Мумма (Мамин-Сибиряк)
| Мумма : Рассказ |
| Опубл.: 1907. Источник: Д. Н. Мамин-Сибиряк. Собрание сочинений в 10 томах. Том 9. Хлеб. Разбойники. Рассказы. — М.: Правда, 1958. — Библиотека «Огонек». — С. 428-444. — traumlibrary.net |
I
правитьМумма волновалась уже несколько дней, волновалась, по обыкновению, не за себя, а за других. Мумме бог дал доброе сердце, которое служило источником бесконечных страданий. Глядя на ее круглое румяное лицо, никто бы не подумал, сколько эта женщина перенесла.
Да, Мумма волновалась…
«Ах, уж это мне десятое сентября…» — повторяла она про себя и угнетенно вздыхала.
Особенно грустно было то, что прежде это был такой веселый день, а потом с каждым годом молодое веселье таяло, сменяясь нараставшей тоской.
Сентябрьский денек выдался кисленький, с мелким назойливым дождем. Окна отпотели. В Петербурге такие дни производят особенно унылое впечатление, точно в окна на вас кто-го смотрит заплаканными глазами.
Неприятности начались с утра. Мумма поднялась рано, когда все еще спали. Ей было за пятьдесят; когда-то белокурые волосы проросли сединой, старческое ожирение скрыло всякую фигуру, что при небольшом росте выходило очень некрасиво, но у нее оставались живыми карие большие глаза и почти молодая бодрость движений. Она коротко стригла волосы, что ее молодило. Мумма до сих пор не знала устали. Кстати, ее звали Капитолиной Евграфовной, а Муммой называли дети.
Неприятности подготовлялись с вечера. Во-первых, приехал из провинции старший сын Вадим. Боже мой, сколько забот, труда и надежд было вложено в этого человека, а он не только не оправдал их, а остался жалким неудачником. Кажется, уж все системы воспитания были применены, все последние слова педагогии были использованы, и это только для того, чтобы получился «человек двадцатого числа», кое-как пристроившийся в акциз. Как все неудачники, он женился очень рано, студентом, а потом жена его бросила, и он привез двух своих детей, Олега и Игоря, к матери.
— Что я с ними буду делать, Мумма, — говорил он. — Я целый день на службе, матери нет, а ты по натуре наседка… Вот тебе благодарный материал.
Мы уже сказали, что Мумма была добра и приняла на воспитание внучат без слова, даже со слезами на глазах. Она все-таки безумно любила своего неудачного Вадима, в котором видела свою молодость. Притом мальчики уже были в школьном возрасте, и в Мумме проснулось желание воспитывать. О, она целую жизнь занималась воспитанием, и вы ее, наверно, встречали на всех собраниях разных педагогических кружков, на лекциях, выставках, актах и беседах. Мумма глубоко верила в то, что только при помощи воспитания можно пополнить все пробелы и недочеты человеческой природы и создать ту новую породу людей, о которой мечтала еще великая Екатерина.
Семья Туразовых состояла из двух сыновей и двух дочерей. О старшем, Вадиме, мы уже говорили, а младший, Ярослав, еще учился в университете. Старшая дочь, известная в семье под кличкой «Нинка-буржуйка», была давно замужем за биржевым маклером, который презирал семью жены за ее интеллигентность, потому что сам мог думать только о деньгах. Мумму возмущало до глубины души, что ее дочь может любить такого человека и еще больше — быть счастливой. Младшая дочь Лия находилась в критическом возрасте «девушки на взлете», как дразнили ее братья, следившие за каждым ее шагом, который вел к ловле жениха. Это была миловидная девушка, кончившая гимназию и побывавшая на всевозможных курсах. Она отличалась какой-то странной апатией и почти не интересовалась ничем, что делалось кругом. Это очень огорчало Мумму. Много ли хороших, выигрышных лет у каждой девушки, и проспать их бессовестным образом… Мумма невольно вспоминала свою бурную, веселую молодость, когда каждый день являлся целым капиталом.
Когда Вадим приезжал в гости, он разыгрывал какого-то хозяина. Все критиковал, делал недовольное лицо и вообще, как говорится, фыркал. Впрочем, он это делал только при матери, а при отце сдерживался. Сегодня он встал поздно и долго ворчал на горничную, а потом вышел в столовую с таким видом, точно его только что вытащили из воды.
— Поздравляю… — лениво протянул он, здороваясь с матерью. — Сегодня у тебя, кажется, особенно отличный день?
— Именно?
— Мыслящему реалисту исполнилось шестьдесят лет… Это немножко много для серьезного человека.
— Именно?
— Как это тебе сказать, Мумма. В шестьдесят лет, как говорят вежливо китайцы, порядочные люди уже раскланиваются с здешним миром для будущего блаженства.
