За Русь Святую!
М.: Институт русской цивилизации, 2014.
МУРАВЬЕВ АНДРЕЙ НИКОЛАЕВИЧ
править1 Материалами для сей биографии сослужили нам надгробные слова протоиереев И. А. Фаворова и Н. Я. Оглоблина и статьи, помещенные в «Руководстве для сельских пастырей» и в «Гражданине». — Ред.
Род Муравьевых известен в истории нашего Отечества многими славными деяниями, и три брата Муравьевых в последнее время глубоко врезали имена свои в ее скрижали. Старший из них, получивший титул графа, Михаил Николаевич, окончил земное поприще свое окончательным усмирением польского мятежа и введением русских порядков в западной России: средний — генерал-адъютант — Николай Николаевич, известен как покоритель Карса. По следам своих братьев пошел первоначально и Андрей Николаевич [1]. В 1827 году, 17-ти лет от роду, он поступил юнкером в 34 егерский полк и в том же году произведен был в прапорщики с переводом в Харьковский драгунский полк. Но в следующем же году, по Высочайшему приказу, уволен был от военной службы и определен «к делам статским», с повышением чина. В 1828 году Андрей Николаевич, выдержав экзамен в учрежденном при Московском университете комитете «в языках и науках, предписанных именным Высочайшим указом», определен в ведомство коллегии иностранных дел, с причислением к дипломатической канцелярии главнокомандующего второю армией, генерал-фельдмаршала графа Витгенштейна.
Но не то было призванием незабвенного Андрея Николаевича. Возревновав по Богу и осязательно познав, сколь благо есть исповедатися Господеви и пети имени Его, возвещати заутра милость Его и истину Его на всяку нощь, он весь предался этому великому делу и деланию, не оставляя уже его до позднего вечера своей жизни. "Ничто особенное, — говорил в надгробном своем слове протоиерей Фаворов, — не предрасполагало его к тому роду деятельности, какому он посвятил свои дарования и силы. Ни происхождение, ни воспитание, ни внешнее положение в обществе не определяли сами собою его будущих занятий. Правда, он родился и воспитался в среде, глубоко проникнутой духом православной веры и благочестия; но это нисколько еще не предопределяло его к непосредственному служению вере и благочестию. Самые дарования, какими наградила его природа, могли быть обращены им на другие предметы без ущерба притом внутреннему религиозному его направлению. Он сам, свободно, по любви к Православию, всему предпочел прямое служение истине Православия христианского и остался до гроба верен раз избранному для себя служению. Те, которые видели его в молодых его летах, в военной службе, уже замечали в нем нечто в нравственном отношении особенное, отличавшее его от других молодых людей. В лице его отражалась серьезная мысль, и во всем его поведении оказывалась любовь к воздержной, правильной и чистой жизни. Его не чуждались другие, и он никого не чуждался; но в отношениях с ним само собою неуместным являлось все не довольно скромное и легкомысленное, что так обыкновенно в среде молодежи, когда она без разборчивости ищет себе удовольствий и как бы своим правом считает не стесняться строгими правилами нравственности. И еще тогда, любя литературные занятия, он избирал для них такие предметы, которые, хотя и не относились прямо к предметам веры и благочестия христиалского, но способны были возбуждать и питать мысли и чувства благочестивого христианина.
Издетства научившись любить Христа Спасителя и постоянно нося в душе своей евангельские образы и события, Андрей Николаевич желал посетить те места, где Господь жил, учил, страдал и умер за нас. Как высшего на земле счастия жаждал он ступить на ту почву, которой касались ноги Богочеловека, созерцать следы Его жизни на земле, облобызать предметы, освященные Его прикосновением, и помолиться там, где Он Сам молился Отцу Своему небесному за грешный род человеческий. Господь дал ему по желанию сердца его; и тогда он захотел поделиться с другими своими впечатлениями, наблюдениями и чувствами. Это и послужило началом его литературной деятельности, религиозной не только по духу своему, но и по самим предметам, на которых она сосредоточивалась. «Путешествие по святым местам» благочестивого и красноречивого паломника имело громадный успех в современном читающем мире. «Пламенное, — говорил о. протоиерей Оглоблин, — излияние благоговейных чувств поклонника при виде св. Иерусалима, во время шествия „крестным путем“ Спасителя, при лобзании Голгофы, орошенной Божественною кровию Искупителя, и других священных предметов; потрясающие душу изображения дивных подвигов великих древних подвижников Палестины, величественные образы ее минувшей давнишней славы, — все это глубоко трогало, неудержимо увлекало каждого почитателя святыни, заставляя его читать и перечитывать красноречивое „Путешествие“, которым Андрей Николаевич не только обновил искони свойственную русским любовь к св. местам, но и положил счастливое начало появлению у нас новейших „Путешествий по св. земле“, довольно уже не малочисленных в настоящую пору».
