Мысли о происшествиях, в 1806 году случившихся
правитьВ конце сего достопамятного года французы перешли через Вислу, и обагрили кровью своею берега Буга и Наревы, которых имена едва известны их землеописателям. Сей отважный поход дал причину к суждениям весьма различным. Одни почитают его следствием счастливых предначертаний самой мудрости, которая предварительно готовит успехи, и решительной смелости, которая служит порукою в их событии. Другие наблюдатели прилежно замечавшие все действия Франции, нетерпеливо хотели бы узнать, сохранит ли в целости французское правительство мудрость свою после великого опыта почти беспрерывных успехов; они находят совершенный беспорядок в намерениях его, противоположность в замыслах его, находят противоположность даже в намерениях народа, находят явные признаки сумасбродства, которое предшествует бедствиям, и оные предвещает.
Я сказал сумасбродства, потому что не знаю другого слова, которое могло бы заменить его. Перенесемся в главный город Франции и посмотрим, что делалось в собрании трибуната 7 числа республиканского месяца нивоза, по возвращении депутатов из главной квартиры.
Некто г. Шаллан с важностью объявил, что успехи сего года были следствием распоряжений более нежели человеческих. Успехи похода, в 1805 году окончившегося, были следствием насильственного вторжения в Прусские области. Право народное, всеми свято уважаемое, запрещает нарушать спокойствие областей, не приемлющих в войне участия; ибо в противном случае война беспрестанно свирепствовала бы на земном шаре, и мир был бы почти невозможным. Распоряжения более нежели человеческие суть ни что иное, как распоряжения самого Божества, но свойственно ли Божеству разрушать основания обществ человеческих, и когда военные действия бывали плодом распоряжений более нежели человеческих? И такую идолопоклонническую лесть произносят в полном собрании трибуната! Г. Шаллан сказал потом, что все виденное им казалось ему деянием небесной души, которая, подобно Божеству, мечет громы только на виновных[1].
В 9 день нивоза г. Каррион перещеголял самого г-на Шаллана. Фракийцы и скифы поклонялись богу Марсу под видом меча. Г-ну Карриону захотелось, чтоб и меч великого Наполеона был сохраняем, как предмет вечного благоговения, и ужаса, и благодарности, и страха. Потом г. Каррион изрек сии превосходные слова: воздвигнуть храм кому-либо другому, кроме Бога, есть нечестие, идолопоклонство, намерение ничего не значащее, безобразная, неизъяснимая смесь мыслей. Знаю, что в старину воздвигли храм Августу и другим, которые были гораздо ниже его. Итак, г-ну Карриону весьма не хочется храма, он только желает соорудить соборную церковь, в которой, по его словам, преподобная Женевьева будет разделять обиталище свое с великим Наполеоном, усыновленным землей и небом. Г. Каррион требует, чтобы в сей соборной церкви учреждено было ежегодное торжество, которое должно именоваться великим праздником европейским. Он приглашает к сему торжеству доброго кастилланца, храброго датчанина, нами сотворенного (это слова г-на Карриона), тосканца, верного батавца, добродетельного швейцарца, и венгра, симпатически сходствующего с нашими (французскими) нравами. Видно, сердца шведов и неаполитанцев чужды сей нежной симпатии; их не приглашают к торжеству. Однако, г. Каррион уведомляет, что русские и португальцы будут допущены, если только не станут знаться с англичанами.
После г-на Карриона возгласил г. Вейрье: желательно было бы превратить в бессмертный престол сие облако злата и лазури, которое держит витязя между небом и землей. А как это есть дело невозможное, то г. Вейрье подает голос о сооружении памятника, только без статуи, потому что статуи, говорит он, сделались у нас периодической вежливостью. Г. Вейрье также и столбов не жалует. В некоторых городах, говорит он, например в Лондоне, воздвигли столбы; но это слабость. Г. Вейрье хочет соорудить здание, которое называлось бы фермами, или чертогом, или цирком, или колизеем или базиликом, словом как-нибудь — ибо дело состоит не в наименовании.
Фермы и цирк различаются не по одному только наименованию. Фермы были у древних не что иное, как теплые бани. Где видано, чтобы ходили в баню мыться в честь какого-нибудь полководца? Но у г-на Вейрве не то на уме; он хочет, чтобы в каждые десять лет по одному разу в сем здании разделяли награждения, и чтобы все народы присылали туда своих депутатов. Однако ему не нравится название великого праздника европейского; нет, по его мнению, лучше просто наименовать великими днями.
