Замятин Е. И. Собрание сочинений: В 5 т.
Т. 5. Трудное мастерство
М., «Республика», «Дмитрий Сечин», 2011.
АНГЛИЯ
правитьHousewives…
Студенты стесняются носить книги открыто: ходят с чемоданчиками, чтобы to be more business-looking — ведь с 14 лет надо работать…
— Господи, убей лорда Девенпорта!
На воскресном базаре — тележка доморощенного доктора, продающего собственного приготовления лекарства. Дергает зуб за шиллинг. Это — не в деревне, а в городе.
Удивительно, что хлеб здесь растет в поле, а не делается на станках.
— О, зато мы столько сделали в области спорта! (О музыке).
Royal Punch and Judy — Петрушка. Все наоборот: свист в театре, свой шар в лузу, левая езда на улицах.
Издательство Аксенова и Кольцова.
Налеты Zen’ов. Старая дева, бегущая в халате в подвал.
БАБЕНЧИКОВСКОЕ
правитьЯрославль. Старорусское, цветные, синие, звездные главы. Купеческий род Вахрамеевых. Размножились в городе: «мучные» Вахрамеевы, «табачные» Вахрамеевы. После революции: отец бежал — и кончил в Ялте дьячком. Дети живут с поваром — дядей Мишей — около него (он — единственный теперь умеет и может), почти за его счет, и он теперь — как старший в семье. Дядя Миша — в короткой ватной кацавейке, безбородый, розовый (гермафродит), картуз — блином, замасленный, глаза — мелкие, не видать. Говорит — как китайскую молитвенную машинку крутит, наматывает и наматывает. Котлеты из мяса с душком. Это и есть — Миша.
Варфоломей — светлые солома-волосы, маленькие ручки. Играет Бетховена, плачет:
— Так-то ведь некогда о себе в жизни подумать, а тут — играешь и думаешь.
А дома бабушка, тяжелая, и тяжелые комоды и сундуки. И бабушке не дает Варфоломей денег, не дает бархату на воротничок (мечтает о бархатном воротничке). Постепенно кухня стала центром, вокруг которого все, и повар — царь. Нет дров зимой, запирались зеленая и китайская гостиная, столовая, ходили греться на кухню. И повар доставал муку. Варфоломей с братом сидели и голодали, а мать носила мимо пирожки для своей компаньонки… (между ними). И в конце концов — Варфоломей жил с дядей Мишей.
NB. Повар дядя Миша — ходил, размахивал руками, и вообще было так, как будто он все время на пароходе во время качки.
Церковь так и называлась — Вахрамеевский Спас. NB. …Хотел, чтобы вид был хороший. На том берегу — деревня мешала. Так купил всю деревню, снес долой и избы мужикам выстроил на другом берегу.
Один из Вахрамеевых — был городской голова. Женат на англичанке — Беатрисе; все зовут ее в городе Милитриса. Теперь содержит всю семью уроками музыки.
Отец Сильвестр, франт, в красном кашне и зеленом подряснике.
В Музее — содержалась коза, паслась во дворе, на ночь — в самый Музей. В углу — рукописи; под рукописями — топор, пила, продукты.
Ездил в Египет. Спрашивают:
— Ну, как там? Расскажи что-нибудь.
— Да что ж? Вот, помню, в Каире, в отеле граммофон играл… Вот играл!
— А еще?
— Да что ж, ничего особенного.
«Союз поэтов». Во главе — Лев Мурогин. Капка; представляется — теряет честь. «Губенот». Раньше держался при игуменьях женских монастырей, произносил проповеди. В комнате у него — обстановка, кокотки и портрет Ленина на туалете.
X. — бывший вивёр <жуир>. Теперь — в пальто из мешка, но галантные манеры те же. Собирал эротику; жена не позволила — держал в сарае: крысы съели.
NB. Очень тоненький месяц в 6 часов утра: такая у нее улыбка.
Архитектор, который работает по восстановлению разрушенных храмов. Тип: противник культуры: «Через 15 лет вся эта железобетонная культура должна погибнуть. Чем проще материал, чем грубее — тем лучше; все остальное — разрушится…»
Он и Д. поделили всю Россию: он — проповедует Ветхий завет, а Д. — Новый. По его мнению — три новых святых: Николай II, Распутин и Серафим Саровский. Его предшественник поступил в священники; он тоже поступит, но сперва должен найти себе преемника.
…Его привели в гимназию. Математику знает. А отец говорит:
— Вы его не заставляйте читать, ему очень трудно. Ему надо вникать в каждое слово, и чтобы книгу прочитать — 1½ года требуется.
«Все погибнет, что от разума…» (архитектор).
БЕЛЫЕ НОЧИ
правитьТонкие вечера в конце апреля или начале мая, когда белые ночи еще юны, еще не измучены бессонницей. Только ради Бога — не нужно, не нужно зажигать лампы. Откройте окно и слушайте. Где-то тоже откроют окно и будут тихонько играть на рояле. И далекий шум экипажей.
Без слов — ждете ночи, усталости, темноты. Но это не приходит. Еще час, и еще час — и светло все-таки…
Изумленно просыпаетесь от своей усталости и вглядываетесь в белые еще стены и улицу, странно и тихо пьянеете — и вот уже хочется этой улицы — с движущимися людьми и экипажами, хочется бледных зеркал воды в каналах и в Неве.
На улице вздрагиваете от свежести или от чего-то еще, от какого-то ожидания, и вмешиваетесь в поток экипажей. Конечно, на острова, на Стрелку.
Ходите среди с чуть заметной зеленью деревьев, молчаливых, среди толпы, в которой говорят, кажется, только шепотом. Лодки в розовой воде. Скамейки на берегу. Далекий в тумане рыбачий затон.
В далеких аллеях — лягушки, мостики, и на скамейках под деревьями — обнявшиеся. Ни на минуту они не изменяют позы. Идете мимо, смотрите на песок, улыбаетесь, да, улыбаетесь. Но руки становятся холодными. Сыро? Да.
На другой день забудете обо всем. Но разве будет день? Разве только ночью, на Стрелке — белая ночь.
Да оглянитесь — и днем она где-то тут — незаметная или чуть заметная, как побледневший дневной месяц.
И оттого улицы — так томны, после вчерашнего — мысли завешены легким туманом, приятно ехать на пароходике и смотреть в прохладную воду. Ах — не все ли равно, куда привезет он. Быть может — Ораниенбаум, Петергоф — парк и фонтаны: под шорох воды так хорошо читается книга и так спокойно.
Но попробуйте только на минуту закрыть глаза — и опять вы во власти белой ночи, и творится что-то странное с днем, с солнцем, вашей волей, землей под ногами. Но падать не страшно — сейчас с вами падает все — бредит с закрытыми глазами — все кругом. Вода — разве это ее настоящий цвет — такой сверкающий, режущий, грубый? Не дневная ли это броня, а под нею ночное из нежных полутонов тело, открытое умеющим любить намеки и тени. Деревья — смешные, четкие и звонкие, как глупые воробьи; деревья — разве не притворяются? Те, другие, молчаливые, недвижные, лирические, ласково-сумеречные — разве не они настоящие майские деревья?
