Наташа (Гарин-Михайловский)

Наташа
автор Николай Георгиевич Гарин-Михайловский

Источник: Гарин-Михайловский Н. Г. Собрание сочинений. Том VI. Рассказы. — СПб.: «Труд», 1908. — С. 229.

Другу униженных и оскорблённых Якову Львовичу Тейтелю в день его двадцатипятилетней общественной деятельности.

I

— Ничего подобного я не ожидал. Знал, конечно, что нужда есть, но чтоб до такой степени… После нашего расследования вот что оказалось: пятьсот, понимаете, пятьсот, учеников и учениц низших училищ живут кусочками… Это вот те кусочки, — что подают нищим, их, в свою очередь, скупает у этих нищих разного рода рабочий городской люд: всевозможные сторожа, почтальоны, почтовые и телеграфные служители, разная мелкота, получающая в месяц 10, 11, 12 рублей. В среднем семья в пять человек живёт на эти деньги… в сырой, подвальной комнате, — с окошечком наверху, с промозглым до тошноты воздухом и грязью, о какой трудно себе составить представление, если не видел её воочию, — живёт две, три, а то и четыре таких семейки… У детишек нет сапог, нет платья, — верхней одёжи… Что тут можно сделать на наши 800 рублей?! Если бы даже по десяти рублей дать на семью, то ведь и эти деньги в общей нужде и задолженности уйдут бесследно. Может быть, со временем, — но теперь ясно, что с нашими 800 рублями с головой погибнем, если сунемся. Поневоле пришлось ограничиться. Выбрали прямо по жребию 50 детей. Помощь только детям, вырезывая их, так сказать, из остальной семьи. Пусть хоть эти пятьдесят будут: первое — сыты, второе — одеты, третье — обуты. Договорились с сапожником и мастерской для платья: к ним являются с ярлыками дети и им шьют сапоги, ботинки, пальто, штанишки, рубашки, юбки, что там в ярлыке значится. Относительно сытости вот как устроились: у Антона Павловича…

— О-го, Антон Павлович?!

— Да, Антон Павлович, — в его приюте оказалась старая кухня: он велел её побелить, покрасить, наделать скамеек и вот сегодня через полчаса первое открытие ученической столовой. Угодно посмотреть?

Всё это ровным, грубоватым голосом говорил с физиономией мужика, Молотов по фамилии, крупный, кряжистый, лет под сорок, человек.

Говорил молодому господину с усиками, с чёрными, озабоченными, напряжёнными глазами.

— Я с большим бы удовольствием, да времени нет…

С усиками господин нервно вынул часы, посмотрел и торопливо, сдержанно пожав руку Молотову, вышел из банка.

Молотов добродушно усмехнулся ему вслед. Он повернулся к девушке, работавшей за ближайшей конторкой и заговорил:

— Ворочает миллионами, — в этих миллионах вертится, как в бочонке, набитом гвоздями, и в конце концов…

Он перебил себя и проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Ну, однако, нечего болтать зря, а ехать, а то как раз после обеда приедешь.

Он мотнул головой и рассмеялся:

— Заварили кашу, сунулись с 800 рублями, пропадём и с потрохами.

Он уже совсем пошёл было, возвратился и сказал с напряжением и горячностью:

— Вы понимаете, обед три копейки, — всех 500 накормить, — 15 рублей в день. С сапогами, юбками, рубашками, пальтишками на всех — тысячу рублей в месяц. В городе, где больше 100 тысяч жителей, в городе миллионеров, в городе с оборотом в 200 миллионов, в городе, где театр в сезон выручает шестьдесят тысяч рублей! Вы понимаете, тысяча рублей в месяц?! Копейка с каждого жителя! Неужели не найдётся в городе тысяча интеллигентных семейств, где все эти скучающие, не знающие, что с собой делать дамы, не урвали бы из своего обихода рубля в месяц, не сбегали бы сами к таким голодным, не отправили бы туда когда-нибудь испорченное жаркое, недоеденную булку, старое платье…

Он совсем рассердился, напряжённо остановился, точно ждал ответа и, вдруг опять рассмеявшись, благодушно сам себе ответил:

— Ладно… мёртвой клешнёй вопьюсь, а уж притянем всех…

И громадный, сутуловатый, твёрдый, похожий на молот, он пошёл к выходу.

Уходя; он добродушно, тем же голосом, каким говорил с господином с усиками, с девушкой, с самим собой, сказал швейцару:

— Вот чего… станут меня спрашивать — через полчаса буду…

— Куда? — спросил его извозчик.

— Постой: куда же? — переспросил, уставившись на извозчика, Молотов, — да вот… Ну, поезжай прямо: буду показывать…

В столовую приехал Молотов вместе с подходившими ребятишками, которых вели две взрослые девушки.

— Ну, валите, — скомандовал им Молотов, настежь растворяя одностворную дверь столовой.

