Мэдок в Уэльях (Саути)

Мэдок в Уэльях
автор Роберт Саути, пер. А. С. Пушкина (1-ая строфа песни 1-ой) и Н. К. Конова (1853)

Оригинал: английский, опубл.: 1805. — Перевод опубл.: 1829. Источник: az.lib.ru

Роберт Саути.

Мэдок в Уэльях.

Перевод А. С. Пушкина (1-ая строфа песни 1-ой) и Н. К. Конова.

Предисловие.

Исторические факты, на коих основывается эта поэма, могут быть изложены в нескольких словах. По смерти Оуэна Гвинета, короля Северного Уэльса, в 1169 г. по Р.Х., его дети заспорили о наследстве. Иорверт, старший, был отстранен без борьбы, из за пятна на лице. Хоэл, несмотря на то, что был незаконнорожденным и сыном матери-ирландки, овладел престолом на время, доколе не был разбит и убит Давидом, старшим сыном покойного короля от второй жены. Победитель, воцарившись затем без сопротивления, убил Иорверта, бросил в тюрьму Родри и прогнал всех прочих братьев в изгнание. Но Мадок между тем покинул свою варварскую страну и отплыл на Запад в поисках лучшего места отдохновения. Земля, которую он открыл, понравилась ему: оставив там часть своих людей, он возвратился в Уэльс за новым отрядом искателей приключений, с коими он вновь поднял парус, и более о нем не слыхали. Приводились сильные свидетельства того, что он достиг Америки и что его потомство существует и по сей день в южных ответвлениях Миссури, сохранив свою внешность, свой язык, и в некоторой степени, свои искусства.

Примерно в то же время американское племя ацтеков в следствие неких бедствий и особенного знамения, покинуло свою страну Ацтлан под предводительством Юхидтхитона. Они сделались могучим народом и основали Мексиканскую империю, приняв имя мексиканцев в честь Мекситли, своего бога-хранителя. Их переселение связывается здесь с приключениями Мадока; и их суеверия представлены такими же, как их соблюдали их потомки, когда были обнаружены испанцами. Поэма в обеих своих частях обнаружит свойства исторической правдивости. Она не принимает пришедшее в упадок имя эпоса; и посему, вопрос не в том, построено ли повествование по правилам Аристотеля, но в том, приспособлено ли оно целям поэзии.

Ч. 1.

Приди послушать сказ былых времён,

Приди, ведь знаешь ты меня. Я тот, кто пел

О деве Д’Арк, и тот, кото сплёл

О Талабе песнь дикую и дивную. Приди,

Сказанью моему внемли; и ты услышишь,

Как Мэдок от брегов британских поднял парус,

Взыскуя приключений, пути чрез океан

Исследовал и спорил с варварскою властью, и низверг

Идоложертвенные требища кровавые и в храмах

Их, торжествуя, крест воздвиг Христов.

Приди, услышь моё сказанье!

Трех вещей должно избегать в поэзии: легкомысленного, неясного и излишнего.

Три превосходных качества поэзии: простота языка, простота сюжета и простота фантазии.

Три необходимые черты чистоты поэзии: чистая правда, чистый язык и чистые выразительные средства.

Три вещи, которые должны быть всегда в поэзии: цельность знания, цельность вдохновения и цельность естественности.

Триады.

1.
Мэдок возвращается в Уэльс.

Попутный веет ветер. Вот корабль,

Во всю длину развиты флаги, вздулись

Ветрила все, — идёт, и пред кормой

Морская пена раздаётся. Многим

Наполнилась вдруг грудь у всех пловцов.

Теперь, когда свершён опасный путь,

Родимый край они узрели снова;

Один стоит, вдаль устремляя взоры,

И в тёмных очерках ему рисует

Мечта давно знакомые предметы,

Залив и мыс, — пока недвижны очи

Не заболят. Товарищу другой

Жмёт руку и приветствует с отчизной,

И Господа благодарит, рыдая.

Другой, безмолвную творя молитву

Угоднику и Деве Пресвятой,

И милостынь и дальних поклонений

Старинные обеты обновляет,

Когда найдёт он всё благополучно.

Задумчив, нем и ото всех далёк,

Сам Мэдок погружён в воспоминанья

О славном подвиге, то в снах надежды,

То в горестных предчувствиях и страхе.

Прекрасен вечер, и попутный ветер

Звучит меж вервий, и корабль надёжный

Бежит, шумя, меж волн. Садится солнце. Вот

Его лучи на скалах Пенманмаура

И древних Арвона холмах; последний блеск

Еще сияет, славою чело почтенное венчая

Седого Сноудона, что встаёт

Над прочими горами. Вот корабль

Уж там плывет, где Мона, мрачный остров,

Свой берег против моря держит. Там,

Чрез мрак с туманом множество огней,

Горя, струится над пространством моря,

Как линиями алыми над ним

Всё длящегося света, что встаёт,

Вдали, то пропадает за волнами.

И злой толпою мысли всё тревожат

Об этом Мэдока: что, если вдруг

Захватчик новый Дэвида трон занял?

Не вызвал ль к новой мести грех тирана?

Иль ради братских похорон они

Пылают, озаряя всласть убийство?

Как те огни, что там, на Аберфрау

Могучих стенах, мечутся под ветром,

Сомненье в нём язвит. Всё дует ветер;

Корабль плывет вперёд; и вот уж гавань

С дороги дальней целого встречает!

И ныне всё сильней и громче радость

Разносится в счастливых кличах тех

Из моряков, что славят эту встречу

С родной землёй и прыгают на берег.

Стоял там старец, мореходов видя,

И он спросил: «Не принц ли это»? Мэдок

Его узнал и, обернувшись, пал

К нему на шею. Был его кормилец

То, Урьен, и как своего дитятю

Его любил он, так же относился,

Как к своему отцу, принц Мэдок к старцу.

«Моя сестра»? — он вопросил. «О, вместе,

Тебя лишившись, Мэдок, мы рыдали,

Была разлука длительной и жёсткой!

Она и я за часом час, за днем — день

Не отводили глаз от глади моря,

До боли напрягая своё зренье,

И с этой болью провожая всякий парус».

«А Дэвид что? И наши братья, — принц так

Воскликнул, — как дела у них»? Но медлил

С ответом Урьен, он открыл уста,

Но так неспешно размыкал их, будто

За каждым словом выдыхая слово.

Рёк Мэдок: «Что? Пролита снова кровь?

Действительно? Неужто в страхе Дэвид

Свирепствовать сильней принялся? Горе,

Увы, для рода Оуэна». «Звёзд, —

Ответил старец, — злобное скопленье

Рожденье твоих братьев предвещало.

Где в мире жил, с Долвидделана изгнан,

Несчастный Иорверт искал во храме;

Убежища, убийца шёл за ним…

Я должен, Мэдок, говорить, кто меч

Направил?.. Ллевелин, отважный отрок,

Где он скитается? В своей державе правой —

Бездомной дичью! Дорого король

Ту руку бы наградил, что б обагрилась,

От страха перед братом избавляя

Его! Беглец, объявлен вне закона, Ририд,

Еще пока не жертва этой ловли;

Жив Родрик, но в темнице… Знает Бог,

Каким внезапным случаем от смерти

Избавлен. Хоть узрел б хозяин мой,

Как рушится род царственный его!

Союз прекрасный некогда меж братьев»!

Безмолвен Мэдок… Он смежил ресницы

Со стоном. Но с душой мятежной, Урьен,

Со страстью продолжая лить печаль,

Всё говорил: «Не думал я дожить

До часа радости такой, как эта;

И часто, как мутился взор мой от

Волн перемены, быстрого движенья,

В тоске тяжёлой, Мэдок, я молился,

Что б даровал Господь покой мне вечный».

Когда же он умолк, внезапный клич

Народного восторга принц услышал;

И вспомнив о кострах, горевших ярко,

Ликующе, он вопросил теперь

О назначенье их. Старик ответил:

«То исступленье от безумья черни

Навстречу новой королеве; нет

Им дела до урона нашей чести

Старинных королей!.. Твой брат взял в жены

Сестрицу сакса». «Что, — воскликнул Мэдок, —

Он всё забыл? Сын государя Дэвид,

Сын Оуэна, моего отца?..

Мой брат? Забыл он всё, себе взяв в жёны

Сестрицу сакса?.. Дочь Плантагенета»!

И молвил Урьен: «Он из-за нее

Утратил голову, как будто бы из рук

Её питья особого отведал,

От коего в дремоту погрузилась

Кровь бриттская, что наполняла жилы

У Оуэна. Целых трое дней

В его палатах не смолкало эхо

От песен радости». «Позор, позор жестокий!

Им песни эти слушать? — крикнул принц

В негодовании. — Родителя чертог,

Где некогда я слушал песнопенья

О Корвен и о днях Кеириога,

Сквернится эхом радости подобной!

Неужто же вожди не разорвут

Сей противоестественный союз?»

«Придворная улыбка ни с чьего

Лица не стерта, — Урьен отвечал, —

И башни древние не знали Аберфрау

Гордыни пиршеств этакой, торжеств

Таких в те дни, когда победоносным

Являлся Оуэн туда, и арфу брал

Гвалхмай. Один лишь Гоэрвил,

На пышность не взирая, всё сидит,

Печали предаваясь о тебе».

«Что ж вы моё не увидали знамя? —

Властитель Океана рёк, — он поднят

На самом конце мачты, чтоб поведать

О нашем торжестве… Иль ночи тьма

Счастливый знак скрывала? И ещё

Сестру ждёт радость»? Вот почти достигли

Крыльца дворцового. Остановился Урьен

И вновь сказал: «Дитя должно проведать

О появлении твоём; давно уж

Она не слышала тез голосов, что б сердцу

Её о радости вещали… И никто

Другой, как сам я, расскажу об этом»!

И Урьен с этими словами быстро

Пошел до Гоэрвил, и отыскал её

Сидящей в одиночестве и в море

Глядящей под луною.

«В добрый час

Пришёл ты, Урьен, — восклицала дева, —

Вот парусник приплыл… Не разглядела

Я знамени, поскольку плотно ночь

Сомкнулась вмиг над ним, но в моём сердце

Нелепая надежда пробудилась»!

И старец ей ответил, укрепив

Трепещущее сердце своей волей:

«Бог, в благости Своей, нам уготовал

Сие благословение! Я жив

Ещё и верю, что увижу день тот,

Хотя число моих годов уж к сроку

Приблизилось».

«Неверная в сужденьях доброта! —

Сказала дева, — я ли не питала

Два тяжелых, долгих года напролёт

Несчастную надежду, каждый день

Слабевшую, как то дитя, что страшным

Поражено недугом, но в бессилье

Своём ещё родителям дороже! Нет,

Не увидать ладью его дерзаний!

Я чувством это поняла, когда она

В недобрый час отчалила! Так я

Почуяла… Был поцелуй прощальный

Его приветом смерти нам, — она

Помедлила, старясь заглушить

Страдание, и тотчас же: — Но ты

Ходил узнать известья, Урьен»? Он

Ответил с силой и довольно внятно:

«Дитя моё, молва гласит теперь,

Что Мэдок жив… Что скоро здесь он будет».

И счастье сотрясло ее порывом:

Она воскликнула: «Ты не смеешься ль, Урьен»?

Ни слова старец не сказал, но руки

Раскинул, громко зарыдав. С его

Объятий Гоэрвил одним движеньем

На грудь упала брату, что вошёл.

Промолвил Урьен пожилой, придя

В себя из трёх их первым: «Этого довольно…

Потом еще часов немало будет,

О дети! Лучше стоит вам пойти

Навстречу королю. И, заклинаю

Тебя я, Мэдок, будь любезен с братом!..

Мой принц любезный! Голова его

В жестоком рабстве дерзостных страстей,

Не чувствует он кротких уз любви

Или родства… И чувства, Мэдок,

Его не горячи!.. Недуг владеет».

«Мой старец! — принц ответил, — будь спокоен,

О должном перед ним я не забуду,

Как и о должном мне; ведь в юности моей

Я был воспитан мудро и достойно,

И время не изгладило ученья,

Что мне внушил отец приемный».

«Быстро,

Скорей, — вскричала Гоэрвил, и сердце

Ея зашлось от ужаса при мысли

Об Иорверте и о доме падшем

Оуэна, — Боюсь его я мрачных

Все подозрений!»

«Не по мне, сестра,

Знать этот страх! — промолвил принц, — открытым

Путём иду я и спокойным! И не сделал

Господь дурным столь человека сердце,

Чтобы тебя со мной ждала опасность».

И с этими словами отошли

Они к вратам дворца, опережая

Собой молвы известья в Аберфрау

О возвращенье радостном скитальца.

2.
Свадебный пир.

Расселись гости за столом, пируя;

Камыш пол устилал, и высоко

Престол вздымался Дэвида; а Эмма,

В невесты платье, молода, мила

С супругом своим рядом в брачном пире

Сидела. Поднял государь свой взор

И видит: мореплаватель подходит

К нему. Он вскрикнул: «Мэдок!» Мощный

Порыв природный одолел его

И в радости святой раскрыл он

Навстречу брату ласково объятья.

И ликованья здесь раскат сотряс

Твердыню Аберфрау! Как затем

Бежало эхо в царственных чертогах

По терему вождя, от океана,

Им покоренного, когда, из мира,

Что он провидел, обнаружив первым,

Вернулся, торжествуя, здесь рождённый!

И моряки идут толпою счастья

В палату шумную; друг рад приветить друга,

И все друзья здесь, все сердца единым

Полны порывом радости. Летят

Приветствия гостей и их хозяев,

Касаясь всех и рук, и глаз. Утихла

Затем такого ликованья буря,

И снова стол накрыт, наполнен вновь

Рог до краёв, и жаркий, как любовь,

Огонь за трапезу принялся, новых дров

Отведав в очаге в средине зала,

Веселье длится всё, хоть ночь настала…

Теперь за пир готовый! Сенешаль

Команду рассадил между колонн;

И сам король к почёта месту гостя

Отважного повёл, родного брата;

А после, не спуская с миловидной

Саксонки взгляда, молвил громко: «Вот,

Зри Мэдок, новую сестру! Ты был

В отлучке долгой; претерпел меж тем

Наш дом позор и умаление, но я

Своей рукой довёл всё, наконец,

До завершения, мятеж и недовольство

Исторгнуты с корнями из страны,

И утвердил наш древний дом я ныне,

Бесстрашно к скипетру минувших государей

Привив иную отрасль от деревьев

Народа англов: так наступит мир,

И будет Родине он как залог для блага».

«Счастливые и долгие года

Моих ждут государей, — вождь ответил, —

И долгий мир в отчизне да пребудет!

Довольно царственный наш дом познал печали

На бранном поле… Урожай отменный

Мы всё ж пожали».

«Да, немало дней, —

Ответил Дэвид, — шли вперёд мы вместе!

Ты помнишь, брат, как в пылкой и нежданной

На Кейриога побережье схватке

Приветили врага мы?»

«А в Бервине

По окончанье боя, — отвечал

Мэдок, всё больше памятью объят, —

Тот шут, что, в этот день надевши маску

К забаве Генриха, искал бы тщетно

Наряда хуже для от стрел защиты!

И все ж не торопливее, чем шут

Дурацкий свой наряд, сложили те,

Кто луками владел, своё оружье

И полные колчаны, как явились

Мы и среди кровавой мглы топтали

Их знамя!»

«То, — король воскликнул, —

Был день, о коем помнить я могу,

Воистину гордясь, и доказавший

Мне, перешедшему чрез тот опасный натиск,

Что саксы бьются на войне, как бабы.

Когда в смертельный бой вступил я с Хоэлом-

Изменником, тогда и вправду я

Подвергся испытанью; там

Ни превосходство места, ни недуг,

Ни голод, как и злая непогода

Подмогой не явились мне в сраженье

Сил равных, крепком, тесном — муж на мужа,

Брит против брита. Я клянусь душой! —

Тиран все говорил, не замечая,

Как у Мэдока на глазах блистали

Мгновенные всё проявленья гнева,

Как молнии, — хоть я и знал, на что

Способен был мятежник, но тогда

Его геройство всё-таки смущенье

Нежданное стяжало! До конца

Полнейшего, когда, изнеможеньем

Окован, ослабев от ран, он поднял

Бессильно меч свой сломленный»… Здесь боли

Дал Мэдок выход: «Для чего, о Дэвид,

Ты воскрешаешь нынче эту память

О том злосчастном дне, который бы

Забыть должны и небо, и земля?

Не в Аберфрау!.. Не рассказ об этом!

Не мне, а саксам ты о том поведай!

С тобой он торжество твое разделит…

Хоть люто ненавидит Оуэна

Могучий род… Но брата я любил,

Хоэла… Я любил его… Вы знали!

Я был ему дороже всей родни,

А он был мне по сердцу старшим братом».

У Дэвида поблекли, потемнев,

Его ланита, и, затем нахмурив

Широкие и чёрные очей

Оправы-брови, наклонил чело

Над ликом яростным он пылкого Мэдока:

«Ты что ж, вернулся, что бы мне дерзить?

Что б мне в лицо хвалить того ублюдка

Мятежного? Что б оскорблять здесь дочь,

Пускай и сакса, но уже мне друга»?

«Я ненавижу саксов! — крикнул Мэдок, —

Не позабыл ещё я, как в бегах

От Кейриога поля, этот трус

Обрушил гнев свой на собратьев наших!..

Тебе ещё у брачного одра

Их тени не являлись, Дэвид, их

Полуслепые лица? Позабыть

Тот ужас?.. В силах ли людей забвенье?..

Пусть огнь Господень мне спалит десницу,

Клянусь я, прежде даже протяну

Её проклятому для нас Плантагенету».

Тем временем у Дэвида в груди

Росла всё тяжесть, с нетерпеньем споря;

И в каждом члене трепетал гнев ярый;

И паж, что ноги грел ему, от страха

Весь замер; в этом страхе даже гости

Глядели молча на него; зеницы

Сверкали короля, и его голос

От ярости перехватило в горле.

Вскочил он… Эмма, за руку его

Взяв тихо, как-то нежными словами

Неистовство умерить попыталась,

Гоэрвил, вся в слезах, взмолилась к брату,

А тот, упрёк во взгляде Эммы встретив

Его неистовство смиряла; Гоэрвил, в слезах,

Сам укорил себя, а кровь к щекам

Его все гуще притекала. Молвил:

«Прошу прощенья у тебя я ныне,

Сестрица-королева! Нет, сама ты

Познаешь, как любить в высокой сей

Приязни к дому Оуэна,

Сама происходя из нам подобных,

Которая сильней, чем узы крови».

Ответила с улыбкой королева

И благодарностью, с красноречивым взором

На благородную любезность принца;

Затем настало временно молчанье;

Здесь Гоэрвил с вполне пристойным словом

Оборотилась к страннику: «Ты, Мэдок,

Нам не поведал о лежащем мире

За океаном. Дивный край то, верно,

Ведь ты б, конечно, там не был так долго,

Меня забыв, о том, как для меня

Часы разлуки проходили в тяжком

Унылом одиночестве, в надеждах

Обманутых? Где Кадваллон? Ведь я

Всего один узрела здесь корабль».

«Рассказ, которого сейчас ты просишь —

Моряк ответил, — долог, Гоэрвил,

А я ж поистине устал. Немало

Сменилось лун, растя и убывая,

С тех пор, как из страны моей мечты,

Надежд и веры, мы подняли парус

Обратный к дому. Дивный мир, сестра!

Ты красоту его ещё увидишь

И там привет свой скажешь Кадваллону…

О том рассказ мой будет завтра… Ныне ж

Пир завершим, как должно! Знаешь ты,

С какою радостью мы, моряки,

Глядим на зрелище такое»… Он

С улыбкой говорил и, обернувшись,

У кравчего из рук принял медовый

Весь полный до краёв прекрасный кубок.

Меж тем, остыв от жара гнева, мести

И зависти недобрых побуждений,

Глядел приветно Дэвид на Мэдока,

На брата-смельчака, почти безумца.

«Пусть бард, — король воскликнул, — начинает

Обыкновенно песню; ведь я знаю,

Приятно будет Мэдоку такое,

Любимое ещё им с ранних лет».

И громко возгласил тогда придворный

Желанье государя, призывая

К молчанию в палате; и ударил

О столп распорядительский вмиг жезл,

И смолкло многолюдное собранье.

И старший среди бардов так повёл

Старинное песносказанье:

«Тебе, Господь, — он пел, — Предвечный Отче!

Премудрость в ком и сила, и любовь…

Ты вся любовь, вся сила, вся премудрость!

Не может выразить язык, не знает сердце…

Он в глубочайшей бездне бытия

Сковал ум, тления не знающий; и в каждом

Окружности огромной повороте,

По коей жизнь проходит, наставляет он

И всё хранит, покуда зло не станет

Настолько явным, что не будет злом,

И чистая душа, освобождаясь

В извечной разрушительнице-смерти,

Конца, отмеренного ей, вдруг не достигнет —

Всевечной радости всевечной новизны».

Оставив сей возвышенный предмет,

Он струны арфы обязал хвалу

Исполнить Оуэну, что отцом был

Героям, редко поддаваясь гневу.

Тот день он гордости воспел, когда

От Эрина зеленого явилось

Предерзко войско, лодка из Лохлина

И те, кто в час лихой свой дальний дом

Оставил, жатва гибели, норманны.

То был жестокий труд и там смятенье,

Где племя Моны странное драконье

Главу попрало горделивой силы;

Меч кровожадный плоть кромсал на снедь

Пернатым желтоногим, жрущим падаль,

И воды Менаи бурлили, ниспадая

Меж берегов, вздымая густо пену

Оттенка крови. Дней дела, давно

Минувших, Мэдоку на ум пришли, когда

Услышал он ту песню торжества,

И на его челе, сожжённом солнцем

Явилось ликованье; слились мысли

Его иные вместе с размышленьем

О роке горьком доблестного дома

Его всего; и память тяжким грузом

Легла ему на грудь; перед очами

Его, сверкая смутно, слёз вилась

Завеса, и звук громкий древней арфы

Вотще его касался слуха… Но

Наставшая вдруг резко тишина

Его от сновидений пробудила

О днях, успевших отойти в небытие.

3.
Кадваллон.

И новым утром, в трапезной палате,

Владыка Моря так рассказ свой начал:

«В груди моей стучало громко сердце,

Как при попутном ветре мы отплыли,

И как твои твердыни, Аберфрау,

И длинный мыс того из островов,

Где я родился, умалились и

Совсем пропали, наконец».

«Но, — Дэвид

Сказал, — хотел бы я узнать, Мэдок,

Как зародилась глупая идея

О бытии миров за дальним морем.

Ведь ты уплыл едва, я воевал

Тогда и о причинах тех не ведал.

Ты из преданий бардов то извлёк,

Из мудрости сокрытой древних хроник,

Давно забытой? Иль пришла она

К тебе во сне, ниспосланном с небес»?

Ответил принц: «Ты всё услышишь скоро…

Но, если же в моём рассказе этом,

Неукоснительно правдивом, мне

Придётся здесь напомнить вдруг о чём-то,

Что неугодно слуху государя,

Пусть брат проявит мой терпенье и

Простит мою невольную погрешность.

Я гостем в Диневауре был у Риса,

И там меня достигла весть о том,

Что наш родитель приобщился к предкам…

Печаль о нем явилась не одна,

И чёрный вестник тот же сообщил

О распре, царственный наш дом сотрясшей,

Когда, гордясь своей отвагой, захватил

Престол, который ты оспорил с полным правом

По старшинству рождённого законно.

Со всей любовью братской я навстречу

Помчался тотчас схватке нечестивой…

Весь день скакал я и ни разу не

В пути не останавливался скором…

И где б ни проезжал я, новый страх

Рождался с новым слухом… В полночь, утром

И в полдень я летел; и был уж вечер,

Как я достиг Арвона, того поля…

То роковое зрелище, те звуки

Доныне живы в памяти моей…

И было все окончено! Там кони

И всадники, лежавшие в крови,

Мертвы предстали, брошены в долине…

Всё воинство… И ни души, ни звука

Живого человека, только шум

Вороньих крыл да ржание коней,

Скитавшихся в недуге по равнине,

Меня встречали. Ночь спускалась,

И некий муж приблизился ко мне

И звал в своё ближайшее жилище.

