Народное движение в Петербурге 9-го января 1905 года (Гуревич)

Народное движение в Петербурге 9-го января 1905 года
автор Любовь Яковлевна Гуревич

Дата создания: 1905 г., опубл.: январь 1906 г. Источник: журнал «Былое», 1906 г., № 1. • Документальный очерк, написанный автором на основании около 300 письменных свидетельств и личного опроса более 80 участников и очевидцев трагических событий 9 января 1905 года, в том числе рабочих, стоявших во главе январского движения.

Гапон у Нарвской заставы. Рис. неизвестного художника.

Народное движение в Петербурге 9-го января 1905 г.

I · II · III · IV · V · VI · VII · VIII

I

Прошел год с того дня, но кажется, что он уже давно отошел в историю: столько было пережито за это время русским обществом и русским народом! Текущие события, одно знаменательнее и ярче другого, захватывают общее внимание, и многим кажется, что теперь не время оглядываться на недавнее прошлое и разбираться в накапливающихся исторических материалах. Русское общество, не только в провинции, но и в С.-Петербурге, где разыгралась народная драма 9-го января, не ознакомлено вполне с характерными и наиболее поучительными сторонами ее и не представляет себе всего ее значения в том историческом процессе, который перерабатывает старую Россию в иную, будущую Россию. А между тем это значение событий 9-го января неизмеримо велико. В этот день совершился мгновенный и великий переворот в душе и понятиях столичной рабочей массы. С этого дня не избранные борцы только, не вожаки, не партийные люди, но именно масса, до тех пор наивная, поняла, что «добиться правды» в России можно только путем борьбы. Русская революция перестала быть достоянием сознательных верхов и стала разливаться по всей стране, переходя в глубокое стихийное движение.

Предлагаемый очерк является попыткою передать события 9-го января в связи с подготовившим их беспартийным «гапоновским» движением петербургских рабочих. Документы, по которым написан этот очерк, — около 300 записей, по опросным листкам, участников и свидетелей январских событий, — собраны были трудами возникшей после 9 января «анкетной комиссии» — из представителей разных профессий, вошедших позднее в «Союз Союзов». Материалы эти были отчасти дополнены и проверены автором настоящего очерка посредством личного опроса нескольких десятков свидетелей из интеллигенции, а также рабочих, стоявших в центре движения. Нечего и говорить о том, что очерк этот далеко не полон, но зато в нем нет ни одной сочиненной строчки: все, не исключая красочных подробностей, почерпнуто из означенных источников.

Еще не пришло время говорить о сложной личности главного героя и виновника январских событий, Георгия Гапона, и разбираться в планах и настроениях сплотившейся вокруг него группы сознательных рабочих. Но некоторые факты, относящееся к подготовительному периоду движения, твердо установлены и могут быть преданы гласности уже теперь. Священник Пересыльной тюрьмы, Георгий Гапон, для начала своей деятельности воспользовался «зубатовскими» начинаниями русского правительства. В октябре 1903 г. он был утвержден председателем только что основанного перед тем «Общества русских фабричных и заводских рабочих» и почти до конца поддерживал сношения с Охранным Отделением, вверившим ему судьбу петербургских рабочих. Первоначальные сотрудники Гапона не имели определенной политической окраски, некоторые из них не без основания могли считаться «зубатовцами». Деятельность первых «отделов», открывавшихся в разных частях города в течение 1904 г., имела сначала вполне невинный характер: члены общества, допускавшиеся туда сначала по рекомендации двух членов, с известным вступным и затем ежемесячным взносом, собирались в «отделы» для отдыха, для беседы о своих нуждах, для выяснения средств взаимопомощи. В отделах были библиотеки. Там же устраивались, время от времени, платные музыкальные и танцевальные вечера, привлекавшие в собрания и женщин. Делами собрания заведовали выборные из рабочих. Рабочие, находившиеся под большим или меньшим влиянием революционных партий, относились к гапоновским начинаниям недоверчиво, и наименование «зубатовщины» применялось к ним даже среди малосознательной массы. Мало-помалу Гапон стал сближаться с наиболее сознательными рабочими из отделов. В большинстве случаев это были люди, прошедшие партийную школу, но по тем или другим причинам не примкнувшие к партиям. Осторожно, но чрезвычайно настойчиво, не жалея времени и внимания, Гапон подбирал себе кружок такого рода приближенных и товарищей, составивших для него, в конце концов, вполне надежную опору и самоотверженно работавших вместе с ним для осуществления общего плана.

План этот состоял в том, чтобы так или иначе расшевелить всю рабочую массу, не поддающуюся воздействию конспиративных деятелей, поднять ее на борьбу за свои человеческие права, за свои экономические и политические интересы. Некоторые из наиболее развитых рабочих, приближенных Гапона, почти до самого конца не могли победить в себе какой-то опасливости, в связи с вопросом об его отношении к Охранному Отделению, но он постепенно побеждал это недоверие личным обаянием, искренним товарищеским тоном в обращении и широтою тех планов, которые он доверял близким и которые он выковывал совместно с ними иногда в долгих разговорах с глазу на глаз, иногда в общих собраниях кружка, разросшегося к концу 1903 г. приблизительно до 80 человек. Среди этого кружка были восторженные, страстно преданные ему люди, готовые пойти за него в огонь и в воду.

Со второй половины 1904 г., когда, после смерти Плеве, зашевелилось все русское общество, деятельность Гапона и его кружка в отделах приняла более широкий характер. Руководители отделов стали затрагивать общие политические вопросы, подходя к ним со стороны, наиболее доступной для малосознательной массы. Один из рабочих, участник январского движения, пишет о характере собраний за это время так: «Говорили все больше об нуждах и интересах народа, еще говорили и о политической стороне, как образованье и пр., но очень мало. Ежели же находились люди, которые, не вытерпев, начинали говорить все поголовно, таких людей через два дня забирали и сажали в казематку». Действительно, в собраниях присутствовали полицейские — иногда «переодетые», и весьма возможно, что партийным или вообще наиболее резко выступавшим ораторам приходилось потом расплачиваться за горячие речи. Но такие случаи были, несомненно, исключениями: полиция, присутствуя в этих разрешенных собраниях и, в общем, будучи сама склонна считать их «зубатовскими», недоумевала и бездействовала. В общем, однако, как уже сказано, пропаганда велась в собраниях сначала чрезвычайно сдержанно и осторожно. Сам Гапон и деятели отделов читали вслух и объясняли легальные газеты, заметно оживившиеся в то время, — главным образом, «Наши Дни» и «Нашу Жизнь». Когда с ноября начался период общественных резолюций, в собраниях читались и обстоятельно истолковывались эти резолюции. Собрания становились все более популярны. «Рабочие к собранию относились с любовью, — пишет один из свидетелей, — и говорили, что ежели они больше будут ходить и, наконец, соберется большая масса членов, то они могут что-нибудь сделать в свою пользу». О методе, каким руководители «отделов» подводили массу к политическим вопросам, дают представление следующие бесхитростные строки из анкетных документов: «Многие говорили раньше, что нужно сначала выхлопотать экономическую сторону, а уж потом и политическую; но когда им разъясняли, что им не дадут всего, а ежели дадут, то после все равно отнимут, то все большею частью соглашались на это. Гапон говорил все, что мог, чтобы уговорить и показать рабочему правую сторону, и за это народ называл его: один наш батюшка такой, а то все негодяи».

II

К концу ноября деятельность Гапона и его помощников приобрела уже характер систематической пропаганды. В кружке его исподволь вырабатывались резолюции, обобщающие требования рабочего класса и связывающие их с обще-политическими требованиями, выставленными земским съездом 6—9 ноября и интеллигенцией. В это время Гапон, несомненно, искал связей с интеллигенцией, поддержки и помощи с ее стороны, обращался за советами даже к некоторым представителям литературы и открывал двери своих маленьких домашних собраний для заслуживающих доверия лиц. Вот запись, сделанная нами в свое время со слов одного такого лица: «В последних числах ноября я, с четырьмя другими лицами, заинтересовавшись деятельностью Гапона в обществе русских фабричных рабочих, была у него на дому на собрании депутатов имевшихся тогда пяти отделов. Он жил в маленькой скромной квартире на Петербургской стороне. Рассматривая устав общества, мы обратили внимание на сомнительные по духу параграфы его. Гапон сказал, что это только ширма, что настоящая программа общества иная, и попросил рабочего принести выработанную ими резолюцию политического характера. Уже тогда было ясно, что эти резолюции совпадают с резолюциями интеллигенции. Гапон не только ничего не имел против участия в его деле интеллигенции, но желал этого и подчеркивал тождественность требований. Посетители говорили, что уже пришло время рабочим выступить с резолюцией. Гапон был другого мнения. Он говорил: время еще не пришло; я должен еще расширить свою деятельность и, кроме того, нужно ждать какого-нибудь внешнего события; пусть падет Порт-Артур»^[1]. Отметим, что Гапон, — по показаниям некоторых из его сотрудников-рабочих, — проявлял эту осторожность и сдержанность, желая как следует подготовить массу, до самых последних дней декабря, и только настойчивые советы приближенных не упускать благоприятного момента побудили его перейти к решительным действиям.

