Муза моды (Жаботинский)
| Муза моды |
| Дата создания: 1916 год, опубл.: 1922 год[1]. Источник: "Добровольная Еврейская Пропаганда" |
Полночь. На Странде-улице тьма цеппелинская, но мы сидим в hall’е гостиницы имя рек; здесь светло и шумно. Гостиница имя рек славится тем, что в Лондоне есть старая острота: англичане ходят туда «послушать, как иностранцы едят суп». Это не значит, что в гостинице имя рек селятся только неблаговоспитанные иностранцы; напротив, она по карману только благовоспитанным иностранцам. Но англичане находят, что даже самые приличные иностранцы не умеют держать себя за столом вполне как следует. Может-быть, это и правда. Сами англичане в этом отношении большие мастера; они едят ужасно невкусные вещи, но едят со вкусом. В час дня, когда клерки, приказчики, переписчицы, кассирши наполняют дешевые рестораны, зайдите в такой ресторан: там тоскливо пахнет бараниной, но вся эта небогатая публика держит себя, и нож, и вилку удивительно изящно. Англичане, которые такими вещами дорожат, — и справедливо, — с гордостью говорят о себе, что они — первая нация на море и за столом.
— Кроме того они самая декольтированная нация на свете, — говорит наш приятель, у которого мы тут в гостях; он — наш соотечественник, но уже старый парижанин и великий англоман.
Его замечание наглядно подтверждается, если осмотреться кругом. Сидит публика за столиками, приходит публика из театра. Иностранцев среди них сравнительно мало, и даже англичане в большинстве — лондонцы, а не провинциалы, хотя это и гостиница, вернее, — кафе при гостинице. Молодые мужчины почти все в хаки; немногие во фраках, но и у тех часто забинтованы головы или руки. Женщины очень нарядны, и они сделали все возможное, чтобы поддержать мнение нашего приятеля. Он объясняет нам, — людям мешковатым, не знающим светского быта и впадающим в меланхолию, когда приходится напялить смокинг, — что в Англии нет понятия нарядный, парадный, бальный туалет, а есть только понятие вечерний туалет. Английская приличная дама должна быть одета по-бальному каждый вечер, даже у себя дома; и портнихи строго следят за тем, чтобы вечерний туалет, даже когда его шьют из скромной материи, был скроен по-бальному, — без верхушки. Носить по вечерам высокие платья, — это все равно, что говорить по-английски с простонародным акцентом, — клеймо низкого происхождения.
Теперь, по случаю войны, все это соблюдается не так строго, и даже мужчины иногда обедают в пиджаках. Но в гостинице имя рек традиция держится прочно. За соседним столиком сидят пожилой майор, его мамаша, молодой лейтенант и его барышня: старшей даме — за 50, младшей — около 18-ти, но они обе поддерживают традицию в одинаковой и в глубокой степени.
— Так и надо, — говорит наш приятель убежденно. — Я не то, что абсолютный сторонник так одеваться, — скорее напротив, особенно в стране, где так много острых локтей. Но во всяком случае это мода гордая, знаменоносная, жизнеутверждающая, и в такое время важно ее сохранять. Если бы от неё отказались, это произвело бы на всю страну впечатление демонстрации уныния. Что характерно для уныния? Желание спрятаться. Унылый человек сидит дома; если нельзя, если нужно быть на людях, он жмётся к стенке, опускает лицо, нахлобучивает шляпу, застегивает пальто на все пуговицы и подымает воротник. Заметьте: воротник. Это особенно типично. Поднял воротник, — все равно, что спустил флаг. Я надеюсь, что портнихи Англии никогда этого не допустят.
Беседа переходит на моду вообще. Мы дивимся ее живучести, — она идёт своими стезями, как ни в чем не бывало. Я вспоминаю, как в начале войны даже во Франции считали, что муза моды временно вышла в отставку. И я им рассказываю сценку в поезде. Октябрь 1914 г.; поезд идёт из Парижа в Бордо; в вагоне 1-го класса две молодые дамы беседуют о пустяках, и одна между прочим говорит: «Хотела бы я угадать, что будут носить эту зиму». Против них сидит запылённый офицер; он вмешивается в разговор и отвечает: «Главным образом траур, mesdames». Я уже не помню, слышал ли я эту реплику, или только вычитал: этот анекдот печатался в ста газетах и ста вариантах, — и в конце концов ясно, что где-нибудь когда-нибудь такая беседа должна была произойти в силу естественного хода человеческой мысли в те месяцы. На всякий случай я тут ее рассказываю друзьям в виде личного наблюдения. Это всегда оживляет слог.
Парижский приятель смотрит на меня лукаво, и, по-моему, под его седыми усами прячется змея улыбки. Он спрашивает:
— А что дамы ответили?
— Э-э… — говорю я, — не помню. Кажется, смутились и ничего не ответили.
