Лит. наследство. Т. 33/34
М.: Изд-во АН СССР, 1939.
Найденные в ИРЛИ, в архиве «Русской Старины», «Мысли о романах» Болотова — сборник небольших статей о переводной и русской прозе второй половины XVIII столетия.
Как и множество других работ Болотова, статьи эти не были опубликованы ни при жизни автора, ни впоследствии и в течение долгого времени считались утерянными.
В 80-х годах Н. В. Губерти опубликовал в «Библиографе» две статьи Болотова о Карамзине среди других историко-литературных заметок. В комментарии Губерти рассказывает, как он случайно приобрел на базаре рукописный томик. Это был «Современник или записки для потомства» 1795 г.
Этим и ограничиваются публикации из Болотова, посвященные специально историко-литературным вопросам.
Впервые «Мысли о романах» (две части 1791 г.) указаны С. Масловым в описании рукописей Болотова, помещенном в «Земледельческом Журнале» за 1838 г.
Вот что пишет Болотов об этой своей работе в «Записках»:
«Между тем при всех моих хлопотах, разъездах и переездах не оставлял я и своих литературных упражнений и все праздные и остающиеся от дел часы посвящал оным. На меня приди около сего времени охота писать критику на все книги, которые мне прочитывать случалось, и критику особого рода, а не такую, какая и ныне пишется, но полезнейшую… Но дело сие было прямо на безделье и совершенно пустое. Книги, написанные мною по сему предмету, стоят с того времени по сие никем не читаемые в моей библиотеке и занимают только собой место; пользы же никому не производят и едва ли когда-нибудь произведут, поелику я не с тем намерением их и писал, чтоб могли они когда-нибудь быть напечатаны и обнародованы» («Записки», т. IV, стлб. 799—800).
«Критика особого рода», как и множество других трудов Болотова, не вошла в литературный обиход и осталась достоянием семейного круга.
Однако для историка литературы найденные материалы имеют значительную ценность.
Дело в том, что в эпоху крепостнического абсолютизма, в период, когда только зарождалась буржуазная идеология, критической литературы в том смысле, как мы ее понимаем теперь, не было. (Это и объясняет характерную примитивность критических опытов Болотова.)
Критика была случайным, а иногда и личным делом драматургов, поэтов и ученых, была чужда ясно выраженных социальных тенденций и оставалась в стороне от дворянской публицистики, своеобразно и широко развивающейся в сатирических журналах.
В первой половине столетия она исходит из пиитик, выражающих эстетические представления классицизма.
Теории Роллена, Батте и в особенности Буало переходят к русским литературным кругам, своеобразно связываются с практикой Тредиаковского, Сумарокова и Ломоносова.
Во второй половине столетия появляются работы, все еще исходящие из поэтики классицизма, но воплощающие идеологию сентиментализма растущей европейской буржуазии. Эти работы (среди них не последнее место занимает Зульцер, учеником которого стал Болотов на всю жизнь, познакомившись с его книгой «Разговоры Сульцера о красотах естества» 1777, во время елизаветинского похода в Пруссию) во многом определяют литературную критику второй половины столетия.
Об изменении вкусов дворянства и о столкновении классицизма, а вместе с ним и феодального мышления с сентиментализмом необычайно ярко свидетельствуют критические опыты Болотова, в особенности «Мысли и беспристрастные суждения о романах».
Как самый низкий жанр, в котором в пору упражняться корысти ради, для увеселения купцов и гостинодворцев, в эпоху классицизма роман, по существу, не считался достойным серьезного обсуждения..
Но успех прозаических сочинений все чаще и чаще к концу столетия заставлял писателей, а также издателей журналов обращаться в их сторону.
Сумароков еще лаконичен: «Хорошие романы хотя и содержат нечто достойное в себе, однако из романа в пуд весом одного фунта спирту не выйдет».
Мейнерс посвящает романам в конце своей книги две страницы из 344. Самый характер прибавления говорит о том, что тема упорно требовала внимания. «Романы… разным образом зловредны бывают разуму и назначению девиц и молодых людей. Привычка читать романы пагубна или опасна, хотя бы ни против одного читаемого романа порознь ничего сказать нельзя. Но дабы романы не только были не вредны, а еще для особ здравого разума и сердца в свободные часы доставляли приятное или наставительное занятие, то они должны соединять в себе многие преимущества, которых самую малейшую разве часть можно найти в нынешних романах… Немцы может быть превосходят другие нации множеством романов, а русские пропастью их переводов, но не могут поставить ни единого против ' сочинений Фильдинга, Смоллета, Руссо, Вольтера и Ле-Сажа» («Главные начертания теории и истории изящных наук» Мейнерса, профессора философии в Геттингене, переведено с немецкого Павлом Сохацким, М., 1803).
В письме к Москотельникову Каменев, автор первой романтической баллады «Громвал» и казанский негоциант, как его рекомендовал Карамзину Лопухин, писал: «Карамзин советовал мне читать новейшие романы, утверждая, что ничем нельзя столь себя усовершенствовать в истине, как прилежным читанием оных» («Вчера и Сегодня» 1845 г., кн. I).
Трудно сказать, в такой ли точно форме советовал Карамзин Каменеву чтение романов. Херасков едва решился писать прозой своего «Кадма и Гармонию».
В статье о книжной торговле и любви к чтению в России в «Вестнике Европы» (1802, № 9) Карамзин писал, что «в самых дурных романах есть уже некоторая логика и риторика», и тем самым допускал их чтение.
Насколько интерес к романам повысился к концу столетия и в начале XIX в., свидетельствует «Письмо из уезда» к издателю «Вестника Европы» (1808, № 1) (Жуковского): «Раскройте „Московские Ведомости“! О чем гремят книгопродавцы в витийственных своих прокламациях? О романах ужасных, забавных, чувствительных, сатирических, моральных и прочее и прочее. Что покупают охотнее посетители Никольской улицы в Москве? Романы».
Болотов чтением романов увлекался еще в 1760-х годах в немецком университетском городке Кенигсберге. В семилетнюю войну он в походах не расставался с «Телемаком» Фенелона.
Европа привила Болотову буржуазные вкусы, но к сочинению «Мыслей о романах» его несомненно привел интерес конца XVIII столетия к прозе.
Мы уже отмечали выше: с развитием капиталистических отношений к русскому классицизму присоединяется сентиментализм, частично органически с ним сливаясь, частично преодолевая его традиции. Одновременно смещаются жанры; трагедия теряет свое превосходство, и «подлая проза», опираясь на возрастающий круг читателей, вступает в борьбу за первенство с поэзией.
На критических оценках Болотова с очевидностью вскрывается этот процесс. С одной стороны, для Болотова еще существуют стойкие представления о жанре романа. Почти в каждой рецензии он упоминает о величине книги, которая для Болотова — одно из мерил ее ценности, мерило, от которого ему еще трудно отказаться.
С другой стороны, в статье о «Российской Памеле» Павла Львова Болотов высказывает следующее симптоматичное попечение: «хорошо если б написал нам кто такой русский роман, в котором соблюдена была б наистрожайшим образом натуральность и правдоподобие, и в котором бы все соображалось с российскими нравами, обстоятельствами и обыкновениями»…
Там же Болотов высказывает следующую для своего времени необычайно «революционную» мысль о том, что следовало бы перейти от таких фамилий как Плуталов и Честон к простым, так как это более «натурально».
Перейти к «натуральным» именам трудно было даже Карамзину.
Не менее интересно употребление Болотовым слова «натурально». Оно встречается почти в каждой его критической статье.
Понятия «ненатуральность» и «натуральность», верность натуре, отсутствуют в пиитиках классицизма. Выбором, установлением и обсуждением достоинств образцов занят западный и русский классицизм на протяжении всего времени своего существования.
Верность натуре — это термин 30-х годов XIX столетия, термин романтизма, а в России — натурализма Гоголя.
Тем интереснее его появление у Болотова.
Замечательной чертой времени был тот факт, что эта литературная революционность очень часто соединялась с глубокой политической реакционностью и наоборот. Решительный и непреклонный новатор в литературе, Карамзин стоит на реакционных консервативных позициях и в александровское время решительно выступает против конституционных проектов Магницкого.
Между тем литературно-реакционная группа Крылова и Клушина оказывается в дружбе с идеями Радищева, Здесь не место подробно вскрывать это противоречие, но оно не случайно, и у Болотова в «Мыслях о романах» мы с ним встречаемся еще раз, M. H. Покровский называет Болотовское подсобное хозяйство почти фабричным. «У Болотова мы встречаем и настоящую систему домашнего производства с переходом даже к фабричной системе: крестьянки в окрестностях Серпухова брали пеньку и паклю с парусинной фабрики и пряли в домах своих за плату» («Русская история», т. II, стр. 103). Это знаменательно.
Вместе с тем реакционность Болотова классовая и сознательная. Французская революция для Болотова — тог же Пугачевский бунт. Перенимая буржуазные методы хозяйства и производства, а вместе с ними неизбежно перенося капиталистические отношения, подрывавшие крепостнический строй, дворянство, особенно аграрное, хотело одновременно сохранить в неприкосновенности институт крепостного права, а следовательно и строй, гарантировавший его незыблемость.
Быть может наиболее ярко сказалась классовая природа Болотова, рядового среднего помещика-крепостника, занимавшегося в часы досуга литературой, в стихах, написанных в 1794 г.: «Чувствование рожденного во дворянстве».
Мысль, что все мы в свет приходим
В одинакой нищете
И как те родятся наги,
Точно так рожден и я, —
Дух во мне весь возмущает,
Вспоминая мне и то,
Что весьма легко я мог
Быть таким же, как они,
т. е. быть таким, как весь бесправный крепостной люд.
МЫСЛИ
И БЕСПРИСТРАСТНЫЕ СУЖДЕНИЯ
О
РОМАНАХ
КАК ОРИГИНАЛЬНЫХ РОССИЙСКИХ, ТАК И ПЕРЕВЕДЕННЫХ
С ИНОСТРАННЫХ ЯЗЫКОВ
АНДРЕЯ БОЛОТОВА.
Ничто, как желание оказать некоторую услугу тем, кому сия книжка в руки попадется, побудило меня написать и составить оную. Романов, изданных в сии последние времена на нашем российском языке уже так много, и разность между ими в рассуждении качества и доброты их так велика, что почти необходимая уже надобность есть при покупке и читании оных делать благоразумный выбор, а не все то покупать и читать, что в руки попадется. А как к тому весьма много поспешествовать могут беспристрастнейшие об них суждения и замечания о том, что в котором из них хорошего и что худого есть, то и вздумалось мне, всякий раз, когда не случится читать какой роман, делать об них помянутые замечания, все нужное о каждом для себя записывать. А из сих записочек, пособравши оных и составилась сия книжка.
Писано в Богородицке июля 22 дня 1791 года.
