Борис Садовской править
Натали Пушкина и почтмейстер править
Появление на сцене порицаемой единодушно пьесы «Натали Пушкина» напомнило мне никем не записанный случай из жизни Натальи Николаевны Пушкиной-Ланской. Сам по себе анекдот этот не особо важен, но, помимо несомненной его достоверности, заслуживает внимания, и потому, что показывает, какую значительную роль даже захолустные обыватели сороковых годов отводили Наталье Николаевне в роковой гибели ее первого мужа.
Наталья Николаевна Пушкина вдовела семь лет и в 1844 году вышла замуж за кавалергарда Петра Петровича Ланского. Года через два или через три после ее второго замужества, в эпоху, к которой относится рассказ мой, ей было уже около тридцати пяти лет. Генерал Ланской в службе был несравненно счастливее камер-юнкера А. С. Пушкина, и Наталья Николаевна вправе была считать себя особой немалого значения и веса. Черты лица ее светились еще красотой. Если первый, гениальный, супруг провидел в ней облик Мадонны и называл «чистейшей прелести чистейшим образцом», то в трезвых глазах Ланского Наталья Николаевна была такою, какой оказывалась в действительности, то есть превосходно воспитанной и красивой женщиной. К прежней милой, с наивностью граничившей манере и вечной привычке устремляться сердцем в области, принадлежащие всецело уму, присоединилась у нее теперь благородная и достойная сановитость.
В один летний прекрасный день Наталья Николаевна Ланская, проезжая в поместье супруга своего, прибыла в уездный город Нижегородской губернии Макарьев. Здесь предстояло ей переправиться на пароме на правый берег Волги. В сороковых годах проезд важной дамы являл весьма значительное событие. Власти в уездных и даже губернских городах почитали священным долгом представляться генеральше, дабы содействовать всемерно удобнейшему путешествию ее превосходительства. Станционные смотрители с готовностью отдавали Наталье Николаевне лучших лошадей под ее рессорную коляску, а ямщики бойко погоняли разномастные четверки и свистали соловьями.
По летнему глухому времени начальство и обыватели города Макарьева так и не узнали о прибытии важной барыни, но, неизвестно как, сведал о том мой дед, в то время живший по каким-то делам в Макарьеве.
Пока знатная путешественница ожидала парома, пока, наконец, он пришел, пока собрались устанавливать на него коляску и лошадей, времени прошло немало. Наталья Николаевна с чувством легкой досады увидела себя в полном уединении. От скуки она приказала камеристке достать ей из саквояжа новую книжку Мюссе, уселась на складном дорожном кресле и, приняв позу обычно изображаемых в великосветских романах героинь, раскрыла французский томик.
Дед мой, между тем, приблизился к берегу на пистолетный выстрел, но не имел смелости подступить поближе. Он издали созерцал величественно-прекрасную даму с книжкой, видел, как суетились камеристка и приказчик и как ямщик задавал корму лошадям, но не решался никоим образом поклониться генеральше. В то время деду было за двадцать; как можно судить по сохранившемуся семейному портрету, он был недурен собой, с черными, гладко лежавшими волосами и правильным лицом. Наверное, не лишен он был известной ловкости и даже грации в движениях; может быть, так же, как и на портрете, выпущены были у него острые воротнички и так же кокетливо держал он в руке еще модную тогда в провинции папироску. Но что хорошо для уездного салона, то вряд ли могло показаться достойным внимания в глазах генеральши Ланской, и дед оставался верен своей скромности, бывшей всю жизнь отличительной его чертой.
Вероятно, Наталья Николаевна время от времени переводила беглый взгляд со страниц на молодого человека, вертевшегося между монастырем и перевозом. Без сомнения, она предполагала, что это какой-нибудь уездный чиновник, и даже решила, может быть, подозвать его, и только аристократически-сановный обычай не дозволял ей слишком быстро обратить внимание на человека чужого круга. А может быть, и на самом деле увлек ее Мюссе, так что ей никого не хотелось видеть.
