Кавелин К. Д. Государство и община
М.: Институт русской цивилизации, 2013.
Мысли о современных научных направлениях по поводу диссертации г. Неклюдова [1] «Уголовно-статистические этюды»
правитьДавно уже жалуются в Европе, что какая-то дряблость умов и сердец больше и больше вытесняет энергию стремлений, горячую веру хотя бы в софизмы, преследование идеалов. Тускнеют идеалы, меркнет вера, стремления и желания безраздельно обращены к ближайшим, мелким, житейским, почти всегда материальным целям.
Наука, хотя издали, а идет в том же направлении. Говоря наука, мы разумеем не собрание и разработку всякого рода материала, которые имеют свою безотносительную цену во все времена и при всех обстоятельствах. В этом отношении делается теперь очень много, гораздо больше, чем когда-либо прежде. Но взгляды, научный синтез, точка отправления сильно отзываются господствующей болезнью нашего времени. Все сколько-нибудь похожее на идеализм, традиционный или философский, потрясено в основании и не пользуется почти никаким доверием. Естественные науки вычеркнули его окончательно из своей сферы и надеются обойтись без него вовсе. В обширной области наук, ближайшим образом касающихся умственной, нравственной или общественной жизни человека, идеализм еще кое-как держится, но видимо угасая; естественно-исторический взгляд и метод проторгаются и сюда всеми порами. Так и кажется: вот-вот еще каких-нибудь 10-20 лет, еще 2-3 больших открытия — и идеализм, в науке по крайней мере, будет окончательно побежден.
Если можно было вообразить себе, что этот результат уже достигнут, то естественным и неизбежным последствием этого было бы следующее: различие между добром и злом окончательно бы упразднилось; воля не была бы у же началом, реагирующим против обстоятельств, а, напротив, была бы их фотографическим отражением, другими словами — воли никакой не было. Что мы теперь называем нравственным достоинством, честью, обязанностью, долгом — все это сделалось смешным и жалким. Добродетель и порок, доблестный поступок и преступление слились бы тогда в наших глазах в безраздельное понятие; для преступления мы находили бы всегда объяснение и оправдание — так за что же его наказывать? А доблесть и добродетель показались бы нам донкихо-тизмом, странностью, граничащей с умопомешательством. Словом, люди вполне приравнялись бы к стаду, к муравьиной куче или к пчелиному улью, и естественный закон стал бы царить над человеком, как, по нынешним понятиям, царит над одними животными.
Мы не будем ломать себе голову над вопросом, наступит ли когда-нибудь этот золотой век для человеческого рода. Верно то, что если бы он когда-нибудь мог настать, то людям пришлось бы плохо, чуть ли не хуже теперешнего. Представьте себе, читатель, что вы «из нынешней юдоли печали» перенесены прямо в этот золотой век и не в начало его, а в самую середину, в цветущую его эпоху, когда люди успели уже совсем отвыкнуть от пагубных привычек идеализма — сей прирожденной проказы современного быта. Теперь закон, суд, полиция ограждают вашу собственность, личность, личные отношения и обязательства. Если бы мы с вами вздумали не признавать своих обязанностей к другим, а другие в отношении к нам, то и нас самих и других ведь принудят к тому так или иначе, но при этом кое-как еще живется, положим, с грехом пополам. Но право, долг, обязанность — все это идеальные понятия, а идеализма в золотом веке, известно, не будет. Суд и полиция — ведь органы, жрецы идеализма: разумеется, их тоже не будет. Понуждать людей что-нибудь делать, наказывать их за что бы то ни было и подавно не придется.
И вот при таких-то порядках вы вздумаете, например, заняться сочинительством романа или музыкальной пьесы или станете писать картину. Нет, виноват! Вы этого никак не можете тогда захотеть, потому что изящная литература, музыка, живопись, вообще художество — это все идеализм, а ведь идеализма и тени не будет. Поэтические произведения заменятся научными исследованиями, живопись — планами, чертежами и рисунками, а вся музыка, конечно, ограничится заявлением одних ближайших практических потребностей. Оратории и симфонии золотого века будут выражать:
Я есть хочу!
Я пить хочу!
Я спать хочу!
Итак далее…
Ну, положим, вы начнете заниматься разрешением какой-нибудь научной задачи, и непременно полезной для человечества. Бесполезным вещам как причастным греху и язве идеализма, разумеется, никто и не подумает тогда посвящать свое время. Итак, представьте, что вы сядете и преспокойно себе будете работать, как вдруг, к вашему ужасу, ваши инструменты, книги, бумага, перья, стол и стул понадобятся другому для такой же практически полезной цели, и он начнет все это у вас отнимать; или вообразите, что комната, в которой вы работаете, будет нужна другому для наблюдений или исследований еще более практически полезных, чем ваши, и он вас выталкивает из нее вон, без дальнейших церемоний. Если кулаки у вас не крепки — что станете вы делать? С тем, кто вас потревожил, может, конечно, случиться через час, через минуту то же самое, но ведь этим вы навряд ли утешитесь. Если вы, подобно парижанину в Америке, не совсем еще расстались с теперешними понятиями, то, пожалуй, вы сгоряча станете возражать против насилия во имя личной и имущественной неприкосновенности, но тотчас же, разумеется, и запнетесь, вспомнив, что ведь это понятия обветшалые, занесенные вами в золотой век из допотопной эпохи идеализма, когда люди детски воображали, что есть право и законы, и преклонялись перед этими фетишами.
Но позвольте, позвольте, читатель! Опять виноват: проклятая привычка к идеализму! И вообразить-то золотой век порядочно не сумеешь! Ведь и учеными исследованиями, практически полезными для человечества, тогда нельзя вам будет заняться! Чтобы чем-нибудь заняться, нужен акт воли. А где же у вас тогда будет воля? Воля — это идеальное понятие, с которым вы поспешите расстаться у порога золотого века, как и со всеми другими грехами идеализма.
Видимо, читатель, мы с вами что-то замечтались, грезили с открытыми глазами. Все это — сон, нескладный, невозможный, не имеющий и не могущий иметь никакой действительности. Способность мыслить, деятельность этой способности, сознательная или бессознательная, проводить между человеком и остальным миром заметную грань, хотя между людьми и затесалось немало животных, а в животных здесь и там проглядывают человеческие черты. Волей-неволей человек останется человеком; духовная сторона ему присуща; деятельность ее со всеми ее последствиями неизбежно, даже против его желания и бессознательно будет сопровождать человека на всех его путях, по пятам, навеки веков, потому что отделаться от этой духовной стороны, ее деятельности и ее необходимых последствий он не имеет решительно никакой возможности, как бы об этом ни старался. А если это так, то очевидно, что в теперешнем направлении научного мышления, в теперешнем склоне философских идей и взглядов, ведущих в конечном выводе к безразличию, к отрицательному и как бы сонному отношению к живой действительности, должна проходить какая-нибудь доселе незамеченная ошибка, должен оставаться непринятым в расчет, или вовсе неоткрытым, или, наконец, ошибочно понятым какой-нибудь важный факт человеческой природы, вследствие чего наши выводы неправильны, наш взгляд ложен.