А люди? Эти торопливые, насмешливые, кричащие громко? Напомните им, какими они были вчера ночью — они откажутся: нет, нет. Но сегодня ночью — будут такими же.
В ПУСТЫНЕ
правитьНеделю они просидели в подполе у мужика в поповом доме. Мужик сторожил у попа сад, и поп, убегая, умолял его поселиться в его доме. Он принял их троих.
Они прошли сначала в сад, куда раньше всегда ходили покупать яблоки, грушовку, <нрзбр>. Они знали, что там была злая собака, и удивились, что пес не лаял. Мужик:
— Испугался стрельбы, сорвался, в горы убежал.
В подполе ели яблоки, хлеб и мед. Ночью выходили в сад — подышать. Нина вышла одна, вернулась перепуганная: пес был в саду, вернулся, он укусил Нину. Пес был странный, укусил молча. Реплика:
— Все замолчали, а взглянет — как укусит… Вот и он… Мужчины. Один — голубые глаза на тонком лице. Другой — одутловатый, все держал большой палец зажатым.
Выехали переодетые: офицеры — в рясах, Нина — простой бабой. Как она хороша была в платочке! У «священников» были револьверы в карманах… Их остановили. Нина сказала, что везет попа с дьяконом — соборовать мужа, муж в слободе умирает. Так они выехали.
Лошадь оставили, дальше пошли пешком. Сначала — весело: спаслись! И смешны были оба «священника». Потом — усталость, только — идти, идти…
Саксаул. Вихри. Даже мираж. Из револьвера убили… зверя. Нина после еды сунула <нрзбр> кусочек сахара. Она захромала: укушенная нога.
Радость: колодец верблюжий. Пить! Но Нина не могла пить. Ужас…
…Она подмигивала и смеялась: это было самое страшное. Когда у нее было просветление, она умоляла:
— Убейте меня, ведь я же больна — от этого нет средства, все равно… Убейте и идите одни…
Обнаруживается, что <нрзбр> любовник: он, не боясь, целует, когда она попросила… «Что это значит?» Дуэль в рясах…
ВАХАН
правитьНевеста изменила ему, пока он сидел в тюрьме. Это была какая-то весенняя случайность, она плакала, каялась. Но Вахан не захотел ее увидеть — и после этого возненавидел женщин.
— Их только два сорта — ангелы или куртизанки. Ангелов он боялся коснуться, куртизанок — было противно.
Позже у него была еще невеста. Это было на Кавказе во время армянских погромов. Невесту Вахана турки взяли, изнасиловали у него на глазах, потом убили. Его увели, чтобы засадить в тюрьму: опасный дашнак. Его везли под конвоем в повозке; он выбрал момент, когда переезжали через ущелье по мосту — и кинулся вниз, в пропасть. Решили все, что он, конечно, убит. Но он только был изуродован: переломаны руки, ноги. Он дополз до города, до госпиталя, а оттуда сел в бест в персидском посольстве. Там жил, лечился, не выходя, год.
Наконец, выздоровел. Он теперь был хром как Тамерлан, но оставался все таким же красавцем. Он бежал через Тегеран, добрался до Праги. На Кавказе он кончил только духовную семинарию, решил, что надо пройти университет — и 40-летним поступил в Пражский университет. Студент…
Он, впрочем, был юн несмотря на проседь. Он оставался девственником, аскетом. Его собственность состояла из двух предметов: трубки и флейты. Трубку он не выпускал изо рта целый день, к флейте он прикладывал губы раз в две недели — но тогда играл, не отрываясь, полдня — играл песни кавказских пастухов. Женщинам он нравился, и женщины — ему, его тянуло к ним, особенно к блондинкам. Но всегда кончалось какой-нибудь юмористической трагедией.
Женя, студентка. Начало романа. Однажды шли с нею по улице, Вахан остановился против витрины:
— Скажите, Женя, что это такое? Я все смотрю и никак не пойму, зачем это самое? — показывает на бюстгальтер.
Женя — истерика от смеха. Вахан обиделся…
Приехал в Париж. Его отправили с приятелем в Casino de Paris. На утро собрались в кафе — ждут Вахана: он, вероятно, пронзен Casino. Ko всеобщему изумлению, Вахан заявляет, что ему «очень понравилось: вспомнил детство…»
— Детство — в Casino de Paris?!
— Да, как меня ребенком мать водила в женские бани с собой…
Вахан знал пять восточных языков — и ни одного европейского, кроме русского…
Кронштадт. 30.Х. 1926.
ГИБЕЛЬ «НАДЕЖДЫ»
правитьГибель «Надежды»… Стоило только сказать это — и уж я вижу, как вы вспоминаете:
— Позвольте, позвольте… как будто что-то такое…
Ну да, конечно: есть «Гибель „Надежды“», пьеса Гейерстама, я знаю, но ведь там «Надежда» — театральная, придуманная (пусть даже очень хорошо), а тут — настоящее, непридуманное судно «Надежда», класс A1 английского Ллойда, водоизмещение — 3500 тонн, машина — 420 сил, приписано к Архангельскому порту, <хозяин> — К. Н. Собакин. Если бы не мое желание рассказать все так, как было — мне, конечно, ничего не стоило бы окрестить судно не «Надеждой», а «Верой» или «Любовью» — как угодно. Но Надеждой звали покойную (вторую) супругу К. Н. Собакина, многие знали — в честь ее было названо судно — это тоже знали, и тут уж выдумывать как-то неловко.
ДЖОАН СКОТТ
правитьX., писатель, забыл, что он приглашен к обеду, перепутал — пришел на другой день. Скандал… Чтобы как-нибудь выбраться из положения, он сказал, что у него было свидание с Мисс Скотт (взял первую попавшуюся фамилию).
— Какая это Скотт? — спросила хозяйка.
Х-у пришлось выдумать имя, какие-то детали…
— Вы же ее, вероятно, знаете? Хозяйка:
— Да, да, конечно!
Хозяйка заинтересована романом — и простила писателя.
Хозяйка не преминула рассказать по секрету одной, другой, третьей — и слух о романе писателя с Джоан Скотт пошел по городу.
Приятель-журналист звонит по телефону, где он может разыскать Джоан, чтобы получить у нее интервью. Писатель говорит, что она слишком застенчива для этого, но он, если приятель настаивает, может дать кое-какие сведения о ней.
На другой день — фото в газете: «Мисс Джоан Скотт, известная своими купальными костюмами etc. возвращается из Канн…» На фото — действительно снятая на вокзале какая-то женщина со спины…
Дальше — больше. Наконец — однажды X. находит в газете свое фото — и рядом портрет молодой девушки. Подпись: «Писатель X. и его невеста Джоан Скотт…»
На другой день — звонок по телефону:
— Кто?
— Джоан Скотт…
Писатель пытается объяснить, что этого не может быть, что он выдумал Джоан Скотт.
