Ушаков В. А. Московский бал, третье действие из комедии «Горе от ума»: (Бенефис г-жи Н. Репиной) // А. С. Грибоедов в русской критике: Сборник ст. / Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Гордина. — М.: Гослитиздат, 1958. — С. 44—56.
http://feb-web.ru/feb/griboed/critics/krit/krit08.htm
В. А. Ушаков
правитьМосковский бал,
правитьТретье действие из комедии «Горе от ума»
править(Бенефис г-жи Н. Репиной)
правитьКомедия «Горе от ума»!.. Кто из грамотных россиян не знает ее наизусть, несмотря на то, что она до сих пор не напечатана и на сцене не была выставлена вполне; и кто не сознается в том, что эта известность есть самое убедительное доказательство высокого достоинства сей пьесы и совершенно уничтожает все шипения «Вестника Европы», который во дни оны, общими силами своих клевретов, острил жало на бессмертное творение Грибоедова? Литературные подьячие никакими крючками не могут опровергнуть суда целой нации, потому что тысячи читателей не сговариваются и не хвалят в угодность приятеля. Что всем нравится, то бесспорно заслуживает название истинно хорошего! Таким-то образом наши современники оценили комедию «Горе от ума». Но в чем же состоят все достоинства сего произведения? как оценить оные определительно? На эти вопросы могут отвечать книгопродавец и критик. Первый скажет: пьеса всем нравится, и этого достаточно; второй может утвердительно сказать: эта комедия вполне удовлетворяет потребностям своего века, и это решение также поясняет все дело. Но будет ли она в равной мере восхищать наших потомков, спросит привязчивый литературный судья? Должна ли комедия Грибоедова нравиться будущему поколению? Одно долголетие определяет настоящее достоинство сочинения. На это мы отвечаем: что правда, то правда! Одно потомство может судить беспристрастно, потому что все пленяющее нас и пригодное для нас не будет уже годиться по истечении столетия и не может пленять наших праправнуков. В этом случае потомство, для хвалимого и всеми любимого сочинения, есть то же самое, что пятидесятилетний возраст для красавицы. Она уже не может нравиться в таких преклонных летах, но она не теряет уважения новейшего поколения, которое по преданиям и по портретам имеет понятие о ее минувшей красоте, а что всего важнее — оно пленяется внучками бывшей красавицы, несколько похожими на бабушку. Такова же бывает участь отличного литературного произведения. Если оное восхищало своих современников, то беспристрастное потомство не откажет ему в должной справедливости и в заслуженном уважении. Комедия, основанная на верном изображении нравов и обычаев своего века, не может иметь для позднейшего поколения той привлекательности, которую она имела во время своего появления. Тем не менее такая комедия и после тысячи лет не потеряет своей цены. Ум человеческий питается не будущим, а давно прошедшим. Дела минувшие для него готовы, а то, что будет твориться впоследствии, основывается только на мечтах и предположениях, которые никогда не сбываются. Рассматривая остатки старины и изучая то, что достигало своей цели во дни оны, мы находим истинное наслаждение для нашего любопытства, этого, смею сказать, умственного аппетита. Мы охотно разбираем то, что нравилось нашим предшественникам; мы с удовольствием угадываем настоящую цену обветшалого изящного, и после сих изысканий мы сознаемся в важной истине, что всякий производитель должен угодить своему веку, нимало не заботясь о веках предстоящих, которые будут иметь своих угодников. Все это длинное вступление, или, лучше сказать, отступление от нашего предмета, необходимо было для пояснения читателям. причины странных, противоречащих и даже нелепых толков о редких, изящных явлениях на горизонте нашей словесности. Как часто бывают приводимы в недоумение читатели наших критик и рецензий! Одно и то же творение превозносится до небес в одном журнале; в другом осуждают оное, ссылаясь на древних и указывая на потомство. Мы осмелимся подробно рассмотреть, в чем состоит обязанность критика современного ему сочинения?