НАСТОЯТЕЛЬ КИЛЕРИНСКОЙ. НРАВОУЧИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ СОЧИНЕННАЯ ИЗ ПОХОЖДЕНИЯ ОДНОЙ ЗНАТНОЙ ФАМИЛИИ В ИРЛАНДИИ И УКРАШЕНА ЕСТЬ ТЕМ, ЧТО МОЖЕТ ЕЕ СДЕЛАТЬ ПОЛЕЗНЫМ И ПРИЯТНЫМ, ИЗДАТЕЛЕМ, ПОХОЖДЕНИЯ МАРКИЗА Г** ИЛИ ЖИЗНИ БЛАГОРОДНОГО ЧЕЛОВЕКА, ОСТАВИВШЕГО СВЕТ. ПЕРЕВЕДЕНА С ФРАНЦУЗСКОГО И НАПЕЧАТАНА В САНКТПЕТЕРБУРГЕ В 12 ДОЛЮ ЛИСТА В 6 ЧАСТЯХ. 1768
Книга сия принадлежит к числу больших, плавных романов в свете, сочинена уже давно, славным в свете сочинителем аббатом Прево, и довольно известна во всей Европе.
У нас имела она нещастие попасть в дурные руки для перевода и печати. Переведена дурно и властно как учеником, а напечатана не весьма хорошо, а что того хуже, то и вышла не вся и не в одно время. Первые пять частей изданы в 1768 году, а последняя, шестая, через тринадцать лет после того, но переведена иным, но еще и того хуже, издана надворным советником Рубаном. Переводчик так был незнающ, что даже приписал, сочинение сие совсем иному, и такому человеку, который никогда ее не сочинял, а именно маркизу д’Аржансу. Словом книга сия у нас жалким образом испорчена.
Со всем тем составляет она прелюбопытный и такой роман, который может занять читателя долговременным и увеселительным чтением и произвесть ему много удовольствия, почему и не жаль употребить на покупку его деньги. Они не потеряются по-пустому, ибо как роман годится читать и не один раз: то могут они и впредь через несколько лет приносить такое же удовольствие, как и сначала.
Слог сочинения сего, хотя не нынешний, короткий, лаконический и замысловатый, а простой старинно манерный, но имеет в себе много приятного.
Правда, в иных местах он многословен и плодовит и поэтому скучноват, но зато в других любопытен, натурален и имеет в себе нечто нежное, умильное и впечатлевающееся в душу надолго. Может быть много поспешествует к тому существо самых происшествий описанных в сей книге. Сих происшествий превеликое тут множество. Все они отменно любопытны в занимательны, а есть множество нежных и трогательных, а того больше совсем не предусматриваемых и неожиданных приводящих читателя то в сожаление, то в радость, то в сумнение и надежду, и причиняющих ему то удовольствие, то досаду, а при всем том беспрерывно поддерживающих его любопытство, возбуждающих желание узнать, что последует далее и заставляющих брать во всем соучастие. Вся связь и сцепление приключений выдумана и расположена искусно и замысловато. Узлы завязаны хитро и развязаны хорошо. Словом, человек не может устать, читая сей роман и желает беспрерывно, чтоб он продолжался далее.
Характеры действующих лиц изображены живо и всегда соблюдены в единоравности.
По большой части они натуральны. Есть хорошие и худые, есть обыкновенные и редкие. В особливости же странностию своею достоин замечания характер самого настоятеля, рассказывателя сей повести и имеющего в ней великое соучастие. Непомерная строгость его нравственных правил, неутомимая его заботливость о благе своих родных, соответствие с их стороны его попечениям и трудам и навлеченные им через то самого на себя хлопоты и печали делают его в глазах читателя даже жалким, и заставляют тужить и сожалеть о нем, а иногда хлопотливости его даже смеяться.
Впрочем если есть что в сей книге достойное опорачивания, так состоит в том, что инде был Г. сочинитель слишком уже многоглаголив вдавался в нравоучения, скучные, бестолковые, поплетенные некстати. Также, что не всем происшествиям придавал надлежащий вид правдоподобности, но некоторые из них им слишком уже натянуты и ненатуральны, особливо при самом конце книги, отчего самый конец сей и теряет много из своей приятности.
Но каковы-б велики сии и другие некоторые недостатки не были, однако читатель прочитав книгу все остается в удовольствии и она остается у него впечатленною в память яко хорошая и достойная чтения.
Описаны в ней приключения, относящиеся до целой фамилии и как семейства, состоящего из трех братьев и одной сестры, происходивших якобы в конце минувшего столетия. Как они подвержены были тысяча разным печальным и радостным приключениям и в обстоятельствах своих великим переменам, и все разными путями достигли наконец до благополучной жизни.
Местом для происшествий избрана Франция и наиболее Париж, однако многие из них отнесены в Ирландию и Дублин, а некоторые и в Мадрид. Происходят они между людьми знатного рода, а имеет и некоторое участие в них и несчастный английский король Яков II, живший в Париже на содержании и имеющий особый двор в Сен-Жерменском предместье.
Пользы дальней книга сия произвесть не может, кроме доставления читателю некоторого удовольствия, и преподания ему некоторого понятия о том, как жил помянутый выгнанный из отечества своего английский король во Франции.
Совсем тем книга сия достойна и у нас таким же образом уважаема быть как уважается она в других государствах, но желательно, чтоб при втором издании перевод был бы поисправлен и напечатана она получше и поисправнее1.
ПОХОЖДЕНИЕ НЕКОТОРОГО РОССИЯНИНА. ИСТИННАЯ ПОВЕСТЬ ИМ САМИМ ПИСАННАЯ, СОДЕРЖАЩАЯ В СЕБЕ ИСТОРИЮ ЕГО СЛУЖБЫ И ПОХОДОВ С ПРИКЛЮЧЕНИЯМИ И СЛЫШАННЫМИ ИМ ПОВЕСТЯМИ. ПЕЧАТАНА В МОСКВЕ В ТИПОГРАФИИ РЕШЕТНИКОВА 1790 В МАЛ. 8 И РАЗДЕЛЕНА НА 2 ЧАСТИ. ИМЕЕТ В СЕБЕ 403 СТР.
Надпись объясняет уже довольно какого рода сия книга, и сочинитель не солгал, назвав ее истинною повестью, а почему она и не принадлежит к романам, если б не утаены были имена, то могла б относиться более к историческим или паче биографическим книгам, буде она такового названия достойна быть может.
Сочинитель оной есть действительно россиянин и сочинение сие оригинальное российское самых последних времен, но сочинение такое, которым отягощена только публика к истинной досаде всех любителей литературы, и которое не к славе, а к бесчестию наших российских писателей служит.
Господину сочинителю сей книжки восхотелось оказать по мнению его опыт любви своей к отечественникам своим рассказанием им повести о самом себе, но повести такой, о которой истинно никто бы не потужил, еслиб осталась она навек погребенною в уме господина сочинителя. Да и для него бы в сем случае произошла та польза, что никто бы не знал о качествах его разума.
Истинно понять невозможно, что бы побудило его подарить публику таким подарком. Вся довольно длинная его повесть не вмещает в себе никаких таких приключений, которые бы сколько нибудь были важны, редки, любопытны и могли хоть несколько занять читателя, а вся состоит она в повествовании о самых мелочах, ничего не значущих ездах, походах, службах и волокитах.
Сочинитель оной, или герой самой повести был как видно сын какого нибудь церковника, отданного в рекруты и дослужившегося до унтер-офицерского чина. Отцом своим отдан он был учиться грамоте, сперва церковнику, а потом в Казанскую семинарию, после записан был в службу; таскался всюду с отцом, был в Пруссии во время войны, в Мемеле, в Кенигсберге и опять в отечестве; потом в Польше при случае усмирения нашими войсками конфедератов. Тут, будучи однажды в Тороне, слюбился он с одной немкою,, и на ней после того женясь, волочился с нею по всей Польше и потом в Молдавии при начале прежней турецкой, румянцовской войны, влачил жизнь в самом низком унтер-офицерском чине, бывал несколько раз при канцеляриях и наконец дослужившись офицерского чина, отставлен, возвратился на свою родину, неподалеку от Москвы, потом приехал в сию столицу и тут переменив службу продолжает и поныне свою жизнь.
Во всю сию долговременную его жизнь, службу и волокиту не случилось с ним ни единого такого приключения, которое редкостию своею стоило бы описано быть. Нет во всей повести его ничего удивительного, ничего увеселительного, и ничего такого, что бы достаточно было хотя некоторого внимания и любопытства. Но все сие ничего бы еще не значило, если бы рассказано было обо всем порядочно, просто и натурально: но к несчастию и сего нет. Но господину сочинителю, ничего порядочно неучившемуся, а как видно читавшему только несколько романов и книг, к несчастию захотелось еще умничать, и украшать свою повесть, но совсем некстати и не впопад и вовсе неумеючи, таким слогом, какой нимало ей неприличен, и наполнять ее множеством таких слов, речений к фигур, которые столь же ей приличны, как к дурной корове богатое, великолепное седло. Словом, господин сей принялся совсем не за свое дело, а гораздо бы лучше сделал, если бы сидел себе с покоем и молчал.
Но что всего смешнее и нескладнее: то неизвестно уже совсем, для чего вздумалось господину сочинителю сей книги, посреди самой своей повести поместить несколько сказочек, из коих одна другой глупее и нескладнее; и помещены тут, как в пословице говорится: ни к селу, ни к городу и ни малехонько некстати.
Коротко, сочинение сие наполнено столь многими несовершенствами что великое надо иметь терпение, ежели хочешь прочитать всё оное сначала и до конца. А непомерное умничанье господина сочинителя к охота к подражанию другим сочинителям совсем без уменья, так досадна, что иногда читателю даже самому себя стыдно, что он такую нелепицу читает. При таковых обстоятельствах всякому неинако как сожалеть надобно, что книга сия произошла на свет. Она приносит собой худую честь нашему отечеству и всего меньше достойна занимать место в библиотеках, а разве только для единого свидетельства и доказательства тому, до чего может простираться самолюбие и охота к прославлению себя писемиями, и что может происходить от вольности печатания книг в разных типографиях и от недостаточности цензуры оным. Наконец, если может произойтить от сей книги впредь какая-нибудь польза, так разве в таком случае, если она столь счастлива будет, что удастся ей побудить кого-нибудь иного из Россиян к такому предприятию, то есть к описанию своей жизни, однако, не таким, а лучшим и порядочнейшим образом и слогом2.
РАЗНЫЕ ПОВЕСТВОВАНИЯ СОЧИНЕННЫЕ НЕКОТОРОЮ РОССИЯНКОЮ. ПЕЧАТАНА В МОСКВЕ В УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ТИПОГРАФИИ 1779. 8. 114 СТР.
Маленькая сия книжка принадлежит к числу романов самых мелочных, ибо и вся она содержит в себе с небольшим только сто страниц, а со всем тем имеет в себе еще четыре отделения, из которых каждое содержит в себе особливую повесть, не имеющую с другими никакого сообщения.
Но несмотря на всю свою мализну достойна она множайшей похвалы, нежели иная и большая и во многих томах состоящая.
Для прочтения оной хотя непотребно более одного или двух часов времени, но время сие препровождено быть может с приятностью.
Повести содержащиеся в оной сами по себе, хотя ничего дальнего в себе не содержат, но не имеют ничего и нескладного и дурного; писаны же с такою приятностью и таким особливым полугероическим, нежным слогом, что читаешь не только без скуки, но с особливым еще удовольствием, и в нем столь много пленяющего, что приятность его впечатлевается в душу и остается надолго в ней впечатленною.