Та настаивает, что она — Джоан Скотт и предлагает Х-у убедиться в этом. Тот просит ее приехать к нему: он боится устроить свидание в публичном месте.
Приезжает очаровательная молодая девушка. Она объясняет, что увидела в газете портрет Х-а и какой-то девушки, неясный, с подписью Джоан Скотт. Это — она, и сколько она знает — она единственная Скотт со странным именем Джоан (или другим). Ее бабушка в ужасе, хочет затевать суд. Но она решила попробовать кончить дело так.
Дело кончается тем, что X. влюбляется, едет к ее бабушке…
Приятелю-журналисту сообщает, что у Джоан был accident автомобильный, что она — погибла…
ДО И ПОСЛЕ
правитьГде он жил? Везде: в деревне Бугаи возле Тулы, в Москве, в Петербурге, в Лондоне, в Париже. Он был всюду, где пахло лашадьми, конским потом, где согнувшись неслись разноцветные жокеи, где вскочив с мест и сами не слыша своего крика тысячи людей следили за каким-нибудь неожиданно выскочившим вперед аутсайдером. Мужики его звали: «Наш Степан Степаныч», в Лондоне на Дерби он был «Sir Stephan», на парижском Гран-при его называли «Comte Bougaeff», хотя он был просто богатый тульский помещик, страстный лошадник, кентавр. И всюду — в деревне, в Париже и в Лондоне — с ним хромой цыган Митя, его кучер. Что-то цыганское было, пожалуй, и в самом Бугаеве: черные агатовые глаза, черная шерсть на руках из-под белоснежных манжет, густая синева чисто выбритых щек. И особая примета: большой полукруглый шрам на подбородке, появившийся в это лето, когда объявлена была война.
На Троицу в тот год лил теплый дождь. Бугаев со своим цыганом еще накануне уехал на конскую ярмарку в Лебедянь и вернулся оттуда с покупкой: тонконогий вороной жеребец Бзик. На ярмарке красавца Бзика никто не хотел покупать из-за его бешеного норова — Бугаев, как только увидел его, сейчас же взял не торгуясь.
БУГАЕВЫ
правитьТри дня, не переставая, лил какой-то небывалый дождь, перед окнами стояла водяная стена. Утром на Троицу, когда в деревенской церкви зазвонили к обедне, вдруг выглянуло солнце. Это было как выход дирижера на эстраду: хрустальными люстрами засияли деревья, запели в парке птицы, неистово заблагоухала сирень. Три дня не открывавшаяся дверь широко распахнулась, и с букетами в руках вышли все Бугаевы, чтобы идти в церковь. Впереди была старшая Лида. Горбоносая, легкая, она шла как породистая лошадь на пробежке перед заездом, привычно позволяя любоваться собой. За ней, стараясь попадать в ее следы на песке, шел кузен Гога в белом студенческом кителе. Затем Бугаева-мать, с серыми волосами и совсем молодым еще лицом, ее пятеро маленьких и грудастая акушерка Попкова, известная под кличкой «Клавиатурное сопрано» (так она называла свой голос).
Не было только самого Бугаева: вдвоем с кучером, хромым цыганом Митей, он еще на рассвете уехал в город, где сегодня была конская ярмарка.
Когда кончилась обедня, он вернулся оттуда с покупкой: тонконогий вороной жеребец Бзик. На ярмарке около красавца Бзика собралась целая толпа любителей-лошадников, но из-за его бешеного норова никто не хотел покупать жеребца. Бугаев только переглянулся с хромым Митей и, не торгуясь, взял Бзика.
Теперь Бзик стоял на бугаевском дворе, привязанный к железному кольцу у каретного сарая, косясь на людей бешеным черным с красными искрами глазом. Размокший чернозем чмокал под его копытами, и это походило на звук поцелуев, когда губы с трудом отрываются от губ. Должно быть, Лида так и услышала это: она оглянулась на студента Гогу и засмеялась. Бзик прыгнул в сторону, из-под его копыт полетели комья чернозема, один прилип к персиковому шелку ее лондонского платья (лондонские модели она предпочитала парижским). Цыган Митя подскочил к ней, стал перед ней на колени прямо в грязь и счистил с шелка комок. Лида даже не взглянула на него.
— Ну, что ж, Митя, попробуем? — сказал Бугаев, потирая руки как от холода: так он всегда делал, когда в игре бросал тысячи на карту, когда подходил к незнакомой понравившейся ему женщине, когда на пожаре лез в чью-то горящую избу, чтобы вытащить там наседку с цыплятами — словом, когда начинал «озоровать», как говорили про него мужики.
Митя запряг Бзика в легкую беговую двуколку, подвел его к воротам. По зеленой улице шли из церкви мужики с троицкими цветами, они несли их как веники, подмышкой. Бугаевские ворота вдруг раскрылись, Митя, сверкнув белками, крикнул:
— Берегись!
Мужики живыми шпалерами раздались в стороны и остановились: ну, должно быть, сейчас будет потеха…
Цыган Митя уже сидел в двуколке с Бугаевым, разбиравшим вожжи. Что-то цыганское было и в самом Бугаеве: черные угли глаз, черная шерсть на руках из-под обшлагов белой шелковой поддевки, чистая синева бритых щек. Бугаев, как скрипач в первый раз пробующий смычком новый инструмент, легонько тронул вожжой Бзика. Жеребец только оглянулся, злобно оскалив зубы. Бугаев, натянув вожжи, гикнул, хлестанул его. Бзик ударил задними ногами в передок двуколки, но не тронулся с места, и что дальше не делал Бугаев, жеребец только храпел, вставал на дыбы, но ни за что не хотел сделать ни шагу вперед. Бугаев весело, жадно дышал, у него, как у Бзика, тоже были оскалены зубы, это было единоборство, и Бугаев должен был бы во что бы то ни стало одолеть, тем более, что он увидел в окне лицо жены, с которой он уже месяц был в ссоре.
— Давай сена! — крикнул он Мите.
Митя, хромая на правую ногу (эта хромота как будто помогала ему бежать быстрее), принес охапку сена. Бугаев бросил ее на землю под задние ноги жеребцу. Мужики за воротами и Митя глядели, ничего не понимая.
— Зажигай! — приказал Мите Бугаев.
Митя вытащил из кармана коробок спичек и остановился, с опаской покачал черной лохматой головой. Бугаев, сверкнув зубами, выхватил у него спички, чиркнул и нагнулся к сену. Сено вспыхнуло, жеребец высоко взметнул задними ногами, подковой ударил Бугаева в подбородок слева, брызнула кровь. Крикнула жена Бугаева в окне, ахнули мужики и Митя — и еле успели отскочить в сторону: обожженный Бзик пронесся мимо них в ворота на улицу, мелькнула белая поддевка Бугаева, на ходу вскочившего в двуколку, видно было, как он ухватился обеими руками за передок, чтобы удержаться на крутом повороте…
Уж смеркалось, со стеклянным писком ласточки чертили в воздухе кругом колокольни, а Бугаев все не возвращался — да и вернется ли? Может быть, уже лежит где-нибудь? Разрумянившаяся от волнения и еще более помолодевшая Бугаева сверху, с балкона своей спальни, смотрела на дорогу. Сначала лакей, потом акушерка Попкова прибегали сказать, что уже собираются гости, но Бугаева, даже не оборачиваясь, только сказала:
— Пусть, мне все равно, я не могу. Гостей принимала Лида, спокойно, уверенно двигаясь под взглядами мужчин, глядя мимо всех на кого-то, кого здесь не было.