И я пошёл за ним, сил не имея

В обратный путь пуститься, так усталость

Меня до капли выжала, и без

Надежды дальше продержаться, скован

Я утомленьем был и с ним — тревогой.

Я о сражении его спросил недавнем…

Кто пал, не знал он, как того, кому,

Как бранная добыча, жезл достался

Высокородного отца. „Здесь, — он сказал, —

Я отыскать хотел кого-нибудь, чьи раны

Ему грозили неминучей смертью.

Напрасен поиск был, гражданской меч войны

Вонзился слишком-слишком глубоко“.

Мы скоро к дому подошли его,

Среди холмов отшельника приюту,

Едва вздымавшемуся над землёй

У горной серой речки. Пред огнём

Сидел слепой старик с главой поднятой,

Как будто вслушивался в каждый новый звук

Его блистали у костра седины.

„Отец, — промолвил спутник, — я привел

Под кров наш бедный гостя“; и затем

Воды он дал мне из ручья и пищи,

И я насытился; засим он дров

В очаг добавил и постлал кругом

Тростник для сна. Я лег, но от томленья

Перенесенного и пережитых страхов

Сон все не приходил: природы звуки

Тревожили моё воображенье,

Мой слух внимал шуршанию листвы,

Течению ручья и шуму ветра.

И с тем наутро я больным поднялся,

От жара ослабев; но беспокойство

Моё во мне не умолкало, и сказал

Я спутнику: „Пойдёшь со мной, хозяин,

На поле боя осмотреть убитых?

Мои рубились братья ибо в сече;

Я тщетно несся, что имелось силы,

Чтоб их застичь, пока бой не начался.

Увы, я мчался медленно, как видно!“

„Скорбишь об этом ты? — он отвечал, —

Скорбишь о том, что уберегся ты

От срама и вины за то сраженье,

Где с бритом бился брит в противоправной

Войне“? „Нет, — я ответил, — не пойми

Меня превратно! Я пришел для мира,

Что бы остановить вождей; они

Наверно, вняли б голосу их брата“.

„Их брата голосу? — сказал он так, —

Но так ли это было?.. Ты же сам

Сын Оуэна! Вчера ещё не знал я, отчего

Тебя мне жалко. О увы! Двух братьев

Ты потеряешь, как падет один!

Не плачь о том, кого смерть от вины;

Избавит, ибо скоро обретешь ты,

Конечно, в победителе врага,

Опасного от собственного страха“!

Его слова я ощутил как оскорбленье

Сынам отца достойным моего

И поднял в гневе взгляд, и отвечал

Ему: „Люблю своих, однако, братьев“.

И тогда старик воскликнул: „Что такое

Меж королевичами братская любовь?

Что узы крови, что растут за нами следом,

Когда не честолюбие в грядущем?

Уверен ты, что любят тебя братья…

Играли в детстве вы и зрелые надежды

Делили, и все страхи, бились в битвах

Бок о бок… Может быть, они храбры,

Великодушны, как их отец

Когда-то, коего, я мню, зовешь ты

Столь доблестным“. Услышав это имя,

В горячности благочестивой я

Воскликнул: „Да, он был, признаюсь, добр,

И славен, и велик! Хвалы в скрижалях

Старинных Гвинеда нет имени, что было б

Столь благородно; на войне всегда

Бесстрашен был он… Это знают саксы.

Его сужденье было мудрым; ни один

Проситель правосудия не вышел

Из врат его дворца, не получив

Решенья справедливого. Жить будет

Невозмутимо имя Оуэна

Державного в потомстве отдалённом“!

„Два брата жили некогда из рода

Высокого, — старик тогда ответил, —

Их братская любовь была крепка.

И, час когда настиг предсмертный

Из них единого, он тем утешен был,

Что остаётся после милый брат

В сём мире. Сыну-сироте его

Отца заменит. И он не ошибся.

Любил племянника тот своего, как сына,

А отрок со всей детской простой

К нему привязан был и звать отцом

Привык. Так годы пролетели, вот

Достиг лет совершенных сирота,

А дядя сел на трон. И сын наследства

Просил изрядного — земель отцовских, но

Приметь, что было дальше, кролевич!

Его схватили в полночь и очам

Пластину медную приблизили… Он тщетно

В последний раз в палатах огляделся,

Ища спасения, но видел только лишь

Фигуры грубые, что красный от накала

Металл всё приближали к его лику…

И вот коснулись глаз и раскрывали

Насильно его веки, пока в нём

От тяжкого страданья не смешались

Все чувства, когда вновь он из обрёл,

То все богатства мира был готов он

Отдать за то, что б посмотреть в глаза

Злодеям тем и лица их увидеть!..

Я слеп, мой юный королевич, и

Сказать могу, сколь это сладко —

Видеть хотя бы свет“! Мне надо ль продолжать?

О том, о чём ещё поведал он?

Иль знал ты о свершённом преступленье

И слышал о судьбе Кинеды? Горечь

И стыд ланиты расцветили мне,

Я ощутил отцово злодеянье.

Муж с сумрачным челом увидел это

И беспокойный взгляд мой, что блуждал,

Себе не находя пристойней места.

„Встань! Мы пойдём за мёртвыми телами“, —

Он молвил, поднявшись. И я за ним

Последовал. Мы шли по полю брани

Средь конских трупов и людских останков

И сломанного, как тростник, оружья

В молчании. „Вот здесь, — он произнёс, —

Брань лютовала сильно, вот, какие

Навалены на трупы трупов груды“!

И вот тогда забилось часто сердце

В груди моей и покосились ноги,

Зане, взглянув, увидел я лежащим

На прахе недругов своих, сражённых им,

Хоэла». Мэдок речь прервал, из уст его

Не вышло необдуманное слово;

Тоскливый мрак сгущался всюду в зале.

И Дэвид побледнел, придя всех раньше в чувство.

Прервал молчанье тяжкое принц Мэдок.

"За руку Кадваллон здесь взял меня

И крикнул, указуя на приют свой:

«Пойдём, наследник, отдохнёшь ты там,

Ведь нужен отдых нам… О погребенье

Заботу мне оставь». Но я не внял

Словам его, покоя не желая,

Как прежде не узрел, как мать-земля

Покрыла моего своею плотью

Несчастного, потерянного брата.

«К чему, — воскликнул он, — ты хочешь тешить

Твой дух расстроенный? Не всуе горе

Ниспослано нам, юноша, от Бога

Благого, что карает Им любимых!

О, исцеленье скрыто в чаше горя!

Ступай туда и преклонись пред волей

Что несгибаема, и будь утешен»!

И я ушел под нищий кров, и там,

У струй потока одинокого, покрыв

Главу плащом, задумался о прошлом.

Не возвращался долго он; я чуял,

Как час идет за часом, как средь грёз,

Рождённых утром, где, едва проснувшись,

Играет свежий человечий ум

С обрывками вечерних фраз и мыслей

И сновиденьями, явь смутно созерцая,

Действительность прокладывает путь.

Шаги меня ещё раз пробудили,

И он вошёл. Его спросил я: «Где

Усопший? Ты священников нашёл,

Которым провести бы панихиды

С молитвами покоя для души»?

Он отвечал мне: «Дождь с росой небесной

Падут на дерн, его покрывший, травы

Свежей и ярче верх его могилы

Должны покрыть. Но ты же принц, восстань!

Часов довольно будет для забот

И сумрачных иных воспоминаний…

Тебе ж пристало ныне заниматься

Собой… Небезопасно Оуэна

Потомку находиться здесь».

Понурил

Я голову от тяжких размышлений:

Все в настоящем — горе, мрак — в грядущем

и ныне, и потом — страх и унынье.

Ему я не ответил.

«Наполняет

Твои желанья власть? — он продолжал, —

Неужто хочешь захватить отцовский

Престол»?

«Да не попустит того Бог»! — я произнес.

«Да не попустит, это верно, —

Он молвил, — но в опасности ты, принц!

И что тебе щитом послужит от

Ревнивой длани власти? О Кинеде

Подумай!.. Правды око над неправдой,

С ним сотворенной, не сомкнулось… наконец

Длань воздаянья отошла… минуло

Одно лишь горе… Но грядёт иное…

Здесь безопасности не существует

Тебе здесь быть убитым иль убийцей!

Твоё сжимает выбор этот сердце?

Взгляни вокруг!.. Куда тебе бежать,

Ища покоя? Что ж, коль даже церкви

Ограда упасет… Не обретут ли

Предназначенья лучшего те руки

Могучие и чувство благородства?

Сын наших королей… От тех времён

Кассибелана древнего и Каратака

Бессмертного Артура отпрыск славный…

Ужели эта кровь навек остынет

Под клобуком, в ограде монастырской?..

Иль ты оставишь остров свой родной

И, словно подаяния себе,

Стесняясь, лепеча, пойдешь искать

Из милости приюта у владыки

Иной страны… У сакса или франка…

За золото им воздавать… В наёмном

Служить их войске, биться за победу,

Плодов которой ты не вкусишь, землю,

Тебе чужую, охраняя, кровь

За имена чужие проливая»?

Сидел я и с великим изумленьем

Глаз не сводил с его очей, покуда

Шагал туда-сюда он предо мною,

И слушал всё, хоть он давно умолк.

Он всё шагал. Но вскоре старца голос

И тихие шаги его вернули

От размышлений каждого из нас.

«Я прогуляюсь, — он сказал, — немного,

Хотя бы до ручья, и посижу там,

Дождавшись утешения от солнца».

Когда он выходил, не я не сдержался

И на лицо его взглянул. Природа,

Не отягчая бременем годов,

К нему была, как видно, благосклонна!

Все страсти отошли, тревог источник.

Морщины, что печаль глубоко как-то

Прорезала, смягчились, скрылись с виду,

И всё показывало только одну грусть,

Но сдержанную верой и надеждой.

И страшные провалы вместо глаз

Безжизненно зияли, беспредметно.

Его глаза, и им взамен ничто

Так выказать бы не могло ни мысли,

На гладком камне, на привычном месте

У вод текучих сел он.

«Ты лишился

Того, кто братом был тебе, о принц? —

Воскликнул он, — иль слух, что уж не ясен

В мои лета, вновь обманул меня?

Но если так, то мир его душе!

И пусть проклятья Оуэнов сгинет!

Быть может, ты приблизишься ко мне

И мне позволишь обрести возможность

С твоим мне ознакомиться лицом»?

Я удивился, но исполнил просьбу.

И вот, когда его рука скользила

По собственным чертам моим, мне грудь

Наполнил странный трепет, что был смешан

С почтеньем робким.

«Всемогущий Бог!

Дай юноше сему благословенье! —

Воскликнул он, — Над ним висит опасность…

Не попусти грехам его отца

Ему испортить жизнь»! Глаза я поднял

На Кадваллона там с немым вопросом.

«О нет, мой юный принц, не презирай

Слепца молитву, — тот тогда воскликнул, —

Быть может, в час известный твой родитель

Всю благодать её успел познать!..

Ведь знаешь ты, что ныне пострадавший

От рук того, что был тебе отцом,

Тебя благословляет»!

И к ногам

Его я пал, объяв его колени,

Он мне помог подняться.

«Хоть, ослепнув

И превратившись в жалкого калеку,

Природе чуждого, я немощен и жалок,

Однако жив, но, было время, клял

Существование своё и дерзко

Роптал на волю Неба, и просил

Одной лишь смерти. Годы протекли

И всё равно мне сделалось в пустыне,

Меня здесь окружающей, душа

Покой моя нашла в предвечном Боге,

И стала мне молитва утешеньем,

В которой я прошу себе не смерти,

А жизни, пусть и вечной. Смерти нет,

А есть распад одной лишь плоти, тела.

И счастья миг Творец мне приберёг:

Не знал отец твой, что в то время как

Отсёк он кровный страх свой и оставил,

Тех, кто его внушал, всех без надежды,

Существовал младенец не рождённый,

Моей любви не очень чистой плод.

За годом год забытый, одинокий

Влачил я дни, как Кадваллон не ведал

Судьбы отца, года тянулись долго,

Пока я сына не узнал, лишь в час

Предсмертный матери проведал он о тайне

Опасной своего рожденья. Он

Тогда и разыскал меня, и душу

Вновь оживил мне к новому родству…

Надеюсь, не отвлёк меня от Неба,

Столь драгоценна жизнь его мне ныне»!..

«Ещё ли жив он, милый, добрый старец»?! —

В слезах спросила Гоэрвил. А Мэдок

Ответил: «Вряд ли есть надежда мне

Приветствие его найти в его жилище.

Я ветхим днями и уж близким к смерти

Его оставил; и молитва та,

Что надо мною произнёс Кинеда,

Была благословением последним,

Насквозь тогда мне сердце пронизавшим!

Когда спустился вечер, к берегам,

На голос эха с Кадваллоном я

Отправился: закат сиял, как только

Мог, в силу полную свою, но ярче

Блистали отражавшие его,

Сверкая серебром, морские волны,

Вздымаясь на просторах океана.

„Принц, — молвил Кадваллон, — ты оседлал

Волну однажды и познал победу,

Когда столкнулся с мощью твоей длани

Пришелец… О, сколь благородней там

Побед стяжать бы можно! Как ты мыслишь“?

И я воскликнул, что вот эти воды

Не пустошью простерлись беспредельной

И не доступной смертным!.. Что должно

Быть человеку всех стихий владыкой!..

Что там сумеют мужество и мудрость

Найти блаженный остров, или берег,

Пока что не открытый, место для

Иными обретения покоя…

И что, коль сможет дух мой овладеть

Крылами утра, — скоро повидаю

Тот край, где солнце ныне поспешает

Уж облачиться в одеянье утра»!

Как он сказал, явилось убежденье

В моём уме, как молния в ночи

Пред путником. Я взял его за руку:

«Мой брат, мой друг, вожатый мой любезный!

Да, пустимся мы вместе в ту дорогу»!

Присели мы, исполнены виденья,

На гулком берегу, и только наши

Со зреньем слух и мысли занимали

Морские волны. Глядя неотрывно

На грозный сонм бурунов, мы мечтали

О времени грядущем вслух друг с другом.

4.
Путешествие.

Не с безразличным сердцем я покинул

Брега твой, родимый Альбион!

Вот стала тоньше кончика иглы

Вершина пика, что всё уменьшалась

Пред оком. Брошенный невольный долгий взгляд!

С восходом стало плыть намного легче,

Попутным ветер был и ярок дивно

Под солнцем лета тёплый океан,

Когда носители крылатых парусов

Пустились в путь. И были корабли

Из всех славнее, доблестнее эти

Из всех, что среди бурных волн ходили!

Немало бурь они перенесли,

Их паруса, полны с востока ветром,

А между мачтами, как струны, снасти

Упругие гудели, когда вдаль

Они летели, не сбиваясь с курса;

Шторм пел средь рваных туч, блистали воды

С шипеньем перед ними, пенясь, и

Белели долго позади. День за день

Под столь благоприятным ветром мы

Держали путь за заходящим солнцем.

Моей надеждой сердце каждого пылало;

Все ветер неизменный заклинали,

Чья сила нас вперёд несла без тени

Малейшей утомления и быстро.

Шептались люди, что затея эта

Отважная пришлась по вкусу Небу

О, сколько раз, взбираясь на верхушку

Высокой мачты, жадно вдаль они

Глядели, мня себе за горизонтом

Обетованный берег на закате,

Иль низким видели в тумане предрассветном.

И я на волны устремлял тревожный взор,

Хотя и терпеливо, к ожиданью

Готовый долгому: не наобум

В скитания я бросился, поддавшись

Круженью головы от плода бреда.

Но многие часы спокойно мысли

Я взвешивал, доколь моя надежда

Не доросла до веры. День за днем,

И с снова день за днем одно и то же…

Томительная пустошь вод! Но ветер

С упорностью завидной всё же

Не отставал от наших парусов,

И шли мы, шли всё по тому теченью,

Недели две прошли, вослед за ними

Окончилась другая, а вокруг

Всё так же за волной волна бежала

В бескрайнем море! Что ж тому дивиться,

Что моряков от долгих ожиданий

Вдруг принялась одолевать тоска?

С растущим беспокойством замечал я

Нерадостные признаки, я слышал

Глухой неверия ползучий шёпот,

Немного этих знаков было, но

Они все были, верно, не напрасны.

Тревогу их и трусость стыд держал

В узде, пока, как из-под пепла пламя,

Мятеж не вспыхнул и, распространяясь

Как моровая язва, не набрал

Немало сил. Они так говорили,

Что ошибиться было невозможно:

«Мы сделали, что в силах было сделать

Когда-то человеку, мы посмели

Пойти туда, где киль ничей ещё

Не рассекал пучины. И всё так же

Пред нами беспределен океан!..

Но дальше плыть нам означает: Неба

Терпение на прочность проверять».

Я слушал, притворяясь удивленным,

И, показав на ближнюю ладью,

Идущую при полных парусах,

Как будто победившую стихию,

Спросил, как будут их встречать они,

Товарищи их там, тех, кто на суше

Храбрился и молчал, коль через день

Их труд упорный кончится успехом?

И что ж, они поникнуть захотели

И трусами вернуться, что бы встретить

Насмешки и позор? Да, посягнули

Они на путь в неведомое море,

Где ранее никто не бороздил

Гладь волн, но более причин

К тому, как бегуну, кому удача

Вдруг даровала скорость и почти

Который в гонке победил, для бега

Имеется, рывок один остался.

Они же сами говорили прежде,

Благоприятный ветер примечая,

Что с нами Небо. Небо сберегает

Спокойный океан и ясный воздух,

И нам ждать помощи иной не нужно,

Всё остальное — в нас самих, природа

Дала всё это человеку, прежде

Всего, отвагу, с ней же — постоянство.

Ответа не было, хотя они

Ещё повиновались, но я видел

Бездушное согласие немое

И тщательно прикрытый страх упрямством…

С какой затем тревогой я следил

За наступленьем утра над далёким

Из мыслимых краёв, с надеждой в сердце,

Когда кончался вечер, точно так же

Следил за тем, как подступает мрак.

Но замечал одни лишь только волны

И океан, так тягостно давящий

Своим однообразием. Под ветром

Настойчиво мы шли… Да, день за днём!

Уже четвёртая прошла неделя,

Но море окружало нас, как прежде…

Тот вечный океан! И так же утром

Мы были там же, где и ночью, и к закату

Мы были там же, где и утром — в центре

Окружности унылой, что текла,

Ничуть не изменяясь!.. Начинало

Казаться нам, что мы прошли уже

Предел пространства смертных и спешим,

Все прилагая силы, в бесконечность.

Мой каждый день был полон страха; час

Покоя был мне дрёмой для тирана.

Упрямство тусклое в очах, в меня вперённых,

От слуха моего сокрытый шёпот и громкий голос

Тихого унынья, о доме разговоры, что отныне

Им больше снова не дано увидеть…

Терпел всё это я, скрывая боль,

Как мог, покуда пользы в том совсем

Не стало. Собрались матросы вместе

И обступили все, и их решимость

Была видна открыто, ярко, явно.

Теперь им смелости хватало и упорства.

«Длить воплощенье замысла такого —

То значит: быть безумцем нечестивым»!

Казалось им, что тот попутный ветер,

Что неизменным был, ещё причина

Помыслить о небесной каре, что,

Когда в самонадеянном безумье

Стремился человек к пределу мира,

Отдал его его же воле Бог,

Что б, предоставленный себе, погиб он.

Им дорога была их жизнь, и мне

Они напомнили, что много их, а я,

Упрямец, — одинок. Не дожидаясь

Ответа моего, с другой ладьи

Команду запросили, объявив

О твёрдом их намеренье вернуться.

Был возглас радости согласным их ответом.

А я в отчаянье ушёл в свою каморку

И рухнул там на ложе от смятенья,

Хоть сильных, но ещё неясных чувств,

Одно лишь сознавая ясно средь

Рассеянных и бесполезных мыслей

И беспорядка памяти, — погиб я!

И в этом наважденье Кадваллон

Меня застал: позор, и боль, и гордость,

Надежда павшая и гнев во мне бесплодный

Кипели. «Все окончено, — воскликнул, —

Но всё же нет во мне измены планам

И нерешительности, столь постыдной мужу.

Я, Кадваллон, не отступился»! «Нет, —

он молвил, — трусости тревога,

Что мучила меня, явила мне,

Как ты страдал. Еще одна надежда

У нас есть… Я заставил их ещё

Пройти хоть день ещё… Всего лишь день

Один… Такую малость получил я

И здесь дождусь исхода: там, в ладье

Второй, не нужен я… Ей те владеют».

Один единый день!.. Дул сильный ветер,

И судно по волнам неслось; но час за часом,

Безмолвно, беспрерывно проходил,

А мы, сосредоточившись, глядели

В унылую пустыню вод и неба,

Наш кругозор сковавшую, меж тем

Как краткий срок, последний малый вздох

Надежды нашей кончился. Матросы

Снимать пустились паруса с молитвой

О ветерке обратном малодушной.

«Какие ж мы ничтожные рабы,

Забава случая, на милость отдаваясь

Стихиям иль людской толпе, что вот —

Сама в себе орудие слепое

Своих страстей, судьбы своей же жертва»!

«Да, Мэдок, — отвечал друг — нет сомненья,

Что немощный состав у человека

Стихии могут так обуревать!

Но Камбрии брегов уже тебе

Не опозорить беглеца стопою!

Уж либо Тот, чья воля над ветрами,

Велел им нам служить, когда пропали

Людские все надежды, либо скоро

Навеки все мы обретём покой

От путешествия длиною в жизнь».

Пока он говорил, увидел я,

Как тучи, собираясь плотно, встали

Над бездной тяжело, и вот, с трудом

Чрез долго медлившую зыбь корабль

С усильем плыл по норовистым волнам,

На рифах паруса, треща, дрожали;

Зловеще вихрь начал завывать,

На нас бросаясь резко, в неумолчной

И дикой ярости; вздымались вверх буруны,

И сеял пену дождь на их боках.

Надежды моряков все стали тщетны,

И столь же тщетно было их уменье!..

Гнала вперёд нас пред собою буря.

Приятно здесь, в тепле, возле огня

О бурях и опасностях послушать

Рассказ, что океан в себе таит,

И замирать порою, что б сильнее

Вдруг ощутить покой и безопасность

Свои теперь, и вновь внимать сказанью

О страхах, и душой, нетерпеливой

От промедления, вдруг услаждаться ими

И радоваться ужасам… Но слышать

Безумной бури рёв… Знать, что уменье

Всё человека и его вся сила

Не защитят и не спасут, и видеть

Лишь горы волн над головой, куда бы

Взор не кидался, что нависли тяжко

Над бездною зиявшей, что на судно,

Вращаемое ветром, наступают…

О Бог, вот страшно что на самом деле!

И тот, кто пережил однажды ужас

Часов тех, никогда уже не сможет

Внимать из дома бури мощным звукам,

Не вспомнив о страданьях мореходов.

Мы шли вперед: не умеряя силы,

Ярилась буря; с ночью новый ужас

Усилил шторм; а утро распростёрло

Над нами тучи тяжкие. Матросы

К святому Кирику воззвали, даже я

Всё упованье возложил на Небо,

Притом не ослабляя ни на миг

Усилий наших рук. В своих домах, вы,

Живущие! Вам не понять угрозы

Штормов и вольных волн! Когда шумят

Ветра, вдоль вод проходите вы если

И коль глядите, как колышет их

То вверх, то вниз, то даже вы легенды

Слагаете про то, как океана

Морская обитательница-дева

Своих овец на выпас отправляет

И тем предупреждает рыбаков.

Гвенхвидви нас тогда предупредила,

Когда пути назад не оставалось!

Я уж почти отчаялся в душе…

Неужто же стихии все сошлись

В смятении здесь непрерывном. Волны

Морские, воздух, небеса? Иль мы

Неспешно умирали у истоков

Течений всех, там, где они предвечно

Под действием Луны столь близкой, так

Безумный этот труд не оставляли?

