Муж-страдалец (Дорошевич)/ДО
| Мужъ-страдалецъ : Посвящается всѣмъ женамъ всѣхъ мужей на свѣтѣ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Папильотки. — М.: Редакція журнала «Будильникъ», 1893. — С. 112. |
Иванъ Ивановичъ возмущенъ. Онъ работаетъ, какъ водъ; устаетъ, какъ собака; смиренъ, какъ овца; трудолюбивъ, какъ пчела, и вѣчно голоденъ, какъ волкъ. Словомъ, онъ совмѣщаетъ въ себѣ всѣ добродѣтели и цѣлый Зоологическій садъ. И какая-же за все это награда?
— Что это? обѣдъ пережаренъ? папиросы не набиты? чай не готовъ? въ лампѣ нѣтъ керосина? Это, наконецъ, возмутительно! Я мечусь, бѣгаю, какъ угорѣлый, забочусь обо всемъ, а вы не можете позаботиться даже о мелочахъ!..
Когда Людмила Петровна робко входитъ къ нему въ кабинетъ со счетомъ отъ прачки, онъ кричитъ:
— Опять? опять вамъ надо меня безпокоить какъ разъ въ ту минуту, когда я только что принялся за работу? Ни на грошъ, ни на грошъ внимательности. Я мечусь, бѣгаю, какъ угорѣлый и т. д.
Когда Людмила Петровна ласково заговариваетъ о новомъ платьѣ, Иванъ Ивановичъ выходитъ изъ себя:
— Шейте-съ, шейте-съ! Конечно, вамъ не жаль моихъ денегъ! Вы не знаете, какъ онѣ достаются! Я полгода не могу собраться сдѣлать себѣ новый фракъ. А вы шейте-съ, нашивайте-съ… Чортъ знаетъ, что такое! Я мечусь, бѣгаю, какъ угорѣлый, и т. д.
Если Людмила Петровна несмѣло спроситъ денегъ на расходъ, Иванъ Ивановичъ бѣсится окончательно:
— Нѣту-съ, нѣту-съ у меня денегъ-съ! Я не стану, не хочу-съ бѣгать, кланяться, унижаться, просить 10 р. до жалованья, не стану-съ терять время. Мнѣ оно нужно на работу-съ, для васъ-же на работу-съ. Я и безъ того мечусь, бѣгаю, какъ угорѣлый, и т. д.
Женщины любятъ воображать себя жертвами, мужчины вдвое. Когда мужчинѣ въ голову западаетъ мысль, что онъ, «кажется, дѣлаетъ даже слишкомъ много», — эта мысль крѣпнетъ и растетъ, какъ лопухъ на грязномъ дворѣ. Онъ цѣнитъ каждый свой шагъ на вѣсъ золота, влюбляется самъ въ себя, преклоняется самъ передъ собою, — становится требователенъ къ другимъ, мелоченъ, придирчивъ. Онъ требуетъ, чтобы чувствовали, цѣнили, понимали его достоинства, его труды, его жертвы. Это ужасно! Быть непонятымъ даже своей женой! Ты для нея работаешь, а она…
Иванъ Ивановичъ ненавидѣлъ, презиралъ въ такія минуты «эту куклу съ птичьими мозгами, эту тряпку, эту неблагодарную»… О-о-о, да другая-бы, кажется, на ея мѣстѣ… О-о-о-о!!!
Вообразивъ себя жертвой, Иванъ Ивановичъ кричитъ цѣлый день, какъ можетъ кричать только несчастная жертва.
Когда при немъ заговариваютъ о пыткахъ инквизиціи, — онъ презрительно улыбается и говоритъ:
— Инквизиція! Что инквизиція!!
И вздыхаетъ такъ, какъ будто знаетъ что-то почище всякой инквизиціи.
Жена при этомъ молчитъ. Ивана Ивановича бѣситъ это окончательно:
— Какъ объ стѣну горохъ! Не понимаетъ, неблагодарное существо!..
Въ концѣ концовъ, — онъ въ качествѣ непонятой натуры уединяется въ кабинетъ, думаетъ горькія думы, скорбно улыбается передъ зеркаломъ и говоритъ, глядя на дѣдовскій испорченый пистолетъ:
— Починю и застрѣлюсь!
Въ одинъ прекрасный день онъ «больше не выдерживаетъ». Баста! Довольно онъ жилъ для другихъ.
Онъ чувствуетъ себя обиженнымъ до глубины души: «А-а! Насъ съ тобой, братъ, Иванъ Ивановичъ, не понимаютъ! О-отлично, отлично-отлично!»… Онъ ѣдетъ въ маскарадъ. Чортъ возьми, онъ хочетъ жить для себя!
Маска въ розовомъ домино. Знакомый взглядъ, знакомый голосъ, знакомое маленькое, но сильное пожатіе руки, — и въ сердцѣ Ивана Ивановича просыпается цѣлый вихрь забытыхъ ощущеній. Жены! Вы на меня не сердитесь. Я называю это поэзіей, вы называйте это «подлостью». Какъ хотите. Но въ сердцѣ каждаго мужчины тихо, незамѣтно живетъ воспоминаніе о прежней… доброй, хорошей знакомой. Это воспоминаніе тихо, тихо элегическимъ, чуть примѣтнымъ чувствомъ разливается по всей душѣ. Его не прогонишь.