Попытаемся объяснить, откуда взялось это удивительное направление, которое, задавшись безусловной свободой человека во все стороны, стало быть, предполагая в нем какую-нибудь самостоятельную точку опоры, пришло к безусловному отрицанию его духовной природы, составляющей именно эту точку опоры, условие свободы.
Источников есть несколько, и все они как нельзя разумнее. Видно, так уж человеку на роду написано, что, идя от справедливой и верной мысли, он непременно по пути собьется с прямого тракта и заберется в такую трясину, из которой потом с трудом, еле-еле выкарабкается, потратив попусту Бог весть сколько сил.
С той минуты, что человек стал размышлять о самом себе, о своей внутренней и внешней деятельности, он непременно рано или поздно должен был заметить, что в этой его деятельности каким-то непонятным образом предполагаются внешние причины, влияния, побуждения с внутренними факторами; что в ней отражается сквозь какую-то особую призму внешний мир и его условия. Но как это делается, по каким законам, что это за среда, в которой особенным образом преломляется внешний мир и внешние условия, — это были искомые, которые упорно скрывались. Все движение науки, насколько она относится к человеку в разнообразнейших его проявлениях и деятельности, может быть названо рядом более или менее удачных анализов различных продуктов духовной природы человека, — анализов, которыми определялись составные части этих продуктов и процесс, посредством которого они сложились. Эта работа продолжается и теперь, все глубже, тщательней, осторожней, при помощи все большего и большего материала, более и более удачных приемов. Нет никакого сомнения в том, что рано или поздно эта заветная, великая тайна раскроется перед пытливым умом, как множество других тайн внешней и духовной природы, и мы не ошибемся, если скажем, что к ней, к этой тайне, сводятся теперь все запутаннейшие вопросы современной науки о человеке, что в ней ближайшая разгадка бесчисленных сомнений, которые ставят в тупик самые светлые и проницательные умы, что разрешение этой тайны должно произвести огромный переворот в науке о человеке и откроет для нее новую эпоху и новый мир.
Двумя путями подвигалась наука издавна к решению этого заветного вопроса. Они то обрывались, то шли параллельно, то пересекались. По свойству продуктов, в которых участвует духовная сторона человека, их то присваивали исключительно внешней природе и подводили вполне под ее законы, то приписывали, так же исключительно, неведомой и невидимой внутренней силе, внутреннему двигателю, который таинственно скрывался за внешней стороной явления. Идеализм и материализм — вот самые обычные и общеизвестные названия, под которыми выступали в науке оба пути, — и до сих пор ни один из них не дал удовлетворительного ответа на поставленную задачу. Сфинкс все еще остается сфинксом — более неразгаданным, чем когда-либо, сторожа людей, улещая их загадкой и потом бросая в пучину самых благовидных заблуждений. Развиваясь под сильным влиянием друг друга, обогащаясь по необходимости постепенными, большими и большими успехами положительного знания по всем отраслям, оба направления в нынешнем столетии достигли, кажется, апогея, выше которого нельзя уже подняться. Идеализм пытался построить весь мир a priori из мысли, развивающей из самой себя по необходимому закону все богатство и разнообразие форм бытия. Приняв первую посылку этого построения, нельзя не принять всех ее последствий — так обдуманно и систематически выработан идеализм знаменитым Гегелем. Но при ближайшей поверке первая посылка оказалась неверной; между мыслью и действительностью у Гегеля нет никакого перехода, никакой связи, мысль и мыслящая способность у него — одно и то же, тогда как первая, очевидно, есть продукт: этот продукт принят им за начальное основание, за исходный пункт, тогда как он — лишь результат, в свою очередь подлежащий анализу, разложению. Все это убило Гегелеву систему, а с нею и философский идеализм. Падение его было тем глубже, тем безусловнее, чем полнее, многостороннее, обдуманнее, систематичнее было учение, которое его представляло.
С такими же притязаниями и в таком же всеоружии науки и знания выступил на смену ему материализм. Опираясь на огромные успехи естественных наук и всякого вообще положительного изучения, он стал искать разрешения той же задачи, на которую не ответил идеализм, во внешней стороне явлений человеческой природы и из нее одной, независимо от всякого особого внутреннего деятеля, надеялся объяснить их. Понятно, что к этому внутреннему деятелю материализм уже по своей точке отправления должен был отнестись не только критически, но отрицательно. Все явления, в которых, по общепринятым понятиям, участвует духовная сторона человеческой природы, должны были, с этой точки зрения, представиться как произведение одной внешней необходимости, без всякого участия какого бы то ни было особого внутреннего деятеля, который под тем или другим названием предполагался во всех идеалистических воззрениях.
Не будем останавливаться здесь на вопросе, вреден или полезен материализм. Говоря о различных направлениях науки, о различных методах знания, смешно судить их с точки зрения практической пользы или вреда. Оба направления были относительно очень полезны и оба принесли бездну зла. Материализм у нас теперь перед глазами и, доживая свой век по крайней своей односторонности и исключительности, больше поражает нас своими несообразностями и вредным влиянием, чем идеализм, давно забытый. А вспомним, как мы тяготились идеализмом под конец; вспомним, сколько всякого туману напустил он в наши головы и нашу литературу своим метафизическим жаргоном, едва понятным для посвященных и совершенно непонятным для прочих! Какая путаница, какая мертвечина, какой великолепный и трескучий вздор заменил благодаря ему положительное знание и оставил на долгое время серьезное изучение и действительную науку! Окончательными же своими выводами он ничем не отличается от материализма. И потому будем справедливы и беспристрастны; постараемся оценить и взвесить материализм и идеализм в их сущности, по их точке отправления, по их источнику, не цепляясь за их уклонения, крайности и злоупотребления, которые людская пошлость и невежество умеют извлечь из всего, что им ни попадется под руку. И идеализм и материализм как два различные направления науки — а мы только о ней и говорим, — разрабатывали каждый одну сторону явлений — именно ту, которая была сподручней, и каждый раз, когда эти два направления сталкивались, сменялись или перекрещивались, в науку заносился какой-нибудь новый положительный факт, разрешался какой-нибудь важный вопрос, усовершенствовалась научная методика и приемы, словом, ближе и ближе подводились осадные работы к крепости, скрывавшей за собою неразрешенный вопрос, неразгаданную тайну. Материалистические воззрения нашего времени так же безусловны и исключительны, как и идеализм, который они сменили. Проведенные последовательно, до конца, они так же невозможны, как идеализм, и ведут к таким же, мы чуть-чуть не сказали — к тем же самым, нелепостям. Современный материализм, сам того не замечая, стоит на одной почве с идеализмом, против которого борется, и притом борется с ним тем же самым оружием. У материализма нет и не может быть целого, систематического corps de doctrine[1], потому что все, что в нем не есть положительное знание или исследование, есть отрицание идеализма, и это отрицание тогда делается вполне понятным, когда мы знаем идеализм, отдаем себе ясный отчет в коренных его ошибках, в его односторонности, в недостаточности и несостоятельности его научного метода и приемов. Идеализм и современный материализм — это родные братья, дети одной семьи, враждующие между собою, забыв, что вышли из одного гнезда. Их вражда — признак, что почва, на которой они выросли, приходит в запустение, что род, от которого они ведут свое начало, падает и разрушается.
