Мысли о музыке
правитьПривольно душе носиться по волнам звуков, по гармоническому их разливу в широту и глубину. Я страстно люблю эту музыку, которая то возносит дух на какую-то высоту, светлую, божественную; то, прихотливо волнуя неизъяснимой тревогой, низвергает в неизмеримую глубину — глубину смертную и мрачную; то снова несет в область света и утешения, дышит на него роскошью жизни и набожным успокоением.
Но звук умер. Душа погружается сама в себя, томится неразгаданностью того влияния, той власти в музыке, которой она так охотно, с таким наслаждением покоряется. Отчего в музыке (когда она создание гения), отчего в этой музыке слышится такой усладительный и знакомый душе голос? Откуда в ней эта власть над душою? Откуда эта полнота, как будто в ней целый мир, вся повесть жизни и судеб со всеми превратностями?
Отказываюсь от суждений — и мысли родятся, пробуждаются заветные думы; берусь рассуждать — и мысли бегут, бегут, как звуки, уходят, свободные, от оков моего слова; я не найдусь дать образ этим бесплотным, чудным видениям души.
Нет! Сокрушительные вздохи не облегчают сердца. Мне чудится, мне снится, как эти музыкальные звуки дробятся и бегут в бесконечность… Я слышу, как на эту песню, на этот отзыв струны откликается все близкое, родное в природе… Признайся же мне, гений-музыкант: ты у природы подслушал гармонические звуки свои? Ты только собрал тоны, рассеянные в беспредельном пространстве, и приблизил к нашему уху? Ты создал из этих тонов общий поэтический язык жизни, воодушевил их жизнью собственного сердца и фантазии? Ведь в смысле твоих звуков заключается вся наша душа, вся постигаемая ею природа?
Сильно, неумолкаемо говорит в нас за себя побуждение высказывать тайны своего сердца. Одинокое, глубокое чувство тягостно, невыносимо. Дайте ему слово, дайте голос, дайте инструмент — это чувство должно вылететь, хоть на ветер, но только вылететь! И у человека есть это слово, этот голос, этот инструмент. Он рад ему — рад способу выразить себя и, даже выражая что-либо постороннее, он не воздержится, что оно сколько-нибудь не было проникнуто его собственным чувством. В этом-то чувстве вся тайна явления наших инструментов, и вся тайна того, почему в звуках мы слышим преимущественно историю человеческого сердца. Звуки приятной мелодии, звуки торжества, ужаса, уныния и тоски — все это повторение того, что условливает явление человеческой улыбки, светлого взора, кипения страстей, слезы и тяжких дум. Самое безотчетное наслаждение музыкальностью волнуется только под влиянием этого смысла ее. Душа им тронута, хотя и без ведома об этом. Какими бы глазами мы ни смотрели на ноты и струны, они все будут те же буквы, те же слова, удаленные только от определенной частности их значения в музыкальную поэтическую общность. Человеческий голос, соглашая текст песни с звоном инструмента, есть самый внятный и пленительный представитель того тесного союза, который находится между жизнью звуков и жизнью нашего сердца, между душою всякого музыкального создания и духом каждого внемлющего ему без равнодушия; а характеристическая мимика под тон музыки явно указывает на этот союз. Музыка — мятежная душа наша.
