Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
правитьТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ
правитьМУММА.
Разсказъ.
править
I.
правитьМумма волновалась уже нѣсколько дней, волновалась, по обыкновенію, не за себя, а за другихъ. Муммѣ Богъ далъ доброе сердце, которое служило источникомъ безконечныхъ страданій. Глядя на ея круглое, румяное лицо, никто бы не подумалъ, сколько эта женщина перенесла.
Да, Мумма волновалась…
«Ахъ, ужъ это мнѣ десятое сентября…» — повторяла она про себя и угнетенно вздыхала.
Особенно грустно было то, что прежде это былъ такой веселый день, а потомъ съ каждымъ годомъ молодое веселье таяло, смѣняясь нараставшей тоской.
Сентябрьскій денекъ выдался кисленькій, съ мелкимъ назойливымъ дождемъ. Окна отпотѣли. Въ Петербургѣ такіе дни производятъ особенно унылое впечатлѣніе, точно въ окна на васъ кто-то смотритъ заплаканными глазами.
Непріятности начались съ утра. Мумма поднялась рано, когда всѣ еще спали. Ей было за пятьдесятъ; когда-то бѣлокурые волосы проросли сѣдиной, старческое ожирѣніе скрыло всякую фигуру, что при небольшомъ ростѣ выходило очень некрасиво, но у нея оставались живыми каріе большіе глаза и почти молодая бодрость движеній. Она коротко стригла волосы, что ее молодило, Мумма до сихъ поръ не знала устали. Кстати, ее звали Капитолиной Евграфовной, а Муммой называли дѣти.
Непріятности подготовлялись съ вечера. Во-первыхъ, пріѣхалъ изъ провинціи старшій сынъ Вадимъ. Боже мой, сколько заботъ, труда и надеждъ было вложено въ этого человѣка, а онъ не только не оправдалъ ихъ, а остался жалкимъ неудачникомъ. Кажется, ужъ всѣ системы воспитанія были примѣнены, всѣ послѣднія слова педагогіи были использованы, и это только для того, чтобы получился «человѣкъ двадцатаго числа», кое-какъ пристроившійся въ акцизъ. Какъ всѣ неудачники, онъ женился очень рано, студентомъ, а потомъ жена его бросила, и онъ привезъ двухъ своихъ дѣтей, Олега и Игоря, къ матери.
— Что я съ ними буду дѣлать, Мумма, — говорилъ онъ. — Я цѣлый день на службѣ, матери нѣтъ, а ты по натурѣ насѣдка… Вотъ тебѣ благодарный матеріалъ.
Мы уже сказали, что Мумма была добра, и приняла на воспитаніе внучатъ безъ слова, даже со слезами на глазахъ. Она все-таки безумно любила своего неудачнаго Вадима, въ которомъ видѣла свою молодость. Притомъ мальчики уже были въ школьномъ возрастѣ, и въ Муммѣ проснулось желаніе воспитывать. О, она цѣлую жизнь занималась воспитаніемъ, и вы ее навѣрно встрѣчали на всѣхъ собраніяхъ разныхъ педагогическихъ кружковъ, на лекціяхъ, выставкахъ, актахъ и бесѣдахъ. Мумма глубоко вѣрила въ то, что только при помощи воспитанія можно пополнить всѣ пробѣлы и недочеты человѣческой природы и создать ту новую породу людей, о которой мечтала еще великая Екатерина.
Семья Туразовыхъ состояла изъ двухъ сыновей и двухъ дочерей. О старшемъ, Вадимѣ, мы уже говорили, а младшій, Ярославъ, еще учился въ университетѣ. Старшая дочь, извѣстная въ семьѣ подъ кличкой «Нинка-буржуйка», была давно замужемъ за биржевымъ маклеромъ, который презиралъ семью жены за ея интеллигентность, потому что самъ могъ думать только о деньгахъ. Мумму возмущало до глубины души, что ея дочь можетъ любить такого человѣка и еще больше — быть счастливой. Младшая дочь Лія находилась въ критическомъ возрастѣ «дѣвушки на взлетѣ», какъ дразнили ее братья, слѣдившіе за каждымъ ея шагомъ, который велъ къ ловлѣ жениха. Это была миловидная дѣвушка, кончившая гимназію и побывавшая на всевозможныхъ курсахъ. Она отличалась какой-то странной апатіей и почти не интересовалась ничѣмъ, что дѣлалось кругомъ. Это очень огорчало Мумму. Много ли хорошихъ, выигрышныхъ лѣтъ у каждой дѣвушки, и проспать ихъ безсовѣстнымъ образомъ… Мумма невольно вспоминала свою бурную, веселую молодость, когда каждый день являлся цѣлымъ капиталомъ.
Когда Вадимъ пріѣзжалъ въ гости, онъ разыгрывалъ какого-то хозяина. Все критиковалъ, дѣлалъ недовольное лицо и вообще, какъ говорится, фыркалъ. Впрочемъ, онъ это дѣлалъ только при матери, а при отцѣ сдерживался. Сегодня онъ всталъ поздно и долго ворчалъ на горничную, а потомъ вышелъ въ столовую съ такимъ видомъ, точно его только-что вытащили изъ воды.
— Поздравляю… — лѣниво протянулъ онъ, здороваясь съ матерью. — Сегодня у тебя, кажется, особенно отличный день?
— Именно?
— Мыслящему реалисту исполнилось шестьдесятъ лѣтъ… Это немножко много для серьезнаго человѣка.
— Именно?
— Какъ это тебѣ сказать, Мумма… Въ шестьдесятъ лѣтъ, какъ говорятъ вѣжливо китайцы, порядочные люди уже раскланиваются съ здѣшнимъ міромъ для будущаго блаженства.
— Негодяй…
— Нѣтъ, серьезно… Потомъ, Мумма, я считаю, что вы просто живете на мой счетъ. Отецъ ничего не зарабатываетъ, и вы преспокойно проѣдаете мое наслѣдство. Вѣдь наслѣдниковъ насъ двое: я и Ярославъ. Вотъ и посчитай сама, что намъ стоитъ содержать васъ двоихъ. Мыслящій реалистъ не привыкъ ни въ чемъ себѣ отказывать…
Мумма смотрѣла расширенными глазами на своего любимца и не находила словъ для отвѣта. Господи, что же это такое, наконецъ? Бываютъ границы и шуткамъ… Мыслящимъ реалистомъ въ семьѣ называли отца, Андрея Гаврилыча, какъ стараго шестидесятника, и находили это очень смѣшнымъ. У бѣдной Муммы появились даже слезы на глазахъ.