Таким образом, современный материализм есть необходимое последствие односторонности, недостаточности и несостоятельности идеализма, который ему предшествовал. Сложные явления, в которых замешана духовная природа человека, допускают, по составным своим стихиям, двоякое объяснение, и, когда одно было исчерпано без успеха, место его заступило другое.
Другой источник материализма — это все глубже и глубже укореняющееся сознание и убеждение, что человек может господствовать не над одной внешней природой, но и над условиями своего общественного и нравственного быта. История застает человека бессильным и покорным перед явлениями и влияниями внешнего мира. Но ознакомившись с его свойствами и законами, которыми он управляется, человек находит в самой природе средства устранить ее вредные для себя влияния, усиливать или даже вызывать явления, для него нужные и полезные. Таким средством является известное сочетание условий, при помощи которого одни явления ослабляются или вовсе устраняются, другие, напротив, усиливаются или вызываются. Этот единственно возможный способ властвовать над внешней природой предполагает знание ее и ее законов, и потому-то чем такое знание глубже, подробнее, основательнее, тем сильнее, обширнее власть человека над внешней природой.
От владычества над внешним миром человек мало-помалу возвысился до возможности такого же господства и над условиями своего общественного быта. Чрезвычайно медленно, через ряд заблуждений и ошибок, тяжким трудом и горькими опытами дошли до этого люди; но зато мысль о возможности такого владычества так громадна, что невольно забываешь, сколько усилий и жертв она стоила. Если наш век может чем-нибудь по справедливости гордиться, так это именно тем, что в течение его созрело и упрочилось убеждение в возможности приспособлять условия общественной и нравственной жизни к нуждам и потребностям людей, подобно тому как мы приспособляем к ним явления внешней природы. Для осуществления этой мысли кое-что у же сделано, и многое приготовляется. Положительные наблюдения и изучение условий общественного и нравственного быта людей вытеснили фантазии и утопии и с каждым днем становятся строже, серьезнее, глубже, многостороннее. Для этих наблюдений и исследований вырабатывается понемногу метод, приспособленный к материалу, который служит предметом изучения; с каждым годом этот метод становится положительнее и точнее, приближаясь все более и более этими своими достоинствами к методу естественных наук, доведенному уже до изумительного совершенства. Наконец, при помощи богатого материала и зрело обдуманных приемов достигнуты некоторые прочные научные результаты, выиграны некоторые твердые точки в изучении общественных и нравственных условий, узнаны некоторые законы общественного и нравственного быта людей и уже сделаны или делаются более или менее удачные попытки практически применить это знание во внутренней и международной политике. Конечно, все эти результаты еще очень малы, отрывочны, вероятно, потребуют еще многих критических поверок, пока будут окончательно занесены в науку, но все же несколько точек, выясненных на новом пути, имеют неизмеримую важность в том отношении, что теоретически доказывают справедливость исходной мысли, правильность метода и научных приемов; всего же важнее то, что они доказывают возможность научного изучения и точного знания такой стороны человеческой природы и быта, которая чрезвычайно долго казалась, смотря по взгляду, то областью безграничного произвола, то игралищем слепого случая, то, наконец, созданием таинственного рока, и, следовательно, во всяком случае, оставалась недоступной для изучения и понимания. Убеждение, что общественные и нравственные условия могут, подобно физическим, приводиться в известные сочетания и что через это известные общественные и нравственные явления могут быть вызываемы, а другие — устраняться, в чем и заключается такое же господство над ними, как и над внешней природой, — такое убеждение принадлежит к числу величайших завоеваний человеческого ума. Мы потому только не ставим его неизмеримо выше тысячи других открытий, которыми гордится род человеческий, что оно как-то тихо, незаметно для нас самих овладевает сознанием современников и что усилия науки, осветившие лишь некоторые отдельные точки на этом пути, еще не свелись в стройную систему, которая бы невольно бросалась в глаза всем и каждому. До такой стройной системы, конечно, еще неизмеримо далеко. Но вглядываясь пристально в ход современных законодательств и администрации, нельзя не заметить, что практическая жизнь в этом отношении далеко уже опередила науку. Всюду законодательство и администрация идут в наше время от той основной мысли, что можно изменять общественный и нравственный быт народов посредством известного сочетания общественных и нравственных его условий. Внутренняя и внешняя политика выработала уже в этом отношении путем опыта и практических наблюдений множество истин, которые науке еще предстоит проверить и возвести в сознание при помощи строго научных исследований.
Это открытие, расширившее власть человека и коренно изменившее прежние понятия об общественной и нравственной жизни людей и народов, дало обильную пищу материализму. Если посредством известного сочетания условий общественного и нравственного быта можно изменять его, приноровлять к тем или другим целям, то отсюда необходимо следует, что человеческое общество, человеческий быт живут по известным, неизменным законам. Не будь этого, в них не было бы постоянного отношения между причинами и действиями, и потому господство над ними человека было бы немыслимо. Если же человеческие общества не суть только собрания отдельных личностей, живущих на одном пространстве, а действительно представляют живые организмы, которым присущи известные постоянные законы, то и сам взгляд на человека с его духовной стороной, с его стремлениями к идеалам, с его волей не мог не измениться существенно. Пропорции его в глазах мыслящего наблюдателя должны были умалиться, его духовная сторона должна была побледнеть перед новым взглядом, который низводил людей, их внутреннюю и внешнюю деятельность на степень продуктов известных общественных и нравственных условий, с изменением которых и люди должны необходимо измениться. А притом, если человеческие общества суть организмы, подлежащие таким же непреложным законам, как и внешняя природа, если возможно приспособление явлений общественности посредством известного сочетания их условий к нуждам и пользам человека, как возможно такое же приспособление к ним явлений внешней природы, — то чем же, спрашивается, существенно отличается природа от человеческого общества, люди от животных? Теми и другими управляют постоянные законы, им присущие; люди, как и животные, находятся во всех отношениях в теснейшей зависимости от среды, в которой живут, и с изменениями ее необходимо изменяются; знание природы и общественного быта приобретается тем же путем точного, положительного изучения и при помощи совершенно одинакового метода; такое же господство возможно над общественностью, как и над внешней природой, посредством приемов, в существе совершенно одинаковых. Стало быть, никакой разницы между ними нет, а потому нет и причины смотреть на человека и человеческое общество иначе как на предмет естественной истории.
Таким образом, материализму дан был новый толчок, границы его широко раздвинулись и обняли новый, громадный мир — целый мир явлений общественной жизни. Пораженная изумительными и бесчисленными аналогиями между ней и физическим миром мысль естественно остановилась на них, приняла сначала параллелизм за совершенное сходство и тождество.
Наконец, распространению и упрочению современного материализма сильно содействовала идея развития.