Лишь только замолчал красноречивый г. Вейрье, г. Фревиль поблагодарил своих товарищей за желание торжественно засвидетельствовать свои чувствования, и поздравил их с тем, что великий Наполеон самое ласкательство сделал невозможным.
Таковы были беседы в сем заседании! Положим, что они бестолковы, однако для нас могут быть предметом полезных рассуждений. Во-первых, мы видим в них опасное орудие, честолюбием управляемое; далее, видим французский дух, в буйстве своем желающий заставить всех принять его мнения — мнения, которые он вчера начал ободрять и которыми завтра будет гнушаться.
При Людовике XIV французы трубили о славе своего государя и о пышности двора его: тогда короли и курфюрсты истощали государственные доходы на аллегорические балеты, на театральные прологи, на карусели.
При малолетнем Людовике XV, во время бесчинного правительства, французы наполняли Европу соблазнительными сочинениями, при дворах заражали нравы ядом развращения, удаляли от престолов важное достоинство и благопристойность. необходимо нужные для тех, которые поведение служит примером для каждого.
После того французские писатели проповедовали безбожие и цареубийство. Теперь трибуны Франции хотят, чтобы все народы европейские присылали депутатов своих поклоняться образам святой Женевьевы и бывшего консула — и готовы сие хотение свое ознаменовать кровью ста тысяч французов!
Во Франции нет внутренних дел. Надобно, чтобы все народы европейские подражали всему, что делают французы! Теперь они льют кровь потоками, чтобы на всех престолах посадить корсиканских офицеров. желая всех уверить, что это французские принцы. По сему только одному новое их учение опасно, ибо впрочем красноречие трибунов не так убедительно, как Вольтера и Мирабо.
Не худо заметить, что важные г-да трибуны, говоря о русских, иначе не называют их, как северными варварами. Мы были бы очень жалки, если б варварство наше походило на язык, которым говорят в трибунате. Сверх того, если варварство и свирепство значат одно, то просвещеннейший народ полуденный равно подлежит маленьким упрекам.
Я умышленно отступил от материи, желая показать, что французы всякое свое сумасбродство распространяли с оружием в руках и без оружия, всегда старались проповедовать свои истины, всегда старались вводить перемены в общем порядке мира. Главная цель моего рассуждения есть исследовать, сохранит ли французское правительство мудрость свою после великого опыта успехов. Чтобы с большей удобностью решить сей вопрос, я должен обратиться ко временам протекшим. Надеюсь доказать, что французское правительство никогда не соображало намерений своих с законами справедливости. Противоположность между действиями его и здравым рассудком тотчас обнаружилась бы, если бы многочисленные ополчения и удачи ее не прикрывали.
Начну тем, что Бонапарт взял образцами для себя людей, живших во времена Карла Великого, времена, покрытые такой мглой, что самые прилежнейшие ученые насилу могли привести в порядок главнейшие происшествия и определить, когда случились оные. Итак, взять за образец людей, живших во времена мало известные нам, есть то же, что подражать тому, чего не знаем теперь и никогда не узнаем. Кроме того, исторический пример сей ни к чему не годится. Карл был сын Пепина, который царствовал; Пепин был сын Карла-Мартеля, первого министра; Карл-Мартель был сын Пепина Геррен-Стааля, который царствовал в Австразии. Что сказали бы рыцари франкские и галльские, Ротгауты, Абгоарды, Ротланды, что сказали бы сии храбрые витязи, если б какой-нибудь капитан стенобитных орудий, собрав шайку стрелков, секирников и других пеших воинов. вздумал провозгласить себя императором и королем, и говорить: ее императорское высочество моя невестка, его императорское высочество мой брат?.. Такое затейливое предприятие никогда не могло бы исполниться. Пример Карла Великого выбран очень некстати; тут есть, как говорит Волней, соблазн противоречия. Даже теперь, спустя тысячу лет после Карла, мудрено привыкнуть называть королем недворянина. Происхождение всех государей исчезает во мраке глубокой древности.