Словом, книжка сия приносит особливую честь той неизвестной россиянке, которая ее сочинила и буде то действительно так, что сочиняла повести сии женщина, то она сделала тем великую честь своему полу и весьма жаль, что она не означила своего имени, ибо беспристрастно можно сказать, что в маленьких сих повестях находится столь много доброго и столь много черт хороших сочинений, что подают они весьма хорошее понятие о разуме и дарованиях сочинительницы и побуждают желать, чтоб госпожа сия упражнялась в сочинениях такого рода далее: ибо легко б могла сделаться чрез то славною сочинительницею.
Коротко, книжка сия слогом своим отменна от весьма многих и принадлежит к хорошим и таким книгам, каких делать бы надобно, чтоб было больше, на нашем языке.
Она, как ни мала, но достойна иметь место в библиотеках и занимать оное между хорошими книгами.
Повести, содержащиеся в ней имеют следующие надписи:
I. Супружеская верность. II. Гармара. III. Приключения Честомысла. IV. Звезда во лбу или знак добрых дел.
Все они имеют в себе много печального, много приятного и удовольственного, а последняя и нечто трогательное и столь поразительное, что в состоянии извлечь слезу удовольствия из читателя, имеющего чувствительное и добродетельное сердце.
НЕПОСТОЯННАЯ ФОРТУНА ИЛИ ПОХОЖДЕНИЯ МИРАМОНДА. СОЧИНЕНИЕ Ф. ЭМИНА. ПЕЧАТАНА ВТОРЫМ ТИСНЕНИЕМ В МОСКВЕ В НОВИКОВСКОЙ ТИПОГРАФИИ В 1781 ГОДУ В М. 8. 3 ЧАСТИ. ВО ВСЕХ 847 СТРАНИЦ МЕЛКОЙ ПЕЧАТИ.
Книга сия, по величине своей, принадлежит к первому классу или ко большим романам, ибо она не так мала, чтоб ее в один день прочесть было можно, но иному и целой недели к тому мало. Сочинение сие оригинальное российское я писано в Петербурге, в начале царствования Екатерины Вторыя, что потому можно судить, что приписана она господину Орлову в то время, когда был он еще графом и не на верховнейшей своей степени.
Если б можно было о доброте книг заключать по скорому раскупанию оных и по числу изданиев, то всякой бы подумать мог, что и сия книга хороша и в особливости достойна чтения, потому что менее нежели в двадцать лет все первое ее издание распродано пока удостоилась вторичного издания.
Однако надобно быть либо слишком уже пристрастну, либо не иметь в книгах сего рода вовсе никакого вкуса, если хотеть называть ее хорошею и почитать любопытного чтения достойною. Но напротив того, она наполнена столь многими дурнотами и несовершенствами" что ежели б хотеть все их показывать и исчислять, то можно бы написать такую ж большую книгу, как и сама она.
Сочинитель уже во первых тем смешным себя сделал, что всячески и бесстыднейшим образом старался всех уверить, будто-бы описанные в ней происшествия с Мирамондом и приятелем его Феридатом основаны на самой истине и что будто сам он в лице Феридата имел в них соучастие, хотя всякая почти строка наияснейшим образом доказывает, что книга сия составляет сущий роман, наполненный тысячью лжами и выдумками и притом такой, который добротою своею, как небо от земли удален от хороших.
Сколько кажется, то главная и единственная цель сочинителя состояла в том, что ему хотелось посредством оного спознакомить нашу российскую публику с самим собою яко иностранцем короче и подать понятие сколь знание его света, наук, мифологии, географии, истории разных народов и их обыкновений обширны и какими совершенствами одарен он с сей стороны от природы и провидения — также, чтобы выдуманием многих редких и странных приключений, и приданием вида, якобы он сам в них имел соучастие подвигнуть публику взирать на себя с любопытным оком и с сожалением.
Чтоб удобнее можно было бы до первой из сих главных целей достигнуть, то и наполнил он книгу свою не столько описаниями происшествий, сколько описаниями разных земель, городов, народов, их обыкновений и обрядов и множеством всякого рода ученых рассуждений о вещах различных и нимало к таковым повестям неприличных. А чтоб достигнуть до второй цели, то выдумал и затеял превеликое множество приключений и сделал героев повести своей сущими авантуриерами или проходимцами сквозь огнь и воду и сквозь всяческое дурное и хорошее.
Но все сие сделал он весьма неискусно, дурно и совсем неудачно. Географические и исторические его описания разных стран и народов и политические, равно как и прочие нравственные и ученые его рассуждения могли б по справедливости быть хороши и полезны, но не здесь, а составляя особую книгу или будучи вплетены в какое нибудь выдуманное путешествие. А тут помещаемы они были им не только совсем некстати и не у места, но очень часто так неловко и непристойно, что без досады на сочинителя и на непомерное его и совсем неприличное умничанье, никакому благоразумному читателю их читать не можно. Есть множество мест, в которых он не только досаждает вкус имеющему читателю, но даже мучит его немилосердным образом и заставляет поневоле бросать даже из рук книгу и не хвалит, а поносит самый прах сочинителя таким образом, как он в самом деле незаслуживает.
Что же касается до самых приключений и сплетения их то по множеству оных и великому многоразличию моглиб они составить изрядный и любопытный роман, еслиб не изгажены они были толь немилосердно, а описаны-б были лучшим и натуральнейшим образом; а то в описании и оных наделана тьма погрешностей. Сочинителю что-то угодно было и их все жалким образом испакостить непомерными, совсем излишними и даже совсем иногда гадкими своими умничаниями и раздабарываниями помещаемыми им всюду и всюду и без всякого разбора и помышления о том, кстати ли они или не кстати, натуральны, или нет. Во всей книге нет почти, страницы, которая бы не изгажена была какою нибудь нелепостью или вздором ни с каким благоразумием несообразным. Многие из них наполнены сряду и сплошь такою глупою и вздорною галиматьей, что надобно иметь чрезвычайное терпение, если хотеть прочитывать все сряду и без остатку, и нередко самая неволя заставляет из сожаления к сочинителю пропускать целые страницы или несколько оных сряду, и единственно для того, чтоб не мучить дух свой досадою на умершего уже и нечувствующего того сочинителя.
Коротко, книга сия такого сорта, что ежели надобно чем-нибудь чувствительно наказать человека, привыкнувшего читать сочинения хорошие и писанные со вкусом, то нужно только его заставить прочесть сию книгу. Он довольно накажется и верно в другой раз в век свой читать её не похочет.
Словом, сочинение сие такого рода, что истинно довольно тому надивиться не можно, как мог покойный господин Эмин, прославившийся впрочем у нас так много прочими своими благоразумными сочинениями, написать такой несносный вздор, и, поставив пред оным свое имя, предать себя тем не только на посмешище, но и на сущее поругание всех благоразумных. — Всякая народная и простая скаска едва ли лучше всех историй описанных в сей книге. По крайней мере там нет таких нелепостей и несносных раздабарываний, как тут, но не менее-ж удивительно и то, как сыскиваются и охотники многие читать роман сей. — Каков он ни есть, но его читают, и есть люди, которые его еще хвалят и называют хорошим. Явное доказательство, сколь вкус у нас еще несовершен и сколь глупых читателей еще много… Впрочем, во всей книге сей не нашел я ничего трогательного и ничего такого, что-б читателя могло пленить, наставить и привязать в особливости к сей книге. Любопытные пассажи, хотя и есть, но и те так заглушены прочим побочным вздором, что теряют через то всю свою приятность и не производят в душе никакого действия.
Наконец всего страннее и удивительнее то, что сочинителю угодно было, вплетая всюду кстати и некстати всякие умствования, нравоучения и наставления и наполняя книгу свою немшгосердою и такою галиматьею, которая всякому и простому читателю скучна, помещать во многих местах между прочим наставления и учения самим государям и земным владыкам властно так как бы он о доброте книги своей так много был уверен, что надеялся несомненно, что книгу его станут читать и самые государи. Вот сколько далеко может заводить самолюбие сочинителей книг и сколь сильно могут они в заключениях о собственных своих трудах обманываться.
По всему сему решительно можно сказать, что сочинение сие не к великой чести служит для природной российской библиотеки и она ею не может никак величаться. Да и самые читатели оной не весьма хорошее могут вперить другим о себе по вкусе своем мнение, если книгу сию излишними похвалами превозносить вздумают3.
ЛЮБОВНЫЙ ВЕРТОГРАД ИЛИ НЕПЕРЕБОРИМОЕ ПОСТОЯНСТВО КАМБЕРА И АРИСЕНЫ. ВТОРОЕ ИЗДАНИЕ. ПЕРЕВЕЛ С ПОРТУГАЛЬСКОГО ЯЗЫКА ПЕРЕВОДЧИК ФЕДОР ЭМИН. 1780. В ОСЬМУХУ. КРУПНАЯ ПЕЧАТЬ. 336 СТР.
Книга сия особливого замечания достойна в нашей российской библиотеке тем, что она, будучи в рассуждении слога своего дурною и такою, что ее никакому, к хорошему слогу привычному читателю, с терпением и без крайней досады и почти омерзения читать не можно, удостоилась второго издания и что первое тиснение оной все в немногие годы было раскуплено.
Причиною тому, как думать надобно, не иное что как-то обстоятельство, что в то время, когда книга сия в первый раз издана в свет, было у нас еще очень мало романов и все к покупанию оных были жадны, а легко статься может и то, что какова книга сия, для разумных и вкус имеющих читателей ни дурна, но для простых незаботящихся о слоге грубых читателей, а особливо для подлости довольно хороша и любопытна, ибо сии могут и самыми глупейшими завираниями и пустозвяками столь же хорошо или еще более веселиться, нежели сочинениями писанными хорошим слогом и со вкусом.
Словом, сочинение сие есть такого же точно рода как и Мирамонд. Слог и мысли и завирания в ней одинакие и вся разница состоит только в том, что нет тут несносных раздабарываниев о посторонних материях, как то: исторических, географических, политических и тому подобных других вещах, а описываются только одни любопытные приключения.
Издателю сей повести угодно было назвать ее переводом с португальского манускрипта; но читавших Мирамонда весьма трудно господину Эмину уверить в том, что это была точная правда и чтоб книга сия была подлинно писана каким-нибудь португальцем, так, как он в предисловии своем старается незнающих читателей всячески уверить. Не можно думать, чтоб какой-нибудь португалец способен был врать такой вздор, а если положить, что то была подлинная правда, то господин Эмин весьма дурно сделал, что при великом и бесконечном почти множестве иностранных и несравненно сего лучших романов не умел для перевода избрать лучшего, но труд свой посвятил такому глупому роману, и им отяготил только публику, а не услужил оной. Однако, все черты сочинения сего доказывают, что господин Эмин изволил только насчет публики повеселиться, и книгу сию назвать только переводом, а в самом деле сочинил он ее сам и прямо на русском языке.
Что-б тому было причиною, что ему угодно было назвать сочинение сие переводом, неизвестно.
Похвастать ли ему хотелось, что он умеет переводить с португальского языка, или он стыдился уже назвать сие сочинение своим собственным? — Но.как бы то ни было, но одно достоверно, что он гораздо лучше б сделал, если б книгу сию не издавал в свет, ибо она не приносит ему ни малейшей чести, потому что в случае [если книга написана Эминым], она глупа, а в случае перевода скверна и гадка.