Едва ли когда-нибудь в истории сознанию людей так неотразимо, так очевидно и осязательно представляется закон развития — постепенного, последовательного, необходимого изменения форм, как именно в наше время. Прежде смотрели на изменение, как на зло, которому люди и общества должны подчиняться со слепой покорностью, или как на добро, которое могло прийти, но могло не прийти. Догматизм, цепкое удержание существующего данного было прежде правилом и в жизни, и в мысли. Резкое противопоставление одного другому, резкое различение противоположностей служили основанием всему и в науке, и в действительности. Каждая фаза мысли и быта рассчитывалась на вечность, располагалась держаться до скончания веков. В голове и сердце современного человека нет более догматизма. И наука, и жизнь показывают ему каждый день, чуть ли не каждую минуту, что не прочность форм, а, напротив, их изменение составляет основной закон бытия и что эта их смена не есть дело произвола, случайности, не есть добро или зло, а обусловливается разумными и необходимыми причинами. Наука во всех своих отраслях приняла этот закон как основное условие и проводит его с неотразимостью доказанной несомненной истины; вся практическая жизнь глубоко проникнута сознанием этого закона. Как ни кажется смешным знаменитое выражение «логика вещей» в устах людей, которые пользуются обстоятельствами и ловят рыбу в мутной воде, но в глубине души каждый волей-неволей понимает, что она, эта логика вещей, действительно существует независимо от доброй и злой воли людей и что хорошее и дозволенное сегодня может при изменившихся обстоятельствах и условиях оказаться завтра недозволенным и нехорошим. Сознание непрочности, изменчивости форм в мысли и жизни, убеждение, что она есть не результат случайности, а непреложного закона, присущего всему бытию, не могли не поколебать в самом основании установившихся понятий о добре и зле, об истине и лжи, о правде и неправде. Где же самостоятельная, безусловная, вечная сила истины, добра, правды, когда все изменяется и должно необходимо измениться? Да и что такое истина, добро, правда, когда сегодня их можно и должно понимать так, завтра — иначе, а послезавтра — опять по-другому? Разве может быть в самом деле истинно, добро, справедливо то, что так меняется? Выходит, что то, что мы считаем за истину, добро, правду, не есть настоящая истина, добро, правда, а условные, преходящие понятия, зависящие от обстоятельств; стало быть, в последних вся сила, а понятия, ими производящиеся, суть лишь их продукты. Итак, вся суть дела не в этих понятиях, которые мы считали прочными, твердыми, незыблемыми, а в законе развития и изменения, который необходимо выводит одни формы за другими, создает одни за другими новые обстоятельства и условия, упраздняющие с беспощадностью математического вывода целый мир верований и убеждений и создающие вместо них другой. Закон развития можно изучить в его явлениях. Он — такой же предмет точного, положительного знания, как и внешняя природа. Значит, в конце концов, весь мир духовных явлений как произведение обстоятельств и условий сводится точно так же к непреложным законам, как и вся внешняя природа, и самостоятельность человека тут — последнее дело.
Таким образом, в основание современного материализма легли успехи положительного знания, великие завоевания мысли и практической деятельности, научные истины, глубоко внедрившиеся в сознание современных людей. Что заключительные выводы материализма ошибочны — мы начинаем лишь теперь смутно чувствовать, и то пока больше по их практическим действиям и результатам. До сознания, до ясного, отчетливого разумения, почему эти выводы теоретически неправильны, где, в чем лежит ошибка — современная мысль еще не доработалась, и очень понятно почему. Мысли, взгляды, понятия, убеждения имеют свой ход развития, который необходимо принять в расчет, чтобы понять, почему то, что оказывалось впоследствии ошибочным и ложным, могло долгое время слыть истиной. По свойству мышления, ни одна истина никогда не схватывается сразу со всех сторон. Всегда, напротив, начинается с того, что подмечаются одна за другой разные ее стороны или выражения и каждая из этих сторон разрабатывается отдельно, причем кажется, будто эта одна сторона и есть вся истина, будто ею исчерпывается все содержание предмета и за тем ничего более в нем и нет. Только долгие и упорные наблюдения и целый ряд таких односторонностей обнаруживают ошибку и множеством сторон в одном и том же предмете уясняют, наконец, что казавшееся сначала простым есть на самом деле более или менее сложное, результат целого процесса, которого прежде и не подозревали. Развитие наук и взглядов представляет бесчисленные тому примеры. Идеи, которыми жили многие поколения как аксиомами, простейшими истинами, не требующими доказательств, оказывались на поверку выводами, результатами, относительными истинами.
То же представляют и прежний идеализм, и современный материализм. Традиционный идеализм легкомысленно брошен, после того как критика разложила его внешнюю историческую форму. Обрадованный ум, как школьник, вырвавшийся из-под указки учителя, отвернулся от него из-за обнаруженной ветхости его внешней, исторической обстановки. Заступивший его место философский идеализм представляет собой мифический период психологии и физиологии мышления. Как в алхимии — колыбель химии, в астрологии — безобразные зачатки астрономии, так и в философском идеализме нетрудно разглядеть своего рода каббалистическую грамоту для выражения многих глубоких и верных психологических наблюдений. Философский идеализм открыл множество законов мышления, которые принял за законы мира и всего бытия. Разработанные им богатые психологические материалы теперь на время забыты и лежат под спудом вследствие общего равнодушия, почти отвращения современников к идеализму вообще. Но искусная рука какого-нибудь нового Канта, появление которого стоит теперь в науке на очереди, сумеет откопать эти сокровища гениальных наблюдений и исследований в области мысли и психологии и сделает из них надлежащее употребление. В том виде, в каком они теперь представляются, они более не пригодны. Философский идеализм в известной нам своей форме пал, и пал безвозвратно. Он исследовал только область мышления и, приняв ее за полную систему мира, заключился в одностороннюю, мертвую схему общих законов и формул; все особенное, частное, индивидуальное, личное из него выпало и осталось в нем необъясненным и неразгаданным.
Из холодной высоты отвлеченного мышления человек с увлечением и восторгом спустился в мир внешних явлений, где все ярко, доступно, живо, ощутительно. Весело и радостно было ему опять иметь дело с тем, что подлежало чувствам, весу и мере, после страшно утомительного напряжения умственного зрения в такой среде, где исчезали все видимые различия и куда нельзя проникнуть ни одним из внешних чувств. Замеченная и потом доказанная несостоятельность философского идеализма служила, по-видимому, отрицательным подтверждением, что сущности вещей следует искать не в духовной, а, напротив, во внешней стороне явлений. Оказавшееся непреложно верным в отношении к физической природе не могло, по-видимому, не быть в последнем результате столько же верным и в отношении к человеку и его проявлениям, тем более что ведь и он тоже — физическое существо. Наблюдения и исследования, как мы старались объяснить, казалось, вполне подтверждали это предположение. Все разнообразнейшие проявления человека в мысли, слове, деятельности, в общественном быту, в убеждениях и верованиях тоже совершаются по непреложным законам и не совсем потому подлежат таким же точным наблюдениям и исследованиям, как и внешняя природа. Если законы этих проявлений и физического мира не совсем одни и те же, то сущность дела, постановка вопроса от этого нисколько не изменяются. Разве мы не находим различия между законами химических и физических явлений, органических и неорганических существ, растительной и животной жизни? Существенно и важно то, что все проявления духовной природы человека подлежат постоянным, неизменным законам и вдобавок находятся в теснейшей зависимости от внешних обстоятельств и условий, состоят с ними в постоянном, правильном отношении, почему с переменой последних сами изменяются, в свою очередь. Такая зависимость проявлений человека от внешней обстановки не доказывает ли, что предполагаемый в нем внутренний деятель не имеет самостоятельности, есть результат, который, смотря по обстоятельствам и условиям, может быть различный. Что же такое после того свободная воля, что такое нравственные истины, обязательные для человека во всех случаях? Что такое добро и зло, совесть, обязанность и долг? Если внешние обстоятельства и условия правят людьми и определяют весь круг их идей, верований и убеждений, то не странное ли заблуждение придавать цену и важность отвлеченностям, скучным, стеснительным и, в конце концов, бесполезным, которые тем только и выкупались, что слыли за непреложные истины.
