Наташа (Гарин-Михайловский)/ДО
| Наташа |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ VI. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 229. |
Другу униженныхъ и оскорбленныхъ Якову Львовичу Тейтелю въ день его двадцатипятилѣтней общественной дѣятельности.
I править
— Ничего подобнаго я не ожидалъ. Зналъ, конечно, что нужда есть, но чтобъ до такой степени… Послѣ нашего разслѣдованія вотъ что оказалось: пятьсотъ, понимаете, пятьсотъ, учениковъ и ученицъ низшихъ училищъ живутъ кусочками… Это вотъ тѣ кусочки, — что подаютъ нищимъ, ихъ, въ свою очередь, скупаетъ у этихъ нищихъ разнаго рода рабочій городской людъ: всевозможные сторожа, почтальоны, почтовые и телеграфные служители, разная мелкота, получающая въ мѣсяцъ 10, 11, 12 рублей. Въ среднемъ семья въ пять человѣкъ живетъ на эти деньги… въ сырой, подвальной комнатѣ, — съ окошечкомъ наверху, съ промозглымъ до тошноты воздухомъ и грязью, о какой трудно себѣ составить представленіе, если не видѣлъ ее воочію, — живетъ двѣ, три, а то и четыре такихъ семейки… У дѣтишекъ нѣтъ сапогъ, нѣтъ платья, — верхней одежи… Что тутъ можно сдѣлать на наши 800 рублей?! Если бы даже по десяти рублей дать на семью, то вѣдь и эти деньги въ общей нуждѣ и задолженности уйдутъ безслѣдно. Можетъ быть, со временемъ, — но теперь ясно, что съ нашими 800 рублями съ головой погибнемъ, если сунемся. Поневолѣ пришлось ограничиться. Выбрали прямо по жребію 50 дѣтей. Помощь только дѣтямъ, вырѣзывая ихъ, такъ сказать, изъ остальной семьи. Пусть хоть эти пятьдесятъ будутъ: первое — сыты, второе — одѣты, третье — обуты. Договорились съ сапожникомъ и мастерской для платья: къ нимъ являются съ ярлыками дѣти и имъ шьютъ сапоги, ботинки, пальто, штанишки, рубашки, юбки, что тамъ въ ярлыкѣ значится. Относительно сытости вотъ какъ устроились: у Антона Павловича…
— О-го, Антонъ Павловичъ?!
— Да, Антонъ Павловичъ, — въ его пріютѣ оказалась старая кухня: онъ велѣлъ ее побѣлить, покрасить, надѣлать скамеекъ и вотъ сегодня черезъ полчаса первое открытіе ученической столовой. Угодно посмотрѣть?
Все это ровнымъ, грубоватымъ голосомъ говорилъ съ физіономіей мужика, Молотовъ по фамиліи, крупный, кряжистый, лѣтъ подъ сорокъ, человѣкъ.
Говорилъ молодому господину съ усиками, съ черными, озабоченными, напряженными глазами.
— Я съ большимъ бы удовольствіемъ, да времени нѣтъ…
Съ усиками господинъ нервно вынулъ часы, посмотрѣлъ и торопливо, сдержанно пожавъ руку Молотову, вышелъ изъ банка.
Молотовъ добродушно усмѣхнулся ему вслѣдъ. Онъ повернулся къ дѣвушкѣ, работавшей за ближайшей конторкой и заговорилъ:
— Ворочаетъ милліонами, — въ этихъ милліонахъ вертится, какъ въ боченкѣ, набитомъ гвоздями, и въ концѣ концовъ…
Онъ перебилъ себя и проговорилъ, ни къ кому не обращаясь:
— Ну, однако, нечего болтать зря, а ѣхать, а то какъ разъ послѣ обѣда пріѣдешь.
Онъ мотнулъ головой и разсмѣялся:
— Заварили кашу, сунулись съ 800 рублями, пропадемъ и съ потрохами.
Онъ уже совсѣмъ пошелъ было, возвратился и сказалъ съ напряженіемъ и горячностью:
— Вы понимаете, обѣдъ три копѣйки, — всѣхъ 500 накормить, — 15 рублей въ день. Съ сапогами, юбками, рубашками, пальтишками на всѣхъ — тысячу рублей въ мѣсяцъ. Въ городѣ, гдѣ больше 100 тысячъ жителей, въ городѣ милліонеровъ, въ городѣ съ оборотомъ въ 200 милліоновъ, въ городѣ, гдѣ театръ въ сезонъ выручаетъ шестьдесятъ тысячъ рублей! Вы понимаете, тысяча рублей въ мѣсяцъ?! Копѣйка съ каждаго жителя! Неужели не найдется въ городѣ тысяча интеллигентныхъ семействъ, гдѣ всѣ эти скучающія, не знающія, что съ собой дѣлать дамы, не урвали бы изъ своего обихода рубля въ мѣсяцъ, не сбѣгали бы сами къ такимъ голоднымъ, не отправили бы туда когда-нибудь испорченное жаркое, недоѣденную булку, старое платье…
Онъ совсѣмъ разсердился, напряженно остановился, точно ждалъ отвѣта и, вдругъ опять разсмѣявшись, благодушно самъ себѣ отвѣтилъ:
— Ладно… мертвой клешней вопьюсь, а ужъ притянемъ всѣхъ…
И громадный, сутуловатый, твердый, похожій на молотъ, онъ пошелъ къ выходу.