Она села за стол на хозяйское место. Лакей внес блюдо с огромной коричнево-лоснящейся кулебякой. Едва закрывшись, дверь снова открылась — вошел Бугаев. Все закричали, задвигами стульями, вскочили. Вся грудь и левый рукав поддевки у Бугаева были залиты кровью, кровь засохла на ране в подбородке, но он сверкал зубами, глазами…
ДОКТОР ОРЛОВ
править…Убегая из Сибири от Колчака, он получил подложный паспорт на имя доктора Орлова и командировку «за медикаментами для армии». Он должен был пробраться в Америку, чтобы вести там пропаганду против признания Колчака.
Это — сейчас же по окончании войны, пароходы дальних рейсов еще не ходили, пришлось пробираться из порта в порт. На первом же пароходе — стало известно, что едет доктор — и начались приключения. Два японца, один заболел, пришлось осматривать. Насморк, лихорадка, боли — а кто его знает, что это? Чтобы избавиться от пациента, «Орлов» проделал такой трюк. На пароходе была англичанка. «Орлов» под страшным секретом рассказал ей, что один из пассажиров болен испанкой — он боится, чтобы больной не заразил всех. К вечеру секрет был известен всем, волнение среди пассажиров — и по их требованию несчастного японца высадили…
На следующем пароходе «Орлов» решил держаться букой, в стороне от всех. Сидел один и читал — толстые фолианты («Монте-Кристо» из пароходной библиотеки). Это оказалось еще хуже: слух — что едет доктор молодой, но страшно ученый (фолианты!) и знаменитость. Чтобы предупредить нашествие пациентов «доктор» заявил, что он — специалист только по нервным болезням, но это не помогло.
Ехала жена голландского негоцианта с мужем, беременная. Ей стало плохо. Был на пароходе судовой врач — рамоли, пьяница, который ничего не хотел знать, кроме бриджа. Голландец умолил Орлова посмотреть его жену. Как будто ничего особенного. Но через день — хуже, показалась кровь… консилиум с судовым врачом, спор, кому первому исследовать. «Орлов» оказался скромным и убедил судового врача начать, а затем — в точности повторил то, что сделал тот… В порту, к счастью, сел на пароход известный французский хирург. Новый консилиум. Хирург нашел, что необходима немедленная операция, и настоял, чтобы «Орлов» ассистировал. Потом хвалил его «дисциплинированность» и «скромность».
В Сингапуре села какая-то молодая красавица-англичанка. Села в жестоком нервном припадке, в слезах. Конечно — вызвали «Орлова». Она рассказала, что у нее был незаконный ребенок от любовника, ребенка она оставила в Сингапуре и едет в Европу — разводиться с мужем. Это признание — уже объяснило все (Фрейд). «Орлов» разговорил, отвлек ее, она уверовала в его «обтирания», «прогулки» — поправилась. А «Орлов» — заболел — любовью… Скоро всем стало известно: доктор влюблен. В столовой он пересел за ее столик. Но она все смотрела на него как на доктора. За нею ухаживали все, особенно — один. Столкновение с «доктором Орловым», вызов на дуэль. «Орлов» предложил отложить до Марселя. Встреча с людьми, которые узнали «Орлова». Тогда он пошел на риск: признался пациентке, что он — не доктор, а если ей стало лучше, так это потому, что он любит ее… Выиграл: это потрясло англичанку, она тогда влюбилась… Марсель — она уже не хочет ехать к любовнику. Дуэль…
DOLORES
править— …Руки вверх! — уже кажется, он погиб. Но держа руки вверх, заставляет коня брыкнуть задними ногами врага — и тот… убит…
Стал на лошадь, простившись с ней. Перепрыгнул через стену — и в саду. Лошадь поскакала, погоня за ней.
Он слышит в саду, как хозяин посылает за собаками. Он зарывается в сено. Слышит разговор хозяина с дочерью.
Полдень. Все спят. Он пытается бежать. Вылез — на дорожке человек. Снова, кажется, герой погиб, но человек оказывается слепой…
Дальше: спят собаки — хозяин… И дочь — в гамаке. Герой подходит к дочери. Забывшись, свистит… Дочь проводит его к себе в комнату.
…Он потерял в саду вещь, по которой узнают о его присутствии.
Он проводит ночь в комнате девушки. На утро она вбегает: отец позвал солдат — обыскать весь дом! Чтобы его не нашли у девушки, он выходит из ее комнаты и сдается. Конец!
Его рассказ. Он едет с одной из своих жертв в дилижансе. Они спорят о Бахе и Моцарте.
Спасение из тюрьмы — обманом. Дочь губернатора ревнует…
Тень летучей мыши в тюрьме.
…В отчаянии. Он пьет. Еще!..
«Еще — я выйду на улицу и буду кричать: вот я! берите!»
Кабатчик выхватывает у него бутылку — и об стену…
Поддельное письмо от отца к настоятелю монастыря.
Отказ Микаэлы: она поклялась выйти замуж за другого. Это во время попытки похищения ее из монастыря. Похищена вместо Микаэлы — дочь врага.
ЕВА
правитьКогда она проходила мимо, разговоры обрывались на полуслове, вслед ей смотрели, не отрываясь. Она шла медленно, как будто ей трудно было тащить за собою тяжелую сеть мужских взглядов. Но в опущенных глазах и в еле заметной улыбке было другое:
«Да, вот она — я, смотрите!»
И все смотрели — может быть, именно на ее губы, верхняя была чуть припухшая, в углу справа виднелась маленькое темное пятнышко — такие бывают на самых сладких яблоках.
Так она проходила через залы блестящих петербургских балов, вернисажей, через белые ночи, через годы, через любви — нисколько не меняясь, все с той же своей улыбкой. И совершенно так же, опустив глаза и чуть улыбаясь, она медленно шла сейчас по бесконечному, выстланному железом, тюремному кирпичу. Она знала, что на нее смотрит и ее следователь Милкин, и этот новый, высокий, из Ленинграда, и надзиратель с добродушной мужицкой бородой, и юркоглазый уголовник Ваня с медным чайником. Надзиратель, почесывая бороду ключом, ждал ее у открытой двери камеры. Входя, Ева на пороге подняла глаза на надзирателя. У него из бороды навстречу ей выскочила улыбка — и сейчас же кинулась назад в бороду как в кусты: он покосился на начальство из ГПУ — и молча захлопнул дверь, не поговорив с Евой, как обычно. Тот, высокий — был новый, присланный из Петербурга начальник. Милкин, не глядя, слышал, как он ненужно, насильно посвистывал, потом спросил…
ЕВА
правитьВ офицерском собрании полка, где служил ее брат, был устроен бал. Это было в мае, балкон в парк был открыт. Снизу шло дыхание ночных трав, в мягком черном небе с разбегу остановилась крупная красная звезда, около нее дрожа толпились голубые. Ева быстро повернулась от балкона в зал, блеснула глазами, крикнула:
— Кто со мной — вниз, в парк? — и, не оглядываясь, пошла к выходу.