Через полгода, по возвращении на родину, Андрей Николаевич, по предложению вице-канцлера графа Нессельроде, определен был столоначальником в азиатском департаменте и 1 января 1833 года пожалован чином коллежского ассесора, а 22 апреля того же года, по именному Высочайшему указу, определен за прокурорский стол Св. Синода, с оставлением в ведомстве министерства иностранных дел. В 1836 году он получил чин надворного советника, Высочайше пожалован в камергеры Двора Его Императорского Величества и назначен членом хозяйственного комитета при Св. Синоде; в 1838 году получил, за отличие, чин коллежского советника, а в 1840-м, по преобразовании хозяйственного комитета, назначен был членом общего присутствия духовно-учебного управления при Св. Синоде. В 1842 году уволенный, по прошению, от службы при Св. Синоде, Андрей Николаевич определен был членом общего присутствия азиатского департамента и в том же году произведен в статские советники. В 1846 году он назначен был по Высочайшему повелению чиновником особых поручений V класса при том же департаменте; а 1855 году произведен в действительные статские советники и через два года, вследствие представления министра внутренних дел, Всемилостивейше пожалован бриллиантовым перстнем с вензеловым изображением имени Его Императорского Величества. Оставив вскоре после сего служебную деятельность, Андрей Николаевич поселился сначала в Москве, а потом, в конце 1860 года, переехал в Киев, где приобрел собственный дом, выстроив его на самом, так сказать, романическом месте и сделав его предметом любопытства знаменитых посетителей Киева. Тут он прожил до самой своей кончины, состоя последние два года председателем Свято-Владимирского братства. Память о последнем своем пребывании в Киеве Андрей Николаевич увековечил почином и стараниями об учреждении ежегодно, с особенным торжеством совершаемого крестного хода к памятнику св. Владимира (15 июля) и устройством подземной церкви под храмом ев Андрея Первозванного.
Мы изложили хоть и кратко, но с возможною подробностию служебную деятельность покойного Андрея Николаевича и должны признаться, что если бы только тем она и ограничилась, то ничем особенным не выдался бы он из ряда людей служилых, совершивших более блестящую карьеру, и не заслужил бы того исключительного почета и уважения, какими пользовался он при жизни своей и которые пошли за ним и за пределы гроба. Андрей Николаевич памятен именно тем, что сознательно познал, сколь благо есть исповедатися Господеви и пети имени Его, возвеща-ти заутра милость и истину Его.
Громадный успех «Путешествия по св. местам» и сам по себе возбуждал уже автора к дальнейшим трудам в подобном роде; но, кроме того, говорит о. протоиерей Фа-воров, «он сознавал себя нравственно обязанным пользоваться дарованными ему от Бога талантами именно так, как начал он ими пользоваться. И с этих пор, действительно, стали появляться, одно за другим, различные произведения его, в которых он то раскрывал смысл и изображал высокое благолепие и красоту священных обрядов богослужения Церкви Православной, то указывал и доказывал правду Восточной церкви в отношении отделившейся от нее церкви Западной, то обращался с словом вразумления к неверующим, то подавал руку помощи колеблющимся в Православии, то обнаруживал намеренные или ненамеренные лжи иностранных писателей касательно Православной Церкви, то отзывался сочувственно на голос хотя неправославных, но любящих веру Христову мыслителей; словом, догмат, обряд, история, полемика, нравоучение — все делалось предметом для его строгого и красноречивого пера, когда он видел потребность в изложении таких предметов и надеялся словом своим содействовать духовному просвещению, торжеству правды, одушевлению веры и возвышению нравственности. Он всегда зорко присматривался к тому, что происходит в религиозном мире, и старался пользоваться, как можно, представлявшимися случаями к употреблению в дело своих знаний и способностей. Ревность говорить за веру и для веры равнялась в нем дару скоро обнимать предметы и легко выражать свои мысли на бумаге; оттого он писал много и произведения его, по количеству своему, составляют очень богатый вклад в нашу духовную письменность».