Уходя; онъ добродушно, тѣмъ же голосомъ, какимъ говорилъ съ господиномъ съ усиками, съ дѣвушкой, съ самимъ собой, сказалъ швейцару:
— Вотъ чего… станутъ меня спрашивать — черезъ полчаса буду…
— Куда? — спросилъ его извозчикъ.
— Постой: куда же? — переспросилъ, уставившись на извозчика, Молотовъ, — да вотъ… Ну, поѣзжай прямо: буду показывать…
Въ столовую пріѣхалъ Молотовъ вмѣстѣ съ подходившими ребятишками, которыхъ вели двѣ взрослыя дѣвушки.
— Ну, валите, — скомандовалъ имъ Молотовъ, настежь растворяя одностворную дверь столовой.
Старая кухня пахла свѣжей известкой, крашеными желтыми полами, зелеными скамьями. Для экономіи мѣста сидѣли на скамьяхъ въ два ряда спинами другъ къ другу.
— Будутъ толкаться, — замѣтилъ кто-то.
Не толкались. Нѣсколько секундъ стоялъ гулъ разсаживающихся и потомъ всѣ сразу стихли и напряженно смотрѣли.
Запахъ щей наполнилъ комнату, ломти ситнаго хлѣба разносили и раскладывали передъ каждымъ приборомъ. Затѣмъ началась ѣда. Четыре ведра щей, 30 фунтовъ хлѣба въ шесть минутъ, — Молотовъ смотрѣлъ по часамъ, — исчезли въ маленькихъ желудкахъ.
Въ какомъ-то особомъ настроеніи, проглотивъ свою порцію, сидѣла Наташа. Горячая вкусная пища согрѣла ее, какъ грѣетъ только очень голодныхъ, — согрѣла и опьянила. Было хорошо, легко, хотѣлось еще ѣсть. А въ карманѣ лежалъ ярлыкъ на полусапожки и на юбку. Ей хотѣлось смѣяться, говорить, прыгать.
— Ну, наѣлись? Ступайте въ мастерскую.
И толпа съ тѣмъ же гуломъ повалила къ дверямъ.
— Тебѣ сколько лѣтъ? — провелъ рукой по головѣ Наташи Молотовъ.
— Десять.
— А звать?
— Наташа.
— Молодецъ. А тебѣ?
Вопросъ относился къ бутузу. Онъ шелъ сосредоточенный, съ выраженіемъ человѣка, сдѣлавшаго очень хорошую, неожиданную сдѣлку, уже съ реальнымъ результатомъ: хлѣбъ и щи были въ брюхѣ, а ярлыкъ на сапоги въ карманѣ. Дали щей, дадутъ, значитъ, и сапоги. Что все остальное было предъ этимъ?
Онъ на ходу бросилъ Молотову:
— Девять.
— А звать-то тебя?
— Карась, — недовольнымъ басомъ отвѣтилъ уже издали бутузъ.
И всѣмъ стало вдругъ весело, — смѣялись большіе, дѣти, смѣялись и на улицѣ, и когда пришли въ мастерскую. И самъ Карась наконецъ разсмѣялся, когда дали ему пару сапогъ, какъ разъ пришедшихся ему по ногамъ.
Разсмѣялся и самодовольно сказалъ:
— Карась? Вотъ тебѣ и Карась теперь…
И, тряхнувъ головой, онъ пошелъ въ новыхъ сапогахъ такъ степенно, какъ будто всю жизнь въ нихъ ходилъ.
II править
На Наташу готовыхъ полусапожекъ не нашлось, съ ея ножки сняли мѣрку и велѣли придти черезъ три дня. Юбку обѣщали черезъ два дня.
Наташа пошла домой.
Ахъ, какъ было хорошо. Точно поднимало ее что-то. И такъ тепло. Сказали, что и полу-пальтикъ сошьютъ ей потомъ. Полу-пальтикъ, юбка, полусапожки, все это кружилось въ ея головѣ, какъ кружились снѣжинки вокругъ, но такъ весело и легко, точно и она сама была такой же снѣжинкой, — свѣтлой, яркой въ разноцвѣтныхъ огняхъ.