— Негодяй…
— Нет, серьезно… Потом, Мумма, я считаю, что вы просто живете на мой счет. Отец ничего не зарабатывает, и вы преспокойно проедаете мое наследство. Ведь наследников нас двое: я и Ярослав. Вот и посчитай сама, что нам стоит содержать вас двоих. Мыслящий реалист не привык ни в чем себе отказывать…
Мумма смотрела расширенными глазами на своего любимца и не находила слов для ответа. Господи, что же это такое, наконец? Бывают границы и шуткам… «Мыслящим реалистом» в семье называли отца, Андрея Гаврилыча, как старого шестидесятника, и находили это очень смешным. У бедной Муммы появились даже слезы на глазах.
Вадим продолжал нервничать и безжалостно изводил мать. По наружности он не походил ни на мать, ни на отца, — длинный, вихлястый, весь какой-то серый. Его вытянутое лицо, едва тронутое чахлой растительностью, всегда имело раздражительное выражение.
— Вот что, Вадим, — заговорила Мумма, собравшись с силами. — Я не понимаю, зачем ты приехал?
— Как зачем? Выправлять тятенькины именины… Ведь у вас все на купеческую руку, хотя вы и считаете себя интеллигентами, а по купечеству должно уважать родителев. Да и посмотреть на мыслящих реалистов интересно…
— Немного уж их осталось, и ты напрасно имеешься, Вадим… Да, каждый год собирается все меньше и меньше. Ты не можешь себе представить, как это тяжело и грустно, когда убывают такие дорогие и близкие люди, а остающиеся в живых ждут своей очереди. Прошлой зимой умер Егоров… Помнишь, такой высокий, худой?
— Что-то такое помню…
— Ах, какой был человек!.. Какая чудная, светлая душа… Потом весной почти в одно время умерли Погода ев и Никонов. Летом умерла Елена Ивановна Грекова, с которой мы вместе жили в Вилюйске… Ракитин разбит параличом, у Бурцева грудная жаба… Какие все люди!..
— Бессмертие, Мумма, не обязательно — это, во-первых, а Есьвторых, удел всякой рухляди — уничтожаться в свое время.
— Ты меня оскорбляешь, Вадим… Ты сам отец и должен понимать, как тяжело переносить оскорбления от детей.
— Это уж закон природы: черная неблагодарность потомков…
Игорь и Олег воспользовались приездом отца и дедушкиными именинами и не пошли в гимназию. Они проспали чуть не до самого завтрака, потом принялись шалить и кончили ожесточенной дракой, потребовавшей вмешательства бабушки.
— Дети, как вам не стыдно?! — возмущалась Мумма, появляясь в дверях детской в позе римского трибуна. — Вы забываете, что вы уж большие…
— Мумма, я тебе стихи сегодня напишу, — говорил Олег, мальчик лет пятнадцати, занимавший в семье пост поэта.
— Хорошо, хорошо… Одевайтесь и не дурачьтесь. Стыдно. Студент Ярослав еще спал в своей комнате, потому что вернулся домой только в пять часов.
— Мумма, с именинником! — кричали сорванцы, когда бабушка ушла в коридор.
II
править«Мыслящий реалист» сидел в своем кабинете, в кресле с колесами. У него был ревматизм сочленений, и двигаться он мог с величайшим трудом. По наружности это был почтит цветущий мужчина, несмотря на свои шестьдесят лет. Плотный, широкий в плечах, с типичным русским лицом. Длинные седые волосы придавали ему профессорский вид.
Стены кабинета сплошь были заняты полками с книгами. В простенках между ними висели портреты знаменитостей шестидесятых годов. Громадный письменный стол занимал почти половину комнаты и был завален тем ненужным хламом, какой набирается только на письменных столах.
Разговор в столовой велся настолько громко, что «мыслящий реалист» мог кое-что слышать, а об остальном догадываться. Он только пожимал плечами и думал вслух:
— Вот негодяй… а?
Ему всегда было обидно, когда дети начинали вышучивать Мумму, а теперь, кроме обиды, явилось еще сожаление. В доме давно установился слишком свободный тон благодаря убеждению Муммы, что нельзя стеснять детскую свободу. Теперь приходилось переносить результаты такого воспитания. Положим, в присутствии отца дети сдерживались, но было тем хуже, что они так много себе позволяли с матерью. Много раз «мыслящий реалист» хотел прекратить все эти выходки, но, как настоящий русский человек, ограничивался мелкими вспышками, а потом себя же чувствовал виноватым по нескольку дней.
Возмущенный поведением Вадима, Андрей Гаврилыч покатился на своем кресле в столовую с твердым намерением разделать негодяя на все корки, но по дороге вспомнил, что он сегодня именинник и что в такие дни все-таки неудобно поднимать семейные истории. В конце концов всех больше огорчилась бы та же Мумма, души не чаявшая в своем первенце.
«А ну его к черту, негодяя», — решил именинник, вкатываясь в столовую.
К завтраку собралась вся семья. Ярослав очень походил фигурой и наружностью на отца, хотя и старался подражать старшему брату по части недовольства. Вышла из своей комнаты Лия, немного заспанная и апатичная. Прибежали Олег и Игорь, счастливые тем, что не пошли в свою гимназию. Последней приехала Нинка-буржуйка, высокая и костлявая дама, походившая на брата Вадима.