Будущее нам неизвестно, и о суждении потомства мы не должны заботиться. Древние не могут удовлетворить потребностям нашего века, потому что они отжили свой век. В их творениях можем мы отыскивать первоначальные образцы, которые в подробностях своих не годятся для настоящего времени; словом, оные уподобляются старинным сосудам, которые оцениваются по количеству и качеству металла, но по отделке своей уже неудобны к употреблению и посему нередко переплавливаются, для того чтобы принять новый вид, приличный современным обычаям. Другое дело с новейшими произведениями. Мы в оных ценим не столько материал, сколько искусство делателя. В таком случае мы рассматриваем, сообразно ли сочинение с духом нашего времени? Верно ли изображает оно то, что мы сами видим? Нет ли в оном натяжек и неправдоподобий? Есть ли истина и приличная выразительность? Таким образом, мы прежде всего оценяем отделку, и так должно быть! Это неизбежные требования каждого века. Тщательное рассмотрение, в какой мере оные удовлетворены, составляет главнейшую обязанность современного критика. В исполнение оной, прежде всего мы постараемся угадать цель автора комедии «Горе от ума».
Театральные представления сего рода могут быть основаны на трех забавных чертах нравственного мира: на неожиданной и непредвиденной запутанности происшествий, или, как говорится, на интриге; на смешной стороне какого-нибудь порока; и, наконец, на самых странностях современного нам общества. В последнем случае представляется обширное поле для сатиры, и тут-то могут свободно действовать все ее колкости! Этот предмет был целью Грибоедова. Он захотел изобразить своих современников с их причудами, с их смешными приличиями, с их недостатками, словом, со всем тем, что мы все видим, все осуждаем, и тем не менее все соблюдаем и все извиняем в самих себе и в наших ближних. Я полагаю, что это самое лучшее поприще для таланта комического писателя! Он сам живет в таком мире, он сам наблюдает все его странности, он сам, без помощи преданий, без ученых изысканий, без посильных догадок, усматривает и узнает те места, которые он смело может поражать стрелами своего остроумия. Сатира не убивает; она укалывает слегка и заставляет уязвленного делать движения, которые в посторонних лицах возбуждают смех, а не сострадание. Это исправительное средство есть неоспоримо самое милостивое в законах нравственного мира. — Нам очень известно, что первая мысль о сочинении комедии «Горе от ума» породилась в Грибоедове во время пребывания его в Грузии, в стране, климатом и обычаями ее обитателей совершенно различной от Москвы, родины автора. В сем цветущем краю воспламенилось воображение поэта-живописца. Воспоминая о том, что он видел до тех пор, сравнивая образ жизни восточных народов с условными обыкновениями жителей столицы просвещенного государства, сличая то и другое, Грибоедов отыскал смешную сторону московского общества, в среде коего он взрос, которого приличия им самим чтились так же свято, как и членами оного. В Грузии Грибоедов как будто очнулся. Там стоял он на отдаленной точке, с которой мог видеть все движения, все действия другого мира, не участвуя сам в оных, следовательно, мог и судить об них по произволу и по справедливости, снявши с себя иго условных законов. Грибоедов уже отошел к жизни вечной. Если бы оттуда он мог гласить нам, смертным, то, вероятно, описал бы все наши земные суеты, все наши жалкие заботы в виде самом смешном. Мы устыдились бы, внимая сим насмешкам сопричастника вечного блаженства, чуждого наших мелочных занятий, и однако же мы огорчились бы его доказательствами, извлекающими нас из сферы бытия суетливого, ничтожного, но тем не менее счастливого, удовлетворяющего всем нашим желаниям и помышлениям. Такую-то связь устроил Грибоедов между нами, свидетелями, очевидцами всех недостатков и странностей современного нам общества, и своим идеальным Чацким, существом, которое духом возвысилось в лучший мир и между тем подвержено всем слабостям бренного бытия, само ознаменовано недостатками и по неизбежному влечению страстей привязано к земному! Этот пламенный, добрый, умный, благородный Чацкий, этот отважный враг всего того, что противно чести и понятию о истинно хорошем, этот Чацкий влюблен и по страсти своей обязан быть в обществе которое совершенно для него неприлично. Вдобавок к тому, по молодости, по пылкости своей он сделался нетерпеливым, заносчивым; он не может скрыть того, что лежит у него на душе; у него вырываются не нравоучения и не брань, а какие-то колкие выходки, как будто невольно рождающиеся от его превосходства над всеми окружающими его. Ознакомившись с Чацким, нельзя его не полюбить, но, узнавши его