— Плохо помните, друг мой, — говорит он безжалостно. — А я помню. Вы меня не заметили, — я был в том купе, только под скамейкой, и слышал ясно, что ответили дамы этому наивному офицеру.
Я сдаюсь и говорю:
— Так расскажите.
Он излагает ответ тех дам и реплики того офицера следующим образом:
— Вы правы только отчасти, monsieur. Мы надеемся, что далеко не всем дамам Франции придётся носить траур; мы даже думаем, что наша надежда — патриотическая надежда, которая разделяется всеми друзьями Франции. Больше того: может-быть, вообще было бы разумнее отменить траур на время войны в интересах поддержания национальной бодрости. Во всяком случае, десятки тысяч женщин, привыкших одеваться прилично, траура носить не будут. Следовательно, перед ними встанет практический вопрос: как одеваться?
— Не понимаю, как можно всерьез говорить об этом «вопросе» в такое время, — ответил офицер. — Да наденьте, что попало, и направьте свою мысль и энергию на что-нибудь другое, что нужно для победы.
— Это — совет непрактичный, он доказывает, что мужчины до сих пор не понимают простейших принципов дамского гардероба. Вы говорите: надеть, что попало. Значит, вы советуете выбрать какое-нибудь из старых платьев. Хорошо. Раскроем шкаф элегантной женщины из зажиточного класса и посмотри, что там есть. При самом беглом обзоре, вы увидите, что каждое платье сшито для определенной цели: для улицы, для дневных визитов, для дома, для театра и т. д. При этом каждое сшито по моде; а мода, при своём возникновении, приспособлялась к настроениям того времени, когда она возникла. Даже на самых простых платьях элегантной женщины лежит ясная печать тех настроений, — настроений до войны, когда на душе было весело и на небе ни одной тучки. Поэтому большая часть прошлогоднего гардероба теперь просто недопустима.
И первые запротестовали бы мужчины. Если бы на улице, в салонах или даже у домашнего очага вдруг замелькали туалеты прошлого сезона, мужчины, при всей своей слепоте, сразу почувствовали бы, что это не соответствует моменту, слишком легко, слишком весело, слишком игриво для такого трагического времени. И они бы закричали в один голос: наденьте что-нибудь другое, что-нибудь более серьезное, более réserve (сдержанность, ред)…. Значит, они сами признают, что надеть «что попало» нельзя и что дамский туалет, даже теперь — особенно теперь! — должен быть тщательно пригнан к психологии момента. А уж это — целая сложная задача. Платье эпохи начала великой европейской войны должно быть, конечно, серьезное и réserve; следовательно, допустимы только определенные цвета и только такие покрои, которые не противоречат идее «серьезности». С другой стороны, пересолить тоже нехорошо: никто не хочет, чтобы французские женщины в такой момент специально нагоняли на людей тоску. Туалет наших траурных дней должен выражать серьезность, но также и бодрость, веру в будущее, — он должен провозглашать, что Франция серьёзна, но, чорт возьми, не разучилась ещё улыбаться. И вот стоит дама перед прошлогодним гардеробом и должна в нем найти платье, отвечающее всем этим требованиям. Ясно, что такого платья в ее гардеробе нет. Значит, надо его шить. Значит, неизбежно возникнет новая мода.
Офицер развёл руками:
— Господи! Да неужели нельзя найти в этом гардеробе просто простое платье?
— Вы употребляете слова, лишенные всякого значения. «Просто простых платьев» нет на свете. Всякое чем-нибудь да отличается, — и именно тем, что теперь неуместно. Представьте себе такой пример. Допустим, во время паники в Париже мои более скромные туалеты пропали; остались только бальные платья, которые вы сами не позволите мне носить; затем случайно осталось платье моей тетки, 1895 года, с широчайшими буфами у плеч, да платье моей бабушки, 1862 г., с кринолином. Оба великолепно сохранились, и оба туалета «скромные». Вот я их и надеваю. Однако вы запротестуете и скажете: в такое время, — что за маскарад! Я взяла нарочно пример слишком резкий; но ведь разница только количественная. «Простых» платьев нет, а есть платья с признаками; признаки 1862 года шокируют больше, признаки 1913 — меньше, но шокировать будут и они.
Офицер посрамлён и сдался; так, по словам нашего приятеля, создалась новая мода. С тонким знанием дела он нам объяснил, в чем заключается специально-военные признаки нынешней моды. Я не все запомнил, — помню только, что маленькая шапочка выражает идею Шотландии, а широкая короткая юбка — идею поддевки, в сесть великого союзника на востоке. Впрочем, он прибавил, что и шапочка, и поддевка уже остались позади, что их надо понимать лишь как опорные пункты или отправные точки, а дальше, — дальше муза моды уже самостоятельно развивает свои узоры.