Впрочем, что касается до самых описанных в книге сей приключениев и до сплетения оных, то хотя они и не имеют в себе никаких дальних замысловатостей и чрезвычайностей, могущих составить хороший и трогательный роман, но много в них не натурального, натянутого и из пределов правдоподобия выходящего, однако, совсем тем нарочито изрядные и мог бы составиться из них хороший и любопытный романец, еслиб описаны они были не таким глупым слогом, когда бы не было вмешиваемо в самое дело несносных раздабарываниев и господин сочинитель несколько умничал и тем все дело немилосердным образом изгаживал.
Одним словом, еслиб самую ту же повесть рассказать иным тоном и описать инако, то вышла б книга, по крайней мере, достойная чтения и могущая сколько нибудь занимать и увеселять любопытного читателя, вместо того, что в теперешнем своем виде может она его только мучить.
Что принадлежит до сцены происшествиев то избраны к тому места азиатские, а именно аравийские, и все действия происходят между магометанцами; однако нельзя сказать, чтоб характер всех магометанских обыкновений наблюден был в самой строгости, а сверх того и правдоподобия исторического нет никакого.
Итак, по всем вышеописанным обстоятельствам книга сия может наряду поставляема быть с Мирамондом и в библиотеках занимать с нею одно место, т. е. самый отдаленнейший высокий и такой уголок, из которого б ее с трудом и только тогда доставать можно было, когда надобно кого из хороших и вкус имеющих читателей вместо наказания чтением дурной книги помучить или хотеть какому-нибудь невежде и простаку, неотвязно просящему дать почитать какую-нибудь книгу. Ибо для такового она довольно уже хороша быть может.
ЛУИЗА ИЛИ ХИЖИНА СРЕДИ МХОВ. ПЕРЕВЕЛ С ФРАНЦУЗСКОГО П. БЕЛАВИН. 2 ЧАСТИ. ПЕЧАТАНА В МОСКВЕ 1790. В НОВИКОВСКОЙ ТИПОГРАФИИ КРУПНЫМИ ЛИТЕРАМИ В 8, В ОБОИХ ЧАСТЯХ 331 СТР.
Сия недавно у нас переведенная и напечатанная небольшая книжка принадлежит по всей справедливости к хорошим и достойным, не только чтения, но и лучшего и красивейшего напечатания нежели каково напечатана она у нас ныне. Она содержит в себе прекрасный и к концу весьма трогательный и чувствительный роман, сочиненный оригинально на английском языке, на наш уже с французского переведенный. Английская девушка мисс Г** была сочинительницею оной и столько ею прославилась, что одно название сочинительницы «Люизы или хижины среди мхов», поставляемое на заглавном листке других ее же сочинения книгах, как например «Клары и Емелины» в состоянии было делать сим наилучшую рекомендацию. А сей и одной чести уже для ее довольно.
Сочинение сие в самом деле и достойно того, чтоб упоминать об оном в заглавиях других книг. Его можно назвать прекрасным, а особливо в оригинале. Слог оного весьма приятен, но в переводе нашем несколько потерял своего изрядства. Правда, нельзя сказать, чтоб и наш перевод был дурен. Он довольно хорош и превосходит многие другие: однако и того сказать не можно, чтоб не было в нем никаких несовершенств, а особливо в рассуждении изображения некоторых речений и фраз, которые переведены слишком буквально и на французском языке хороши, а на русском еще не очень обыкновенны и слишком еще новы, как например «прижимать к сердцу» или «святой ангел» и прочее тому подобное. Однако все сии недостатки не так важны, чтоб они книгу портили, и чтоб переводчика извинить было не можно. Что касается до существа самой повести, описанной в сей книге, то она обыкновенная романическая в новом хорошем вкусе. Повесть рассказывается в третьем лице безпрерывно. Начинается из середины в наитемнейшем месте и потом мало по малу развертывается, а сие и производит то следствие, что сначала она не очень любопытна и интересна, но несколько и скучновата, но зато после тем приятнее и любопытнее. Жаль только, что помянутая нелюбопытная и темная часть оной занимает почти целую первую половину книги, и что читателю неотменно надобно читать ее с превеликим вниманием, если хотеть прямо пользоваться второю несравненно лучшею и тою частию, в которой находится всем узлам прекрасная и множеством чувствительных и столь трогательных мест наполненная развязка, что имеющему мягкое и чувствительное сердце человеку не можно читать их без слез удовольствием производимых. Теперь было бы излишним, если б рассказывать далее о содержании оной, сим много можно уменьшить удовольствие тех, которые книги сей не читали, а довольно, когда сказать, что театром описанных в ней приключений сделана отчасти Франция, а наиболее Англия, что есть в книге сей многие важные незапные и очень трогательные открытия. Есть посягательство на невинность, есть злые ковы и дьявольские хитрости негодных и порочных людей; есть деяния добродушные и благодетельные; есть любовные приключения; есть некоторые ощутительные натяжки и небольшие ненатуральности, и есть особливые случаи, какие в других романах редко приводимы бывают, как например мужья, жены, отцы, матери и дети почитающие друг друга бессомненно умершими, но потом властно как из мертвых воскресающие и прочее тому подобное.
Что касается до соблазнительных и вредных вещей, то в сей книге никаких нет и она сего зла освобождена; но напротив того нет и нравоучения в ней дальнего. А все хорошее состоит наиболее в том, что она может произвесть читателю довольно увеселения и пред концом заставить его тужить о том, что остается читать мало и наконец оставляет его в совершенном удовольствии и в благодарности сочинительнице, что она умела выдумать столь хорошее сцепление приключений и так искусно и хорошо развязать все завязанные им узлы. Однако нельзя сказать чтоб развязка оных так хорошо была скрыта, чтоб не можно было оной задолго уже наперед некоторым образом предвидеть. Со всем тем и сей недостаток нимало всему делу не мешает.
По всему сему можно о книге сей сказать, что перевод оной на наш язык был неизлишним и наша публика нимало не отягощена ею, но всякий употребивший на покупку оной деньги не будет тужить и не кинет книгу сию разбранив и сочинительницу и переводчика, но охотно приберет ее к месту и даст ей в библиотеке своей место наряду с хорошими и такими романами, которые не могут ее собою опозорить, чего она по справедливости и столь достойна, что еслиб была она и обширнее и более то никто бы о том не потужил б.
ВАЛЬМОР. ФРАНЦУЗСКАЯ ПОВЕСТЬ. СОЧИНЕННАЯ Г. ЛОЕЗЕЛЕМ ДЕ ТРЕОГАТОМ. ПЕРЕВЕДЕНА С ФРАНЦУЗСКОГО НИКОЛАЕМ ЛЕВИЦКИМ. НАПЕЧАТАНА В МОСКВЕ В НОВИКОВ-СКОЙ ТИПОГРАФИИ 1781 ГОДА В 8, ВО ВСЕЙ 123 СТРАНИЦЫ.
Есть люди, которые сочинением какой-нибудь книжки мнят себя прославить, а вместо того тем только себя обесславливают, и есть другие, которые трудятся и потеют над переводом книг, думая заслужить себе тем честь, похвалу и благодарность от своих соотечественников, но вместо того подвергают себя только хулам и браням, наживают себе худое имя и всему тому сами виною бывают.
Единая неосмотрительность и неосторожность их производит сие действие, ибо когда б не предпринимали они дел превосходящих их силы и знания, когда б не были так самолюбивы, чтобы при сочинениях и переводах своих еще умничать, а что того хуже еще именами своими хвастать и кичиться, то по крайней мере никто бы об их не знал и не ведал и никому-бы и на ум не пришло об них говорить. А то надобно не только врать и завираться, но к несчастию еще самим о себе сказывать и дурным как бы хорошим величаться и тем без того худое дело еще худшим делать.
Таковому точно жребию подвергли себя самопроизвольно и господин сочинитель и господин переводчик сей маленькой и в самом существе своем ничего незначущей книжки. Нет во всей оной ничего такого, что б могло какую-нибудь честь принесть ее сочинителю и что б стоило того, что б упоминать кем она сочинена и издана в свет.
Роман самый маленький, простейшего рода и не имеющий никаких красот, никаких приятностей и никаких совершенств, хорошим романам свойственных. Нет в нем ничего любопытного, ничего трогательно го и ничего отличного и такого, что б достойно было особливого примечания. Но напротив того есть множество мест, которые без досады и негодования на сочинителя и без скуки читать не можно. Повсюду встречается единое только глупое и пустое каляканье, повсюду бесконечные монологи и воззывания, повсюду глупые и предлинные письмы и повсюду происшествия, основанные на глупостях и никаких чувствований непроизводящих. А чтоб увенчать глупости глупостью, то и конец сделан еще пустым и никакого удовольствия читателю неприносящим. А по всему тому, как думать надобно, г. Лоезель де Треогат и в свое время и в отечестве своем невеликую славу приобрел себе сочинением сим, а у нас хоть бы и вовсе имя его было неизвестно, так бы никто о том не потужил.
Что ж касается до нашего переводу, то оной прямо соответствует своему оригиналу или еще во многом превосходит оной. Он наполнен столь многими несовершенствами, что трудившийся в оном заслуживает истинное сожаление. Человек как видно не разумеющий еще ни французского, ни своего природного языка столько, сколько нужно разуметь для порядочных переводов и предпринявший дело превосходящее его силы, трудился и потел, но весь его труд вылился как-то очень неудачен. Многие места и слова переведены им совсем навыворот и почти не русски, а сверх того что-то вздумалось ему на всякой почти строке все речи и слова некаким странным и [неразб.] как бы подражая семинарским красноречиям ни мало романам неприличным перестанавливать и каверкать, а чрез то и без того скучную материю сей книги сделать еще скучнейшею и упорнейшею.
А что того еще страннее, то к переводу своему думая бессомненно, что он очень хорош присовокупил он еще приписание к княгине Дарье Александровне Трубецкой, но приписание такое, которым неуповательно, что б довольно была слишком и сама сия княгиня: ибо она свинчена уже слишком на шурупах и наполнена неумереннейшею лестью. Но хотя б и сего не было, так материя книги сей не такова изящна и хороша, чтоб стоила она предложена быть пред глаза столь почтенной дамы, но скорее может почесться к тому неприличною.
Ибо что касается до содержания в сей повести находящейся, то оная вся состоит в следующем: один дворянский сын, отправленный от отца в службу, находит на дороге опрокинутую карету и в ней жену и дочь другого и гораздо знатнейшего и богатейшего дворянина. Он познакомливается с ними, ездит к ним в замок, слюбливается тайно с дочерью и требует ее себе в замужество. Родители с обеих сторон не хотят о том слышать, он прогоняется в полк свой, но заезжает тайно в тот город где была его любовница, находит средство тайно ее видеть и наконец совратить, прельстить и уговорить к побегу с ним. Они уходят в надежде на одного дядю коией не принимает их, но отвергает; они остаются лишенные всякой помощи, скитаются не зная куда и что предпринять и делать. Наконец любовница раскаивается, уходит от своего сопутника и пропадает. А он схватывается посланными искать его от отца и сажается в тюрьму. Тут совсем ненатуральным образом пронзает он себе грудь кинутую ему отцом его шпагою и выпускается из темницы. Потом уходит он от отца и будучи офицером записывается в солдаты, и служит несколько лет простым воином и терпит нужды и раны и остается в низком чине, сам не зная, для чего. Наконец нечаянно находит мнимую верную свою любовницу, вместо монастыря, как он думал, на театре комедианкою и на содержании собственного своего полковника. Он идет к ней, ее упрекает и потом мирится. Полковник застает его у ней. Хочет его бить, но он отвечает грубо и его закалывает и сажается за то в тюрьму. Комедианка подкупает темничного стража и уходит с ним из тюрьмы, но в бегстве они узнаются. Его схватывают, сажают опять в тюрьму и приговаривают к смерти. Но любовница его казнь останавливает: доносится о том королю, он милосердствует об них и вместо смерти определяет ему наказание тюремное, и тут сидючи в тюрьме пишет он сию повесть, которая по сему и остается без конца: и вся не стоит ничего.
