Мытищинский водопровод
правитьСие общеполезное дело, начатое Великой Екатериной, наконец совершено благотворительным Александром, и вода, свежая, здоровая, уже поит всех жителей московских, имевших в ней всегдашний недостаток. Сия вода, чистая и прозрачная, эта первая, после воздуха, потребность жизни проведена в столицу из Мытищинских колодцев; доставляется в нее каменными трубами из-за семнадцати верст! Но весьма естественно, что подле самой дороги, из Мытищ в Москву проложенной, вести ее было неудобно; потому собственный ее путь — в некоторых местах от сей дороги удаляющийся, в иных пересекающий ее и уклоняющийся далеко в другую сторону — составляет двадцать две версты! Через овраги и глубокие долины, которые могли остановить бег ее, струится она по возвышениям, нарочно сделанным, представляющимся путешественнику некоторого рода стенами. Близ Ростокина, деревни, лежащей на упомянутой дороге, от Москвы в семи верстах, через реку Яузу переносится по каменному мосту, который длиной слишком сто пятьдесят саженей, поддерживается двадцать одной аркой, и на котором русло ее, или желубовина выстлана свинцовыми листами. Подле села Алексеевского, от Москвы верст за шесть, обращенная налево, достигает столицы, давно ее ожидавшей, протекая Марьиной рощей. В самой Москве пробежала Сокольниками, Каланчой, Спасской, и выпав против нововыстроенных казарм, между Красными воротами и Сухаревой Башней, на Земляной Вал, продолжает путь свой, углубленный в сем месте внутрь земли почти на тридцать аршин, к Самотечному пруду. Близ сего пруда поворотив опять налево, идет, невдалеке от его канала, огородами, частью ж Пушкарской улицей, к мосту, находящемуся между Стретенскими и Петровскими воротами. Пущенная по наклонению везде одинакому, течет довольно быстро и перебегает все известное расстояние, все двадцать две версты, очень скоро. Со всех сторон закрытая, не принимает в себя никакой посторонней материи, а потому везде сохраняет все те свойства, которые имеет при самых источниках. Добежав до средины той части Москвы, самой главной, многолюднейшей, которой жители весьма нуждались в ней[1], наполняет обширное водохранилище, для всех открытое, устроенное на возвышенном месте, помещенное в ротонде, имеющей три входа. Ниспадая из него внутрь земли круглой трубой, в виде гладкого столпа[2], почти без шума, падением усугубив силу, увеличив скорость, к дальнейшей цели летит стрелой, и в разных местах поднимается на воздух, упадает в неисчерпаемые водоемы: здесь, в виде кристального снопа, произникшего из груды камней; там, быстрыми ручьями, текущими из куска гранита; тут, в образе прозрачного намета, брошенного рукой случая на полуколонну[3]. Наполнив водоемы, низливается — по мере прилива — в отверстия, устроенные наравне почти с краями их, и избыток дарит реке, недалеко от них мутные струи свои медленно влекущей[4].
Итак сии обширные водоемы, сделанные хорошо и чисто из дикого камня, с самого того дня, в который славный водовод Мытищинский совершенно кончен[5], изобилуют ежеминутно чистой и прекрасною водою, всегда новой и свежей.
Невежды! Жалкие враги просвещения! Вы, почитающие науки вредными, искусства бесполезными! Если вы еще ныне бремените землю, ежели вы существуете, взгляните на водовод Мытищинский, и признайте их благотворными; падите втайне пред обожаемым Фебом, ревностно оные распространяющим в нашем любезнейшем отечестве; падите на колена, благоговейте к священным его намерениям, и раскайтесь в заблуждениях своих; превознося времена прошедшие, настоящие почитайте лучшими, называйте временами благоденствия, и, несомненно веря, что почтенные наши предки никогда подобными не наслаждались, прославляйте, вместе с нами, золотые времена сии усердно, искренно, нелицемерно…..
Но если б глас мой был Орфееву подобен,
Едвали б и тогда вас тронуть был удобен.
Прерываю мое к вам обращение и возвращаюсь к прекрасным водометам.