Наконец, молчаливую эту сцену прервало появление несомненно уже должностного лица. С пригорка от монастыря спускался торопливо толстый макарьевский почтмейстер, единственный городской сановник, узнавший о приезде Натальи Николаевны из частного письма, которое он, подобно коллеге своему, гоголевскому Шпекину, полюбопытствовал прочитать. Иван Саввич, можно сказать, соединял в себе черты обоих гоголевских почтмейстеров, и если в чтении писем уподоблялся почтмейстеру из «Ревизора», то в любви к литературе не уступал почтмейстеру из «Мертвых душ». В казенном шкапу, заодно с деловыми бумагами, хранились у него в отличных кожаных и сафьяновых переплетах Державин, Батюшков, Жуковский, Карамзин, книжки «Северных цветов», томы «Библиотеки для чтения» и «Отечественных записок» и полный Пушкин. В мундире и при шпаге, колыхая затянутый живот, Иван Саввич подошел к ее превосходительству, расшаркался и назвал себя.
Наталья Николаевна сложила книжку и небесным взором облагоухала почтительного почтмейстера.
— Такая скука, — обронила она. — Так долго ждать переправы!
Почтмейстер, отворотясь, показал перевозчикам свирепое лицо и погрозил незаметно кулаком.
— Уж это такой народ, ваше превосходительство. Смею доложить; когда не надо, поспевают, а как вот к спеху, хоть умри, ничего не сделают.
— Если бы не книга, я бы умерла.
— Осмелюсь спросить, что изволите читать, ваше превосходительство?
И. увидя иностранную печать, почтмейстер слегка смутился.
— Читали вы? — спросила Наталья Николаевна.
— Никак нет-с, не обучен языкам. Русских люблю-с.
— Кого же вы любите? — еле цедила генеральша, следя не без удовольствия, как на паром вводили лошадей.
— Державина, ваше превосходительство, люблю, Жуковского Василия, Тимофеева-с. Бенедиктова даже до чрезвычайности.
— Который же поэт вам больше всех нравится? — продолжала все так же однотонно Наталья Николаевна, не отводя взора от переправы.
Почтмейстер, ободренный снисходительным вниманием важной дамы, разошелся и осмелел совсем.
— Да что, ваше превосходительство, все эти поэты перед Александром Сергеевичем Пушкиным, можно сказать, недорогого стоят. Вот уж поэт так поэт! — и, глядя с восхищением в благосклонно устремившиеся на него черные очи Натальи Николаевны, прибавил с чувством: — Одно жалко: из-за бабы погиб, из-за жены… Разорвал бы ее, кажется, своими руками.
Наталья Николаевна все с тем же полувнимательным благоволением дослушала горячую речь любителя поэзии, потом опустила ресницы и гибко-величавым движением поднялась с кресла. Почтмейстер склонился низко, ожидая милостивого приветствия на прощанье, но генеральша ни слова не сказала и, взойдя при помощи слуг на готовый к отплытию паром, приказала немедленно отчаливать.
Когда, поворотясь, чтобы идти, почтмейстер снял шляпу и вытер лысину голубым платком, к нему подошел кипевший негодованием дед.
— Не ожидал, Иван Саввич, как не совестно вам, не могли меня представить генеральше!
— Рано еще вам генеральшам-то представляться, — отвечал шутливо довольный толстяк.
— Да мне не то лестно, что она генеральша, — продолжал огорченный юноша, — ведь она Пушкина самого вдова, вот что любопытно. Красавица-то какая! Из-за нее и убили его… Иван Саввич, что с вами? Нездоровы? Дурно?
Иван Саввич, охнув, сел едва живой на песчаный бугор и помутневшими глазами, не дыша, всматривался в струистую гладь Волги. По ней плавно пересекал течение паром с лошадьми и коляской, и, восседая величаво на походном кресле, Наталья Николаевна дочитывала Мюссе.
Целый год почтмейстер ждал отставки, всяческого позора и взысканий за дерзость. Опасения его не сбылись. Надо думать, что Наталья Николаевна Ланская не рассказывала никому о литературной беседе своей с макарьевским почтмейстером.
1912
Примечания править
Газета «Речь», 1812, 22 октября. Рассказ, как и предыдущий, предназначался для второго издания «Узора чугунного». Публикуется по газетной вырезке с позднейшей авторской правкой.
С. 324. «Натали Пушкина» — пьеса В. Ф. Боцяновского.
Источник текста: Садовской Б. А. Лебединые клики. — М.: Советский писатель, 1990. — 480 с.