Идя от противоположной точки зрения с философским идеализмом, даже более отрицая его, чем создавая новое воззрение, материализм пришел, однако, в крайних своих выводах к одному с ним результату. Подобно идеализму, и он имеет дело только с общим — с законами, условиями, элементами, но за общими выводами особенное, личное, индивидуальное, действительно существующее выпадает из его определений и остается необъясненным, без значения и точки опоры. Подобно философскому идеализму, материализм очень тщательно и точно определяет влияние и роль общих условий, причин, общую сторону явлений, дает их формулы, но бессилен перейти из общего к индивидуальному и личному. С первого взгляда поразительно и непонятно, каким образом два направления, противоположные друг другу, идущие от предположений, не имеющих, по-видимому, решительно ничего между собою общего и потому враждующие, исключающие друг друга, могут быть так близки, так сходны между собою в результатах? Но взглянем пристальнее — и дело объяснится очень просто. Над чем бы ни работала мысль — будет ли это процесс самого мышления, или физическая природа, или внешние условия жизни и деятельности человека, — она по своему свойству может схватить только общее, общие законы, общие условия, вырабатывает только общие определения и формулы и не может остановиться над индивидуальным, личным, особенным. Жизнь, действительность есть вечная борьба, вечное сочетание противоположностей, которых общий источник неизвестен и необъясним; мышление есть вечная реакция против действительности, вечное ее разложение, вечно иная комбинация ее составных элементов. Пройдя через процесс мышления, жизнь, действительность является в другом виде, в других сочетаниях частей, обобщенная и замиренная. Мышление — это, если можно так выразиться, органическое зеркало, которое не только отражает, но перерабатывает, препарирует особенным образом воспринимаемый образ. Элементы, в действительности борющиеся и враждующие, в мысли как бы разводятся в разные стороны и получают каждый свое особое место для мирного сосуществования в преображенном виде. То же самое делает и искусство более осязательным образом, видимо и понятно для каждого. На картине, в книге, в песне, в статуе действительная жизнь, борьба, битва, победа и поражение возводятся в художественное создание, в котором живые чувства, страсти, мучения, радости, стоны, кровь и крики являются преображенными и примиренными в общем впечатлении прекрасного. Глядя на художественное произведение, мы иное ощущаем, чем видя то же самое, что оно изображает в действительности. А почему? Потому что художественное произведение есть иной вид, иная форма действительной жизни, претворенная и преображенная действительность.
Но мало этого. Идеализм и материализм не только в том сходны, что оба одинаково представляют переработку, преобразование действительности процессом мыслящей способности: оба направления совершенно одинаково, хотя и в противоположном смысле, видят в одной стороне действительной жизни всю действительную жизнь и потому одной этой стороной, забывая другие, стараются объяснить все явления действительности. Очевидно, что вследствие этого и идеализм, и материализм осуждены роковым образом прийти в последних своих выводах к безразличию и затем относиться отрицательно к действительной природе человека, ее проявлениям и деятельности. Сложный характер человеческой природы никак не поддается одностороннему определению. Она потому и живет, что в ней борются противоположности. Если же принять один из элементов за всего человека, да вдобавок обобщить этот элемент, то очевидно, что в результате получится не борьба, а безразличие. Какое оно будет — идеалистическое или материалистическое — это, в сущности, совершенно все равно; но ни с тем, ни с другим человек одинаково ужиться не может, потому что безразличие, какое бы оно ни было, делает невозможной деятельность, борьбу — словом, жизнь.
Безразличие есть теоретическое основание, источник нигилизма. Напрасно приписывают нигилизм исключительно нашему времени и исключительно материализму. Теперешний нигилизм вышел из него, но он также может корениться и в идеализме, что мы и видели. Оба направления науки в последовательном, крайнем своем развитии ведут к нему необходимо, неизбежно, и оба, дойдя до полного безразличия, до всецелого отрицания одной из сторон человеческой природы, делаются невозможными, бессильными и смешными.
Какой же, спросят нас, правильный выход из двух противоположных направлений науки, столько сходных между собой по своим задачам, ошибкам и последним результатам? Говорить об этом здесь не место. В немногих словах этого не скажешь, не рискуя быть непонятым или дурно понятым, а подробное изложение завлекло бы нас слишком далеко за пределы этой статьи, особливо при удивительной путанице понятий в наше время, при которой пришлось бы каждую простую, простейшую истину отстаивать грудью и брать приступом, поодиночке, каждый из бесчисленных парадоксов, основанных на гипотезах, недоказанных и даже невероятных, а между тем слывущих за аксиомы. Для нашей ближайшей цели всего этого вовсе и не нужно. Достаточно заметить, что крайние выводы материализма встречают теперь всюду, даже у нас, сильную реакцию. Нигилизмом пренебрегают, над ним глумятся, он с каждым днем теряет авторитет и сочувствие. Название «нигилист» сделалось чуть-чуть не бранным словом. Большинство, как всегда, не думает, да и не хочет дать себе труд подумать, отчего же нигилизм — такая дурная вещь, отчего же года два-три тому назад оно было само наполовину нигилистом и горячо сочувствовало этому складу мыслей? Не обременяя себя трудным делом мышления, большинство круто поворотило в другую сторону; куда — не знаем, только, наверное, не к философскому идеализму, который также предполагает умственную деятельность, процесс мышления.
Как бы то ни было, охлаждение и недоверие к нигилизму — важный симптом, показывающий, что умственное и нравственное направление, которое у нас господствовало еще в недавнее время, изменилось. До сих пор, к сожалению, это только перемена аппетитов, влияние случайных обстоятельств, дело моды и каприза, и потому позволительно не придавать большого значения этим колебаниям так называемого общественного мнения. Идеализм и материализм глубоко коренятся в самом свойстве мышления, в самих условиях общественной и нравственной жизни, имеют твердую основу в вековых усилиях и завоеваниях науки. От них нельзя отделаться парой слов, отыграться шутками. Пока наука о человеке, в том числе и философия, не станет у нас серьезным делом, до тех пор мы будем менять направления, как попало, и бросаться, как дети, на всякую новизну, не имея средств проверить, что в ней правда и что ложь. Ни последовательности, ни устойчивости в мыслях, а следовательно, и в действиях ожидать и требовать от нас нельзя при теперешней нашей умственной пустоте. Потому-то пора, давно уже пора перенести вопрос о нигилизме в науку, разобрать его критически, рассмотреть его беспристрастно со всех сторон, возвести к теоретическим, исходным его началам. Как мы старались показать выше, нигилизм есть результат ошибочного вывода, есть, по своему источнику, теоретическая односторонность. Следовало бы поставить вопрос на эту почву, и дело скоро бы выяснилось вполне. Мы, по крайней мере, на свою долю глубоко убеждены в том, что прочный, безвозвратный выход из нигилизма совершится у нас только с той минуты, когда он сделается предметом строгого научного исследования, и этим путем, шаг за шагом, будет выработано другое, более последовательное правильное воззрение.