Итак по всем вышеописанным обстоятельствам книжка сия недостойна нимало любопытного чтения, а того менее, чтоб на покупку ее терять деньги. А господин Левицкой гораздо лучше сделал ежели б поучившись получше переводить, употребил вперед между иностранными книгами лучший выбор, а не отягощал российскую публику таковыми книгами, которые не делают честь российской литературы4.
ГЕНРИЕТА ДЕ ВОЛЬМАР ИЛИ МАТЬ, РЕВНУЮЩАЯ К СВОЕЙ ДОЧЕРИ. ИСТИННАЯ ПОВЕСТЬ СЛУЖАЩАЯ ПОСЛЕДОВАНИЕМ К «НОВОЙ ЭЛОИЗЕ» Г. Ж. Ж. РУССО. ПЕРЕВЕДЕНА С ФРАНЦУЗСКОГО В БЕЖЕЦКОМ УЕЗДЕ. ПЕЧАТАНА В МОСКВЕ 1780 В НОВИКОВСКОЙ ТИПОГРАФИИ В М. 8 МЕЛКИМИ ЛИТЕРАМИ, СОДЕРЖИТ В СЕЬЕ 129 СТР.
Ежели книжка сия сочинена самим господином Руссо, то доказывает она собою, что произведения и славных в свете сочинителей, а особливо французов не всегда бывают так хороши, чтоб не можно было об них сказать ничего худого. Всему свету известно, кто был Жан Жак Руссо и сколь много прославился он разными своими сочинениями и между прочим самыми романами.
Со всем тем, если строго посудить, то сей роман не приносит ему никакой особливой чести, и далеко не таков, что б мог служить к приумножению его славы. Если истинное достоинство романов в том полагать, чтоб были они не только любопытны, но не было бы в них ничего ненатурального, для нежного слуха оскорбительного и дурного, также к порокам поощрить могущего, а напротив того было б много живого и деятельного нравоучения, также побудительного к хорошему, а паче всего много таких сцен, которые бы могли трогать внутренность сердец и извлекать из читателей слезы удовольствия и чтоб изображениями хороших и благодетельных деяний душа их приводилась в приятные и восхитительные движения, то признаться надобно, что из всех сих достоинств сей роман не имеет ни единого: но напротив того имеет великие несовершенства и чрез самое то недостоин пера человека толико прославившегося в свете.
Сии несовершенствы оного состоят во первых в том, что нет в нем никакой приметной хорошей цели, какую бы по справедливости долженствовал иметь господин сочинитель при сочинении своего романа, но вся избранная им цель состояла в изображении только одного порока, но порока почти чрезестественного и такого какой редко в людях быть может, а именно состоящего в беспредельной ревнивости матери к родной своей дочери, но ревнивости сопряженной с ненатуральной и зверскою ненавистью и такою лютостию сей женщины к своему рождению, которая делает ее сущим извергом человеческого рода. Во вторых, что вся повесть, содержащаяся в сей книге, не имеет никаких таких приятных особливостей, какими нынеишие романы толико отличаются: но всего меньше походит на истиную, каковою она названа, но принадлежит прямо к простейшим романическим, какие писываны были в начале сего столетия и нам слишком уже сделались обыкновенными и прискучили. В третьих, что помещен в книгу сию без всякой нужды один посторонний эпизод, делающий ей сущее пятно, ибо описано в оном такое происшествие, какое свойственно только негоднейшим романам и которое сей властно как некаким дурным и гадким пятном марает.
Впрочем нет в книге сей ни малейшего нравоучения и никаких трогательных и таких мест, которые бы могли производить в душе читателя приятныя ощущения, а напротив того множество такого, что читает он чувствуя некую досаду и неудовольствие. А по всему сему и нельзя сказать чтоб роман сей принадлежал к хорошим и в особливости чтения достойным, а несмотря на всю славу сочинителя оного составляет он романчик самый посредственный недостойный никакого дальнего уважения и такой каких в свете очень много и которые добротою своею от нынешних хороших романов отстают весьма далеко и никак с ними сравнены быть не могут. Сверх всего того и самая мализна его составляет обстоятельство не весьма для него выгодное, ибо делает его таким, что он не может читателю произвесть никакого дальнего удовольствия, а особливо благоразумному и читать хорошие романы привыкшему. Совсем тем нельзя же его причислить и к худым романам, ибо нет в нем ничего в особливости вредного, но он для многих особливо любящих маленькие романы читателей годится уже для чтения. А если б не было в нем помянутого гадкого, дурного и без всякой нужды помещенного происшествия или когда б оно описано было иным и скромнейшим образом, то можно бы было его по нужде дозволить читать и женщинам.
Впрочем особливого примечания достойно, что коректура при печатании сей книги не весьма была исправна, но во многих местах есть великие ошибки, чтож касается до перевода, то он довольно хорош, но к сожалению изгажен только несколькими провинциальными словами, которые для нашего слуха несколько [неразб.], как например называнием солнца «солнышком» или мятежных страстей «страстями мстительными осаждающими наше сердце» и так далее. Однако как не ничему иному как единой привычке господина переводчика, а неосмотрительности господ цензоров приписывать должно, которые бы легко могли такие безделки исправить, то и не составляет сие никакой дальней важности5.
ПРИНЦЕСА ВАВИЛОНСКАЯ СОЧИНЕНИЕ ГОСПОДИНА В**". С ФРАНЦУЗСКОГО ПЕРЕПЕЛ ФЕДОР ПОЛУНИН. ПЕЧАТАНА В МОСКВЕ 1770 ГОДУ В УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ТИПОГРАФИИ В 8 КРУПНЫМИ ДУРНЫМИ ЛИТЕРАМИ И НЕИСПРАВНО. СОДЕРЖИТ В СЕВЕ 174 СТР.
Имя сочинителя сей книги хотя господину переводчику оной на наш российский язык и не разсудилось велеть все выпечатать, а означено оно единою только литерою В***, однако всему свету известно, что проистекла она из пера Вольтера бывшего в наш век толико известным в свете. Сего довольно кажется для преподания многим о книге сей уже некоторого предварительного понятия. Но как мнения и суждения о сем сочинителе не всех людей одинаковы и некоторые и его и все его суждения слепо обожая цены им уже не ставят. Другие же не столь выгодного об нем и о его сочинениях мнения, но напротив того за полезнейшее для всей Европы и для всего человеческого рода почитают когда б сего француза и бессмертных его сочинений никогда на свете не было, то надобно и мне сколько нибудь при суждении моем о сей книге с помянутою разностию людей соображаться и сказать и тем и другим что нибудь об оной.
Итак что принадлежит до первых, то сим обожателям сего по мнению их величайшего из смертных мужа коротко только скажу, что они в сем сочинении еще найдут повсюду разбросанные черты великого разума и всего характера мужа толико их совершенствами своими очаровавшего, и могут читая и сие найтить довольно пищи душам своим, буде они к таковым снедям уже привыкли.
Для сих и сия книжка прекрасна, хороша, изящна, неоцененна, божественна, остроумна, неподражаема, бессмертной похвалы достойна и все, что изволишь… и сего для них уже довольно.
Что касается до прочих, не дошедших еще до того, чтоб слепо обожать все то, что помянутым французом писано, то сим скажу, что ежели они хотят в сей книжке найтить какой нибудь приятный роман, то они не найдут в ней никакой любопытной, хорошей и чтения достойной повести, а находится в ней единая только совершенная на наиглупейшим образом выдуманная и самая нескладная басня, наполненная такими вздорами, нескладицами и нелепицами, какие в баснях обыкновенно бывают и какие неможно читать не удивляясь тому как могут такие вздоры вселяться в мысли самых иногда умных людей.
Однако сие в рассужжении сей книги неудивительно, ибо из всего сочинения сего видно, что у сочинителя всего меньше на уме было то, чтоб написать какую нибудь хорошую, любопытную, разумную и трогательную историйку и тем услужить обществу так, как делали то некоторые другие славные ученые люди, например Гелерт, Виланд и другие тому подобные. Но он имел при сочинении сей басенки особливые виды: он имел гораздо лучшую, благороднейшую, изящнейшую, превосходнейшую и такового бессмертного безпримерного мужа достойнейшую цель. По достохвальному своему обыкновению ругаться над всем, что есть хорошее в свете, шпынять наиязвительнейшим образом над всеми истинами откровенного закона и над всем, что в свете за свято почитается. Шпынять над государями, над народами и над всем человеческим родом, низводить оной в равенство и собратство скотов, ополчаться против самого творца и всех известнейших и неоспоримейших исторических истин. Подкапывать наподобие татей здание всех наилучших учений в свете, вперять наихитрейшим и коварнейшим образом в умы смертных наивредительнейшие и опаснейшие сумнительствы, развращая злодейски сердца невинные и непорочные потравляя оные хуже нежели ядом и отравою губить людей душевно и телесно.
Посему, говорю, толь достохвальному, прекрасному, изящному и прямо безсмертной славы и похвалы достойному обыкновению, восхотелось ему и сие свое сочиненьице, о котором он шутя изволит говорить, что он им подарил в новый год своего типографщика, наполнить таким же ядом и отравою, каким по достохвальному своему обыкновению наполнял он все свои бессмертные сочинения, какие бы они ни были, пиитические-ли, исторические-ли, философические-ли, драматические-ли или иного какого рода, и разница сочинения сего от прочих состоит в том, что изыскивая все удобовозможные праздные способы к развращению и гублению людей, восхотелось ему в сей раз все сокровищи великого ума своего и славные его произведения вплесть в форму басенки и в оной пошпынять хорошенько над законом, над истинами, над папою, над духовными, над некоторыми народами и над некоторыми из самих государей, властно так, как бы никаких иных средств ему уже не оставалось или властно так, как бы он средство не почитал в особливости удобным для распространений пагубных произведений ума своего не только между умными, но и в самом простом и неученом народе, как любящем читать лучше басенки, нежели важные сочинения. Ибо ревность его в сем великом и толикого бессмертия достойном подвиге была так велика, что ему не хотелось и сих бедняков оставить в покое, не заразив таким же пагубным ядом как и прочих. Вот какая была главная и довольно ясная и приметная цель сочинителя при сочинении сей книжки, а посему всякому беспристрастному человеку нетрудно заключение сделать самому о качестве и доброте оной, так же и о том достойна ли она чтения или нет. А я в окончание только скажу, что мне очень жаль, что переведена она на наш язык и что трудился в том один из наших россиян. Есть кажется довольно и предовольно и не таких вздоров для переводов и можно б найтить что-нибудь и другое лучшее; а спознакомливание российской публики с таковыми тайным и сахаром облепленным ядом наполненными сочинениями кажется не слишком похвально и не может никак отнестись к чести господина Полунина, а всего бы лучше оставлять сочинениями сего француза пользоваться самим его соотчичам, или тем только, которые разумеют язык французский.