Вадимъ продолжалъ нервничать и безжалостно изводилъ мать. По наружности онъ не походилъ ни на мать ни на отца, — длинный, вихлястый весь какой-то сѣрый. Его вытянутое лицо, едва тронутое чахлой растительностью, всегда имѣло раздражительное выраженіе.
— Вотъ что, Вадимъ, — заговорила Мумыа, собравшись съ силами. — Я не понимаю, зачѣмъ ты пріѣхалъ?
— Какъ зачѣмъ? Выправлять тятенькины именины… Вѣдь у васъ все на купеческую руку, хотя вы и считаете себя интеллигентами, а по купечеству должно уважать родителевъ. Да и посмотрѣть на мыслящихъ реалистовъ интересно…
— Немного ужъ ихъ осталось, и ты напрасно смѣешься, Вадимъ… Да, каждый годъ собирается все меньше и меньше. Ты не можешь себѣ представить, какъ это тяжело и грустно, когда убываютъ такіе дорогіе и близкіе люди, а остающіеся въ живыхъ ждутъ своей очереди. Прошлой зимой умеръ Егоровъ… Помнишь, такой высокій, худой?
— Что-то такое помню…
— Ахъ, какой былъ человѣкъ!.. Какая чудная, свѣтлая душа!.. Потомъ весной почти въ одно время умерли Погодаевъ и Никоновъ. Лѣтомъ умерла Елена Ивановна Грекова, съ которой мы вмѣсгѣ жили въ Вилюйскѣ… Ракитинъ разбитъ параличомъ, у Бурцева грудная жаба… Какіе все люди!..
— Безсмертіе, Мумма, не обязательно — это во-первыхъ, а во-вторыхъ, удѣлъ всякой рухляди — уничтожаться въ свое время.
— Ты меня оскорбляешь, Вадимъ… Ты самъ отецъ и долженъ понимать, какъ тяжело переносить оскорбленія отъ дѣтей.
— Это ужъ законъ природы: черная неблагодарность потомковъ…
Игорь и Олегъ воспользовались пріѣздомъ отца и дѣдушкиными именинами и не пошли въ гимназію. Они проспали чуть не до самаго завтрака, потомъ принялись шалить и кончили ожесточенной дракой, потребовавшей вмѣшательства бабушки.
— Дѣти, какъ вамъ не стыдно?! — возмущалась Мумма, появляясь въ дверяхъ дѣтской въ позѣ римскаго трибуна. — Вы забываете, что вы ужъ большіе…
— Мумма, я тебѣ стихи сегодня напишу, — говорилъ Олегъ, мальчикъ лѣтъ пятнадцати, занимавшій въ семьѣ постъ поэта.
— Хорошо, хорошо… Одѣвайтесь и не дурачьтесь. Стыдно!
Студентъ Ярославъ еще спалъ въ своей комнатѣ, потому что вернулся домой только въ пять часовъ.
— Мумма, съ именинникомъ! — кричали сорванцы, когда бабушка ушла въ коридоръ.
II.
править«Мыслящій реалистъ» сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, въ креслѣ съ колесами. У него былъ ревматизмъ сочлененій, и двигаться онъ могъ съ величайшимъ трудомъ. По наружности это былъ почти цвѣтущій мужчина, несмотря на свои шестьдесятъ лѣтъ. Плотный, широкій въ плечахъ, съ типичнымъ русскимъ лицомъ. Длинные сѣдые волосы придавали ему профессорскій видъ.
Стѣны кабинета сплошь были заняты полками съ книгами. Въ простѣнкахъ между ними висѣли портреты знаменитостей шестидесятыхъ годовъ. Громадный письменный столъ занималъ почти половину комнаты и былъ заваленъ тѣмъ ненужнымъ хламомъ, какой набирается только на письменныхъ столахъ.
Разговоръ въ столовой велся настолько громко, что «мыслящій реалистъ» могъ кое-что слышать, а объ остальномъ догадываться, имъ только пожималъ плечами и думалъ вслухъ,
— Вотъ негодяй… а?
Ему всегда было обидно, когда дѣти начинали вышучивать Мумму, а теперь, кромѣ обиды, явилось еще сожалѣніе. Въ домѣ давно установился слишкомъ свободный тонъ, благодаря убѣжденію Муммы, что нельзя стѣснять дѣтскую свободу. Теперь приходилось переносить результаты такого воспитанія. Положимъ, въ присутствіи отца дѣти сдерживались, но было тѣмъ хуже, что они такъ много себѣ позволяли съ матерью. Много разъ «мыслящій реалистъ» хотѣлъ прекратить всѣ эти выходки, но, какъ настоящій русскій человѣкъ, ограничивался мелкими вспышками, а потомъ себя же чувствовалъ виноватымъ по нѣскольку дней. Возмущенный поведеніемъ Вадима, Андрей Гаврилычъ покатился на своемъ креслѣ въ столовую съ твердымъ намѣреніемъ раздѣлать негодяя на всѣ корки, но по дорогѣ вспомнилъ, что онъ сегодня именинникъ и что въ такіе дни все-таки неудобно поднимать семейныя исторіи. Въ концѣ концовъ всѣхъ больше огорчилась бы та же Мумма, души не чаявшая въ своемъ первенцѣ.
«А ну его къ чорту, негодяя», — рѣшилъ именинникъ, вкатываясь въ столовую.
Къ завтраку собралась вся семья. Ярославъ очень походилъ фигурой и наружностью на отца, хотя и старался подражать старшему брату по части недовольства. Вышла изъ своей комнаты Лія, немного заспанная и апатичная. Прибѣжали Олегъ и Игорь, счастливые тѣмъ, что не пошли въ свою гимназію. Послѣдней пріѣхала Нинка-буржуйка, высокая и костлявая дама, походившая на брата Вадима.
— Ну, вотъ мы и всѣ собрались, дѣти, — говорила Мумма, чтобы сказать что-нибудь.