Ковер. Тот… насильно насвистывает.
У Евы — росинки пота на верхней губе.
КОМНАТА № 2
правитьЭта комната была не в Париже, а в Москве. И следовательно, — это был выигрыш, удача, счастье, воплотившаяся в жизнь мечта долгих лет.
Московский человек Иванов ждал этой комнаты два года. Несколько месяцев он жил в ванной (ночью он ворочался, покоясь на досках, уложенных сверх ванны). Затем его переселили в бывшую кладовую с маленьким зарешеченным окошечком (ночью там бегали крысы). Напротив кладовой была комната № 1 — резиденция могущественного властителя: Председателя Домового Комитета. Иванов каждое утро нежно справлялся у него о состоянии его геморроя. Иванов каждый вечер играл в дурачки с его женой и проигрывал. Но в конце концов он выиграл комнату № 2 (председательша попросила мужа).
Для московского человека, прошедшего через чистилище темной кладовки и ванной, это был рай. В раю с утра сияло божественное солнце. Кроме того, в раю был умывальник с проточной водой и зеркало. Для Иванова начиналась новая жизнь. Он каждый раз брился, он смотрелся в зеркало, он наслаждался водой, он рычал, он делал гимнастику, он бегал, он молодел.
НА ОСТРОВЕ
правитьЧувствовалось именно так: на острове, отрезаны — как Робинзоны. Кругом — серое Северное море, полное стальных акул. Кругом — чужие, чудные Пятницы. Пятницы слышат знакомые английские слова, но понимают их только внешне: так же вчера в мюзик-холле слушали дрессированного тюленя. Тюлень говорил человеческие слова, дивились:
— Говорит, а? Ну, сделай одолжение…
Но за словами, конечно, не слышали души тюленьей. Мы для тех — для рядовых англичан — только чудо природы: говорящие тюлени.
— Послушайте, да вы одеты совершенно по-английски… — оглядывал меня Пятница с ног до головы.
— Да? Благодарю вас.
— Ну, а как же вы одеваетесь у себя на родине, в России?
— То есть как — как? Да все так же.
Но Пятница хитрит; Пятницу не проведешь.
— Нет-нет: этот костюм вы, конечно, по пути, в Норвегии купили. А как же вы там в России ходите, какие у вас одежды?
Слова у нас общие. Но разве нам в чем-нибудь сговориться?
Тут, на острове, среди чужих Пятниц, встретил я дни Февральской революции.
Русские газеты получались через месяц. Письма не доходили. Английские газеты о внутренних делах своих доблестных союзников вежливо молчали. Никогда ни единого искреннего слова, одни сухие телеграммы: назначен Трепов, убит «таинственный монах» Распутин.
ОНА
правитьТонкое лицо, японские глаза и брови, и — блондинка; неожиданный какой-то профиль. Была медичкой, работала по психиатрии — на Удельной. Там была дама, которая видела чертика, привыкла к нему — все только сгоняла его как муху, очень просто.
Однажды идут с ней, с Мери — и больная видела его на пороге. Мери:
— Где? Где?
Больная показала — и Мери тоже увидела: маленький, с мышонка — чуть побольше, весь, как маленький человечек — только в серой шерсти. Нырнул за угол — и по коридору. Мери за ним — и с размаху наткнулась на молодого доктора.
— Куда вы?
— Да не мешайте вы: мне надо чертенка догнать… Ей запретили работать в госпитале…
В Финляндии вышла замуж. Он — дезертир, но не из трусости:
— Мне не интересно, если в меня ахнут сверху бомбой — или гонят на пулеметы, как стадо баранов. Врага — даже не видно.
Сидели в гостях у X., тот — озабочен, рассказывает, что погиб его последний разведчик: только что женился — и пошел туда последний раз, больше не вернулся…
Он предлагает свои услуги. X. отказывается:
— У вас жена и 3-месячный ребенок. Он:
— А что ж из этого? Мне все равно…
Когда жена услышала это «мне все равно»… Хождения эти были для него как азартная игра, он уже больше не мог без них жить: надо было два раза в месяц — ходил два раза в неделю. Еще жил с женой и ребенком. Уходит вечером — в полдень вернется. А то уходит на неделю, возвращается через месяц.
— Где пропадал так долго?
— Атак, в Царском — концерты интересные, решил весь цикл прослушать…
Переходил по льду. Заметил разъезд. Не меняя направления, стал выбрасывать из карманов все письма, оружие и затаптывать в снег. Подошел прямо к разъезду:
— Ну, слава Богу! Ведите меня к своим — я ушел оттуда, не могу там больше, тошно.
Его посадили, добивались от него три месяца: ничего, улик никаких, его не знали — ни разу еще не попадался. Через три месяца следователь (испытующе глядя):
— Ну вот не знаем, не то в Сибирь вас отправить, не то — назад.
Он:
— В Сибирь! Следователь:
— Почему? Он:
— А потому, что если туда, назад отправите — так я опять к вам прибегу. Не могу я там!
Следователь:
— Ах, так! И обратно.
При одном из следующих переходов — его выдали, сейчас же после перехода, ночью, в лесу — окружили. Отстреливался; сидел без пищи и питья несколько дней. Сняли наконец облаву: решили, что он перебежал на ту или другую сторону. Расстреляли 19 человек его знакомых и родственников, у которых он бывал в Петербурге. Он спасся (год пролежал в лечебнице — чтобы замести следы). Теперь играет в клубах в карты — больше ничего делать не может…
ПАССАЖИР
правитьРевизор ледокола X. получил секретный приказ: провезти нелегально пассажира. Знали на судне об этом только двое: ревизор и капитан. Капитан — знал и не знал: все свалили на ревизора. Все нужно было сделать одному: команда — англичане, почти все. Немного русских — ненадежных…
— «Пассажир» будет в серой шляпе, непромокаемой, с чемоданом — ждать в Джарроу.
В серой шляпе, с чемоданом — таких тысячи. Ревизор попросил дать другие приметы.
— Хорошо, с двумя чемоданами, один — в правой руке — плоский.
Лучше. Но вдруг, случайно, попадется другой с плоским чемоданом в правой руке? Нельзяли показать раньше «пассажира»?
— Нельзя, за ним следят.
