Альманахъ на 1828 годъ.
Изданный A. И.
Санктпетербургъ.
Въ Типографіи Александра Смирдина.Пословицы составляютъ нравственное и житейское уложеніе народовъ. Ими, въ мнѣніи народномъ, осуждаются пороки, осмѣиваются странности, хвалятся добродѣтели и установляются законы приличія.
Всѣ народы образованные и весьма многіе изъ полудикихъ (даже изъ дикихъ), имѣютъ свои пословицы. Доказательство, что гражданскія общества всегда руководствуются и правилами общими, издавна установленными.
"Слогъ есть зеркало души сочинителевой, сказалъ одинъ Писатель. Мнѣ кажется, что въ это зеркало мы смотримся только тогда, когда бываемъ въ полномъ нарядѣ, по отнюдь не въ безпорядкѣ спальной нашей одежды.
Замѣтимъ, что даже люди вовсе не щеголяющіе опрятностію, все сколько нибудь заботятся о своей наружности, когда выходятъ на улицу. Число тѣхъ, которые смѣло накликаютъ на себя насмѣшки толпы, очень не велико.
"Скорость нужна, а поспѣшность вредна, " говорилъ Суворовъ. Поспѣшишь — людей насмѣшишъ, говоритъ Руская пословица. Поспѣшность предполагаетъ нѣкоторую запрометчивость, необдуманность соображеній, и слѣдовательно неувѣренность въ исполненіи. Суворовъ никогда не спѣшилъ въ этомъ смыслѣ; у него былъ сей разъ свой mezzo termine между обыкновенною скоростью и поспѣшностью: быстрота. Сею быстротою (сперва соображеній, а потомъ исполненія) обладалъ онъ въ высшей степени, и отъ того всегда былъ побѣдителемъ.
Есть писатели, которые поселили въ читающей публикѣ выгодное для себя предубѣжденіе, и много есть добрыхъ людей, которые, на вѣру чужихъ словъ, восхищаются тѣмъ, чего они не понимаютъ. Не разъ мнѣ случалось видѣть, какъ нѣкоторые изъ числа такихъ добрыхъ людей предполагали т_а_и_н_с_т_в_е_н_н_ы_й смыслъ въ стихахъ, въ коихъ не было его вовсе, или смѣялись отъ души остротѣ эпиграммы, которая не была заострена не только умомъ, но даже и хорошими риѳмами. Это всегда напоминало мнѣ извѣстнаго каламбуриста, Маркиза Бьевра, который едва открывалъ ротъ, чтобъ сказать просто: «здравствуй!» какъ уже всѣ начинали смѣятъся.
Нѣкто написалъ, что къ голосу сопрано должно привыкнуть, чтобъ чувствовать въ полной мѣрѣ его достоинство, ибо органы слуха не такъ легко освоиваются съ высокими нотами, какъ съ теноромъ контр-альтомъ и басомъ. Это несправедливо, во первыхъ потому, что во всѣхъ искуствахъ къ истинно-прекрасному не нужно привыкать; оно нравится и увлекаетъ съ перваго раза, во вторыхъ, слухъ нашъ еще скорѣе сродняется съ нотами высокими, которыя и въ самой природѣ нравятся намъ болѣе, нежели низкія. Такъ напримѣръ, мы съ удовольствіемъ прислушиваемся къ однообразному чиликанью синички, тогда какъ однообразное карканье вороны, вой совы и ревъ звѣрей намъ надоѣдаютъ.
«Si cadendum est mihi, coelo cecidisse velim (если мнѣ упасть, то хотѣлъ бы упасть съ неба,)» сказалъ одинъ Поэтъ, и многіе дивятся смѣлости этой мысли. Въ ней, кажется однакожъ, болѣе робости и ненадежности: зачѣмъ же упасть? — Кто однажды смѣло рѣшился нестися вверхъ, тотъ не оглядывается на послѣдствія, не думаетъ о паденіи. Нашъ Суворовъ, составляя планы побѣдъ, никогда не имѣлъ въ виду отступленія.