Рассмотрим некоторые мысли правителя Франции. Лишь только успел он возложить на себя диадему, — и тотчас заговорил о своем царском поколении, или династии. Династией называется длинный ряд государей, от одного родоначальника происшедших, и одной областью или царством управлявших. Итак, можно ли назвать династией ряд государей, которые нигде еще не царствовали и которые даже еще не родились? Можно ли назвать династией одно буйное желание господствовать? Человек, посадив желудь в землю, не скажет: — мой дубовый лес!
Во Франции обыкновенно говорили: короли первого, второго, третьего поколения (race). Слово династия употребляемо было немногими учеными. Нынешнее правительство французское умышленно переменяет значения слов. Вы подумаете, например, что под титулом императорским оно разумеет высочайшее достоинство, которым облечены государи всероссийский и австрийский? Совсем другое! Слово император у него значит царя царей, каковы были древние владыки азиатские, или калифы багдадские, управлявшие судьбой малых королевств, каковы Бальзорское или Моссулское.
У нас в Европе другие обычаи. Король христианский получает верховный сан свой от самого себя; в таком случае он может говорить: Божьей милостью мы король. Трибун Каррион сказал: тосканец — наше создание, но милость г-на Карриона не есть милость Божья. Кроме того, еще надобно заметить, что в политической системе Европы до сих пор были только такие короли, которых по крайней мере малая часть владений ни от кого не зависит. По сей причине монархи сардинский и сицилийский, невзирая на гонения от яростных врагов ими терпимые, и теперь еще остаются королями; по сей же самой причине в Германии и в Италии королей нет, и не бывало.
Удивительно, очень удивительно, что французское правительство, которое хочет казаться, будто знает геометрию, беспрестанно уклоняется от задачи, беспрестанно грешит против точности определения. Таким образом оно поступило, вздумавши соединить католиков с протестантами. Оно забыло, что всякая вера основывается на исповедании догматов. Кто отрицается от догмата, тот отрицается и от веры своей. Собрали католиков и протестантов; велели тем и другим доказывать истину, и преклонять противников на свою сторону! Но вера тех и других запрещает им отступать от принятых правил. Можно ли требовать, чтоб одна сторона уничтожила свой догмат, и другая сделала бы то же для миролюбивого обоих соединения? Такой способ соединять веры служит только к уничтожению оных.
Французские правительство ясно показало, что во всех отношениях действует вопреки задаче, вопреки точности определения, вопреки Европе, вопреки своему времени, словом — во всех намерениях своих уклоняется от цели.
Действия не всегда непосредственно следуют за причинами, но всегда непременно следуют. Заблуждения во мнениях влекут за собою ошибки в поступках, за ошибками в поступках следуют бедствия. Я говорил о заблуждениях; теперь следует упомянуть об ошибках, сделанных в течение 1806 года; может быть в нынешнем году совершатся бедствия, плоды первых заблуждений.
Мысли о произшествиях, в 1806 году случившихся: [По поводу заседания Трибуната 7 нивоза] // Вестн. Европы. — 1807. — Ч. 32, N 6. — С. 138-149.
Мысли о происшествиях, в 1806 году случившихся
правитьМы видели, что в трибунате хлопотали о разных средствах обоготворить Наполеона. Хранительный сенат показал менее склонности к идолослужению; однако он хранит ненарушимую верность к новому поколению или династии, и даже к потомкам сей династии. Маршал Периньйон смело ручается за внука своего правнука; сказать правду, в сем случае мудрено ручаться за всеподданнейшее усердие; ибо потомок династии на языке хронологии значит особу происшедшую от династии, которая перестала царствовать. Можно сказать, например государи пелузийские были потомки тринадцатой династии египетской, но никто не называет принца Валлийского потомком Брауншвейгской династии. Слово династия прежде употреблялось в хронологии. Французское правительство привязалось к нему, не понимая, что оно значит; это весьма выгодно для того, кто нарочно смешивает все понятия, чтобы поживиться чем нибудь.
Сенаторы, ничего не занимая от языческого идолослужения, не менее трибунов отличились разнообразными вымыслами остроумных похвал; однако Ласепед, кажется, перещеголял всех пышными картинами и красивыми выражениями. Сей премудрый сенатор употребил особенное старание изобразить прекрасные качества души и сердца своего витязя; более всего он выхваляет его за то, что предохранил Европу от нашествия орд северных варваров[2].