Довольно и между сих вреда они наделали, кажется нет нималой нужды распространять зло сие и между теми россиянами, которые языка сего не разумеют и книг Вольтеровых в оригинале не читывали и читать не могут.
Сего довольно будет о качестве сей книги, не приносящей ни малейшей чести господину переводчику, а того меньше самому толь славному ее сочинителю6.
СОФИЯ ИЛИ ПИСЬМА ДВУХ ПРИЯТЕЛЬНИЦ, СОБРАННЫЕ И ИЗДАННЫЕ ГРАЖДАНИНОМ ЖЕНЕВСКИМ, 2 Ч. ПЕРЕВЕДЕНА С ФРАНЦУЗСКОГО М. П. ПЕЧАТАНА В САН КТ ПЕТЕРБУРГЕ В 1780 ГОДУ ИЖДЕВЕНИЕМ КНИГОПРОДАВЦА МЕЙЕРА В ВОЛЬНОЙ ТИПОГРАФИИ ВЕЙТБРЕХТА И ШНОРА В 8, ЧИСТЫМИ ШНОРСКИМИ ЛИТЕРАМИ. СОДЕРЖИТ В СЕБЕ 218 СТР.
Хотя под именем «гражданина Женевского» и известен в ученом свете славной женевец Жан Жак Руссо, однако неизвестно мне точно его ли сие сочиненьице или какого иного гражданина Женевского. Но чье б оно ни было, но то по крайней мере достоверно, что оно не приносит сочинителю своему никакой дальней чести. Роман сей не принадлежит хотя к числу худых, однако и к числу самых хороших приписать его никак неможно. Приключений упоминаемых в сей повести происходивших будто в Голландии и описанных в образе писем пересланных между двумя приятельницами, очень мало. А главная особливость, отличающая сей роман от прочих состоит в изображении вольнодумством и безбожием зараженного голландца, влюбившегося втайне в родную свою сестру, имевшую у себя достойного любовника и сговоренную за него замуж. Он, скрывая долго гнусную свою страсть, злодейскими хитростями приводит ее у любовника в подозрение, доводит его до отчаяния и до смерти, мешает вторичному намерению ее выттить за другого жениха замуж, заманивает при помощи матери к себе жить. Хочет насильно выдать ее за своего друга таково-же негодяя, каков сам или еще худшего, а между тем делает ее сам чрез законопреступнический и злодейский свой поступок навек лишением чести несчастною, и по учинении сего злочестия уезжает и оставляет ее в отчаянии и покрытую стыдом и бесчестием.
Вот в чем состояла главная цель господина сочинителя; но как она по существу своему не весьма похвальна, то нельзя книгу сию, писанную впрочем довольно изрядным слогом, слишком и одобрить. Ибо изображениями таковых редких и гнусных злодеяний, а притом имевших еще делаемой успех можно скорее нравы развратить, нежели исправить, и людей скорее заохотить к худу, нежели преклонить к добру. Сверх того надобно сказать и то, что и выработано самое важное место невесьма удачно и правдоподобно.
Но как бы то ни было, однако ту справедливость должно отдать господину сочинителю, что он повсюду в романе своем наблюдал правилы благопристойности, и нигде не преступал пределы оной. Не помещено нигде им соблазнительных и таких сцен, которых бы женщинам читать было неможно и нет ничего гнусного и отвратительного. Сего порока и несовершенства роман сей не имеет.
Что касается до прочего, то может он в некоторых местах душу читателя трогать чувствами единого только сожаления, но и то весьма слабо, но таких же мест, которые бы изображениями каких нибудь великих добродетелей или других радостных происшествий могли извлекать из очей читателя слезы удовольствия, в сем романе совсем нет, следовательно и не имеет он в себе самого лучшего свойства. Правда сочинитель хотя и постарался сделать конец книги сколько-нибудь приятным, заставя по прошествии многих лет преступника раскаеться и обретением своей от злодеяния происшедшей дочери так поразиться, что он от того умер. Героиню же повести и выдал хотя наконец за ее прежнего второго жениха, но сделано все сие так тупо и хладнокровно, что читатель почти вовсе тем не поражается. Сверх того и то в романе сем нехорошо, что иные письмы наполнены уже слишком многими возвзываниями и разглагольствиями романтическими так же, что при начале обоих частей, на которые роман сей без малейшей нужды разделен, ибо они и обе вместе кожаного переплета не стоют, помещены вместо предисловиев письмы, предсказывающие многое такое уже наперед, о чем бы читателю предварительно знать совсем бы не надлежало, ибо через то уменьшается много его любопытства.
Одним словом, маленький роман сей не без погрешностей и несовершенств и из худых вышел, но до хороших далеко ещё не дошел. Читать его хотя без скуки и с довольным любопытством можно, однако чтоб можно было получить от него дальнее удовольствие и чтоб он был слишком любопытен, того сказать нельзя. Что касается до нашего перевода, то он довольно хорош,, выключая только одного пункта, а именно, что господин переводчик слово époux переводил, супругом, а не женихом, как бы в самом деле надлежало, властно так как бы ему неизвестно было, что на французском языке слово époux значит и жениха и супруга и что надлежит из обоих сих слов избирать то, которое существу материи приличнее и обстоятельствам свойственнее. Впрочем книжка сия приписана Г. полковнику Александру Семеновичу Хвостову.
ЕМИЛЬ И СОФИЯ ИЛИ ХОРОШО ВОСПИТАННЫЕ ЛЮБОВНИКИ. ИЗ СОЧИНЕНИЙ ГОСПОДИНА РУССО. ПЕЧАТАНА В МОСКВЕ 1779 В УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ТИПОГРАФИИ НА ПИСЧЕЙ БЕЛОЙ БУМАГЕ И САМЫМИ МЕЛКИМИ ЛИТЕРАМИ В МАЛ. 8, СОДЕРЖИТ В СЕБЕ 116 СТР.
В надписи сей маленькой книжки хотя и неозначено кем и с какого языка она переведена, но в приобщенном к ней приписании к госпоже генеральше Елизавете Васильевне Херасковой то выполнено и означается что переводил ее некто господин Страхов, по имени Петр. А что переведена она с французского языка, то сие известно потому, что все сочинения славного Жан Жака Руссо писаны на сем языке. Впрочем что касается до существа сочинения сего известного на французском языке под именем «Solitaires» или «Уединенных», то оное принадлежит более к нравоучительным, нежели к романам. Ибо приключений описанных в оной чрезвычайно мало, да и те совсем простые и обыкновенные, да господину сочинителю не было в том и пользы, а ему хотелось собственно в сей книге написать мораль нужную молодым девушкам и мужчинам, так-же молодым любовникам и супружникам, и одеть ее в романическое платье, дабы посредством вымышленной приятной повести можно было нечувствительно внушить им оною. Почему и начинается она пространным изображением всех тех качеств и совершенств, какие хотел бы он видеть в каждой хорошо воспитанной девушке, и которые замечания его действительно небесполезно со вниманием читать девицам. После этого приводит он к изображенной им героине повести своего воспитанника образованного стольким же тщанием, спознакомливает их между собою и заставливает друг в друга влюбиться.
Потом проходит он с ними все степени нежной благоразумной и целомудренной любви, а потом, разлучив их на два года, соединяет браком и предписывает правилы какие молодым супружникам наблюдать следует.
В сем одном состоит вся повесть, однако, несмотря на то писана она так, что ее с удовольствием читать можно. Во всем слоге оной употреблено не только возможнейшее красноречие, но довольно нежности и приятности. Любовь изображаема тут самая непорочнейшая и основанная на постоянстве и добродетели, и изображены самые потаеннейшие ее стези, и весь план сочинителя выработан им довольно хорошо, хотя впрочем нельзя не признать, что господин Руссо и в сем сочинение также как в своем Емиле натягивал струну уже слишком высоко и превосходил иногда уже и пределы натуральности. Он предписывал такие правилы, которые удобнее могут, почесться умовоображательными, нежели удобопроизводимыми и такими, которые в самой практике могут быть наблюдаемы. Словом такие любовники, какими изобразил он своего Емиля и Софию существуют, только в книгах и в умовоображении, а в натуре едва ли подобных им отыскать можно. Да едвали когда нибудь и могут быть таковые. Совсем тем нельзя, чтоб книжку сию не причислить к числу хороших и таких, которые стоят того, чтоб их покупать и удостаивать чтением. Ни время, употребленное на сие, ни деньги, употребленные на покупку оной не могут быть потерянными, а и переведена книжка сия прекрасно. Честь сию можно отдать господину Страхову, а потому и можно сказать, что книжка сия нетолько не отягощает собою публики, но может еще служить украшением увеселительным библиотекам и стоять наряду с прочими хорошими сочинениями.
РОССИЙСКАЯ ПАМЕЛА ИЛИ ИСТОРИЯ МАРИИ ДОБРОДЕТЕЛЬНОЙ ПОСЕЛЯНКИ. 2 ЧАСТИ. СОЧИНЕНИЕ ПАВЛА ЛЬВОВА. ПЕЧАТАНА В САНКТ ПЕТЕРБУРГЕ 1789 ГОДА, ПЕРВАЯ ЧАСТЬ В ИМПЕРАТОРСКОЙ ТИПОГРАФИИ, А ВТОРАЯ ПРИ АКАДЕМИИ НАУК, В БОЛЬШ. 8, ЧИСТЫМИ ЛИТЕРАМИ, СОДЕРЖИТ В ОБЕИХ ЧАСТЯХ 237 СТР.
Как романов, писанных на нашем природном российском языке, а оеобливо таких, которые бы могли назваться прямо русскими, еще очень мало, и они так редки, что неможно еще их набрать и десятка, а последних и того меньше, то сие обстоятельство делает книгу сию множайшего примечания достойною, нежели какого она по существу своему стоит.
Писал ее в наши последние и недавние времена один Россиянин, и Россиянин молодой и как по всему видимому заключить можно, писатель еще новый и в писаниях такового рода еще не довольно искусившийся, почему по справедливости и заслуживающий сколько с одной стороны похвалу за его трудолюбие и старание снабдить нас новым и нашим русским оригинальным романом, столько с другой извинение во всех сделанных им при сочинении сей книги и как думать надобно неумышленных погрешностях ибо и в пословице говориться, что первую песенку неинако можно как зардевши спеть. А ему, писавшему еще в первый раз, и пошедшему путем не довольно еще протоптаным и убитым, но прилагавшим так сказать новую стезю и тропу, и неудивительно, чтоб во многом непогрешить, а по самому тому нельзя и не извинить его в его ошибках.
Со всем тем неизлишним будет все сии ошибки или по крайней мере наиглавнейшие из них означить, дабы они могли впредь и ему и другим новым сочинителям романов служить в некоторое предостережение.