характер, должно признаться, что нет средства ужиться с таким человеком! И отчего же это произошло? Был ли он таковым с малых лет? Давно ли замечена его запальчивость? Разрешение сих вопросов покажет все искусство автора. Из самого характера действующего лица не только заметно, но даже очевидно, что в юных летах Чацкий оказывал необыкновенный ум, склонность к насмешке и со всем тем имел душу, которая хотела любить и любить. Любовь была ее пища, ее жизнь. Но между тем ум, алчущий познаний, также требовал пищи. Для удовлетворения сей потребности Чацкий, страстно любящий Софью, решился оставить и предмет своего обожания и родину, которая всегда бывает мила благородному сердцу. Чацкий сделался на время космополитом. По словам Фамусова, он рыскал по свету, бил баклуши, что действительно справедливо, потому что его путешествие не имело никакой определенной цели. Чацкий, по примеру Байрона, хотел осмотреть все страницы великой книги, называемой миром, и хотя в нем еще не заметно той мизантропии и даже того эгоизма, которые оказываются в знаменитом шотландском поэте, но едва ли, после всех странствований, Чацкий не был одинакового мнения с Чайльд-Гарольдом. Он искал пищи для души, он жаждал совершенства, и где, в какой стране он их нашел? Узнавши по опыту, что люди везде одинаковы, что все они имеют те же страсти, те же недостатки, те же причуды, разочарованный мечтатель возвратился на родину, которая привлекала его по не угаснувшему в нем пламени патриотизма. Сверх того, там надеялся он обрести другое блаженство: там ожидало его прелестное существо, его идеал, его земной ангел, его София, уже вполне расцветшая физически и нравственно. И страстный Чацкий увидел эту Софию!.. И подлинно, нашел ее в полном блеске созревшей красоты! Но что же?.. Тут оказывается, как хорошо знал Грибоедов сердце человеческое!
Прекрасная по наружности, умная, образованная Софья во время отсутствия друга своих детских лет, любимого ею Чацкого, достигла того возраста, когда потребность любви оказывается в полном смысле, когда уже не дружба, а необходимость быть любимой и привязаться к своему обожателю тревожит сердце молодой девушки. Софья, лишившаяся матери еще в младенческих летах, единственная дочь человека, который дышит одними честолюбивыми расчетами, Софья, беспомощная, относительно к своей нравственности, не имеющая наставников и благоразумного надзора за собою, неприметным образом прилепляется к человеку, который во всех поступках отзывается низким своим происхождением. Это Молчалин, чиновник, живущий в доме Фамусова, своего благодетеля, но неспособный чувствовать цены благодеяния. Этот презренный Алексей Степанович, который, по отцовскому завещанию, обязан угождать всем людям без изъятия, и даже собаке дворника, чтоб ласкова была, это лицо столь естественное, так часто в нашем быту встречаемое и так хорошо знаменующее дар наблюдения бессмертного Грибоедова, — совершенно оправдывает несчастную Софью в той безумной любви, которую она к нему возымела. Чацкий мог нравиться и быть любим дитятем, четырнадцатилетнею девочкою, которую он тешил своим остроумием и ласками. Семнадцатилетняя Софья невольно увлеклась хитростями покорного прислужника ее родителя, готового представить себя влюбленным и даже страстным как Вертер, для того чтобы удержаться на своем выгодном месте у значущего чиновника. Бедная девушка позабыла странствующего друга своей юности и полюбила негодяя Молчалина, который отвечает ее склонности умильными словами и между тем волочится за ее служанкою! Вот верное изображение того, что нередко делается в большом свете! Вот совершенное знание страстей и наклонностей человеческих! Это такая искусная черта, что самые отвратительные литературные пиявицы, самые закоснелые, желчные подьячие нашей словесности не осмелятся к ней привязываться. При подобных сему изобретениях и зависть вынуждена бывает признать оные истинно хорошими. — Угадывай причину странных поступков существ, называемых разумными, умей представить их в самом правдоподобном виде — вот лучшее наставление всем подвизающимся на поприще драматической словесности… Но что же делает тем временем Чацкий, этот искатель совершенства, этот нравственный Дон-Кихот, долженствующий, как и Рыцарь плачевного образа, обмануться во всех своих надеждах? Утомленный тщетным преследованием мечтательного совершенства, свергнувший с себя иго приличий, он приехал на родину с возобновившеюся любовью к Софье и с уверенностию, что он ее обрадует своим возвращением, что для нее также оживятся все приятности прежней любви, и… увы!.. бедный Чацкий должен со вздохом сознаться в том, что:
…Тот скажи: любви конец,
Кто на три года вдаль уедет!