Что касается сношений его с интеллигенцией, то нужно сказать, что они почти ни к чему не приводили и за отдельными, очень немногими исключениями, скоро обрывались: интеллигенция — и партийная и внепартийная, не могла разгадать сложной личности священника Гапона и превозмочь своих сомнений. Слова «зубатовщина», «провокация» оставались у всех на устах — вплоть до 9-го января. Отношение к Гапону и к «Обществу русских ф.-з. рабочих» со стороны власти давало пищу этим сомнениям. Действительно, власти продолжали доверять Гапону и «поддерживали» его. Так, в начале декабря, на открытии VI отдела Общества, на Шлиссельбургском тракте, присутствовал градоначальник Фуллон, обратившийся к рабочим с сочувственною речью. Речь эта передается нами на основании нескольких чрезвычайно сходных между собою записей очевидцев — шлиссельбургских рабочих. Одна из записей гласит так: «Первым долгом, как первое лицо, г. градоначальник сказал речь, в которой говорил так, что всегда рад и будет помогать рабочим во всякое время и желает, чтобы рабочие могли бы всегда одерживать верх над капиталистами и всегда добиваться того, чего они желают. А он всегда сторонник народа, всегда готов помочь им в их интересах и нуждах».

С начала декабря деятельность Гапона идет ускоренным темпом. Отделы открываются в разных частях города один за другим. Последним, в самом конце декабря, открывается отдел в Гавани. К началу января имеется, таким образом, 11 отделов общества: 10 в С.-Петербурге и один в Колпине. Наряду с мужскими и смешанными собраниями в них устраиваются и специально женские собрания, имеющие целью дать некоторую общественную и политическую подготовку женщинам, сильно отстающим от мужчин в этом отношении. «Если женщины не будут вовлечены в движение, не будут помогать, то они будут мешать ему», — так рассуждал Гапон и депутаты рабочие. Гапон сам открывает эти женские собрания. Председательствует на них и ведет их одна выдающаяся по уму и развитию женщина, К., жена рабочего, бывшая ткачиха. Женские собрания имеют своих секретарей, тоже из женщин, которые составляют протоколы бесед.

Однако, в этот период, предшествующий январскому взрыву, Общество, со всеми его отделами, насчитывает лишь несколько тысяч членов и носит закрытый характер. Широкие массы судят о нем понаслышке, по перекрещивающимся отзывам людей, близких к делу, увлеченных им — с одной стороны, и недоверчивых, предостерегающих против Общества партийных работников, с другой. Несомненно, впрочем, что некоторые рабочие с партийной окраской входили в Общество, как члены, и содействовали в нем политической пропаганде. Но общий характер движения, развивающегося в Обществе и постепенно переходящего за его стены, был все-таки беспартийный. Широкая масса относилась к представителям партий, и быть может, даже вообще к интеллигенции, с некоторым недоверием. Вот характерная простодушная запись одного рабочего с Шлиссельбургского тракта в ответ на вопрос анкетного листа об участии в движении интеллигентных партийных работников: «Они говорили, что все стараются, что все они помогают нам, они люди ученые, знают, что делают. Но как-то враждебно смотрели на них, сами не зная, за что».

III

Есть все основания думать, что «Собрание русских ф.-з. рабочих» сыграло очень существенную роль в самом возникновении общей январской забастовки: оно подготовило в довольно широких кругах рабочего класса сознательное недовольство существующим положением вещей, а с самого начала поддержало первых протестантов и самую мысль о забастовке. Один из рабочих Шлиссельбургского тракта говорит об этом так: «Мысль о забастовке явилась у рабочих благодаря речам, которые говорились в „Собрании“, где стали открыто высказывать про все злодеяния существующего порядка…» Другой документ анкеты, составленный на основании коллективного опроса 28 рабочих с разных фабрик и заводов Шлиссельбургского тракта, говорит об этом в следующих словах: «Толчок к забастовке был дан „Собранием“, последним же поводом была забастовка на Путиловском заводе. 28 декабря в городе было собрание представителей от всех отделений (280 человек), и Гапон предложил выступить на более широкую арену деятельности». Как уже было сказано выше, решимость эта созрела в нем благодаря настояниям кружка наиболее близких ему рабочих.

29-го декабря к директору Путиловского завода — Смирнову явилась депутация из 4 лиц от «Собрания русских ф.-з. рабочих», с целью указать ему на действия одного мастера, несправедливо уволившего с завода несколько рабочих. Такая же депутация и с тою же самой целью была отправлена «Собранием» к градоначальнику и к старшему фабричному инспектору. Ходатайства их не имели успеха, и 3-го января завод прекратил работу и приступил к выработке своих требований. Требования эти, сводившиеся сначала к приему неправильно уволенных рабочих и удалению ненавистного мастера, на следующий день приняли уже обще-экономический характер: в них говорилось уже о 8 ч. рабочем дне, о постоянной комиссии из выборных рабочих для рассмотрения совместно с администрацией спорных вопросов, об отмене сверхурочных работ, об установлении нормальной заработной платы для мужчин и женщин, об улучшении санитарных условий и т. п. Движение в пользу всеобщей забастовки быстро разлилось по всем главным заводам и фабрикам С.-Петербурга. 4-го января было экстренное собрание за Невской заставой и постановлено было бастовать. Одним из первых стал Семянниковский завод, имевший наибольшее количество членов среди «Собрания», за ним стали другие.

Группы наиболее энергичных рабочих ходили по заводам и мастерским, без труда снимая мастеровых с работы. Движение распространилось с стихийной быстротой и в три дня захватило до 140.000 рабочих. К нему примыкали сознательные и несознательные, подготовленные и неподготовленные элементы. Один из свидетелей описывает приостановку работ на своем заводе в следующих непосредственных выражениях: «5-го января в 7 ч. утра пришел в мастерскую. Пропели смиренно молитву… Зажег свечу, зажал масленку в тиски и начал уже пилить. Через минуты 2—3 прошел некий токарь Н. и сказал: „Одевайтесь, товарищи! Пойдем с путиловцами правды искать“. Я выслушал его и предполагал, что он смеется, и, не обращая внимания, принялся работать. Вдруг слышу звонок, второй, и думаю: что-то не ладно. Посмотрел, — рабочие одеваются, в том числе и я. Пошли в следующие мастерские, предложили прикончить работу. Там без всяких сопротивлений оделись и разошлись…»

С каждым днем агитация в пользу забастовки встречала все меньше сопротивления даже в консервативной части рабочих. «7-го января остановить работы было очень легко, — пишет другой рабочий… — В этот день, чувствовали все, должно что-нибудь случиться. Вышли на работу в 7 ч., народ стал сходиться группами и даже переговаривались со встречными: „Что не работаешь?“ — он говорит: „Не охота“. — „Если не хочешь, то ступай за ворота“. Двадцать минут 8-го послышался треск стекла в окне, закричали: „Бросайте, выходите, бросайте работу!“ Рабочие были моментально одеты и пошли…»

«Собрание русских ф.-з. рабочих» выступило с деятельной поддержкой забастовочному движению — не только моральной, но и материальной. Оно организовало стачечный комитет и фонд. Некоторые отделы его, как, напр., Нарвский и Шлиссельбургский, вызвались немедленно помогать беднейшим забастовщикам, выдавая им съестные продукты. Вместе с тем, с первых же дней забастовки двери отделов широко открылись для всех желающих членов и не членов, без всякой рекомендации. Помещения отделов сразу сделались притягательными центрами для всего взбудораженного населения рабочих окраин. Началась открытая горячечная пропаганда, формулировка — перед лицом нетронутых еще масс — не только экономических, но и политических требований всего рабочего класса, всего трудящегося люда России. Гапон ездил из одного отдела в другой, произносил речи, овладевал аудиторией, заставлял ее высказывать согласие или несогласие с своими заключениями, Гапона сменяли его помощники рабочие. Целый ряд ораторов, умеющих говорить сердцу рабочей толпы и завладевать аудиторией, выдвинулся в эти дни. Работа шла в отделах с раннего утра до ночи. Помещения отделов, рассчитанных на сотни посетителей, не могли вместить всех стремящихся туда.

Огромные толпы ждали очереди на улице, одна аудитория сменяла другую. В эти первые дни, до выработки петиции, в толпе еще сталкивались противоположные идеи, единство настроения установилось не сразу. Вот страница из свидетельской записи, рисующая в незамысловатых выражениях тот идейный процесс, через который с необычайной быстротой проходили неподготовленные массы. «7-го января пошел я на собрание. Рабочих было много… и я не нашел нужным идти в помещение, а остался около собравшейся толпы. Они говорили относительно требований; рабочие высказались так: что необходима нам, нужна политическая свобода — потому что она будет гарантировать неприкосновенность законов, и мы будем говорить, что для нас полезно, а не так — у нас существуют законы, а полицеймейстер, пристав издают свои постановления, не касающиеся законов. А другой рабочий говорит, что мы тогда идем против Бога, Царя и воли его. На эту же тему говорят по нескольку раз и другой раз ругаются, а если растолкуешь им, в каком положении находишься, какие законы у нас существуют и какие в Зап. Европе, понемногу начинают сознавать; и так были привлечены на эти требования. Были такие случаи, что оратор говорит относительно управления нашим государством и показывает неправильность управления, — рабочие кричат: „Долой этого оратора!“ — То же говорит св. Гапон, кричат: „Браво!“…» Другая запись обрисовывает постепенную выработку петиции: «Народ приходил большими массами и вырабатывал свои условия насчет забастовки. Говорил о том, как они выражались, чтобы была бы допущена правда, т.-е. свобода печати, слова, сходок, стачек и т. п. Начинал кто-нибудь говорить, что нужно рабочим, и говорил, что проверить нужно: да или нет. Ежели нужно, то все говорили — „Да“; ежели нет, то подымался шум и все кричали: „Не надо!“ Потом другой, третий и т. д. Говорил и св. Гапон и выяснял, что нужно, и ежели это было хорошо, то все кричали: „Надо, пусть будет так!“ — и это отмечалось, и т. д.».

Так вырабатывались и проверялись — применительно к пониманию и требованиям массы — отдельные пункты петиции, редактированной Гапоном совместно с 22 депутатами отделов 6-го января, слегка видоизмененной и кое в чем дополненной к вечеру 8-го января. В основу ее легли резолюции, исподволь вырабатываемые кружком близких к Гапону рабочих, и отчасти резолюция, составленная на Шлиссельбургском тракте вечером 5-го января при участии социал-демократов. С утра 7-го января повсюду в отделах произносятся речи, призывающие рабочих идти в воскресенье к Зимнему Дворцу. Под петицией тысячами, десятками тысяч собираются подписи.