— А Анатолій Денисовичъ? — перебилъ се Олегъ, поглядывая на покраснѣвшую Лію.
— Онъ днемъ занятъ и пріѣдетъ только вечеромъ, — коротко объяснила Мумма, сдерживая волненіе. — Я говорю про свою семью, а онъ не членъ нашей семьи.
Всѣ переглядывались, сдерживая улыбки, и Андрей Гаврилычъ догадался, что отъ него что-то скрываютъ.
— Мнѣ этотъ вашъ Анатолій Денисовичъ совсѣмъ не нравится, — брезгливо замѣтила Нинка-буржуйка. — Одъ и на мужчину не походитъ… Такъ, слизнякъ какой-то.
— Ну, ужъ это ты того: «ахъ, оставьте!» — авторитетно проговорилъ Ярославъ.
— Анатолій Денисычъ — геній! — съ азартомъ вмѣшался Олегъ и даже покраснѣлъ отъ волненія. — Да, геній…
— Да? — иронически удивилась Нинка-буржуика. — Скажите, пожалуйста, а я-то, глупая, и не замѣчала… Не могу не отдать ему справедливости, что онъ удивительно искусно скрываетъ свою геніальность.
Андрей Гаврилычъ не вмѣшивался въ споръ и только улыбался. Мумма замѣтила, что Лія смотритъ на отца и тоже начинаетъ улыбаться. Послѣднее задѣло се за живое.
— Анатолій Денисычъ пишетъ громадное сочиненіе… — вызывающе проговорила она, глядя на мужа. — Да-съ, сочиненіе.
— А можно узнать, о чемъ онъ именно пишетъ? — спросилъ Андрей Гаврилычъ, продолжая улыбаться.
— Онъ… онъ не изъ того, сорта людей, которые, какъ курица, высидятъ какого-нибудь болтуна и будутъ кричать на всю улицу.
— Онъ намъ читалъ нѣкоторые отрывки, Мумма, — поддержалъ мать Ярославъ. — Дѣйствительно, геніально… Но, къ сожалѣнію, мы не имѣемъ права прежде времени раскрывать основныя идеи его труда.
— Скрытый геній, какъ бываетъ скрытая теплота, — съязвила Нинка-буржуйка. — Съ этимъ ничего не подѣлаешь… Остается вѣра, какъ во всѣ чудеса.
— И даже очень глупо! — вспылилъ Ярославъ. — Анатолій Денисычъ не виноватъ, что есть такіе люди, то-есть женщины, которыя… которыя…
— Я договорю за тебя, — перебила Нинка-буржуйка, — «которыя глупы, какъ пробка». Да?
— Мадамъ, не смѣю съ вами спорить…
— Господа, довольно, — вступилась Мумма. — Вы начинаете говорить другъ другу дерзости, а это плохое доказательство въ спорахъ.
Несмотря на ея старанія потушить огонь, непріятный разговоръ о геніи поднимался съ новой силой нѣсколько разъ, и зачинщицей опять являлась Нника-буржуйка, видимо старавшаяся угодить отцу. Одинъ Вадимъ мрачно отмалчивался. Отецъ не обращалъ на него вниманія, что опять волновало Мумму. Все-таки человѣкъ пріѣхалъ поздравить отца, а онъ даже не хочетъ его замѣчать.
Споръ закончился неожиданнымъ заявленіемъ Нинки-буржуйки:
— Всѣ вы, господа, непротивлёныши… Не правда ли, папа? А этотъ Анатолій Денисычъ является вождемъ этого несчастнаго стада.
— Нина, довольно, — строго остановила ее Мумма. — Нужно уважать чужія убѣжденія… да. А критиковать другихъ можно только тогда, если ты въ состояніи стать на ихъ точку зрѣнія. Да.
— Мнѣ жаль папу, которому приходится выслушивать всякую декадентскую галиматью, — не унималась Нинка-буржуйка. — Больничный бредъ ницшеніанства, проникновенное бормотанье пьянаго босячества, политико-экономическій мистицизмъ, безумный эгоизмъ въ основѣ переоцѣнки всѣхъ цѣнностей, новѣйшая эстетика при закрытыхъ дверяхъ, горячечныя галлюцинаціи декадентства…
— Нинка, заткни фонтанъ своего краснорѣчія! — накинулся на нее Ярославъ. — Это скучно даже для нашего мыслящаго реалиста…
— Меня ты можешь оставить въ покоѣ, — съ улыбкой замѣтилъ Андрей Гаврилычъ. — Я уже давно привыкъ ко всему и все-таки навсегда останусь мыслящимъ реалистомъ… Я горжусь послѣднимъ.
— Господа, вы забываете, что папа сегодня именинникъ, — проговорилъ Вадимъ и со скучающимъ видомъ зѣвнулъ. — Не слѣдуетъ огорчать человѣка въ такія торжественныя минуты…
— Вадимъ?!.. — взмолилась Мумма, ожидая семейной сцены.
Но Андрей Гаврилычъ только посмотрѣлъ на нее грустными глазами и, ничего не отвѣтивъ, покатился изъ столовой.
Лія демонстративно поднялась и ушла въ свою комнату. Чтобы сорвать сердце, Мумма накинулась на Нинку-буржуйку.
— Это все ты! Да, ты, ты! Я могу только удивляться, зачѣмъ ты пріѣхала къ намъ?
— Мумма, ты меня гонишь?
Всѣ разомъ накинулись на Нинку-буржуйку, но она рѣшила дорого продать свою жизнь и отчаянно защищалась.
— Вы — непротивлёныши, декаденты, выродки… да!..
Туразовскій домъ являлся чѣмъ-то въ родѣ караванъ-сарая для всевозможныхъ модныхъ теченій. Это объяснялось живымъ, увлекающимся характеромъ Муммы, которая не могла слышать равнодушно о чемъ-нибудь новомъ. Послѣдовательно, какъ по ступенькамъ, шла черезъ позитивизмъ, утилитаріанизмъ, народничество, марксизмъ, пока окончательно не застряла въ непроходимыхъ дебряхъ ницшеніанства, толстовщины, декадентства и босяцкой проникновенной философіи. Какъ это все укладывалось у нея въ головѣ — не могъ объяснить ни одинъ философъ. Но это было такъ. Дѣло въ томъ, что Мумма привязывала каждую теорію къ какому-нибудь живому лицу, и почему-то случалось всегда такъ, что носителемъ новой идеи являлся мужчина. Женщинъ-философовъ, какъ извѣстно, до сихъ поръ еще не было, и Муммѣ, несмотря на то, что она была ярая феминистка, поневолѣ приходилось вѣрить поработителямъ женщинъ — мужчинамъ, какъ она вѣрила больше врачамъ-мужчинамъ.