— Ну, вот мы и все собрались, дети, — говорила Мумма, чтобы сказать что-нибудь.
— А Анатолий Денисович? — перебил ее Олег, поглядывая на покрасневшую Лию.
— Он днем занят и приедет только вечером, — коротко объяснила Мумма, сдерживая волнение. — Я говорю про свою семью, а он не член нашей семьи.
Все переглядывались, сдерживая улыбки, и Андрей Гаврилыч догадался, что от него что-то скрывают.
— Мне этот ваш Анатолий Денисович совсем не нравится, — брезгливо заметила Нинка-буржуйка. — Он и на мужчину не походит… Так, слизняк какой-то.
— Ну, уж это ты того: «ах, оставьте!» — авторитетно проговорил Ярослав.
— Анатолий Денисыч — гений! — с азартом вмешался Олег и даже покраснел от волнения. — Да, гений…
— Да? — иронически удивилась Нинка-буржуйка. — Скажите, пожалуйста, а я-то, глупая, и не замечала… Не могу не отдать ему справедливости, что он удивительно искусно скрывает свою гениальность.
Андрей Гаврилыч не вмешивался в спор и только улыбался. Мумма заметила, что Лия смотрит на отца и тоже начинает улыбаться. Последнее задело ее за живое.
— Анатолий Денисыч пишет громадное сочинение… — вызывающе проговорила она, глядя на мужа. — Да-с, сочинение.
— А можно узнать, о чем он именно пишет? — спросил Андрей Гаврилыч, продолжая улыбаться.
— Он… он не из того сорта людей, которые, как курица, высидят какого-нибудь болтуна и будут кричать <на всю улицу.
— Он нам читал некоторые отрывки, Мумма, — поддержал мать Ярослав. — Действительно гениально… Но, к сожалению, мы не имеем права прежде времени раскрывать основные идеи его труда.
— Скрытый гений, как бывает скрытая теплота, — съязвила Нинка-буржуйка. — С этим ничего не поделаешь… Остается вера, как во все чудеса.
— И даже очень глупо! — вспылил Ярослав. — Анатолий Денисыч не виноват, что есть такие люди, то есть женщины, которые… которые…
— Я договорю за тебя, — перебила Нинка-буржуйка, — «которые глупы, как пробка». Да?
— Мадам, не смею с вами спорить…
— Господа, довольно, — вступилась Мумма. — Вы начинаете говорить друг другу дерзости, а это плохое доказательство в спорах.
Несмотря на ее старания потушить огонь, неприятный разговор о гении поднимался с новый силой несколько раз, и зачинщицей опять являлась Нинка-буржуйка, видимо, старавшаяся угодить отцу. Один Вадим мрачно отмалчивался. Отец не обращал на него внимания, что опять волновало Мумму. Все-таки человек приехал поздравить отца, а он даже не хочет его замечать.
Спор закончился неожиданным заявлением Нинки-буржуйки:
— Все вы, господа, непротивленыши… Не правда ли, папа? А этот Анатолий Денисыч является вождем этого несчастного стада.
— Нина, довольно, — строго остановила ее Мумма. — Нужно уважать чужие убеждения… да. А критиковать других можно только тогда, если ты в состоянии стать на их точку зрения. Да.
— Мне жаль папу, которому приходится выслушивать всякую декадентскую галиматью, — не унималась Нинка-буржуйка. — Больничный бред ницшеанства, проникновенное бормотание пьяного босячества, политико-экономический мистицизм, безумный эгоизм в основе переоценки всех ценностей, новейшая эстетика при закрытых дверях, горячечные галлюцинации декадентства…
— Нинка, заткни фонтан своего красноречия! — накинулся на нее Ярослав. — Это скучно даже для нашего мыслящего реалиста…
— Меня ты можешь оставить в покое, — с улыбкой заметил Андрей Гаврилыч. — Я уже давно привык ко всему и все-таки навсегда останусь мыслящим реалистом… Я горжусь последним.
— Господа, вы забываете, что папа сегодня именинник, — проговорил Вадим и со скучающим видом зевнул. — Не следует огорчать человека в такие торжественные минуты…
— Вадим?! — взмолилась Мумма, ожидая семейной сцены.
Но Андрей Гаврилыч только посмотрел на нее грустными глазами и, ничего не ответив, покатился из столовой.
Лия демонстративно поднялась и ушла в свою комнату. Чтобы сорвать сердце, Мумма накинулась на Нинку-буржуйку:
— Это все ты! Да, ты, ты! Я могу только удивляться, зачем ты приехала к нам?
— Мумма, ты меня гонишь?
Все разом накинулись на Нинку-буржуйку, но она решила дорого продать свою жизнь и отчаянно защищалась.