В это время на улицах предместий появляются патрули… До приближенных Гапона, несмотря на явное бездействие полиции, присутствующей кое-где на собраниях, доходят слухи об угрожающей ему опасности со стороны властей. Руководители движения и сам Гапон не скрывают от себя и других, что шествие ко Дворцу может принять трагический оборот. Кое-где раздаются призывы к оружию, не против Царя, — на Царя возлагаются в этот день все надежды взволнованной, разгоряченной толпы, — а против тех, которые не захотят допустить народ до Царя. Но оружие ни у кого не заготовлено, народ пойдет к Царю — через все опасности, безоружный и смиренный, на все готовый, чтобы «добыть правду России». В этом духе написана обращенная к Царю петиция, в этом же духе говорят ораторы перед толпою. Быть может, никогда и нигде еще революционный подъем огромных народных масс — готовность умереть за свободу и обновление жизни — не соединялся с таким торжественным, можно сказать, народно-религиозным настроением. Свидетели-рабочие рассказывали нам, что в некоторых отделах, когда собрание баллотировало поднятием рук тот или другой пункт петиции, эти руки поднимались со сложенными накрест пальцами: «Делали из пальцев крестики, чтобы показать, что эти требования святы, и кто за них говорит, тот все равно что присягает постоять за правду».

IV

7-го и 8-го января Гапон написал письмо Царю и Святополк-Мирскому с предупреждением о готовящемся шествии народа, и лично виделся с министром юстиции Муравьевым, убеждая его принять все меры к тому, чтобы шествие это не окончилось трагически. Нечего и говорить о том, что он не нашел у министра ни малейшей отзывчивости. В эти же дни он лично объехал все отделы. Он говорил с возрастающим возбуждением и страстью, — все более и более поднимая настроение толпы. Он надорвал себе голос, еле держался на ногах, но продолжал ездить и говорить до последнего часа — до позднего вечера 8 января. По-видимому, речи его не везде были одинаковы по тону — быть может, в зависимости от степени подготовки толпы. В некоторых отделах он говорил спокойно, сообщая толпе уверенность в успехе. В других он уже забрасывал слова о возможности неуспеха, о предстоящих опасностях, о том, что Царь может отказаться принять и выслушать народ свой. Эти речи он кончает словами: «И тогда нет у нас царя…» — «И тогда нет у нас царя», — как эхо откликалась толпа. — «Все умрем! Клянемся стоять все до одного. Батюшка, благословляем тебя на подвиг, веди нас!» Все были в восторженном состоянии, рассказывают свидетели. «Многие плакали, топали ногами, стучали стульями, колотили кулаками в стены и, поднимая руки вверх, клялись стоять до конца». На Шлиссельбургском тракте, где Гапон говорил 8-го, он, по-видимому, был сдержаннее и не высказывал опасений, что Царь откажется выслушать народную петицию: быть может, именно здесь, где было больше социал-демократов, он боялся разбить сомнениями общее настроение и вызвать в некоторых группах партийную постановку вопроса, которой он очень опасался в эти дни. Здесь в записях свидетелей, даже прикосновенных к партиям, особенно бросается в глаза восторженная, цельная вера в Царя. Один рабочий пишет: «Все говорили: пойдем к отцу и скажем ему, как мучают нас наши обдиралы. Скажем ему: отец, прими нас, мы пришли к тебе, помоги нам, т.-е. детям твоим; мы знаем, ты рад жизнь отдать за нас и только живешь для нас, но ты ничего не знаешь, как бьют и мучают нас, как мы голодаем, как всегда измучены и притом невежественны, подобны скотам, почти что все неграмотны. Ожидали все получить это все, что говорили, и притом, говоря так: ведь и в Евангелии сказано, что отец принял блудного сына, а ведь мы не блудные, мы все стараемся, убиваемся и притом сидим голодные». Две записи говорят о том, как приехал 8-го января Гапон в Шлиссельбургский отдел. Толпа, обступившая помещение отдела, просила его выйти к ней. Было темно. Зажгли на дворе фонарь, и при свете его председатель отдела, встав на бак, стал читать петицию, а Гапон, стоя подле него, разъяснял петицию. Гапон «приводит характеристику настоящего и будущего и рисует картину тех бесправий, которые у нас существуют. Много было таких, что слезы катились по лицу от невольных потрясений, которые у нас на глазах происходят. И так рассказал это и приглашал идти на площадь… И раздавались отчаянные крики: „Помрем на площади!“»

Но не один Гапон возбуждал и поддерживал это настроение толпы. Он уезжал, на смену ему выступали руководители отделов, ораторы из рабочих, охваченные единым настроением, вдохновенные, измученные и неутомимые. К отделам приливали новые и новые толпы. Вечером, при свете уходящих вдаль, тускло мерцающих фонарей, виднелось у помещения отделов море человеческих голов. На улице, в отдельных группах, слышались разговоры о войне, о тягостных последствиях ее для народа, о всеобщей забастовке. Иногда какой-нибудь вопрос, связанный с петицией и обсуждавшийся в зале отдела, выносился на улицу. Ораторы взбирались на какую-нибудь импровизированную трибуну, вроде опрокинутой бочки, и говорили к толпе. В некоторых отделах петиция читалась народу из открытого окна собрания, и народ слушал ее благоговейно, «как в церкви». Многие, несмотря на мороз, стояли без шапок. Недостаточно понятные места петиции вновь и вновь толковались, каждый отдельный пункт ее вновь и вновь ставился на баллотировку. Толпа выражала свое сочувствие криками и далеко уносящимся гулом голосов. Иногда она повторяла, в знак сочувствия, последние слова оратора, подхватывала их, как хор подхватывает запевалу… «Все недоразумения между фабрикантами и рабочими должны решать представители от фабрикантов и от рабочих поровну», — говорил оратор, — и толпа откликается: «Поровну, поровну». «Что так жить, не лучше ли нам сойти в могилу?» — заканчивает свою речь оратор, и толпа отвечает ему: «Лучше в могилу, в могилу…» «Когда чтение петиции было закончено, — пишет один очевидец с Васильевского Острова, — председатель задал рабочим вопрос: „А что, товарищи, если Государь нас не примет и не захочет прочесть нашей петиции, — чем мы ответим на это?“ — Тогда точно из одной груди вырвался могучий, потрясающий крик: „Нет тогда у нас Царя!..“ — И как эхо повторилось со всех концов: — „Нет Царя… Нет Царя…“ В этот момент послышались возгласы: „Долой самодержавие!“ — толпа не поддержала их».

Это одно из многих указаний на то, что движение было чисто народным и внепартийным. Партийные ораторы, выступавшие в те дни, имели успех только в небольших, захваченных партийной пропагандой, группах. В некоторых местах, как, напр., в Нарвском отделе, партийные возгласы и попытки призвать народ под красные флаги вызывали бурный гнев толпы, и руководители движения, с Гапоном во главе, употребляли все усилия, чтобы не допустить партийных ораторов и толпу до явных столкновений и не разбить цельности народного настроения. «В Василеостровский отдел социал-демократы проникли 6-го января, — пишет один очевидец, — и один из них, после речи Гапона, сказал встречную речь, призывающую рабочих встать под знамя социал-демократии. Гапон сказал в ответ следующее: „Господа социал-демократы и социал-революционеры, я всегда вас уважал и считал честными людьми. Низко кланяюсь вам, земно кланяюсь вам: не вносите раздора в наше движение. Пойдем под одним знаменем, общим и мирным, к нашей святой цели“. Социал-демократы упорствовали, и некоторая часть аудитории кричала: „Да здравствует социал-демократия!“ На другой день, в том же отделе, перед началом собрания, оратор отдела сказал: „Господа члены партий социал-демократов и социалистов-революционеров, присутствующие на этом собрании! Ваши товарищи на Петербургской стороне дали честное слово не вносить ничего особого в наше движение, подчиниться воле народа и мирно идти вместе с ним. Даете ли вы такое слово?“ И из разных концов послышался ответ: „Даем“».

В эти дни взволнованная народная стихия поглотила представителей партийной и непартийной интеллигенции и увлекла многих в своем потоке. Некоторые из партийных людей, не имея в душе ни капли наивной веры в благополучный исход шествия ко дворцу, шли тем не менее с толпою, в первых сомкнутых рядах ее, мужественно подставляя себя вместе с нею под пули. В числе неслучайных жертв 9-го января было и несколько молодых, полных силы партийных работников.