Но посмотрим, какие мысли наполняли голову витязя Ласепеда, во время пребывания его в главной квартире своей, в Шенбрунне. В пятом номере Монитера напечатаны собственные слова его. Он сказал: Жестокое вероломство королевы неаполитанской должно быть наказано, хотя бы тридцать лет надлежало сражаться народу.
То есть французы должны проливать кровь свою тридцать лет, лишь бы только Иосиф был королем неаполитанским. Англичане правы, говоря нам уже пятнадцать лет, что правительство французское не прочно, и что с ним нельзя начинать сношений о мире; ибо договор состоит не в письменном условии, которое можно толковать на тысячу разных способов, но в самом примирении, которое есть душа договора. Кто хочет хранить мир, тот должен показывать на деле свое миролюбие. Но ежели для каждого из членов семейства, беспрестанно умножающегося посредством обрядов усыновления, надобен престол; ежели для каждого армейского генерала надобно государство, то никакой договор не примирит Европу с народом, имеющим такое странное правительство[3].
Глава правительства французского провел и юношеские лета свои в стане революционном. Читая историков, он почерпнул из них о государях и коронах школьные понятия, какие только можно получит от Плутарха и Ксенофана. Но ни из чего не видно, чтобы он вникал в глубокие правила европейской политики. Недостаток сей заменяет он сентиментальными понятиями о мере нужной любви народов и государей к великой нации. Все есть не иное что, как мнения, каждый день переменяющиеся, и не имеющие никакого отношения к выгодам государей.
Система христианских монархов основывается на многих подразумеваемых условиях, которые, не будучи написаны ни в каком договоре, служат вместо закона для всех кабинетов. Когда какой-нибудь король обнаружит склонность свою к завоеваниям; большая часть государств европейских, по силе упомянутых условий, совокупно заботится о своей безопасности, как это и случалось при Карле V, при Филиппе II, при Людовике XIV. Ныне правительство французское вопиет против военных союзов или, как оно называет их, коалиций, которые в самом деле суть естественное следствие ненасытного его честолюбия! Державы равным образом хранят еще другое условие, состоящее в том, что когда продолжаются переговоры о мире, тогда надлежит удерживаться от завоеваний. Итак, не удивительно, что после присоединения Генуи ко Франции война снова загорелась.
Отважность французских солдат закрыла политические ошибки; но договор Пресбургский показал, что Франция взяла себе много для того, чтобы взять еще больше. Европа могла бы извинить ее, что потребовала Венецию, будто бы от имени Итальянского королевства; но Далмация, которая со стороны Адриатического моря граничит с Венгриею, и которая долгое время была соединена с сим королевством, Далмация на что другое могла быть полезна Франции, если не для нападения не Турецкую империю?
Сверх того французское правительство даже не позаботилось скрыть свое честолюбие; нет, оно еще старалось обнаружить его — в сие-то время заблуждение начало производить ошибки. Здесь наблюдатель должен замечать с большим вниманием, ежели хочет видеть связь причин с их действиями.
В Шенбрунне, — от исступления, произведенного успехами, идолопоклонством сената и трибуната, от чрезмерного движения желчи — в Шенбрунне возник умысел восстановить господство ужаса, для того чтобы слить всю Европу в одну армию, разделенную на толпы немецкие, голландские, итальянские. Знаю, что многие политики думали иначе о сем умысле французского правительства; судя о том, чего оно хотело, по тому, чего должно было бы хотеть, думали, что оно намерено дать вид союза той власти, которую Франция присвоила себе над сопредельными областями. Может быть сии мнения и справедливы, может быть начальнику французов, который видел, что могуществу его не достает только того, чтоб вся Европа признала его в похищенном достоинстве — иногда приходило на мысль сделать пределом своего честолюбию реку Везер, а власти своей реку Инн; однако сии минуты умеренности находили на него весьма редко. Грозными вызовами приглашая солдат на праздники, он заставлял догадываться о вновь замышляемых нападениях. Договоры, основанные на праве победы, тотчас были нарушаемы, французские войска переходили из одной области в другую, находясь вне Франции; стояли в границах союзных владений, от нее зависящих, то есть Франция не имела уже никаких границ, и не признавала ничьих границ в Европе.