Милая Мумма, какъ она страдала, перелѣзая съ одной ступеньки на другую. Происходило что-то въ родѣ переѣзда на новую квартиру, причемъ старая мебель ломалась, являлась смутная тоска о насиженномъ углѣ и неопредѣленный страхъ предъ будущимъ. Но исторія требуетъ жертвъ, какъ увѣряла себя Мумма, и приспособляемость съ годами утратила свою эластичность.
Послѣдней стадіей въ ряду этихъ метаморфозъ явился Анатолій Денисычъ Бурнашевъ. Съ нимъ въ туразовскій домъ влилась новая струя, которую трудно было даже назвать. Это была переоцѣнка всѣхъ цѣнностей на религіозно-мистической подкладкѣ. Въ домѣ какъ-то вдругъ водворились давно позабытыя слова. Мумма растерялась, какъ пойманный врасплохъ школьникъ, и даже испугалась. Она многаго не понимала и только судила по молодежи, что это нахлынувшее новое представляетъ собой силу и, какъ всякая сила, имѣетъ право на существованіе. Мумма не спорила и не соглашалась, а только слушала, что говорятъ между собой «потомки». Самъ по себѣ Бурнашевъ ничего особеннаго не представлялъ, хотя былъ солидно образованный человѣкъ съ очень выдержаннымъ характеромъ. У него было состояніе, и онъ жилъ холостякомъ безъ занятій. Мумму поражало больше всего то, что апатичная Лія замѣтно интересовалась имъ, какъ и онъ въ свою очередь обращалъ на нее особенное вниманіе.
«Что же, все бываетъ на свѣтѣ… — по-матерински думала Мумма. — Человѣкъ серьезный, обезпеченный…»
Наканунѣ отцовскихъ именинъ Лія неожиданно заявила матери:
— Мумма, Анатолій Денисычъ сдѣлаетъ мнѣ предложеніе. Онъ мнѣ ничего не говорилъ объ этомъ, но я знаю.
III.
правитьГотовность такъ быстро устроить судьбу Ліи удивляла самой Мумму Она старалась провѣрить себя. Выходило какъ-то такъ, что она была и права и въ то же время не права. Конечно, вполнѣ естественно со стороны матери позаботиться о судьбѣ дочери, тѣмъ болѣе, что она, Мумма, изъ принципа никогда не насиловала воли своихъ дѣтой, оставляя за собой только право: высказать свое мнѣніе. Съ другой стороны, она какъ-то инстинктивно чувствовала, что этотъ Бурнашевъ — человѣкъ изъ другого міра, совершенно случайно попавшій къ нимъ въ домъ. Онъ останется навсегда чужимъ, какъ и мужъ Нинки-буржуйки. Но что было дѣлать? Гдѣ нынче настоящіе люди?
Мумма усиленно волновалась; волновалась что ей рѣшительно было не съ кѣмъ подѣлиться охватившимъ ее настроеніемъ. Конечно, естественнѣе и ближе всего было обратиться къ «мыслящему реалисту» и поговорить съ нимъ откровенно. Она съ этой цѣлью даже входила нѣсколько разъ подъ разными предлогами къ нему въ кабинетъ — и возвращалась. Ей дѣлалось такъ жаль этого больного старика, съ которымъ она рука объ руку прошла всю жизнь. Зачѣмъ его напрасно тревожить, когда, можетъ-быть, Лія преувеличиваетъ и ошибается.
Было еще одно обстоятельство, которое заставляло ее сдерживаться. Въ послѣднее время «мыслящаго реалиста» начала серьезно безпокоить мысль о смерти, а каждыя новыя именины точно подталкивали къ роковому концу, напоминая о прожитыхъ годахъ. Прямо онъ ничего не говорилъ, но она чувствовала его настроеніе и старалась не выдавать своего собственнаго безпокойсгва. А сегодня «мыслящій реалистъ» имѣлъ такой грустный видъ.
Андрей Гаврилычъ, дѣйствительно, переживалъ тяжелый день, тяжелый особенно ужо тѣмъ, что никакихъ опредѣленныхъ основаній для этого не было.
«Старческая тоска, — думалъ онъ, покачивая головой. — Сердце перестаетъ функціонировать нормально. Да… Маразмъ, вообще…»
Когда въ кабинетъ входила Мумма, онъ старался пріободриться и дѣлалъ беззаботное лицо. Передъ нимъ на столѣ лежала послѣдняя книжка новаго журнала «съ настроеніемъ», и онъ малодушно прятался за нее. Въ сущности, отъ текущей литературы онъ порядочно отсталъ, а говоря проще — пересталъ понимать новыхъ авторовъ, хотя и не желалъ въ послѣднемъ признаться даже самому себѣ. Старые моряки испытываютъ, вѣроятно, такое же чувство, когда смотрятъ на новыя суда, построенныя при новыхъ условіяхъ и требованіяхъ техники и послѣднихъ словъ морской войны.
Дверь кабинета выходила въ гостиную, и «мыслящій реалистъ» могъ слышать обрывки разговоровъ. Нинка-буржуйка продолжала волноваться и ссорилась съ Вадимомъ. Студентъ Ярославъ дразнилъ гимназистовъ Игоря и Олега и хохоталъ неестественно-громко.
«Въ кого они всѣ такіе уродились? — невольно думалъ Андрей Гаврилычъ. — Какіе никчемные и никчемушные люди».
Было и обидно и досадно, и поднималась глухая тоска за то, что не осуществилось въ жизни, а когда-то манило впередъ, радовало и дѣлало счастливымъ. Ахъ, если бы эти несчастныя дѣти могли только понять, что переживалъ сейчасъ «мыслящій реалистъ».