Задача эта совсем не так легка, как может казаться с первого взгляда. Курс химии, физики, астрономии, естественной истории можно перевести с какого-нибудь иностранного языка и сказать: вот вам книга, учитесь по ней, в ней содержится последнее слово науки по этой части. Для науки о человеке, для философии, даже для истории философии нет еще такой книги ни на каком языке. Современная наука о человеке вся погружена в разработку положительного материала, и твердо установившихся общих воззрений на духовную его сторону нет. Философия — в совершенном запустении и неизо-бразимом хаосе. Всюду, как и у нас, заметны пока одни лишь неопределенные стремления и смутные предчувствия нового воззрения; и наука, и литература наполнены ими, но они не успели еще выработаться до ясного сознания, получить хотя бы сколько-нибудь определенные формы и колеблются еще нерешительно между двумя указанными выше направлениями, которые, видимо, падают. Стало быть, на этом пути нельзя жить чужим умом, чужими мыслями, а приходится самим думать и работать, работать и думать, до чего мы, как известно, не большие охотники.
Если не ошибаемся, первую попытку в этом роде, хотя и не в области философии, представляет любопытная диссертация г. Неклюдова под заглавием «Уголовно-статистические этюды». Мы встретили эту работу с большим интересом и сочувствием именно потому, что автор переносит чрезвычайно трудные вопросы о свободной воле и необходимости, о фатализме и господстве человека над общественными и нравственными условиями в область науки и, не довольствуясь, как у нас обыкновенно делается, мимоходными категорическими заявлениями, за которыми должна скрываться целая бездна премудрости, а на самом деле ровно ничего нет, подвергает эти вопросы применительно к уголовному праву и уголовной статистике критическому исследованию и старается разрешить их на основании положительных данных. О научном достоинстве материальной части его труда мы не беремся судить, потому что почти незнакомы с этим отделом фактов, и нам было бы не по плечу приговор о диссертации г. Неклюдова в этом отношении. Уголовная статистика — дело само по себе такое новое, что вряд ли и можно пока помышлять даже о приблизительном совершенстве уголовно-статистических исследований, для которых необходимейшего материала еще не существует. Работа г. Неклюдова — проба, опыт, этюд, как он сам ее называет. Поэтому едва ли было бы справедливо требовать от него невозможной пока в этом роде трудов отчетливости и точности. В таком новом и весьма еще темном деле особенно важно и интересно пока знать, чего исследователь ищет в статистических данных, как на них смотрит и с какими вопросами к ним приступает и каких ответов от них ждет. Остроумные люди при помощи игры в статистические цифры сумели же вывести, что соли продается тем меньше, чем она дешевле; ясно, что шаткая, колеблющаяся почва статистических данных еще не выработалась до той объективности, которая бы исключала или хоть ограничивала произвольные толкования и выводы. При таком положении статистического материала достоинство статистических исследований по необходимости измеряется не столько самим предметом, сколько взглядом, с которым ученый пускается в эту неведомую и обманчивую область знания.
Г-н Неклюдов во введении к своей работе объяснил, как он смотрит на дело. Он не идеалист — в этом нет сомнения. Он стоит на реальной почве — единственно возможной, единственно плодотворной при изучении общественных и нравственных вопросов, и в этом отношении его точка отправления вполне современная в хорошем смысле слова. Г-на Неклюдова занимает не положительное изучение действующих постановлений для практических целей непосредственного применения в суде и администрации, а объяснение основных начал, на которых стоит все здание уголовного права, отыскание тех немногих корней, из которых оно вырастает в общественном и государственном быту людей. Это поставило г. Неклюдова по необходимости лицом к лицу с основными и важнейшими вопросами философии и права, заставило объяснить свою точку зрения на преступление и наказание. Взгляд на эти предметы как нельзя лучше определяет направление; это пробный камень, по которому безошибочно можно судить, к какой категории отнести автора и его работы. Преступление есть ли акт свободной воли, или оно — дело необходимости, внешней или внутренней? Если оно — акт свободной воли, что могло быть, но могло и не быть совершенно, и в таком случае наказание понятно; если же преступление совершается или не совершается по необходимости, то о свободной воле не может быть речи, а следовательно, и наказание не имеет смысла. Никто и не думает наказывать бревно за то, что оно, падая по законам механики, давит нескольких людей. Безразличие, к которому в последних выводах приходит и философский идеализм, и материализм, отрицает коренные основания уголовного права — и свободу воли, и различие добра и зла, а затем и само наказание. Нравственная философия, построенная на началах философского идеализма, есть или лицемерие, или непоследовательность. Что касается материализма, то он, по крайней мере, и не задает себе этой для него невозможной задачи и строго последовательно отрицает нравственную философию и уголовное право. До сих пор уголовная статистика, казалось, блистательно оправдывала такой взгляд. То, что прежде считалось произведением свободной воли или случайности, приведенное в статистические цифры, оказалось подчиненным такому же закону необходимости, как и явления внешней природы. Судя по этим цифрам, преступления, самоубийства, даже ошибки в адресах писем возвращаются ежегодно с какой-то роковой, ужасающей правильностью, почти в том же самом числе. Итак, люди, следуя своим влечениям, желаниям, страстям, действуя, по-видимому, совершенно произвольно, по своему усмотрению, на самом деле как будто выполняют какой-то страшный закон, который ежегодно требует непременно стольких-то случаев воровства, убийств, поджигательства, самоубийства, даже стольких-то ошибок в надписях на конвертах. Перед таким поразительным свидетельством цифр невольно бледнеют все рассуждения о свободной воле, о справедливости наказания! Невольно западает в душу мысль, что явления общественной и нравственной жизни — те же явления физической природы, совершающиеся с обычной правильностью, по неизменным законам и без всякого участия свободной воли. У нас такого рода вопросы обыкновенно трактуются с непостижимым и непростительным легкомыслием. Мы живо принимаем всякое решение и живо его усваиваем, не задумываясь долго над тем, как оно относится к сумме наших убеждений и какие из него вытекают необходимые последствия. В Европе на таком отрицательном разрешении основных вопросов нравственной философии и уголовного права не мог долго остановиться ни один светлый и глубокий ум. Да и как, в самом деле, на нем остановиться! Род людской несчетное число лет то силится придать воле безусловное значение, не зависящее от обстоятельств, пространства, времени, внешних условий, — и не может; то силится отрицать ее, убедить себя, что воля — мечта, призрак, фантазия, что никакой воли нет, — и тоже никак не может! Оба ответа на вопрос его не удовлетворяют; действительность, факт, очевидность ежеминутно, на каждом шагу доказывают ему, что и то и другое решение не дают разгадки тайны.