Софья принимает его с холодностью, не тешится более его сатирическими выходками, не открывает ему тайны своего сердца и мучит его недоумением. Горестная встреча на этой родине, где беспокойный Чацкий надеялся обрести по крайней мере блаженство семейственной жизни и где кроме Софьи нет и не может быть ничего привлекательного для милого мечтателя! В бывшем своем опекуне Фамусове он находит того же человека, закоснелого в предрассудках, того же самого идолопоклонника богатств и почестей, врага всего, что, по мнению его, носит отпечаток вредных и опасных нововведений, человека, душою принадлежащего к тому времени, когда вельможе без достоинств и без заслуг поклонялись, как кумиру, в чаянии от него богатых и высоких милостей. Чацкий не может уважать Фамусова и с невоздержностью, свойственною молодому человеку, опровергает все суждения старика умными, но тем не менее дерзкими выходками. В этом случае ясно видно, что Чацкий томим желанием лучшего, что он страдает, глядя на несовершенства, на предрассудки своих современников, что он облегчает душу свою высказыванием горьких истин, и нельзя не согласиться, что в этом же случае всякий человек, поступающий по примеру Чацкого, необходимо должен казаться странным и даже безумным при всем его уме! Так и представлено в комедии Грибоедова. Но теперь мы посмотрим, с каким необычайным искусством (NB. при соблюдении трех единств!) дал автор правдоподобие этому приключению.
В доме зажиточного московского хлебосола Фамусова дается нечто вроде бала, в тот самый день, когда приехал Чацкий, и хотя Софья, хозяйка дома, не приглашала на этот вечер новоприезжего друга своей молодости, но нетерпеливый Чацкий является сам и прежде всех. Мучимый недоразумением и подозрениями, колеблемый в своих догадках насчет глупого Молчалина и слишком ласкаемого Фамусовым Скалозуба — герой пьесы пользуется прежнею привилегиею и свойственными влюбленному расспросами надоедает Софье и даже мешает ей переодеться. Это очень неучтиво, и, между тем, как это натурально! Влюбленный Чацкий забыл о протекших трех годах и о том, что Софья уже не дитя, что молодой мужчина не должен обходиться с нею так фамильярно, как прежде. Вот страсть, заглушающая рассудок и в самом естественном виде представленная автором. Оскорбленная этою вольностию Чацкого и еще более его колкими насмешками над ее любовником, Софья пожимает плечами и уходит в свою комнату. Это злее самых гневных ответов! Это явное доказательство совершенной холодности и даже презрения! Это не только задело честолюбие Чацкого, но даже растревожило его желчь, возжгло в нем какую-то злость, которая оказывается в нем при встрече со многими знакомыми ему лицами, приехавшими на вечер. Он почти всех их угощает сарказмами, очень остроумными, но не приличными в обществе. От Софьи Чацкий не отстает и, увлекаясь своею досадою, бесит ее вторичною злою эпиграммою насчет любимого ею Молчалина. У рассерженной Софьи вырывается самое обыкновенное выражение: он не в своем уме! Это слово подхвачено одним из тех лиц, которые живут пустословием, не находя в своих головах двух порядочных и связных мыслей. «Ужели с ума сошел?» — спрашивает Софью пустомеля. У раздосадованной девушки сейчас породилась идея жестокой мистификации. Она подтвердила вопрошаемое, и в пять минут весть о сумасшествии Чацкого по секрету разнеслась во всем собрании. Эти сцены написаны с неподражаемым мастерством; миниатюрный и очень верный портрет стогласной молвы, дающей правдоподобие самым нелепым и вздорным слухам. Тут, по-видимому, автор держался во зло употребляемой пословицы: глас народа — глас божий,[1] и для довершения своей прелестной картины олицетворил другую поговорку: дошли вести до глухого! — Сцена недослышавшей графини Хрюминой с совершенно оглохшим князем Тугоуховским может назваться не только истинно комическою, но даже образцовою. Как забавны недоразумения глухой старухи и ее толки о бусурманстве Чацкого! Как смешны ответы князя, который ничего не может сказать, кроме: Ахм и Эхм!.. Вся компания собирается на сцену, все действующие толкуют о мнимом сумасшествии Чацкого, судят по-своему — и вот из другой комнаты выходит герой пьесы, раздраженный пустословием какого-то француза и по своей запальчивости воспламенившийся патриотизмом. Весьма некстати, однако самым естественным образом, заносчивый Чацкий начинает многоглагольствовать о любви к отечеству, о вредном влиянии иностранных обычаев и проповедь свою, по привычке, приправляет сарказмами. Такой язык не может быть понятен для праздных жителей столицы, собравшихся повеселиться на бале. Все это для них, как говорится, сущая тарабарская грамота. Они пожимают плечами, отходят в сторону и более убеждаются в мнимом безумии бедного Чацкого. Но этого еще мало: Чацкий обязан сам узнать о сей нелепой вести. В последнем действии он сам слышит, как шесть княжен уверяют доброго враля Репетилова о достоверности помешательства Чацкого. Мастерская черта! Но за оною следует и другая. Чацкий нечаянным образом делается свидетелем низости Молчалина и негодования обманутой Софьи. Изменница наказана, но счастливее ли оттого Чацкий?