Такъ въ комнатѣ, гдѣ жила хорошенькая женщина, — долго, долго послѣ нея едва слышно пахнетъ ея любимыми духами. Этотъ тонкій, нѣжный, изящный ароматъ исчезаетъ медленно, тихо, постепенно…
Одно знакомое «прежнее» слово, одинъ взглядъ, — и все прошлое воскресаетъ, полузабытыя воспоминанія превращаются въ каскадъ реальныхъ фактовъ. Немного словъ, горячее пожатіе руки и взгляды, взгляды, взгляды…
— Я страшно радъ.
— Я тоже. Такъ пріятно сказать нѣсколько словъ…
— Только не здѣсь…
— Но…
— Нѣтъ, нѣтъ, ради Бога, не здѣсь…
Легкое пожатіе руки, горячее дыханіе, горячій взглядъ.
— Сегодня я жить хочу.
Въ отвѣтъ улыбка. Головка склоняется на минуту, — и тихій, счастливый взглядъ. Его глаза чуть-чуть подергиваются слезою нѣжной благодарности.
Они поняли другъ друга…
…Хе, хе! Захотѣли стариной тряхнуть!..
Иванъ Ивановичъ проскальзываетъ въ дверь своей квартиры, какъ только что высѣченный щенокъ.
— Что за мерзость! Что за гадость! Что за глупость, наконецъ! Расчувствовался?! Какое расчувствовался! Просто испорченность! Не перебѣсился? Не унялся? Гадко! Низко! Скверно! И это семейный человѣкъ!!
Иванъ Ивановичъ чувствуетъ себя такъ, какъ можетъ чувствовать только человѣкъ, который ограбилъ отца, зарѣзалъ мать, утопилъ сестру, предалъ отечество, и котораго, вдобавокъ, облили помоями.
Ему стыдно смотрѣть на жену. Она не упрекаетъ, она только говоритъ:
— Ваня, за что-жь ты такъ? Ваня, тебѣ надоѣлъ домъ? Тебя все раздражаетъ? Ваня, я постараюсь, чтобъ ты былъ спокоенъ… доволенъ… Ваня…
Она начинаетъ разсказывать:
— А я тебя ждала, ждала… Думала, что ты въ театръ проѣхалъ. Я ждала съ ужиномъ. Часъ, два — тебя нѣтъ. Я безпокоюсь: гдѣ онъ? Не случилось-ли съ нимъ чего?
Она безпокоилась, мучилась, терзалась!! А онъ, онъ въ это время… Онъ и раньше мучилъ ее безпрестанными придирками, незаслуженными оскорбленіями, грубыми окриками… Онъ кричалъ о своей заботливости. Хороша заботливость!
Иванъ Ивановичъ чувствуетъ себя совершеннымъ негодяемъ.
Онъ ничего не цѣнилъ! Набитыя ея руками папиросы заставляютъ выступать слезы на его глазахъ, заботливо намазанный для него масломъ кусовъ хлѣба — глядитъ упрекомъ, стаканъ чаю, налитый именно такъ, какъ онъ любитъ, — заставляетъ его разрыдаться; онъ падаетъ на колѣни:
— Милочка!.. Прости!.. Прости!.. Я заглажу свою вину!..
Цѣлый мѣсяцъ онъ ходитъ на ципочкахъ, предупреждаетъ каждое желаніе:
— Милочка, голубушка, что тебѣ? Ты не смотри, ангелъ, что я работаю. Это ничего. — Что такое? Счетъ отъ прачки? На, красавица моя милая, заплати… — Что ты, что ты голубушка? Это тебѣ только кажется, что обѣдъ пережаренъ… Милочка, матушка, ненаглядная, о чемъ я тебя попрошу: нельзя-ли мнѣ пяточекъ папиросочекъ сдѣлать?.. Голубчикъ, да тебѣ денегъ на расходъ не нужно-ли?.. Не нужно, а все-таки возьми, ципочка моя милая!.. Купишь себѣ чего-нибудь, котикъ мой ненаглядный… Вотъ тебѣ, милочка, матерія на платье, помнишь, которая тебѣ нравилась… Ангелочекъ мой… Жизнь моя…
Черезъ мѣсяцъ Ивану Ивановичу приходитъ мысль: «кажется, моимъ раскаяніемъ начинаютъ ужь злоупотреблять! Кажется, подержали въ подчиненіи да и будетъ! Надо тоже и цѣнить!»
Черезъ мѣсяцъ еще — Иванъ Ивановичъ снова чувствуетъ себя жертвой и непонятой натурой, онъ возмущенъ, онъ капризничаетъ.
— Ваня, какъ тебѣ не стыдно? Ты вспомни только…
— Довольно-съ! Довольно-съ! Не вѣкъ-же попрекать. Я былъ виноватъ и искупилъ свою вину. Я теперь ни въ чемъ не чувствую себя виновнымъ. Я мечусь, бѣгаю, какъ угорѣлый…
И такъ далѣе, и такъ далѣе, — впредь до какого-нибудь новаго увлеченія или кутежа съ друзьями…
И какъ-же Ивану Ивановичу не увлекаться и не развлекаться? Вѣдь, онъ — страдалецъ, непонятая натура…