Большая заслуга г. Неклюдова состоит именно в том, что он серьезно и обдуманно отнесся к этому трудному и необыкновенно важному вопросу, не пошел по торной дороге идеализма и материализма и, не увлекаясь блестящими мыслями, старается глубже вглядеться в дело, беспристрастно и свободно ищет истины. С фатализмом, с необходимостью, отрицающей волю, он не может примириться и, работая пристально над уголовно-статистическими данными, приходит к заключению, что они вовсе не доказывают фатализма с его неизбежными последствиями — отсутствием свободной воли человека, отрицанием преступления и наказания. Постоянное и периодически правильное возвращение одних и тех же преступлений, по его весьма справедливому замечанию, подкрепленному статистическими фактами, находится в постоянном, правильном соответствии с условиями, которые рождают, точнее сказать, облегчают преступления, представляя соблазн или повод их совершать; как только эти условия изменяются — изменяются и цифры преступлений: одни, известного рода, умножаются или уменьшаются, другие совсем исчезают, третьи появляются вновь. Стало быть, количеством и даже качеством преступлений управляют обстоятельства, которые им благоприятствуют или не благоприятствуют. Мысль сама по себе простая и не новая. Она является и в народных пословицах: «l’occasion fait le larron»[2]; «плохо не клади, вора в грех не вводи» и в результатах разных законодательных и административных мер; у нас, например, цифра бродяг и беспаспортных, прежде огромная, с отменой крепостного права чрезвычайно уменьшилась. Таких примеров бесчисленное множество. Но все-таки нам было особенно приятно видеть эту простую мысль обставленной и развитой научным образом в диссертации. Из нее следует, что постоянство фактов уголовной статистики есть лишь условное, зависимое от обстоятельств, с переменой которых изменяются и самые факты; значит, из такого постоянства, правильности, периодичности можно только заключать, что во всяком обществе есть известный процент людей, у которых реакция духовных элементов человеческой природы не так сильна, как у других, или, говоря простым языком, есть известный процент людей слабых, поддающихся более или менее легко внешним влияниям и соблазнам. Если все цифры точны и правильны и все обстоятельства преступлений вполне уяснены, то с дальнейшими успехами статистики можно будет даже определить, как велик в различных обществах процент таких людей; вывести же отсюда отсутствие воли никак нельзя, и, следовательно, ни по какой человеческой логике нельзя заключать, что нет преступления и не должно быть наказания. Кроме того, правильное соответствие преступлений с известными обстоятельствами и условиями, указывая на независимость первых от последних, указывает на возможность уменьшать число преступлений не одним страхом наказаний, но и другими способами. Общественные и нравственные условия быта изменяются, как мы видели, не только сами собою, но и усилиями людей при помощи известного сочетания деятелей, которые их производят; следовательно, люди могут, устраняя обстоятельства и условия, способствующие преступлениям, уменьшить их число, изменить их характер и свойство, что и подтверждается на опыте результатом многих хорошо придуманных и правильно выполненных административных и законодательных мер. Вот огромная практическая польза глубокого изучения преступлений не с одной их юридической, но и с бытовой стороны, со всей их обстановкой, с общими причинами, поводами и условиями, посреди которых они являются. Такое изучение покажет, от чего они умножаются, уменьшаются, перерождаются в своей форме. Если это изучение будет поведено правильно и точно, то оно укажет рано или поздно и на средства противодействовать преступлениям не одними карательными мерами, но и ослаблять условия, которые их поддерживают и умножают. Г-н Неклюдов идет гораздо далее. Ему думается, что этим путем преступления, а следовательно, и наказания когда-нибудь совсем переведутся. Мы не бросаем в него камнем за такую благородную мечту, хотя и не верим, чтобы она могла осуществиться. Безусловна только мысль, потому-то она и отвлеченность; действительная жизнь непременно условна и относительна и по своей сложной природе постоянно колеблется между крайностями, никогда не сосредоточиваясь исключительно в одной из них. Больше, меньше, мало, чрезвычайно мало, почти нуль преступлений — это мы охотно допускаем; совершенного исчезновения преступлений — никогда! Но путь мечта останется мечтой; делу она не вредит. Признаемся: мы не охотники до фантазий, когда подкладкой им служит отрицание какого-нибудь органического составного элемента действительной жизни. Г-на Неклюдова нельзя в этом упрекнуть; его фантазия есть поэзия науки, мираж, представившийся ему на неизмеримом расстоянии, куда не достигает никакое зрение, но все же путь, которым он идет, верен, а в этом все дело. Ошибка зрения только тешит его, ускоряет шаг, поддерживает силы, не заводя в трущобу. Он совершенно прав, говоря, что уголовно-статистические исследования вырабатывают материал для уголовной политики, задача которой — указать верные средства для ослабления и уменьшения преступлений. Еще не так давно считали единственным таким средством наказание; полагали, что оно и предупреждает преступления, и исправляет преступника. С тех пор развитие общественных и политических наук дало возможность взглянуть на дело еще и с другой стороны. Открыли тесную связь преступлений с общественными и нравственными условиями всего быта, нашли, что от последних существенно зависят первые, и, таким образом, доискались, что кроме наказания есть еще другой могущественный способ предупредить преступления, именно улучшая общественные и нравственные условия и обстановку быта.
Вот взгляд и точка отправления г. Неклюдова. Нельзя им не сочувствовать. Двигаясь на такой почве, где каждый неосторожный шаг, каждый непродуманный вывод неудержимо ведет к материализму и всем его необходимым последствиям, он счастливо и удачно обходит эти опасности и представляет весьма отрадную в нашей литературе попытку проложить для мысли новые пути, выбиться из чисто естественно-исторических воззрений на человека, из чисто отрицательного взгляда на нравственную его природу. Да, человек не есть неисключимый раб обстоятельств и обстановки! Он может до известной степени господствовать над ними, конечно, не непосредственно, конечно, не вдохновением или насилием, но при помощи глубокого изучения условий, посреди которых ему суждено жить, умения и навыка приспособлять их к своим потребностям и нуждам. А такое приспособление необходимо предполагает в человеке волю, точку опоры против окружающего, при которой только и возможно относиться к ней деятельно, а не пассивно. В этом-то признании в человеке и в целом обществе точки опоры против окружающего мы и видим признак желанного поворота современных воззрений на другой, лучший путь.
Вот в каком отношении работа г. Неклюдова заслуживает, по нашему мнению, особенного внимания.
Манера его, способ выражения свежи и молоды. В них слышится и нетерпимость живого убеждения, и нетерпеливость силы, и неумеренность надежд, возбужденных перспективами, которые ему открылись в науке. Его язык смел, иногда смел до дерзости. От этих недостатков он освободится работой и годами. Труд и время увеличат его силы, умерив их.