— Нашъ мыслящій реалистъ сегодня не въ своей тарелкѣ, — доносился изъ гостиной голосъ Ярослава. — Онъ недоволенъ существующимъ порядкомъ…
Обѣдъ прошелъ какъ-то особенно скучно. Даже неугомонная Нинка-буржуйка молчала и все поглядывала на мать. Андрей Гаврилычъ догадывался, что въ семьѣ что-то происходить и что всѣ отъ него что-то скрываютъ. Мумма чутко прислушивалась въ звонку въ передней, — она ожидала офиціальнаго появленія будущаго жениха. Лія сидѣла съ опущенными глазами и старалась избѣгать пытливыхъ взглядовъ матери.
«Точно семья заговорщиковъ…» — невольно подумалъ Андрей Гаврилычъ, не желая даже догадываться, что происходитъ.
Онъ не дождался третьяго блюда и укатился къ себѣ въ кабинетъ, куда попросилъ подать ему кофе.
Вадимъ проводилъ его глазами и, прищурившись, замѣтилъ вполголоса:
— Мыслящій реалистъ сегодня напоминаетъ мнѣ того опереточнаго короля Бабеша, у котораго во всемъ государствѣ былъ всего одинъ жукъ и которому этотъ единственный жукъ попалъ въ стаканъ чая.
Мальчики не могли удержаться и прыснули.
— Замолчите, несчастные! — накинулась на нихъ Нинка-буржуйка.
— Охъ, страшно! — иронически отозвался Ярославъ, набивая ротъ любимымъ орѣховымъ тортомъ.
Мумма молчала, опустивъ глаза, а потомъ быстро поднялась и демонстративно вышла изъ комнаты. Ради сегодняшняго дня она не хотѣла поднимать семейной исторіи. Вадимъ въ ея глазахъ продолжалъ оставаться тѣмъ ребенкомъ, котораго изъ приличія иногда журятъ и которому, тѣмъ не менѣе, прощается все.
— Козявки несчастныя! — ругалась Нинка-буржуйка. — А тебѣ, Вадимъ, какъ старшему, ужъ совсѣмъ не къ лицу говорить глупости. Мать бѣжитъ отъ васъ…
Вадимъ сдѣлалъ удивленное лицо, поднялъ брови и проговорилъ съ самымъ невиннымъ видомъ:
— При чемъ же я тутъ?! Можетъ-быть, у Муммы животъ болитъ!
Мальчики замерли сначала отъ находчивости Вадима, а потомъ закатились неудержимымъ хохотомъ. Для нихъ Вадимъ всегда являлся идеаломъ, и они копировали каждый его жестъ, интонаціи голоса и по недѣлямъ повторяли его остроумныя словечки.
До самаго вечера время тянулось мучительно медленно, какъ это всегда бываетъ, когда ждутъ обязательныхъ гостей.
Получено было нѣсколько поздравительныхъ телеграммъ. Первый звонокъ обманулъ всѣхъ: это былъ портной. Отъ скуки Ярославъ собралъ мальчугановъ въ гостиной и принялся читать вслухъ критическую статью о Бальмонтѣ. Онъ нарочно читалъ настолько громко, чтобы въ кабинетѣ мыслящаго реалиста слышно было каждое слово.
«…Бальмонтъ — залетная комета. Она повисла въ лазури надъ сумракомъ, точно рубиновое ожерелье… И потомъ сотнями красныхъ слезъ пролилось надъ заснувшей землей. Бальмонтъ — заемная роскошь кометныхъ багрянцевъ на изысканно-нѣжныхъ пятнахъ пунцоваго моха. Сладкій ароматъ розовѣющихъ шапочекъ клевера, вернувшихъ имъ память о дѣтствѣ».
— Восхитительно! — шепталъ Олегъ.
— Проникновенно! — авторитетно подтвердилъ Игорь.
— Геніально, чортъ возьми! — восхищался Вадимъ. — Не много, а все сказано.
— Позвольте, господа, дайте кончить, — остановилъ эти неистовые восторги Ярославъ. — Я продолжаю: «Онъ, то-есть Бальмонтъ, разукрасилъ свой причудливый гротъ собранными богатствами. На перламутровыхъ столахъ разставилъ блюда съ рубиновыми орѣшками. Золотые фонарики вѣчности озарили. Онъ возлегъ въ золотой коронѣ. Ложемъ ему служитъ блѣдно-розовый кораллъ, и онъ ударялъ въ лазурно-звонкіе колокольчики. И онъ разбивалъ звонкіе колокольчики рубиновыми орѣшками…»
— Фу, какая глупость! — послышался голосъ мыслящаго реалиста изъ кабинета. — Будетъ, Ярославъ!.. Меня просто начинаетъ тошнить.
— Папа, значитъ, ты отрицаешь свободу человѣческой мысли? — отозвался Ярославъ. — Кажется, это не либерально.
— А ну васъ, сумасшедшихъ! — ворчалъ мыслящій реалистъ.
— Н-не по-нра-ви-лось! — ехидно замѣтилъ Вадимъ, кивая головой въ сторону отцовскаго кабинета. — Что дѣлать, силой милому не быть…
Онъ взялъ лежавшій на столикѣ томикъ Ницше: «Такъ говорилъ Заратустра» и, перелистывая, проговорилъ:
— Попробуемъ почитать эту книжку… Напримѣръ: «Счастье мужчины, называется: „я хочу“. Счастье женщины называется: „онъ хочетъ“. И повиноваться должна женщина и присоединить глубину къ поверхности своей. Поверхность — душа женщины, подвижная, безпокойная волна на мелкой водѣ». Гм, недурно. А вотъ далѣе: "Ты идешь къ женщинамъ? Не забудь плетку! "
Онъ перевернулъ нѣсколько страницъ и съ особеннымъ удовольствіемъ прочелъ:
«…Для тебя, чародѣйка, я пѣлъ до сихъ поръ, теперь — ты должна кричать для меня! Подъ тактъ плетки моей должна ты плясать и кричать».
— Не правда ли, какъ просто и ясно разрѣшенъ весь женскій вопросъ? Наша Мумма напрасно хлопотала цѣлую жизнь, разрѣшая его.
— Не-го-дя-и! — слышалось изъ кабинета.
— Папа, ты опять лишаешь насъ свободы слова? — вмѣшался Ярославъ, не боявшійся отца. — Это ужъ рабство!