Можно представить себе, что переживали эти люди накануне кровавых событий. В то время, как руководители движения готовились к подвигу и вдохновленная ими толпа с восторгом и трепетом ожидала торжественного шествия народа к дворцу, город и окраины были полны тревожных предвестий готовившегося кровопролития. В городе ходили слухи о приказе, отданном войскам, о передвижениях воинских отрядов в полной боевой готовности. Но все признаки опасности, угрожающей народу, были так сбивчивы и противоречивы. С одной стороны — войска, с другой стороны — бездействие, а кое-где и благосклонное отношение к собраниям полиции. Казалось, что если власти хотят подавить движение, то они должны прежде всего прекратить пропаганду, открыто ведущуюся перед десятками тысяч бастующих рабочих. Но ни в одном отделе не было сделано ни малейшей попытки воспрепятствовать стечению народа. В некоторых местах полиция присутствовала на собраниях и, по-видимому, относилась к ним вполне благосклонно. Об этом свидетельствуют бесчисленные заявления очевидцев. Одна из записей сообщает следующий характерный факт, относящийся к вечеру 8-го января: «В толпе (на улице, перед раскрытым окном собрания) стоял городовой и, разиня рот, слушал. Когда одна курсистка указала на несообразность такого явления, рабочие заступились за него: „Пускай стоит. Тоже ведь человек, — понимает“. На Среднем проспекте городовой сам рассуждал, обращаясь к толпе, и хотя слов его не было слышно, но по одобрениям рабочих можно было догадаться, что он выражает ей свое сочувствие». Но не одно только поведение отдельных чинов полиции давало многим надежду на какие-то благоприятные для народа возможности. Вот характерные отрывки из подробного письменного показания члена известного своим реакционным направлением «Русского Собрания», врача Алафузовской больницы Дьячкова, рисующие общее положение вещей 8-го и утром 9-го января^[2]: «Что 9-го января будет крестный ход к Зимнему Дворцу из-за Нарвских ворот, не составляло ни для кого секрета. Об этом открыто говорили все… Не помню, за день или за два дня до 9-го января было расклеено на улицах города объявление от градоначальника, чтобы на улицах не происходило скопления народа, так как в противном случае будут приняты законные меры. По дороге в больницу я видел несколько таких экземпляров на заводах до Нарвских ворот и один из них прочел. За Нарвскими же воротами и до самой больницы Алафузовской я не встретил ни одного расклеенного на заборах объявления от градоначальника, хотя старательно и нарочно искал глазами. Это меня удивило. Объявление не было расклеено там, где наиболее его следовало бы расклеить. В недоумении остался я от этого объявления также и в том отношении, что в нем ни слова не было сказано о предстоящем крестном ходе, хотя, конечно, полиция была о нем осведомлена, раз о том говорила вся столица. Простых и понятных слов для народа, что в случае скопления народа будут стрелять, убивать, в объявлении сказано не было; в объявлении была приведена неопределенная фраза, что будут с толпой поступать по закону…» Нам приходилось расспрашивать рабочих из-за Нарвской заставы, как понимали они в те дни предупреждение градоначальника. Ответ был такой: «Не все и видели это объявление. А кто видел, — говорили, что неизвестно еще, правда ли оно от градоначальника. Подписи на нем не было. Толковали, что, может быть, так кто расклеил, нарочно, чтобы народ смутить». Один свидетель сообщил нам, что за Нарвскую заставу дошли 8-го января слухи о передвижениях войск в городе, но народ и это истолковал по-своему: говорили, что 9-го января готовится перед Зимним Дворцом большой парад и что это даже лучше: войска не помешают народу предстать перед Царем со своей петицией. Другие истолковывали передвижение войск иначе. Врач Дьячков, в указанном уже показании, пишет на эту тему: «Основываясь на разных слухах, слышанных от разных лиц разговорах, я вывел мнение, что народ думал, если будут вызваны войска, то это на всякий случай, если бы кто стал безобразничать, хулиганить, выкидывать красные флаги и т. п. Но верноподданному народу не приходило и на ум заниматься такими преступными вещами и потому общее настроение, убеждение, судя по слухам, у народа было таково, что стрелять не будут, к Царю допустят. Я даже слыхал такую версию, будто бы идущую из народа, что для выборных из народа Царем будет приготовлено в Зимнем Дворце парадное угощение на 40 или на 60 человек». Поведение полиции в этом районе, как увидим, до самого конца, до последней роковой минуты, поддерживало в народе надежду на благополучный исход. Г. Дьячков передает следующий разговор своего сослуживца, доктора К., с помощником пристава Жолткевичем, который, какой-нибудь час спустя, торжественно сопровождая крестный ход, был убит вместе с несколькими десятками рабочих. «К. потом рассказывал мне и другим врачам, что в это время он имел разговор с Ж. по поводу происходящего. Ж. говорил ему, что теперь для полиции тяжелое время, так много работы, больше, чем врачам на холере. К. сказал Ж-чу: „Почему же вы не остановите движение народа? Ведь могут быть несчастья, может быть, будут стрелять в народ у ворот“. Ж. ответил: „Нам не приказано препятствовать движению народа“»^[3].

Из всего решительно явствует, что полиции не приказано было препятствовать движению народа — одинаково во всех районах, во всех «отделах» в то самое время, как другое ведомство, военное, подготовляло приказами расстрел. Но нужно сказать, что руководители движения и наиболее сознательные рабочие не были так спокойны, как врач Дьячков. Не была вполне спокойна и толпа. К вечеру 8-го января неуловимая тревога проникла в души, и решимость победить эту безотчетную тревогу принимала все более возвышенный, героический характер. Полиция ничему не препятствовала, патрули, разъезжавшие по темным улицам, и войска, поставленные на заводы, хранили загадочное молчание, но уже вокруг Гапона увивались какие-то подозрительные личности, и близкие ему рабочие за Нарвской заставой сплотились вокруг него, как верная стража, укрывали его на ночь у себя в домах и принимали все меры предосторожности против угрожающего ему ареста. В 7 ч. вечера он должен был выступить в последний раз в Путиловском отделе. Кроме рабочих, набралось немало публики из города, приехали некоторые представители печати. Гапон не показывался, и близкие ему заявили, что он не приедет.

В душной жаркой зале, набитой народом, поднималась тревога, то тут, то там высказывались предположения: «Не арестован ли уж наш защитник? Не забрали ли его черные вороны?» Народ успокаивают, говорят, что о. Гапон в полной безопасности. Публика из города разъезжается. Но народ ждет и тревожится. Гапон появился перед путиловцами только поздно вечером, измученный, охрипший и взволнованный. В последней речи своей он сравнил эту ночь с ночью на Светлый праздник: завтрашний день будет для народа пробуждением из мертвых, зарею новой жизни… Народ просил у него благословения на завтра, и матери подносили к нему под благословение своих спящих детей.

Ночь была лунная, тихая, жутко-тревожная. Многие обратили внимание еще вечером на огромную кроваво-красную луну над горизонтом. Мы спрашивали потом рабочих, участников движения, и мужчин и женщин: «Что делалось в эту ночь в ваших семьях?..» Нам отвечали: «Спали немного. Ждали утра… Кто верует, молился».

В эту ночь Петербург был сердцем России.

V

Круги петербургской интеллигенции с 6-го января волновались слухами о быстро разрастающемся, небывалом рабочем движении, которое за какую-нибудь неделю до того никто не считал возможным. Слухи были сначала неясные, тревожные, суждения сбивчивые. Многие еще продолжали говорить о деятельности Гапона и его помощников, как о страшной по своим последствиям правительственной провокации. Передавались сообщения о том, что градоначальник и другие власти по министерству внутренних дел продолжают считать Гапона «своим человеком». Между тем свидетели-очевидцы, побывавшие в отделах, рассказывали невероятные вещи о политическом подъеме народных масс. Казалось, на глазах у всех растет громадная, фантастическая и в то же время чисто русская легенда.

8-го числа, когда характер движения уже вполне определился, когда стало ясно, что народные массы действительно пойдут ко Дворцу в торжественном подъеме своих последних упований на Царя и в решимости принести самую жизнь «в жертву для исстрадавшейся России», небольшие, вполне осведомленные круги интеллигенции пришли в неописуемое волнение. Казалось необходимым что-то сделать в предупреждение кровопролития, которого все ожидали, — хотя и не думали, что оно примет такие размеры.

Вечером 8-го января представители литературы собрались в редакции «Сына Отечества». Среди мертвой тишины прочтена была петиция рабочих к Царю, только что перед тем доставленная сюда вместе с письмом Гапона к Святополк-Мирскому. Несколько литераторов с беспокойством расспрашивали присутствовавшего в собрании рабочего, приближенного Гапона, каковы действительные намерения рабочих. «Если Царь почему-нибудь не сможет принять вас завтра, — рабочие не предпримут чего-нибудь насильственного?» — спрашивали его. — «Нет, пусть только он выйдет сказать, чтобы мы пришли в другой раз». — «А если он вообще не захочет говорить с такой большой толпой?» — «Мы все гарантировали ему неприкосновенность его личности. Об этом сказано и в письме к Святополк-Мирскому. Но в крайнем случае пусть он примет, хоть в Царском Селе, депутацию от нас. Но только подлинную, нами выбранную, с отцом Гапоном, — и чтобы мы могли говорить с ним лично, а не через чиновников». — «Ну, а если он и этого не захочет?» — «Тогда… тогда он не Царь…»

Для некоторых оставалась еще капля надежды, что можно достигнуть чего-то, поручившись перед властями в мирном характере движения. Несмотря на позднее время — был уже 12-ый час ночи, — собрание отрядило депутацию из 9 заслуженных литераторов и общественных деятелей^[4] к кн. Святополк-Мирскому и Витте, чтобы откровенно указать им на ту огромную ответственность, какую возьмет на себя правительство, если встретит мирное шествие рабочих беспричинным насилием. Святополк-Мирского депутация не застала дома. Его товарищ, генерал Рыдзевский, взялся только передать министру слова депутации, но сказал, что правительству известны все факты, и советовал обратиться с предупреждениями не к правительству, а к рабочим. Витте принял депутацию, но отказался что-либо сделать, говоря, что это дело «не его ведомства», и что лично он бессилен. Депутация вернулась поздно ночью в собрание, чтобы сообщить о результатах своих переговоров. Ничего нельзя было более предпринять в этот поздний час, ввиду неорганизованности интеллигенции не сформированы были, как следует, даже врачебные отряды. Вызваны были только охотники пойти в рабочие кварталы на разведку.