Есть минуты, въ которыя вдохновеніе посѣщаетъ людей вовсе безъ дарованій. Рубанъ написалъ цѣлыя книги стиховъ, давно уже забытыхъ, и былъ поэтомъ въ одной надписи. Ждите же и надѣйтесь, нижніе чины Рускаго Парнасса!
Одинъ молодой словесникъ сказалъ, что просвѣщенная Европа ушла отъ насъ впередъ роковыми двѣнадцатью днями. Очень жаль, что молодой нашъ словесникъ не родился ранѣе двѣнадцатью роковыми днями, если этого времени достаточно для возмужалости.
«Ничто не ново подъ луною!» подумалъ я недавно, слушая новый Французскій водевиль, въ которомъ почти что рѣчь, то игра словъ. Если бы гг. Парижскіе водевиллисты-каламбуристы знали или вспомнили, что Англійскіе писатели слишкомъ за двѣсти лѣтъ до нихъ ввели въ драматическія свои сочиненія игру словъ, извѣстную нынѣ подъ названіемъ каламбуровъ; то какъ бы поумалилась въ нихъ гордость изобрѣтателей! Потребуютъ ли доказательствъ? пусть развернутъ на удачу творенія Шекспира: тамъ, почти въ каждой трагедіи, и рѣшительно въ каждой комедіи, есть цѣлыя явленія, составленныя изъ игры словъ. Такъ, между прочимъ, въ трагедіи: Ромео и Юлія, Ромео и Меркуціо, не смотря на важность цѣли, для которой они сошлись, въ продолженіе почти цѣлаго явленія[1] говорятъ каламбуры другъ другу. — Впрочемъ, честь изобрѣтенія каламбуровъ принадлежитъ и не Англичанамъ: Итальянцы прежде ихъ отличались сею игрою словъ. Въ Римѣ, Пасквино и Морфоріо уже нѣсколько столѣтій пересылаются каламбурами. Одинъ изъ ихъ старинныхъ каламбуровъ очень остроуменъ и забавенъ; онъ былъ сдѣланъ на нѣкотораго Папу, преданнаго Французамъ. Пасквино въ одно утро явился съ попугаемъ, и всѣ прохожіе останавливались и говорили: Ecco un papagallo![2] — Въ Итальянскихъ стихахъ лучшаго вѣка ихъ поэзіи, часто находимъ игру словъ. Петрарка въ своихъ сонетахъ дѣлалъ каламбуры изъ именъ Лауры, предмета своей страсти, и Колонны, своего благодѣтеля: зеленый лавръ и высокая колонна упали! говоритъ онъ, оплакивая смерть ихъ. Самъ важный Макіавель написалъ каламбурическіе стихи на подвигъ Пьетра Каннони, противоставшаго съ толпою Флорентинскаго народа Карлу VIII и войскамъ Французскимъ{*}. — Повторю: «ни что не ново подъ луною!»
{* Lo strepito delle armee dei cavalli
Non puote far che non fosse sentita
La vuoe d’un Gapon fra tanti Chilli.
Machiavele, Decennali.}
Кто любитъ людей, тотъ любитъ и нравственныя ихъ наслажденія. Изъ любви къ человѣчеству, пожелаемъ, чтобъ вѣки будущіе не столь были скупы на поэтовъ-геніевъ, какъ вѣки минувшіе.
«Посредственность, подчищенная и приглаженная, безъ пятенъ и безъ красотъ, обрекается на равнодушіе и забвеніе.» (Lady Morgan, Italy) Сколько есть у насъ стихотворцевъ, которые, вовсе не знаясь съ вдохновеніемъ и не заботясь ни о мысляхъ, ни о чувствованіяхъ, все достоинство поэзіи полагаютъ въ гладкости и плавности стиховъ. Слышите ли, гг, этотъ строгій приговоръ Англичанки?
«Чѣмъ отдариваетъ земля небу за благотворные лучи солнца и капли дождя? — Пылью своею», сказалъ однажды Суворовъ, говоря о неблагодарности. Пусть это и правда; но небо разгоняетъ пыль движеніемъ воздуха, или новымъ дождемъ прибиваетъ ее опятъ къ землѣ: все же черна отъ пыли земли, а не небо.