Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Надо сказать спасибо! править
Вот здесь послушаешь, говорят: тот уехал на ваканс, а другого встретишь — приехал с ваканса.
Пришел в редакцию: где секретарь? — Уехал на ваканс, а редактор приехал с ваканса.
Лицо такое более спокойное. И краска в лице играет. Загорел немножко.
Встретил артиста-певца. Спрашиваю:
— На ваканс были?
— Нет, какой ваканс… Что вы спрашиваете! Разве у нас есть вакансы?
— Разве нет? — говорю, — так я спросил, вас не было видно. Я и думал.
— Странно, что вы спрашиваете.
— Почему? — удивился я.
— Да как же. От вас-то это слушать чудно.
Вы забыли, что у нас Большой театр в Москве закрывался в начале мая, а открывался 15 августа. Жалованье шло, а я пел лето по Волге, в Иркутске. Где я только не пел, и на всех курортах был. В Кисловодске, в Ессентуках, в Мариенгофе, в Сестро-рецке, а здесь жарища, так в номере лежал целый месяц в тоске. Москву вспоминал.
А сейчас в лавочку иду — надо купить поесть что-нибудь. Эх, помните, по Волге на пароходе летом едете. Берега какие! Стерляжья уха, расстегаи с зернистой икрой, кают-компания. Едем в Саратов давать концерт. Публика встречает на пристани аплодисментами. Дамы записки в руку суют, приглашения на обед. Разбираешь, как куда попасть.
Вы, кажется, все забыли, — сказал он мне сердито и остановился около лавочки, смотря на вялые огурцы, салат, картошку, яблоки.
И, посмотрев на меня сердито, кивнул головой и пошел внутрь лавки.
«А верно ведь», — подумал я. И сразу Москва встала передо мной.
Осенью с вокзала едешь на извозчике. Москва уже вся в сборе. Вернулись с дач.
В театре, на сцене встречаешь съехавшихся артистов. Веселые, загорелые, нарядные, фланируют по Кузнецкому Мосту. Пальто в талию, цилиндры на голове, руки в перчатках, держат палку с набалдашником из слоновой кости.
Раскланиваются с проезжающими знакомыми.
— Это ты с кем здоровался? — спрашиваешь артиста-приятеля.
— Как — с кем? Разве не знаешь Шибнева? Видишь эту у меня булавку, изумруд, — это он мне на бенефис поднес.
Опять оба раскланиваются с проезжающею дамой в коляске. Из коляски дама с ними так весело раскланялась.
— А Надюша не дура, — смотря на проезжающую, сказал актер, — как его пристроила. По ниточке он ходит. И пить бросил. Вылечила его. Драма ведь у него была. Отец его насильно женил. Ведь я у него месяц жил. Не пускает. «Ты, — говорит, — меня спасаешь». Все мне рассказывал про свое горе. Так веришь ли, целый месяц из «Мавритании», «Яра», от Жана не выходили. Там и жили. Домой — не шел. Он мне рассказывает всю-то драму свою, а я ему говорю: «Черт с ней». Не отпускает меня. Ну, я, конечно, петь должен. Он дожидается. Приеду с приятелями из театра к Жану, а уж ужин готов. Ну, начинается пьянство на всю ночь, музыка, хоры… Так, знаешь, я его чем вылечил? «Пляши, — говорю, — пляши до забвения, снимай горе и ругай ее, на чем свет стоит, ругай». И что же, благодарит, целует меня. «Ты, — говорит, — мой лучший друг».
Вот раз из окна от Жана мы увидали эту Надю. На тройке в компании приехала к Жану. Вот я ему говорю: «Смотри, эта актриса недурна, брат. Вот отбей, тогда вылечишься». Он как-то глазами замигал и говорит:
«Да, хороша, но как отобьешь?» — «Дурак ты, — говорю, — почти каждую отбить можно». — «Да как, как познакомиться-то?» — «Да, — говорю ему, — у тебя купонов в кармане сколько, разноцветные они». — «Да, — говорит, — вот купоны разные». Он купоны-то вынул и бросил на стол. «Это, — говорит, — Петр Кузьмич у меня все режет». — «Постой, — говорю я, — мы сейчас гуммиарабик спросим, и я из них ленты наклею». Ну, наклеили мы ленты. Я ему все на котелок пристроил. Позвали цимбалиста, и я ему говорю: «Я ее тихонько через метрдотеля вызову, а ты котелок надень и будешь вроде как какой-то южный американец, весь в лентах до полу. Как я с ней войду, ты плясать начинай». Ну, я и вызвал ее из кабинета; она там кой с кем, со своей компанией сидела. Она как вошла к нам в кабинет — удивилась. А он танцует и поет:
Олл райт, олл райт!
Ушла она и спрашивает: «Кто это он, весь в купонах? Кто это?» А я говорю ей: «Он — он русский американец. Мы вас круглый месяц с ним ищем. Больше я вам ничего не скажу». И не надо было! Лентами этими всю ее обвили. За цветами ночью к Ноеву посылали. Так из ресторана чуть свет выходили, а лестницу и дорогу до подъезда, в тройку садиться, метрдотели цветами усыпали. Я моему приятелю сказал: «Ты к ней сразу не приставай и молчи». Она ему письмо. Он ответ в стихах. Подбирали подходящее:
Вас стоит только раз увидеть,
Чтобы убедиться и решить,
Что вас возможно ненавидеть,
Но невозможно не любить!