Все-таки уговорились: на такой-то скамейке Трафальгар-сквера…
Увидел: черненький, не англичанин. Он был аргентинец…
Знал, что с таким-то поездом «пассажир» приедет на вокзал в Нью-Кастль. Подождал, увидел. И увидел субъекта за ним. «Пассажир» ловко ускользнул от сыщика. Ревизор за ним. Сели в вагон — на Джарроу: ревизор в одно купе, «пассажир» — в другое.
Когда вышли в Джарроу из вокзала на темно-серую улицу, ревизор подошел к «пассажиру» и сказал ему:
— Follow me.
Тот подошел… В порт… Дождь, ветер, огни, расколотые в лужах…
Катер с ледокола. Сели, поехали. На судне ревизора ждали представители разных фирм. «Пассажир» донес вещи ревизора в каюту, тот поблагодарил — при посторонних, глянул в кошелек (нет мелочи), сказал:
— Сейчас.
Вышел — вместе с посторонними. Вернулся — и быстро объяснил «пассажиру», чтобы лез в шкаф.
Затем продолжил прием. Дверь каюты ревизора была открыта, толкался народ, подписывались счета. А в шкафу…
Нужно было избавиться от police-officer’a, который должен был делать осмотр. У officer’a — рождение жены, он веселый. Ревизор покупает у него медные часы за £7.
— Я не знал — не уверен, — что это золотые. Но мой приятель выиграл это на лотерее уличной — как золотые за 1½ shillings. Затем уговорились с officer’ом, что он пришлет ему на дом список команды…
Таможенный осмотр [Банка captain’a с фунтами сверху…] Угощение. Осмотр. Прячет «пассажира» в водяной цистерне.
Выходят из Банка. Принимают лоцмана на судно. — Ледокол, стоп!
Сердце сперло. Оказалось: — Message for you… <Нрзбр> «пассажир» — уже не пассажирский. Ни за что не хотел ехать даром. Стал помогать стюардам мыть посуду. Подозрения.
Либава и Ревель. Осмотры. В консульский список «пассажир» не записан. Кое-как сошло.
Лица: Капитан, Юнга, Старый машинист — любит машины — обожает их, они живые.
Сюжет. Гибель всех надежд.
Капитан подрядился потопить судно — за крупную сумму. Молодой юнга поступает на этот корабль. Прощается с невестой, с матерью… Уходит в море. Разыгрывается метель, все черно, одни белые хлопья на огне береговых фонарей. Буря все сильнее, надвигается трагедия…
Капитан топит судно. Паника — спокойная. Водопаро-впускные двери: старый машинист успел выбить клинья (капитан об этом не знает). На шлюпках — к берегу. Пустынно, рыбаки. Запасы у команды: масло, белая мука, спирт. Подгребли сквозь ночь и бурю к берегу, высушились. (На берегу — на черном белая дырочка — огонек.) Обсушились, выпили спирту. Капитан весел: все благополучно.
Утро. Солнце. Когда капитан проснулся и вылез на берег — он увидел… судно не утонуло…
И так две недели оно торчало у всех перед глазами. Каждое утро он ждал, что сегодня наконец его не будет: нет, проклятье, не тонуло.
…Вечером однажды стали вспоминать всю историю (каждый вечер ели блины и пили спирт). Старый машинист рассказал, как он закрыл двери. Капитан (пьяный) кинулся на него — бить. Так обнаружилось, что капитан хотел потопить. Когда пришел пароход — его арестовали.
Кипа упала в трюм на грузчиков. Помощник капитана вбежал туда: оба стоят. Один — совсем цел, другой орет.
— Что ты?
— Нога, спина. Нога горит, мочи нет…
Вытащили наверх, в лазарет, идет, переступает ногой — ну, значит, не сломана. А привели в лазарет — вся нога — штанина — мокрая.
— Что это с тобой?
— А я помочился на ногу, чтоб не так горела…
Засыпало углем грузчиков в угольной яме. Откопали через 5 часов (они стучали в переборку).
Враль-моряк. До того заврался, что:
— Во время шторма такие были волны, что нас перекинуло через судно.
3000 тонн.
Вели на берег полковника — начальника Иоконгской тюрьмы.
Только в Мурманске ждали на берегу. Завыли, заулюлюкали. Какая-то баба подскочила с поленом, замахнулась на полковника — он прикрыл голову руками и взвизгнул по-поросячьи. И так, нагнувшись, орал, пока она била его. Ударила раза 4-5, он упал…
Сражение: «Минин» полным ходом удирал от «Канады», а «Канада» — от «Минина».
На палубе, занесенной снегом, проступают черным — тает — болты…
Утром море — как цинковые тусклые листы, и светлые и желтые разом.
Дым из трубы — пригибает к воде.
Поплевывает циркуляционный насос.
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
правитьПрофессор Подъегоров — химик, который в конце концов тоже поверил. Философ (позитивный идеалист).
Ефетов. Какаулин. Ларри-Энам. Дача Штекера. «Рай» Сарибана.
Виктор Францевич Погода.
Семен Кубарь. Носил всегда все просторное: сапоги всегда загибались на носках, картуз накрывал уши, из рукавов рук не видно.
Попадья. Губы — как жопа куриная. Глаза — маленькие, глупые, но делает умный вид. Туфли не по ноге, шикарные; тело из них выпирает.
«Критик» — который пишет на всех доносы в «Севастопольский вестник». Кто-то сделал ошибку в <нрзбр>: донос.
— Позвольте: что же тут некрасивого, я же делаю доносы на большевиков? По адресу большевиков я готов быть не только Булгариным…
— Да, мы с таким охотно протянем друг другу руки…
Другие белые:
— Да, он прав… но все-таки руку ему подавать неприятно.
Напился — и кается в последний день.
«Большевик», который поссорился с приставом. Пристав его выслал, большевик обещал:
— Вы меня еще вспомните!
Жена Грибачева. После его покаяния — изменяет ему.
Вера, которая теряет веру.
Просто — женщины. Приборы <нрзбр>.
Матросы стали продавать по 1000 за коробку. Ветры: (одесские) Кинбуры, Гиршляк, Молдованка, Низовка.
«Шкарпы» (колышки вместо уключин); «прорва» — пес.
Коммерческое судно, обращенное в крейсер — «Шмага».
В Севастополе офицеры работают в порту.
Дыня — 2500
Хлеб — 300 рублей
Виноград — 1000
Миллионы.
Офицеры получали 10 000 в месяц.
Белые: одни — за царя, другие — за Учредительное Собрание, третьи — не знают.
Белых в просторечии называют «кадетами»:
— «Кадеты» идут. Пограничники говорят барышне:
— Мы умрем. Это — страшно в первый раз, а уж мы привыкли.
А как доходит до дела…
Город снабжается водою из трех колодцев: речка загрязнена.
Стахеевская набережная. Городская набережная со скамьями… Кафе «Поплавок».
Мраморная доска на даче Голубева.
Деревня Кербеклы вверху…
Скалы Бабугана.
Горный проход Кебир-богаз.
«Помните, как 1 июня ездили на память Керзон-Де… в монастырь».
Видел Сатыр-Даг.
Аюдаг. Гора Делорджи.
