Муж-страдалец (Дорошевич)
| Муж-страдалец : Посвящается всем жёнам всех мужей на свете |
| Источник: Дорошевич В. М. Папильотки. — М.: Редакция журнала «Будильник», 1893. — С. 112. |
Иван Иванович возмущён. Он работает, как вод; устаёт, как собака; смирён, как овца; трудолюбив, как пчела, и вечно голоден, как волк. Словом, он совмещает в себе все добродетели и целый Зоологический сад. И какая же за всё это награда?
— Что это? обед пережарен? папиросы не набиты? чай не готов? в лампе нет керосина? Это, наконец, возмутительно! Я мечусь, бегаю, как угорелый, забочусь обо всём, а вы не можете позаботиться даже о мелочах!..
Когда Людмила Петровна робко входит к нему в кабинет со счётом от прачки, он кричит:
— Опять? опять вам надо меня беспокоить как раз в ту минуту, когда я только что принялся за работу? Ни на грош, ни на грош внимательности. Я мечусь, бегаю, как угорелый и т. д.
Когда Людмила Петровна ласково заговаривает о новом платье, Иван Иванович выходит из себя:
— Шейте-с, шейте-с! Конечно, вам не жаль моих денег! Вы не знаете, как они достаются! Я полгода не могу собраться сделать себе новый фрак. А вы шейте-с, нашивайте-с… Чёрт знает, что такое! Я мечусь, бегаю, как угорелый, и т. д.
Если Людмила Петровна несмело спросит денег на расход, Иван Иванович бесится окончательно:
— Нету-с, нету-с у меня денег-с! Я не стану, не хочу-с бегать, кланяться, унижаться, просить 10 р. до жалованья, не стану-с терять время. Мне оно нужно на работу-с, для вас же на работу-с. Я и без того мечусь, бегаю, как угорелый, и т. д.
Женщины любят воображать себя жертвами, мужчины вдвое. Когда мужчине в голову западает мысль, что он, «кажется, делает даже слишком много», — эта мысль крепнет и растёт, как лопух на грязном дворе. Он ценит каждый свой шаг на вес золота, влюбляется сам в себя, преклоняется сам перед собою, — становится требователен к другим, мелочен, придирчив. Он требует, чтобы чувствовали, ценили, понимали его достоинства, его труды, его жертвы. Это ужасно! Быть непонятым даже своей женой! Ты для неё работаешь, а она…
Иван Иванович ненавидел, презирал в такие минуты «эту куклу с птичьими мозгами, эту тряпку, эту неблагодарную»… О-о-о, да другая бы, кажется, на её месте… О-о-о-о!!!
Вообразив себя жертвой, Иван Иванович кричит целый день, как может кричать только несчастная жертва.
Когда при нём заговаривают о пытках инквизиции, — он презрительно улыбается и говорит:
— Инквизиция! Что инквизиция!!
И вздыхает так, как будто знает что-то почище всякой инквизиции.
Жена при этом молчит. Ивана Ивановича бесит это окончательно:
— Как об стену горох! Не понимает, неблагодарное существо!..
В конце концов, — он в качестве непонятой натуры уединяется в кабинет, думает горькие думы, скорбно улыбается перед зеркалом и говорит, глядя на дедовский испорченный пистолет:
— Починю и застрелюсь!
В один прекрасный день он «больше не выдерживает». Баста! Довольно он жил для других.
Он чувствует себя обиженным до глубины души: «А-а! Нас с тобой, брат, Иван Иванович, не понимают! О-отлично, отлично-отлично!»… Он едет в маскарад. Чёрт возьми, он хочет жить для себя!
Маска в розовом домино. Знакомый взгляд, знакомый голос, знакомое маленькое, но сильное пожатие руки, — и в сердце Ивана Ивановича просыпается целый вихрь забытых ощущений. Жёны! Вы на меня не сердитесь. Я называю это поэзией, вы называйте это «подлостью». Как хотите. Но в сердце каждого мужчины тихо, незаметно живёт воспоминание о прежней… доброй, хорошей знакомой. Это воспоминание тихо, тихо элегическим, чуть приметным чувством разливается по всей душе. Его не прогонишь.