Но это обилие, эта роскошь, эта полнота, эта бездна тени и света в гармонических звуках — целый мир, целый мир со всеми своими изменениями, превратностями и разнообразием. Почему же так? Не может ли слово микрокосм-человек объяснить это? Не может ли дать мысль и поставить эту тайну не тайной — любовь наша к родной внешней природе, крепко допытливая наблюдательность и внимание к ней? Да! Струны гения звучат жизнью всемирной: рев зверя, голос птицы, шелест ветерка, плеск волны, раскат грома, завывание бури, стон жадного пламени, шум дождя — все отозвалось на струнах под его рукою, все получило от него вторую, поэтическую, жизнь. Сдается, будто и то, что молчаливо живет, что сказывается сознанию только цветом, запахом, вкусом, и без того и другого существует только как осязаемое, — даже все это вошло в состав, вошло в смысл той оратории, которую создает музыкант. Нижние октавы, если следить их в некоторых изменениях, дают идею чего-то мрачного, горького, тяжелого; высокие тоны, напротив, более или менее приятны: они заключают в себе какую-то сладость, что-то легкое и светлое. Так все откликается на свой родимый звук. Все предметы подходят под свою родную идею известных звуков и остаются навсегда ему верными. Возьмите на вашем инструменте любимые ваши аккорды! Они приведут на память все вам любезное; эти звуки заговорят языком дружбы о местах, священных для вас в воспоминании, о всем, что когда-либо произвело на вас приятное впечатление. Гуляйте тем полем, которого местность — живая картина, где шумит рожь поспевающим колосом, заходящее солнце обливает светом отдаленный лес, приятная тень далеко сошла по скату холма на зеленый берег реки, тихой и светлой, как небо, — вам придут на память песни счастья, вас посетит охота их слушать, их петь, если на душе у вас так же безмятежно. Мы не можем, хотя бы захотели, ни разрознить между собою этих соприкасающихся понятий, ни изгнать их из смысла известных звуков, ни даже разорвать тайную связь между самими предметами, им соответствующими. Каркающий ворон ни на что не поменяет мрачных ветвей высокого дуба; его густолиственная сень, закрытая от света и веянья тихого ветра родственными объятиями, лобзается с бурею и утешается черным крылом искони знакомого ему прорицателя непогод. Вот предметы, связанные как бы брачным союзом; и только им подобные могут дать идею для песни дикой и мрачной, и, наоборот, только они подойдут под идею такой песни. Сгоните лебедя с чистых вод его — он опять к ним прилетит: там родина его белой одежды, там любо и привольно ему купаться и оглашать места спокойствия легкой и сладостной песнью; там не запятнается его пух прозрачною волною; в торжественные минуты тихого дня и ночи там отражается для него светлая лазурь неба и горит золото лучей звездных. Вот предметы, которые также как бы ищут друг друга, манят к себе друг друга приветом родства, и только они, как почему-то близкие предметы, могут пробудить на струнах песнь отрадную и отзовутся на звуки ее. Так можно включить в смысл каждой музыкальной песни все ее родное, все не чуждое ей в нашем сердце, в предметах и событиях всего мира. Так подобраны аккорды на великом инструменте, называемом природою; тайну их создания гений-человек, сам того не зная, перенес на свои струны. Напрасно же, ударяя в струны, я бы сказал: звуки здесь, под моею рукою; тронув их, я тронул бесчисленное множество струн мира, через нашу мысль звук бежит в бесконечный ряд своего сродства между предметами, деяниями, мыслями. Сила звука — легкие крылья, чтобы носиться духом в беспредельности жизни… Душе, приласканной звуками, снятся все сладчайшие сны действительного и возможного, снится вся драма жизни в ее идеале. Безмолвные краски, создания резца, океан вод, океан человечества, все — от текущих по своим путям светил неба до полевой травы, — все это музыка, все ее осуществленное слово; душа поняла его и создала себе на память ея обличья бесплотный гармоничный звук. Но одна и та же жизнь мира вечно переменчива и глубок смысл ея; нескончаем труд гениев уловлять этот смысл…
Не теряет ли своей высокой цены искусство гения музыки чрез подражание природе, чрез такое, хотя бы и неумышленное, заимствование? Нет! Вникнем в тайну нашего сродства с природою — и его поэзия, его творческое искусство представится во всем величии своего характера. Искони есть в нас вера в это сродство. Мы безотчетно любим природу, ей доверяемся, дорожим ею, хотим ее понимать и разглядеть, как сердце друга. Мы невольно вслушиваемся в шум ветра, задумываемся при плеске волн; нам кажется, что это вопль и плач, что и у природы есть также пора грусти и пора радости. Это всегда указывало на наше сродство с нею, и мы уже не слепо верим наконец в это сродство; понятно, по крайней мере, то, что жизнь повторяет свое единство во множестве людей и опять в единстве человечества; что в человеке те же стихии, те же силы духовные и недуховные, какие видим в целой природе, включая и свою личность в общую сферу бытия. Сила этого-то сродства связала нас, слила с природою. Мы находим и себя в природе, и природу в себе. Личность человечества существеннейшая, все связующая собою, конечная часть общей жизни мира.