В этом круге внешнем вся вода

Сходилась с Хаосом, пределом мира?

Иль может быть, Земля и вправду

Была живой, её дыханье воды

В движенье приводило океана?

И мы достигли скрытого за тайной

Завесой бурь предела для всех смертных,

Закрытого стеной своеобразной

Навек от зрения непосвящённых?

Ужасных трое суток мы неслись;

Дождь благодатный слился;

Стих ветер, и явилось в облаках

Разорванных, сверкая, снова небо.

Я, ободрившись, моряков позвал…

Обратный курс держать нам было тщетно,

Так далеко нас бурей занесло;

Они и сами видели: корабль

Был беззащитен для пути такого

И слаб, и непригоден. И припасы

Съестные истощились там у нас.

Они внимали молча мне, противясь

Согласию, к какому призывал,

Вдруг крики радости они издали… Я

Взглянул и увидал над головой

Летящую неспешно птицу, ей

Луч солнца озарял, как серебром

Расплавленным, широкие всё крылья.

И никогда ещё я не слыхал,

Чем крик её тот, музыки чудесней!

Но вот прошли ещё три дня, и всё

Росла надежда, что земля уж близко…

С травой морскою отмели, и стаи

Над Океаном птиц, и нёс нам воздух,

Иль нам казалось так, — дыханье суши,

А поздно вечером за морем, словно тень,

Черта тянулась… Быстро ночь являлась!

На палубе стоял я и смотрел

До самого рассвета, но кто сможет

Помочь мне передать, какие чувства

Мне сердце переполнили, когда,

Как облако, далекая земля,

Серея, поднялась из Океана…

И как покинули мы судно и, поспешно

За вёсла взявшись, отмель пробежали

И в торжестве на берегу ином

Восстали мира, что был нам неведом"!

5.
Линкойя.

Он помолчал немного. Но к устам

Все взоры приникали неотрывно

Его, и всякий звук умолк тогда.

"Как только соскочил на тот я берег, —

Наследник продолжал, — я ниц упал,

Поцеловал я дорогую землю

И произнёс молитву со слезами

От счастья в благодарность за спасенье.

Там, очень близко, пробегал ручей…

Я прежде никогда, как победитель,

Под арфы звуки ли, под песни бардов,

Среди отцовского чертога, клясться

Могу, не пробовал столь сладкого питья

Из золотого рога даже или

Из кубка, что изделье стран заморских,

Как там, склонившись ниц у ручейка!..

Вновь землю твёрдую почуять, пить

Столь свежую и чистую столь влагу,

Вдыхать летящий ветерок с земли,

Когда все страхи в прошлом и угрозы, —

Всё это душу радостью высокой

Переполняло, — так от бури в летний день

Прекрасней свежесть вечера! На берег

Толпа сошлась туземцев; с удивленьем

Они глядели на корабль наш

Крылатый, всё дивясь одеждам нашим,

Оттенку кожи, бородатым лицам, —

Всему, что было им так чуждо, ново.

Я видел, что вопрос в глазах у них

Застыл: «Кто это всё же? Что за люди»?

И вижу то же нынче в вашем взоре.

Как выглядели те, кто встречен нами?

Довольно смуглые, оттенка бронзы

Начищенной, с горящими глазами,

Решимость отражавшими, их лица

Морщин глубоких не имели, как

Тоска и горе их не проводили.

Все безбородые, для нас чертами схожи

Друг с другом так, что все казались нам

Принадлежавшими к единому семейству.

Их чресла чем-то были так небрежно

Перепоясаны, а прочее — открыто

Ветрам и солнцу, члены их, свободно,

Лишённые каких-то украшений,

Красы и силы были образцами.

О, тот народ не знал цепей и рабства,

Никем ещё он не был покорён!

Бесстрашные и с верою в себя

Они стояли и на нас глядели,

Не менее смущённые, чем мы,

Не выпуская копий, как сыны

Британии, которые познали,

Опасности какие чужеземцы

С собою могут принести, когда

Их ноги ступят на отчизны землю

Для попирания её. Но вскоре

Спокойный вид обоих из народов,

Не собиравшихся нести угрозы

Друг другу, к примиренью нас привёл.

Один из них мне протянул своё

Вдруг ожерелье из зубов звериных,

Другой же головную снял повязку.

А я свой плащ кому-то там на плечи

Набросил, бархатную шапку дал

Другому, и главу он увенчал

С улыбкой сдержанной свою там тотчас.

Всё наполнялось радостью и смехом.

Но дали знак мы, что проголодались,

И сразу поняли его они, но я уныло обводил очами

Окрестные равнины и леса,

Кругом лишь невозделанную землю

Я видел. Но так для себя размыслив,

Туземцам вслед пошёл за остальными

Я к озеру, что от ушедших рек,

Сменивших русло, там образовалось.

И бросили они орудья лова

В озёрные там воды, что щедротой

Воды наполнились из жителей её.

Меж тем как я глядел, олень из чащи

Вдруг выскочил прибрежной; и стрела

Едва успела кровью обагриться

Далёкой жертвы, как она была

Мертва уже, в смертельный яд погружен

Её был наконечник, но для нас

Безвредным было мясо за столом.

И мне открылось многое такое,

Что самый мудрый лекарь в нашем мире,

Когда-либо познавший свойства трав

И силы их, сокрытые от прочих,

Младенцем показался б несмышлёным

В сравнении со знахарями местных.

Мы приближенье ночи ощутили

С тоской, но ночь, явившись, подарила

Нам множество чудес, свою завесу

Над ними приподняв, там поднялись

Рои несметные из ближнего подлеска,

И в темноте их красота сияла,

Когда могучей синею струёй

Они упали на цветы, сокрывши

Обилья красок от очей дневных,

Теперь недвижны и темны, и взглядам

Их ищущим недостижимы, но

Взмывали в небеса они внезапно

Какой-то звёздной, огненною пылью.

Гостеприимные хозяева тех мест

Нас проводили в хижину, под кров свой,

В простое и просторное жилище:

Тростник и ветви, сплетены стеблями,

Побегами болотных неньюфаров,

Собой являли стены там и крышу,

А с грубых, неотёсанных столбов,

Что подпирали их, свисали сети

Из камыша. Под крики уваженья,

Сойдясь вокруг меня, под руководством

Моим мне помогли раздеться, на постель,

Мягчайшим пухом устланную, в сетке, —

Приятнейшее ложе — уложили

Меня и нас оставили. Наутро

Вернувшись на суда, мы вышли в море

И двигались вдоль берега, желая

Невыносимо алчно, ненасытно

Всё новых зрелищ дивных и красот

Земли, воды и воздуха. Прекрасны,

Твои леса, родной мой остров, летом!

Берёзы легкие, что будто бы в поклоне

Нагнулись, украшая берега,

Долины, вязов полные, дубы

Почтенные твои!.. Но там… Вот виды!

Какой красой одеты были берег

И удаленные от берега края!

Все то же, стройно, чинно, и меж ними

Был тёмный распростёрт зелёный кедр,

И кипарис высокою качал

Вершиной над волной, как пламя ночью

На маяке; и, всех прекрасней прочих

Средь тысяч странных и прекрасных форм виднелась

Возвышенная пальма, чьи плоды

Давали пищу и питьё; а берег

Был ею окаймлен, и дальних гор

Увенчаны вершины были ими, —

Прямыми, гладкими, лишенными листвы

И веток, только, как в пернатых шлемах,

Шумели их косматые верхушки.

Поверите ли вы в те чудеса,

Что прячет океан? Как мелководья

Вздымают волны, словно вспышки света…

Сверкая серебром, они летят, взмыв,

Пронзённые лучами солнца? Но

Глаз изумляют все ж не так они, как стаи,

Что плавают и, голову подняв

Подобно хищным птицам, за добычей

Проносятся… То описать не в силах

Язык великолепья их оттенков!

Да, даже в океанской синеве,

Глубокой сини невообразимой

Разнообразье красок замечалось,

Как злато пылкое растворено в ней.

А в небесах чудес немало было…

Из темной тяжкой тучи… Как сказать мне?..

Удар… Столп… Иль рука с небес

Явилась… Да, подобие руки

Какой-то исполинской подняло

Вдруг воды, и тотчас же заклубился

От этого касанья Океан

И вздыбился, как пыль, от мощи вихря.

Но дальше плыли мы спокойным морем,

Под струями воздушными такими,

Что даже и дыханье доставляло

Нам наслажденье, сберегая силы!

Каймой пурпурною густую синеву

Не оттеняли тучи. Ночью плыли

Тяжёлые спокойно волны, небо

Настолько ярким было, что не раз

Случалось мне, по палубе гуляя

В полночный час, надолго забывать

О времени, что нам дано для сна;

В часы дневные Солнце появлялось,

Во всём своём величии, как будто

Хотело на присутствие Господне

Нам намекнуть, и так всё было тихо,

Как в оный день, когда Творец довольно

Свои творенья, совершенный, озирал.

На берегу встречали мы народы,

И к нам они различно относились.

То дружбу мы встречали, то вражду.

Один правитель тех, кто нас встречал

Открыто, с миром, пир для нас устроил,

И подносил еду военнопленный;

Приметил я его, он непохож был

Своею внешностью всей на его владельцев,

Черты лица его казались тоньше.

На мне задерживался часто его взгляд,

Сквозило в нём не только любопытство.

Мы вечером вернулись на корабль,

А ночью чей-то голос услыхали,

О помощи просил, кто вплавь пустился.

К нам юный раб приплыл и умолял

Нас искренне ему дозволить тотчас

Подняться на корабль. За бортом

Негоже оставлять нам человека,

И мы ему доверье оказали,

Поднялся он и, отыскав меня

Среди команды, предо мной повергся,

Упал к ногам моим. Явленье наше

Ему надежду, видимо, дало

На скорое освобожденье. Он,

Благодаря нам, на побег решился,

А чистота души внушила силу,

Наполнив смыслом слышанные им

От нас слова, мы ж в толмаче нуждались,

Лицо прекрасное мне отрока пришлось

Во многом по душе, бесстрашие, всецело

Доверие внушавшее к нему,

Меня расположило ещё больше.

И в эту ночь у ног моих заснул,

Дав наслажденье редкое, свободный

Туземец. Именем он был Линкойя.

Когда ж я показал ему добро

Всё наше, — как благодарил он,

Какое изумление в ответ!

С великой важностью он наше снаряженье

Рассматривал, литые наши шлемы,

Кольчуги звонкие, надёжные щиты,

Затем копьём потряс, взял в руки меч

И обратился к нам он с пылкой речью,

Хоть непонятной, но зато неплохо

Простыми жестами при этом объяснённой,

И каждый член его единой страстью

В порыве трепетал, и фальхион (тесак (валл.))

Он в руку мне вложил и дал мне щит,

И указал на юг и запад, в знак

Того, что надлежало бы туда

Идти его союзником мне, стражем,

Потом он громко зарыдал, колени

Мне обхватил и, вновь к моим ногам

Упав, хотел их целовать. Сошли

На берег мы, и он не знал покоя,

Пока не указал нам места лучше,

Где нам расположиться. Начертил

На юго-западе он побережье,

Изобразив, как там стремится к морю

Могучая река. Мы повернули

На запад, следуя за берегами,

И, украсившись в вере, мы поплыли

Искать реки той устья, волю друга

Приняв, здесь обретённого, за нашу.

Учились у него мы, кто желал

Учителем нам быть, его наречью,

Не тратя сил напрасно, все названья

Того и этого он выкликал.

Немалой была радость и моя,

Когда услышал в первый раз звучанье

Родимой речи сладкое, пускай

В словах с запинкой и в произношенье

С ошибками, из чужеземных уст.

Мы, наконец, пришли туда, где между

Наносов из песка и островов

Великая река, умножив воды

От множества с ней связанных потоков,

Буйна и широка, впадала в море.

Был шквал силён, но между грохотавших

Прошли безвредно наши корабли волн.

Так широко и буйно, покидая

Холмистый край, течёт Северн наш старый,

Но никогда на берегах красы

Такой не видел старый Северн, здесь,

В холмистом крае, когда его,

Раздувшись бурно, воды

Солёное смущают море. Дальше

Мы плыли вдоль чудесных берегов,

То окаймлённых лесом неприступным,

То низких и пустых, лишь в камышах,

То вдоль долин, где щедрая земля

Свои богатые являла кладовые,

Сокровища тая с первоначала.

Какое-нибудь племя иногда

Приветствовало нас, вдруг изумленьем

Оторванное от привычных дел,

И далее мы шли путём безлюдным,

За днями дни, за лигой — ещё лига,

Как бы по лугу пышному, где много

Паслось, вкушая зелень, мирных стад.

Иная сцена перед нашим взором

Предстала, горы, что стоят на скалах;

Когда я в памяти их вижу вновь,

То ростом с карлика гигантский Кадер Идрис

Вдруг предстаёт мне, и сам Сноудон,

Прибежище орла, мельчает и

Не больше кажется, чем холм Саксона.

Здесь с Кадваллоном мы сошли на берег

С дружиной избранной. Тропою длинной

Средь гор Линкойя вёл нас. Мы под вечер

Достигли поселения окраин,

Велел нам ждать он и назвался громко,

И вот старейшины его земли

Явились и ввели нас в дом просторный,

Что посерди вздымался их жилищ,

То дом странноприимный был. Глядели,

Как на диковинку, на нас они,

Но им не помешало изумленье

Гостеприимства соблюсти обычай,

Известия дома все облетели,

Что чужеземцы здесь утомлены,

От голода и жажды здесь страдают,

И каждый тотчас, что бы нам помочь,

Принёс с собой, что мог, — еду, питьё,

Отрадные так странникам усталым.

6.
Эриллийаб.

Наутро их верховный жрец Айяйяка

Явился с нашим другом; муж почтенный,

С великим уваженьем подошёл к нам,

Ведь чуял в нас иное племя он,

Превосходившее его по силе

И мудрости, и видел свыше знак

Благоволенья к нам иного мира.

Достойное гостеприимство он

Нам не замедлил оказать. К царице

Он нас провёл. Судьба на поле брани

Земель её лишила, но всё так же

Привязанность храня и поклоненье

Привычное, и память прежних дней,

Любовь их ярким светом озарявших,

Паденье во вниманье не беря

И унижение своё, так, как святыне,

Её народ остался верным и покорным

Эриллийаб. Ей ценны были чувства

И помыслы те, и хотя надежды

Изгнанья горечь всё не находилось,

Присутствие она искала духа

И силы в них, и гордость, что черты

Её отметили довольно очевидно;

Быть может, если б жизнь была нежнее,

В них мягкой женственности было б больше.

Напротив, и без них она почёт

И уважение достойно принимала.

Она сидела на крыльце жилища

Там временного, ведь в отца её чертогах

Захватчик находился. Рядом с ней

Был сын её, он — юноша, почти что

Уже и зрелый муж. У двери древо

Имелось молодое, без коры

И кроны, множеством орудий бранных

Увешанное. Памятник супругу;

Там ветхостью изъеденный колчан

Висел, и каменный его топор, зелёный

От мха, и лук, и тетива на луке

На ласки ветра отвечала песней.

Царица приняла со светлой грустью

Нас на лице, пред нами положили

Плоды румяные, и жестами дала

Нам знать она, что если б жив был тот,

Рука чья поднимала те доспехи…

В иные дни… Досель, пока вдовства

Прическу не пришлось соорудить,

Приём и лучше для таких гостей,

Как мы, она б могла вполне устроить.

И вскоре муж пришёл в уборе чёрном,

Его открытые конечности покрыты

Подобно чёрной краской, а народ,

Его завидев, расступался молча

С почтением, и тяжело вздыхали

Иные женщины, а дети, испугавшись,

Лицо сокрыв, всё жались к матерям.

Он слово обратил к царице, а затем,

Вокруг всё оглядев, вдруг из толпы

Избрал двоих детей и возложил

На головы их руки, это были

Шести лет девочка и мальчик, и они

Воскликнули при том прикосновенье

От неожиданности, подошёл Линкоя,

Подвёл их к нам, и обратился с речью,

В которой объяснил, что человек тот —

Захватчиков проклятых представитель,

И хочет их забрать, как дань, для тех,

Направил кто его, что их жрецы

Положат на алтарь и вырвут им

Сердца своим богам на жертву. Да!

А плоть их станет пищей для жрецов!

Я содрогнулся, меч моя рука

Вдруг обнажила. Все, в глазах с мольбою

И дрожью в членах, обратили взоры

Ко мне, Линкоя в том числе. Кто пал

Передо мною на колени, девы

И юноши, мужи седые и

Держащие младенцев на руках

Их жёны. Подбежал я к детям тем,

Расцеловал их щёки и воззвал

К Всевышнему, моля его услышать

Мою мольбу и мой обет принять,

На языке родном принёс я клятву

Их защитить. Настало время дела,

Раздумья уступили место чувствам.

И небо вняло пламенной молитве,

Народ меня просящий поддержал.

И тотчас жрец с горящим дико взором

Ответ дать не замедлил, он воздел

С угрозой руку, и в его усмешке

Была угроза так же. Между тем

Царица с величавою осанкой,

С лицом нахмуренным ему внимала,

А после поднялась и обратила

Речь к неприятелю. Спокойно её голос

Звучал и тихо, будто бы с усильем

От подавления печали, что сидела

Глубоко в сердце, но за словом каждым

Величьем озарялся её лик.

Во взоре — вдохновенье, поднимался

И голос до заоблачных высот.

Она к себе там сына призвала

И со столпа секиру боевую

Покойного супруга сорвала,

И мне понятно было, что, вручая

Отца оружье отроку, она

В свидетели дух мужа призывала

И сына умоляла отомстить.

Безмолвно поданные все застыли,

Словам правительницы внемля, даже жрец

Был устрашён, он было попытался

Ответить что-то, но язык ему

Неверен был, поблекли его губы,

И к господам своим он воротился,

Наполнен изумленьем и стыдом,

И яростью, с собой неся не жертвы,

Святилищу потребные, но весть

О том, что племя Хоа взбунтовалось,

Восстало против власти и готово

Завоевателей владычество низвергнуть

В союзничестве с теми, чей цвет кожи

И речь, и одеяния странны,

В безумии дерзнувшими на вызов

Могуществу Ацтлана. Вождь его

Едва услышал тот рассказ нежданный,

То прежде чем обрушиться с войсками,

То ль тронутый отвагой безрассудной,

То ль, может, пожелав того увидеть,

Кто так был смел, велел позвать меня

К его двору. Не ожидав того,

Я ни за что тому бы не поверил,

Но мне внушила Эриллйаб бесстрашно

Довериться достойному врагу.

И безоружным вышел я, Линкоя

Со мной был посредником в словах,

Насколько мог, с начала убеждённый

В своей защите. Довелось ему

Стать пленником захватчиков, и жутким

Богам он был назначен в жертву, но

Бежал, однако был другим народом

Порабощён и угнан далеко.

С утра и до полуденного часа

Мы шли горами, низкая равнина

Затем открылась взорам нашим, словно море,

Бескрайняя, прекрасная и густо,

Как видно, заселённая, с лесами

И полноводьем рек, с простором пастбищ,

Как стены, там плодовые сады

Селенья окружали, в городах

Величественных было много зданий,

Как в той стране, где утвердился мир.

Под нами, где сменялись горы долом,

Пространно вдаль и вширь катило воды

Большое озеро, в лучах играя солнца

Раскраской синею. Там был на бреге дальнем

Ацтлан. В сени деревьев поднимались

Его жилища, и на плоских крышах

Стояли башенки зубчатые, сребристо-белым

Пылавшие под ярким солнцем. Я

Глядел на город царственный, на стены

Вокруг него длиннейшие, на рощи

Садов, на гордые дворцы и храмы

Размером с горы, мириады крыш,

И, увидав его мощь и величье,

Предчувствие обрёл в своей душе.

Мы добрались до берега, там ждал нас

Плавучий островок, людей творенье

Достойное похвал. Шагнул тогда

Я на траву зелёную с цветами

И сел средь сильно пахнущих кустов.

Четыре лодки к берегу пристали,

Просторные и лёгкие, и с песней

По озеру нас весла понесли,

Ныряя глубоко и быстро, ровным

Движеньем согласованным. Затем

Несом носильщиками был я в паланкине

Через врата столицы, вдоль рядов

Народа, что был собран на дороге

До самого дворца. Там во дворе

Пред нам ожидало нас четыре

Служителя священных. И в руке

У каждого дымилось их кадило,

Дым благовонных смол навстречу мне

Вздымавшее, как будто я был Богом.

И т они меня ввели туда,

Где на престоле восседал Коанокотцин,

Ацтек почтенный. «Чужеземец, — рёк он

Ко мне, — привет тебе! Да будет твой приход

Сюда тебе во благо. В бой отчаянный

Тебя зовёт твоя отвага; но

Увидишь силу ты того народа, которого

От пыла заблуждений зовёшь на битву,

Пусть знанье принесёт нам мир меж нами.

Отважный люб отважному! Идём

Со мной»!

И с этим словом он поднялся; вместе

Прошли мы в главный храм. То был огромный

Квадратной формы холм, или скорее

Казался он скалой, которой было

Трудом усердным приданы такие

Квадрата очертанья. Никогда

Не водружали наши прежде наши предки

Над прахом знатных, тех, кого любили

Столь дивной памятник величины,

Хотя бы каждый воин на щите

Принёс земли, не покладая рук

Над ним трудился летом от восхода

И до заката. Наш подъём был долгим

По той причине, что ступени были

Устроены вокруг всего строенья:

За лестницей ещё одна была,

За нею — третья, а потом ещё

Одна, четвёртая, и вот достигли мы

Вершины, наконец. Коанокотцин

Воскликнул: «Вот! Теперь ты видишь ясно

Все города в долине многолюдной,

А если б ты поднялся вон туда,

На самую верхушку храма, ты бы

Увидел много схожих с ней краёв,

Благоустроенных подобно ей немало

И более наполненных людьми.

Мне говорили, будто два дворца

Тебя плавучих, всех твоих людей

К нам принесли… Когда велю ударить

В литавры бога я, услышат десять

Звук городов и поспешат на помощь

С оружием своим ответить мне».

Воистину, свою я слабость чуял,

И страх от зрелища во мне не без причин

Проснулся; но и от другого кровь

Застыла вида рядом: на той вершине,

Где мы стояли, поднимались кучи

Четыре черепов людских, а возле

Всё были головы, положенные здесь

Чтоб высохнуть под солнцем и истлеть.

Тогда в моей груди я ощутил

Не смелость просто, а к иной доверье,

Не смертной, силе, даже веру в Бога…

В присутствие его! Да! Я воскликнул:

«Пускай десятикратно десять

Столиц ответят послушаньем на приказ

Царя Ацтлана, я не устрашусь

Сил человеческих»! «Так неужели ты, —

Ответил он, — рожден не человеком»?

И я узрел, как смуглые ланиты

Его внезапным страхом обелились;

Рассеивать сей страх я не решился,

К тому ж и сам не знал, что отвечать

Ему, и потому пожал плечами,

Дав развиваться делу самому.

Ни слова не произнес, доколе

Не возвратились во дворец мы; я

Безмолвен был и в мыслях, но когда

Один Линкойя оставался рядом

Со обоими, и б не сумел четвёртый

Услышать наши речи, он вопрос

Свой повторил еще раз: «…Чужеземец!

Владеешь ли ты силою неземной

Сверхчеловека, если так в ничто

Ты ставишь человеческую силу?»

И я тогда ответил: «Два дворца

Плавучих нас сюда домчали, и меня,

И всех моих людей, чрез море, как

Отчизну покидали мы, луна

Была новорожденной, на глазах

У нас она росла и уменьшалась,

И вновь рождалась, между тем как мы

Плыть не бросали этот долгий срок,

Ловя ветра, чтоб нас они несли

Вперед. Нам предстоит сраженье,

Коль племя Хоа не получит вольность

От вашей дани проклятой… Тебе

И мне, тем, кто со мной и тьмам твоим

Бесчисленным, как градины от скал

Летят, так ваши стрелы быстро

От нас отскочат… Если ж за мечи

Вы примитесь, не кровь, но пламя от

Ударов явится вам. Но не имейте

В уме своём вы мысли, что мы сами

Превыше человеческой природы!