Кажется, что со времени подписания Пресбургского договора никто в кабинетах Европы не знал, чего хотело французской правительство; кажется что само оно также не знало, чего хочет, то вступаясь за выгоды Европы, то намереваясь опустошать ее, беспрестанно угрожая, округляя, даруя, отнимая, меняя и возводя на престолы, соединяя узами брака! Самые бодрые умы не могли следовать за быстротою его политики. С одной стороны, народы не знали кому принадлежать, с другой шайки удальцов ничего не хотели знать кроме своих знамен; легко могло случиться, что в Европе настали бы времена гвельфов и гибелинов — времена, когда кондотьеры водили с собою толпы сволочи, обещая им предавать города на расхищение.
Россия имеет довольно силы для предохранения себя от сих несчастий; но для предохранения Европы потребно содействие других держав.
Мы сказали выше, что самые бодрые умы не могли следовать за быстротой французской политики, со времени подписания Пресбургского договора. В самом деле, какое живое воображение должен иметь тот, кто в состоянии похвалиться, что знает все, что сделало французское правительство в течение шести месяцев, и что оно хотело сделать! Посылки в Турцию, в Персию, в Китай; намерения в рассуждении Испании, Португалии, островов Балеарских, городов ганзеатических; восстановление иудейской веры и проч., и проч., и проч.
Заметим во-первых, что для основания империй беспокойная политика известного кардинала Альберони недостаточна; заметим еще, что ум Альберони, соединенный с бешенством Аттилы, есть такое явление, каких не находим в истории, и что оно долженствовало произвести бесчисленные бедствия.
Бедствия сии не страшны для России. Начав вести переговоры в Париже, она помышляла только о благе человечества. Мочь, данная дипломатическому чиновнику, не будучи беспредельной, была весьма обширна; вот новое доказательство, что в С. Петербурге всемерно старались удалить препятствия восстановлению всеобщего спокойствия. Но сия обширная мочь не отнимала права подтвердить условия. Договоры, заключаемые между двумя первостепенными державами, суть постановления весьма важные, требующие зрелого рассуждения. Только такое правительство, которое не уважает никаких договоров, только такое правительство может решиться играть ими и объявлять, делать их известными свету, не дожидаясь окончательного подтверждения. Склонность играть священным правом народов, есть отличительное свойство французского правительства. Взглянув на него с сей стороны, тотчас увидим одно из величайших заблуждений, от которого происходят многие ошибки. Во-первых, замечаю, лишь только откроется во взаимных отношениях между государствами и вообще между людьми какое-то несовершенство, которое не может быть отвращено правом народным; то французское правительство тотчас ловит его, делает его непременным своим правилом и соображает с ним свои поступки. Опыт показал, что договоры иногда нарушаются; следственно никогда не должно хранить их! Бывают случаи, что сильнейший предписывает всем законы, следственно он всегда может повелевать, следственно сила должна служить вместо закона, следственно сила может не повиноваться никаким законам. Захватив, например, какую-нибудь область, можно тотчас продать ее или променять, можно даже торговаться об уступке такой области, которая давно уже отдана, или о такой, которую положено присвоить. Нет сомнения, что новое право народное, введенное французским правительством, заставит его переходить от заблуждения к заблуждению, от ошибки к ошибке, и наконец сим путем доведет его до погибели[4].
С сими-то правилами соображаясь, французское правительство нарушило мир с Пруссией, и расторгло связь, которой свойство я теперь намерен рассмотреть, и показать, хорошо ли для собственных своих выгод поступила Франция в сем случае.
Три века сряду Франция была соперницей Австрии в Италии, во Фландрии, в Испании. От того произошло взаимное недоброхотство, почти столь же приметное, какое существует между Францией и Англией. Более пятидесяти лет недоверчивость господствовала между Австрией и Пруссией. Итак, Австрия имела двух сильных соперниц, которые по сей самой причине должны были жить в союзе. Время утвердило связь сию и чувствования, ею производимые, сделало, так сказать, священными. Но французское правительство мир с Пруссией почло преградой для своего властолюбия. Оно захотело иметь не союзников, но покровительствуемых, даже подсудных ему. Здесь надобно прибавить некоторые замечания, которые объяснят все дело.