Очень самостоятельно. Может-быть, началось это, действительно, с идеи поддевки в честь восточного союзника. Хотя странно: почему и немецкие дамы носят как-раз теперь растопыренные юбки и крохотные шапочки? Тоже в сесть России и Шотландии? Сомнительно. Во всяком случае, что бы ни натолкнуло музу моды на это изобретение, — узоры, которые она вышивает по этой канве, ничего уж общего с войной не имеют. Только цвета ещё не перешли той грани, за которой начинается яркость; но во всем остальном наше поколение не помнит ещё такой задорной и бойкой моды, как теперешняя. По сравнению с годами до войны, когда дамы робко и деликатно, «щепливой» походкой Дюка Степановича из той былины, семенили по путям мира сего, — нынешняя поддевка и шапочка набекрень придают им что-то ухарское.
И действительно, эта мода идёт самым удалым образом наперекор всем суровым угрозам жизни. Вздорожала материя, — а на юбку нужно в два раза больше материи, чем прежде. Безумно вздорожал мех, — никогда не носили столько меховых оторочек, сколько теперь. Вздорожала кожа, — появились сапожки до колен; их надо полчаса зануздывать, когда у каждой приличной дамы тьма дел, иногда действительно серьезных, — в госпиталь, в комитет шитья, в бюро мужа, — во всяком случае больше дел, чем было прежде, когда ботинки можно было надеть в минуту. Сегодня в «Times» пишут из Парижа, что с весны предстоит введение какой-то новой формы корсажа, для чего понадобится революция в форме корсета и радикальные перемены во всех ненаружных частях туалета. Придётся завести новые trousseaux (приданное, ред) таких-то и таких-то предметов,— предупреждает автор корреспонденции… Можно держать пари, что если завтра прекратится работа в шахтах Ранда, в Трансваале, послезавтра появится мода носить алмазные пуговицы. Кажется, муза моды в этом году избрала себе девизом: наперекор.
А, может-быть, муза моды во всем этом следует духу войны, только по-своему. Одно во всяком случае несомненно: тому служит, который в самом деле стоит лицом к лицу с ужасом войны, муза моды угодила. Я говорю о военных, конечно, из зажиточного класса. Приезжая на недельный отпуск после шести месяцев сидения в грязи пополам с кровью, они жаждут блеска и роскоши. С точки зрения высших интересов нации было бы, конечно, полезнее, если бы они застали дома жену-Пенелопу, которая мудро сократила расходы, заменила постоянную прислугу приходящей, выкрутила половину лампочек и носит прошлогодние платья. Но это — не точка зрения человека в хаки. Пенелопа рискует показаться ему просто Ксантиппой. Ему нужна Елена Троянская, — боюсь сказать: Аспазия (понятно, речь идёт только о склонности к внешнему блеску). Он приезжает не за тем, чтобы благоразумно «устроить дела», а за тем чтобы наглотаться веселья, подышать шиком, как можно больше за короткую минуту. Этот мимолетный потребитель определяет теперь многое в нашей городской культуре. Муза моды может смело сослаться на его санкцию. Когда моралисты корят ее за неуместное чудачество, за дико-несвоевременную расточительность, она может ответить: устройте об этом плебисцит в окопах. Конечно, при этом она имеет в виду плебисцит с ограниченным цензом: не ниже лейтенанта. Унтера и солдаты, вероятно, остались бы при особом мнении, — но ведь их дамы не считаются с модой, и мода не обязана считаться с ними.
Это один из тех сюжетов, о которых можно исписать сто страниц; поэтому надо быть очень осторожным и кончить как можно раньше. При делании тут нетрудно подобрать целый ряд любопытных сопоставлений. Можно, например, заинтересоваться вопросом, что именно ткала Пенелопа, когда муж ее был на войне, — и можно доказать, как дважды два, что она тепла не просто ткань, а модную ткань того года и сезона. Можно доказать то же самое относительно Сольвейг в избушке на горе. И, продолжая иными словами ту же мысль, можно вспомнить, что мысль о смерти всегда была стимулом к полноте жизни и что коронный гимн молодежи всех стран, бессмертное Gaudeamus, построен на этой основе и т. д. Но вряд-ли все это необходимо для того, чтобы придти опять опять к выводу, который так настойчиво бросается в глаза наблюдателю, присматривающемуся к этой войне с разных сторон и в разных местах. Этот вывод гласит, что война и сопровождающие войну явления говорят не только о столкновении весомых интересов человеческих групп, но и отражают какой-то странный не имеющей определенной цели подъем всех вообще аппетитов и потенций, зарытых в душе двуногой скотины. Застоялась двуногая скотина, и теперь вдруг заиграли в ней все жилки, и заходили ходуном все суставы, даже те, которые в военном деле не надобны. И одну и ту же музыку играет Минерва на клавиатуре своих пушек и муза моды на своей швейной машине.
- ↑ «Фельетоны»; Берлин