Поздно ночью я разбирал свои бумаги и совершенно случайно наткнулся на пачку старых писем. Я их прочитал все, но лишь одно из них я храню. Вот оно… Без начала… без ясного конца… Как блеск далекой зарницы… как умерший в тумане аккорд, как заглушенное смертью рыдание.
«Их всегда ужасно много — и больших, и мелких, еле заметных для глаза, белых, черных, зеленых и бесцветных, почти прозрачных…
Они всегда очень оживлены, взволнованы, видимо, приготовляются к чему-то, возбужденно летают по моей камере и лишь на мгновение садятся отдохнуть.
Я их вижу каждый вечер, но все новых… постоянно новых… Они все — мои гости, когда зажжена лампа…
Большая, неуклюжая лампа, слишком большая и яркая для моей узкой камеры…
Влетев сквозь толстую железную решетку тюрьмы с широких полей, начинающихся сразу за оградой, они кружатся вокруг лампы и вьются над нею.
Я знаю, что они отсюда не уйдут… Настанет утро, потушат лампу, а трупы их будут валяться повсюду, даже на ламповом фитиле… Живые же, совсем искалеченные и слепые, будут неподвижно сидеть в темных углах и, насупившись, будут молча страдать и, страдая, умирать…
Они могли бы в каждый миг вылететь из этой проклятой камеры, где страдает человек, но они не улетают, кружась все быстрей и быстрее вокруг накаляющейся и ярко горящей лампы… и не улетают.
Назавтра их сменят другие.
Я так хорошо это знаю и так привык к повторяющемуся изо дня в день зрелищу пляски смерти…
Сначала я их очень жалел. Я ловил этих мохнатых, толстых бабочек с пушистыми лапками и усиками, напоминающими молодые листья папоротника, осторожно сгребал с резервуара лампы еще шевелящуюся массу мелких опаленных мошек, полупрозрачных мотыльков, длинноногих комаров и бережно бросал их за окно, во тьму безлунной ночи… Но новые и новые стан их налетали, еще упорнее и ожесточеннее, стремясь к свету, еще быстрее кружась над отверстием стекла, обжигаясь, умирая и уступая место здоровым и таким же безумно-смелым существам.
Выброшенные же… кто мог летать или ползать, тот летел, косо и неуклюже рассекая воздух опаленными и смятыми крыльями, полз по стене тюрьмы со двора и все это неуклонно стремилось опять к лампе, к огню, к неминуемой гибели…
Но я привык и не жалею их теперь…
Они должны погибнуть!..
В нервных, быстрых, как молния, кругах, описываемых вокруг раскаленной лампы слабыми летающими существами, в вихреобразных зигзагах прозрачных, играющих цветами радуги мотыльков было все, что так хорошо, так мучительно знакомо мне: и сильный до безумия порыв, и стремительность, и гордость, и радость борьбы!..
Не раз я видел, как великолепный зеленокрылый бражник чертил плавные круги над лампой, взлетая все выше и выше, туда, где дрожала и прыгала горячая тень пламени…
Когда, усталый, он садился с судорожно трепещущими крыльями, готовый ежеминутно улететь, я видел его ярко горящие, огненные глаза, чувствовал его силу, восторг и стремление долететь до самой яркой точки, где все так светло, где счастье, радость…
Я чувствовал, но не мог догадаться, что считал бражник своим счастьем, чего он добивался от своей краткой, однодневной жизни… но я видел, что его желание было сильно, всемогуще…
Никем не тревожимый, он вдруг устремлялся к самому потолку, купаясь в лучах ярко горящей лампы. Он неизбежно попадал в смерч теплого воздуха, стремящегося от лампы; здесь он замирал, широко расправив причудливо изогнутые крылья и обнаруживая розовые подкрыльники и упругое, кольчатое тело. Потом, внезапно сложив крылья, он, как камень, падал вниз, — весь ожиданье, весь — стремленье, весь — трепет предстоящих восторгов!..
Не долетая до лампы, бедный, безумный мотылек, безжалостно обожженный и обезображенный, трепетал от боли и, вскоре объятый пламенным дыханьем огня, умирал на фитиле лампы, чернея там безобразным угольным наростом… Лишь белые волоски и пушок долго носились еще в воздухе по воле неощутимых для меня течений.
Так погибали большие бражники и сумеречники, мелкая же мошка, длинноногие, смешные комары и прозрачные, беспомощные тли гибли незаметно, почти бесследно, унося в таинственный мрак смерти весь смысл, всю радость, всю муку своей минутной жизни…
И так всякий вечер… и целую ночь…
Когда я просыпался, то видел, что на полу, как раз под лампой, все гуще и выше становилась груда больших и малых, красивых и безобразных трупов и шевелящихся еще, изувеченных страдальцев, единственным преступлением которых была ненависть к тьме и неудержимое стремление к яркому свету.
Порой мне казалось, что в круге умирающих и мертвых существ, — там, где был молчаливый ад ощущений смертельного отчаяния и предсмертного равнодушия, что там же иногда мелькала большая, быстрая тень…
Однажды я проследил за нею. Это был отвратительный, огромный, черный паук.
Он выползал из щели пола и добивал умирающих. Он оскорблял своим мерзким прикосновением белые, девственные тельца мохнатых, тяжело дышащих, трепещущих и видящих потухающими глазами идущую к ним смерть.
Я убил паука.
Его сменил другой; другого — третий…
Я перестал истреблять гнусных, трусливых разбойников…
Где умирают существа, стремясь к яркой цели, там живут и множатся убивающие ослабевших, терзающие умирающих, позорящие мертвых.
Смерть одних — счастье для других…
А бабочки вьются, кружатся… Все больше их налетает, прекрасных и жалких, ничтожных… а в щелях сырого пола гнездятся черные, кровожадные науки…
Не жгите внезапного света в темные, безлунные ночи. Лучи его — взмахи косы смерти, идущей среди безумных оргий борьбы, стремлении, в пляске, в хаосе последних содроганий!..
Пусть будет проклят создавший тьму!..
Зажгите вечный свет, могучий, яркий! Пусть не будет ночи, не будет мрака… не будет смерти!..»
Так писал мне мой знакомый. Давно… как пожелтела бумага! Давно… Теперь его уж нет. Он умер, увидав внезапно много света, который сжег его, испепелил…
Спи покойно, мертвый! Твой твердый, обуглившийся труп не заманчив для пауков. Они не придут из своих щелей, не добьют тебя, не опозорят…
Черная ночь за окном. И у меня горит яркая лампа, задуть которую может слабый порыв ветра.
Смелые, слабые мотыльки и мошки залетают сюда, а с ними вместе идет оргия могучих, блестящих порывов… и смерть во мраке, пронизанном внезапным, чуждым тьме светом…
А через час прояснится, розовея, небо, и выплывет солнце, давая жизнь и силу.
Померкнет, потускнеет лампа и погаснет…
Настанет праздник истинного света, торжество солнца…
И придут новые борцы…