Ночью город был фактически поставлен на военное положение. Повсюду были размещены войска. В отдельных частях города были устроены штабы с походными кроватями, где офицеры, в шинелях, по-военному, пили чай, курили, болтали, коротали ночь, как в походе. Для военных были снаряжены на всякий случай кареты Красного Креста. Гг. офицерам было предоставлено высшим военным начальством действовать по усмотрению. На всех мостах и переходах Невы с раннего утра расположились пикеты. Один из разведчиков сообщал, как пьяные солдаты, греясь у костра, прыгали, хохотали, плясали польку. За Нарвскими воротами расположены были войска, нарочно привезенные в эту ночь из Пскова. Ничего не подозревающим солдатам этих рот заранее дано было предписание стрелять по сигнальному рожку.

VI

Шествие должно было открыться из всех одиннадцати отделов, не исключая и Колпинского, с таким расчетом, чтобы к 2 ч. дня все собрались на «царской площади», как говорится в некоторых записях. Впереди должны были идти депутаты отделов. Каждый отдел имел свой экземпляр отпечатанной рабочими петиции. Все это было выполнено с изумительной строгостью, торжественностью и необыкновенно трогательной простотой.

Еще не наступил поздний январский рассвет, а к отдаленным от центра отделам уже потянулись рабочие. Колпинцы, которым предстояло пройти немало верст, двинулись в путь уже в 6 ½ ч. утра. Другие отделы тоже открылись с раннего утра, но в них продолжалась подготовительная работа, велись тихие, взволнованные разговоры, произносились речи, вновь и вновь читалась и толковалась петиция — для тех, кто недостаточно усвоил ее, или для вновь прибывающих к отделам толп. Надежда «дойти до Царя» повсюду сливалась с предвидением угрожающей опасности.

На Шлиссельбургском тракте ободряли друг друга сообщениями, что один рабочий из вожаков, посетивший вечером своего родственника жандарма, был встречен и другими жандармами с распростертыми объятиями: «Жандармы все знают и не будут мешать». Хотели сначала в первый ряд поставить детей, — ибо шли к царю, действительно, как говорится в петиции, со своими женами, детьми и стариками-родителями. Говорили, что если бы солдат и послали, то они не будут стрелять: «Мы возьмем их за плечи, мы скажем: „Братцы, что вы! да разве можно в своих?..“» И, однако, одного из разведчиков попросили поехать за перевязочными средствами, а когда, после напутственной речи председателя отдела, двинулись в путь, в первые ряды поставили самых сильных и смелых, которые двинулись, ведя за собою многочисленную толпу сомкнутым строем, крепко взявшись под руки.

Что происходило в то утро в отделе на Васильевском Острове, записано полностью, с необычайной простотой и, — как показала проверка, — с великою правдивостью, — одной интеллигентной девушкой. Мы приводим здесь этот документ почти целиком:

"В воскресенье утром, в 10-м часу, я отправилась на 4 линию В. О. На улицах еще было тихо. На одном углу стояла кучка дворников или сыщиков, которые, когда я проходила, со смехом сказали: «Ну, их сегодня перебьют…» Толпа все прибывала. К 10 ч. двери собрания были открыты, и мы вошли. Настроение толпы было напряженно-спокойное, чувствовалась какая-то связь, какое-то дружеское взаимное отношение. Были и женщины, молодые и старые, хотя немного. Громадное помещение сплошь было заполнено народом. Стояли на скамьях, на окнах. Разговора не слышно было… На эстраде появился пожилой рабочий и обратился к толпе: «Товарищи! Вы знаете, зачем мы идем. Мы идем к Царю за правдой. Невмоготу нам стало жить. Помните ли вы Минина, который обратился к народу, чтобы спасти Русь? Но от кого? От поляков. Теперь мы должны спасти Русь от чиновников, под гнетом которых мы страдаем. Из нас выжимают пот и кровь. Вам ли описывать нашу жизнь рабочую! Мы живем в одной комнате по 10 семей, также и холостые. Так ли я говорю?» — «Верно! Верно!» — раздалось со всех сторон… — «И вот, товарищи, мы идем к Царю. Если он нам Царь, если он любит народ свой, он должен нас выслушать. Мы послали ему через министра письмо, в котором просили выйти к нам в 2 ч. дня на Дворцовую площадь. Мы представим ему петицию, в которой выражены все наши требования, известные вам. Не может быть, чтобы он нас не принял. Мы идем к нему с открытой душой. Мы гарантировали ему неприкосновенность его личности. Он должен нас выслушать, он это сделает. Товарищи! Так идем же все к Царю. Я первый пойду, в первых рядах, и когда мы падем, вторые ряды за нами. Но не может быть, чтобы он велел в нас стрелять…» Где-то в толпе поднялся студент и хотел говорить, но толпа крикнула: «Нам студентов не надо, не надо». Тогда выступил на трибуну оратор и сказал: «От гнета правительства терпим не только мы, рабочие; терпят многие и студенты. Есть студенты из среды рабочих; терпят и дворяне. Не отталкивайте их, товарищи. Пусть все идут, кто страдает от гнета правительства, с нами…» Затем на трибуну стала женщина, по виду интеллигентная^[5], уже немолодая. Она обратилась к женщинам с речью: «Матери и жены! Не отговаривайте ваших мужей и братьев идти за правое дело. Идите вместе с ними. Если на нас нападут, или будут стрелять, не кричите, не визжите, явитесь сестрами милосердия. Вот вам перевязки с красным крестом. Обвяжите эту повязку кругом рукава, но только тогда, не раньше, когда в нас начнут стрелять». — «Идем! Идем!» — раздалось вокруг меня, где стояло несколько девушек и несколько пожилых женщин. «Все должны идти. Дайте кресты», — потянулись со всех сторон женские руки. А девушка, стоявшая подле меня, обратилась к подруге в сильном возбуждении, говоря: «Пойди, скажи маме, я пойду. Все равно, убьют, так убьют. Что же это! Одних будут убивать, другие воспользуются, — это нехорошо. Все, все должны идти». И опять, в сильном возбуждении, стала просить красный крест, так как на ее долю не хватило. Одна старуха с заплаканными глазами сказала: «Я только сбегаю домой, посмотрю, что там делается. Я приду. Я еще успею». И действительно, я ее потом видела в толпе, направляющейся к Дворцовой площади. Говорит еще один молодой рабочий. Он указывает собранию, что там, на улице, мутят рабочих, говоря, что они идут просить царя окончить войну. — «Мы идем просить не о войне, мы идем просить собрать представителей народа, чтобы они решили все вопросы. Мы ничего не решаем». Затем стал на эстраду один из депутатов, невысокого роста, блондин, с очень нервным, воспаленным взглядом. Он прочел текст письма к Мирскому и объяснил, что он один из 11 рабочих, участвовавших в составлении письма. После этого первый рабочий еще коснулся вопроса о церкви^[6]. «Чиновники не только поработили нас, — они поработили и церковь. Теперь нельзя быть истинными христианами. Если я молюсь не по-казенному, то каждый, кто это увидит, может донести. У нас есть церковь, но нет свободы веры. Если я скажу, что я не верю в Бога, меня за это будут наказывать, будут насиловать мою совесть. Церковь наша порабощена правительством. Нужно, чтобы она была свободна, чтобы каждый молился по своей совести. Так ли я говорю?» — «Верно! Так!..» Затем он сказал: «А теперь помолимся Богу, прочтем „Отче Наш“». Вся толпа благоговейно, с напряженной думой в глазах, стройно, одним хором, пропела молитву, истово крестясь. Один старик и многие женщины плакали…

Вошло другое собрание. Снова пропели «Отче Наш», с тем же благоговейным настроением, с тайной думой о смерти. То и дело толпа заглядывала в окна и с сильным возбуждением говорила: «Мало народу, мало», — боясь, что не соберется достаточное количество. Главный оратор снова выступил вперед и сказал: «Товарищи, знаете, зачем мы идем?» — «Знаем! Знаем!» — раздались новые голоса. «Пойдем же твердым, сомкнутым строем, не отступая, не отставая. Без криков и шуму. Не слушайте голосов из толпы. Слушайте только нас, которые пойдем в первом ряду… Знамен не надо. Но тех, кто носит знамена, не бить, — только знамя отнять. Мы не потому говорим, что не надо знамен, что в них есть что-нибудь дурное, а потому, что толпа привыкла, что полиция бросается на знамена, и может приписать знаменам, в случае столкновения, причину нападения. Но помните, товарищи: тех, кто носит знамена, не бить! Листков не подбирайте. Голосов из задних рядов не слушайте. Идите мирно и благоговейно. Мы идем на великое дело и можем гордиться этим. Кто мы? Мы — ничтожные рабочие. Так зовите же всех, кто пойдет с нами, никого не отталкивайте. Идем!..»"

Все вышли. На улице дожидался уже Гаваньский отдел, пришедший на соединение с Василеостровским. Образовалась громадная толпа, запрудившая всю линию от Малого до Среднего. Она медленно двинулась вперед, стараясь идти сомкнутым строем…

Путиловский отдел оставался на попечении самого Гапона. Здесь рабочая толпа была менее сознательна, более наивна, чем в других отделах. Здесь был источник и очаг стачечного движения, в котором Гапон с самого начала играл роль заступника и руководителя.