Ваш союзник полезен вам, потому что он досягает до тех точек, до которых вы досягнуть не можете, и между тем сам печется об охране своих владений, для которых не нужна ваша помощь. Ваш союзник имеет у себя других союзников же: сие обстоятельство распространяет круг вашего действия. Но союз из многих государств состоящий и находящийся под вашим покровительством, сопряжен со всеми неудобствами обширности владений, не доставляя никакой выгоды от сих владений. Империя, приемлющая союз под свое покровительство, подвергается опасности быть уязвляемою на всем пространстве союзных областей, которые, так сказать, бывают осуждены терпеть все несчастья войны и тогда, когда неприятель приближается к границам покровителя, и тогда, когда покровитель идет навстречу своему неприятелю, в обоих случаях бедственное состояние покровительствуемого должно произвести в нем чувствования весьма невыгодные для покровителя, и не обещающие тех пособий, которых он мог ожидать. В самое несчастное время для Франции, Рейн может долго защищать ее от неприятелей, но нападите на Францию в Баварии или в Венеции — не то выйдет. Кроме того, Рейнский союз не имеет тех средств, какие имела Пруссия. Итак, Франция потеряла сильную союзницу и получила рабу, от которой нельзя ожидать больших выгод.
Сделаем еще несколько замечаний. Связь между Францией и Пруссией была основана более на соперничестве, нежели на взаимной пользе. Главная польза Франции состояла в умножении народного богатства посредством торговли и промышленности; но в сем отношении выгоды обоих государств не имели никакой взаимности между собою. Обстоятельства Пруссии совсем другие, относительно к России. Реки обоих сих государств текут в одно море. Произведения берегов Буга по сей реке отправляются в Пруссию. Изделия прусских мануфактур привозятся в Россию и даже в Китай. Пруссия, для выгод морской торговли своей, имеет надобность в такой союзнице, у которой есть флоты. Следственно можно утвердительно сказать, что для Пруссии полезна перемена союзников, и что Франция, расторгнув связь с нею, сделала такую ошибку, за которую не вознаградит себя временными корыстями разбоев.
Здесь прерываю свои замечания об ошибках французского правительства. Время, которое обнаруживает все, покажет нам следствия, и сии следствия должны произвести великую перемену в европейской политике. Ибо если доказано уже, что французские войска не могут надеяться важных успехов за Вислой, то следует, что и плоскодонные суда булонские суть не что иное, как бесполезная куча досок, парусов и снастей, за которые заплачены великие деньги; следует еще, что французское честолюбие непременно должно разбиться где-нибудь — или при Харибде, или при Сцилле.
Можно бы вывести еще другие важные заключения.
Мысли о произшествиях, в 1806 году случившихся: (Окончание): (Перев.) // Вестн. Европы. — 1807. — Ч. 32, N 7. — С. 216-228.
Дополнения к мыслям о происшествиях 1806 года.
правитьВ Лондоне издана в свет книжка под названием: Бумаги, относящиеся к последним переговорам о мире между Великобританией и Францией, представленные парламентам Соединенного Королевства, 22 декабря 1806. — Не будем исследовать, полезно ли для народов и государей делать известными сношения договаривающихся сторон, когда война еще не окончилась, и когда бедствия, ею причиняемые, отчасу увеличиваются, — или не лучше ли было бы, следуя правилам прежней дипломатии, внушать набожное благоговение к министрам мира и к таинству пожертвований, которые делаются для заключения мира? Сей вопрос завел бы нас очень далеко; но как переговоры, в Париже продолжавшиеся, обнародованы; то мы по сему случаю прибавим еще некоторые свои замечания к прежним.
Рассматривая начало письма от министра Фокса[5], не без удивления видим, что сей искусный политик пишет к французскому министру о таком деле, которое существенно принадлежит до полицеймейстеров лондонского и парижского. Г. Фокс говорит сам: кажется, что все сие ничего не значит. Каково бы намерение г-на Фокса ни было, однако французский министр подумал, что он хочет завести переговоры о мире, и начал действовать, соображаясь с сим своим предположением. Законодательное сословие не замедлило объявить (2 марта 1806), что хочет мира; за основание приняты статьи Амьенского договора.
На уведомление о желании мира Фокс отвечает тоном доверенности! Талейран, в письме своем от 1 апреля на сей ответ, требует только равенства; он хочет, чтобы не мешались во внутренние дела французской торговли, и чтобы каждому предоставлена была свобода распоряжать своими таможнями по произволу. Все сие точно соответствует справедливости и умеренности.