То — огни изъ лавокъ, потому что уже стемнѣло и въ лавкахъ зажгли огни, и въ этихъ огняхъ кружатъ и сверкаютъ снѣжинки, пока мягко, какъ пухъ, не упадутъ на землю, на платье, на голову, на рѣсницы. И когда прищурить глаза съ такими рѣсницами въ снѣжинкахъ, то кажется, что свѣтлыя ниточки выходятъ изъ глазъ: золотыя, красныя, лиловыя… А тамъ въ окнахъ сколько вещей, какихъ никогда и не видала Наташа. И этой улицы не видала, этого большого фонаря надъ магазиномъ, въ которомъ, какъ въ молокѣ, красный тусклый огонекъ въ серединѣ.
Пришла и домой Наташа и все такая же была: ничего не видѣла, не слышала и все еще гдѣ-то ходила, гдѣ свѣтло, гдѣ снѣжинки, гдѣ полусапожки, полу-пальтики, юбки, а завтра опять щи.
Пять маленькихъ братьевъ и сестеръ обсѣли ея кругомъ и смотрѣли, а мать говорила, кормя шестого:
— Что ты, красная да какъ пьяная, сидишь? Сама наѣлась, а хоть бы вспомнила объ этихъ…
Она вспомнила: у нея въ карманѣ кусокъ ситнаго, который за обѣдомъ она успѣла спрятать.
Мать удовлетворенно, стараясь незамѣтно, смотрѣла исподлобья, какъ одѣляла Наташа всѣхъ ситникомъ.
Маленькая горбатая сестра ея, четырехлѣтняя Аня, съ черными, какъ уголь, глазами, горящими страхомъ, вѣчнымъ предчувствіемъ какого-то новаго ужаса, взяла своими маленькими, тоненькими, какъ у обезьянки, ручонками кусочекъ доставшагося ей ситника и вертѣла его въ ручонкахъ, смотря и на него все такими же глазами, какъ и на все остальное. Потомъ она попробовала и, быстро съѣвъ, уставилась съ тоской и ужасомъ на вошедшаго телеграфиста — сторожа.
Что-то страшное сказалъ онъ, потому что мать вдругъ бросила ребенка въ люльку и заломила руки. И всѣ дѣти, хотя и ничего не поняли, вдругъ сразу заревѣли, и даже Наташа пришла въ себя. Не двигаясь съ мѣста, среди рева и окриковъ матери, она одна изъ всѣхъ дѣтей поняла въ чемъ дѣло. Отецъ ея, такой же телеграфный сторожъ-разносчикъ, какъ и пришедшій, упалъ на улицѣ и его отнесли въ больницу, Отецъ былъ боленъ уже нѣсколько дней, но все перемогался, пока не свалился. Да еще и напуталъ: какую-то телеграмму не туда занесъ, тамъ приняли ее и отправили куда-то въ деревню, а телеграмма оказалась къ купцу и принята съ аппарата Юза, — копіи-то и нѣтъ, — выйдетъ убытокъ тысячъ въ пять…
— Господи! — завопила въ отчаяніи мать, — да что жъ я дѣлать теперь съ ними буду?!
— Никто, какъ Богъ, — успокаивалъ пришедшій, — можетъ, выздоровѣетъ, а, можетъ, и не прогонятъ, — можетъ, снесутъ назадъ прибавку за пятнадцатилѣтнюю службу, да оштрафуютъ и оставятъ на службѣ. А что жъ отчаиваться?! Готовиться надо ко всему: пятнадцать лѣтъ прослужилъ, да въ солдатахъ служилъ, когда-нибудь и помереть придется… Если бъ на желѣзной дорогѣ служилъ, уже пенсію получалъ бы, а наше вѣдомство тоже вѣдь десятокъ-другой милліоновъ доходу даетъ, все отъ рукъ да ногъ, — можно бы и пожалѣть эти руки да ноги, а не то что пенсіи, а и жалованья нѣтъ нигдѣ хуже, какъ у насъ.
Мать слушала, слушала и крикнула на пришедшаго:
— Да ихъ-то, ихъ, чѣмъ я кормить стану?! Вѣдь кусочка не на что купить завтра…
— Никто, какъ Богъ… Роптать только не надо, — чтобы хуже не вышло.
— Какое еще хуже тутъ можетъ быть?!