Итак, что касается до самого плана и выдумки всей повести и сплетения всех частей ея: то план сей довольно хорош и так замысловат, что еслиб вырабатывало его другое и искуснейшее перо, то мог бы составиться прекрасный и довольно трогательный роман. Сей план сочинителя и вообще все содержание сего романа состоит вкратце в том, что изображен тут один молодой и наследовавший после добродетельного отца великое имение русский дворянин, приехавший гонять с собаками в деревню, и влюбившийся нечаянно в одну деревенскую девку, дочь одного облагодетельствованного отцом его и разумного однодворца. Сильная и беспредельная страсть доводит его до того, что он на ней без дозволения матери своей женится, но товарищ его, сущий плут и бездельник, но которого почитал он себе верным другом и которому во всем он вверился, употребляет во зло его к себе дружбу и доверенность и делает его несчастным. Он не могши убедить его употребить насильство и после воспрепятствовать его женитьбе рассоривает его с материю, доводит ево до того, что она призывает к себе сына, а жену его велит без него согнать со двора и заставить скитаться по миру. А между, тем сам обманывает, обкрадывает раззоряет своего друга, вовлекает его в мотовство и во все пороки и ввергает наконец в бездну бед и в самую крайность и отчаяние. Наконец брат несчастной однодворки записанной отцом Викторовым в службу и дослужившийся до офицерского чина и приобретший в службе довольный достаток, по нечаянности узнает несчастного Виктора и по добродушию выкупает его из долгов и соеденяет его опять с его женою, а своей сестрою. А ложный друг его между тем также раскаивается и возвращает ему похищенное у него имение, чем все дело и кончается.
При выработывании сего плана имел как видно г. сочинитель главную цель то, чтоб изобразить с одной стороны хорошие качества низкого состояния добрых людей, а с другой и колико можно худшей стороны дурные свойствы людей знатных и принадлежащих к большому свету, а вкупе с тем изобразить и характер одного такого бездельника и прошлеца, какими свет бывает наполнен и какими нередко разоряются и погубляются многие знатные молодые господа, а притом по достоинству посмеяться несколько насчет господ французов.
Намерения и цели сии хороши, но жаль, что выработка сего плана вылилась не очень удачна. Г. сочинитель впадал из одной погрешности в другую и на всяком почти шагу в новую. Ненатуральностей, неправдоподобий и натяжек очевидных, которых всего более писателям романов убегать бы надлежало, тут так много, что они встречаются почти на всякой странице, а к дальнейшему сожалению и слог сочинителя не повсюду единообразен, но местами довольно хорош и натурален, а в других изгажен многими излишностями и посторонностями нимало не принадлежащими к делу. Во многих местах, где надлежало б быть г. сочинителю короче, был он уже слишком многоглаголив и вдавался в скучные и ненатуральные нравоучения, а напротив того там, где надлежало б ему быть гораздо пространнейшим, был он уже слишком короток и малоглаголив и к особливому сожалению в таких местах, которые моглиб придать наиболее приятности длинен, что в особливости приметно при конце книги. А всем тем и испортил много свою книгу и лишил ее приятности. Главнейшие ненатуральности, находящиеся в сей книге состоят наиболее в том что самая героиня сей повести Мария изображена уже слишком ненатуральною. Господину сочинителю угодно было сделать ее такою нежною красавицею и притом такою умницею и искусною в слоге писем, какою никакой подлой ее состояния и воспитания девке в нашей России быть неможно. Далее приводит он в деревне гробницы, сделанные из чистейшего белого мармора, нимало ненатурально. Самая скоропостижность и жестокость любви господина Виктора к Марии также слишком уже натянута, а и хороший характер Марии неизображен как надлежало б живыми красками и самыми деяниями, а пересказан только на коротких словах, да и далеко не таков совершен, чтоб стоило ее назвать Памелою. Изгнание ее из дома мужнина и житье в избушке при одном монастыре также очень натянуто и ненатурально, а скоропостижное обращение лже-друга Викторова, также упоминаемый остров с дикими, так ненатурально, что ни на что не походит. О шестилетнем пребывании Виктора в городе и его распутстве пересказано уже слишком коротко и также с превеликою натяжкою. Словом, конца бы не было еслиб пересказывать все то, в чем погрешил господин сочинитель, но от первого опыта, а особливо юного сочинителя была бы почти сущая несправедливость если б и хотеть лучшего и совершеннейшего требовать.
Но что касается до отваги господина сочинителя помещать тут же в сочинении своем многие совсем вновь испеченные и нимало еще необыкновенные слова, как например: «себялюбие, себялюбивый, белольнистая борода, флейтоигральщик, челопреклонцы, великодушцы, щедротохищники» и другие тому подобные; так в сем случае он совсем уже неизвинителен, и ему-б было слишком еще рано навязывать читателям подобные новости, а надлежало б наперед акредитоваться поболее в сочинениях.
А неосторожно ж он и в том поступил, что назвал книгу свою «Российскою Памелою», какого звания она далеко недостойна и от Рихархзоновой Памелы так удалена, как небо от земли.
Впрочем нельзя сказать, чтоб в книге сей находилось что-нибудь дурное, гадкое, соблазнительное и благопристойности противное, также что б не было в ней ничего хорошего и похвалы достойного; но в честь господину сочинителю сказать можно, что он во многих местах и при разных случаях изъявлял очень хорошие мысли и суждения здравые, а сатиры его на французов и на знатных господ и госпож довольно едки и куражисты.
Сверх того и вся книга вообще не так худа, чтоб ее не можно было читать без некоего удовольствия, а в местах трех или четырех есть и трогательные явления, но жаль только, что они выработаны худо и надмеру сокращены, ибо через то теряют они много своего действия.
Далее заметить и то можно, что роман сей, хотя и назван "российским, но он далеко еще не таков, чтоб прямо мог назваться русским и каковые желательно б чтоб у нас были. Тут нетолько не означено никаких российских мест городов и пределов, в которых происходили действия, но и самые имена употребляемы были не обыкновенные русские с прозвищами и отчествами, но вымышленные совсем необыкновенные, одинакие, а что того хуже означающие тотчас и характер тех людей, которыми они были называемы, например: «Плуталов, Честон, Премил, Многосулов, Милонрав, Милон, Картожил, Гордана, Скопидомова, Состарелова, Самолюбова» и прочие тому подобные; что все это пахнет более театральным, нежели романическим и не только романам неприлично, но без нужды уменьшает правдоподобие и натуральность, сохранение которой всего нужнее для романов.
А хорошо если б написал нам кто такой русский роман, в котором соблюдена была б наистрожайшим образом и натуральность и правдоподобие, и в котором бы все соображалось с российскими нравами, обстоятельствами и обыкновениями, но такого романа мы еще по сие время не имеем не единого и остается только желать такового.
Итак в окончании всего сказать можно, что книга сия, хотя и не может причислена быть к числу хороших, но по недостатку наших оригинальных русских романов и когда по пословице говоря «На безлюдье и сидни в честь бывают» уже довольно изрядна и ей можно уже дать где-нибудь местечко в библиотеках наших8.
ЗЕЛИ ИЛИ ТРУДНОСТЬ БЫТЬ ЩАСТЛИВЫМ. ИНДЕЙСКИЙ РОМАН С ПРИОБЩЕНИЕМ ПОВЕСТИ ЗИМИ. ПЕРЕВЕДЕНО С ФРАНЦУЗСКОГО. У КНИГОПРОДАВЦА Ф. МЕЙЕРА. ПЕЧАТАНА В САНКТПЕТЕРБУРГЕ 1780 В ТИПОГРАФИИ ВЕЙТБРЕХТА И ШНОРА В 8, СОДЕРЖИТ В СЕБЕ 104 СТР. ЦЕНА 50 КОП. БЕЗ ПЕР.
Книжица сия небольшая, но, имеющая в себе довольно хорошего и чтения достойного. Читатель найдет в ней не столько простой и обыкновенный роман, сколько философическое нравоучение одетое в платье одной вымышленной и довольно замысловатой индейской басенки или сказочки, но которую читать может не без любопытства и удовольствия, а особливо к концу оной.
Что касается до повести, то вся она с начала до конца наполнена ясными ненатуральностями, неправдоподобиями и натяжками, а как сверх того как при начале оной так и при конце примешены в нее и явления духов, то все сие и придает ей более вид и существо басни, нежели романа. В ней представлен один молодой воспитанный в пустыне, света совершенно не знающий и одним духом великим богатством одаренный человек, пошедший в мир искать себе счастия. Тут по незнанию людей и как с ними обходиться впадает он в разные хлопоты и несчастия от правительства, от женщин и других людей. Наживает себе верного друга, которой старается его всячески наставлять и отвлекать от заблуждений и пороков, и для выведения его из ложного мнения об одной любовнице, на которой он хотел жениться, похищает у него умышленно все его богатство и чрез самое то подает повод к тому, что его правительство обвиняет в некоторых преступлениях и ссылает в ссылку. Словом он делается совершенно несчастным, но самое сие несчастие по особливому, хотя крайне ненатуральному, стечению обстоятельств обращается ему в пользу и он делается счастливым и находит своего друга в верности которого он сомневался.
Что касается до самого нравоучения, то оное можно почесть не столько основательным и здравым, сколько составляющим единую только игру мыслей и порождение единого разгоряченного воображения одного французского писателя, прилепленного, сколько повидимому заключить можно, к нынешней так называемой философии или лучше сказать неосновательному умствованию и пустому суемудрию, недостойному ни мало носить звание истинной и здравой философии. А посему и неможно искать тут ничего основательного и такого, что могло б читателю обратиться в какую нибудь существительную пользу. Что касается до повести «Зими», которая приобщена к сей басне или индейской сказочке, то она совсем особливая, не имеющая с главной повестью никакого сопряжения, а притом самая маленькая, ничего дальнего в особливости не составляющая и основанная также на едином суемудрии и умствовании нынешнем.
Причина, для чего она тут приобщена неизвестна, а думать надобно, что она либо того ж сочинителя, либо издателю сей книги для того присовокупить ее похотелось, что предмет ее с предметом главной повести одинаков, а именно относящийся до благополучия человеческой жизни, трудность приобретения которого хотелось сочинителю изобразить обеими сими сказочками. Однако с позволения его сказать можно, что материя сия выработана им не весьма удачно и хорошо, но вся книжка сия содержит в себе единственно только пустые умствования.
Что касается до нашего перевода сей книжки, то он довольно хорош, а и напечатана она хорошо, чисто и исправно, но кто ее и когда сочинял, также кто переводил, о том неизвестно.
Итак, по всем вышеописанным обстоятельствам можно книжку сию причислить в класс нравоучительных и таких маленьких романов, которые не совсем недостойны чтения, хотя впрочем в библиотеках удобнее ее становить наряду с нравоучительными баснями и сказочками, нежели с формальными и обыкновенными романами9.
ПРИМЕЧАНИЯ
править1 «Настоятель Килеринской» — перевод с французского, 6 частей, у Сопикова и у Смирдина обозначен двумя датами: СПБ., 1765—1781 (Соп. 6617, Смир. 9041).
