В. В. Розанов
правитьНаука и литература в уставе о печати
правитьВысочайший рескрипт на имя т. е. Кобеко, назначающий председателем Совещания по выработке нового «Устава о печати» директора Императорской Публичной библиотеки, уже самым выбором лица определяет высоту тех задач, какие предлежат Совещанию, и тот дух, которым Совещанию предстоит руководиться. Это — необозримое поле науки и литературы, всемирные сокровища которой хранятся в нашем главном книгохранилище; работа гения человеческого, вдохновения человеческого сердца. Пусть не будут забыты журналы и газеты. Пусть даже о них говорят главным образом. Но не должна быть забыта и книга. Совещание должно охранить, или, пожалуй, ему предстоит положить основной и нерушимый камень в России для нестесненного выражения философской и научной мысли, насколько она выражается путем печати, и для нестесненного пользования памятниками литературы уже истекшей.
Никого не может взволновать живым волнением или вызвать на непосредственное действие страница, появившаяся 50 лет назад. Между тем полное издание «Путешествия от Москвы до Петербурга» Радищева все еще ожидает своего часа; ожидают своего часа сочинения Герцена и Чернышевского, которые имеют один археологический, эстетический и философский интерес. Невозможно не думать, что запрет на их сочинения имеет в виду не столько пользу или безопасность наших дней, сколько является посмертной местью, намеревающеюся как бы изгладить из скрижалей истории такое-то неприятное, или ошибавшееся, или, наконец, даже временно-преступное лицо.
Нам кажется, Высочайше учрежденное Совещание должно прежде всего остановиться на этих памятниках литературы и мысли. 50-летняя давность, принятая законом нашим как срок прекращения фамильных прав наследников автора на сочинения своего предка, может быть принята удобною нормою и для прекращения «дальнейшего преследования» какой-нибудь нашумевшей в свое время книги. Что принадлежит истории, не подлежит более полиции, — по естественной задаче последней: охранять каждое «сегодня». Это касается книг русских авторов. Что касается до западной мысли, то уже самый штемпель: «переведена с такого-то языка» — говорит собою, что книга, разумеется, содержит в себе множество мыслей и понятий, чуждых русской действительности и русскому образу мыслей, и что читающий должен вносить сюда соответственные поправки. Это все, что должна сделать цензура: предостеречь, а вовсе не скрыть самое существование такой-то мысли. Мы хотим этим сказать, что переводы с западных языков, ну, хотя бы тоже по наступлении для произведения 50-летней давности, должны быть вовсе изъяты из сферы цензурного надзора, и должны быть изъяты от такового вновь выходящие на западных языках книги, напр., объемом свыше 20 печатных листов. В русском теперешнем сознании так мало «малолетней» психологии, что цензурное нянченье и пестование русской мысли во всем ее объеме представляет собою тоже какое-то археологическое занятие. Оно весьма напоминает заботы гимназического начальства о том, чтобы воспитанники IV—V классов не читали Тургенева, потому что там рассказывается про «любовь», когда эти воспитанники слышат на улице и хорошо понимают смысл невозможных русских ругательств и даже их иногда сами повторяют. Мы в таких трудных временах, когда наивности вообще надо оставить. Нужно предоставить серьезным формам русской мысли свободу самостоятельно развиваться; чем меньше предметов заботы, тем тщательнее будет забота. Нельзя «объять необъятное», а литература страны, по достижении известного возраста, становится совершенно необъятною, неозираемою, неохватываемою никаким глазом (иначе, чем поверхностно) вещью. Цензура французской литературы, цензура английской литературы, цензура германской литературы самым предположением своим вызывает улыбку: именно, в отношении достигнутого объема, разнообразия и углубления этих литератур. Тоже наступило время признать и относительно русской литературы.
Собственно по именам, в схеме своей, всяческие западные отрицания известны и у нас, известны чуть ли не гимназистам. А серьезной начитанности, даже в сфере этих отрицаний, да и вообще всяческой серьезной начитанности, весьма мало у всего русского общества. Отсюда самые отрицания имеют форму тезисов, тем менее оспариваемых, чем менее известна вообще философия около этих тезисов. Они поэтому, как и всякие краткие афоризмы, действуют на волю и, если позволительно так сказать, философия, и некоторые науки от этой их беспрекословной афористичности получили боевое значение, нимало им не присущее по существу и не присущее вовсе на Западе.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1905. 30 янв. № 10382.