Из многочисленных литературных трудов Андрея Николаевича Муравьева, кроме известных его «Путешествий», особенно замечательны: 1) Римские письма; 2) Письма с Востока; 3) Письма о богослужении Восточой церкви;[1] 4) История Иерусалима; 5) История первых четырех веков христианства; 6) История Русской церкви; 7) Грузия и Армения; 8) Киев в его святыня; 9) Битва при Тивериаде (трагедия); 10) Драматические эскизы Данта и многое множество статей, рассеянных по изданиям повременным.
Все произведения Андрея Николаевича, говорил о. протоиерей Н. А. Фаворов, «одушевлены искреннею любовию к св. вере и Церкви Православной, запечатлены духом чистой ревности по истине и благочестию христианскому. Слова писателя не разнились с его внутренними убеждениями; он как сам сознавал Православную Церковь тихим и надежным пристанищем от волнений житейских, так и другим желал войти в эту пристань или не выходить, если они уже в ней находились. Произведения с такими свойствами не могут быть бесплодными, как ни судили бы
0 их качествах в других отношениях… Мы, — продолжает о. протоиерей Фаворов, — не знаем — на кого, и как, и сколько они действовали; но если праздное слово, брошенное, так сказать, на ветер, не остается без всякого, разумеется, вредного действия на других, — то может ли доброе слово исчезнуть без следа и не принесть никакого плода по роду своему? А кто всю жизнь свою старался, по силам, сеять слова истины и правды, тот — верное слово — недаром жил на земле и не погубит мзды своея у всевидящего Господа, во имя Которого трудился… Впрочем, есть и очевидное свидетельство доброплодности письменных трудов его. Произведения А. Н. Муравьева расходились в весьма значительном количестве — знак, что они постоянно находили для себя немалое число читателей. А так как в них не было ничего, что или раздражало бы любопытство, или льстило бы чувственности, или занимало бы воображение какими-нибудь вымышленными образами, то явно, что они возбуждали и питали в читателях истинное любознание и содействовали образованию в них вкуса к предметам религиозно-нравственного мира».
«Может быть, — замечает о. протоиерей Фаворов, — теперь произведения уже не возбуждают к себе большого внимания в нашей среде читающих. Нам случилось однажды услышать из его собственных уст такое грустное сознание: „Я пережил свои сочинения!“ Что ж, — это судьба большей части человеческих произведений; но в ней нет еще приговора посильным трудам того или другого человека. Не все то лишено истинных достоинств, что с течением времени перестает обращать на себя внимание». Не все то, прибавим от себя, обилует истинными достоинствами, что пользуется долговечною известностию; все зависит от духа времени и от жизненной обстановки. «Евгений Онегин» Пушкина или «Цыганка» Баратынского будут долговечнее «Путешествия по св. местам» или «Писем с Востока» Муравьева; но упрек в этом должен падать не на автора, а на общество, в котором не переводятся ни Онегины, ни Ленские, ни Татьяны, ни цыганки. «Человеку, — продолжаем словами о. протоиерея Фаворова, — вложившему в труды свои все дарования и силы свои, естественно чувствовать большую или меньшую грусть в сердце, когда он видит, что пора его влияния проходит; но к нему близко и утешение, что сделанное им в данное время послужило приношением в общую сокровищницу просвещения человеческого, слагающуюся из добрых и полезных духовных приношений всякого времени. И мы должны помнить, что всякое поколение пользуется духовным наследством от предшествующих поколений, хотя большею частию не только не знает — от кого именно то или другое наследовано, но и не различает ясно унаследованного от приобретенного им самим».