Да, знанье — наша сила, и нам крепость —

Всевластный Бог, Кто сотворил тебя,

Меня, и все, в чем есть дыханье жизни,

Сей крепость есть нам… ибо от Его

Я имени вещаю; объявляя

Перед тобою, что негоже в жертву

Тебе жизнь человека приносить,

Изрёк я повеление Его;

Но если не послушаешь меня,

Не покоришься, то на поле брани

Когда сойдемся мы, я буду биться

По Его воле, с помощью Его

И разобью тебя». «Уверен ты,

Что сотворивший нас обоих бог

Тебе даст помощь, а не мне? — воскликнул

Ацтлана царь, — ты думаешь, о дерзкий,

Что силы он не даст мне сохранить

Его обряды? Как ты, чужеземец,

Вдруг изменить стараешься святые,

Явившись ниоткуда, предписанья?

И он, и все другие боги нам уж дали

Выносливость и силу покорить

Всё, что ты зрел. И боги тридцати

Народов уж им противостояли,

Но все они у наших ног простёрлись

В оковах и колодках. Воины

Отнюдь не трусы были, — то докажет

Обширность царства, что оружье наше

Завоевало, и, отцов своих

Сын верный, я отнюдь не слаб, увидишь».

И с этими словами он схватил

Дубину, — целый древа ствол с корнями,

Сплошь узловатыми, подобный тем, что древний

С потомством Альбион своим имели

В дубовых рощах, как оружие, во дни,

Когда на Белый остров предки наш

Корней и Брут ступили.

«Вот булава, — сказал он, платье скинув, —

И вот рука моя, её что держит!..

Владел отец мой прежде ею. Муж

Эриллийаб, царь Теполломи был

С её ударом ознакомлен… Я

Тебе еще его не показал?

На пиршествах вечерних он

Мне светит». И на самом деле здесь

Погибший Теполломи у стены

Явился, хитроумнейшим искусством

От тленья сохраненный,

А в руке и сморщенной, и черной у него

Светильня прочная висела. Дух мой

Восстал при этой мерзости. Воскликнул

Я: «Ты природы благородной,

И был бы рад я протянуть тебе

Десницу дружбы, но пока в могиле

Сии останки не найдут покоя,

Доколе алтари, что обагрил ты,

Очищены не будут от той крови,

Что проливали пленники, не будет

И мира между нами. Моему

Пусть Богу, — кто и твой Бог так же есть,

Хоть, может быть, ты и иначе мыслишь,

Судьей Кто будет нам у врат в мир смерти, —

Угодным будет пред тобой явиться

И милосердием Своим души коснуться!..

Но, если ты, ожесточившись сердцем,

На это не ответишь, начинай,

Когда захочешь, брань. Твою я силу

Увидел, ты ж тогда мою увидишь»!

7.
Сражение.

Итак, войне навстречу! Зов Эриллийаб

Все её племя поднял смыть обиды

И, отзываясь на Линкойи голос,

Восстали горные народы сбросить иго.

Я ж между тем совета ожидал

От Кадваллона и отца его, поведав

О тьмах врагов им и о пользах, что мы,

Как думал я, могли извлечь из прошлых

В горах сраженьях с саксами у нас.

Промолвил Кадваллон: «Ты зрел оружье

Их, всё ль оно такое, как вот эти

Дрот с острием из кости и копьё,

Все сплошь из дерева, да щит, пригодный

Лишь против них»?

«Должны мы совладать

С противником хитрее, оснащённым

Искусней этого. Их деревянный меч

Обложен крепким лезвием из камня;

По виду кажется громоздким он, но длань,

Привыкшая к нему, вонзить сумеет

Со смертоносной силой сей клинок.

Кольчуги, коль их назвать так можно,

Плетутся из растительного пуха,

На нежнейший лен похожего, белее

Чем выпавший недавно снег, послушны

Движенью каждому и повороту,

Легки, как воина наряд в день мира,

Но в этой невесомой, гибкой брони

Застрянет, вред не причинив, конец

Стрелы. Начальники же их облачены

В доспех из перьев, ярче и пестрее

И горных петухов, и горделивей

Сверкающий фазаньих перьев. Что

Из тонких нитей тканные рубахи,

В противоборстве с тем оружьем, кое

У нас есть? Что древесные те шлемы,

Калённые огнём или кирасы

Насупротив железных южных стрел

И копий наших северных, секир

Иль доброго меча в руке британца»?

«Тогда, — рек Кадваллон, — пусть шлем древесный

И эту ткань ничтожнейших доспехов

Меч рубит и копье пронзает. Горцам,

Столь долго под ярмом своим жестоким

Собратьев мучившим, в бою мы не дадим

Надежды, пусть с высот они врага

Своими стрелами тревожат, а когда

Мы в схватке путь в его рядах прорубим,

То угнетённые пусть вступят в схватку».

«О сын, — слепец промолвил, — дурно это!

Кровь к крови воззовет, рождает месть лишь месть,

Зло обязательно придет от зла. Стяжаем,

Бесспорно легкую победу мы в той битве,

Что будет первой. Стрелы отлетят их

От наших лат, а кремень их клинков

Тупиться и крошиться станет, тотчас

Начнём и мы по их открытым членам

Иль слабо защищённым наносить

Удары, сокрушая их до смерти,

Запляшет сталь. Но что все мы в сравненье

С народом всем? Придут войска на смену

Тем павшим, так за боем бой наступит,

Всё умаляя численность, иль сразу

Пред натиском несметных полчищ мы

Истратим силы, после всех побед

Познав и поражение. Сильны вы,

Но тот, кто только силе доверяет,

Тот опирается на ломкий лишь тростник!

Что ж, покажите вашу силу в битве.

Там будьте грозными, но пощадите

Вы павших и бегущего врага

Не настигайте, и тогда победа

Почётней будет ваша, к пленным так

Вы относитесь, что бы их сердца

Наполнились недоуменьем, чуду

Пусть радуются, милость восхваляя,

Что б страх пред победителями был

Вдруг оттеснён на край ума любовью,

Какой бы утвердиться невозможно

Здесь было в случае противном. Пусть

Они увидят, что чем чище и добрей

В вас вера, тем и вы добрей и чище.

И относитесь к ним, как Бог, коли хотите

Им доказать, что их богов Он лучше».

И вскоре горцев племена явились

Несметным воинством на зов Линкойи,

Но больше, чем числом, памятованьем

Об угнетенье долгом и на месть

Надеждой грозным. Я поставил там их,

Где у начала горных узких троп

Они, недостижимы для врага,

Могли его удерживать подход.

Внизу же, на равнине, сами мы

Меж основаньем гор все утвердились

И вод каймой зеленой. И невдолге

Враг длинными рядами подошел.

О что за пышность, роскошь же какая

Надменная войны явилась там!

И в половину к майскому гулянью

Не собираются в венках и лентах девы

И юноши у нас, как те ацтеки

Суровые на битву шли! Сиянье

Драгих металлов, перья, что кольчуги

Их украшали, ярче, злато чем,

Венцы на шлемах из предлинных перьев

Под цвет травы зелёной, что весной

Облита яркими лучами солнца,

Иль ярко-алые, как в зимней чаще

Кусты густые падуба, иль пурпур…

Чему уподобить мне его?.. Лишь камню

Какому в диадеме… Лепестку

Цветка иль некой бабочки крылу…

Под боевые песни, под игру

Свирепую и дикую они

Шагали; мы же в продолженье оной

Немирной музыки, склонив колени

Молитвенный промолвили все гимн.

Лицом к лицу два встали войска, в две

Построившись вдруг линии, готовы

К сражению, а несколько жрецов,

Все в чёрном, выступив вперед, охапку

Осоки положили перед нами

И молвили в предупреждение: «Моря

Сыны, Ацтлана землю с миром,

Покуда можете еще, покиньте,

Покуда пламя не потухнет! Или ж,

Точь-в-точь, как в пламени сухая сгинет

Осока, то же будет с вами»… Ворох

Иссохший подожгли они, и быстрый

Вознёсся пламень, вспыхнув, и погас.

Тогда уверенной рукой из лука

Пустил их лучник избранный стрелу,

Как знак войны начала. И достигла

Стела особая своей заветной цели,

Ударив Кадваллону в грудь, кирасой

Прикрытую, и, повредив конец,

Отпрянула. Презрев их веру, он

Склонился, чтоб стрелу ту подобрать,

И, между тем, как враг за ней рванулся,

Ревнуя горячо, сломал её

Напополам, отбросив прочь обломки…

Был яростен их натиск; никогда

Дотоль на бранном поле не встречал я

Противника отважней. Не дивитесь

И не вмените им в позор, коль вскоре

Они поколебались и бежали

Таким великим множеством пред горсткой

Противных воинов: увидев, как их дроты

Отскакивают, как трепещут их

Все копья, а мечи разят без толку,

Тупясь при этом; не в позор сочтите

Ацтлану, что они затем бежали,

Что лучники из Дехейбарта так

В цель посылали стрелы столь искусно

Сквозь бронь из золота и перьевой убор,

Меж тем как гвинеддские копья глубоко

Вонзались до костей и центра жизни;

Когда увидели они сверкавший,

Как молния, клинок, что утолял

Горячей кровью свою брани жажду.

С высот меж тем метали градом стрелы

Из мест недосягаемых в них горцы;

А мы, под силой главного удара

Железные мужи, бесстрастно,

Стояли в нерушимой нашей силе.

Тому не удивляйтесь, что храбрец

Тогда почуял страх, когда пред тем

Уж знаменьем тяжёлым его дух

Вдруг ощутил похожее на страх,

Ведь всё судьба сама определила.

Их царь, их вождь, ведя народы в битву,

Едва они свой начали поход,

Был поражён неведомым недугом;

Удар сей нанесен был Богом Правды

Столь неожиданно в тот самый миг.

Отважен был, кто заступил ему

В тот день, ведя ацтланские полки;

В косицы частые сплетённые его,

Хлопчатой лентой перевитые власы

Довольно долгие, от ветра колебались,

Но сам не колебался он, всем видом

О доблести великой возвещая,

Царей достойной, многократно нам

Являвшейся на бранной поле

В деяниях геройских, славных. Часто

Он был вождем удачливым ацтеков,

Но ныне был не в силах Юхидтитон

Вдохнуть надежду в воинство свое;

Но все же он, не оставляя славы,

В час пораженья, отступленья многих,

Нимало не колеблясь духом,

Пронзительно трубил, и словом тяжким

Обидным, полным и упрека, и отваги,

Горящий от стыда, свой звал народ…

Когда ж ничто не помогло, он вырвал

Из рук того, кем страх вдруг овладел,

Знак боевой и одиноко с ним

Понёсся в гущу битвы, славной смерти

Навстречу и немеркнущей ввек славе.

И те вожди, кто смелость не утратил,

За ним объединились, и затем

Запели трубы их по полю, и Ацтлан,

Увидев, что бегущих мы щадим,

Приободрился и хотел уж снова

Приливом бранным двинуться на нас.

Но только Кадваллон в руке вождя

Перерубил древко его эмблемы,

А самого его сбил с ног, ударом

Лишив сознания, лежать оставив,

Как побеждённого, на поле боя,

Бежал тогда противник без оглядки,

Упавший духом. Лишь один из их

Начальников остался рядом с телом

Юхидтитона. Юный Малиналь

С главою непокрытою над телом

Встал брата, утирая кровь с чела

Рукой, державшей щит, что глаз слепила,

И, сломанным мечом в безумье яром

Размахивая, враг последний, страшный.

И так, к его отчаянью, его мы

В плен захватили, жизнь ему оставив.

Затем, в победы миг, омыли руки

Мы все и пали на колени, и

Излили души наши благодарность,

Творца побед прославив пеньем гимна

Единогласным. С торжеством великим

Мы возвратились на холмы. Шли горцы,

Ликуя, с песней, резкою на слух,

И с пляской бурной; но угрюмо, молча —

Захваченные в плен, предполагая,

Что ничего их путного не ждёт

В грядущем, верной смерти ожидая,

Но всё же твердо и, как прежде, смело.

Велели мы сказать им, что закон наш —

Любовь и милосердье, раны их

Перевязав, вернули им свободу.

"Верните же, — я молвил им с презреньем, —

Привет мой вашему владыке! Так скажите:

«Не истины ль слова тот чужеземец

Тебе сказал, не доказал ли силу»?

«Так говорит Властитель Океана

Во Имя Бога Всемогущего, над всеми

Судьи, над нами, мною и тобою,

Десницей чьей являюсь я, чьей воле

Покорен я, какую возвещаю!

Я жертвы запрещаю приносить;

Приказываю я отдать могиле

Прах Теполломи, возвратить свободу

Его народу, и тогда меж нами

Мир будет установлен Им». Наутро

С ответом вестники пришли Ацтлана:

Коанокотцин, мол, мучится недугом.

Богами насланным, не посетит ли

Его Властитель Океана на одре

Болезни? Говорил он прежде в гневе,

А ныне же, как сказал, пришло возмездье.

Так пусть же ныне бывший враг его

Мир принесёт ему и исцеленье.

8.
Мир.

И вновь, с надеждою на лучшее, в столицу

К царю я тронулся, со мною был Иоло,

Старик Иоло, тот, кому известны

Всех трав приметы, горных и равнинных,

И тех, что осеняет тень дерев,

Иль в ложе ручейка растущих, вместе

С научным знаньем, песнями, со всем, что нам

Осталось после мудрецов и бардов.

В тот день сыны Ацтлана, ожидая

Прихода нашего, в количестве несметном

За стены вышли. «Он своих богов

Умолит ли остановить наш натиск? —

Был единодушный вопль всюду, —

А наши ли царя спасут»? Коанокотцин

Был также занят этим помышленьем

И крепким упованьем, в нем силы

Поддерживавшим; протянул он руку

И поднял взгляд и быстрый, и тревожный…

«Мир с милостью, иль нет?.. Ведь ты пришел

Простить и исцеленье дать». Я так ответил

Ему: "О царь Ацтлана, я не властен

Над жизнью и здоровьем человека!

Ту помощь только, что людское знанье

Способно оказать, несу с собой;

Здоровье с жизнью — всё во власти Бога,

Он по своей их воле лишь даёт

И отнимает, и ничто не выше,

Не более той воли. После старец

Иоло взял за руку государя

И, обнаружив признаки болезни,

Ему крепчать надеждой повелел,

Ведь жизнь сильна в нем, что и подтвердилось:

Различных средства свойств свою работу

Свершили, яд недуга подавив

И прочь его изгнав из тела… Сон

К царю явился, сладкий, ровный сон,

И исцеленье с ним, и он проснулся

Немного ободрённым, хоть и слабым,

В великой радости, как всякий тот,

Кто чувствует, что пронеслась опасность.

И вскоре принялись мы обсуждать

Условия согласия и то,

Как завязать узлы нам дружбы прочной

Меж нами. «Когда земли нам достались,

Что видел ты, — Коанокотцин молвил, —

Покрыты эти щедрые равнины

Еще не были пышными садами, как нынче,

Многолюдьем городов и остальных селений,

Где, как ты видишь, жизнь

И радость изобилуют; предстали

Пред взором предков наших лес один

И пустошь, редким тернием с травою

Поросшая, — убогая страна,

И жили здесь противники убого.

От нашего оружия туземцы

Сокрылись в горные убежища свои,

Откуда долго нам войной грозили

Упрямой без надежды на победу,

Но в жажде мести страшной и безумной,

Пока не пал от силы рук моих

Князь Теполломи, с коим и увял

Цвет юности их, силы и свободы,

И день настал прекрасный, как склонили

Под наше свои шеи все ярмо.

Чего ж тебе угодно, что б я дал

Хоанцам этим? Говори, властитель

Заморский»!

«Дай свободу им, — я молвил,

Нне для того я с островов своих

Сюда явился, что б вести борьбу

За землю чуждую, тем более народы

Сгонять оружием своим с земель,

На кои время и тяжелый труд

Им даровали право. Мир просторен:

Здесь место есть для всех; итак, пускай

Свободными от всякой будут дани,

И больше вы их жизни не лишайте

При жертвоприношениях… Во имя

Святого Бога, говорю: внемлите, —

Пускай наступит мир меж всеми нами»!

«Свободу их ты получил победой, —

Промолвил царь в ответ, — отныне даже,

Когда они, свободные, затеют

Войну, Ацтлан оружие неохотно

Подымет против них. Ты ж стражем мира

Будь им. Я многому, что говорил ты,

Внимал, бедой внезапной вразумлён,

Но отменить обряды предков, иль исправить

В них хоть одну черту тебе в угоду

За гранью царской власти. Обсуждать

Пристало это с теми лишь, кого

Мы чистим святыми, с сыновьями храма,

Они с богами разговор ведут,

И уважают как меня они,

Так ты их уважай: они достойны

Того». И мы тогда ещё решили,

Что вскоре, как вождя останки будут

Возвращены для почестей достойных

Его народу, я с людьми святыми

В присутствии владыки и народа

Для обсужденья важных истин встречусь.

И после к хижинам хоанским я вернулся,

Им вести добрые неся, сопровождая

Процессию почётную с покойным

Владыкой их, не так, как прежде были, —

Иссохшими и чёрными, но так,

Как подобает им по их обряду:

Очищенными от гниющей плоти,

Отполированными добела.

Узрели горцы светлый их покров

Из шкур оленьих, слух о том потёк,

И люди собрались вокруг, и следом

За нами шли, в процессию вливаясь.

Пред Эриллийаб царственным жилищем

Носильщики на землю груз спустили.

Она, неколебима и спокойна,

С невлажными очами, хоть рука

Её дрожала, открывая саван,

Стояла там, и множества толпились

В безмолвии, глаз не сводя с неё:

И стар, и млад, — все стихли

В священном ужасе от чувств глубоких…

Пугающей была та тишина,

При всём скоплении народа слышно

Нам было, как река струится в русло,

На каменистое сбегая дно,

С высоких круч, и более — ни звука.

Так мрачный совершался там обряд

В безмолвии пред ликом самой смерти…

Вот наконец там, в избранной гробнице,

Тот остов упокоился. В шатре,

Под брачным ложем, под одром вдовства

Могилу вырыли её супругу,

На нежный мох останки положили,

Затем укрыли пышными мехами,

Потом — корой во множестве, ветвями

И, наконец, засыпали землёй,

Как нужно утоптав. И вот настал

День, предназначенный речам о мире.

Мы собрались на береге зелёном,

Что окаймляет озеро. Жрецы,

Старейшины и все вожди. Народ же

Стоял за кругом этого совета.

Средь сонма встал тогда Коанокотцин

И произнёс такое слово: «Пабы

И вы, вожди Ацтлана и Хоа,

Вы собрались, что б внять законам мира.

Властитель океана говорит,

Что племена, которые собрал он

Под сень своей защиты, обрести

Должны свободу, заклинал богами

Своими и Верховным божеством,

Что никогда на алтарях священных

Хоанца кровь пролиться не должна.

Коль это по душе вам, то мы можем

Немедленно, в священный час счастливый

Сложить мечи»!

Здесь паба поднялся

Один и от лица собратьев молвил:

«Добился для хоанцев он свободы,

Их кровь пусть впредь запретною пребудет

Для наших алтарей, ведь океана

Владыка сам сражался за неё

И, милосердье проявляя к павшим,

Жизнь сохранил для нашего вождя,

А после возвратил ему здоровье.

Неблагодарность проявить возможно ль?

Но из-за прихоти, дерзаний чужеземца

Оставим ли обряды наших предков?

Коль оскорбим богов, нам подающих

Свет Солнца вовремя, дожди — во время,

На нас падёт их гнев, свой слух они

К молитвам нашим затворят, и взоры

От нас пречистые, конечно, отвратят

И отстранят дающую десницу».

Поднялся здесь Кинеда между мной

И своим сыном; опершись на нас,

Встал потерявший зренье старец, молвил:

« В обиду нам, мужи Ацтлана, будет,

Коль нас сочтёте вы за тех, кто хочет

Всевышнего разгневать, но тот проклят,

Кто что-нибудь подобное прикажет…

Проклятье будет тяготеть большое

На нечестивце, что так повелит!

Да, именно Его мы волю здесь

И возвещаем, Бога, что един

Для нас всех с вами. Разве он неведом

Для вас? Тот, с помощью кого Земля

На небе зиждется, кто распростёр

Повсюду сень небесную — пространство,

Кто Солнце это, прочие с ним звёзды

Воспламенил и кто вдохнул в леса,

В пучины вод и небо силу жизни»?

« Он ведом нам, — был дружный их ответ, —

Единый, вечный и безмерно мощный

Ипалнемоами, Каким живём мы!»

«Мы так же, — молвил Айяйяка, — знаем

И почитаем в храмах наших Духа

Великого, Кто в облаках и бурях,

В пещерах горных, в водопадах, в дебрях,

Во мраке ночи и в безмолвье неба

Своё являет бытие. Мы знаем

Возлюбленного, чтим кого со страхом».

« Бог наш, — Кинеда отвечал, — ни кто иной

Как Он, Отец всеобщий. Он свою

Когда-то волю выразил тому,

Кто был один из первых на земле.

Но как умножилось людское поголовье,

То Духи зла наслали тьму на них, заставив

Познать и грех, и горесть в мир явилась

Оставили путь правды люди и

Камням да брёвнам, истуканам разным

Давать благие имена взялись.

Но все ж в одном народе, что был избран,

Осталось знанье об Отце их, Боге,

Из уст в уста преданье — поколеньям.

Меж тем, как прочие народы на Земле

Во тьме блуждали глупо, безрассудно

И гибли средь неё, свет пребывал

В народе этом, если ж иногда

Сбивались и они с пути такого,

То Господин небесный возвращал

На путь свой их, потерянных, влагая

В уста мужей святых слова и голос

Свои, что возвращали разум многим,

Что б знание об Истине благое

Не сгинуло, и с ним на то надежда,

Дар первому на свете из людей,

Что напоследок его дети будут,

Очистившись от скверны и порока,

В блаженный край любви приведены.

И этот свет, как не тускнел бы он,

Не угасал в людских сердцах навеки

И жив и по сей день и в побужденье,

И в чувствах, как печать самой природы

Особой человека и удела

Его! Жизнь самой жизни, да! Ацтеки,

Не говорю я ничего, что прежде

Не ведали вы, только пробудить

Стараюсь ваши подлинные чувства,

Что спят у вас в душе! Милы ль вам боги,

О крови вопиющие? Несчастный,

На жертву обречённый, добровольно

Свой шаг свершает, что бы жизнь отдать

На алтарях их?.. От добра добру

Родиться должно, а от зла — лишь злу;

Коль плодом смерть, то яд её разносит

Сок от корней, и смертоносно древо

Всё целиком. Когда дурны обряды,

То их считающий такими не обязан

Их соблюдать, естественно ж ему

От зла, какое видит уклоняться.

И потому себе считает злом

Недоброй воле покоряться, вот он

Вам и противится. Послушайте, ацтеки!

Я говорю от имени Владыки

Предвечного, Возлюбленного, Бога

Единого над всеми и над всем,

От имени того, кто бог для вас

И для меня, отца нам и судьи.

Внемлите же: я возвещаю волю

Его… Закон любви я оглашу

Всеобщий: „Причиняй другим лишь то,

Что ожидать хотелось бы от них“!

Да, он велит для славы и хваленья

В его же честь всем собираться вместе

В веселье с радостью, да, он велит мольбы

Во времена забот к нему взносить,

Как к Утешителю, да, он преблаг, и вы

Его любите, как любить способны!

Да! Надлежит к нему и страх питать,

Поскольку справедлив, и будьте воле

Его послушны, ведь стерпеть кто может

Правдивый гнев его! Всё это вы,

Как делали, так и творите, только

Зачем же жизни ближних отнимать

Для поклонения Ему? Не нужно»!