Это все решило. Написала любовное письмо, что «я только и думаю о вас». Ну вот и вылечился. Но немножко странновато. Боится всех — как бы не отбили. Меня тоже — дурковат малость. Мне-то что, какая корысть? Я ведь ему как человеку помог. Но дурак! Слюни распустил. Я ему больше не нужен. Ошибается. Надоест. Я ее знаю, через год его бросит — опять ко мне придет, — засмеялся артист, — опять лечить придется.
Блестят магазины Кузнецкого Моста. В витрине Фаберже сверкают драгоценные камни, кольца, ожерелья, жемчуга, бриллианты.
— Не люблю я этих бриллиантовых колец, — говорит артист, — мне их много на бенефисах подносили, мужчины колец не носят, — как-то, знаешь, не идет, а женщина когда видит на руке у тебя бриллиант, то как-то волнуется и начинает говорить не то. Без бриллианта лучше! Искренней.
— Конечно, — подтвердил другой артист, — они бриллиантов не могут видеть равнодушно. Я, помню, молод был, и романчику меня завернулся. Влюблен был. У меня — ни шиша, у нее — тоже. И все ничего было, хорошо. Гуляя с ней, также вот увидели магазин. Она видит бриллианты, ожерелья. Смотрю, глаза у нее загорелись восторгом. Я ей говорю: «Ну что это, стеклышки, блестят, и только. Что в них? Это интересно дикарям; себе в уши серьги вдевают с бриллиантами. И у нас тоже. Это дикарство». — «Это красиво, — сказала она мне сухо, — я бы с удовольствием носила серьги. Вы, пожалуй, скажете, что надеть вот это жемчужное ожерелье тоже дикарство. По-вашему, пожалуй, и шляпа хорошая для женщины тоже дикарство? Вы, — говорит, — что-то заврались. Не можете мне купить бриллианта, оттого и говорите, это стеклышки ничтожные, в дурах меня держать хотите». — «Позволь, — говорю, — что ты. Эти безделушки могут только утешить именно дуру. В Индии там себе на чалму мужчины нацепляют бриллианты, а женщины голые ходят». — «Довольно, милый мой, — сказала она. — Я вижу давно, что вы хотите, чтобы я голая ходила». Повернулась и ушла. Вот ведь что. Встретил ее, она со мной не здоровается, а приятель мне сказал, который видел ее, что она про меня говорит, что дурака такого, как я, никогда не видала.
— Ага, — сказал другой, — ты маху дал. Никогда не говори женщине, когда она видит на другой бриллианты, что это бессмысленные украшения. Скажешь — ты пропал. Говори, что это прекрасно, вот разбогатею и тебе куплю.
— Ну что ты говоришь, — замечает приятель артиста. — Это какое-то низменное наслаждение блеска, мишуры. Я понимаю, хорошая картина, книга, наконец — игра артиста, музыка, пение, театр.
— Да, да, толкуй, — говорит первый, — а посмотри-ка, сколько времени она перед зеркалом себя украшает. Как она завидует той, у которой бриллианты. Она может с тобой и согласиться, но в душе будет думать так же, как и та, которая от тебя ушла. Знаешь ли, она была более искренней, чем другие.
— Ну нет, я с тобой не согласен. Если женщина любит, то она не будет говорить такого вздора. Прости, ты, кажется, не знаешь настоящих женщин.
В кафе «Трамблэ» сидят все артисты, пьют кофе с ватрушками и шоколад с бисквитом.
— Это был дикий успех, — говорит один.
— Я, брат, на верхнем до филировал!
— Постой, у тебя-то верхнего до и вообще нет.
— То есть как нет?! Да ты что? У меня ми есть!
— Полно врать, Таманьо! Рубини!
Маленького роста тенор обиделся.
— А вы слышали меня в «Миньоне»? Хотя все равно, вы не слышите, потому и детонируете.
— Это я-то детонирую? Пускай вон скажут все. Вот маэстро.
— Ну что ссориться, спорить? — говорит маэстро-чех, — кто детонирует, у кого верхнее ми! Все мне это уже давно известно. Здесь, в Охотном ряду, у вас в Москве, чего только нет: поросенок, барашки, утки, гуси, куропатки, пулярки, индюшки, тетерки, цесарки и потом эти рыбы разные! Вот оркестр какой! У меня руки дергаются дирижировать. Все поет: скушай меня, съешь меня! Я сегодня гуся купил. У нас, в Чехии, гусь — первое блюдо. Приходите ко мне гуся есть. Как хорошо живет Россия! Зачем ссориться, спорить, надо сказать спасибо!
ПРИМЕЧАНИЯ править
Надо сказать спасибо! — Впервые: Иллюстрированная Россия. 1937. 13 ноября. Печатается по журнальному тексту.