Он принужден вырвать из сердца ту любовь, которая его утешала, которая питала его надеждою блаженства! Какое глубокое знание страстей человеческих является в сем случае! Если бы автор комедии был жив, то мы посоветовали бы ему избрать к оной следующий эпиграф: «Если хочешь иметь врагов и отравить жизнь свою огорчениями, то будь умнее других и люби правду!» Такова была судьба героя пьесы. Кажется, в наш век нет недостатка в подобных случаях!
Теперь обратимся к вышесказанным условиям современной критики и рассмотрим: сообразен ли подробно описанный нами характер Чацкого с духом нашего времени? Встречаем ли мы оный в нашем быту? В изображении оного найдем ли мы истину и приличную выразительность? Прибавим к сему еще одно требование: не заимствован ли откуда-нибудь этот характер, эта душа целой пьесы? Будем отвечать на последнее. Чацкий есть не иное что, как Мольеров Альцест, возродившийся по истечении полутораста лет в другом крае, в другом обществе и с другими причудами мизантропии или, лучше сказать, излишней филантропии, потому что ни Альцеста, ни Чацкого нельзя упрекнуть в ненависти к людям. Напротив: желание лучшего для рода человеческого было единственною причиною их крутого нрава, их негодования на злоупотребления, их жестоких выходок против современных обычаев, словом, неуместного и беспрерывного раздражения их желчи. Да! Чацкий есть не иное что, как правнук Альцеста. Но как воспользовался Грибоедов сим заимствованием? «Мизантроп» Мольера до сих пор является на сцене почти на всех европейских театрах. Будет ли иметь одинаковую участь Чацкий? Отвечаем: нет! Чацкий может нравиться на сцене только в наше время, и для потомства он сделается привлекательным предметом изучения нравов и обычаев прошедшего. Чацкий исключительно принадлежит той эпохе, в которую создал его Грибоедов. И это требует подробного рассмотрения. — Обратим наше внимание на тех молодых людей, которые были во цвете лет своих назад тому лет сорок или более. Многие из них еще существуют до сих пор. Какой был в то время их образ мыслей? К чему они стремились? Что было главнейшею целью их жизни? Все это для нас не тайна, и сам Грибоедов показывает нам истину в рассказах Фамусова. Тогда молодые дворяне, получившие хорошее воспитание, метили в знать; отечеству служили они для приобретения чинов; женились по расчетам и, кроме знатности и богатства, ничего другого не имели в виду. Таков был дух того времени. Но вместе с сим нельзя не сознаться, что в те годы скромность, приличная незрелому возрасту, и неподдельное, неложное уважение к старости были почти всеобщим свойством молодых людей. Они гордились и превозносились только успехами по службе и чаемым наследством от родственников. Вот что возвышало их пред другими. Теперь все это изменилось. Ныне молодежь восчувствовала необходимость в учении, страстно прилепляется к узнанию всех произведений разума человеческого, взирает на своих предшественников не слишком благоприятным оком и естественным образом приобретает какую-то дерзость в отношении к людям, вышедшим из круга современных понятий. Ни прежних, ни новейших нельзя строго судить в сем случае. Те были хороши для своего времени, наши — пригодны для настоящего и образом своих мыслей обещают что-то лучшее для потомков, которых мы не дождемся. К сей последней среде неоспоримо принадлежит Чацкий. Он является между нами как судья двух поколений. Указывая на недостатки прошедшего, он в самом себе не утаивает всех недостатков настоящего. Чацкий может назваться представителем наших мнений о минувшем и наших надежд на будущее, лучшее, совершеннейшее. Чацкий дразнит своих современников и посему должен вытерпеть горе, происходящее от ума. Так уже водится! Еще вопрос: общество, в коем действует Чацкий, все окружающие его, все убежденные в его безумии, точно ли принадлежат нашему времени? Носят ли они на себе отпечатки наших обычаев? Не в идеальный ли какой-нибудь мир вместил автор главное лицо комедии? Нет! Грибоедов приводит зрителя именно в Москву и с верностью показывает ему дух общества сей столицы не ранее как в двадцатых годах текущего столетия. Все действующие лица пьесы кажутся нам как будто знакомыми. Это галерея вымышленных портретов, в коих мы видим такую выразительность, что каждый из нас, глядя на оные, старается угадать, с кем они схожи.