Старая кухня пахла свежей извёсткой, крашеными жёлтыми полами, зелёными скамьями. Для экономии места сидели на скамьях в два ряда спинами друг к другу.

— Будут толкаться, — заметил кто-то.

Не толкались. Несколько секунд стоял гул рассаживающихся и потом все сразу стихли и напряжённо смотрели.

Запах щей наполнил комнату, ломти ситного хлеба разносили и раскладывали перед каждым прибором. Затем началась еда. Четыре ведра щей, 30 фунтов хлеба в шесть минут, — Молотов смотрел по часам, — исчезли в маленьких желудках.

В каком-то особом настроении, проглотив свою порцию, сидела Наташа. Горячая вкусная пища согрела её, как греет только очень голодных, — согрела и опьянила. Было хорошо, легко, хотелось ещё есть. А в кармане лежал ярлык на полусапожки и на юбку. Ей хотелось смеяться, говорить, прыгать.

— Ну, наелись? Ступайте в мастерскую.

И толпа с тем же гулом повалила к дверям.

— Тебе сколько лет? — провёл рукой по голове Наташи Молотов.

— Десять.

— А звать?

— Наташа.

— Молодец. А тебе?

Вопрос относился к бутузу. Он шёл сосредоточенный, с выражением человека, сделавшего очень хорошую, неожиданную сделку, уже с реальным результатом: хлеб и щи были в брюхе, а ярлык на сапоги в кармане. Дали щей, дадут, значит, и сапоги. Что всё остальное было пред этим?

Он на ходу бросил Молотову:

— Девять.

— А звать-то тебя?

— Карась, — недовольным басом ответил уже издали бутуз.

И всем стало вдруг весело, — смеялись большие, дети, смеялись и на улице, и когда пришли в мастерскую. И сам Карась наконец рассмеялся, когда дали ему пару сапог, как раз пришедшихся ему по ногам.

Рассмеялся и самодовольно сказал:

— Карась? Вот тебе и Карась теперь…

И, тряхнув головой, он пошёл в новых сапогах так степенно, как будто всю жизнь в них ходил.

II

На Наташу готовых полусапожек не нашлось, с её ножки сняли мерку и велели придти через три дня. Юбку обещали через два дня.

Наташа пошла домой.

Ах, как было хорошо. Точно поднимало её что-то. И так тепло. Сказали, что и полупальтик сошьют ей потом. Полупальтик, юбка, полусапожки, всё это кружилось в её голове, как кружились снежинки вокруг, но так весело и легко, точно и она сама была такой же снежинкой, — светлой, яркой в разноцветных огнях.

То — огни из лавок, потому что уже стемнело и в лавках зажгли огни, и в этих огнях кружат и сверкают снежинки, пока мягко, как пух, не упадут на землю, на платье, на голову, на ресницы. И когда прищурить глаза с такими ресницами в снежинках, то кажется, что светлые ниточки выходят из глаз: золотые, красные, лиловые… А там в окнах сколько вещей, каких никогда и не видала Наташа. И этой улицы не видала, этого большого фонаря над магазином, в котором, как в молоке, красный тусклый огонёк в середине.

Пришла и домой Наташа и всё такая же была: ничего не видела, не слышала и всё ещё где-то ходила, где светло, где снежинки, где полусапожки, полупальтики, юбки, а завтра опять щи.

Пять маленьких братьев и сестёр обсели её кругом и смотрели, а мать говорила, кормя шестого:

— Что ты, красная да как пьяная, сидишь? Сама наелась, а хоть бы вспомнила об этих…

Она вспомнила: у неё в кармане кусок ситного, который за обедом она успела спрятать.

Мать удовлетворённо, стараясь незаметно, смотрела исподлобья, как оделяла Наташа всех ситником.

Маленькая горбатая сестра её, четырёхлетняя Аня, с чёрными, как уголь, глазами, горящими страхом, вечным предчувствием какого-то нового ужаса, взяла своими маленькими, тоненькими, как у обезьянки, ручонками кусочек доставшегося ей ситника и вертела его в ручонках, смотря и на него всё такими же глазами, как и на всё остальное. Потом она попробовала и, быстро съев, уставилась с тоской и ужасом на вошедшего телеграфиста — сторожа.

Что-то страшное сказал он, потому что мать вдруг бросила ребёнка в люльку и заломила руки. И все дети, хотя и ничего не поняли, вдруг сразу заревели, и даже Наташа пришла в себя. Не двигаясь с места, среди рёва и окриков матери, она одна из всех детей поняла в чём дело. Отец её, такой же телеграфный сторож-разносчик, как и пришедший, упал на улице и его отнесли в больницу, Отец был болен уже несколько дней, но всё перемогался, пока не свалился. Да ещё и напутал: какую-то телеграмму не туда занёс, там приняли её и отправили куда-то в деревню, а телеграмма оказалась к купцу и принята с аппарата Юза, — копии-то и нет, — выйдет убыток тысяч в пять…

— Господи! — завопила в отчаянии мать, — да что ж я делать теперь с ними буду?!