Отменно приятно смотреть на них: сие утверждает всякий, кто их видел; но для меня еще приятнее находить подле них сограждан всякого состояния, и примечать у каждого на глазах, на лице чувства, наполняющие собственную мою душу. Удовольствие, радость, благодарность — вот стихии, которые там дышут! «Кроткий Александр, наш отец, наш истинный благотворитель!» — вот слова, которые там весьма нередко слышишь; слова краткие, простые, но произносимые живым чувством признательности, самой искренней, и потому трогательные, любопытные, заслуживающие особливое внимание!
Многие думают, что канал реки Неглинной сделается опять приятнейшим гульбищем — для всех охотников прохаживаться[6], и что славный Бульвар скоро будет оставлен, в свою очередь, подобно московской Набережной, некогда любимой. Я очень сему верю. Что может быть милее места, где несколько прекрасных водометов, увеселяя зрение, тихим шумом занимают слух наш; где обилие воды, чистой и текучей, сообщая свежесть воздуху, делает его прохладным; где нежное журчание светлой жидкости, трогая душу, призывает ее к размышлению, рождает в уме множество идей, сладостных, любезных сердцу? Теперь, зимой, гулять по каналу — весело для всякого; но сколь пленительна будет там прогулка во время лета, а особливо в прекрасные вечера, при захождении солнца, в меланхолические часы ночи, при сиянии луны: когда кроткий свет сей любезнейшей царицы звезд, играя и дробясь в прозрачном хрустале журчащей стихии, станет увеличивать сребристый блеск ее; когда последние лучи златовидного светила дневного, лишенные поразительной для зрения яркости, проникнув бьющую на воздух влагу блистательным пурпуром и преломляясь тысячекратно в брызгах, будут представлять ее — горящей!… Воображаю сию картину, великолепную, прелестнейшую, и, в сладчайшем ожидании когда-нибудь ее увидеть, утверждаюся в моей уверенности и поставляю приятнейшей должностью ходить к прекрасным водометам — ежедневно. Из числа нескольких сцен, достойных замечания, которые там случалося мне видеть, одна — трогательная, не выйдет у меня из памяти во всю жизнь мою. Она дала мне случай услышать важное изречение Священного Писания, выговоренное, по моему мнению, очень кстати, сделавшее сильное впечатление в душе моей — такое изречение, которого не забуду никогда…. Я почитаю себя обязанным описать ее.
В четвертую прогулку мою к водометам, — в Воскресенье, около вечера[7], я нашел подле них многочисленные толпы народа, любопытного и благодарного. Каждый изъявлял восхищение свое, как умел; все были веселы. Мог ли я не остановиться, видя такое собрание людей, одинаково довольных? Их радостные чувства обнаруживались ясно и пленяли мою душу.
Поместившись на некотором возвышении, долго я любовался пестрой картиной, зрение мое увеселявшею; рассматривал лица окружавших меня, глядел на шумящие водометы, мечтал, думал, чувствовал. Наконец все мое внимание привлек старик лет восьмидесяти, украшенный почтеннейшей сединой. Он стоял от меня недалеко. Его физиономия была значительна. Доброта души сияла во всех чертах его. Судя по наружному виду и по платью, я уверен, что он принадлежал к состоянию мещан, или ремесленников, снедающих хлеб свой в поте лица своего. Глаза его были устремлены на кипящую воду, из мрачного заключения быстро вырывающуюся; она была единственным его предметом. На челе его блистало удивление, смешанное с неизъяснимым удовольствием. Я смотрел на него с отменным примечанием. Мне казалось, что он, кроме воды, ничего не видит: столь сильно был он занят ей! Через некоторое время подошел к нему молодой человек — думаю, одного с ним состояния — и, не зная цены сладостных минут восторга, потревожил его, сделав ему обыкновенное приветствие и несколько вопросов о домашних. Почтенный старец отвел взоры свои от зрелища, пленявшего чувствительную его душу, взглянул на знакомого, поклонился ему, и, не отвечая на вопросы, протянул руку в ту сторону, где прекрасная вода светилась и шумела. Потом, в ту ж секунду, голосом вдохновенного, произнес с живейшим чувством: «Видишь ли? видишь ли? — Какое сокровище!… То-то милость-то, прямо царская! — Как же наградит отца нашего Господь-Бог за это! Он сам сказал во Святом Евангелии: Иже аще напоит единаго от малых чашею студены воды, не погубит мзды своея.» — Произнеся сие, прибавил, тоном уже обыкновенным: «Поди-ка, друг, домой, да приведи сюда старика, отца своего: пусть и он с нами порадуется!» — После сего, расставшись со знакомым, отошел немного в сторону, прислонился к забору и занялся опять любезнейшим предметом, который, весьма благоразумно, отменно справедливо назван им сокровищем…