Ушелъ телеграфистъ. Дѣти еще повыли и перестали и спятъ въ повалку въ грязныхъ тряпкахъ. Спитъ и Наташа, — жарко ей и душитъ ее что-то во снѣ. Слегка проснется, повернетъ шею, — ломитъ шею и болитъ она, болитъ голова, точно вбили въ нее что-то тяжелое, какъ желѣзо. И опять забудется и что-то страшное опять ей снится. А потомъ проснулась и стала плакать отъ боли. Огня не было, мать прикрикнула:
— Еще ты тутъ: спи, — пройдетъ…
Еще разъ вскочила со сна Наташа и сиплымъ, безумнымъ голосомъ быстро заговорила:
— Мамка, мамка, полусапожки готовы, надо бѣжать за ними…
Мать подняла голову, послушала, какъ тяжело дышала замолкшая опять Наташа, вспомнила о мужѣ, прошептала тоскливо «о, Господи» и заснула до новыхъ окриковъ каждаго по очереди всѣхъ ея семерыхъ дѣтей.
На утро, когда всѣ проснулись, Наташа уже никого не узнавала. Горячая, вся въ огнѣ, она металась красная, съ распухшей шеей, широко раскрытыми глазами…
Мать ушла въ больницу навѣстить мужа, оставивъ семью на рукахъ восьмилѣтней Сони. Аня сидѣла въ углу и, маленькая, горбатенькая, угнетенными глазами смотрѣла, нервно шевеля пальчиками.
Мужъ лежалъ на больничной койкѣ подъ одѣяломъ — какъ покойникъ — длинный, худой, истощенный, съ бритымъ лицомъ гвардейскаго солдата. Онъ передалъ женѣ двадцать копѣекъ, которыя получилъ вчера за разноску телеграммъ. Запекшимися губами, постоянно переводя дыханіе, онъ шепталъ:
— Отъ того, съ большими усами барина — десять, отъ Антонова пять, и еще пять изъ гостиницы — новый…
Жена знала всѣхъ кліентовъ мужа.
— Къ тому барину сходи, черезъ него и вышла путаница, проси, чтобы заступился передъ начальствомъ. Нельзя ли изъ деревни назадъ вернуть телеграмму?.. Скажи, копіи не осталось: съ аппарата Юза она, печатная… Скажи, не помогутъ ли тебѣ на хлѣбъ, пока болѣю… въ счетъ половъ… Выздоровѣю, опять буду натирать полы имъ, чтобы другимъ не сдавали… Поклонись въ ноги… не забудь… объ Наташѣ съ сестрицей милосердной посовѣтуйся…
Посовѣтовалась, и къ вечеру перевезли Наташу въ больницу, — у нея оказался дифтеритъ. А на другой день перевезли въ больницу и всѣхъ остальныхъ дѣтей, кромѣ грудного.
Всѣмъ остальнымъ успѣли во-время сдѣлать прививку, а Наташа умерла.
Она лежала въ своемъ желтомъ гробикѣ тихая, задумчивая, покрытая новымъ кускомъ коленкора. И мужъ поправился и опять понесъ телеграммы, а остальная семья опять сидѣла въ своемъ подвалѣ, и маленькая Аня съ глазами, полными ужаса, все ждала, что еще страшнаго принесетъ съ собой отворяющаяся дверь.
III править
И все опять пошло своимъ обычнымъ чередомъ. Не совсѣмъ, впрочемъ, обычнымъ.
— Сколько?! — кричалъ въ столовой съ веселымъ ужасомъ Молотовъ, когда счетъ прибывшихъ обѣдать дѣтей кончился.
— Девяносто девять.
— Ну, пропали и съ потрохами… Вотъ что: садить ихъ надо въ два пріема. Порцію щей убавить вдвое, а послать еще за пудомъ хлѣба.
И обращаясь къ пожилой женщинѣ въ очкахъ, сказалъ:
— Это значитъ, что черезъ недѣлю всѣ пятьсотъ препожалуютъ.
И точно убѣждая самъ себя, онъ горячо заговорилъ:
— И ничего не подѣлаешь! Какъ отказать ему, когда онъ уже тутъ?
Онъ ткнулъ на ревѣвшаго бутуза, не попавшаго въ первую очередь и боявшагося, что такъ и не попадетъ ему сегодня ничего въ ротъ.
Молотовъ, добродушно гладя его по головѣ, скороговоркой говорилъ ему:
— Не плачь, не плачь, дадутъ и тебѣ…
И, махнувъ рѣшительно рукой, онъ заговорилъ прежнимъ тономъ:
— И пусть всѣ идутъ… Соберутся эти, а я тѣхъ, сытыхъ, сюда приведу…
И, возбудившись вдругъ, онъ весело закричалъ:
— А ей-Богу приведу… Въ этакомъ-то городѣ не найти тысячи рублей?! Шутки… По улицамъ буду бѣгать, буду кричать: караулъ! Помогите!!