Раздавшійся въ передней звонокъ прекратилъ начинавшуюся семейную бурю.
Это былъ самъ Бурнашевъ.
IV.
правитьОнъ входилъ всегда какъ-то крадучись и непремѣнно оглядывался кругомъ своими близорукими глазами, точно боялся засады. И протягивалъ руку съ нерѣшительной улыбкой, — онъ постоянно улыбался. По наступившей почтительной тишинѣ въ гостиной Мумма догадалась изъ своей комнаты, кто пришелъ.
«Охъ, ужъ скорѣе бы», — подумала она.
Бурнашевъ отлично зналъ, что старикъ Туразовъ его ненавидитъ, но дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, и сейчасъ отправился прямо въ кабинетъ поздравить дорогого именинника.
— Благодарю, очень благодарю, — бормоталъ Андрей Гаврилычъ.
У Бурнашева всегда была въ запасѣ какая-нибудь сенсаціонная новость, которую онъ получалъ изъ вѣрныхъ источниковъ, и всегда онъ начиналъ разговоръ стереотипной фразой:
— А вы слышали?
Андрею Гаврилычу приходилось разыгрывать гостепріимнаго хозяина, хотя эта роль и плохо удавалась ему. Бурнашева онъ совершенно не понималъ. Что это за человѣкъ? Въ чемъ заключается секретъ его вліянія на молодежь? Почему даже глупости, которыя онъ проповѣдывалъ, имѣли такой успѣхъ? Несомнѣнно было одно, что онъ былъ не глупый и образованный человѣкъ, но какой-то весь сдавленный и съежившійся. Онъ и говорилъ такими же сдавленными словами, напоминавшими палый осенній листъ. Но всего непріятнѣе была его покровительственная манера спорить, точно онъ дѣлалъ величайшее одолженіе каждымъ звукомъ своего голоса. Впрочемъ, Андрей Гаврилычъ избѣгалъ этихъ споровъ.
На этотъ разъ бесѣда съ Бурнашевымъ была счастливо прервана. Раздался необыкновенно громкій звонокъ, такъ что Мумма даже выскочила изъ своей комнаты.
— Господи, да это какой-то разбойникъ ломится въ дверь?! — взмолилась она.
Всѣ невольно притихли. Горничная бросилась отворять дверь съ особенной быстротой. Въ передней послышалось какое-то гудѣнье, точно ворвался громадный шмель.
— Дома старикъ-то, а? И старуха дома, а?
— Господа всѣ дома, — обидчиво отвѣтила горничная, разглядывая незнакомаго гостя.
— Ну, и отлично… — добродушно гудѣлъ онъ. — Скажи, что Якимъ Образовъ пріѣхалъ.
Проходя гостиной, гость поздоровался съ молодыми людьми за руку, причемъ всѣмъ безъ церемоніи говорилъ «ты». Особенное его вниманіе обратилъ на себя Бурнашевъ, котораго онъ принялъ за старшаго сына.
— Эге-ге! Да въ кого ты выросъ такой щупленькій… а? Ни въ мать ни въ отца…
— Вы, вѣроятно, ошиблись и приняли меня за Вадима Андреича, — съ достоинствомъ отвѣтилъ Бурнашевъ.
Неловкую сцену прервала Мумма. Она безъ церемоніи взяла громкаго гостя за руку и потащила въ кабинетъ.
— Да погоди, старуха! — упирался тотъ. — Столько лѣтъ не видались. Надо же и поцѣловаться по христіанскому обычаю, ѣду въ Питеръ, а самъ думаю: ужъ застану ли васъ живыми.
— А ты все такой же, Якимъ, — удивлялась Мумма, качая головой.
— Все такой же… Ха-ха!.. Пробовали меня передѣлывать на всѣ лады, да, какъ видишь, ничего изъ сего не вышло.
Онъ крѣпко обнялъ Мумму и расцѣловалъ изъ щеки въ щеку.
— Гдѣ ты пропадалъ столько лѣтъ, Якимъ? — спрашивала она, съ трудомъ вырываясь изъ его могучихъ объятій.
— Гдѣ я пропадалъ? Ха-ха… Лучше спроси, гдѣ я не пропадалъ. Ну, да это не интересно…
Когда гость ушелъ въ кабинетъ, гостиная точно опустѣла.
— Вотъ это такъ мыслящій реалистъ, — замѣтилъ Вадимъ. — Ему кули таскать на набережной.
— Д-да-а… — протянулъ Бурнашевъ. — Вѣроятно, изъ духовныхъ. Отличный протодьякопъ вышелъ бы.
— А я его отлично помню, — вмѣшалась Нинка-буржуйка. — Онъ меня, маленькую, на рукахъ носилъ. Страшный добрякъ…
Гость наполнилъ гудѣньемъ кабинетъ и нѣсколько разъ принимался цѣловать хозяина.
— Ну, вотъ и увидѣлись, — повторялъ онъ. — Давно ножки-то потерялъ.
— Да ужъ скоро десять лѣтъ будетъ, Якимъ.
— Это у васъ, у дворянъ, ужъ повадка такая… Даже и стишонки такіе есть: «Стала немножко шалить его правая ножка».
Мумма сидѣла на кушеткѣ и во всѣ глаза смотрѣла на громкаго гостя, вмѣстѣ съ которымъ ворвалось въ домъ такое далекое-далекое, такое хорошее-хорошее прошлое. А этотъ богатырь, который былъ извѣстенъ въ студенческихъ кружкахъ шестидесятыхъ годовъ подъ кличкой Еруслана, оставался все такимъ же младенцемъ. Да, громадный сѣдой младенецъ, широкоплечій, съ широкимъ русскимъ лицомъ, съ мягкимъ русскимъ носомъ, съ окладистой бородой, съ громкимъ голосомъ. Говорилъ онъ, какъ настоящій «володимирецъ», сильно упирая на о, и, кромѣ того, ставилъ ударенія надъ словами совершенно по-своему: «дѣятельность», «современный», «молодежь». Товарищи по медицинской академіи и университету были убѣждены въ духовномъ происхожденіи Еруслана и увѣряли, что онъ скрываетъ въ себѣ притаившагося дьякона. Но это было неправда: Образовъ происходилъ изъ мѣщанской семьи, промышлявшей плотничьими подрядами. Голосъ у него былъ дѣйствительно, громадный и никакого слуха. На студенческихъ пирушкахъ Ерусланъ ревѣлъ, какъ быкъ, не слушая никого. Временами онъ пропадалъ неизвѣстно куда, потомъ какъ-то неожиданно появлялся, причемъ не любилъ разсказывать о своихъ приключеніяхъ.