— Вы — непротивленыши, декаденты, выродки… да!.. Туразовский дом являлся чем-то вроде караван-сарая для
всевозможных модных течений. Это объяснялось живым, увлекающимся характером Муммы, которая не могла слышать равнодушно о чем-нибудь новом. Последовательно, как по ступенькам, шла через позитивизм, утилитарианизм, народничество, марксизм, пока окончательно не застряла в непроходимых дебрях ницшеанства, толстовщины, декадентства и босяцкой проникновенной философии. Как это все укладывалось у нее в голове — не мог объяснить ни один философ. Но это было так. Дело в том, что Мумма привязывала каждую теорию к какому-нибудь живому лицу, и почему-то случалось всегда так, что носителем новой идеи являлся мужчина. Женщин-философов, как известно, до сих пор еще не было, и Мумме, несмотря на то, что она была ярая феминистка, поневоле приходилось верить поработителям женщин — мужчинам, как она верила больше врачам-мужчинам.
Милая Мумма, как она страдала, перелезая с одной ступеньки на другую. Происходило что-то вроде переезда на новую квартиру, причем старая мебель ломалась, являлась смутная тоска о насиженном угле и неопределенный страх пред будущим. Но история требует жертв, как уверяла себя Мумма, и приспособляемость с годами утратила свою эластичность.
Последней стадией в ряду этих метаморфоз явился Анатолий Денисыч Бурнашез. С ним в туразовский дом влилась новая струя, которую трудно было даже назвать. Это была переоценка всех ценностей на религиозно-мистической подкладке. В доме как-то вдруг водворились давно позабытые слова. Мумма растерялась, как пойманный врасплох школьник, и даже испугалась. Она многого не понимала и только судила по молодежи, что это нахлынувшее новое представляет собой силу и, как всякая сила, имеет право на существование. Мумма не спорила и не соглашалась, а только слушала, что говорят между собой «потомки». Сам по себе Бурнашев ничего особенного не представлял, хотя был солидно образованный человек с очень выдержанным характером. У него было состояние, и он жил холостяком без занятий. Мумму поражало больше всего то, что апатичная Лия заметно интересовалась им, как и он в свою очередь обращал на нее особенное внимание.
«Что же, все бывает на свете… — по-матерински думала Мумма. — Человек серьезный, обеспеченный…»
Накануне отцовских именин Лия неожиданно заявила матери:
— Мумма, Анатолий Денисыч сделает мне предложение. Он мне ничего не говорил об этом, но я знаю.
III
правитьГотовность так быстро устроить судьбу Лии удивляла самое Мумму. Она старалась проверить себя. Выходило как-то так, что она была и права и в то же время не права. Конечно, вполне естественно со стороны матери позаботиться о судьбе дочери, тем более что она, Мумма, из принципа никогда не насиловала воли своих детей, оставляя за собой только право высказать свое мнение. С другой стороны, она как-то инстинктивно чувствовала, что этот Бурнашев — человек из другого мира, совершенно случайно попавший к ним в дом. Он останется навсегда чужим, как и муж Нинки-буржуйки. Но что было делать? Где нынче настоящие люди?
Мумма усиленно волновалась; волновалась, что ей решительно было не с кем поделиться охватившим ее настроением. Конечно, естественнее и ближе всего было обратиться к «мыслящему реалисту» и поговорить с ним откровенно. Она с этой целью даже входила несколько раз под разными предлогами к нему в кабинет — и возвращалась. Ей делалось так жаль этого больного старика, с которым она рука об руку прошла всю жизнь. Зачем его напрасно тревожить, когда, может быть, Лия преувеличивает и ошибается.
Было еще одно обстоятельство, которое заставляло ее сдерживаться. В последнее время «мыслящего реалиста» начала серьезно беспокоить мысль о смерти, а каждые новые именины точно подталкивали к роковому концу, напоминая о прожитых годах. Прямо он ничего не говорил, но она чувствовала его настроение и старалась не выдавать своего собственного беспокойства. А сегодня «мыслящий реалист» имел такой грустный вид.
Андрей Гаврилыч действительно переживал тяжелый день, тяжелый особенно уже тем, что никаких определенных оснований для этого не было.
«Старческая тоска, — думал он, покачивая головой. — Сердце перестает функционировать нормально. Да… Маразм вообще…»
Когда в кабинет входила Мумма, он старался приободриться и делал беззаботное лицо. Перед ним на столе лежала последняя книжка нового журнала «с настроением», и он малодушно прятался за нее. В сущности от текущей литературы он порядочно отстал, а говоря проще, — перестал понимать новых авторов, хотя и не желал в последнем признаться даже самому себе. Старые моряки испытывают, вероятно, такое же чувство, когда смотрят на новые суда, построенные при новых условиях и требованиях техники и последних слов морской войны.
Дверь кабинета выходила в гостиную, и «мыслящий реалист» мог слышать обрывки разговоров. Нинка-буржуйка продолжала волноваться и ссорилась с Вадимом. Студент Ярослав дразнил гимназистов Игоря и Олега и хохотал неестественно громко.
«В кого они все такие уродились? — невольно думал Андрей Гаврилыч. — Какие никчемные и никчемушные люди».
Было и обидно и досадно, и поднималась глухая тоска за то, что не осуществилось в жизни, а когда-то манило вперед, радовало и делало счастливым. Ах, если бы эти несчастные дета могли только понять, что переживал сейчас «мыслящий реалист»!
