоклом, ведь не это называлось «эллинизмом»: «эллинизмом» называлось «что-то такое, что есть в Афинах и чего нет в Риме», тонкий аромат народности и цивилизации, аромат улиц и садов, шумных собраний и торговой площади, а вовсе не библиотеки и музеи Эллады. Словом, — покоряет народное, житейское и бытовое, а не то чтобы интеллигентный класс. С этой точки зрения и при свете этих рассуждений притязания немцев кажутся той безвкусицей, какою вообще всегда славилась немецкая неуклюжесть. Идея о «высшей расе» и «эллинизме» в немецком шлафроке есть именно идея, возникшая не у Кантов и Гумбольдтов, а скорее по немецкому взморью и в прирейнских городах, над которою задумывается и которой улыбается берлинский бюргер и дюссельдорфский пастор, беседуя под вечер со своими Amalchen. Правительство, конечно, утилизирует эту идею, ибо выгодность ее слишком очевидна для правительства: на будущий «эллинизм» ему дадут пушек и денег, и рекрут сколько нужно, и служить все будут отлично, и работать отлично, и повиноваться — отлично же. Но для Европы и вообще для истины — смехотворность этого притязания очевидна. Наука и философия Германии есть первая в Европе, литература в значительной степени — первая же. Но народ туп: и этого ничем не поправишь. Имеет ли Германия великую церковь? Великое в стиле правительство? Вот в чем познается суть дела, вот где — народное. Возьмите историю французских королей: хотя они и погибли, все же хроника их в своем роде Шехеразада абсолютизма, и ведь это вовсе не то, что линия берлинских фюрстов. И не оттого, что там длинно, а здесь коротко: Людовик XI жил на самой заре их, а сколько о нем анекдотов, сплетен и дела! У немцев все без анекдотов и без сплетен, а одно дело. Ну, сюда Европа не побежит, да и историку тут будет скучно. Германия вся есть великий огород, но в ней не нашлось уголка для сада. А сказано об Эдеме, что то был «сад», да и рай представляется у всех народов в виде «сада» же. Кто городил и садил вечно и всегда только «огород» и никогда не почувствовал небесной скуки о саде — тот тем самым и не есть всемирный народ, а только очень обширный и упорядоченный уезд. Уездный отличный способ управления, уездные пасторы; уездная добросовестная вера. Сравните римских пап с потсдамскими пасторами — и вы опять согласитесь со мною, с Боклем и его мудрым примечанием.
КОММЕНТАРИИ
правитьНВ. 1908. 4 июля. № 11605.
Лев Толстой в «Анне Карениной» заметил… — Розанов приводит далее неточную цитату из романа. У Толстого сказано: «В сущности, из всех русских удовольствий более всего нравились принцу французские актрисы» («Анна Каренина», ч. IV, 1).
«Vorwärts» — берлинская газета социал-демократической ориентации, печаталась с 1876 до 1933 г.
Такова ссылка Бокля… — Бокль ссылается на путешественника Ленга (Бокль Г. Т. История цивилизаций. М., 2002. Т. 2. С. 307).