Французский министре пишет: вы обладатели морей; Наполеон человек, ему надобен отдых. И — такой кроткий язык, по-видимому, не открыл глаз английскому министру! Он написал в ответ, что чистосердечие его превосходительства многих обрадовало в Лондоне. Однако перед окончанием письма упоминает, что твердо положено не вступать в переговоры без России. Французский министр в первом ответе своем тотчас изменил своему расположению. Охотники до политических дел пускай заглянут в книжку, напечатанную в Лондоне. Мы заметим только, что французскому правительству не удалось преклонить кабинет сент-джемский, что оно совершенно обнаружило свою политику, и что сношения и переговоры оно почитает не дорогой к миру, но средством к новому хищению, к новым завоеваниям.
В самом деле, чего хотело французское правительство? — Оно знало, что войной не откроет себе пути к Мессинской пристани, и потому старалось употребить в свою пользу наклонность Англии к миру. Оно предлагало ему все владения, которых не могло отнять, и все области, которые могло удобно занять снова, как например Ганновер — который однако был уже уступлен Пруссии. Об Индийских селениях ничего не сказано. Словом, французское правительство хотело не мира, но — Сицилии.
Сен-клудский кабинет почувствовал, что замыслы его обнаружились, и тотчас по-прежнему заговорил тоном грозном. Известна молва о явном намерении завоевать Португалию.
Тщетные переговоры сии имели следствия, которые навсегда останутся в памяти. Пруссия рушила связь свою с таким союзником, который, отдав ей область, торговался об уступке другим той же области; союз между Россиею и Англией сделался еще тверже, и кабинет сен-клудский совершенно обнажил свое честолюбие, которое до того времени отчасти скрывать старался.
Если б хранительный сенат хранил хотя тень любви к отечеству, что должен был бы он сказать о такой переписке, в которой министр говорит англичанам вы — обладатели морей, — в которой уступает им левантскую торговлю единственно для того, чтобы все цветки венца неаполитанского соединить на одной из голов Наполеонских! Что должен был бы он сказать, когда, спустя потом шесть месяцев, настоящий Наполеон вздумал тащить 200 000 французов к берегам Вислы, говоря: здесь хочу я завоевать индийские селения, вздумал опустошать ганзеатические города, которые одни только подкрепляли французскую торговлю! Вот о чем прилично рассуждать французскому сенату, а не плести утомительные похвалы и сочинять школьным слогом высокопарные приветствия.
Дополнение к мыслям о произшествиях 1806 года: [Замечания по поводу изд. в Лондоне кн.: Бумаги, относящияся к последним переговорам о мире между Великобританиею и Франциею, представленныя парламентам Соединеннаго королевства, 22 декабря 1806] // Вестн. Европы. — 1807. — Ч. 32, N 8. — С. 311-315.
- ↑ Нечто похожее читаем в описании Макартнеева путешествия. Когда Те-Шу Лама умер в Пекине от оспы, император Киен-Лонг подумал, что Бог, пользуясь сим случаем, воплотился в его особе; но сия мечта основывалась на учении ламаистского суеверия.
- ↑ Сенатор Ласепед, известный сочинением о змеях, напрасно изволит называть нас ордами варваров. Видно, что господин историк пресмыкающихся, делая наблюдения свои над сими животными, научился язвить и пресмыкаться.
- ↑ По системе, принятой христианскими государствами Европы, мудрено согласить наследование престола с новыми владетелями, а особливо, когда сии владетели люди неизвестные. На каждом шагу встречается противоречие. Короли европейские говорят: мой народ; это значит то же, что мои дети; народ говорит: наш король, это значит то же, что наш отец; потому что предки сего короля были короли народа и что наследственное отношение есть в самом деле отношение отеческое. Начальник французов, говоря мой народ, верно почитает себя Наполеоном шестнадцатым или семнадцатым! Это также служит доказательством, что он живет не в своем веке.
- ↑ Не в артиллерийской школе учатся управлять империями; руки, привыкшие действовать прибойником, не способны держать скипетр, не унижая монаршего достоинства.
- ↑ См. Вестник Европы номер 4 стр. 296.