— Наш мыслящий реалист сегодня не в своей тарелке, — доносился из гостиной голос Ярослава. — Он недоволен существующим порядком…
Обед прошел как-то — особенно скучно. Даже неугомонная Нинка-буржуйка молчала и все поглядывала на мать. Андрей Гаврилыч догадывался, что в семье что-то происходит и что все от него что-то скрывают. Мумма чутко прислушивалась к звонку в передней, — она ожидала официального появления будущего жениха. Лия сидела с опущенными глазами и старалась избегать пытливых взглядов матери.
«Точно семья заговорщиков…» — невольно подумал Андрей Гаврилыч, не желая даже догадываться, что происходит.
Он не дождался третьего блюда и укатился к себе в кабинет, куда попросил подать ему кофе.
Вадим проводил его глазами и, прищурившись, заметил вполголоса:
— Мыслящий реалист сегодня напоминает мне того опереточного короля Бобеша, у которого во всем государстве был всего один жук и которому этот единственный жук попал в стакан чая.
Мальчики не могли удержаться и прыснули.
— Замолчите, несчастные! — накинулась на них Нинка-буржуйка.
— Ох, страшно! — иронически отозвался Ярослав, набивая рот любимым ореховым тортом.
Мумма молчала, опустив глаза, а потом быстро поднялась и демонстративно вышла из комнаты. Ради сегодняшнего дня она не хотела поднимать семейной истории. Вадим в ее глазах продолжал оставаться тем ребенком, которого из приличия иногда журят и которому тем не менее прощается все.
— Козявки несчастные! — ругалась Нинка-буржуйка. — А тебе, Вадим, как старшему, уж совсем не к лицу говорить глупости. Мать бежит от вас…
Вадим сделал удивленное лицо, поднял брови и проговорил с самым невинным видом:
— При чем же я тут?! Может быть, у Муммы живот болит!
Мальчики замерли сначала от находчивости Вадима, а потом закатились неудержимым хохотом. Для них Вадим всегда являлся идеалом, и они копировали каждый его жест, интонации голоса и по неделям повторяли его остроумные словечки.
До самого вечера время тянулось мучительно медленно, как это всегда бывает, когда ждут обязательных гостей.
Получено было несколько поздравительных телеграмм. Первый звонок обманул всех: это был портной. От скуки Ярослав собрал мальчуганов в гостиной и принялся читать вслух критическую статью о Бальмонте. Он нарочно читал настолько громко, чтобы в кабинете «мыслящего реалиста» слышно было каждое слово.
— «…Бальмонт — залетная комета. Она повисла в лазури над сумраком, точно рубиновое ожерелье… И потом сотнями красных слез пролилось над заснувшей землей. Бальмонт — заемная роскошь кометных багрянцев на изысканно-нежных пятнах пунцового моха. Сладкий аромат розовеющих шапочек клевера, вернувших им память о детстве».
— Восхитительно, — шептал Олег.
— Проникновенно! — авторитетно подтвердил Игорь.
— Гениально, черт возьми! — восхищался Вадим. — Немного, а все сказано.
— Позвольте, господа, дайте кончить, — остановил эти неистовые восторги Ярослав. — Я продолжаю: «Он, то есть Бальмонт, разукрасил свой причудливый грот собранными богатствами. На перламутровых столах расставил блюда с рубиновыми орешками… Золотые фонарики вечности озарили. Он возлег в золотой короне. Ложем ему служит бледно-розовый коралл, и он ударял в лазурно-звонкие колокольчики. И он разбивал звонкие колокольчики рубиновыми орешками…»
— Фу, какая глупость! — послышался голос «мыслящего реалиста» из кабинета. — Будет, Ярослав!.. Меня просто начинает тошнить.
— Папа, значит, ты отрицаешь свободу человеческой мысли? — отозвался Ярослав. — Кажется, это не либерально.
— А ну вас, сумасшедших! — ворчал «мыслящий реалист».
— Н-не по-нра-ви-лось! — ехидно заметил Вадим, кивая головой в сторону отцовского кабинета. — Что делать, силой милому не быть…
Он взял лежавший на столике томик Ницше: «Так говорил Заратустра» и, перелистывая, проговорил:
— Попробуем почитать эту книжку… Например: «Счастье мужчины называется: „я хочу“. Счастье женщины называется: „он хочет“. И повиноваться должна женщина и присоединить глубину к поверхности своей. Поверхность — душа женщины, подвижная, беспокойная волна на мелкой воде». Гм, недурно. А вот далее: «Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!»
Он перевернул несколько страниц и с особенным удовольствием прочел:
— «…Для тебя, чародейка, я пел до сих пор, теперь — ты должна кричать для меня! Под такт плетки моей должна ты плясать и кричать».
— Не правда ли, как просто и ясно разрешен весь женский вопрос? Наша Мумма напрасно хлопотала целую жизнь, разрешая его.
— Не-го-дя-и! — слышалось из кабинета.