Место г. Неклюдова — очевидно, на университетской кафедре. Мы не желаем ему сейчас же звания профессора, ни даже штатного доцента, обязанного читать периодически известную часть уголовного права по известной программе, но от души желаем, чтобы он имел возможность работать без помехи в том же направлении и читать лекции несколько лет, не стесняясь никакой программой, выбирая для исследования и разработки вопросы у головного права по своему усмотрению, не обязательно для него самого и для слушателей. Через несколько лет труда и изучения из г. Неклюдова вышел бы, мы не сомневаемся, замечательный профессор уголовного права. В Германии это, без сомнения, так бы и было. А у нас? У нас эти желания едва ли сбудутся. Давно ли приходили у нас в ужас от энциклопедии законоведения в убеждении, что это та же проклятая наука, которую проповедовали безбожники и революционеры во Франции в конце XVIII столетия? Давно ли Сэй [2] зачислялся у нас иными господами в один разряд с Луи Бланом [3] и Прудоном [4] под общим названием коммунистов? Кто-то заметил весьма верно, что мы особенно любим односложные отзывы обо всем. Сказав о человеке, что он подлец, скотина, мы этим освобождаемся от головоломной обязанности подумать: что же это в самом деле за человек, о котором мы так «любезно» отзываемся; освобождаемся от тяжкого для нашей умственной лени труда разбирать и оттенять его характеристические особенности и тонкие черты? Г-н Неклюдов говорит о нравственной статистике, о фатализме, о влиянии внешних условий на преступления, о возможности, изменив условия, изменить число преступлений, хвалит Кетле, говорит смело, порой резко, — не явно ли, что он нигилист? Ну, разумеется, нигилист, и еще какой! А нигилистам какая же дорога на кафедру? Слава Богу, если в какой-нибудь канцелярии писцами потерпят.
Мы были на диспуте г. Неклюдова. Внешняя обстановка, как всегда, была отличная: возражения делались, и магистрант отвечал на них исправно. Но нам показалось, что и возражения, и необходимые на них ответы не стояли в уровень с главным, существенным содержанием диссертации, не соответствовали важности вопросов, которых она касается. Мы пожалели об этом, в особенности потому, что и вступительные слова г. Неклюдова перед диспутом, и тезисы подавали повод к весьма интересным прениям, к обсуждению чрезвычайно значительных вопросов уголовного права; но оппоненты ограничились почти исключительно частными возражениями, указанием на действительные или мнимые погрешности в деталях. До коренных задач диссертации никто не коснулся. Один из членов факультета заметил, что г. Неклюдов напрасно приводит в своей диссертации обвинения, взводимые на нравственную статистику: у нас в России ее в этих винах не подозревают, и потому не для чего было и поднимать об этом вопроса; но если уже автор решился говорить об этих обвинениях, то следовало опровергнуть их серьезно, его же опровержения слабы и недостаточны. Мы надеялись, что хоть по этому поводу спор коснется коренных вопросов, но ошиблись. Так он и удержался до конца на разборе частностей.
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые опубл.: С.-Петербургские ведомости. — 1865. — 28 мая (9 июня). — № 132. — С. 1-2; 29 мая (10 июня). — № 133. — С. 1-2.
Повторно: Кавелин К. Д. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 3. — СПб., 1899. — С. 241—268.
Печатается по тексту повторной публикации.
«Мысли о современных научных направлениях» — статья, вызванная магистерской диссертацией Н. А. Неклюдова «Уголовно-статистические этюды». Это была первая статья Кавелина, напечатанная им по возвращении из заграничной командировки 1862—1864 гг. За статью он подвергся открытому печатному порицанию со стороны демократической петербургской прессы 1860-х гг.
В «Современнике» (Современное обозрение. — 1865. — Июнь. — С. 273—292) критик М. А. Антонович под псевдонимом «Посторонний сатирик» в заметке «Ученые пристрастия» обрушился на воззрения К. Д. Кавелина, высказанные в его статье «Мысли о современных научных направлениях». Нападки Антоновича, занявшего место первого критика в «Современнике» после смерти Добролюбова в 1861 г. и прекращения литературной деятельности Чернышевского в 1863 г., на Кавелина «отличаются резкостью и парадоксальностью, как все, что выходило из-под пера этого полемиста 60-х годов» (Д. А. Корсаков). О характере полемических приемов г. Антоновича см.: Венгеров С. А. Критико-биографический русский словарь русских писателей и ученых с начала русской образованности да наших дней. Т. I. — СПб., 1886. — С. 666—682. — Статья Кавелина восстановила против себя «постороннего сатирика за порицание укоренившихся в то время среди молодого поколения воззрений материализма и только что нарождавшегося нигилизма».
Помимо возражений г. Антоновича «Мысли…» К. Д. Кавелина вызвали еще заметку: Ч. П. Мысли по поводу мыслей о современных научных направлениях, письмо к Н. И. Смирнову" (Журнал Министерства юстиции. Т. XXVI. Кн. 10. — 1865. — С. 178—194.
[1] Неклюдов Николай Адрианович (1840—1896) — правовед, профессор, магистерская диссертация которого подала повод к написанию статьи К. Д. Кавелина. Принадлежал к группе талантливых ученых и высокообразованных русских юристов, которая была создана реформой судоустройства и судопроизводства 1864 г. Студент Петербургского университета 1850—1860-х гг. и слушатель в нем лекций Кавелина, Н. А. Неклюдов был в 1860-х гг. одним из самых выдающихся мировых судей С.-Петербурга и в течение нескольких лет избирался председателем столичного мирового съезда. Затем он достиг высших служебных ступеней сначала в судебной сфере, а позднее — на административном поприще, занимая должность обер-прокурора Общего собрания и соединенного присутствия 1-го и Кассационных департаментов Сената, помощника государственного секретаря и, наконец, товарища министра внутренних дел. При преобразовании Военно-юридической академии в 1877 г. Н. А. Неклюдов одновременно с Кавелиным был туда приглашен на кафедру гражданского права. Затем занял кафедру уголовного права и оставался на ней до назначения на пост помощника государственного секретаря.
Статья К. Д. Кавелина «Мысли о современных научных направлениях» вслед за появлением в «Санкт-Петербургских ведомостях» вышла отдельной брошюрой (СПб., 1865) в издании Н. А. Неклюдова, который напечатал ее в собственной типографии — одной из лучших в Петербурге в 1860-х гг.
[2] Сэй Жан Батист (фр. Say Jean Baptiste; 1767—1832) — французский экономист, пропагандировавший идеи А. Смита во Франции. Известен своим законом Сэя, в соответствии с которым всякое производство создает спрос. Эта идея означает, что товары производятся лишь для того, чтобы на вырученные деньги получить какие-либо блага. Идея лежит в основе автоматического поддержания общего равновесия на основе абсолютной гибкости цен. Основная работа — «Трактат политической экономии».
[3] Блан Луи Жан Жозеф (фр. Blanc Louis Jean Joseph; 1811—1882) — французский утопический социалист. Утверждал, что ликвидация социального гнета возможна путем создания общественных мастерских и введения всеобщего избирательного права. В период Революции 1848 г. — член Временного правительства, возглавлял Люксембургскую комиссию. С 1854 по 1870 г. жил в Великобритании.
[4] Прудон Пьер-Жозеф (фр. Pierre-Joseph Proudhon; 1809—1865) — французский социалист, теоретик анархизма. Пропагандировал мирное переустройство общества путем реформы кредита и обращения; выдвинул утопическую идею учреждения Народного банка с целью предоставления дарового кредита для организации эквивалентного обмена продуктов труда мелких товаропроизводителей. В период революции 1848 г. выдвигал проекты экономического сотрудничества классов и анархическую теорию ликвидации государства.