Люди, которые не учились и не могли учиться изъяснять чувств своих великолепно и красноречиво, люди небогатые, не обладающие даром слова, сей прекрасной способностью выражать мысли и впечатления сильно и приятно; но назвать вещь, для всех полезную, именем приличным, и одним речением определить ее достоинство нередко могут лучше всех любимцев Аполоновых. Водовод Мытищинский есть действительно сокровище — неоцененное! Я пишу о нем не для жителей московских; ибо верно каждый мой согражданин знает его, со всякой стороны, не менее меня. Моя цель — сделать его хотя несколько известным любезным соотечественникам, живущим от столицы в отдалении: они, непременно, примут в нашей радости великое участие, а разделять такое чувство весьма приятно. Известия сего рода читаются и иностранцами…. Сверх того, желательно, чтобы радость наша и восторги бедных, произведенные благотворным действием водовода, казались вероятными и для самых хладнокровных скептиков. И потому скажу, и должен сказать несколько слов о бесценной пользе его, которую недостаточные, без сомнения, чувствуют сильнее, нежели любимые сыны Фортуны.
Москва, первая российская столица, известная своею древностью и пространством; знаменитая многолюдством и великолепными зданиями; славная достопамятными происшествиями, в разные времена в ней случившимися, и рождением в стенах ее великих государей, незабвенных патриотов и мужей бессмертных; достойно почитающаяся в числе главнейших городов Европы; Москва, украшение всего Севера, изобилует с самого начала бытия своего, всеми возможными удобностями, необходимыми для жизни безбедной и приятной. Ежегодно — поля, ее окружающие, украшаются златою жатвой; луга, ей сопредельные, покрываются благоухающей зеленью; сады, внутри ее и в окрестностях цветущие, приносят ей плоды сладчайшие. Растущие близ ее леса и рощи служат ей прохладными своими тенями, и — удовлетворяют ее нуждам. Предметы роскоши и несчетные потребности вкуса утонченного и прихотливого доставляются в нее из всех пределов мира. Поразительные ужасы и бедствия, производимые извержением вулканов и землетрясением, известны ей единственно по слуху, достигающему до нее из стран, опустошаемых сими грозными явлениями, к сожалению, весьма нередко. Ее местоположение возвышенно, сухо, прекрасно и здорово; но в отношении к воде крайне невыгодно.
Москва лежит при соимяной ей реке, очень мелкой, текущей медленно, и для города столь обширного, вмещающего более трехсот тысяч жителей, чрезвычайно недостаточной. Всякий может вообразить весьма легко, какова должна быть в ней вода, а особенно весной, летом и во время осени, когда с гор, полей, с нескольких сот московских улиц, из множества разных фабрик, красилень, бань, построенных на берегах ее — беспрестанно текут в нее бесчисленные потоки, с собой всех родов нечистоту влекущие?… И она же катит воды свои, всегда почти мутные, не срединой Москвы: ибо так называемое Замоскворечье, находящееся на правой стороне реки сей, в сравнении с пространством столицы, расположенным на левой стороне ее — есть часть, весьма малая. Речка Яуза, в сию реку впадающая, протекает городом, но подле восточного края его, и будучи мельче, маловоднее, тише, еще менее приносит пользы.
Есть в Москве множество колодцев; нужда изобретательна и трудолюбива. Но чего каждый из них стоил? — Всякий хозяин дому должен был истратить много денег на то, чтобы выкопать его, особливо в таком месте, где водяные жилы, удаленные от земной поверхности на несколько саженей, открываются нескоро. А сколько нужно употребить их еще на сделание обруба, на покупку насосов? — И, сверх того, надобно колодцы чистить; насосы и обрубы нередко требуют починки… При всем том, как часто все сии издержки награждались весьма худо? В Москве колодезь с хорошей водой совершенная редкость, драгоценный клад; кто имеет его, тот хвалится им, как богатым рудником, источающим серебро и золото.