«Любовь Андрея Николаевича к Церкви Православной образовала в нем такого преданного ей сына, для которого ее уставы всегда были святы и который в самой домашней обстановке своей желал видеть некоторое подобие церковного благолепия. Как дорого было для него все, что касалось церковного порядка и благочиния! Как услаждало его стройное отправление богослужения и как глубоко огорчали нарушения церковного строя! Если в последнем случае ревность его, казалось, переходила иногда законные пределы, то не будем скоры на осуждение, чтобы, может быть, мнимому недостатку христианского смирения не предпочесть действительного порока равнодушия к вере и Церкви Христовой. Гораздо лучше и справедливее поступит тот, кто припомнит и оценит немнимые услуги покойного, оказанные им во многих случаях, по благочестивой ревности, Церкви и обществу».
Нельзя не слышать в последних словах достоуважаемого ценителя жизни и подвигов Андрея Николаевича Муравьева как бы некоторого упрека в том, что ревность его по Церкви Православной «переходила иногда законные пределы». Этот слишком ходячий упрек был высказываем ему даже великим иерархом земли русской, московским митрополитом Филаретом [2], с которым он состоял в постоянной и интимной переписке. Действительно, Муравьев, если можно так выразиться, был полицейместером при отправлении каждого богослужения и небоязненно обличал тут же, на месте, всякую аномалию: но едва ли это значит, что он переступал иногда законные пределы. Мы все до единого сыны, а не пасынки Церкви: все обязаны блюсти интересы ее, и хоть нарицаемся овцами стада Христова, но овцами не бессловесными, и если пастыри не исполняют своего служения, как подобает по чину и уставу, то и овца может заметить им это. Пророк Иезекииль хоть и был от колена Левиина, но не был официальным пастырем; а кто больше его обличал пастырей? Особенно это неизбежно в наше время, когда к уставам Церкви относятся иногда с пренебрежением, давая волю собственному произволу и расширяя чересчур заметку: аще изволит настоятель. Муравьев не хотел знать этого «изволенья» и настойчиво требовал исполнения всего того, что положено в Церковном Уставе. Даже в последние минуты жизни своей, уже на смертном одре, он остался верен этому правилу. Когда совершено было над ним таинство елеосвящения, он, прощаясь с епископом и пресвитерами, сказал им, что таинство совершено было «чинно». Пошли нам, Господи, побольше людей, так преступающих законные пределы ревнования по Православию!
Андрей Николаевич не был однако ж фанатиком, свирепствующим против всех и вся, что не подходит под его точку зрения. И по происхождению, и по воспитанию своему принадлежа к лучшему обществу, он нигде не являлся каким-нибудь дикобразом и умел вести беседу оживляющую и веселую; даже к легкомысленному неверию и модному сомнению относился он, как к шалостям ребенка, игравшего его брелоками при часах. Но Боже сохрани, если кто проговаривался перед ним каким-либо умышленным кощунством или высокомерным свободомыслием. Андрей Николаевич разражался громом обличения и молниями неотразимых сарказмов. Тут уже не было пощады виноватому, и неловко становилось ему тогда в обществе людей порядочных.
Переходим к последним дням жизни Андрея Николаевича Муравьева.