КУПЧИХА
правитьЛица:
Профессор Подьегоров и его жена. Нежная любовь. Они друг для друга — те же, что 30 лет назад. Из-за страха за нее («а вдруг?») Подьегоров верит в катастрофу.
Грибачев и его жена. Идейный прохвост. Les extrémités se touchent. Жена — на волосок от осени, другого ей уже не найти. Цепляется поэтому за мужа, оправдывает, выгораживает его. После пьяного покаяния Грибачева, когда он отрекается от своих extrémités — изменяет ему.
Попик, который спокойно верит и спокойно ждет.
Юрий Юрьевич Мисс, заведующий отделением Центросоюза, эсер. «Чистоплюй». В ужасе, когда узнает, что приглашен и Какаулин. Потом — примиряется.
Борис Борисыч Сливкер, спекулянт, валютчик. Использует положение и тут: у него спешно покупают валюту, николаевские, «думки» — хотя, казалось бы, не все ли равно при светопреставлении? Он соблазняет жену Грибачева перинами, деньгами.
Капитан Какаулин, начальник контрразведки. Всегда — один. Тут вдруг ему захотелось людей — с людьми… Вспомнилось: кадетский корпус, Святки…
Вера. Персик поливают, он растет — чтобы кому-то отдать плод. Так Веру поливали, она росла — для любви. Персик уже покрылся пушком, зарумянился. Он бережет себя для настоящей любви. И тут — не дождавшись, отдается — только бы не пропасть даром.
Семен Кубарь, «красных дел мастер и пр.». Спокоен. «Мы и на кочках проживем». Нечего терять.
Татары. Офицеры-пограничники. Даты — «аппараты» для…
НАБРОСОК К РАССКАЗУ
правитьПодъегоров был рассеян. Вернее, дело обстояло так, что жил он не в Петербурге, а в Атлантиде. Свастика, дольмены, пирамиды у мексиканцев, урундические, пирамиды в монгольских степях — остатки культуры, дошедшей перед гибелью до… истончившейся как мыльный пузырь — и лопнувшей… Атлантида была и сейчас, Подъегоров чувствовал. Что она скоро потонет — и что, что уцелеет от нее?..
Он жил в Атлантиде. Атланты вокруг него, спасаясь, цеплялись за подножки трамваев — только бы уехать, торопливо бежали куда-то с мешками, саквояжами, корзинками, ранцами. Что-то постукивало, постреливало, подтрескивали какие-то подпорки у стены…
Подъегоров был поэтому рассеян. Это с ним вышел известный всему университету случай: он не уцепился за подножку трамвая, он шел на лекцию пешком, задумался, кругом — Атлантида, время перескочило назад, сбилось — так сумасшедшие часы, которые бьют два, пять и одиннадцать, потом — три… Был мороз, солнце висело как красный флаг. На термометре Подъегоров увидел: 11 и крикнул спутнику:
— Что же это я? Одиннадцать! А у меня лекция в десять начинается…
…На лекции он вдохновился, забыл все… После лекции подошла к нему девушка и сказала:
— Спасибо вам!
Щеки у нее горели. Профессор Подъегоров, только что размахивавший, гремевший с кафедры, снял очки — и стал такой… мальчик, такой сконфуженный, красный, как гимназист…
Уходя, он взял (из туфли) часы, потом вспомнил:
— Ах, да, бишь, книгу ей… — полез за книгой…
Потом на улице он вспомнил, как вынимал из туфли часы…
СЕМЬ С ПОЛОВИНОЙ
правитьРассказ
правитьПодгорняя улица — внизу: зеленая мурава, белый козлик к колышку привязан. А на горе — город, губернаторский красный дом, городовые в перчатках, и все торопятся, и фонари горят всю ночь.
От этих-то фонарей, может, и рехнулся Петя Пупыкин. Выйдет на крыльцо ночью: наверху фонари, мигают и манят, и музыка издали, и жизнь ни с чем не сравненная — не эта, не настоящая, а как в книгах.
А днем в лавке — старик Пупыкин Петю пилит:
— Дубина ты, уголотень, опять галок ловишь? Сколько раз говорёно: летошний засол кончится — тогда за новый берись, а ты что, а? Погоди-и, доберусь я до тебя, и до книжек до твоих…
А белая щетина таращится (брился старик по субботам), а сам подпрыгивает — Петьку за виски ухватить, да не достать уж: вытянулся Петька, как на ходулях…
По будням на Подгорней торговля не бойкая, и повальяжничать можно: в двенадцать уходил старик обедать. И тотчас из-под бочки с воблой Петя Пупыкин вытаскивал книгу, и мигали далекие фонари, музыка манила, к храброму корсару входил капеллан, внезапно сдергивал бороду…
— Графиня, вы? — и забыл корсар обо всем, но в душистых объятьях палач стучал уже в дверь.
— Селедочку голландскую маринованную, за 7 копеек… — хрипел палач…
— К черту! К чертям собачьим! — орал корсар.
Перепуганный покупатель, отродясь на Подгорней улице не видевший гневных корсаров, бежал к «самому», к старику Пупыкину, на Петьку жалиться: совсем малый рехнулся.
Топорщилась щетина седая, бегал старик, шариком катался, ножки маленькие — в бабьих полусапожках, никаких недомерков на его ногу в лавках не находилось, катался, как шарик[1].
— Ах ты горе мое горькое, да что же это за страм такой, мать Пресвятая, ширыдая небес, Пёт-Павел… Дьявол окоянный, беспортошник, леший…
— Жен-нить его, прохвоста, Петьку твоего, — кричал покупатель, и было ясно: женить и пороть — одно и то же.
— Жа-жанить, говоришь?
— Жен-нить его, собачьего сына! Небось, кувашёнок один заведется, да другой закувакает, да третий родится — ошаление-то и пройдет это самое.
— А и верно, ведь, а? Чтобы тебя намочило! Ведь и правда — пройдет…
Материалы.
РАССКАЗ <неокончен>
правитьИз письма К. Едыткина:
Любящий дядя…
И я, как чиновник, в случае своей собственности… Ужели для Вас не было бы это наградой и семейным удовольствием… освобождение себя от независимости… Почувствовали себя кругом чужбиной… Почему я остался на всю жизнь недоразвитым парнем в умственных и иных способностях… Я читал Ваши письма, по которым видно, что Вы просите верную тетю Евдокию Сергеевну приехать, так как оказываетесь очень слабым в настоящее время. Жаль, что служба тормозит, я приехал бы разделить с Вами, быть может, последние минуты…
Вышло как-то — забежал ночью на Подгорнюю улицу чиновник Соколов: за своей тенью с поленом гнался, находило на него такое. И-и гонит, и гонит, и орет во всю глотку:
— Д-держи ее, треклятую! А-а, те-те-те, я те ошарашу! Я те-те…
А у себя на крылечке старик Пупыкин сидел: на ночь в лавке замки проверил и, по обычаю своему, присел на сон грядущий о суете земной поразмыслить.