Это доказывается тем, что многие до сих пор приискивают подлинников для сих чад фантазии Грибоедова. Нельзя не сознаться в том, что подобная мистификация целой публики есть ясное доказательство высочайшей степени искусства. — Комедия «Горе от ума» принадлежит к числу тех редких явлений, которые составляют важную эпоху в истории словесности и могут назваться знамениями своего века. Это венец бессмертия Грибоедова. В прошедшем году я встретился в театре с одним из первоклассных наших поэтов и узнал из его разговоров, что он намерен отправиться в Грузию. «О боже мой, — сказал я горестно, — не говорите мне о поездке в Грузию. Этот край может назваться врагом нашей литературы. Он лишил нас Грибоедова!» — "Так что же? — отвечал поэт. — Ведь Грибоедов сделал свое. Он уже написал «Горе от ума». — В сем изречении отличного писателя заключается краткая, но верная оценка разбираемого нами творения.
После сего длинного и тем не менее очень сокращенного исчисления достоинств пьесы надобно дать отчет о том, как было представлено 3-е действие этой комедии, действие самое живое, самое натуральное, которое может назваться картиною современного московского общества. Иногородние читатели, вероятно, полагают, что актеры московского театра, которым совершенно известны все обыкновения жителей древней столицы, на сей раз были в настоящей своей сфере и что вся Москва в миниатюре, с удивительною верностью изображенная, явилась на сцене Большого театра. Этого и мы ожидали прежде представления. Но… увы! Горе, горе!.. только не от ума, а от дурной обстановки пьесы! Представление так названного московского бала уподоблялось разыгрыванию творения Моцарта или Вебера оркестром нестройным, неслаженным, где ни один музыкант не согласовался с гармониею целого. Исчисление всего того, что искажало это представление, заняло бы более страниц, нежели сколько мы их употребили на рассмотрение бессмертной комедии. А посему мы умолчим о сем прегрешении нашей труппы. Только одно из действующих лиц удовлетворило ожиданиям публики. Это князь Тугоуховский, который не говорит ни одного слова. Но молодой артист г. П. Степанов так мастерски умел преобразиться в дряхлого московского барина, так искусно подделал свою походку и физиономию, что мы вменяем себе в обязанность отдать ему должную справедливость. Этих-то правдоподобных, разительных подделок, этих-то очаровательных ухищрений сценического искусства и недостает у наших актеров, а без них — картина целого общества будет не представлена на театре, но только прочитана. Комедию можно прочитать и дома… Но это еще не одно оскорбление превосходному творению Грибоедова. На афише, во французском переводе, этот московский бал назван le bal de Moscou, то есть бал Москвы (!), а «Горе от ума» переведено: «Malheur a? force d’esprit» (!!!). Повторим еще раз со вздохом: горе, горе!.. только не от ума, а от безграмотных переводов.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьПечатается по тексту журнала «Московский телеграф», 1830, № XI, стр. 383—393, № XII, стр. 508—516.
Третье действие «Горя от ума» было представлено на сцене московского Большого театра в бенефис Н. Репиной в ноябре 1830 г.
Репина, Н. В. (1809—1867) — драматическая актриса, выступавшая на московской сцене с конца 1820-х гг.
…шипения «Вестника Европы»… — Имеются в виду статьи М. Дмитриева и А. Писарева 1825 г.
…первая мысль о сочинении комедии «Горе от ума» породилась в Грибоедове во время пребывания его в Грузии… — по другим данным, «Горе от ума» было задумано Грибоедовым еще в 1816 г. в Петербурге (см. Воспоминания С. Н. Бегичева).
…одним из первоклассных наших поэтов… — Речь идет об А. С. Пушкине.
Вебер (1786—1826) — немецкий композитор.
Степанов, П. Г. (1806—1869) — московский актер-комик.
- ↑ Vox populi, vox Dei. Это выражение у древних оценяло достоинство всякого правления, ссылаясь или на благодарность, или на ропот целой нации. В русском переводе оное употребляется для удобнейшего распространения самых глупых толков, клеветы, гнусных догадок на счет ближнего и тому подобных занятий праздных людей. Времена переменчивы. (Прим. В. А. Ушакова.)