В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том третий. Статьи и рецензии (1839—1840). Пятидесятилетний дядюшка
М., Издательство Академии Наук СССР, 1953
121. Наказанное преступление. Москва. В тип. Кириллова 1839. В 12-ю д. л. 46 стр.1
Каких чудес не порождают иногда московские типографии! Мы думали — охотно сознаемся в этом заблуждении — что так называемые «московские романы», с редкою неутомимостию производимые в Москве каким-то таинственным обществом бездарных писак, составляют nec plus ultra[1] литературного безобразия, самый низкий слой нашей книжной производительности; но нет, это было заблуждение… Есть еще московские повести, и этим-то повестям по всей справедливости принадлежит право — быть образцами литературного уродства. По своей наружности эти повести принадлежат, очевидно, к одной фамилии с московскими романами: та же серенькая бумажка, та же типография, то же надутое заглавие; но если разбирать по внутреннему достоинству, то — о, как возможно! — московские повести в сравнении с романами представляются самою чопорною аристократиею. Вот, например, «Наказанное преступление»… Но, боже мой, мы не в состоянии передать вам и половины тех впечатлений, которые вдруг осадили нас, когда мы наудачу развернули эту книжку и прочли в ней один пункт! Ручаемся, чем хотите, если бы вы с намерением предположили себе написать величайшую нелепость, вы никак бы не сравнились в этом искусстве с неизвестным нам скромным автором «Наказанного преступления». Что за надутая, что за высокопарная нелепость. Полюбуйтесь, прочтите хоть два или три пункта из этого глубоко бессмысленного создания: «Вдруг, эта прекрасная рассеянность, обвенчанная прелестями, рассыпалась серебряными блестками воспоминания» (стр. 5). — «Этот крупный звон жизни мимолетен, оставит порывы молодости, затухнет воспоминанием» (стр. 7). — «Ветер, унывно прогремел по полю, вея помин южной покойницы» (стр. 16). — Или вот картина: «По ней-то (тропинке)2 шла, едва передвигая ноги, плачевная в рубищах женщина, с лицом загорелым от солнца, голова прикрыта была бурою шалью, черные волосы клубами вырывались и в беспорядке загородили пламенные ее щеки, кипевшие каким-то отчаянием, глаза из-под густых бровей блистали огнем безумия, на плечах висела котомка, платье на ней висело клочьями, выказывало белую рубаху, обувь состояла из оборванных лаптей» (7—8). О великая книжная производительность! Какими похвалами превознести тебя!
Вы, верно, не потребуете, чтобы мы изложили перед вами содержание этой нелепой сказки: это значило бы мучить вас, — а мы, право, совсем не так злы.
1. «Литер. приб. к Русск. инвалиду» 1839, 25/XI, т. II, № 21 (ценз. разр. 24/XI), стр. 409. Без подписи.
2. Вставка Белинского.
- ↑ крайний предел (латин.). — Ред.