Итак, до открытия водовода, из числа жителей московских, пользовались свежей и здоровой водой весьма немногие, одни достаточные и богатые. Они получали ее из известнейших колодцев: Андроньевского, Трехгорного и Преображенского, отстоящих от средины города весьма далеко, и — каждому из них обходилась она довольно дорого[8]. Небогатые ж мещане, ремесленники, и все те, которые тратить денег на сию необходимую потребность или не хотели, или не могли, — брали ее для всяких надобностей из Москвы реки и Яузы, из неподвижных прудов и каких нибудь колодцев, и употребляли воду — или жесткую и неприятную, или несвежую и мутную, или гнилую и нездоровую…. Но — открылся водовод, и Москва водой богата, водою чистой и прекрасной, свежей и здоровой, прозрачной и текучей: удовольствована ее нужда, единственная, но весьма важная, и первая росийская столица не завидует теперь ни Риму, орошаемому величественным Тибром, ни Лондону, вознесенному на берегах многоводной Темзы, ниже Санкт-Петербургу, пьющему воду Невскую, возвышающемуся при славнейшей и прекраснейшей реке в Европе.
Сказать, что водовод, протекая в Москве срединой той части города, самой главной, населеннейшей, которой жители нуждались хорошей водою несравненно более других, оканчивает путь свой теперь почти в центре города, признаю себя обязанным прибавить, что в следующее же лето приблизится к нему еще более. Его проведут от Кузнецкого моста до самой Москвы-реки. Текущая им вода побежит подле стены Китая и Кремля, обращенных к северу; уклонившись влево, при воротах Боровицких, стоящих на запад, возьмет путь на полдень, и впадет в Москву-реку невдалеке от Алексеевской башни. Следственно жители всех отделений города, даже самого Замоскворечья, могут пользоваться ей весьма удобно. Наконец скажу о том, что всего более делает сей водовод общеполезным и возвышает его цену: от самого начала пути его полями и Москвой, на каждой пятой доле версты, выведены из него до поверхности земной каменные трубы, которыми он имеет сообщение с атмосферическим воздухом, и которые служат некоторым родом колодцев. Во многих есть насосы, а из самих глубоких таскают воду по блоку, бадьями и ведрами. Итак не только многочисленные обитатели Москвы, видя теперь прекраснейшую воду под руками, наслаждаются благодатными дарами водовода беспрепятственно; но в них участвуют и жители нескольких сел и деревень, находящихся между столицей и Мытищами, на самой Троицкой дороге и около ее лежащие.
Заключим: водовод Мытищинский мог произвести, должен был родить, и родил, и произвел — радость, наполняющую наше сердце, восторги, восхищающие нашу душу, — и горячая слеза усерднейшей признательности к совершившему и к начавшей его блестит на глазах наших еще и теперь, и долго, долго холодный ветер равнодушия не осушит ее. Так! водовод Мытищинский есть благодеяние, которое разливается на многие тысячи народа, народа чувствительного и благодарного; которое благдетельствует ныне и будет благодетельствовать несколько столетий всем обитателям Москвы, обитателям, умеющим ценить его; благодеяние великое, которое стоит миллионов, и которое могут творить единственно государи, о благоденствии своих подданных истинно и ревностно пекущиеся: словом, Великие Екатерины, Премудрые Александры!
Москва.
Мытищинской водовод // Вестн. Европы. — 1804. — Ч. 18, N 23. — С. 213-229.
- ↑ Т. е. до упомянутого моста, называемого Трубой, что близ Рождественского монастыря.
- ↑ В поперечнике его 12 вершков.
- ↑ Путь, по которому она бежит от упомянутого водохранилища, ниже того, по которому течет в оное 5-ю аршинами: следственно ее падение имеет ту же меру.
- ↑ Неглинной, близ Кузнецкого моста.
- ↑ С 28-го октября сего 1804 года.
- ↑ На сем канале гуляли жители московские почти ежедневно, лет 15 назад, когда Набережная была еще непроходима, а Бульвар и не думали отделывать.
- ↑ 30-го октября.
- ↑ Я, живучи близ самого Кремля, имея небольшую семью и крайне малую прислугу, зная цену хорошей воде, на удовольствие пить трехгорную издерживал ежегодно более шестидесяти рублей. С меня брали за провоз ее с каждой бочки по 50 копеек, а иногда и дороже; и каждая бочка выходила у меня в три дня. И за позволение брать из упомянутых колодцев воду надобно было платить деньги…..