В. В. Воровский. Фельетоны
Издательство Академии наук СССР, Москва, 1960
Торжествующее мещанство, наложившее на современное общество неприятный слой своего дешевого лака, ни в чем, быть может, не проявляет в такой мере своей нравственной гнили, как в отношении к преступности. Особенно самое отсталое и печальное явление современной карательной системы — смертная казнь — разоблачает всю подоплеку западноевропейского мещанства.
Оно превратило смертную казнь в какое-то развлечение, в публичный спектакль, в возбуждающее и захватывающее зрелище.
В самом деле, вдумайтесь только в весь ужас такого сообщения:
В Кенигсберге был приговорен к смертной казни некто Турба, уличенный в убийстве местного помещика.
Казалось бы, уж если прусское законодательство и правосознание не знает иного исхода в подобном случае, как смертная казнь, то окружи, по крайней мере, эту казнь тем тихим кладбищенским покоем, который, по господствующему убеждению, подобает смерти.
Но нет. Немецкому мещанину хочется потешить свои бычачьи нервы, хочется публично восторжествовать над пороком и тем повысить свое ничтожество в своих собственных глазах.
— Вот, мол, смотрите все: этот человек согрешил и несет заслуженное наказание. А мы не несем никакого наказания, напротив, смотрим, как наказывают его и курим сигары. Следовательно, мы добродетельны и безгрешны.
И для того, чтобы особенно подчеркнуть свою добродетель и порочность преступника, смертная казнь обставляется чисто театральными эффектами.
Красные афиши, расклеенные по стенам города, извещают о дне и часе казни. Красные афиши, висящие рядом с анонсами о выступлениях популярного клоуна или борьбе излюбленных «чемпионов».
Но, разумеется, на этот раз и цирк с его клоунами, и борьба должны умолкнуть перед редкой и захватывающей сенсацией — публичной казнью человека.
На афишах дело не кончается. Какой же спектакль, если на нем нет громкого имени, нет привозного гастролера?
И вот из Бреславля — а Бреславль для Кенигсберга то же, что и Одесса для Николаева — выписывают специально палача. Выписывают с гонораром в 1200 марок — около 600 руб. — за «выход».
Плата, которой позавидовал бы любой гастролер. Только европейские знаменитые певцы и концертанты получают больше. Но разве хоть один певец или музыкант может дать хотя бы отдаленно похожие переживания немецкому лавочнику, как этот лауреат заплечного цеха?
И эта жажда кровавого зрелища одинаково свойственна всем мещанам всех западноевропейских стран. Не так еще давно газеты сообщали прямо невероятные факты поведения публики при казни во Франции: прямо какая-то каннибальская вакханалия, напоминающая рассказы из жизни новозеландских людоедов.
Палач — герой дня, его приветствуют, чествуют, женщины забрасывают его цветами, мужчины носят его на руках. Какое величие! Какая слава! Какая мерзость!
А рядом с этим вы прочтете в любом учебнике по истории современной культуры, что за последние пятьдесят — сто лет нравы населения Европы смягчились, цивилизация проникла в самые медвежьи уголки, вкусы облагородились, человек стал все более удаляться от зверя и приближаться к божеству.
Действительно, нравы смягчились, но смягчение их совершилось в своеобразной форме. Во времена дикости и насилия человек был привычен к виду крови, к пролитию крови, к зверствам. Но он не только спокойно смотрел на чужую льющуюся кровь, он в одинаковой мере ставил на карту и свою кровь и находил вполне нормальным, если не только он свежевал, но и его свежевали.
Мещанство несколько смягчилось: оно не любит, когда проливается его кровь, не любит, чтобы его свежевали. Но зато очень любит, если его потешают зрелищем свежевания его ближнего, особенно, если этот ближний, по его мудрым понятиям, опасен для его пищеварения.
Культура, бесспорно, торжествует, а с нею торжествует и гастролер из Бреславля по 1200 марок за выход.
«Наше слово»,
15 января 1910 г.
Фельетон перепечатывается впервые.
Поводом к его написанию явилось проскользнувшее в печати сообщение о публичной казни в Кенигсберге.