— Никто, как Бог, — успокаивал пришедший, — может, выздоровеет, а, может, и не прогонят, — может, снесут назад прибавку за пятнадцатилетнюю службу, да оштрафуют и оставят на службе. А что ж отчаиваться?! Готовиться надо ко всему: пятнадцать лет прослужил, да в солдатах служил, когда-нибудь и помереть придётся… Если б на железной дороге служил, уже пенсию получал бы, а наше ведомство тоже ведь десяток-другой миллионов доходу даёт, всё от рук да ног, — можно бы и пожалеть эти руки да ноги, а не то что пенсии, а и жалованья нет нигде хуже, как у нас.

Мать слушала, слушала и крикнула на пришедшего:

— Да их-то, их, чем я кормить стану?! Ведь кусочка не на что купить завтра…

— Никто, как Бог… Роптать только не надо, — чтобы хуже не вышло.

— Какое ещё хуже тут может быть?!

Ушёл телеграфист. Дети ещё повыли и перестали и спят вповалку в грязных тряпках. Спит и Наташа, — жарко ей и душит её что-то во сне. Слегка проснётся, повернёт шею, — ломит шею и болит она, болит голова, точно вбили в неё что-то тяжёлое, как железо. И опять забудется и что-то страшное опять ей снится. А потом проснулась и стала плакать от боли. Огня не было, мать прикрикнула:

— Ещё ты тут: спи, — пройдёт…

Ещё раз вскочила со сна Наташа и сиплым, безумным голосом быстро заговорила:

— Мамка, мамка, полусапожки готовы, надо бежать за ними…

Мать подняла голову, послушала, как тяжело дышала замолкшая опять Наташа, вспомнила о муже, прошептала тоскливо «о, Господи» и заснула до новых окриков каждого по очереди всех её семерых детей.

На утро, когда все проснулись, Наташа уже никого не узнавала. Горячая, вся в огне, она металась красная, с распухшей шеей, широко раскрытыми глазами…

Мать ушла в больницу навестить мужа, оставив семью на руках восьмилетней Сони. Аня сидела в углу и, маленькая, горбатенькая, угнетёнными глазами смотрела, нервно шевеля пальчиками.

Муж лежал на больничной койке под одеялом — как покойник — длинный, худой, истощённый, с бритым лицом гвардейского солдата. Он передал жене двадцать копеек, которые получил вчера за разноску телеграмм. Запёкшимися губами, постоянно переводя дыхание, он шептал:

— От того, с большими усами барина — десять, от Антонова пять, и ещё пять из гостиницы — новый…

Жена знала всех клиентов мужа.

— К тому барину сходи, через него и вышла путаница, проси, чтобы заступился перед начальством. Нельзя ли из деревни назад вернуть телеграмму?.. Скажи, копии не осталось: с аппарата Юза она, печатная… Скажи, не помогут ли тебе на хлеб, пока болею… в счёт полов… Выздоровею, опять буду натирать полы им, чтобы другим не сдавали… Поклонись в ноги… не забудь… об Наташе с сестрицей милосердной посоветуйся…

Посоветовалась, и к вечеру перевезли Наташу в больницу, — у неё оказался дифтерит. А на другой день перевезли в больницу и всех остальных детей, кроме грудного.

Всем остальным успели вовремя сделать прививку, а Наташа умерла.

Она лежала в своём жёлтом гробике тихая, задумчивая, покрытая новым куском коленкора. И муж поправился и опять понёс телеграммы, а остальная семья опять сидела в своём подвале, и маленькая Аня с глазами, полными ужаса, всё ждала, что ещё страшного принесёт с собой отворяющаяся дверь.

III

И всё опять пошло своим обычным чередом. Не совсем, впрочем, обычным.

— Сколько?! — кричал в столовой с весёлым ужасом Молотов, когда счёт прибывших обедать детей кончился.

— Девяносто девять.

— Ну, пропали и с потрохами… Вот что: садить их надо в два приёма. Порцию щей убавить вдвое, а послать ещё за пудом хлеба.

И обращаясь к пожилой женщине в очках, сказал:

— Это значит, что через неделю все пятьсот препожалуют.

И точно убеждая сам себя, он горячо заговорил:

— И ничего не поделаешь! Как отказать ему, когда он уже тут?

Он ткнул на ревевшего бутуза, не попавшего в первую очередь и боявшегося, что так и не попадёт ему сегодня ничего в рот.

Молотов, добродушно гладя его по голове, скороговоркой говорил ему:

— Не плачь, не плачь, дадут и тебе…

И, махнув решительно рукой, он заговорил прежним тоном:

— И пусть все идут… Соберутся эти, а я тех, сытых, сюда приведу…

И, возбудившись вдруг, он весело закричал:

— А ей-Богу приведу… В этаком-то городе не найти тысячи рублей?! Шутки… По улицам буду бегать, буду кричать: караул! Помогите!!