Когда он говорил, все, рты разинув,

Вокруг стояли и смотрели молча,

Не двигаясь, как если бы сам Бог

Пред ними говорил, и им, конечно,

Туземцам, было ясно, что с таким

Высоким страстным вдохновеньем, так

Красноречиво говорить слепец

Мог только побуждаемый извне.

Когда ж окончил речь он, все взглянули

На паб, от них ответа ожидая,

Как если бы хотели возраженья.

Но сами пабы, будто в пораженье

От истинности слов таких, молчали

И обращались лишь с мольбой во взоре

К главе их, что являлся их устами,

К преосвященному Тезозомоку.

Но он был бледен и безмолвен так же,

Хотя не раз найти пытался силы

Заговорить, но тщетно: замирало

В гортани слово, и в стыде, и в сраме

Взор потуплял он. Но среди вождей

И средь народа, и в царе Ацтлана

Мысль укреплялась верная: Дух Божий

В тот день со всеми ими говорил.

Коанокотцин встал, сказал: «О пабы

И вы, вожди, и вы, мужи Ацтлана!

Вы слышали слова о мире вечном

И о любви, и нет на них ответа.

Довольны ли вы тем, что рёк мудрец?

Хотите ли богам вы поклоняться

Без крови, так, как он вам говорил

И как советовал? Коль это так,

В счастливый час мы собрались здесь вместе,

Зароем же мечи». Тезозомок

Ответил: « Это новость нам, доселе

Неслыханное дело в наших землях.

Не удивительно, что нет пока ответа.

Пусть повелитель, господин творит наш

То, что считает лучшим». Юхидтитон

Тогда поднялся, средь вождей в Ацтлане,

Был он вторым по мощи и величью

Среди сынов его, за исключеньем

Коанокотцина, никто другой

Десницею столь мощной бы не мог

В бою похвастать, ни могучим гласом,

Которому с почтением внимали

Всегда в стенах совета.

«Речь покуда

Свою мудрец вёл, — молвил он, — я в сердце

Всё время спрашивал своём: верна ли;

И вот когда он кончил, отвечал

Мне голос внутренний, что это всё правдиво.

В счастливый час, о царь Ацтлана, к нам

Властитель вод проделал путь, ведь он

Всевышнему и людям друг, конечно».

Поднялся вмиг там ропот одобренья,

Народ в поддержку радостно издал

Единый вопль. Коанокотцин снова

Вдруг поднял длань, что б вновь речь продолжать,

Все голоса утихли, смолк народ,

Напрягся весь, в немой и сильной жажде

Последнего решения. Владыка

Изрёк:

«Ацтеки, слушайте о воле

Моей единственной! От нынешнего дня

Ничья насильем не прервётся жизнь

На алтаре, не будет приношений

Таких уж впредь, обряды наши будут

Чисты от крови, как старик слепой,

Наученный верховным Богом, молвил.

Коль вы желали так, то так и будет»!

Сказал так государь, и, словно гром,

Единый глас народа ему вторил:

«Да будет так»!

«Властитель вод великих, —

Продолжил царь, — здесь ныне погребаем

Орудия войны, соединяя

Ладони в дружбе. Как велит обычай,

Присягу, договор любой, должно бы

Пролитьем крови чистой подкрепить,

Однако, принимая перемены,

Ацтлан готов весь обойтись теперь

Без этих отменяемых обрядов.

Но так же нерушимой клятва будет,

Как и при них».

«Не надо клятв особых, —

Я отвечал, — как и обрядов прежних.

По слову честному обязан честный муж

Вести себя, а скверных не удержит

От дел дурных присяга. Мы стоим здесь

При ярком свете дня. Предвечный Бог,

Всевышний видит нас. Пред ним мы мирно

Соединим протянутые руки.

Но коль меж нами вспыхнет вдруг вражда,

И наши руки друг против другого

Поднимутся, тогда суд состоится

Господень над обоими».

Мы яму

Там вырыли, Коанокотцин в землю

Меч опустил свой, Амалагта юный,

Эриллийаб сын, от хоа оставил

Топор свой там, и там свой меч я бросил.

Здесь мне позвольте кончить. Все, что было

Потом, от мира было производным,

Но это для рассказа непригодно;

Как мы определили пребыванье

Средь тех холмов, как семена в поля

Бросали наши и как день за днем,

Любуясь, наблюдали процветанье.

Уплыл оттуда я, о Гоэрвил,

Что б воротиться с радостным известьем

О плана нашего успехе, но готов

Обратно возвратиться, что б тебя

Взять в дом свой; сколь люблю отчизну я

Любовью искренней и верной, сердце

Когда-либо британца согревавшей,

Зелёные поля на сей земле,

На острове прекрасном и чудесном,

Наследие отца, люблю его я!

Но далеко, там, где рука природы,

Дары дающей нам, благословила

Иную землю, выпал мой удел

На долю мне, за морем дальним Мадок

Свой дом обрел; там, за морями он

Страну в наследство детям приготовил,

Где вечный мир да будет их уделом".

9.
Эмма.

Меж тем как эхо разносило в Аберфрау

Звук музыки весёлой, на душе

Печаль легла у Мэдока о братьях,

И потому, когда наедине

Он с королём остался, произнёс

Ему: «Назавтра еду в Мадраваль.

К чему мне оставаться здесь и мешкать,

Среди пиров и прочего веселья

За часов час просиживая здесь же,

Открытый мною край позабывая?

Там вести передам я об успехе

И новых спутников себе покличу.

Возможно, может быть так: наши братья

Во имя новых замыслов отставят

Надежды прежние и всё своё стяжанье,

За знаменем моим вдаль устремившись?..

Позволь, о брат мой, в дальний край позвать их,

И, думаю, ты сможешь позабыть

О прожитом, и вновь мир и согласье

Придут в покои нашего отца».

«У нас довольно времени найдётся

Ещё поговорить о том, — король

Ответил, — в простодушии своём

Не зришь ты, что коль лишь позволить этим

Изменникам за знаменем твоим

Последовать, то они сами могут

Воспрянуть на вражду тогда со мной.

Мэдок, последуй моему совету,

Ты с беглецами видеться не должен,

Поддержки им давать, стыду, позору

Для крови Оуэна».

Так промолвил

Он хмуро и с презреньем отвернулся;

И более уж Мэдок не искал

Сочувствия, и потерпеть не мог

Такого обращения, ведь в сердце

Его мысль чёрная тогда проснулись

И горькое унынье, матерь гнева.

Он в комнату пошёл к сестре своей.

Та вместе с Эммой, с милой королевой

Сидела, ибо Эмма приняла

И полюбила кроткую девицу.

Прочла в лице у брата Гоэрвил,

Какими мыслями он занят. «Мэдок! —

Она воскликнула, — ты с королём общался

И опрометчиво замолвил слово

За Ририда и Родри»!

Он ответил:

«Я лишь немного намекнул на это…

Всего-то молвил я, что братья наши

Не против, как казалось, могут быть

Пойти за мной в изгнание по воле.

Тогда, казалось мне, его исчезнут

Все страхи с завистью, и верный вдруг покой

Во всём настанет».

«И король отказом

Ответил? — Эмма молвила, — за них

Я заступлюсь с горячею мольбою

И, верно, мне не скажет Дэвид „нет“».

А Гоэрвил воскликнула: «Сестрица!

К чему тебе испытывать его?

Его не знаешь ты! Увы! Касаться страшно

Вопроса этого, и Мэдоку безумством

Опасным было б это… Не мешай

Ему, сестра! Ты короля не знаешь»!

И страх ланиты Эммы убелил,

И обратились её очи к принцу

Поспешно, с удивлением, в надежде

Как будто, что мужской направит ум

Течение иное её мыслям

И Гоэрвил, не так уж однозначно

Ей истолкует прежние слова,

Которые, как ей казалось, та

Восприняла неверно. А была

Младая Эмма хитрости той жертвой

Древнейшей, что скрепляет вмиг сердца

Властителей обетом брачной клятвы

И тем в установления от Бога

Опасную привносит новизну

И обращает чувства все в насмешку,

Проклятие за это навлекая…

Был полон взгляд её терпеньем редким,

А голос был задумчив, тих и сладок,

Что Гоэрвил и Мэдока сердца

Её упорным просьбам уступили.

«О Мэдок! — молвила она. — За что

Ты саксов ненавидишь? О мой брат!

Коль верно я расслышала, час близок,

Когда начнёт жить дочь Плантагенетов

Меж новых земляков в изрядной славе

И уважении, вражды избегнув

Природе чуждой и проклятий разных,

Что это состоянье навлекло».

Тут стыд на Мэдока нашел волною плотной,

Напомнив, как во гневе и хмелю

Он ненависти дал своей излиться.

«Сестрица королева, — молвил он, —

Тому не изумляйся, что впитал я

Ту ненависть, как молоко грудное.

Бичом и пожирающей напастью

Для нас не были ль саксы, карой Божьей,

Проклятием и мором, что прислало

Нам Небо, что б жестоко испытать?

Увы! Грехами нашими мы сами

На головы свои и навлекли

Такое воздаяние! На запад

Давно спустилось наше солнце, ночь

Вот-вот над нами тьму и смерть опустит.

Погибший мы народ!.. От нас самих

Распад и запустение явились!

Отрава в наших жилах… Царство чьё,

В самом себе уж разделившись, сможет

Надолго выстоять?.. Благословенна будь,

Владычица! Но в гибельном семействе

Уж слишком глубоко пустила корни

Вражда, став истинной проказой и чумой,

Убийцею прожорливой, пред коей

Здесь нет лекарств!.. Коль ныне вдруг король

Заговорит о страхах, что терзают

Его… Конечно, он тебе откроет

Все сокровеннейшие мысли… Дай

Ему совет позволить братьям нашим

Со мною разделить почин мой дерзкий,

В скитанье вечное от Родины отчалив…

Тебе о короле сестра сказала

Здесь правду горькую, его я знаю

Достаточно. Его бурна натура,

А доблести любые всходы, что

Могли явиться бы в его душе,

Ветрами с непогодой на корню

Заглушены, но где-то ещё живы…

Благословенной будешь, коль пробудишь

Ты к жизни их, дав в мире всем узреть

Цветы их первые с грядущими плодами»!

10.
Мадраваль.

И Мэдок в Мадраваль отправился затем,

По-над Менаи бурной, высоко

По горным тропам, близ потоков серых

И озера безлюдного, чрез пустошь

Лесистую у склонов Сноудона

Он прямо двинул, спутников не взяв,

Не замедляя шаг в скалистом доле,

Где по тропе заветной прежде часто

Он направлял коня в веселье к цели…

Долина та, где всё в морщинах старцев:

Стволы деревьев, камни, где ручьи,

Извилисто бегущие по руслам,

Приковывали взор его надолго.

Бывало, он любил смотреть, как сумрак

Густится в стороне от Долведданна…

Но ах! От башен тех, как от могилы

Ужасной братской, отвратил он взор

И быстро каменистою тропой

Прокрался далее. С утра и до полудня

И от полудня до заката путь

Не прекращал он свой. И вот, с рассветом

Дня нового, к подножью гор принёс конь.

Пик Сноудона впереди маячил

Нависшим облаком. Чрез вереска поля,

Между холмов и по нагим вершинам

Скакал он; и уж тёмный из престолов

Вставал вдали влюблённой в звёзды Идрис,

Он не свернул тогда у Крегеннана,

Где в юности бродил он меж чертогов

Эднивайна, и не медлил средь

Зелёных Повиса долин; к концу

Явился он туда, где катит воды

Варнвэй, под стены замка Мадраваля,

Седой твердыни древней Мадраваля,

Престола праотцов-владык Кивейлиока.

Но не спешил навстречу он вождю,

Душе его любезному, ведь слышал

Напев и голос арфы средь палат.

То праздника победы было время.

Вокруг вождя его сидели воины;

Мечи, щиты и шлемы по стенам

И по столпам свои развесив мирно;

Над главным очагом, из сердцевины,

Как в дерзкой пляске с выпадом плясун,

Багряное рвалось к высотам пламя,

И отсветы его на красной стали

Движеньям вторили его. Князья,

Недавно что оружьем тем в ристанье

Военном сан умельцев заслужили,

Сидели там, деля своё питьё

Глотками крупными, приличное героям,

И меж собой словам о славе внемля.

Кивейлиок поднялся перед ними…

Встал гордый перед ними государь,

Владыка Мадраваля и певец,

Десницей арфы струны властно стиснув,

Глаза полузакрыв, склонив чело,

Как с трепетом священным, ожидая

Прихода вдохновения; затем

Он поднял доблестный свой лик и, взором

Горя, ударил после там по струнам.

— «До края Хирласа налейте рог!

Напиток пенный Гриффиту подайте…

Его копьём разящим враг был изгнан…

Наполните до края рог златой!

Шум битвы слышен вам ли в Маэлоре?

Летучий рёв?.. Могучий натиск?.. Треск

Оружия и латный звон?.. Слышны ль вам

Гул брани, рокоту морей подобный,

В глухую полночь с вольными ветрами?..

Стон раненых?.. Крик ярости?.. Хрип смерти?..

Подайте рог сломившему копьё,

Тому, чей щит пронзён от тучи стел,

Но кто при этом не оставил боя

И победил… Ради того подайте

И дайте долю взять в питье достойных,

Возможно, Эдниведа, самого!

Ему рог длинный, синий поднесите

И вновь налейте, да, по самый край

Ту полость тура дикого грозы

С узором серебра времён прошедших

И золотой оковкой наверху,

Вручите его Тидору, орлу

Сражения! Для Морейддига вы

Наполните почтенный Хирлас! Где

Они? Где наши преданные братья?

Те хищники войны, что охраняли

С почтенной доблестью все рубежи

И заслужили часть свою и в славе,

И в жребии хвалы и прочих песен…

Печальны мне те песни и скорбны!

Полна до края ведь тех братьев чаша,

Но из неё испить не доведётся

Ни капли им уж больше никогда.

Из края нашего мы чужаков изгнали,

В избытке силы жизненной стремились

В бой наши воины, и солнце полдня

Свидетелем кровавой сечи было,

А ныне кровь сменяет пенный мёд!

Наполни, виночерпий, быстро Хирлас!

Когда бы видел ты Ллидома день,

Так точно б ты познал, как заслужили

По праву почесть ту вожди у нас, —

Щит Кивейлиока, опасность им грозила,

Когда захватчик дерзкий появился:

Уделом на земле да будут этой

Их воля и хвала, а в небесах —

Лишь радость»!

С тем умолкла эта песня.

И вот с порога Мадок на покрытый

Пол тростником шагнул. Кивейлиока взор

Вернулся в настоящее, но все ж

Его рука покуда ощущала

Ещё довольно колебанье струн,

От звуков слабнущих в душе движенье страсти

Не унялось ещё. И вновь забил

По ним он с жаром новым…

«Зачерпни

До края радости питьё ковшом

Из белого металла и подай

Пришельцу славный рог… Ведь это тот,

Разведал первым кто пустыни океана,

Пространную пустыню вод и неба

Рассёк насквозь, перетерпел невзгоды

И как владыка, будто усмиритель

Стихий ступил вдруг на далёкий берег!

Наполни Хирлас для него, наполни

Рог славный! Счастьем полон этот час,

Ведь Мэдок сам теперь в моём чертоге,

Врагу любому грозный, и любезный

Любому другу, скажем откровенно.

Средь бриттов князь, властитель океана,

Тот Мэдок, что меча не вынимал

Ни разу для неправды, защищая

Несправедливость. Хирлас поднесите,

В него налив питья, доколе радость,

Играя в нем, не хлынет через край,

Обитый золотом! Блажен сей час,

Час возвращения героя! Да, блажен

Тот час, когда друг, брат вступает в двери

Кивейлиока»!

Он поднялся живо

Навстречу гостю. Обменявшись с ним

Сердечно дружеским рукопожатьем, место

Ему он дал почетное, и Хирлас

Наполнен был для Мадока… Объяла

Здесь радость Кивейлиока и дружину,

И все глаза лишь на него глядели,

Покуда мореплаватель свою

Речь не окончил. Сам не меньше счастлив

Он был, лицо улыбка озарила,

Когда заслуженный успех венчал

Его отчет о предприятиях важных.

Они внимали всем словам его

Достойным безотрывно, тем, как небо

Благословило в щедром крае

Его исход. Когда ж он речь завел

О скором возвращении туда,

Сосед с соседом обменялись взглядом,

Сказать желая, что достойным был бы

Удел — жить в мире в дивной той стране.

Затем князь Повиса промолвил: «Мэдок,

В счастливый час твои путь отыскали

К палатам Мадраваля стопы. Завтра,

Когда наступит утро, наши барды

Сойдутся на собрание свое.

Ты ищешь спутников, что б поделиться славой

И всем приобретением своим?

Там зов свой повтори, и разлетится

Он по окрестностям, где только понимают

Язык, издревле данный нам отцами».

Так мед переходил из уст в уста

На пире в Мадравале. Час блаженный!

О прожитых годах вели беседы

Воители, о пережитом вместе

В дни мирного труда, на бранном поле,

В боях бок-о-бок, о великом, славном,

Дне Корвена, и о былых друзьях,

Потерянных навеки… Всё приятно,

Но с горем смешанно в одном сосуде.

За часом час в довольстве пролетал,

Однако ночь промчалась скоро, утром

Легли все спать вкруг главного огня

На ложах, что покрыты тонкой тканью.

Лишь встало Солнце, как Мэдок уж был

Перед вождём, не в латы облачённым

Героя Маэлора, но в иное,

Гораздо лучше платье, — барда плащ

Небесной синевы, с тем поспешили

На место сбора и достигли вскоре

Уединенной церкви в Медангелле,

Стоявшей в роще хвойной, близ садов

И кладбища, где каждую могилу

Цветы иль ветви с вечною листвой

Украсили: трава печали — рута

И розмарин кладбищенский. Здесь встал

Князь Мэдок. «Только утро наступило,

Недолгий миг, когда воспоминаньям

Мы предавались, — молвил он, — и это

Надолго не задержит нас… Немало,

Кивейлиок, минуло лет с тех пор,

Как ты последний раз сюда меня

Привел и сокровенное открыл мне.

Не брезгуй! Подойди! Мы не замедлим…

Коль скоро так я взойду я на корабль,

Который навсегда меня отсюда

Умчит, мне это трудно миновать,

Где все напоминает о былом,

Не принеся заветному здесь месту

Сему приличной дани уваженья».

Так он сказал и с тем Кивейлиока

Повлёк к кладбищенским вратам, к скульптуре,

Из камня вытесанной, грубой Монакела

Святого.

«Помнишь, Оуэн, — он молвил, —

Когда впервые гостем стал твоим я,

В ту пору, ещё юношей, когда

Вечернею порой мы здесь остались,

Ты рассказал мне, как несчастный заяц,

Затравленный охотниками, пал

К ногам Пречистой Девы изваянья

И взглядом о спасении молил?..

Внимая твоему рассказу, думал

Я: милостиво сердце у Царицы,

И, верно, лик её от кротости сиял,

Коль даже звери могут разглядеть

Хоть что-то в нашей Деве. Здесь сидели

На толстом, старом тисовом мы пне…

Друг дорогой! Те дни ты сделал мне

Столь сладкими, что сколько бьётся сердце

В моей груди, столь в нём пребудет жизнь

Мельчайших из всех тех воспоминаний,

Источник радости». Так Мэдок говорил,

Когда его взор пал на изваянье,

Внизу вокруг подножия виднелся

Там розмарин, в земле еще как будто

Непрочно коренясь. А наверху

Фигура каменная воина лежала.

Вот Мэдок подошёл и на щите

Прочёл том надпись… Сразу некий холод

Ему пронзил все тело, как прочел он:

«Здесь Иорверт лежит» над той могилой,

Где брат был погребён. Кивейлиок

Его за руку взял. «Вот почему

Так, Мэдок, не хотелось мне сюда!

Бежал он к храму, по пятам за ним

Гнались убийцы. Рядом с этой ивой

Был нанесён ему удар смертельный.

Всё, что я мог, я сделал для него…

Я был свидетелем, как прах его

Обрёл покой здесь. Каждый Божий день

Свершаются здесь всенощные бденья

В честь погребённому и, в пышности пристойной,

Надгробье его красится цветами».

Он с этими словами прочь от места,

Где смерть свершилась, с принцем отошёл.

Внимая дальше, тот молчал. «Ллевелин,

Любимец твой, моим стал после гостем.

И о тебе радея и о нём,

Предполагал я, что, как дом родной,

Мой старый Мадраваль ему послужит,

И убыли уж не познает он

В любви отцовской. Но, замыслив что-то,

Таился он, и замысел тот тайный

Его увлёк куда-то. Да поможет

Преуспеяньям юноши сам Бог,

Отважному дав полную защиту!

Для Кимврии счастливый был бы день,

Коль занял б Ллевелин престол по праву».

11.
Горседд.

Собрание сходилось на холме

Высоком и свободном от деревьев,

Не тронутого плугом, в отдаленье

От человечьего жилья с волненьем,

Открытом вольному дыханию и оку

Небесному. В былые дни, когда-то,

Оградой круговою из камней

Огромных обнесён он был, от первых

Живущих поколений на земле

Бард барда наделял своим познаньем.

Кто влекся страстью к чуду или к песне,

Иль преклонению перед обрядом предков,

Собравшись здесь, в кольцо камней входили.

Вступил в круг посвящённых вождь могучий,

Кивейлиок сам, хоть войны печать

И осквернила длани у него.

С теченьем времени поскольку, с постепенным

Упадком Кимврии их древний, славный орден

Первичной чистоты не мог позволить

Так ревностно, как прежде, соблюдать.

Владыки Песни облачалась в цвет лазури.

Блеск цвета этого им символом служил

Единства, мира, истины, подобно

Высоким небесам, над миром скверны

От века простиравшим лёгкий купол.

Он кончил песню. Лик его с печатью

Наития и пыла вдохновенья

Оборотился к Мадоку, и взгляд

С вопросом от него не отрывался

В надежде; и недолго ожидал он.

Принц тотчас же приблизился навстречу

И протянул десницу Карадоку

Залогом дружбы в общем предприятье,

И словом, полным радости, певца

Приветствовал. А сонм британских бардов

Достойный, благородный всё стоял

Средь валунов, весь на зелёном дёрне,

Под небом синим, непокрыты главы

У них и ноги босы были там,

В бессмертное входил сие кто братство!

Там был, как воспевалось, Кивейлиок,

Владыка Хирласа, там Лливарх виден был,

И старец Киндделоу, чьим песням

Прекрасных средь родительских чертогов

Не раз вниманье Мэдок отдавал,

Всецело покоряясь там восторгу.

Но нынче давних лет воспоминанья

И чувства разные в его ворвались сердце

И всё заполнили, пришли и мысли с ними,

Спасенья от которых тщетно он

Отыскивал; того здесь не имелось,

Чьим сладостным стихам с любовью братской

Так радостно, так часто он внимал…

Хоэла не было здесь!.. Та рука,

Что прежде из трёх струн сплетала сеть

Искусно и хитро, их не касалась,

И запечатала уста вдруг немота,

Которыми вещала страсть доселе

Любым из отзвуков. И даже само сердце,

Когда-то пышущее жаром жизни,

Теперь, остыв, навеки опочило

На ложе земляном. Здесь огляделся

Мэдок, и лиц знакомых не увидел,

За исключеньем только Киндделоу;

К которому он привязался с детства

И ожидал совместно встретить старость.

Иное поколенье здесь стояло,

И промеж них принц остро ощутил,

Как мимолётно время человека,

Как быстро дней число его растёт.

Не ведал он, что Лливарха баллада

О славе будущей его расскажет

Всем повесть славную, весь в мыслях о прошедшем,

В грядущем радости не ожидая,

Блуждал по лицам взором он сынов

Отечества подросших, песни слуг,

Старавшихся, как юные орлята,

На крыльях звуков к небу воспарить.