Здесь он проводил последние тревожные ночи. Здесь окружала его «верная стража», группа восторженно любивших его рабочих. Один из них пишет: «8-го января, около 11 ч. вечера, пришел ко мне о. Георгий. Наружность его была измученная, голос хриплый, потерял его. Предложил я ему закусить, он отказался, только и было, что выпил полстакана чаю, но курил одну за другой папиросы. Говорить как будто ему не хотелось. В 12-м часу он был в постели и спал очень крепко, ночью не просыпался. 9-го января проснулся в 8 ч. утра и пил чай, но закусывать ничего не хотел…» Говорить перед толпою в это утро он уже не мог или не хотел, сказав ей накануне свое последнее напутственное слово. Какие-то подозрительные личности наведывались в квартиру, где он провел ночь. «…Через несколько минут приходит некто К., — пишет хозяин этой квартиры, — и обращается к о. Гапону со словами: „О. Георгий, вас г. пристав просит к себе в петергофский участок для переговора по телефону с г. градоначальником по очень важному делу“. О. Георгий ему ответил: „Теперь, товарищ, поздно и не время. Надо было раньше переговаривать. Подите сами к телефону и скажите, что я, священник Гапон, г. градоначальник, что вам угодно, — а мне сейчас некогда, я должен сейчас отправляться с товарищами ко Дворцу“». Возможно, как полагает пишущий приведенные строки, что это были уловки тайной полиции, старавшейся выманить Гапона и, арестовав тайно от толпы, расстроить шествие. По сообщениям некоторых свидетелей, Гапон был чрезвычайно взволнован предвидением того, что должно было случиться. Некоторым женщинам, матерям семейства, подходившим в последнюю минуту просить его напутственного благословления, он советовал лучше идти домой, потому что, может быть, будут стрелять. Приближенные Гапона достали большой портрет Царя и два небольших портрета Царя и Царицы и сделали большой белый флаг, на котором написали крупными буквами: «Солдаты! Не стреляйте в народ».

Толпы уже стекались к отделу, заполняя весь двор и часть улицы. Утром в помещении собрания раздавались пособия стачечникам и собирались последние подписи под петицией. «В 9 с половиною часов утра, — говорится в цитированной уже записи, — пришли несколько человек с предложением: „О. Георгий! А можно нам поднять иконы и крест, чтобы идти с крестным ходом?“ О. Георгий им на это ответил: — „У нас нет икон и негде взять“. — Народ говорил: „Мы, батюшка, можем достать, и нам дадут“. — „Если можете достать, тем лучше“». Через 40 минут Гапону сообщили, что хоругви, крест и иконы принесены. Их взяли в часовне Болдыревской дачи. Около 11 ч. утра Гапон, в священнической рясе, вышел во двор, где ожидал крестный ход и многотысячная толпа рабочих. Здесь же было несколько человек полиции с помощником пристава. Около ворот, по шоссе, проезжали конно-городовые и инженер Р. Он подошел к Гапону и потом, обратившись к толпе, сказал от его имени напутственное слово делового характера. Шествие стало строиться в ряды. Впереди несли хоругви, иконы, крест, царские портреты и белый флаг. В первых рядах, крепко взявшись под руки, шли, окружая Гапона, самые смелые, самые восторженные. Предшествуемый полицией, крестный ход тронулся и растянулся по шоссе — чуть не на несколько верст. На небе сияло солнце. Запели «Спаси, Господи, люди Твоя». Все шли с обнаженными головами. Полицейские чины на пути снимали шапки.

Когда голова шествия приближалась уже к Нарвским воротам, из-за ворот, прямо на толпу, карьером понесся отряд конницы. Он прорвал шеренги первых рядов, но быстро повернул назад и отъехал в сторону, открывая стоявшую на мостике — поперек его и по бокам — пехоту. Толпа пришла в замешательство. Но первые ряды сейчас же сомкнулись, взялись за руки и с пением мужественно двинулись вперед, к мостику. Раздался сигнальный рожок, — обезумевшие, ничего не понимающие псковские солдаты дали залп. Помощник пристава крикнул: «Что вы делаете! Как можно стрелять в крестный ход и портрет Царя!» — но через минуту упал мертвым. Солдаты продолжали стрельбу пачками, беглым огнем. Невообразимое смятение произошло в эту минуту, когда повалились люди в первых рядах, роняя образа и хоругви. Убиты были старики, несшие царские портреты, и мальчик, несший церковный фонарь. Ужасные крики неслись из толпы. Часть ее разбегалась, пряталась по соседним дворам. Шальные пули догоняли ее и там. Другая часть, верная клятве не отступать, в безумном порыве напирала вперед. Подкошенные пулями, падая, сшибали других. Гапон тоже упал, сбитый с ног одним из убитых первого ряда. «Верная стража», среди общего смятения, подхватила его и быстро перебросила через забор. Он скрылся, никем не замеченный. В толпе пронесся слух, что он убит. Спереди напирала теперь на толпу конница, топтала портреты и хоругви, теснила людей, живых, раненых и убитых. Здесь пало на месте несколько десятков, более сотни было ранено. Часть убитых была скрыта полицией, но многие выставлены были потом, для опознания, в больничных мертвецких. Месяц спустя жена одного рабочего, сама не потерявшая в этом деле никого из близких, рассказывала нам дрожащими губами, какие у этих покойников были «страшные и удивленные лица».

В других окраинных частях города, кроме Петербургской стороны, ответственные офицеры действовали мягче и в солдатах заметно было более сознательности; в некоторых местах замечалась даже некоторая нерешительность. Некоторые отделы, шедшие не такими компактными массами, добрались до Дворцовой площади без столкновений с войсками. Колпинцы имели первое объяснение с войсками только на Мытнинской, подле Невского. Офицер просил их идти не толпою, а маленькими группами, что они и исполнили. Все думали только о том, чтобы добраться до цели.

Толпа, шедшая из Невского отдела, беспрепятственно дошла до Шлиссельбургской части. Здесь путь был перерезан пехотой, за которой стояли казаки. Для объяснения с толпою вышел пристав и выехал казачий полковник. Толпа остановилась. Председатель отдела Петров, шедший впереди с другими депутатами, вступил в переговоры с полковником. «Петров объясняет ему, — пишет один рабочий, свидетель, — что мы идем смирно, не нарушая никакого порядка, нам одна дорога — вперед, назад нам незачем идти. После недолгих разговоров слышим ружейный выстрел, но из холостых, за ним другой, третий…» Задние ряды пришли в смятение, побежали. Раздались крики: «Товарищи!.. Стой!.. Не изменяйте». Первые ряды не отступали. Многие из бежавших возвратились назад. Между тем пехота отошла, оставив впереди уральских казаков. «Толпа подвинулась вперед, — продолжает тот же свидетель. — Стали их просить, чтобы пропустили. Офицер говорит: — „Пропустить я вас не могу, вы идете против Царя“. Рабочие говорят: „Нет, мы идем за Царя, мы только хотим вытащить его из сетей капиталистов и казнокрадов“. — Сколько раз он потом хотел разогнать толпу, но она крепко держалась своей заповеди, которую дал священник: „Умрем, товарищи! Шагу нет назад“. Казаки отчаянно махали шашками, некоторых били плашмя, а на других замахивались острием, даже ранили Петрова. Сколько раз народ становился на колени, и слышны были раздирающие крики: „Пощади!“ — и озлобленные крики, с укором: „Братоубийцы! Опричники! Креста на вас нет!..“ Казаки наезжали на толпу, которая продолжала рваться вперед. Один старик из первых рядов бросился перед ними на колени, умолял пощадить народ. Его смяли лошадьми и ранили шашкой…» Но в это время средняя часть толпы проломила ворота в склады на Неву и, очищая дорогу, устремилась в город по льду, небольшими кучками и врассыпную, торопясь поспеть на площадь к условленному часу.

С Васильевского Острова почти никто не попал на площадь. Столкновение с войском произошло здесь скоро после выхода из собрания. Неподалеку от набережной Невы 4—5 линия была пересечена войсками. Стройная длинная колонна шествия медленно двигалась навстречу им и шагах в 25—30 остановилась. Депутаты вышли вперед и, махая белыми платками, пытались объяснить что-то, кричали убеждающим, умоляющим голосом. Отряд конницы поскакал на толпу, оттесняя ее в сторону. Пехотинцы уже взяли на прицел. Депутаты расстегнули пальто, подставляя груди. Что-то дрогнуло в ряду солдат, поднявших ружья. Офицер быстро распорядился выпустить из пехоты новый отряд казаков с обнаженными шашками. Толпа была смята, отброшена назад, оттиснута в прилегающие переулки. Пробиться вперед было невозможно. Толпа рассеивалась, уводя раненых, часть пошла назад к собранию, другая металась в негодовании по улице между отрядами казаков. Раздались призывы к оружию. Молодежь пошла громить оружейную мастерскую Шаффа. Группа рабочих под руководством студента завладела типографией и стала наскоро печатать на ручном станке здесь же составленную прокламацию. На углах ближайших улиц быстро собирались толпы народа. В одном месте бросились на отряд полиции и отобрали у нее шашки. Выступили ораторы из социал-демократов. Их слушали теперь: настроение необычайно резко изменилось. Негодование кипело в толпе, но руководители не знали, что делать, какой выход дать этому негодованию. Послали разведчиков в другие части города. На 4-ой линии стали валить телефонные столбы и строить баррикады.

Выборгский отдел шел к Троицкому мосту на соединение с отделом Петербургской стороны. На большой Дворянской он был встречен конницей, которая смяла его быстрым натиском с шашками наголо. Три раза конница прорезала его взад и вперед, сшибая и рубя людей. Толпа в смятении рассеивалась, подбирая раненых, но передняя часть ее быстро шла вперед на условленное соединение с товарищами. В это время со стороны Троицкого моста раздался сигнальный рожок и послышались выстрелы. Некоторые побежали туда, на звук выстрелов, и вновь попали под шашки. Другие спешили обходными путями ко дворцу.