Так в комнате, где жила хорошенькая женщина, — долго, долго после неё едва слышно пахнет её любимыми духами. Этот тонкий, нежный, изящный аромат исчезает медленно, тихо, постепенно…
Одно знакомое «прежнее» слово, один взгляд, — и всё прошлое воскресает, полузабытые воспоминания превращаются в каскад реальных фактов. Немного слов, горячее пожатие руки и взгляды, взгляды, взгляды…
— Я страшно рад.
— Я тоже. Так приятно сказать несколько слов…
— Только не здесь…
— Но…
— Нет, нет, ради Бога, не здесь…
Лёгкое пожатие руки, горячее дыхание, горячий взгляд.
— Сегодня я жить хочу.
В ответ улыбка. Головка склоняется на минуту, — и тихий, счастливый взгляд. Его глаза чуть-чуть подёргиваются слезою нежной благодарности.
Они поняли друг друга…
…Хе, хе! Захотели стариной тряхнуть!..
Иван Иванович проскальзывает в дверь своей квартиры, как только что высеченный щенок.
— Что за мерзость! Что за гадость! Что за глупость, наконец! Расчувствовался?! Какое расчувствовался! Просто испорченность! Не перебесился? Не унялся? Гадко! Низко! Скверно! И это семейный человек!!
Иван Иванович чувствует себя так, как может чувствовать только человек, который ограбил отца, зарезал мать, утопил сестру, предал отечество, и которого, вдобавок, облили помоями.
Ему стыдно смотреть на жену. Она не упрекает, она только говорит:
— Ваня, за что ж ты так? Ваня, тебе надоел дом? Тебя всё раздражает? Ваня, я постараюсь, чтоб ты был спокоен… доволен… Ваня…
Она начинает рассказывать:
— А я тебя ждала, ждала… Думала, что ты в театр проехал. Я ждала с ужином. Час, два — тебя нет. Я беспокоюсь: где он? Не случилось ли с ним чего?
Она беспокоилась, мучилась, терзалась!! А он, он в это время… Он и раньше мучил её беспрестанными придирками, незаслуженными оскорблениями, грубыми окриками… Он кричал о своей заботливости. Хороша заботливость!
Иван Иванович чувствует себя совершенным негодяем.
Он ничего не ценил! Набитые её руками папиросы заставляют выступать слёзы на его глазах, заботливо намазанный для него маслом кусов хлеба — глядит упрёком, стакан чаю, налитый именно так, как он любит, — заставляет его разрыдаться; он падает на колени:
— Милочка!.. Прости!.. Прости!.. Я заглажу свою вину!..
Целый месяц он ходит на цыпочках, предупреждает каждое желание:
— Милочка, голубушка, что тебе? Ты не смотри, ангел, что я работаю. Это ничего. — Что такое? Счёт от прачки? На, красавица моя милая, заплати… — Что ты, что ты голубушка? Это тебе только кажется, что обед пережарен… Милочка, матушка, ненаглядная, о чём я тебя попрошу: нельзя ли мне пяточек папиросочек сделать?.. Голубчик, да тебе денег на расход не нужно ли?.. Не нужно, а всё-таки возьми, цыпочка моя милая!.. Купишь себе чего-нибудь, котик мой ненаглядный… Вот тебе, милочка, материя на платье, помнишь, которая тебе нравилась… Ангелочек мой… Жизнь моя…
Через месяц Ивану Ивановичу приходит мысль: «кажется, моим раскаянием начинают уж злоупотреблять! Кажется, подержали в подчинении да и будет! Надо тоже и ценить!»
Через месяц ещё — Иван Иванович снова чувствует себя жертвой и непонятой натурой, он возмущён, он капризничает.
— Ваня, как тебе не стыдно? Ты вспомни только…
— Довольно-с! Довольно-с! Не век же попрекать. Я был виноват и искупил свою вину. Я теперь ни в чём не чувствую себя виновным. Я мечусь, бегаю, как угорелый…
И так далее, и так далее, — впредь до какого-нибудь нового увлечения или кутежа с друзьями…
И как же Ивану Ивановичу не увлекаться и не развлекаться? Ведь, он — страдалец, непонятая натура…