Увидел старик Соколова с поленом — кинулся в двери, да нет было.
— А-а, ты вон куда треклятая? Ну, не-ет, <нрзбр>, бу-удет… И-и-я те… — да как в старика таррахнет поленом — и наутёк.
Выскочили из дому молодой Пупыкин да Степаныч-кучер, подняли старика, в зале на диван положили.
К утру старик в память пришел, чаю выпил, заворошился было — в лавку идти, а куда там идти, когда голова проломлена.
— Ну нельзя — так нельзя. Давай, Степаныч, в свои козыри играть, — любил старик «в свои козыри», стал с кучером играть, а Петя в лавку сидеть пошел.
Вернулся — старику худо; душа ничего не принимает, все тошнит да тошнит.
— Ой, Петюшка, тошно, помру я. Пообещай ты мне жениться скорей, только сорокоуст пережди. А то, больно, неспокойно, тихий ты у меня, завертит тебя какая вертихвостка — и все прахом пошло…
Кой-как, сквозь слезы, обещал Петя жениться. Полегчало старику, и тошнить перестало, и опять стали в свои козыри с Степанычем дуться. Везло старику так, как в жизни никогда не везло. Еще бы один кон — и обставил Степаныча, да на последний кон силы не хватило. Бросил карты и языком цокнул:
— Тц, эх! — пожалел о чем-то, да так, в свои козыри не доиграв, Богу душу и отдал…
СУМАСШЕДШИЙ
правитьВсе ничего, провожает девушку — и вдруг на улице ей:
— Не ездите никогда в красных такси: это — они. Потом в метро:
— Видите — человек вон там, в очках? Это он надел, чтобы видно было, что он за мной следит.
В отеле, в комнате над ним поставили радио, он совсем забеспокоился:
— Это они волнами Герца хотят меня убить, как К.
Пригласил полицейского инспектора, все объяснял так разумно. Полицейский все же понял:
— Поедемте к Кьяппу Отвезли в сумасшедший дом.
Платило за него государство — франков 30 в день. Он никому был не нужен. Чтобы от него избавиться, перевели его в провинциальный дом на границе с Бельгией. Он не хотел, он просил, чтобы за него хлопотали. Все-таки перевели. Последнее письмо оттуда — совершенно разумное: как отобрали все деньги, не на что газеты купить, сахару, чаю; кормят так, что свинья не станет есть; отобрали ботинки, приходится босиком ходить по каменному полу, бьют… Через два дня — мертв. Жена нашла его с рассеченным лбом и с кровоподтеком, огромной опухолью на теле слева. Ей объяснили, что он упал с кровати — лбом о ночной столик. Она попросила показать ей палату. Там была только кровать: ни столика, ни даже стула…
ЧАСЫ
правитьПрофессор Иванов читал будущим инженерам лекции по теоретической механике. Это было великолепное зрелище. Послушные своему великому вождю, формулы маршировали, как солдаты, вздваивали ряды, строились в колонны, кидались в атаку на иксы и игреки — и эти страшные враги, запертые в скобки, бросали оружие и превращались в простые, смиренные цифры. Студенты приветствовали аплодисментами гордо возвышавшегося на кафедре Цезаря, Наполеона, Суворова.
Но как только Суворов выходил из аудитории в коридор — он превращался в маленького человечка Иванова. Он никогда не шел посередине кафедры: с тетрадями и книгами подмышкой, он жался всегда к левой стене. Были видны редеющие волосы на затылке, и под ними на шее — косицы, какие бывают у подрастающих гимназистов.
Последние следы величия исчезали, когда профессор Иванов возвращался домой. Здесь не было уже ни профессора, ни даже просто господина Иванова: для няньки Дарьи он был все тот же Миша — как 20 лет назад, когда с зеленого берега Волги он уезжал учиться в Петербург, в университет. Мишина мать согласилась отпустить его в Петербург только под конвоем няньки Дарьи: Дарья должна была опекать Мишу и присматривать, чтобы «в этом Вавилоне с мальчиком, избави Бог, чего не случилось».
Няньке Дарье было тогда под 30. От нее пахло парным молоком, ее обильное тело рвалось из платьев на волю: по вечерам, после пятой чашки чаю, у нее выступали росинки на верхней губе, и она расстегивала пуговицы на груди — и там перед математическими взорами Миши мелькали отрезки каких-то соблазнительных розовых кривых. Дарья несколько раз перехватывала робкие, голодные Мишины взгляды, она услышала, как беспокойно ворочался он в своей комнате на постели — и так же деловито, хозяйственно, как она кормила его обедами, она пришла в ту ночь к нему и накормила его собою.
Так побеждено было самое коварное неизвестное, именуемое любовью. В жизни Миши, затем доцента, затем профессора Иванова все было теперь просто и точно. Лекции, вкусные Дарьины щи, божественные формулы механики, розовые кривые теплых Дарьиных грудей.
ЭПИКУР
правитьПока мы живы — смерти нет. Когда пришла смерть — нас нет, следовательно, мы и смерть — не существуем одновременно. Смерти нет для нас.
КОММЕНТАРИИ
правитьВ раздел вошли сохранившиеся фрагменты из задуманных Замятиным произведений. Все материалы печатаются по рукописям, находящимся в Бахметевском архиве Колумбийского университета (Нью-Йорк).
Англия; Бабенчиковское; В пустыне; Вахан; Джоан Скотт; Доктор Орлов; Dolores; Ева; Ева; Комната № 2; На острове; Она; Пассажир; Гибель всех надежд; Последний день; Семь с половиной; Сумасшедший; Часы.
Впервые: Новый журнал (Нью-Йорк), 1989. № 176. С. 109—133 (публикация А. Тюрина; общее заглавие: Незаконченное).
Белые ночи; До и после; Бугаевы.
Впервые: Новый журнал, 1988. № 170. С. 72-88 (публикация А. Тюрина под общим заглавием: Из литературного наследия).
Гибель «Надежды»; Купчиха; Набросок к рассказу; Эпикур. Публикуются впервые.
Англия
правитьС. 477. Housewives — жены-домохозяйки (англ.).
…to be more business-looking — выглядеть более деловыми (англ.).
Налеты Zen’oe — налеты цеппелинов (дирижабли времен Первой мировой войны).
Вахан
правитьС. 482. Дашнак — член армянской националистической партии «Дашнакцутюн» (буквальное значение слова — союз, единение); возникла в начале 1890-х гг. на Кавказе, боролась за национальную самостоятельность Армении.
…сел в бест… — Бест (перс.) — основанное на старинном обычае право неприкосновенности некоторых мест (мечети, гробницы, посольства); сесть в бест — укрыться от преследований.
Пассажир
правитьС. 494. Follow me — следуйте за мной (англ.).
Police-officer — офицер полиции (англ.).
Captain — капитан (англ.).
С. 495. Message for you — сообщение для вас (англ.).
Купчиха
правитьС. 498. Les extrémités se touchent — крайности сходятся (фр.).
- ↑ Покупатель должен быть лицом определенным, с именем (поп).