Шествие на Петербургской стороне было чрезвычайно многолюдно и торжественно. Передние ряды и здесь шли крепкими цепями, взявшись под руки, мужчины и девушки, рабочие и среди них, вместе с ними, взволнованные движением интеллигенты. В толпе было несколько гимназистов. Шагах в 300 от Троицкого моста, подле парка, толпа завидела перед собою перерезавшую ей дорогу пехоту. Командовавший офицер пошел навстречу и, крикнув что-то, замахал рукой. От толпы отделились депутаты со свитком петиции. Они уже подходили к нему, показывая знаками, что они безоружны, но вдруг офицер повернул назад, отбежал в сторону на тротуар и сделал знак солдатам. Раздался рожок, и вслед за ним, быстро один за другим, три залпа. Многие из бывших в толпе не сразу поняли, что такое произошло. Падали окровавленные люди. Молодая девушка, — рабочая, шедшая недалеко от старого отца, истекая кровью, ползала по земле и кричала «папа»… Несколько десятков человек были убиты наповал. Уцелевшие подбирали раненых, усаживая их на извозчичьи сани. Суетились, помогая, гимназисты. Публика останавливала для перевозки раненых частные экипажи. Одну женщину повезли в больницу с простреленным насмерть у нее на руках годовалым ребенком. Пули летели здесь очень далеко и настигли немало случайных жертв. Народ в ужасе сходился со всех сторон на звуки залпов, а вслед убегающим из расстрелянной колонны неслась появившаяся с Дворянской улицы конница, настигала их шашечными ударами и наносила удары даже лежачим.

Отсюда, как и из-за Нарвских ворот, тоже почти никто не дошел до Дворца.

VII

Во втором часу дня по тротуарам Невского, как это бывает обыкновенно в ясные праздничные дни, двигалась огромная толпа народа. Но среди обычной городской публики сейчас же бросалась в глаза масса рабочих. Они торопливо шли, кучками и вереницами, в одном направлении, к площади Зимнего Дворца. По улице разъезжали отряды казаков. Чем ближе к Адмиралтейству, тем гуще были толпы и тем больше было казаков. В конце Невского движение конок было прекращено. Улица была перерезана отрядом конницы. По Адмиралтейскому проспекту быстро разъезжали, тесня народ к панелям, такие же отряды и группы жандармов. На Дворцовой площади была масса войск, конницы и пехоты. Дворец был окружен пушками. Толпы народа теснились здесь к решетке Александровского сада, с одной стороны, к зданию Генерального Штаба, вплоть до Арки, с другой. Народ все прибывал, размещаясь по обеим сторонам Адмиралтейского проспекта, и по углам Невского. Многие пошли в сад и изнутри теснились к его решетке. На ветках деревьев сидели взобравшиеся туда уличные мальчуганы. В саду, пользуясь редким солнечным днем, играли дети, каталась на коньках беспечная молодежь. Городской люд шел по своим надобностям во всех направлениях и задерживался в саду или на площади необычайным зрелищем. Учащаяся молодежь, интеллигенция, кое-кто из случайной публики смешивались с рабочими.

Настроение было сдержанно-возбужденное. Народ терпеливо ждал появления Царя. Между рабочими шли тихие разговоры. Тут были лучшие, самые мужественные из них, добравшиеся сюда через все преграды. Иногда эскадрон конницы проносился с шашками наголо по Адмиралтейскому проспекту или начинал напирать на публику, теснившуюся у стен и решеток сада. Тогда в толпе раздавался громкий негодующий ропот, крики, похожие издали на перекатывающееся «ура». Около 2 часов жандармерия прошлась по Александровскому саду и, небрежно приказав некоторым группам расходиться, заперла все входы и выходы сада, оставив там публику. Толпа начинала между тем волноваться: с окраин приходили известия о расстрелах. Но рабочие упорно ждали Царя. Кто-то сказал, что Царя нет в С.-Петербурге. Большинство не поверило. Изредка в толпе раздавались крики: «Уберите войско! Ведь мы ничего дурного не делаем». В одном месте толстый офицер с красным лицом подошел к толпе и сказал: «Расходитесь! Будут стрелять». Слышавшие это не поверили ему и продолжали говорить между собой: «За что же стрелять?»

К рабочим, стоявшим у Штаба, — это была группа колпинских, — тоже подошел офицер с предупреждением, что будут стрелять. Ему ответили: «Стреляйте! Мы пришли искать правду». Вскоре из группы пеших войск, занимавших середину площади, выделилась рота Преображенского полка с офицером и выстроилась в две шеренги против Александровского сада. Публика смотрела с недоумением. Заиграл горнист. Наступила тишина. Все переглядывались. Раздались ободряющие голоса: «Это так… Не может быть…» Горнист проиграл еще раз, и послышалась команда: «целься». Первый ряд преображенцев опустился на колени и взял на прицел. Никто не тронулся с места, но лица побледнели, многие стали креститься. Раздался залп — в народ, стоявший у сада, и прямо в сад, в любопытных и в играющих детей. Толпа замерла. Некоторые подумали, что залп холостой. Но кругом на площади и за решеткой сада валились убитые и раненые. С деревьев, как подстреленные воробьи, посыпались мальчуганы. Кто-то громко застонал. Часть толпы вдруг скорчилась, согнулась и побежала в сторону. Солдаты сделали полуоборот вправо и дали залп по направлению к Адмиралтейству и к Дворцовому мосту. Потом полуоборот влево — и залп по направлению к Штабу, в убегающую толпу.

Народ закричал, заволновался. Громкий ропот понесся по площади, по Адмиралтейскому проспекту, по Невскому. Шальные пули сваливали прохожих у самой набережной и за Александровским садом у Исаакиевского собора.

С необычайной быстротой распространился повсюду слух о происшедшем, и холодная толпа петербургских улиц вдруг закипела гневом, забыла всякий страх, забушевала. В то время, как на Дворцовой площади и поблизости от нее подбирали, уносили в соседние дворы и увозили раненых, а по Гороховой тянулись, одни за другими, извозчичьи сани с трупами неизвестных убитых, народ с бешенством набрасывался на случайно проходивших и проезжавших по улице офицеров, стаскивал их с извозчиков, рвал эполеты, вырывал шашки. Повсюду раздавались крики: «Убийцы! Кровопийцы! Палачи! От японцев бежите, а в своих стреляете». По Невскому, по улице Гоголя, по Морской, по Гороховой сновали толпы народа, разгоняемые озверевшей конницей с шашками наголо. Народ бросался бежать, прижимался к стенам, но сейчас же снова смыкался. На всех перекрестках образовались кучки, среди которых говорили случайные ораторы или раздавался громкий ропот, слышались озлобленные голоса: «Пулями угостили!..»

По Невскому и Гороховой все еще везут раненых и убитых. Толпа отнимает покойников у полиции и переносит их к Казанскому Собору с криками: «Шапки долой!» — «На колени перед мучениками!» В одном месте Невского толпа, отняв три трупа у полицейских, кладет их на снег и, опустившись на колени, поет «Со святыми упокой». Конница карьером несется на поющих и разбрасывает их в стороны, но они сейчас же опять собираются. В другом месте несут труп рабочего с пением молитвы, сменяющейся революционной песней. Два студента с обнаженными головами везут убитого товарища… А в это время пехота уже дает залп по толпе у Полицейского моста. Околодочный на Гороховой, видя, как народ избивает офицера, стреляет куда попало из револьвера. На Морской, у Арки, и на Певческом мосту кавалерия бросается вперед и рубит народ шашками, раскраивает черепа, не щадя ни женщин, ни случайных прохожих. Стреляют недалеко от Думы…

Небывалое, невиданное зрелище представлял собою в это время Петербург. И как бы в довершение фантастической картины бунтующего города, на затянувшемся белесоватой мглою небе мутно-красное солнце давало в тумане два отражения около себя, и глазам казалось, что на небе три солнца. Потом, в 3-м часу дня, необычная зимою яркая радуга засветилась в небе, а когда она потускнела и скрылась, поднялась снежная буря. И народ, и войска были в это время в каком-то неистовстве. На Полицейском мосту вновь и вновь раздавались залпы пехоты: вдоль по Невскому, в ту и другую сторону, в обе стороны по набережной Мойки и даже на лед ее, куда прыгали, спасаясь от пуль, обезумевшие люди. Стреляли и в момент затишья, в небольшую кучку людей, прижавшуюся к дому Строгонова, и в толпу, бросавшую камни вслед проезжающему офицеру. Народ находился здесь в это время в состоянии какого-то трагического разгула. Шиканье, гоготанье, свистки, яростные ругательства войскам неслись со всех сторон. На льду Мойки плясало несколько подростков. Мальчишки кричали: «Урра, победители!.. Урра!..» — и с хохотом бежали вслед за проезжавшим в это время конным отрядом, осыпая его насмешками. Даже выстрелы встречались теперь смехом, руганью и издевательствами. Некоторые, распахивая пальто, подставляли грудь под дула ружей. «Я никогда не видел подобного настроения толпы и не думал, что при таких условиях оно возможно, но в то время я не находил в этом ничего странного», — пишет один свидетель.

Становилось уже темно. Буйство толпы сосредоточилось в центре города. На окраинах было тихо, и кучки казаков и улан, шпионов и городовых набрасывались на студентов, избивали и топтали их ногами; хватали, колотили шашками и тащили в участок рабочих. На Васильевском Острове, по Малому проспекту, сооружались неискусные баррикады. На 4-ой линии баррикады были уже разобраны: отряд пехоты без труда справился с их защитниками, сбросив одним залпом оратора, говорившего речь к солдатам, и знаменосца, высоко поднимавшего красный флаг социал-демократии. Борьба была здесь слишком неравная. Маленькие кучки рабочих восторженно кричали: «Товарищи! Умрем за свободу!» — и мужественно подставляли себя под пули.

Положение наиболее сознательных и, особенно, партийных рабочих, так же как и интеллигенции, не сливавшейся с бунтующей народной стихией, было в это время поистине трагическим. В редакции «Сына Отечества», куда, словно по сговору, ежеминутно притекала с Невского все новая публика и приходили из разных частей города рабочие за справками о том, что где происходит, виднелись со всех сторон воспаленные, измученные лица, и все говорили вполголоса. Вошедший с улицы хорошо одетый рабочий молча озирался некоторое время, потом обратился к группе литераторов: «Позвольте попросить у вас совета, — сказал он, — что делать интеллигенции?» — «Интеллигенции? Как?» — «Да, да, рабочей интеллигенции, нам. Все измучились. По домам, что ли, расходиться?» — Литераторы смутились и не нашли подходящего ответа.