Успехи развития человеческой жизни поэтому суть успехи одной и той же природы; это общий ход ее. Разумея одну и ту же жизнь так бесконечно распростертою и сосредоточенною в существе, способнейшем углубляться в ее бесконечность, что бы оставалось для человечества на высокой его степени, в пользу собственного самонаслаждения, если не стараться раскрыть, видеть это бытие в полном величии, следить тайны эстетических его достоинств, раскинутых во всех сферах? Мы только малая часть, сжатое отражение того целого, в котором совершается жизнь во всем бесконечном размере. Отклоняясь из эгоизма от созерцаний этой бесконечной жизни, мы уклонились бы только от полноты, от возможной для человека обширности и глубины существования, наслаждения. Говоря о музыке, признаемся, мы бедно бы выразили находку струн, находку инструментов, если бы не воспользовались ими, как средством приблизить к себе божественную идею гармонии, осуществленной на пространстве. Кто думает иметь притязание на имя великого гения музыки, на того его талант возлагает даже обязанность — это бессознательно действующее внутреннее требование души — пробудить в своих струнах благовест высочайшей гармонии бытия; его святой долг — вслушиваться в тайну свершающегося пред ним и в нем изучать язык природы, воспринимать впечатления в глубину души, чтобы дать своим созданьям жизнь многообразную, многообъемлющую, всемирную; да всякий, имея внутренний слух, слышит через него гармонию дел Создателя. В торжественнейшие минуты вдохновения — вдохновения, осенившего некогда главу Пифагора, можно непосредственно ощущать в душе пребывание этой гармонии во всей природе, как бы видеть ее бесконечность, слышать ее вечность. Уничтожайте пространство, отделяющее вас от великих явлений, передайте все способности ваших чувств одной душе — все великое настоящее и минувшее заговорит вам языком этой гармонии. Прах некогда великих пробудит силы вашего духа; летописи мира взволнуют чувство высокого; с ненасытимой жаждой ведения вы остановите взор у памятников великих событий; оружие завоевателей отгрянет, отзовется торжественной песнью гениальных предприятий; уединенная дума философа повеет трогательным соло — соло души, мыслящей о бессмертии и смерти. Вы постигнете музыкальное в делах человека. Неситесь мыслию, неситесь духом к поэзии земли! Там снежная, мертвая пустыня полюсов… Безотрадна там жизнь… Но эти пустыни имеют свои музыкальные вьюги, гуляющие с серебристой пылью по звонким, чистым, необозримым льдам… Там массивная лава металлов борется с могучим пламенем внутри земли… Она может пугать, но и самый испуг этот велик для души… Лава ревет, клокочет с шумом неподражаемо глубокой октавы и с изумительным грохотом и великолепием извергается из бездн своего тайного жилища… Вот глубь океана. Чувствуете ли, что океан можно только любить? Что душе хотелось бы его измерить, постигнуть и заглянуть в пропасть морей; душе весело, упоительно, что эта глубь вод лежит в мертвой тишине, что в ней родина целой половины существ, одушевленных, быстрых, могучих; им легок путь сквозь плотно слиянную массу волн; эти волны текут, то уходя в безвестное дно, то с плеском, слышимым нами, лобзая гранит берегов, и снова уносясь в неизмеримый свой путь, шумно и торжественно… Вот могущественный, вечно свободный ветер; наблюдайте этот ветер, возметающий прах земли! Он изумляет своими музыкальными вихрями, бурею и быстротою самую скорую мысль, волнует вершины лесов, поднимает горы средь океана, несет на своем хребте дикие облака, улетает из-под громов с воем и свистом и — исчезает… Носись с ним, поэт, гений музыки! Обтекай с ним мир слухом души твоей!.. Но своенравная игра морей смывает кровли селений с лица земли, взрыв вулкана засыпает прахом многолюдные города, жаркий ветер дышит на царства гибелью, кровью утучняются наши пажити, вопль человека умирает, никем не услышанный — мрачен мир, подумаешь; в нем только звучная брань стихий (шум диссонансов)… Неправда. То звуки, еще не понятые нами. Быть может, то последний раз ладный звон струн, застаревших во времени, или нарочно оборванных, как негодных, по своему своевольному раззвучию с гармонией… Чудо пробудит новые струны!.. чудесный мир! Услышу ль я твою гармонию, когда приложусь мертвым слухом к земле, когда закроюсь безмолвною одеждой могилы? Не умру! — жив буду! Это слово неба на земле.
Мысль увлеклась в бесконечность думой созерцаний. Так всегда располагают душою музыкальные звуки; я теперь же под их влиянием. Да! Музыка — общий идеальный язык природы. Ее аккорды перенесены в аккорды мира. Ее подслушал у природы гений-человек. Он собрал тоны, рассеянные в беспредельном пространстве, и приблизил к своему уху, одушевил их жизнью своего сердца и фантазии.