— Емль его и давляше, — смѣялся онъ надъ самимъ собой.
Послѣ первыхъ разговоровъ, которые послѣ долгой разлуки обыкновенно плохо вяжутся, Мумма спросила:
— Что же, Якимъ: у тебя есть семья, дѣти?
— У меня? — удивился Ерусланъ. — Некогда было… Понимаешь, некогда — и все тутъ. Однимъ словомъ, фасонъ не вышелъ… Не по моей спеціальности. Такъ и остался перекати-полемъ.
Дальше начались воспоминанія, тѣ обидныя стариковскія воспоминанія, которыя совершенно непонятны молодымъ людямъ. Мумма съ трогательнымъ чувствомъ перечислила умершихъ друзей, болящихъ и вообще всѣхъ отсутствующихъ.
— Что же, и намъ скоро пора очистить мѣсто молодымъ, — спокойно отвѣтилъ Образовъ. — Нужно смотрѣть на вещи философски… Больше ничего не подѣлаешь. Было наше время, пожили недурно, а теперь пора и честь знать.
Андрей Гаврилычъ все время молчалъ и улыбался какой-то виноватой улыбкой. Когда-то, въ дни молодости, онъ очень ревновалъ Мумму къ Образову и почему-то боялся его. Теперь, конечно, никакой опасности не представлялось, но жуткое и фальшивое чувство сохранилось. Образовъ принадлежалъ къ типу тѣхъ странныхъ русскихъ людей, отъ которыхъ всю жизнь ожидаютъ чего-то особеннаго и необыкновеннаго.
Обѣдъ прошелъ шумно и весело. Говорилъ, конечно, одинъ Образовъ, а Бурнашевъ демонстративно молчалъ и только изрѣдка улыбался своей ехидной улыбкой. Мумма съ затаенной тревогой наблюдала за Нинкой-буржуйкой, которая довольно безцеремонно разсматривала гостя, какъ въ зоологическомъ саду разсматриваютъ рѣдкихъ звѣрей. Ее немного огорчило и шокировало, что Образовъ попрежнену глоталъ водку рюмку за рюмкой, все больше краснѣлъ и началъ хохотать неестественно-громкимъ голосомъ.
— Да, такъ вотъ вы какіе… — повторялъ онъ, обращаясь къ наблюдавшей его молодежи. — Чистенькіе, вымытые… да… Очень даже хорошо. Значитъ, всякому овощу свое время… Такъ я говорю, Мумма?
Дурной привычкой Образова было задавать вопросы и отвѣчать на нихъ самому. Вообще, онъ не привыкъ стѣсняться, и Мумма даже незамѣтно отодвинулась отъ него.
— Да, были хорошіе люди… — повторялъ Образовъ съ тяжелымъ вздохомъ. — Иныхъ ужъ нѣтъ, а тѣ далече.
Бурнашевъ долго молчалъ, а потомъ неожиданно привязался къ какой-то фразѣ. Образовъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него и добродушно проговорилъ:
— Я не люблю спорить… Мое время прошло.
— Это, можетъ-быть, очень великодушно съ вашей стороны, — замѣтилъ Бурнашевъ, — но манера не отвѣчать на вопросы — это плохое доказательство.
— А если я не желаю вамъ ничего доказывать? Да, не же-ла-ю…
Бурнашевъ только пожалъ плечами. Мумма смотрѣла на него умоляющими глазами. Всѣ притихли. Андрей Гаврилычъ съ самымъ глупымъ видомъ каталъ шарики изъ чернаго хлѣба. Это была одна изъ его дурныхъ привычекъ, всегда возмущавшая Мумму. Хорошо еще, что Образовъ никогда не замѣчалъ, что дѣлалось вокругъ него.
Обѣдъ, къ общему удовольствію, кончился благополучно, и всѣ вздохнули свободно.
Когда гость и хозяинъ ушли послѣ обѣда въ кабинетъ курить сигары, Нинка-буржуйка съ удивленіемъ увидѣла, что мать плачетъ.
— Мама, что съ тобой?
Мумма только махнула рукой.
— Ахъ, Нина, сейчасъ ты меня не поймешь… У старыхъ людей свои мысли и своя логика. Могу только пожалѣть, что ты не увидишь того, что въ свое время переживали мы… да…
Бурнашевъ остался въ столовой и съ обиженно-ядовитымъ выраженіемъ лица наблюдалъ происходившую чувствительную сцену. Да, его присутствія милыя хозяйки не замѣчали, и ему, по примѣру милаго хозяина, остается одно: катать хлѣбные шарики. Онъ демонстративно поднялся и началъ прощаться. Верхомъ неприличія было то, что его не удерживали. Когда Мумма вышла проводить его въ переднюю и съ офиціальной любезностью хозяйки дома спросила, почему онъ торопится уходитъ, Бурнашевъ съ разсчитанной грубостью проговорилъ:
— У меня, знаете… да… у меня разболѣлся животъ.
А изъ кабинета доносилось ровное и густое гудѣнье, точно туда залетѣлъ громадный шмель.
V.
правитьМумму интересовало, зачѣмъ Образовъ вернулся въ Петербургъ и что предполагаетъ дѣлать. Спросить объ этомъ прямо она не рѣшилась. Между ними уже легла громадная полоса жизни, мѣшавшая взаимному пониманію. Въ самомъ дѣлѣ, что думаетъ этотъ странный человѣкъ? Чѣмъ больше думала Мумма на эту тему, тѣмъ сильнѣе ей дѣлалось жаль друга юности. Да, надъ его сѣдѣвшей головой уже витало холодное и обидное одиночество безпріютной старости. На эту тему Мумма пробовала говорить съ мужемъ, но Андрей Гаврилычъ только разводилъ руками и повторялъ стереотипную фразу, какой отвѣчаютъ непонимающіе мужики:
— А кто его знаетъ…
— Но вѣдь такое одиночество ужасно?