Вечером было большое шумное собрание интеллигенции в помещении Вольно-Экономического Общества. Читалось вслух воззвание «К офицерам, не принимавшим участие в бойне 9-го января» и собирались подписи под ним. Читалось первое письмо Гапона к рабочим. Говорили о вооружении, о митингах, послали людей в театры с требованием закрыть их. Но и здесь чувствовалось душевное смятение, растерянность, отсутствие объединяющего лозунга, оторванность от толпы.

А толпа не спрашивала, что ей делать. Рабочие, пережившие страшный день, уже разбредались по своим окраинам, но на Невском до позднего вечера шумела городская толпа. В одном месте зажгли киоски, в другом ломали фонари. Кое-где слышались революционные песни. Во дворце Сергея Александровича били камнями стекла. Кавалерия помчалась опять разгонять толпу, — карьером взад и вперед. Толпы ремесленников, мастеровых, мальчишек встречали и провожали ее дружным ревом, вылетавшим словно из одной груди: «Братоубийцы! Братоубийцы!» Подростки гнались за ней и бесстрашно шныряли под самыми лошадьми.

На Петербургской стороне и Васильевском Острове хулиганы беспрепятственно громили магазины. Разъезды гонялись на Острове за маленькими кучками народа и одиноко идущими людьми, рубили шашками, стреляли в спину бегущим, избивали детей, врывались в частные квартиры.

Ночью город производил впечатление завоеванного неприятелем. На площадях расположились пикеты. Пылали яркие костры. На улицах царила мертвая тишина.

VIII

Три дня продолжались в городе бесчинства казачьих и вообще кавалерийских разъездов. Но на всех перекрестках, несмотря на постоянные атаки кавалерии, продолжали собираться толпы. Повсюду слышалась откровенная критика властей и порядков, юмористические замечания по адресу проезжающих войск: «Что, храбрый народ! Хорошо с безоружными сражаетесь!» — «Эй, псковичи! Бейте москвичей!» На Невском, недалеко от Думы, подле колониального магазина Романова, где на стене и панели виднелась еще запекшаяся кровь, слышались злые народные шутки: «Вчера на этом месте тут живой кровью торговали…» В пятом часу дня, 10-го, на Невском и многих других улицах внезапно потухло электричество и произошла паника. Прошел слух, что скоро закроют водопровод. Слухи — правдоподобные и неправдоподобные, совершенно фантастические, — продолжали расти, волнуя воображение. Магазины были закрыты, многие забиты досками. Более робкие обыватели не решались выходить из дому. Но улица и во мраке продолжала жить необычайною, возбужденной жизнью, впервые взволнованная, словно пробужденная от вековой внутренней спячки. Во мраке словно еще громче, еще сильнее раздавались человеческие голоса. Приказчики, ремесленники, извозчики произносили уже не те слова, с которыми еще накануне рабочие двигались из отделов. В городе было шумно и жутко. Только перед больницами, где с утра до ночи толпился народ, стояла гробовая тишина: люди пришли искать своих — ранеными или убитыми, но не могли их доискаться. Часть трупов тщательно скрывалась администрацией в каких-то больничных сараях, куда можно проникнуть только за подкуп. Многим беднякам не удалось увидеть своих покойников: полиция вывезла и похоронила их в братских могилах Преображенского и Успенского кладбища в 3 час. ночи, обманув публику, допытывавшуюся о времени похорон. На Смоленском кладбище приказано было похоронить убитых до обедни. Только на Митрофаньевском кладбище похороны убитых за Нарвской заставой происходили открыто, при стечении десятитысячной рабочей толпы, в присутствии полиции и войск. Ораторы произносят над могилами речи, призывая к мести за невинно пролитую кровь. Из толпы кричат солдатам: «Шапки долой, палачи!» — и угрюмые солдаты, в присутствии своего начальства, покорно исполняют это требование толпы. Многие рабочие просили писать на могильных крестах родственников: «Невинно убиенный 9-го января». Администрация приказывала стирать эти надписи.

Внешняя жизнь в городе скоро стала входить в обычную колею. Обыватели пережили бурю, в некоторых душах остался след от нее, но эта буря не затронула их интересов. Тревоги интеллигенции, аресты, производившиеся среди нее, не касались толпы и не волновали ее. Но на рабочих окраинах, создавших движение, разыгрывалась в те дни настоящая глубокая драма. Гапона больше не было. Председатель отделов, молодой, всеми любимый рабочий Васильев был убит. Другие руководители отделов были арестованы. Массовые аресты производились по всем фабричным районам. Не только тюрьмы, но и помещения при полицейских частях были переполнены арестованными. Самые отделы были закрыты, запечатаны; кассовые книги, кое-где самые кассы, библиотеки отделов, куда рабочие жертвовали свои годами собранные книжки, были унесены полицией. Рабочей массе негде было больше собираться, не у кого спросить совета и разъяснения по многим вопросам, вставшим в уме. Старые верования были разбиты, и темным, полусознательным людям некуда было с надеждою обратить взоры. Забастовка продолжалась еще несколько дней, но становилось все тяжелее и тяжелее. Многие тысячи, собранные в эти дни интеллигенцией, раздробляясь на десятки тысяч нуждающихся, превращались в гроши. В семьях начинался голод и гнал на работу, на ненавистные фабрики и заводы, где все еще стояли войска.

Негодование и злоба мучили всех, обращаясь временами, у более темных людей, не туда, куда следовало. В некоторых местах готовы были обвинять во всем студентов, интеллигенцию, которой и раньше не доверяли, или вожаков движения, «показателей пути истинной», как они называются в одной записи. Другие с первых же дней затаили в душе великое возмущение против правителей, жажду мести и борьбы. В более мягких и вдумчивых людях происходил глубокий психологический и умственный процесс, заново пересматривались все представления о жизни. Вместе с чувством горечи, разочарования, обиды, главное — обиды, о которой говорят многие записи, в душе шевелилась мысль о значении рабочей массы, сознание совершенного ею подвига, ее приобщения к мировой исторической борьбе. «В больнице, когда очнулся, душа кипела обидой, и была даже гордость, что мы — значащие люди, и думается мне, что это только начало значения», — сообщает один рабочий. Другой пишет о настроениях массы несколько дней спустя, уже после объявления от С. Синода: «Правительство насильно заставило отцов смиренных принять в деле участие с прибавлением, что Япония прислала 18 миллионов на забастовки. Отпечатаны книжки под изданием Богдановича „Русским рабочим“, но книжки вызвали смех и отвращение… Рабочие твердо убеждены, что все это не зря пройдет; хотя требования не все удовлетворят, но день 9 января останется у всех в памяти, даже будет историческим событием». У многих была мысль, что нужно еще раз «идти» — «сначала опять мирно, а потом уж напролом». Никем не избранная депутация к Царю тоже заставила рабочую массу о многом передумать. «Вот раздался всем неизвестный слух, что будто Царь потребовал какую-то депутацию, — пишет простодушным языком один свидетель, — и они пошли, а когда пришли, то стали рассказывать, что видели и что слышали, и народ удивляется и говорит: „А может, и будет что!“ — Но через несколько времени они стали говорить: „А кто выбирал их, не знаем! Так это не наши рабочие, и мы знать не хотим, что они…“ — Тут многие разругались и не признавали ничего — ни депутатов, ни правительства». Более того, рабочие не признали помощью пожертвованные свыше в пользу семей пострадавших 50.000 р. Они называли их «ценою за кровь» и считали грехом пользоваться ими. «И вот опять начинает являться озлобление против правительства, — пишет один свидетель в заключение своих заметок. — И услышав, что многие опять забастовали, все готовы снова забастовать и настроены так: лишь бы только пойти. Сказать „идем“ — и все бы пошли».

Таково было настроение петербургской рабочей массы в половине февраля. Она была уже бесконечно далека от тех трогательных и наивных чувств, которые привели ее на площадь Зимнего Дворца. В ней быстро крепло самосознание, развивалось критическое отношение ко всему происходящему и созревала идея «идти напролом».

Л. Гуревич.

Примечания

1. Нам известно, что с другими лицами из внепартийной интеллигенции Гапон держал себя иначе: он не только соглашался выступить немедленно с определенной политической резолюцией, но назначил время для такого выступления на 17-го декабря.
2. Показание это почти полностью напечатано в «Докладе комиссии, избранной общим собранием присяжных поверенных 16-го января 1905 г. по поводу событий 9—11 января».
3. Подводя итог всем своим впечатлениям и сообщениям других лиц относительно условий, при которых началось утром 9-го января шествие народа с петицией, г. Дьячков говорит: «Картина была такова, что у меня, как у человека православного, преданного Самодержавному Государю, любящего родную историю и предания старины о единении Самодержавного Царя с преданным ему народом, не оставалось никакого сомнения, что стрелять не будут, стрелять не посмеют».
4. К. К. Арсеньев, Н. Ф. Анненский, А. В. Пешехонов, И. В. Гессен, В. А. Мякотин, В. И. Семевский, М. Горький, Е. И. Кедрин и Н. И. Кареев; к этой депутации был присоединен и рабочий Д. В. Кузин. Через 3 дня после того все эти лица, кроме К. К. Арсеньева, были заключены в Петропавловскую крепость.
5. Это была упомянутая выше жена рабочего, председательница женских собраний в отделах, К. Прим. авт.
6. В петиции имеется пункт о «свободе совести в деле религии», а в последней, менее известной публике, редакции ее, — и пункт об отделении церкви от государства.
   Прим. авт.