— Папа, ты опять лишаешь нас свободы слова? — вмешался Ярослав, не боявшийся отца. — Это уж рабство!
Раздавшийся в передней звонок прекратил начинавшуюся семейную бурю.
Это был сам Бурнашев.
IV
правитьОн входил всегда как-то крадучись и непременно оглядывался кругом своими близорукими глазами, точно боялся засады. И протягивал руку с нерешительной улыбкой, — он постоянно улыбался. По наступившей почтительной тишине в гостиной Мумма догадалась из своей комнаты, кто пришел.
«Ох, уж скорее бы», — подумала она.
Бурнашев отлично знал, что старик Туразов его ненавидит, но делал вид, что ничего не замечает, и сейчас отправился прямо в кабинет поздравить дорогого именинника.
— Благодарю, очень благодарю, — бормотал Андрей Гаврилыч.
У Бурнашева всегда была в запасе какая-нибудь сенсационная новость, которую он получал из верных источников, и всегда он начинал разговор стереотипной фразой:
— А вы слышали?
Андрею Гаврилычу приходилось разыгрывать гостеприимного хозяина, хотя эта роль и плохо удавалась ему. Бурнашева он совершенно не понимал. Что это за человек? В чем заключается секрет его влияния на молодежь? Почему даже глупости, которые он проповедовал, имели такой успех? Несомненно было одно, что он был неглупый и образованный человек, но какой-то весь сдавленный и съежившийся. Он и говорил такими же сдавленными словами, напоминавшими палый осенний лист. Но всего неприятнее была его покровительственная манера спорить, точно он делал величайшее одолжение каждым звуком своего голоса. Впрочем, Андрей Гаврилыч избегал этих споров.
На этот раз беседа с Бурнашевым была счастливо прервана. Раздался необыкновенно громкий звонок, так что Мумма даже выскочила из своей комнаты.
— Господи, да это какой-то разбойник ломится в дверь? — взмолилась она.
Все невольно притихли. Горничная бросилась отворять дверь с особенной быстротой. В передней послышалось какое-то гудение, точно ворвался громадный шмель.
— Дома старик-то, а? И старуха дома, а?
— Господа все дома, — обидчиво ответила горничная, разглядывая незнакомого гостя.
— Ну, и отлично… — добродушно гудел он. — Скажи, что Яким Образов приехал.
Проходя гостиной, гость поздоровался с молодыми людьми за руку, причем всем без церемонии говорил «ты». Особенное его внимание обратил на себя Бурнашев, которого он принял за старшего сына.
— Эге-ге! Да в кого ты вырос такой щупленький… а? Ни в мать, ни в отца…
— Вы, вероятно, ошиблись и приняли меня за Вадима Андреича, — с достоинством ответил Бурнашев.
Неловкую сцену прервала Мумма. Она без церемонии взяла громкого гостя за руку и потащила в кабинет.
— Да погоди, старуха! — упирался тот. — Столько лет не видались. Надо же и поцеловаться по христианскому обычаю. Еду в Питер, а сам думаю: уж застану ли вас живыми.
— А ты все такой же, Яким! — удивлялась Мумма, качая головой.
— Все такой же… Ха-ха!.. Пробовали меня переделывать на все лады, да, как видишь, ничего из сего не вышло.
Он крепко обнял Мумму и расцеловал из щеки в щеку.
— Где ты пропадал столько лет, Яким? — спрашивала она, с трудом вырываясь из его могучих объятий.
— Где я пропадал? Ха-ха… Лучше спроси, где я не пропадал. Ну, да это неинтересно…
Когда гость ушел в кабинет, гостиная точно опустела.
— Вот это так мыслящий реалист, — заметил Вадим. — Ему кули таскать на набережной.
— Д-да-а… — протянул Бурнашев. — Вероятно, из духовных. Отличный протодьякон вышел бы.
— А я его отлично помню, — вмешалась Нинка-буржуйка. — Он меня, маленькую, на руках носил. Страшный добряк.
Гость наполнил гудением кабинет и несколько раз принимался целовать хозяина.
— Ну, вот и увиделись, — повторял он. — Давно ножки-то потерял?
— Да уж скоро десять лет будет, Яким.
— Это у вас, у дворян, уж повадка такая… Даже и сти-шонки такие есть: «Стала немножко шалить его правая ножка».
Мумма сидела на кушетке и во все глаза смотрела на громкого гостя, вместе с которым ворвалось в дом такое далекое-далекое, такое хорошее-хорошее прошлое. А этот богатырь, который был известен в студенческих кружках шестидесятых годов под кличкой Еруслана, оставался все таким же младенцем. Да, громадный седой младенец, широкоплечий, с широким русским лицом, с мягким русским носом, с окладистой бородой, с громким голосом. Говорил он, как настоящий «володимерец», сильно упирая на о, и, кроме того, ставил ударение над словами совершенно по-своему: «деятельность», «современный», «молодежь». Товарищи по медицинской академии и университету были убеждены в духовном происхождении Еруслана и уверяли, что он скрывает в себе притаившегося дьякона. Но это была неправда: Образов происходил из мещанской семьи, промышлявшей плотничьими подрядами. Голос у него был действительно громадный и никакого слуха. На студенческих пирушках Еруслан ревел, как бык, не слушая никого. Временами он пропадал неизвестно куда, потом как-то неожиданно появлялся, причем не любил рассказывать о своих приключениях.