Но средь юнцов в своих зелёных платьях, —

Цвет ученичества, — и в пёстрых одеяньях, —

Цвет жаждущих — был некий юный Бенврас,

Чей род наследственным талантом Небо

Благословило, незаконный сын

Говалехмаи старого; и Эйнион

Ещё был рядом, — отроки, чьим даром,

Как будто был залогом на земле

Бессмертия, через столетья смут

Гордиться будет Кимврия, те песни,

Что славу дома Оуэна свято

Хранят, единодушно возлюбив.

Здесь, перед оком света, и пред ликом

Дня белого, начался их обряд.

Возложен был там на Заветный Камень

Меч в ножнах; после этого владыка

Возвысил голос, восклицая: «Пусть

Те, кто взыскует степени высокой

И сокровенной в тайных знаньях бардов,

Ученьях древних Кимврии, сейчас

И здесь, пред бардами, пред нами,

Британскими певцами, пусть проявит

Свои амбиции»! Промолвив так, владыка

Велел приблизиться к святыне мира юным,

Чтоб там стяжать достойный титул барда

Своим талантом. Подошли тогда

Преемники и будущие света

Носители божественного внять

Ученью Кимврии, хранимому от первых

Страны той дней, из юношей там каждый,

Коснувшись арф, черёд свой соблюдая,

Запел из своих песен по одной.

Последним из взыскующих, поскольку

Был самым юным, Карадок явился.

Пушок ещё лишь только покрывал

Окрестность губ на нём, льняные кудри

Спускались кольцами его пониже плеч;

Огромные глаза, как синь, сияли,

И в них огонь, который так же щёки

Его окрашивал в багряный цвет, пылал,

Как признак отличительный недуга,

Задумчивость который порождает

И чувство странное, что истощает верно

Весёлой юности достоинство и силу.

Над арфою склонившись в то мгновенье,

Когда товарищи его уже

Занялись исполнительским искусством,

Он, стоя, слушал их, но будто бы

И слов переплетение, и шум мелодии

Ему невнятным чем-то

Казались, словно смутный голос волн

Иль пенье ветра беспросветной ночью.

Когда ж его черед настал, на зов

Он вышел прямо из своих мечтаний

Так, как из комнаты, и сделав шаг вперёд

Плаща полу отбросил и запел:

«Где ныне

Гаврана сыновья, где верный клан их?

Вослед вождю, сердцам их дорогому,

Они отправились на поиски зелёных

Далёких островов; и не сказал

Ничей язык ни слова, не внимало

Какое-либо ухо голосам их

С тех самых пор, когда они ушли

С серебряного берега, не ведал

Никто о том здесь, что случилось с ними.

Куда ковчег свой невесомый Мерлин

Направил вместе с бардовской дружиной,

Наставник старый в тайном знанье, Мерлин?

Быть может, тот ковчег полупрозрачный,

Покорный побуждениям владыки,

Достиг Земли Ушедших; там, быть может,

Дыша бессмертием и став бессмертны сами,

Они вдыхают ветры благодати,

Что веют, над Фладинисом, извечным

Ключом, мешая каждый дух в одном

Пресладостном дыхании под вечер,

И каждый звук присутствует в напеве,

Очаровательном для путника в лесу.

В своих чертогах под высокой крышей

Они с вождями уж минувших дней,

Возможно, радость полную вкушают?..

Иль под толщей океанских вод,

В немыслимых глубинах тот хрустальный

Ковчег с командою своею свой удел

Обрел? В коралловых шатрах ли

В объятьях дев морских поют им песни,

Что пробуждают волны, иль напротив,

У ветра отнимают голоса,

Обуздывая море? Средь полей

Предвечной радости их дом, в средине

Какого вечно тлеющий очаг

Хранит им лето вечное, где свет

Струится сквозь стихии изумрудный?

Сыны Британии свой берег оставляли

Уж дважды, так орлов бросают гнёзда

Родные чада их, чрез Океан

Британские сыны, не зная страха,

Навеки уплывали. Снова их

Уходят корабли через пучину…

Кто ж парусниками-то правит теми?

Сын Оуэна, драгоценный принц,

Для кривды рук своих не поднимавший.

Пред замыслом его отступят волны

С почтением! Несите вы, ветра

Небесные Мэдока в путь его!

Его сподвижниками стали волны моря,

Небес ветра, и Мэдок свой обрёл

Искомый мир. Кто ищет лучший край?

Кто на корабль восходит для царств мира?

В чьих жилах трепет гордости стучал,

Когда он слушал древние преданья;

Кто был научен, затаив дыханье,

Хвалу Артуру в сердце возносить,

Мятежную чтить душу Карадаха

И называть своим соотчичем его,

Великого вождя, что гнев британский

От известковых наших скал прибрежных

На римского грабителя обрушил

И прочь его изгнал. Тот он, кто любит

Свою страну и чувствует её

Всё унижение; вовек земля рабов

Его не упокоит кости; кто,

Своих детей увидев вдруг рабами,

Боль и в раю бы в сердце ощутил.

Он за свободой всходит на корабль.

Кто ищет лучший край? Душа больная,

Кому постыла радость, боль и горечь

В чьем сердце только лишь, надежды малой

В ком не осталось, и кому любая

Из перемен — приобретение, а память

Об утешениях былых — как меч,

Чью остроту изведывать должно б

Одним преступникам… Он на корабль взойдет!

Бард на корабль подняться хочет этот.

В иных краях напомнит арфа кимвров

О славе их отцов потомкам нашим…

Бард пустится в дорогу и на поиск

Отправится страны свободы дальней

И мира… Принц, возьми с собою Барда»!

Теперь уже Искателю Морскому

Нужда отпала возвещать затею,

Когда о ней так складно бард поведал

В той песне; по толпе из уст в уста

Промчался возбужденный шепот, вот

Меч убран был с Заветного там Камня

Меж тем, тогда из круга церемоний

Уж выходили Барды, завершив

Собрание. Народ же, не внимая

Помимо Мэдоковых предприятий

Уж боле ничему, о нём самом,

В пути всё говорил, и расходились

Так слухи о стране, должны где править

Достаток, мир и полная свобода.

12.
Диневаур.

Дни мирно шли при повисском дворе,

В охоте псовой ль, соколиной в поле,

Иль с арфой подле очага в палатах,

Пока Мэдок, чьё сердце оставалось

Навеки с Кадваллоном, что бы ранней

Весной с ним встретиться на берегу, сказал

Прощанье слово вынужденно. В Диневаур

Свой путь направил он, где прежде с Рисом

Не раз он шёл громить дружины саксов.

Отцова друга Оуэна сын

Приветствовал с почтением, без слова

Холодного и жёсткого, любил он

Наследника, но всё ж в его привете

Отцова друга привечал с почтеньем

Сын Оуэна, с радостью, и этот

Привет не безмятежностью звучал,

И в голосе его не то звучало

Довольство, с коим муж, вполне достойный,

Встречает равного себе. Узрел

Владыка саксов пред собой недаром

Повергнутого Диневаура владыку,

Когда тот присягал пред ним, унижен.

Да, присягнул, колени преклонив,

Правитель Диневаура пред тем же,

Кто оценил главу его отца,

Пред тем, чьей жизни, словно в возмещенье

За кровь, алкала материна тень.

Мэдок позор, что Рис скрывал, увидел

И, опечаленный упадком здешним,

Возрадовался в сердце оттого,

Что ныне в край иной переместится.

В такие мысли погружённый Мэдой

На вёслах шёл вдоль ветреного брега

Тоуи, на котором, обитаньем

Своим места избравши эти, водворились

Бобры, соорудив себе жилища

И летнее течение реки

Плотинами загородили крепко,

Послушные неясным побужденьям,

С особым постоянством и стараньем,

Не допустив изъяна ни в орудьях,

Ни в замысле. Но где весенний ток

Разрушил дамбу их, без исправленья

Остались те промоины, и вкруг

Опор, ещё стоявших, глубже в воду

При этом погрузившихся, кружили

Водовороты в омутах, стремнинах,

В чередовании приливов и отливов.

Теперь один у тех сооружений

Хозяин был, он близ родного крова,

Осиротевшего, печально хлопотал.

То видел Мэдок, и в душе его, —

А он ещё ребёнком чуял радость

При наблюдении за их трудом совместным,

За всей роднёй хозяина того, —

Явилось осязание с печалью,

Что ради льющих кровь своих потех

Семейство истребил зверей несчастных

Чуть-чуть не целиком злой человек…

То было мрачным знаком тяжкой скорби.

Смеркалось, лист сухой шептал свои

На бренность жалобы ночному ветру,

Затем что бы упасть в поток речной

И прочь отплыть. Глухую тишину

Грачиные лишь нарушали крики,

Тех, кто летел далёкой вереницей

Над ним, и прелых листьев аромат

Стал заместителем тех благовоний,

Что в летний час дарили всем цветы…

И всё вокруг являло перед глазом

И ухом только грусть… И с настроеньем

Окрестности сливались… На холмах

Гвинедда и в ущельях диких всё ж

Дышала, как в его груди, надежда

Свободу горца обрести. Там доблесть

Скрепляла мышцы с сердцем, но вот здесь,

В лугах зелёных этих, близ холмов

Пологих с ними рощ, кругом нависших,

Дух разомлел его… И как он мешкал,

Одетый просто появился некто,

Назвав его по имени… Он вздрогнул,

Услышав этот зов, поскольку не

Заметил, как приблизились к нему,

А этот голос, незнакомый, резкий,

Был как во сне. Так он стоял, взирая

И в полумраке лика не признав,

Пока не крикнул снова неизвестный:

«Мэдок!»… И здесь пропала его дрёма

Признал он голос: это Ририд был.

Ему на грудь пал Мэдок, не пытаясь

Поток счастливых и с тем вместе горьких

Слёз удержать… «О брат мой! — обратился

С приветом Ририд, — как давно не слышал

Я слова доброго!.. Дозволь идти с тобою!

Бродяга я в отеческой земле…

Им предан смерти Хоэл, Иорверт мёртв,

В своем же королевстве Ллевелин не знает

Где голову укрыть; в оковах Родри…

Мэдок, возьми меня с собой скорее

Куда-нибудь, где мог бы я взглянуть

На солнце, не страшась, что свет меня

Врагам вдруг выдаст, где при каждом звуке

Ночном, как загнанному зверю, мне

Причин для дрожи не было б уже».

Властитель Океана с беспокойством

Боролся: «Взять с собой тебя?.. Но ты

Не сомневался в брате? Отпустить

Тебя?.. С каким бы счастьем, Ририд,

Собрал бы я остатки, всё что ныне

От Оуэнова дома уцелело,

И на корабль изгнания по воле

Взойти, оставив одного тирана

С его друзьями-саксами и под

Ярмом саксонским! Перед ним, смирив

Мой гневный дух, просил я разрешенья

В изгнание с собой моих взять братьев;

Моё прошенье он отверг. Но есть

И у тебя ходатай благосклонный

Там, при дворе, возможно, что она

Добьётся милости, останься ж здесь покуда

И сбрось покров вины и страха. В Диневаур

Ступай, взяв имя новое себе…

Тебя там примет добрый Рис охотно,

Как храм, его дворец тебе послужит

Надежнейшим убежищем. А если ж

Без пользы будет просьба леди Эммы,

Мой голос призовет тебя оттуда

В тот час, когда мой парус будет поднят…

Научен подозренью ты, но Рис

Не запятнал своей ни разу славы

Предательством». И с этим Мэдок брата

Привел в чертоги Риса. «Я к тебе

Привёл искателя покоя, государь, —

Воскликнул он, — родителю ты другом

Был моему! Так вот, пока корабль

Не приготовлю по весне, пускай

Сын Оуэна, бедный отщепенец,

Пребудет здесь, как мню я, безопасен».

«Желанный! — старый воин здесь воскликнул, —

Клянусь душой его отца, он в Диневауре

Гость добрый и желанный»! — и сказав так,

Гостеприимства знак рукою сделал…

« Однако сей наряд неподходящ, —

Промолвил Рис, — для сына короля,

Тем паче Оуэна сына»! С этим словом

Ририд был отведен туда, где ноги

Ему омыли и одели в тонкий лён,

Как царственному отпрыску пристало,

Изящно сотканный, и вот расшитый пояс,

Плащ с оторочкой меховой, просторный

И долгий, с шапкой наконец из меха

Драгой куницы дали, Диневаура

Владыка в кости заиграл с Мэдоком,

Когда вернулся в облаченье том

Гонимый прежде гость.

«Вот это дело! —

Воскликнул старый вождь, — совсем как в дни

Былые, в Аберфрау, за столом как

Того, что был отцом тебе, сидели

Мы, руки к пиру приложив законно

И водрузив мир, — при Корвене, там,

Где с кровью саксов смешанная Ди

Свои катила сумрачные воды,

Чернее, чем обычно… Если б дом весь

Его, владыки Оуэна, вспомнил

И помянул меня, почтив вот так!

Давид на силу Дехейбарта смотрит

С пристойным уважением, но больше

Его благоговенье было б, если

Поддержка та своей святой опорой

Имела б имя Бога. Я гонца

Его забыл, — Рис молвил, отметая

Объедки со стола, — пускай войдёт

Сюда он. Прибыл он, — слова дополнил

Свои он перед Мэдоком, — во время

Лихое, под недоброю звездою;

Лентяи-конюхи мои пустили псов

В овечье стадо, и вскипела кровь

В моих сосудах, я уверен, князь

Достойного гонцом своим избрал…

Увидел он, что я, в таких заботах,

Могу поспешно грубостью ответить,

И рассудил, в услугу, может быть,

Мне или Дэвиду, минуты нужной выждать».

В чертог вошёл Повисский Гоаган,

Гонец, служа глашатаем Гвинедда в в Дехейбарте,

Он родом был из Каэр-Эйнион,

Отважный муж, речистый. Объявил он

Владыке, сыну Гриффита, потомку дома Риса

Ап Тудир Маур, что он явился

От Дэвида, что Оуэну сын

Из дома венчанного Кинана на троне.

« Я послан, — молвил он, — с приветом дружным

И, встречен будучи с радушием и честью,

От Дэвида сердечно благодарность

Я приношу Владыке Диневаура».

«Открой, — промолвил Рис, — цель и причину

Посланья этого».

«Недавно гости в Мону

Явились с Юга, и король им щедрый

Приём устроил. Но нашлись, однако,

Хулившие правителя радушье:

По их словам, те — в подданстве иного государя,

И, знает кто, воздаст ли так же щедро

Он северянам по их просьбе. Твердо

Они на том стояли, из-за старых

Былых и давних распрей, позабытых

Уж всеми, иль из зависти одной.

Король наш Дэвид, от того в волненье

Придя, поклялся не познать покоя,

Пока на деле слов их не проверит:

Окажет ли приём столь щедрый Рис-

Владыка представителю его.

Но из разливших этот яд никто

Не пожелал отправиться в посольство.

Я слышал это и себя назвал,

Поскольку знал я сущность господина

Диневаура Риса». Государь

Ответил: «Что ж, Повисский Гоаган,

Какого просишь ты теперь привета»?

«Мне в дар коня, — ответил Гоаган, —

Получше моего, наряд по сану

И десять марок звонкою монетой

Тому, кто под уздцы возьмёт коня

Гнедого моего».

Рис молвил: «Ради

Того, кем послан ты, получишь ты коня,

Которому нет равных в табунах

Моих и столько дважды марок,

И три одежды. Паче же того:

Ты Дэвиду скажи, что у меня,

Как гости, ныне пьют со мною чашу

Единую и за моим столом

Пируют Мэдок-принц и Ририд-князь.

Так королю скажи, что Рис, властитель

Диневаура счастлив Оуэна

Принять здесь сыновей, того потомов,

Кто был всегда его ближайшим другом»…

13.
Ллевелин.

«Прощай, мой брат! Прощай на краткий срок», —

Воскликнул Повелитель Океана, выходя

Из Диневаурских врат, чтоб боле никогда уж

В гостеприимный створ их не войти.

«Прощай и ты, друг верный Оуэна,

Друг его дома старый! Не узнаю,

Когда сойдут во гроб твои седины;

Но часто буду вспоминать и думать,

Что, если бы тебя случилось

Позвать на помощь, а тебе ж — услышать,

Меня б не мог оставить ты в беде…

Господь с тобою да пребудет, Рис»!

Помедлил старый князь одну минуту

Перед ответом, словно муку чуял,

Затем, встряхнув седою головой,

Сказал: «Доселе никому я руку

Свою не подавал! Как гостю стол

Накрою я, сердечное стремленье

К тому помчится, чей приход завидев,

От счастья прыгало оно… Случись мне

Копье поднять на саксов… Старый Рис

Не растерял еще того, что может

Поднять копье Кимрайг… Тогда мне помощь

Его желанна будет, кто со мною

Был победителем; когда колена

Я преклоню пред Небом, мольбы старца

Благословенье для тебя доставят».

Мэдок не отвечал, но молча сжал

Его ладонь, затем в седло вскочил он

И шпоры дал коню. Тяжёл его был

Путь в лесе и меж сумрачных холмов.

Затем конь принца вынес к брегу прямо

Залива, где без устали волна

Вслед за волной стремится по равнине

Гвайлода: разнотравные поля

И города с их шумной суетой

В один ужасный день они покрыли;

Так как осадой вечной подточили

Они прибрежный мол, меж тем как Сейденин

Не вспоминал обязанность свою,

Пока в беспечности преступной он

За пенной чашей морем не был вдруг

Застигнут, что катилось, словно войско

По местности холмистой, им самим

В долину превращённой. После он

Был при чужих дворах ходячей притчей,

Оплакивал беспечность он свою

И гибель царства на пирах владык

Иных. Слыхали многие, как арфа

Величественная Гаранхира стонет

По отнятой стране, князей немало

От посещения его вразумлено,

Взыскало славы, обрело венцы,

Достойные их — Тинейо, Мерини

И Бода, Айлгиварх и Бренда,

Гвинон и Келинин, и Гвинодил.

На Бардси двигался владыка Океана,

На Бардси, остров кладбищ, чья земля

Покоит многих знатных и святых,

Его великих предков. В ялик сел он,

Надулся ветром парус, море в искрах

Поет под килем и владыка вскоре

Ступает на блаженный берег. В тот день

Ни пятнышка на небе не мрачило

Лазурь чистейшую, одно лишь Солнце

По воле силы высшей совершало

Свое теченье с радостью в просторе

Бескрайнем световом. Краса какая

Под ярким синим небом там была

В волнах высоких! Сплошь разлив зеленый

Блистал вокруг, лишь возле самой кромки

Извилистой береговой виднелся

Оттенок тот, что и в павлиньей шее,

Где аметист насыщенный, глубокий

Сливается с торжественно великим

Смарагдом. И привольно все стада

Пасутся океана, схожи с пеной,

Горе и долу возлетали чайки,

Что простирали лёт вперёд и ввысь,

Бакланы направлялись вслед за ними;

За разом раз кружились ржанки с песней

Весёлой. Сердце ощущеньем лета

День наполнял, рои же насекомых

Из тёмных гнезд своих спешили и укрытий

Наружу, насладиться лишним днем

Существования. Единый первоцвет

Забыл на бреге и грустить о том, что поздно,

По осени родился он; леса и скалы

Прибрежные и вечные холмы

Смеялись веселящим их лучам…

И часть свою в благословенье общем

Здесь получал. На этот самый остров

Где его предкам выпало стать прахом,

Мэдок приплыл, сыновним долгом движим

И память вечную для них пропел, как должно,

И для того в тот день убрали церковь.

Сам настоятель в белой ризе встал

В ней пред высоким алтарем. Туманом

Курился над качавшимся кадилом

Душистый ладан, чин заупокойный

Служили братья серые неспешно;

И вознеся таинственную жертву,

Рядами меж могил они прошли,

И каждый нес в руке высокий, словно

Жезл путника, коричневый подсвечник,

Светивший ярко, что весёлый день

Смущался перед бурыми свечами.

Перед ними проносился крест, на коем,

В рост человека, образ помещён был

Поблекший, за ним, в хрустальной

Дарохранительнице, золотой при этом,

У настоятеля в руках она лежала,

Таинственная гостия, как гостья.

Покров пурпуровый над ней держали

Три иерея с помощью опор

Серебряных. С водой святой за ними

Священник следовал, кропя могилы

Иссопа ветвью, между тем как гласом

Единым жалобный псалом все пели.

Был Мэдок в вере чист, пускай обряда больше

Он пышностью пленялся, и судьбы

Чтил силу так же. Но святилось место…

Могильный воздух среди сводов этих

О силе чудной солнечных лучей

Не знал, ни вольнаго движения, холодной

Лишь сыростью и страхом был пропитан,

И всё ж священный сладкий аромат

Каждения здесь веял, дня сиянье

Мешалось с племенем свечей, тускнел

От этого и тот, и этот свет.

Между тем как шествие всё удалялось,

И равномерный стук шагов созвучно

Их голосам ложился, в хор сплетенным,

Им эхо вторило, глубокое по силе;

Когда же стихло все, безмолвие огромной

Священной этой усыпальницы взошло

Ему на сердце. Что ж чудного, коль

Принц почестью воздал порой осенней

Дню светлому, когда все чувства

Живей и тоньше отпечатки все

Природы принимали… Под камнями

Меж тем, на коих он стоял, плоть предков

Его неслышно обращалась в прах.

«Отец, — он молвил, как обряд был кончен, —

Далече доля выпала Мэдоку

Раскинуть своё шатёр, на берегах

Иных, в чужой стране, да, далеко

От отческих могил, там доведётся

Мне в землю самому лечь, всё же мне

Хотелось бы, что б имя поминали

Моё едино с ними. Я молю,

Свершайте эту память ежегодно,

А я на то пожертвую немало,

Пускай меня в молитве поминают.

Тот день, пока я буду жив, пребудет свят,

И у преемников моих таким же

Он будет, так любви и братства узы

Не минут, и когда пройдёт любое,

Что кроме есть, хотя бы океан

Пространный между мною и народом

Моим, меж родиной моей любимой

Раскинется, общенье скрепит нас,

На языке одном, в одном порыве

Любой на свете вознесёт мольбу

О здравии друг друга». Старец чувство

То разделил, и слезы благочестья

Скатились по щекам, годами смятым.

«По духу сын и крови, — он промолвил, —

Пусть так и будет! О тебе в молитвах

Мы не забудем, до тех пор, пока

Во мне не истребятся жизни силы,

Оставшись в этом слабом теле, голос мой

Из пустоши уединенья будет

Стремится к небу с именем твоим».

Свой зов радушный колокол подал,

В обитель должным образом вся братья

Прошествовала чинно, и держал

Уж рукомойник служка, принцу место

Почетное, аббата одесную, там отвели;

Дымились блюда разные, и шли

Рога по кругу с элем, а затем

Напитки тонкие явились, для особых

Торжеств и праздников — клари, гиппокрас

И мёд стоялый, что, валясь чрез край,

Поёт, сверкает и смеётся в кубках.

Подобный день, когда вполне уместны

Тепло и радость трапезы весёлой,

Живую радость жалует надолго.

Мэдок свою поведал повесть всем,

На братские расспросы отвечая

С готовностью, и так с шестого

И до девятого часов всё длилось

Застолье, а потом, как час ещё

Все отсчитали, вновь пошла беседа,

Покуда колокол не прозвонил к вечере.

Тогда же Мэдока призвал привратник,

Сказав, что некто подошёл к воротам,

Что местный обитатель изъявил

Наедине вдруг пообщаться с принцем.

В лучах луны его увидел Мадок,

В руке весло держал подросток, на спине же

Его, как будто щит, висел челнок.

И вскрикнув: «Дядя», с радости слезами

Ему в объятья бросился. «Мой мальчик!

Отважный мальчик»! — задыхаясь, Мэдок

Воскликнул и к груди неоднократно

Его прижал и отрывал от сердца,

В лицо глядел, стирая слезы,

Туманившие взор его, и молвил

О том, как тосковал безмерно он

По отроку, как по родному сыну,

И попросил не быть уж одиноким,

А с ним за море плыть и разделить

С ним участь общую.

«О нет! Свидетель Бог, —

Ответил юноша с горячим сердцем —

Пусть никогда никто не скажет в мире,

Что Ллевелин оставил на престоле

Сидеть убийцу своего отца!