Упадок жизненных сил его стал очень заметен еще с прошедшей осени. Но крепкое от природы телосложение и правильный образ жизни не давали силам падать быстро, и в продолжение целой зимы не произошло значительных изменений в его повседневной, непрерывной деятельности. Весною сего года он даже предпринял путешествие на Афон для обеспечения прав основанного им там русского Андреевского скита и для образумления греческих монахов, восставших на русскую братию монастыря св. Пантелеймона. Несмотря на стоявший нынешнею весною холод на Босфоре, не позволивший Муравьеву воспользоваться морским купаньем, здоровье его, по-видимому, улучшилось, и Андрей Николаевич, возвратившись в Киев, с обновленными силами и с энергией принялся продолжать начатое им еще до отъезда на Афон сочинение против пресловутого «Проекта духовносудебной реформы». Но это было уже заключительным, последним делом его много-плодной общественной деятельности…
С первых чисел августа прошлогодний недуг открылся в небывалой дотоле силе, обнаружившись изнурительным лихорадочным состоянием и крайним упадком сил, что однако ж не мешало ему продолжать обычные свои занятия и особенно посещать возлюбленный свой Андреевский храм. Но с праздника Успения Божией Матери Андрей Николаевич уже сделался так слаб, что не мог быть и на всенощной, которую не пропустил ни разу во все время пребывания своего в Киеве. Утром 16 августа преосвящ. Филарет, ректор академии, с несколькими градскими протоиереями и иеромонахами Братского монастыря совершил над болящим, при полном его сознании, таинство елеосвящения. За сим последовало окончательное приготовление его к переходу из временной в вечную жизнь. День 17 августа Андрей Николаевич провел без особенных потрясений, а равно и утро 18-го, и только за три часа до смерти оставило его сознание и умолкли красноречивые уста. Было 5 часов пополудни…
Во все время от кончины его до выноса тела в церковь панихиды по усопшем, в полдень и в вечеру, отправляемы были попеременно преосвящ. Филаретом и преосвящ. Александром (бывшим Полтавским), при участии градского и монастырского духовенства. При выносе тела в Андреевскую церковь, 20 августа в 12 часов дня, совершенном преосвящ. Филаретом, присутствовали соборные и градские протоиереи и иереи при несметном множестве народа. Погребение отправлено в той же церкви высокопреосвящ. митрополитом Арсением при участии преосвященных Филарета и Александра и представителей всех важнейших киевских церквей и монастырей. Причем за заупокойною обеднею произнесено было два слова — профессором богословия в Киевском университете, протоиереем Н. А. Фаворовым, и ключарем Софийского собора, протоиереем Н. Я. Оглоблиным.
Но предание тела земле, по причине опоздавшей телеграммы с Высочайшим разрешением о погребении усопшего под Андреевскою церковию, последовало 22 августа в 12 часов дня. Величественный Андреевский храм далеко не мог вместить в себе всех собравшихся отдать последний долг Андрею Николаевичу, так что, кроме родных и начальствующих, гражданских и военных чинов, почти никому не пришлось прощаться с ним в храме. Зато обширная терраса вокруг храма, вся широкая, длинная, с тремя уступами лестница, вся площадка у подножия ее и все ведущие к храму улицы буквально запружены были народом. Поразительна была картина следования гроба от верхней церкви по обширной лестнице, мимо средней, в самую нижнюю, называемую «подземную», устроенную самим Андреем Николаевичем в глубоком храмовом подвале во имя препод. Сергия, игумена Радонежского и всея России чудотворца. Тут и почил он прахом своим до общего воскресения.
Мир душе твоей и вечная память тебе муж славный, поведавший нам словеса в наказании и повести в писаниих твоих![2]
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьПечатается по единственному изданию: Аскоченский В. И. [Без подп.] Муравьев Андрей Николаевич // Домашняя беседа. — 1874. — Вып. 41. — С. 1041-1049.
[1] Муравьев Андрей Николаевич (1806—1874) — выдающийся духовный писатель, публицист, брат Николая Николаевича Муравьева-Карского (1794—1866) и Михаила Николаевича Муравьева (Виленского) (1796—1866). В письме от 12 января 1858 г. брат святителя Игнатия, П. А. Брянчанинов, пишет Н. Н. Муравьеву-Карскому: в назначении и посвящении брата действовал весьма влиятельно Андрей Николаевич.
[2] Филарет (Дроздов Василий Михайлович) (1782—1867) — митрополит Московский и Коломенский в 1826—1867 гг. В 1993 г. причислен к лику святых, день памяти 19 ноября / 2 декабря.
- ↑ Письма эти, как одно из лучших произведений А. Н. Муравьева, были переведены и изданы на языках: немецком, в Лейпциге, в конце тридцатых годов; на польском, в Варшаве, 1841 г.; на французском, в Петербурге, 1850 г.; на греческом, в Афинах, 1851 г.; на сербском, в Новом Саду, 1854 г. Есть и английский перевод, еще не напечатанный.
- ↑ Сир 44, ст. 5.