— Емль его и давляше, — смеялся он над самим собой.
После первых разговоров, которые после долгой разлуки обыкновенно плохо вяжутся, Мумма спросила:
— Что же, Яким: у тебя есть семья, дети?
— У меня? — удивился Еруслан. — Некогда было… Понимаешь, некогда — и все тут. Одним словом, фасон не вышел… Не по моей специальности. Так и остался перекати-полем.
Дальше начались воспоминания, те обидные стариковские воспоминания, которые совершенно непонятны молодым людям. Мумма с трогательным чувством перечислила умерших друзей, болящих и вообще всех отсутствующих.
— Что же, и нам скоро пора очистить место молодым, — спокойно ответил Образов. — Нужно смотреть на вещи философски… Больше ничего не поделаешь. Было наше время, пожили недурно, а теперь пора и честь знать.
Андрей Гаврилыч все время молчал и улыбался какой-то виноватой улыбкой. Когда-то, в дни молодости, он очень ревновал Мумму к Образову и почему-то боялся его. Теперь, конечно, никакой опасности не представлялось, но жуткое и фальшивое чувство сохранилось. Образов принадлежал к типу тех странных русских людей, от которых всю жизнь ожидают чего-то особенного и необыкновенного.
Обед прошел шумно и весело. Говорил, конечно, один Образов, а Бурнашев демонстративно молчал и только изредка улыбался своей ехидной улыбкой. Мумма с затаенной тревогой наблюдала за Нинкой-буржуйкой, которая довольно бесцеремонно рассматривала гостя, как в зоологическом саду рассматривают редких зверей. Ее немного огорчило и шокировало, что Образов по-прежнему глотал водку рюмку за рюмкой, все больше краснел и начал хохотать неестественно-громким голосом.
— Да, так вот вы какие… — повторял он, обращаясь к наблюдавшей его молодежи. — Чистенькие, вымытые… да… Очень хорошо. Значит, всякому овощу свое время… Так я говорю. Мумма?
Дурной привычкой Образова было задавать вопросы и отвечать на них самому. Вообще он не привык стесняться, и Мумма даже незаметно отодвинулась от него.
— Да, были хорошие люди… — повторял Образов с тяжелым вздохом. — Иных уж нет, а те далече.
Бурнашев долго молчал, а потом неожиданно привязался к какой-то фразе. Образов с удивлением посмотрел на него и добродушно проговорил:
— Я не люблю спорить… Мое время прошло.
— Это, может быть, очень великодушно с вашей стороны, — заметил Бурнашев, — но манера не отвечать на вопросы — это плохое доказательство.
— А если я не желаю вам ничего доказывать? Да, не же-ла-ю…
Бурнашев только пожал плечами. Мумма смотрела на него умоляющими глазами. Все притихли. Андрей Гаврилыч с самым глупым видом катал шарики из черного хлеба. Это была одна из его дурных привычек, всегда возмущавшая Мумму. Хорошо еще, что Образов никогда не замечал, что делалось вокруг него.
Обед, к общему удовольствию, кончился благополучно, и все вздохнули свободно.
Когда гость и хозяин ушли после обеда в кабинет курить сигары, Нинка-буржуйка с удивлением увидела, что мать плачет.
— Мама, что с тобой? Мумма только махнула рукой.
— Ах, Нина, сейчас ты меня не поймешь… У старых людей свои мысли и своя логика. Могу только пожалеть, что ты не увидишь того, что в свое время переживали мы… да…
Бурнашев остался в столовой и с обиженно-ядовитым выражением лица наблюдал происходившую чувствительную сцену. Да, его присутствия милые хозяйки не замечали, и ему, по примеру милого хозяина, остается одно: катать хлебные шарики. Он демонстративно поднялся и начал прощаться. Верхом неприличия было то, что его не удерживали. Когда Мумма вышла проводить его в переднюю и с официальной любезностью хозяйки дома спросила, почему он торопится уходить, Бурнашев с рассчитанной грубостью проговорил:
— У меня, знаете… да… у меня разболелся живот.
А из кабинета доносилось ровное и густое гудение, точно туда залетел громадный шмель.
V
правитьМумму интересовало, зачем Образов вернулся в Петербург и что предполагает делать. Спросить об этом прямо она не решилась. Между ними уже легла громадная полоса жизни, мешавшая взаимному пониманию. В самом деле, что думает этот странный человек? Чем больше думала Мумма на эту тему, тем сильнее ей делалось жаль друга юности. Да, над его седевшей головой уже витало холодное и обидное одиночество бесприютной старости. На эту тему Мумма пробовала говорить с мужем, но Андрей Гаврилыч только разводил руками и повторял стереотипную фразу, какой отвечают непонимающие мужики:
— А кто его знает…
— Но ведь такое одиночество ужасно?