Правитель края бедного сего

Один законный я! Ты уплывай,

Ты так поступишь мудро. Мне ж остаться

Велит мой долг и тем народ спасти.

Поведай, дядя, мне рассказ о том,

Что там стряслось с тобой, здесь, под защитой

Стен монастырских, я могу спокойно

Внимать тебе».

«Нет! Прежде расскажи ты, —

Ответил Мэдок, — сам, где ты нашёл

Убежище? Где хочешь ты скрываться?

К чему идти не хочешь в Мадраваль,

Где б Кивейлиог, как родной, тебе

Приют бы дал, иль в Диневаур, где

Почетным был бы гостем ты, у Риса,

И он бы от Давида, сколь угодно

И малого, но все же возмещенья

Добился бы».

«Какого возмещенья, —

Воскликнул Ллевелин, — он дал бы мне,

Когда б не жизнь за жизнь? И самому

Какие притязанья изъявить,

Когда ни смерть и ни престол наследный

Иорверта? Когда бы что-нибудь

Из кратковременных здесь радостей могло

Мне успокоить душу, неужели б

Я не пустился по просторам мира

И за тобой, мой милый дядя, сквозь

Добро и зло, воздав твоим сединам

Ту нежность, что в подарок получал

Я от тебя в моём беспечном детстве!..

В чём состоят мои надежды, пусть

Покажет время. Не страшись же больше

Ты за меня! Постель моя в пещерах

У океана, из морской травы,

Поблекшей от обилия дождей

И солнечных лучей, знакомы мне

Ущелья все в горах, и по лесам

Все тайные убежища я знаю…

Ещё мне ведомо… Все, что гнетет его

И ночью и во сне: ещё немало

Сердец осталось и в Гвинедде честных!

Но ты мне расскажи о приключениях

Твоих! Мне в радость будет вспоминать их

Холодными ночами средь зимы

Во время пенья колыбельных вьюги».

Затем по берегу они вдвоём бродили

При лунном свете, и поведал Мэдок

Немало обо всём, не оставляя также

Намеренья высокого — увлечь

С собой его. И тот был сильно тронут,

А как закончил речи принц, издал

Тяжёлый вздох и долгий, и глубокий,

Как будто выражавший сожаленье.

«Нет, нет, — воскликнул он, — тому не быть!

О, погляди, — мои родные горы:

Сколь восхитительны они в тиши,

Луною освещённые! Средь них

Я вскормлен был. Моих забав ребячьих

Они свидетелями были, и печали

Мои видали; в час, когда опасность

Грозила мне, они в меня глядели…

Я произнес обет, что как служили

Мне колыбелью они прежде, так

Они надгробьем мне послужат!.. Раз

Мы встретимся, и ты меня найдешь,

Когда ты остров вновь узришь родимый,

На троне в Аберфрау»!

«Никогда — ответил Мэдок, — не узрю я вновь

Британии, мой Ллевелин, я не увижу берегов

Британии, и вести обо мне

Не донесутся уж до края предков

Зелёного. С одним тревожным тщаньем

Я подбирал себе товарищей немногих,

Чтоб не оставить следа, где жестокость,

Алчба кровавая и скупость, многократно

Злей прочих, путь себе к руинам древним

Находят». «Если так, ты мыслил здраво, —

Ответил отрок — не узнаешь ты

И про мою судьбу, но будь уверен:

Она никак бесславною не станет.

Мне с неба послана надежда и вселилась

Мне в сердце… Так благословенье

Дай мне твоё, о дядя»! Ллевелин

Колени преклонив, его колени

Объял, глаза, что слёзные потоки

Струили, не сводя с его очей.

А после вдруг, вскочив, к груди припал

В тоске безмолвной… А затем челнок

Спустил на воду и поплыл дорогой

Своей под лунным светом одиноко.

14.
Лиайан.

Святой покинув остров, поспешил

Обратно Мэдок чрез арвонские пустыни

До Аберфрау. Только отклонился

Немного он, влекомый естеством

Узреть шалаш уединенный Кадваллона.

Его убежище виднелось одиноко

У серого ручья, чуть возвышаясь

Над зимними потоками на скалах,

За ним по склону поднимался сад,

И ранним летом вид прекрасен был,

Когда деревья старые сияли

Цветеньем пышным, и под легким ветром

Лен зеленью живейшею блистал.

За исключеньем того сада, льна

Всё остальное было, как пустыня,

И холод наложил свой отпечаток;

Ложбина узкая, что меж холмов вилась,

Была темна от множества камней,

Усыпавших поверхность скудной почвы,

Камнями был усеян склон утёса,

И часто с грохотом с него они валились,

Когда ступал, их руша, там мороз.

Всё здесь под стать горам по цвету было,

И каменная хижина отнюдь

Не походила на творение людское,

Сложённое из грубых валунов,

И льна жнивьё, и яблоня кривая,

Вся серая от пуха мхов с омелой,

Берёза с белыми безлистными ветвями

И ясень, узловатые чьи корни

Сливались со скалою, полной трещин,

Пробитых ими. Понизу, в долине,

По ложу каменистому гремя,

Поток катился горный. Появившись

Там, Мэдок увидал, что вот, резвится

Младенец у ручья, бросая в воду

Опавшие листы и наблюдая,

Как кружатся они в водовороте

Иль по течению уносятся, то, выйдя

На кроткую волну, прочь уплывают.

Но, услыхав вдруг чей-то конский топот,

Он голову поднял и поглядел

На принца, что меж тем с коня спустился.

И глаз младенец не сводил с него,

Когда тот приближался, синих глаз

Довольно крупных, а в то время ветер

Чуть колыхал его густые кудри

Поверх чела. И так стоял он, лик

Румяный обернув навстречу принцу

В невинном удивлении. Мэдок

Взял за руку его и вопросил

Об имени и не живет ли он

Здесь в хижине, когда открылась дверь

Жилища бедного, и вышла к ним жена,

Увидев Мэдока, остановилась в страхе…

Ведь страху у неё была причина,

Как и у птицы, что, летя к гнезду,

Вдруг вынуждена где-нибудь садиться

Подолее от своего приюта,

Заметив близ жилища своего

Мальчишку любопытного. Однако ж

Она пошла к грядущему на встречу

С ней принцу, вот приблизилась и робко

Его спросила, не с дороги ль сбился

И отыскать пути не может он. Любезно

Ответил принц: «Нет, по знакомству лишь

С местами здешними и теми, что когда-то

Здесь жили, я пришел приют проведать,

Затерянный среди холмов. Давно ли

Он вашим стал жилищем?»

«Пару лет

Назад, — промолвила она, — живём мы

Здесь с сыном. Вам угодно ли войти

И с нами разделить приют наш скромный,

Нам свойственный»? И хоть ещё с испугом

Слова её звучали, но уже

Была уверенность в них, что вселял весь облик

Того, к кому она их обратила.

Мэдок за щедрое с ним обхожденье

Его благодарил, к тому приюту

Пошли они, и на руки он взял

Её младенца.

«Кто ему отец»? —

Спросил и тотчас пожалел о слове,

Слетевшем с уст его, поскольку жаром

Внезапным вспыхнуло лицо её и скорбью

Открытою. Она сказала: « Сгинул

Он на войне».

Здесь в хижину вошли

Они, она на стол накрыла, творог свежий

Поставив и такой же белый сыр,

К нему — плоды из сада и питьё

То сладкое, нам коим прежде пчёлы,

Теперь почившие уж в ульях мирным сном,

Трудились лето целое.

«Вот уж

Три года, — молвил Мадок, — как я здесь

В последний раз нашел пристанище, измучась

Трудами, скорбью и недугом… Все три года!

Тогда гремело здесь сражение на равнине

Арвонской».

Побледнела вдруг она

Внезапно и, увидев, что он это

Заметил, слабым голосом сказала,

Что то был самый бой, её вдовою

Содеявший.

«О Бог! Великий Бог! —

Воскликнул Мэдок, — что за скорбь помыслить,

Сколь много славных бриттов полегло в день

Тот в злополучной бойне той! Все поле

Я обошёл, как кончилась она…

И видел груды тел, лежавших друг

На друге, землю всю вокруг устлавших,

Что окровавлена была, где пал

Мой Хоэл, когда смелости его

При тяжких ранах не достало больше

Напротив множества врагов, и всё же

Меч сломанный и руки мертвеца

Не выпускали!.. Но ты взволновалась…

И слёзы проступили у тебя

От моего рассказа. О, прости же,

Коль вспоминая о своём, твою

Печаль я растревожил ненароком!

Тебе знаком принц Хоэл»?

«Нет. Увы! —

Она ответила — скромнее наша участь,

Моя потеря для меня же — всё.

О знатных я не думала! Но слухи

Такие ходят», — сделала попытку

Она продолжить, с каждым тяжелей

Ей словом было говорить, бессвязней

Её речь становилась, — говорят,

Что принца Хоэла прах бездыханный

Не найден… Но вы видели его,

Как мне казалось, мёртвым и, быть может,

Вы скажете, где был положен он

И чьим стараньем дружеским"?

« Там, где

Он пал, — рек Мэдок, — там могила

Его, ведь память в том, кто схоронил

Без панихид наёмных, звонов громких,

Жива. Один открытый только всем ветрам

Растёт боярышник на месте том, — надгробье

Безвременно умершему пристало…

Но для чего нам продолжать об этих

Вещах печальных говорить»?

И арфу,

Что рядом с ним стояла, взял он

И, проведя по струнам, заиграл.

При этих звуках подошёл ребёнок

К нему, обрадованный звуками, опёрся

На мощное стегно и попросил

Продолжить. Звонче Мэдок заиграл,

Запев затем любимую балладу.

Здесь вновь младенец умолял всё так же

Не прерывать игры, играть и дальше.

И Мэдок всё играл, поскольку был

Искусным музыкантом, и, возвысив

Свой голос, о любви запел балладу,

Ту самую, что Хоэл-принц сложил.

«Серый мой, сверкающий скакун,

Я запряг тебя, что бы понёс меня ты

К белым стенам благостным, как люблю я их

У брега зеленеющего, под солнцем сияющие,

Где застенчивость одна лишь

Следит за серебристой чайкой в море.

Приют люблю я, здесь всегда

Волны мы слышим непрестанный голос: ведь живет

Здесь дева милая, прекрасная

Как океана брызги, точно яблоневый цвет

Ея ланиты, или пламень лёгкого заката

О ней тоскую я; в палатах многолюдных

Я с нею духом, и бессонной долгой ночью

Я думаю о ней; а счастья больше нет,

И я недужен, юности потоки

Иссякли, бледен я, как океан, как брезжит на востоке

Туманная заря… Тоски моей предмет!

О ней вздыхаю я, хоть мне её и жаль,

Презревшую любовь, создавшую печаль».

Он кончил петь и, возложив младенцу

Длань на голову, вопросил его:

«Доволен ли ты песней»?

«Да, — ответил

Столь юный отрок, — мама её любит,

И я её люблю». Принц, наклонившись,

Поцеловал его, а он всё так же,

Как друг, стоял, прижавшись тесно к принцу.

«С собой тебя бы взял я — вдруг сказал

Властитель океана, — в край за морем».

«Так ты — принц Мэдок! — возгласила мать —

О да, ты — принц. Одежда, песня, стан»…

И, на колени пав, она взмолилась:

«Возьми его! Спаси скорей младенца

Во имя брата твоего, Хоэла»!

Нескоро в их сердца покой вернулся.

Вначале принц безмолвно любовался

Лицом ребёнка, будто обнаружив

Черты родного брата в нём, затем,

Взял на руки, расцеловал ланита

И вновь не мог с дитяти взор свести,

Пока в глазах не помутилось…

Затем он Господа благословил

И именем Всевидящего Бога

Поклялся, что не будет больше отрок

Нужды и недостатка в мужской ласке

Знать. Наконец, в слезах обильных ноша

Сердечная его иссякла, сжалась,

И слов бессвязных прервался поток.

«О принц, — воскликнула здесь мать, — как долго

Молила небо я так горячо,

Как ни о чём другом я не молилась,

Что б повидать тебя, защиту бедных,

И сына своего тебе доверить,

Не знающего старших из друзей!

Я знала Хоэла, он многократно

В моём присутствии перед дружиной

Тебя словами называл, что были

Наполнены одной любовью братской,

И поминал тогда он твою доблесть,

И в сердце у меня вдруг зародилась

Какая-то печаль, что не могу,

Как равная тебе, просить тебя я

О помощи! И оттого доселе

Ты обо мне не знал, ведь я молила

Не допустить, чтоб глаз твой благородный

Мою вину открыл и опалил

Меня моим позором. Я тогда

Не смела увидать тебя, о Мэдок…

Не презирай меня теперь, я здесь

Себя простила и, за годом год

Мой материнский долг в уединенье

Подобном исполняя, ощущаю:

Прощенье мне даровано». Она

Сломила руки, их соединив,

И опустила голову на них,

И снова плакала, но с силами собравшись,

Продолжила: «Мне имя Лиайан,

Судьба в дни брани стала к нам сурова,

И мной десницы воинов владели,

Он спас, твой брат, меня от рук убийц,

Утешил он беду мою заботой

Нежнейшею… Ты знаешь, как бывал он

Великодушен, как глаза его,

Исполненные столь добра и жизни,

Могли стяжать ему во всех сердцах

Любовь. Была юна тогда я, Мэдок,

И друга я не знала средь живых…

Он мужа мне нашёл и обручил,

Устроив наше счастье, а когда

Младенца этого ему я показала,

Такая радость у него во взоре

Сверкала, что не мог свести свой взор,

Насытиться ребёнка созерцаньем,

Что мог бы сыном быть ему, и поцелуй

Запечатлев на нежных свой ланитах,

Ко мне он обратился, и до дна

Душа моя наполнилась блаженством,

Доступным матери… Я была горда

Сознанием, что после долгих лет

Ребёнок мой произнесёт однажды,

Что Хоэл-принц благословил его!

Так я жила в приюте скромном этом,

Хотя подвержена порой печали, грусти,

Но все же в счастье… Радостью мне было

Смотреть, как конь его, блестящий, серый,

Спешил сюда по желтому песку!..

Увы! Владыка Оуэн скончался.

Не рассказать мне, Мэдок, что в душе

Моей творилось, когда я узнала,

Что устроитель счастья моего

Престол отцовский занял, и когда

Я встретила его тот час последний,

Ужасный и короткий, как смешались

С любовью честолюбие. Я верю,

Что сердце Хоэла, горя отвагой,

Сказало все ж ему неправду. О Давиде

Когда заговорила я и своих страхах,

То он мне улыбнулся, но улыбка

Не шла от сердца та, мне предвещая

Опасное из зол. Мэдок! Мэдок!

Не знаешь ты, с какой тоской глядела

Я вслед его уходу… И с какой

Надеждой боязливой ожидала

Я новостей… И наконец пришло

Известие, как молния ударив!

На поле боя побежала я,

Там, Мэдок, много вдов плачевных было,

Но ни одной такой, чья скорбь могла

С моей сравниться, я смотрела всюду

И трупы ворошила, я нашла

Лишь мужа, остальное было тщетно…

Тогда надежда овладела мной, —

Её утратить было мне подобно

Кончине и предсмертным мукам! Ночь

Спустилась, и явился ураган,

Но для меня его как не бывало,

Но ради сына в хижине пустой

Я скрылась, а когда вернулся разум,

Подумала, что здесь могу спокойно

Я в безопасности прожить, пока

Не явится заступник угнетённых.

В то время ты за океан ушёл,

Узнав об этом, я навек остаться

Решила здесь. Златая диадема,

Расшитый пояс и всё остальное, —

Подарки покровителя, — пошли

На нужды бытовые: коз и улья,

Лишь эта утешеньем сладкозвучным

И другом средь безлюдья, Мадок, стала

Мне, эта арфа. С ней пою те песни

Что Хоэл так любил, и те, что сам он

Сложил искусно. Силу жить и радость

В моей печали мне они дают.

Я часто тосковала о потерях

Моих обеих, но смягчило время

И эту тщетную печаль, и я смирилась

Перед Божьей безошибочною волей.

Я исцеления искала у Него,

И Он излил бальзам на раны мне.

Ни разу ни о чём Его другом

Я не молила… И теперь вот счастье

Послал Он мне по милости Своей»!

15.
Отлучение.

На спину смирному коню Мэдока-принца

Уселась Лиайан, держа ребёнка

Весёлого, а сам же принц ступал,

Ведя, как подобает господину,

Пеш, под уздцы гнедого скакуна.

Со шлемом щит из перемётных сум

Выглядывали, а копьё ему,

Как посох, при ходьбе служило. Солнце

Пока не поднялось в предел свой южный,

Подножье гор оставили они,

Теперь же, к Бангору приблизившись, узрели

Перед собою на равнине будто

Эскорт роскошный — рыцарей, державших

И соколов, и гончих, их пажей

И слуг, немало силы гужевой

И доверху нагруженных повозок,

Поодаль вслед идущих. Пышность та

Блестящих перевязей и плюмажей

Высоких, вышитых нарядов и щитов

Гербовых с копьями, несли что чванства знаки,

Неповторимым делала то под звуки

Труб это шествие, под пение кимвалов

И бой литавр, и многих стук копыт

И бубенцов средь конского убора

Трезвон, — всё произвольно прилеплялось

К созвучьям прочим, громким и весёлым.

«Что там стряслось»? — оборотился Мэдок

К простолюдину, что близ шалаша

Стоял из прутьев ивовых.

«Какой-то

Прелат саксонский то, кто по своим

Бог весть каким делам, да уж не добрым,

В местах сих странствует».

«А как вода? Высоко ль?

Проехать сможем мы»?

«Высоко всё ещё, —

Крестьянин отвечал, — да и к тому же

В монастыре ночлега не найдется

Теперь ни для кого, кто б назывался

Валлийцем. Видимо, придётся вам

У нас остановиться».

Принял меч

У принца он, а дочь его воды

Им принесла и ей омыла ноги,

Стол был накрыт, за ним пришли на память

Всем им те дни, когда ещё сакс вредный

Не заносил стопы своей на остров.

Меж тем, когда ещё застолье длилось,

Соборный колокол вдруг странно прозвенел.

«А это что такое»? — принц воскликнул.

«Нам надобно идти»! — в ответ. Тотчас же

Они поднялись, и за ними их хозяин.

Обряд уж начинался, Болдуин,

Со светочем в руках, в зубчатой митре

Пред алтарем стоял. «Да будет проклят, —

Слова такие вмиг пронзили слух их, —

Живой и мертвый, и душой, и телом,

Сейчас и вечно проклят, здесь и всюду

Да будет он! Да будет ощутимо

На нем сие проклятье в мгновенье

Любое в каждом деле днем и ночью,

Во сне и наяву! Из сонма верных

Его мы изгоняем, и от таинств

Его мы душу христианских отлучаем,

Да погребенья верных не получит,

Когда же падалью останется оно,

На радость нечисти, в земле неосвящённой,

Пускай в аду душа его страдает»!

Свечу он бросил на пол, и другие

Иереи, с ним служившие, свои

Светильники внезапно загасили

В знак совершённого проклятия.

«Кого

Вы предаете, — Мэдок здесь воскликнул, —

Анафеме столь страшной»?

«Гордеца, —

Ответом было, — принца Мардаваля

Кивейлиога». «Что? — промолвил Мэдок,

И взгляд его сверкнул недобрым блеском, —

Кто тот, что в Гвинедде вдруг объявился

И именем всей нечисти и ада

Позорит мардавальского владыку?

Ни с дамами, ни со священством мы

Вражды не знаем, но когда бы рыцарь

Нашёлся среди вас, и он б дерзнул

В лицо сказать мне, выступив, что принц

Кивейлиог подобное проклятье

По праву заслужил, то я б заставил,

Стоящий здесь принц Мэдок, застонать

Его от боли и от униженья

И скорчиться в пыли того мерзавца,

Всю ложь свою дурную проглотив»!

«Не торопись, — один из бывших там

При Болдуине молвил, — долг таков был

У нас: во всём крещённом мире звать

Всех христиан в Господне войско, что бы

Стяжать в войне с безбожниками лавры

Победы или мучеников мирт.

Высокое такое званье в дерзком

Презренье ли, иль в слепоте сердечной

Врождённой оттолкнул Кивейлиог,

За то и удостоен наказанья,

Которое не нашим произволом

Произнесли мы над душой его

Отнюдь, но волю свято исполняя

Святейшего, чьё слово на земле

Для смертных неподсудно. Тебе благо,

Принц невоздержанный, что в наших жилах кровь

Течет не так же быстро, как в твоих!

Крест принял брат твой Дэвид, с благочестьем

Свой царственный меч посвятив из войн

Благочестивейшей. Ты то же соверши,

Для цели этой лучшей отложив,

Иной твой замысел, какой же, как помеху

Сберечь в деснице верных Иудею,

Мы признаем греховным. Вслед ступай

Знаменам Церкви в Палестину: так искупишь

Ты оскорбленье необдуманное, кое

Иначе б встретить гневом мы должны

Всепожирающим, когда б не в милосердье

Своём вниманье обратили на

Невежество и варварство повсюду,

В местах ближайших, оттого не столь

На это негодуя, сколько лишь

Досадуя и кротко сожалея».

На это, гнев умерив свой презреньем,

Хоть именно оно рождало гнев,

Мэдок ответил: «Пусть невежды мы,

Однако в христианство обратились

В отличие от вас пораньше мы,

До той ещё поры, как, преподобье,

Покинули разбойники леса

Свои. Я предков разумею всех

Тех соотечественников,

Тех земляков, что были вам роднёй,

И этому закону не у вас

Учиться нам, норманнов разных всех

Иль саксов, ютов, данов, англов, или

Ещё какое имя пригодится

Ублюдочному вашему народу!

Быть может, мнишь, что как король трусливый

Ваш, должен Гвинедд выю подставлять

Под Римское ярмо?.. Но передай

Так папе своему, что выплыв в море,

Я не сниму ни топселя под ветром

Любых его проклятий»!

Так сказав,

Он обернулся прочь, что б не создать

В ответ себе напасти и не вызвать

Все больше гнев, который не палить

Всё ж лучше, чем тушить потом, зажегши,

И отошёл из храма; и тотчас

Душа его смягчилась от простого

Народа разговоров, что он слышал,

От лепета мальчишки озорного,

Какого на руки он брал. Вот вечер

Спустился, и явился у порога

Один из братьев монастырских, вызвал

Он принца и, поодаль отведя,

Опасливо и тихо, хоть вокруг

Ни тени не было, монах поведал:

«Спокоен будь, принц Мэдок, внемля речи

Моей, с терпеньем выслушай меня!

Тебе известно, что еще при жизни

Родитель твой был отлучен за брак

Не по закону Беккета судом;

Король, однако, на совести не чувствуя греха

Напрасной карой пренебрёг. Сегодня ж,

Перед его гробницей, под влияньем,

Как думаю, досады на тебя,

Поклялся Болдуин, что как делами

Своими в жизни Оуэн отложился

От церкви, так и церковь отречется

От Оуэна мертвого, и что

Не может больше оскверняться храм

Останками такого короля…

Терпение, молю, имей дослушать.

Джеральд, от этих слов придя вдруг в ужас,

Пытался, зная превосходно нрав

Прелата буйный и надменный, осторожно

Его разубедить и указал

На переменчивый и бурный нрав

Народа нашего, на то, что, лишь узнав,

О сотворённом оскверненье праха,

Восстанет чернь, оружие схватив,

И на куски по членам разорвёт

Его и окружение. В том ныне

Уверившись, теперь он хочет им

Задуманное тайно воплотить

В действительность, и нынче ночью будут

Упокоенья лишены, о Мэдок,

Останки твоего отца, куда-нибудь,

Затем без освященья на позор

Их выкинут, на срам не по заслугам».

«Так ныне ночью, ты сказал»? — промолвил

Принц Мэдок. «Да, сегодня, прямо в полночь —

Монах ответил, — дело это будет

Совершено нечистое. За этим,

Чтя память Оуэна, Джеральд и послал

Меня к тебе с известием. Смири

Свой справедливый гнев, кровопролитья

Не допусти. Ты знаешь, как платил

Плантагенет чудовищную цену

За гибель Беккета, и будь уверен, принц,

Что даже если сам ты за морями

Укроешься, кровь на британцев ляжет».