— Что же, самъ виноватъ, если не умѣлъ во-время устроиться иначе.
— Какой ты странный… Развѣ можно судить такихъ людей по обычному шаблону. Онъ мнѣ прямо сказалъ, что ему просто было некогда подумать о личномъ счастьѣ.
— Ну, этого мы еще не знаемъ и будемъ спорить о неизвѣстномъ.
— Есть вещи, которыя продѣлываютъ одинаково умные и глупые люди, А затѣмъ, я даже не вижу основаній, чтобы непремѣнно всѣ женились или выходили замужъ… да. Возьми Англію, тамъ уже образовался такъ называемый третій полъ, т.-е. цѣлый классъ дѣвушекъ, которыя, выражаясь по-нѣмецки, никогда не получатъ мужа.
Мумма не могла понять этого вынужденнаго безбрачія и протестовала съ женскимъ азартомъ. Въ самомъ дѣлѣ, такой выдающійся по душевному складу человѣкъ и долженъ влачить свое существованіе бобылемъ, — Мумма подумала именно этой замученной фразой.
Самъ Образовъ, повидимому, меньше всего думалъ и заботился о собственной особѣ. У него были какія-то дѣла въ Петербургѣ, и онъ то пропадалъ на нѣсколько дней, то появлялся совершенно неожиданно и непремѣнно въ самые неудобные часы, — то слишкомъ рано утромъ, когда дамы еще были неодѣты, то слишкомъ поздно вечеромъ, когда пора было ложиться спать, то послѣ обѣда, когда ему приходилось подавать отдѣльно, точно въ ресторанѣ. Это, была дурная привычка думать только о себѣ. Потомъ, онъ держалъ себя, какъ будто онъ былъ хозяиномъ въ домѣ, и дѣло доходило до того, что онъ безъ церемоній уходилъ въ кабинетъ Андрея Гаврилыча и, не раздѣваясь, разваливался спать на диванѣ. Мумму такое поведеніе стараго друга очень смущало, главнымъ образомъ потому, что дѣти откровенно его не понимали. Особенно волновалась Нинка-буржуйка.
— Это ужъ слишкомъ безцеремонно, мама, — говорила она, пожимая худенькими плечами. — Кажется, онъ принимаетъ нашъ домъ за трактиръ, гдѣ можно и наѣсться и выспаться.
— Ахъ, ты ничего не понимаешь, — отговаривалась Мумма, напрасно подбирая слова. — Однимъ словомъ, это такой человѣкъ… какъ тебѣ сказать? Ну, совсѣмъ, совсѣмъ особенный человѣкъ.
Образовъ упорно не желалъ ничего замѣчать и даже больше — обращалъ особенное вниманіе на Нинку-буржуйку и производилъ ей что-то въ родѣ экзамена. Разъ она не выдержала и довольно рѣзко ему замѣтила:
— Вы меня, Якимъ Ильичъ, кажется, принимаете за свою ученицу:
— Ну-съ, и что же? — невозмутимо спросилъ онъ и даже улыбнулся.
— А то, что я уже совсѣмъ взрослый человѣкъ и въ экзаменахъ не нуждаюсь.
— Такъ-съ… да… Ну, мы такъ и запишемъ: окончательно взрослая дѣвица съ амбиціей.
Старый другъ начиналъ тяготить Туразовыхъ, и Мумма все чаще и чаще начинала думать о томъ, когда же онъ, наконецъ, уѣдетъ. Ее немного шокировало и то, что этотъ старый другъ точно ухаживаетъ за Ниной, а та въ свою очередь дѣлала такой видъ, что ей такое ухаживаніе противно. Въ результатѣ получалось что-то совсѣмъ несообразное и нелѣпое. Волновались и мальчики и ревниво наблюдали за каждымъ движеніемъ стараго мамина друга.
Разъ Образовъ пришелъ въ такое время, когда стариковъ не было дома. Волей-неволей пришлось принимать дорогого гостя Нинкѣ-буржуйкѣ. Онъ, какъ всегда, не замѣчалъ непривѣтливости и сухого тона молодой хозяйки и спокойно разсказывалъ что-то о своихъ безконечныхъ странствіяхъ. Когда Мумма вернулась домой, она нашла Образова въ столовой. Онъ сидѣлъ и пилъ пиво. Мумму возмутило, что Нинка-буржуйка не умѣла занять гостя. Образовъ понялъ ея настроеніе и совершенно спокойно проговорилъ:
— Барышня обидѣлась на меня.
— Вы поссорились?
— Нѣтъ… т.-е. видишь ли, Мумма, я, какъ это у васъ говорится, сдѣлалъ ей предложеніе…
— Ты?! Предложеніе?!
— Да… А она заплакала и убѣжала въ свою комнату. Однимъ словомъ, никакъ не могу понять, чѣмъ я могъ ее обидѣть. Конечно, дѣло самое обыкновенное.
Мумма поступила, какъ настоящая любящая мать, т.-е. присѣла къ столу, закрыла лицо платкомъ и заплакала. Вотъ ужъ этого она никакъ не ожидала.
Нинка-буржуйка подслушивала изъ сосѣдней комнаты этотъ разговоръ и, когда въ столовой все стихло, она осторожно пріотворила дверь и увидѣла необыкновенную картину. Образовъ цѣловалъ Мумму и задыхавшимся шопотомъ повторялъ:
— Она напомнила мнѣ мою молодость… напомнила тебя, когда ты была молодой… О, вѣдь я такъ тебя любилъ…
Мумма отпала руки отъ заплаканнаго лица и отвѣтила тоже шопотомъ:
— Ты? любилъ меня?
— И потомъ… всегда…
Мумма обняла его и молча поцѣловала, Нинка-буржуйка была жестоко наказана за свое любопытство, осторожно притворила дверь и расплакалась уже настоящими слезами.
Черезъ два дня Мумма исчезла. Всѣ, конечно, ужасно встревожились, а Андрей Гаврилычъ совершенно потерялъ голову. Прошло цѣлыхъ два дня, пока получено было письмо отъ Муммы. Она извѣщала, что больше не вернется домой, просила прощенія и умоляла ея не разыскивать. Она бѣжала съ Образовымъ за границу.
1907.