— Что же, сам виноват, если не умел вовремя устроиться иначе.
— Какой ты странный… Разве можно судить таких людей по обычному шаблону. Он мне прямо сказал, что ему просто было некогда подумать о личном счастье.
— Ну, этого мы еще не знаем и будем спорить о неизвестном.
— Есть вещи, которые проделывают одинаково умные и глупые люди. А затем, я даже не вижу оснований, чтобы непременно все женились или выходили замуж… да. Возьми Англию, там уже образовался так называемый третий пол, то есть целый класс девушек, которые, выражаясь по-немецки, никогда не получат мужа.
Мумма не могла понять этого вынужденного безбрачия и протестовала с женским азартом. В самом деле, такой выдающийся по душевному складу человек и должен влачить свое существование бобылем, — Мумма подумала именно этой заученной книжной фразой.
Сам Образов, по-видимому, меньше всего думал и заботился о собственной особе. У него были какие-то дела в Петербурге, и он то пропадал на несколько дней, то появлялся совершенно неожиданно и непременно в самые неудобные часы, — то слишком рано утром, когда дамы еще были не одеты, то слишком поздно вечером, когда пора было ложиться спать, то после обеда, когда ему приходилось подавать отдельно, точно в ресторане. Это была дурная привычка думать только о себе. Потом, он держал себя, как будто он был хозяином в доме, и дело доходило до того, что он без церемоний уходил в кабинет Андрея Гаврилыча и, не раздеваясь, разваливался спать на диване. Мумму такое поведение старого друга очень смущало, главным образом потому, что дети откровенно его не понимали. Особенно волновалась Нинка-буржуйка.
— Это уж слишком бесцеремонно, мама, — говорила она, пожимая худенькими плечами. — Кажется, он принимает наш дом за трактир, где можно и наесться и выспаться.
— Ах, ты ничего не понимаешь, — отговаривалась Мумма, напрасно подбирая слова. — Одним словом, это такой человек… как тебе сказать? Ну, совсем, совсем особенный человек.
Образов упорно не желал ничего замечать и даже больше — обращал особенное внимание на Нинку-буржуйку и производил ей что-то вроде экзамена. Раз она не выдержала и довольно резко ему заметила:
— Вы меня, Яким Ильич, кажется, принимаете за свою ученицу.
— Ну-с, и что же? — невозмутимо спросил он и даже улыбнулся.
— А то, что я уже совсем взрослый человек и в экзаменах не нуждаюсь.
— Так-с… да… Ну, мы так и запишем: окончательно взрослая девица с амбицией.
Старый друг начинал тяготить Туразовых, и Мумма все чаще и чаще начинала думать о том, когда же он, наконец, уедет. Ее немного шокировало и то, что этот старый друг точно ухаживает за Ниной, а та в свою очередь делала такой вид, что ей такое ухаживание противно. В результате получалось что-то совсем несообразное и нелепое. Волновались и мальчики и ревниво наблюдали за каждым движением старого маминого друга.
Раз Образов пришел в такое время, когда стариков не было дома. Волей-неволей пришлось принимать дорогого гостя Нинке-буржуйке. Он, как всегда, не замечал неприветливости и сухого тона молодой хозяйки и спокойно рассказывал что-то о своих бесконечных странствиях. Когда Мумма вернулась домой, она нашла Образова в столовой. Он сидел и пил пиво. Мумму возмутило, что Нинка-буржуйка не умела занять гостя. Образов понял ее настроение и совершенно спокойно проговорил:
— Барышня обиделась на меня.
— Вы поссорились?
— Нет… то есть видишь ли, Мумма, я, как это у вас говорится, сделал ей предложение…
— Ты?! Предложение?!
— Да… А она заплакала и убежала в свою комнату. Одним словом, никак не могу понять, чем я мог ее обидеть. Конечно, дело самое обыкновенное.
Мумма поступила как настоящая любящая мать, то есть присела к столу, закрыла лицо платком и заплакала. Вот уж этого она никак не ожидала.
Нинка-буржуйка подслушивала из соседней комнаты этот разговор, и, когда в столовой все стихло, она осторожно приотворила дверь и увидела необыкновенную картину. Образов целовал Мумму и задыхавшимся шепотом повторял:
— Она напомнила мне мою молодость… напомнила тебя, когда ты была молодой… О, ведь я так тебя любил…
Мумма отняла руки от заплаканного лица и ответила тоже шепотом:
— Ты? Любил меня?
— И потом… всегда…
Мумма обняла его и молча поцеловала. Нинка-буржуйка была жестоко наказана за свое любопытство, осторожно притворила дверь и расплакалась уже настоящими слезами.
Через два дня Мумма исчезла. Все, конечно, ужасно встревожились, а Андрей Гаврилыч совершенно потерял голову. Прошло целых два дня, пока получено было письмо от Муммы. Она извещала, что больше не вернется домой, просила прощения и умоляла ее не разыскивать. Она бежала с Образовым за границу.