Из сочинений аббата Прево в России XVIII столетия наибольшей известностью пользовались «Приключения маркиза Г***», оказавшие значительное влияние на русский роман приключений. Об этом упоминает И. И. Дмитриев в своих мемуарах: «Mémoires du marquis au aventures d’un homme de qualité qui s’est retiré du mond» (1729), перевод Елагина и Лукина, 6 ч., СПБ., 1756—1764. Второе издание 1780 г. Часть VII и VIII «История Маноны Леско», перевод с франц., М., 1790. В рукописи аналогичный роман маркиза Аржанса был известен с 1772 г. — «Приключения кавалера Д.»
Прево д’Экзиль (Antoine-Franèois Prévost d’Exilés, 1697—1763) родился в семье королевского нотариуса и в лучшем случае мог быть признан дворянином мантии. Оставалась только духовная карьера. Прево оказался к ней мало склонен. Он вынужден был бежать в Англию, так как многие из его поступков не вязались с его саном. Аббату не могли простить романы страстей. «Манон Леско», представлявшая собою часть «Истории кавалера Г.», впервые была напечатана в 1731 г. Книга была приговорена во Франции к сожжению. Романы Прево, в которых отразились социальные противоречия биографии автора, своей тематикой расчищали путь прозе буржуазии.
2 «Похождения некоторого россиянина» принадлежат к мемуарно-анекдотической прозе. Они могут быть причислены к таким книгам, как «Десятилетние странствования унтер-офицера Ефремова», СПБ., 1786 г., пер. Каржавина, «Несчастные приключения Василия Баранщикова», 1793, «Странные приключения Димитрия Матушкина, российского дворянина, описанные им самим на испанском языке, с которого переведены на немецкий, а с него на российский язык», 1796 г.
Вставными новеллами и сказками «Похождения некоторого Россиянина» тяготеют к прозе Чулкова.
В предисловии автор указывает на то, что пишет он «не витиеватым и пышным, но простым слогом, по причине неупражнения в свободных науках».
3 Резкий отзыв Болотова о романах Ф. Эмина совпадает по времени с переоценкой романа приключений. В России расцвет этого романа падает на 60-е годы. Так называемый ложноклассический роман, имевший огромный успех в наиболее широких слоях читателей, изгоняется из большой литературы на лубочный рынок, в провинцию, но продолжает существовать подпольно. О популярности Эмина свидетельствуют издания «Непостоянная Фортуна или похождения Мирамонда», 3 ч., выходит в 1763, 1781 и 1792 гг., «Любовный Вертоград», выходит двумя изданиями (1763, 1780 гг.). Резкость Болотова может иметь своим основанием и то, что издатель «Адской Почты» был настроен значительно радикальнее Болотова.
4 Лоазель де Треогат — Loaisel de Treogate (Joseph-Marie), род. в Бретани в 1752 г., ум. в 1812 г. Служил при Людовике XVI в личной охране короля (см. P. Larousse. — «Grand dictionnair universel»; Lanson. — «Manuel bibliographique de littérature Franèais modem» и статью D. Mornet. — «Un préromantique; le soires de la Mélancolie» de Loaisel de Treogate. «Revue d’histoire Littéraire de la France», 1909.
У Сопикова указаны две книги Треогата: «Вальмор» (М., 1781 (Соп. 2377) и «Вальмор и Флорелло», две повести, М., 1802 (Соп. 2378). В 1816 г. Иосиф Тукалевский перевел «Элоиза и Абельяр, жертвы любви, роман исторический и нравственный Лоазеля Треогата» (см. Смирд. 9581). В Париже «Вальмор» был впервые издан в 1776 г. Библиографию произведений Треогата см. в «La France Littéraire dictionner bibliographique», t. V, p. 328.
6 Отношение Болотова к Руссо совпадает с типичными для 90-х годов XVIII столетия настроениями. В Екатерининское царствование, в период, предшествовавший разгрому масонства и боязни Великой французской революции, Руссо находит широкий круг почитателей при дворе. Графы Орловы, Григорий и Владимир, приглашают Руссо в Россию, граф К. Г. Разумовский предполагает подарить ему свою огромную библиотеку. И не случайно пора преклонения перед Вольтером и Руссо совпадает с отменой звания раба. Одновременно философия Руссо оказывает значительное влияние на развитие буржуазных идей передовой части русского дворянства. Еще Новиков в «Живописце» объявил Руссо «образцом славнейшия в нашем веке человеческия мудрости». Под значительным влиянием Руссо слагалась идеология Радищева. И все же в большей степени, чем идеология Руссо, в России привился стиль сентиментального руссоизма. Руссоизм создал новое обаяние вокруг уже разработанных жанров: пастушеская поэзия, идиллия, раскрыли русским писателям тот индивидуалистический «чувствительный» угол зрения на мир, для которого уже существовала почва в среде русского дворянства. В дальнейшем руссоизм помог легко освоить позже пришедшие произведения молодой буржуазии: «Грандиссон», «Вертер», «Сентиментальное путешествие». На этой же почве возник карамзинизм, крайне аполитичный по сравнению с западным «революционным» сентиментализмом.
Болотов оказался в числе тех, для кого внешняя сторона руссоизма была наиболее заметна и существенна. С этой стороны Болотов принимает и Карамзина: «Он (Карамзин) многих переучил хорошему и приятному слогу и произвел многих себе подражателей» (см. «Современник или записи для потомства» 1795 г., частично опубликованный Губерти в «Библиографе» 1885, №№ 9, 10; 1886, №№ 1, 2).
Первые переводы из Руссо появляются в журналах с 1762 г. В IV части «Собрания лучших сочинений к распространению знания и к произведению удовольствия» было напечатано «Письмо господина Руссо к Вольтеру» по поводу поэмы последнего о разрушении Лиссабона, с краткой характеристикой Руссо,
В 1767 г. печатается «Рассуждение, удостоенное награждением от Академии Дижонской в 1750 г. на вопрос, предложенный сею Академиею, что восстановление наук и художеств способствовало ли ко исправлению нравов». Переизд. 1787 и 1792 гг.
В 1769 г. в Москве выходит «Новая Элоиза или письма двух любовников», ч. I, в перев. П. Потемкина, в другом переводе две части выходят в СПБ. в 1792 г. и в новом переводе А. Л. Палицына печатаются уже в начале XIX столетия (1803—1804).
До 1779 г. печатается еще шесть книг Руссо (см. В. И. Рязанов «Из разысканий о сочинениях Жуковского», вып. II), в 1779 г. в Москве печатается «Эмиль и Софья» в пер. Страхова и СПБ. в пер. Виноградова в 1800 г.
В 1806 г. Жуковский предполагал издание собрания сочинений Руссо; намерение это однако осталось невыполненным.
6 Отношение Болотова к Вольтеру характерно для клерикально и крепостнически настроенной и реакционной, несмотря на отдельные буржуазные тенденции, части дворянства. В своих записках венецианец Казанова писал: «Говоря о французских книгах, я разумею сочинения Вольтера, которые для московитов представляли всю французскую литературу» («Р. С.» 1874, т. IX). И действительно, популярность Вольтера не только при дворе Екатерины, в пору кокетничания с энциклопедистами, но и во всех слоях дворянства была чрезвычайно велика. В поощренной Екатериной «Комиссии для печатания на русском языке хороших иностранных книг», открытой в 1768 г. под руководством Г. В. Козицкого, В. П. Орлова и А. П. Шувалова, для начала были намечены сочинения Вольтера; в театре все чаще давались его пьесы (см. Д. Д. Языков «Вольтер в русской литературе» — «Древняя и Новая Россия», 1878, № 3). Ему покровительствовал кн. А. М. Белосельский-Белозерский, Дашкова, кн. Д. А. Голицын. Из литераторов приверженцы Вольтера оказались среди продолжателей сатирической журналистики 1769 г.
Но как и в Европе, популярность Вольтера отчасти была отголоском борьбы внутри самого дворянства. Во второй половине столетия в России были напечатаны книги против Вольтера, близкие по настроению высказываниям Болотова.
В 1787 г. в Москве выходит «Рассуждение о злоупотреблении разума некоторыми новыми писателями и опровержение их вредных правил», сочинение Россиянина (изд. Новикова). В этом же году печатается. «Обнаженный Вольтер», пер. с франц. В 1792 г. в СПБ. появляется «Изобличенный Вольтер», компилятивной перевод Терция Берноволокого, племянника Мусиной-Пушкиной, как выясняется из дарственной надписи экземпляра Ленинградской Г. П. В. В 1793 г. выходят двухтомные «Вольтеровы заблуждения, обнаруженные аббатом Нонотом», пер. студента богословия Воронежской семинарии. Тенденцию этих сочинений раскрывает в своем предисловии Борноволоков: «Цель моя в издании есть та, чтобы показать юношам, сколь лживо и дерзко писал о религии г. Вольтер».
Под ненавистным «вольтеризмом» (термин Болотова) для Болотова выступали идеи рационалистического материализма вплоть до Гольбаха и Гельвеция, которые нельзя было примирить с религиозным зульцеровым сентиментализмом.
Почти все романы и повести Вольтера во второй половине XVIII столетия были переведены на русский язык. Отдельными изданиями вышли «Задиг», 1765—1766 гг., 2-е изд. 1788 г., 3-е — 1795 г. «Кандид», изданный впервые в 1769 г., имел четыре переиздания. «Принцесса Вавилонская» в первом издании вышла в 1770 г., остальные три в 1781, 1788 и 1789 гг.
7 «Эмиль и София» — пятая книга «Эмиля» Руссо, из которой выброшены первые несколько глав.
8 Львов, П. Ю. (1770—1825) — автор чувствительных повестей и элегий в прозе. Начал свою литературную деятельность в «Московском Журнале» Карамзина, сотрудничал в «Ипокрене» (1801), «Новостях Русской Литературы» (1802), «Журнале Рос. Словесности» (1805). А. И. Клушин в «Зрителе» прозвал его Антирихардсоном и Миниатюркиным. В своей литературной работе до конца XVIII столетия Львов был типичным представителем сентиментализма, несмотря на то, что разошелся с Карамзиным, и в 1804 г. был избран в члены Российской Академии, присудившей ему в 1806 г. золотую медаль за «Похвальное слово царю Алексею Михайловичу». «Российская Памела» тесно связана с переводами Ричардсона. За два года до появления «Памелы» Львова в 1787 г. была напечатана «Памела» Ричардсона, в 1791—1792 гг. — «Кларисса Гарлоу», в 1793—1794 гг. — «Грандиссон».
9 В «Материалах по библиографии истории и теории русского романа» В. В. Сиповского, ч. I, XVIII век (стр. 36, № 464) автором «Зели» указан де Фурке.
В «Catalogue général des livres imprimes de la bibliothèque Nationale», p. 189 имеется — «Zély, ou la Difficulté d'être heureux», roman indien [par M-me de Fourqueux]. Suivi de Zima et des Amours, de Victorine et de Philogene [par l’abbé de Voisenon] publies par A. M. Dantu--Amsterdam--Paris, 1775.
В «Catalogue général» указаны еще два произведения Фуркье — «Julie de St.-Olmont, ou les premières illusions de l’amour» par M-me *** (de Fourqueux), Paris, Dentu 1805 и «Amélie de Tréville ou le solitaire» par M-me ***, auteur de «Julie de Saint-Olmont», Paris, Dentu, 1806.
Болотов относился к «Зели» отрицательно как к вольтерьянскому произведению.