Его словам внимал в молчанье Мэдок:

В нём чувство было глубоко безмерно,

Что б словом или жестом выражаться.

Но наконец воскликнул он:

«Что будет,

Коль я застану их на самом месте

Во время совершенья святотатства»?

«То было б хорошо — ответил инок, —

Когда бы ты при зрелище подобном

Себя б сдержать умел».

«За то не бойся!

Мой добрый друг, — рек Мэдок, — я спокоен,

И как спокоен я сейчас с тобою,

Таким и буду и в словах, и в деле.

Скор я, коль боль легка… Быть может, слишком:

Комар в июле, обнаружив

Незащищённой щёку и всадив

В неё свой хобот, думаю, способен

Изрядно разозлить меня; но если

Волк иль вепрь близко, измеряю

Опасность трезво я, всегда мой ум

Хранит при этом твердость, словно сталь

Иль адамант, во время испытаний.

Сейчас во мне заговорило сердце,

Но ты узришь, как выход я найду

Из жуткой тьмы, в которой оказался…

Но только, друг мой верный, дай там быть».

«В придел восточный ты найдёшь меж звоном

Ко всенощной и завершеньем службы

Вечерней дверь открытою, — ответил

Мэдоку инок, — только будь один:

Довольно этого, ведь Болдуин боится

Тебя, — и час, назначенный затее,

И что таится он, страх выражают,

Как мерзость очевидную. Теперь

Прощай»!

И инок удалился. После

Того, кто кров с ним разделил, отвёл

Принц Мэдок в сторону и тихо рассказал

О замысле своём и том, какой

Ждёт от него он помощи. Настала

Ночь тёмная, очаг потушен был,

И женщины уснули. Той порою

Мужчины все сидели у стола,

Не прикоснувшись к чаше, что стояла

Меж ними, и очей не отводя

От беглого песка в часах песочных,

Что за стеклом был заточён. Не скоро,

Но всё же час настал, тогда принц Мэдок

Надел свой шлем, повесил горн на пояс,

И оба, взяв щиты и копья, в храм

Направились. Там отперлись засовы,

И перед ними на тяжёлых петлях

Врата вдруг растворились. У могилы

Стояли Болдуин и с ним приор,

Который, хоть из Кимврии был родом,

Но в трепете и страхе подчинялся

Прелата воле безраздельной. Там

Они за исполненьем надзирали

Деянья нечестивого. Их слуги

С лопатами и кирками вломились

В усопших дом и изломали скобы

Железные на каменном ковчеге,

И вот тогда их труд был прерван резко

Вошедшими, и весь в броне кольчужной

Принц встал пред ними. Свечи в их руках

Бросали отсвет на его лицо,

Когда забрало поднял он. Увидев

Черты живые верные отца

Его, все от испуга, как в ознобе

Жестоком затряслись, но тотчас же

Воображенье в ужасе утихло

Пред новым чувством, только лишь раздался

Глас грозный принца:

«Всем стоять, ни с места, —

Когда увидел, что хотят бежать

Они вошедший принц, — иль стоит дунуть

Мне в этот рог, как сразу все Уэлья

Услышат, словно б Оуэн к отмщенью

Персоной собственной взывал из гроба.

Никто ни с места, иль никто не выйдет

Живым отсюда! Двери под охраной,

И вы в моей все власти»!

Но тогда

Взял Болдуин распятье с алтаря

И, выставив пред Мэдоком, воскликнул:

«Ударит кто меня, Его ударит!

Сдержись же, вечности страшась»…

«Умолкни, —

Промолвил Мэдок, — не бесчести крест

Святой руками, на которых скверна

Кощунства полуночного! Уймись!

Тебе вреда не причиню я… только

Разумен будь, тогда ты уцелеешь…

Что ж до тебя, приор, то знаешь ты

Что, коли разойдется весть о том,

Что изменил ты, повелит повесить

Тебя на шпиле церкви быстро Дэвид

Окрестным галкам на прокорм. Смирись,

И жив останешься. Ступай и принеси

Нам простынь тонкую и гроб, пристойный

Хранить останки эти, вы ж, меж тем,

Беритесь за работу».

По словам

Его подёнщики гроб каменный достали

И подняли покойного оттуда

В кладбищенских одеждах погребальных,

Покоились на персях у него

Скрещённые недвижимые длани,

Кругом него лежали самоцветы

И травы пряные. Нетронутое тело

Могильным разложением они

Льняною простынёй неоднократно

Обвили и сложили в новый гроб,

У головы и ног заполнив тканью

Оставшеюся промежутки, после

Закрыли крышкой, и своей печатью

Принц Мэдок запечатал погребенье.

Потом же рёк делившему свой кров:

«С рассветом отнеси ты эту ценность эту

На мой корабль. Пусть прах отца почиет

Там, где и мой однажды в землю ляжет.

Свободен будет он, так охранявший

Свою свободу ревностно при жизни

И Родины свободу. Что ж до вас,

К сохранности я вашей обещаю

Хранить всё это в нерушимой тайне».

И молвив так, он удалился прочь.

16.
Дэвид.

И Покоритель моря посетил

Затем ещё и Мону; как сестру,

Там Лиайан встречала с благом дева

Властительная, приглушив восторг

Перед стечением народа, в ласке

Не сдерживала после же души

Наедине и нежности к дитяти.

Затем, как те порывы миновали,

О снаряжении судов спросил принц Мэдок.

«Нет, милый брат, — ему в ответ сказала

Младая Гоэрвил, — спроси-ка Уриена…

Ничем иным с восхода до заката

Не занят он, оставив все заботы

Иные, даже обо мне забыв»!

И улыбнулась, старца укоряя

Полушутливо доброго. А он

Упрек вернул с таким же содержаньем,

И обернувшись к морю, молвил: «Мэдок,

Вот, здесь они на якоре, шесть славных

Челнов, законченных и столь достойных моря,

Что вряд ли прежде подставляли ветру

Тугие паруса. Матросы здесь собрались, —

Сердец отважных много клич смутил твой.

Как только будет нам весна в дорогу,

Не станем медлить мы. Я б мог приказ дать

Отчалить, и никто б из них не мешкал,

Когда бы Ририда могли б из плена

Мы возволить, и цепи снять, какими

Ещё окован невезучий Родри,

Твой брат с отважным сердцем… Ах, а отрок,

Когда б он с нам жил, тот милый отрок,

О Мэдок, — Ллевелин»!

«Ну что, сестра, —

Промолвил Мэдок здесь, — как королева,

Успела ли»?

«Ах, Мадок, — отвечала

Она, — жесток и непреклонен сердцем

Наш брат. Поведала мне Эмма, что ей

Ничто не удалось, всё, о чём только

Она сказала мужу; и в глазах

Её я видела, печаль не утихает.

В устах её нет жалоб, но я знаю,

Что сожалеет горячо она,

Что будет час ей стать напрасной жертвой».

«Тогда, — воскликнул Мэдок, — к государю

Иду я»…

Но холодным словом встретил,

Способным остудить мольбу любую,

Его брат Дэвид. Всё ж бесстрашно начал

Принц: «Обнаружил я в Диневауре

Собрата нашего Ририда, просит он

Ему позволить разделить изгнанье

Со мною. Ныне твоего ответа

Он ожидает при дворе у Риса.

Теперь молю тебя я, Дэвид, объявить,

Чертог отцов отверзся для него»!

И отвечал Король: «Твою мне неугодно

Сегодня слышать просьбу; я тебя

Предупреждал держаться от смутьяна

Подальше, но гонец мне сообщил,

Что в Диневауре у Риса за столом

Из общей чаши с ним два принца пили:

Ты и тобою Ририд… Было ли

Добром открытое непослушанье воле

Моей и моему запрету явно»?

Едва начавшийся сдержал гнев Мэдок.

«Когда бы, государь, — он отвечал, —

Поведаю тебе я, как случилось

Со мной такое, то оправдан буду

От обвиненья в неповиновеньи,

Пусть и была б за мною в том вина.

Однако ж рассуди, пусть ум твой, Дэвид,

Подскажет лучшее решенье! Я

Его ходатай здесь. Один придёт он,

Моё оружье — правда, и когда

Обманывал тебя я? Я надеюсь,

Что по любви естественной и всех

Приличий ради, как друзья, проститесь

Вы с ним. Пусть пройдет навеки это!

Он сможет здесь до времени отплытья

Остаться. Но для самого себя,

Отвергни подозренья и страх

Того, что он опасен! Вспомни, брат,

Что мы опорой Оуэну были!

Неужто иногда любовь и мысли

О прошлом не являются к тебе?..

И волю Родри дай! Восстанови

Его в наследственных правах! Зачем

Держать его в цепях, когда его дух

Высокий дружелюбие обяжет»!

«Оставь меня! — вскричал король, — ты знаешь,

Что слышать мне об этом ненавистно.

Теперь я господин, и праздным словом,

Брат Мэдок, не совлечь меня с престола,

Что я едва обрёл в бою неравном.

Он будет оставаться там, покуда

Не выйдет срок, отмеренный природой,

Лишь вместе с телом бренным он покинет

Узилище! И вот что: с тем, другим

Ослушником, быть так же не пытайся»!

«Еще немного потерпи меня, —

Воскликнул Мэдок, — этот край навеки

Я покидаю; только разреши

Мне прежде повидаться с Родри, дабы он

Не думал, что прошла пора меж нами

Любви и братства, самого меня

Не поминай одним ты после лихом».

«Оставь меня сейчас же, Мэдок, — крикнул

Монарх, — покуда это преступленьем

Не стало. Соблазнять-ка перестань

Меня на гнев. Меня ты знаешь»!

«Да! —

Принц Океана отвечал, — тебя,

Я знаю, Дэвид, и тебя мне жаль,

Несчастный, подозрительный, болезный!

Никто тебе не друг, — лишь враг страны твоей,

Тот ненавистный сакс, тот, чьей рукой

Кровавой брат твой ослеплён; меж тем

Твою родню ты сделал сам себе

Опасными врагами. Что, когда бы

Лев-Родри пронизал пределы наши?

Когда бы Ллевелин поднял вновь стяги?

Меч Англии тебя тогда б не смог

Спасти, — не хмурься ж, не грози»! — и с этим словом

В досаде гневного монарха он покинул.

17.
Отбытие.

Зима прошла; весенние шторма

Утратили свою свирепость, нагрузились

И корабли, назначено отплытье

Назавтра. Некий отрок в Аберфрау

Явился в этот день, усталый и стопы

Изранивший, направился в покои

Он к Гоэрвил и, край её одежды

Схватив, воскликнул:

«Сжалься, госпожа,

И смилуйся»!

А после замер он

В надежде лишь на благосклонность,

Которую снискал в её улыбке

И взоре.

«Одинокий сирота,

Я был рожден в надежде лучшей доли,

Но вот теперь покинут всеми. Госпожа,

Прими меня своим пажом! Пречистой Девы ради

Не прогоняй меня! Здесь на земле

Нет у меня друзей и нет надежды,

Кроме вот этой!»

Был тот отрок мил,

И хоть глаза наполнены слезами,

Что бороздами по щекам струились,

И прерывался голос, глох от горя,

Но твердости в очах и тому тону,

С которым раздавалась там мольба

Отнюдь не просто было отказать

В просимой милости.

«Не силах я, —

Воскликнула принцесса — твою просьбу

Исполнить, но помочь тебе могу я!

Ты к Мэдоку ступай». И, поднявшись,

Сама его на берег отвела,

Где Мэдок наблюдал за водруженьем

Последних грузов. Даже Мервин,

Колено преклонив и прикоснувшись

К плащу его, о том же попросила,

Себя к просителям причислив; только Мэдок,

Достоинством красавицы сраженный,

С улыбкой фрейлине ответил просто: « Да».

Где был ты, Карадок, когда тот отрок

Историю рассказывал? Услышал если б ты

Тот нежный голос, сладостный звучаньем,

И строгий взор её б увидел, то в твоем

Несчастном сердце рана б затянулась,

И ты бы плыл счастливейшим из смертных,

Что родины искали! Он же, в челне

Глаз не сводил, о борт облокотившись

Почти забыв о прочем, с гор далеких,

Где обитала милая твоя.

Сенена, твой любимый, Карадок,

Сенена, вот он, здесь! Её златые

Острижены уж кудри, и блуждает

Её лазурный взор сквозь толпы,

Ища тебя, для одного тебя

Все бросила она. Ты помышлял,

Что неверна она, что постоянство

Не вынесло сердитости отцовской,

Что жертвой и невестой отдана

Она другому; но она бежала

От гнева этого, противного природе

И противоестественного брака;

Да, здесь она, на берегу, Сенена,

По виду — отрок, дева-синеглазка,

Чтоб разделить судьбу с тобой, чтоб наградить

Твою любовь и в мирные края

Вслед за тобой уйти по океану.

Вот уж готово всё. Быки, стада овец

И прочие припасы, и вода —

Всё на борту, и дует ост сухой,

И ни намека нет на перемену

В яснейших небесах. Владыка Моря

Пришел на пир прощальный, данный братом,

И песне внемлет. Там повествовалось

Об Оуэне и о славе, кою

Стяжал он, как, собрав своих норманнов,

Гиенцев и с анжуйцами гасконцев,

Фламандцев и саксонскую дружину

Король их тщетно изливал свой гнев

Воюя с горцами, сыны дракона Моны

Терпеньем стойким посрамили мощь

Его, в то время как неспешно голод

Шли к ним подмогой и сама природа,

Неистовствуя, и недуг, что послан Небом,

И страх за ним. Длань мощная слабела…

Затем, в атаке быстрой был врасплох взят

Враг истомленный и унылый, бит,

Доколе не бежал он, понеся

Урон, униженный со скопищем своих

Десятков языков. Всем сердцем Мэдок

Внимал той песне, с ударом каждым,

Что раздавались в сердце, всё острее

И с тем сильнее боль его пронзала,

Воспоминанья наводя, живя

Страданье в нём, что в Аберфрау больше

В чертоге предков не сидеть ему

Средь пира и не слышать пенья арфы!

Готово было сердце разорваться его,

Казалось, уж от горьких чувств,

Их выдержать не в силах, к королю он

Воззвал и на дворцовое крыльцо

С ним вышел и, воздев длань к океану,

Воскликнул: « Завтра по волнам просторным

Я уплыву c тем, чтоб не возвращаться.

Оставлю я отечество! О брат мой,

О Дэвид, слух не отврати свой

В досаде с нетерпением от слов

Обыденной приязни и от гласа,

Которому уж боле никогда

Не внемлешь ты! Свободу братьям дай

И вороти скитальцев вестью мира,

Открытостью сердечною и дарами

Доверье их завоевав, ведь это

Даритель лишь благо принесёт.

Не будь, как черный и печальный тис, который

Вонзает корни мрачные в могилы,

Над трупами произрастая… Что же

До короля саксонского, не думай,

Как будто бы я думаю о нём

Несправедливо… В час подобный места

Жестокости и мести нет во мне,

К тому ж причиною сестра, что нет

Во мне к нему особой неприязни, —

Твоя супруга нежная… О Бог,

Благослови её, а с ней и её брата,

Как брата моего, и всю страну, —

Молитвы возносить не перестану

Я никогда… Но сакс от нас далече,

И коли чёрный час придёт к тебе…

Когда родня твоя, устав страдать,

Отчаяньем гонима, меч воздвигнет

Иль Ллевелин свое подымет знамя,

И трон отцов потребует, тростник

Подмогой саксов хрупкий разве станет?..

Не жду немедленного ныне я ответа,

Но, брат мой! Иногда хоть вспоминай

Мои прощальные слова, как будто б

Предсмертные советы друга, всем

Любившего тебя горячим сердцем».

И в этом голосе любовь и кротость, даже

Сокрытое, быть может, торжество

Смягчили сердце Дэвиду, увидел

Он, что полны глаза у брата слёз,

Блестящих в лунном свете, и, припомнив

О расставании навеки, князь почуял

В груди своей то, что давно гнало

Оттуда честолюбие, какое

Его природу унижало, вот

Он был готов отдаться вдруг порыву,

Который благотворен был и нов.

Ушёл домой от моря Мэдок, быстро,

Порывисто шагая, а монарх —

Неторопливо и с глубокой думой.

Он так и лёг на своё ложе с ними,

Предавшись мыслям скорбным, от которых,

Коль воля высшая была б на это,

К раскаянью и миру он пришёл бы.

День наступил. Искатели удачи

Святаго Киби отстояли мессу,

И все страшившиеся пред грехов угрозой

Хлеб, знак единства христиан прияли

Затем же, преклонив колена, вняли

Благословенью иерейскому в такой

Безмолвно-жуткой тишине, что тяготила

Сердца им удручённые. Порой лишь

Был слышен женский всхлип, и не одну

Слеза безмолвная ланиту оросила.

Вот выступают все они к порталу,

А там развёрнут принца стяг, узрев

Всё это, издала клич свита принца,

И скалы, и холмы им трижды эхом

Согласным гулким вторили. Стоят

Вот корабли, их паруса свободно

Висят, струятся вымпелы привольно

И прихотливо, точно змеи вод,

Под самым небом; волны рады, верно,

Обилью лодок, барж, пиннак, каррак…

А море всё бурлит, как берег, жизнью.

Прекрасным зрелищем явилось даже взору

Стороннему всё это, когда бы

Оно отрылось чужаку какому!..

И сколь прекрасней это всё в глазах

Того, кто разумел и смог почуять

Торжественность прощания. И вот

Они на корабли восходят: юность, радость

И мужество, и доблесть, с ними — опыт,

Иных влечет любовь к благой затее,

Других — отчаянье найти благополучье

В отечестве с желаньем скинуть иго

Тяжёлое; и все равно согреты

И верой, и геройскою надеждой,

И всех одни связуют узы в братстве

Почтенья и любви к вождю, каких никто

Не ведал среди тех, кто войско к славе

Вел в дело, полное надежды. Он,

И ныне сам собой владея, силой веры

В всевышнего и искренней любовью

Наполнен к людям, всё превозмогает

Всеобщим настроеньем в этот час, —

И горькую судьбу свою тем паче.

И вот с поблекшим и с огнём

Волнения в очах монарх явился

И, отведя немного от толпы,

Промолвил:

«Ныне утром, на рассвете,

Распорядился, что бы из тюрьмы

Отпущен Родри на свободу был,

Затем что он с тобою должен мирно

Отплыть, но он пропал! Бежал оттуда

Сегодня ночью!.. Может быть, надеюсь…

О Мэдок, это сделал ты? И он

На кораблях»?

«О если б! — Мэдок молвил, —

Тогда бы было легче для души моей

Отплытие гораздо стало! Здесь же

Лишь Ририд… О! Увы! Как то случилось?

Я слишком поздно узнаю об этом».

«Не обвиняй меня! — почти угрюмо

В ответ воскликнул государь, — не надо

Меня винить! Ты знаешь, Мэдок, как

Достался тяжко мне престол, и странно ль,

Что я блюду со страхом тот трофей!..

Не обвиняй меня, мой брат, чтоб после мне

Не помнить горестных твоих упрёков».

«Да будет Бог с тобой, — воскликнул Мэдок, —

И если иногда из сердца резкость,

Ко гневу скорая, к тебе была неправой,

Её вот эти слёзы сгладят пусть.

Мой брат, теперь тебя я покидаю,

Но всей душой с тобою я, мой брат».

18.
Родри.

И вот уже совсем завечерело. Полный месяц

Плывет сквозь тучи рваные. Под ветром

Скользят по волнам корабли валлийцев,

А вслед за ними челн под парусами

Распущенными и на скорых вёслах

Спешит за флотом, с флагманом сравнявшись.

С него спросили, на борту ли Мэдок?

И, получив ответ, на борт поднялся

Высокий человек. С недоуменьем

И радостью увидел принц, владыка

Морских просторов, Ллевелина вновь,

Но с изумлением в черты его вгляделся:

Он истощённым выглядел, с челом

Нахмуренным, имевшим строгий взгляд…

«Глядишь ты, Мэдок, на меня — воскликнул

Тот наконец, — как будто бы увидел

Лицо чужое пред собой. Не диво!

Меня в сырой темнице изменили

Мытарства долгие»!

Воскликнул принц здесь: «Родри! —

И пал ему на грудь, — прошедшей ночью,

Моим увещеваниям поддавшись,

Король в конце концов распорядился,

Что б ты со мною разделил мой жребий…

И вот теперь ты сам ко мне явился».

«Нет, Мэдок, нет, не так! — ответил Родри

С усмешкой горькою, — свободу дал мне отрок,

И я в расплату трон его отца

Ему верну, клянусь душой отцовской!

Прошедшей ночью мы из заточенья

Бежали и весь день в заветных гротах

У моря хоронились. Здесь затем я,

Что б вновь тебя увидеть лишь, пока

Я жив еще, и попрощаться, брат мой»!

«О, дай, Господь, измену устремленьям! —

Воскликнул повелитель океана, —

Неправедность, однако, в бой влечёт,

И кто же сердце льва утихомирит?..

Лишь об одном, коль жребий твой тебя

К удаче приведет, тебя молю я:

Прекрасной дочери Плантагенета,

Венчанной Королеве окажи

С почетом человечность ради качеств

Её великолепных, в благодарность,

За то, что за тебя она вступалась

И часто так, что на саму неё

Его гнев обращался. С нею ты

Так поступай, как с младшею сестрою,

Печаль её на радость ты смени!

Ведь сердцу моему она мила

Немало; знаю, с башни Аберврау

Она сейчас глядит сюда, на море

И плачет при луне об отправленье

Моем, и Небо молит обо мне,

И знать не знает, что её ходатай

Я ныне»!

Родри отвечал:

«Покой

Ей обеспечен, нашей матери покоем

Клянусь я вечным, с нею таким я буду,

Как если б голос твой при этом слышал,

Каким мне повелит её желанье».

Пролились слёзы скорые из глаз

У Мэдока. «Британия, — воскликнул

Он, — среди смут гражданских вечных

Чад проливая кровь во утоленье

Безумной ярости твоих же чад, как ты

Борьбу осилишь с саксами»?

И Родри

Воскликнул:

«Распря не надолго. Мона

Поднимется, ликуя, мне навстречу,

Ея законному владыке, и тогда уж горе

Монарху, правящему страхом, как и на него

Найдет опасность»!

«Ныне не страшись

Ты за Британию, — рёк Ллевелин, — ещё

Не скоро имя меж иных народов

Своё страна отцов утратит. Хоть

Её светило из зенита вышло,

Способен голос мужа удержать

Её от скатывания резко вниз.

Мои мечты дневные и виденья

В ночную пору, — о её лишь благе.

Взойду на трон я… Мэдок, да! И после,

В грядущие эпохи бард, что арфой

Коснётся подвигов Артура с Оуэном,

Поставит в ряд один с мужами чести

Родной державы имя Ллевелина.

Любимый дядя, будь благоуспешен!

И мне почти досадно, что рожден я

Не на стезе пониже, чтоб плыть

С тобою рядом спутником при дерзкой

Затее столь. Но чаще вспоминай

О Ллевелине, он же свои мысли

К тебе с любовью будет обращать».

В последний раз он дяде сжал ладонь,

И Родри попрощался напоследок,

И оба устремились по путям

Различным. По волнам, при лунном свете

Поплыл принц Мэдок со своей ватагой;

Герои не славнее их пустились

Когда-то в путь на паруснике том,

Что первым выдержал над бездной поиск

Руна Златого к варварскому краю;

И не богаче флот был снаряжён тот,

Что гордо воротился на Счастливый

Когда-то остров, дом для Амадиса,

Вершины рыцарства средь рыцарей первейших,

Из Рима, гордый пышною добычей,

И Орианы, из неволи римской

Когда-то наконец освобождённой.

Конец 1-ой части.

1805 г.

Источник текста: «Библиотека для чтения», 1853 г. № 1-5.