Мысли и воспоминания о Фурманове править
Четыре года прошло, как умер Дмитрий Фурманов.
Помню его последние дни. Сначала пресловутый грипп свалил его в постель. Через несколько дней получилось осложнение. Началась высокая температура.
Более 10 дней крепкий организм мучительно боролся со смертью.
Фурманов умирал так же бесстрашно, как и жил. Всякая болезнь, даже самая опасная, всегда до последней минуты оставляет какую-то надежду на выздоровление. Фурманов еще за 3—4 дня до смерти был осужден. И ото было точно, бесповоротно решено. И все ого друзья об этом знали; об атом говорили;
— Фурманов умирает.
Час за часом застывали, прекращали работу винтики живого, еще недавно полного анергии организма,
И все же смерть Фурманова долго казалась тяжелой нелепостью. Вероятно потому, что образ закаленного фронтовика, краснознаменца, бесстрашного военного комиссара, весь облик этого красивого, бодрого, настойчивого человека как-то совершенно не вязался с представлением о смерти.
Мы встретились о Фурмановым впервые в 1923 году в Высшем военно-редакционном совете. Я был в то время редактором журнала «Красноармеец». Он пришел в редакцию и предложил два отрывка из своей книги «Чапаев». «Чапаев» тогда еще не был опубликован, и характерно, что Фурманов вообще сомневался, стоит ли предложить это произведение какому-нибудь издательству.
— Издавать надо что-нибудь основательное. Какой я, к черту, писатель? Это просто наброски.
Что касается отрывков, переданных им в журнал «Красноармеец», то он предложил их, главным образом, потому, что они казались ему поучительными в политическом и военном отношениях.
Всякому редактору приходится иногда убеждать того или иного автора в том, что произведение его неудачно. Слушать это не очень приятно, поэтому редко какой автор спокойно выслушивает редактора.
С Фурмановым, через несколько дней после того, как он принес в редакцию свои рукописи, у меня произошел разговор обратного порядка.
Я убеждал его, что отрывки хороши, интересны, а он не верил. Уже тогда я почувствовал в этом человеке не только хорошую скромность, но и огромную требовательность к себе, к литературе, к своему творчеству.
Думая о том или ином писателе, выросшем в послеоктябрьскую эпоху, я иногда задаюсь вопросом:
— Был бы он писателем, если бы не было революции?
Этот вопрос кажется мне далеко не праздным.
В отношении целого ряда писателей, в том числе и некоторых пролетарских, если хотите, вопрос можно решить положительно: да, они все равно были бы писателями. Их творчество развивалось бы, конечно, в иных формах, в ином направлении, под знаком иных проблем, но они наверняка были бы писателями, если бы революции даже не произошло.
В отношении Фурманова можно сказать безошибочно; не будь Октябрьской революции, не было бы пистоля Фурманова.
Но ведь Фурманов был талант? Конечно, талант незаурядный, но этот талант погиб бы. В данном случае это не произошло, потому что революция, гражданская война представляли собою почву и необходимые условия для произрастания такого писателя, как Фурманов.
В последние годы пишут очень многие. Особенно много пишут среди людей военных, перенесших испытания гражданской войны. Пишут обычно неумело, плохо. И это, конечно, не отрадно, но отраден самый факт того, что к литературному творчеству потянулись (без преувеличений) десятки тысяч людей. Это выражение нашего культурного роста. Но не только в этом дело. Дело еще в том, что эти годы обогатили людей невероятным опытом жизни и борьбы. Люди несут в своей памяти и в своем сердце такие факты, которые может быть никогда не повторятся.
— Если бы я владел пером, сколько бы я мог описать интереснейших историй. Сколько материала накопилось в памяти!
Об этом часто сокрушаются те, кто делал революцию.
Революция, гражданская война обогатили Фурманова исключительным опытом. Он видел вещи, которые не каждому дано было видеть. Он прошел блестящий боевой путь с легендарной дивизией Чапаева; в качестве комиссара красного дессанта совершал смертельно опасный путь в тыл белых, был контужен и несмотря на это до последней возможности оставался на боевом посту. Он из Грузии пробирался на Дон, воспаленный белогвардейщиной и т. д. Это не шуточные дела. Об этих-то делах хотел и мог писать Фурманов. Простая, бесхитростная передача того, что он видел и знал, что делал собственными руками, придавала всем его произведениям горячую напряженность и силу. Материал фурмановских произведений, даже если бы его не коснулась руна художника, сам по себе трогает и волнует нас. От страниц «Чапаева» и «Мятежа» трудно оторваться.
П. С. Коган в своей статье о Фурманове правильно отмечает: «Читатель так захвачен тем, что делает их автор, что у него не остается внимания к тому, как об этом вас сказано».
Сколько изумительных исторических фактов и явлений проходит мимо наших писателей только потому, что эти фанты и явления не укладываются на прокрустовом ложе определенного сюжетного узла!
Рассматривая произведения Фурманова с точки зрения установленного сюжетного метода, некоторые утверждают, что Фурманов не был беллетристом-художником, что он был очеркистом. Это неверно. Во-первых, и очеркист может быть художником (Ларисса Рейснер), во-вторых, Фурманов был художником сильным, своеобразным — с каких угодно точек зрения.
Фурманов не «сюжетный» писатель, он писатель факта. Но кого не захватывали «Чапаев» и «Мятеж»? Трудно найти советского человека, который без волнения читал бы эти книги.
Рассказывают, что однажды Л. Н. Толстой сказал одному человеку, пережившему очень сложную скитальческую жизнь:
— Напишите свою биографию, и эго будет гениальная книга.
У Фурманова богатая биография революционное бойца, и он сумел рассказать ее. В этом и заключается его творческий метол в этом заключается интерес и своеобразие его произведений.
Фурманов был создан революцией, он питался ее соками. Чашу испытаний и радостей нашей грандиозной эпохи он выпил до дна. Он не варился в собственном соку. Он вместе с другими проделал величайшую в мире революцию. Он был воин, коммунист и уже потом писатель, и в этом преимущество его, именно, как писателя"
К гробу Фурманова были прикреплены старая боевая шашка — наследие фронтов — и его книги.
В этом непривычном сочетании — весь Фурманов — героический воин революции и потому замечательный писатель.
